1. Гибель древней цивилизацииДревняя цивилизация достигла в Греции высокого развития. Мы знаем её по немногим уцелевшим образцам. Варвары уничтожили александрийскую библиотеку: это были не арабы, а христианские фанатики; христианские рыцари уничтожили в Византии остатки греческой письменности. Немногие дошедшие до нас книги переписывали монахи, единственно грамотные люди тёмных Веков. Дошли до нас самые популярные авторы, которых переписывали чаще всего. Среди них были некоторые из лучших писателей, но мы слишком хорошо знаем, что другие, не менее важные авторы никогда не бывают популярны; чаще всего мы знаем лишь их имена, или случайные цитаты из их сочинений. Поэмы Гомера и Гесиода, пьесы Эсхила, Софокла, Еврипида и Аристофана остаются непревзойдёнными творениями мировой литературы. До нас дошли книги Геродота и Фукидида, но почти все труды других историков утрачены — приходится довольствоваться компиляциями, из которых также уцелели отдельные куски. Вероятно, мы знаем главные работы греческих математиков и астрономов. «Начала» Евклида в течение двух тысяч лет служили единственным источником подлинной науки, вместе с «Альмагестом» Птолемея, резюмировавшим греческую астрономию. Работы величайших греческих учёных, Архимеда и Аполлония из Перги, сохранились лишь частично; с них и началась наука Нового времени. Работа Аристарха Самосского, утверждавшего, что Земля вращается вокруг Солнца, утрачена: мы знаем о ней лишь со слов Архимеда. Утрачены труды Левкиппа и Демокрита, развивавших атомную теорию вещества. Из всех греческих философов до нас дошли, по существу, только Платон и Аристотель; остальные известны лишь по отрывкам и цитатам. Христиане уважали Платона, потому что многие «отцы церкви» получили образование у его эпигонов, а сочинения Аристотеля, по исторической случайности, приобрели у христианских богословов особый авторитет, поскольку их уважали мусульманские богословы в Испании, откуда они получили эти книги в арабском переводе. Мусульмане же почитали Аристотеля не столько за его философию, сколько в качестве учителя Искандера, Александра Македонского, оставшегося на Востоке сказочным героем до настоящего времени. Философия Платона — его пресловутая «теория идей» — была сильным препятствием для научного исследования природы, а компилятор и систематик Аристотель заслонил от европейцев всех оригинальных мыслителей древности. В 1204 году христианские рыцари, взяв штурмом Византию, бросали в огонь греческие книги, написанные непонятными буквами и содержавшие, по их мнению, православную ересь. В этот день мы лишились почти всего, что осталось от древней культуры. Всё, что мы о ней знаем, сохранили беглецы. В V веке император Феодосий приказал уничтожить все скульптуры, поскольку они изображали, как он думал, языческих идолов. То, что до нас дошло, ускользнуло от внимания христианских фанатиков. Из всей греческой скульптуры осталось несколько повреждённых образцов; всё остальное — ремесленные копии. Труднее было уничтожить архитектуру: Парфенон сохранился до XVII века. В 1687 году турки, владевшие в то время Грецией, устроили в нём пороховой склад, а венецианцы, осаждавшие Афины, взорвали его артиллерийской бомбой; теперь мы видим лишь его руины. Это было уже после эпохи Возрождения, когда художественное значение Парфенона было хорошо известно, особенно в Италии. В сущности, культура Древнего Запада — или «Античного мира» — была создана греками. Римская культура была подражательной: при большом объёме деятельности, римляне проявили мало творческих способностей. Они усваивали греческие идеи и применяли их на практике: можно сказать, что это была нация инженеров. Впрочем, нельзя утверждать, что римляне сами проектировали свои знаменитые здания (обычно дурных пропорций, с безвкусными украшениями), что они сами изобрели арочный свод и сферический купол. Ведь у них были греческие рабы и наёмные специалисты, имена которых не назывались. Витрувий был автор учебника и не претендовал ни на какие новшества. Во всяком случае, почти все римские скульптуры были копиями или подражаниями греческим образцам, и делали их греки. Римская литература, Римские плебеи так и не добились гражданского равноправия. Рим был, и остался после всех реформ олигархической республикой. Граждане голосовали по центуриям, так что каждая центурия имела один голос. При этом «центурии» были определены таким образом, что всадники и первый имущественный класс имели вместе 98 центурий, а остальные четыре класса, общим числом, 95. Таким образом, результат голосования зависел лишь от двух самых богатых классов. Обсуждения вопросов не было: народ мог только одобрить или нет предложения должностных лиц. Местом обсуждения был Сенат, где заседали сначала только патриции, а потом также самые богатые из плебеев. Римская республика никогда не была демократией, а сменившая её империя была военной диктатурой, в конечном счёте закрепостившей всё население. Римский плебс боролся за свободу, но ни разу её не достиг. Если не говорить о жалком продолжении Римской империи, об исторически бездарной империи со столицей в Византии, то конец Римского государства наступил в 476 году, когда германский вождь Одоакр упразднил фиктивную должность императора и принял на себя власть над Римом. К этому времени вся западная часть Римской империи была захвачена германскими племенами. Это и считается концом Древнего мира. Но причину его гибели надо искать в более ранних явлениях, обессиливших греко-римскую культуру. Силу её составляли свободные граждане греческих полисов и Римской республики, и эта сила исчезла, когда не стало свободных граждан. Символом её был старый воин Цинциннат: когда сенаторы пришли к нему со знаками диктатуры, они нашли его в поле за плугом, и он дважды сложил с себя звание диктатора, выполнив свой долг. Это было в V веке до Новой эры, и вряд ли это выдумано: такое выдумать нельзя. Когда не стало свободных граждан, государство перестало быть «общим делом» (res publica), и защита его больше не интересовала простого человека, привыкшего полагаться на попечение власть имущих. Солдат пришлось нанимать: в Греции это началось уже в IV веке до Новой эры, а в Риме в I веке Новой эры. При серьёзной военной опасности наёмная армия ненадёжна, особенно если ей нечем платить; и, независимо от внешней опасности, она сама становится главной опасностью для государства, устраивая военные перевороты и приводя к власти своих предводителей. Это означает конец гражданского общества. Рабство погубило Римскую империю прямым и очевидным способом: воинская доблесть была утрачена вместе с привычкой к труду. Уже и раньше тяжёлые виды труда выполняли рабы, а затем и плуг, и меч стали тяжелы для «свободного» человека. Римляне презирали покорённых ими греков, называя их уменьшительной кличкой graeculus, «гречик»: они видели в греке ненадёжного, продажного человека, слово которого ничего не стоит. Через триста лет такими же стали они сами, и по той же причине. Презрение к личному труду означало, что без него можно было обойтись, то есть можно было заменить его рабским трудом. А поскольку уже господствовало денежное хозяйство, это, в свою очередь, означало, что рабский труд был дешевле свободного труда. Почти непрерывные войны доставляли все новые партии живого товара; были постоянные рынки, где рабов продавали, а затем доставляли во все места, где на них был спрос. В Греции, где были мастера высокой квалификации, рабы всё же не могли полностью заменить свободный труд. Но в Риме, в период завоеваний, целые армии дешёвых рабов совсем вытеснили свободного производителя. Бoльшая часть Италии и вся Сицилия превратились в латифундии и пастбища, обслуживаемые рабами. Римские «пролетарии» стали паразитами государства; чтобы удержать их в спокойствии, им бесплатно раздавали продовольствие и билеты в цирк, откуда и произошло известное требование черни: «хлеба и зрелищ». Итак, с экономической стороны свободный гражданин стал лишним. Он мог быть только надсмотрщиком над рабами, чиновником или офицером, а вся государственная машина, прежде спаянная общим интересом, держалась теперь только насилием. Но оказалось, что одним принуждением государство жить не может. Государство с умирающей культурой должно погибнуть: мы живём как раз в такую эпоху, когда это нетрудно понять. Рабство проще всего объяснить, рассматривая раба как «живую машину». Древние часто прибегали к такой терминологии, называя раба «говорящим орудием». В наши дни писатели-фантасты любят изображать общество, обслуживаемое роботами, и неизменно наталкиваются на те же конфликты, которые погубили древний мир. Вероятно, дешёвый рабский труд и был причиной угасания греческого гения. Конечно, учёный или художник имеет неэкономические стимулы деятельности. Но если личный труд считается недостойным свободного человека, то учёный не станет возиться с приборами в лаборатории, а направит свой ум по благородному пути интроспекции, пытаясь извлечь все знание из наблюдения собственных мыслительных процессов. Соблазн оказался опасным, потому что самое надёжное знание явилось и самым первым — это была математика; можно было думать, что в этом случае знание получается без всякого опыта, усилием чистого разума. Этот путь и указал божественный Платон, самым серьёзным образом настаивавший, чтобы астрономы не наблюдали небо. Художники тоже потеряли стимулы к творчеству, потому что их публика утратила интерес ко всему серьёзному — у нас в России такая публика называется «мещанской». Комедии Менандра изображают нам греческих мещан, устраивающих свои нехитрые дела и далёких от каких-нибудь неличных интересов. Уже тогда они полагали, что всё остальное надо предоставить руководству. И всё же, потеря научной и технической изобретательности представляет величайшую загадку древнего мира. У греков эти способности угасли ещё до принятия христианства, в Что же случилось с греками? Простейшее объяснение было бы в том, что их сделала такими христианская религия. В самом деле, эта религия была совсем непохожа на прежнюю. Прежде, во времена «язычества», не было особого сословия жрецов, и все сакральные церемонии выполняли в течение определённого времени люди из «благородных» семей. Не было никакой «теологии», и все сведения о богах приходилось получать от поэтов; каждый волен был рассуждать о религии, как хотел, и от гражданина требовали только формального выполнения некоторых обрядов. Христианская церковь, пришедшая с Востока, была создана еврейскими сектантами и несла на себе отпечаток еврейской культуры, впитавшей в себя к тому времени фантастические суеверия египтян и сирийцев. В частности, в христианской церкви, наподобие еврейской, возникло сословие жрецов, установивших жёсткую систему догм, именуемую «теологией». В борьбе с «ересями» у этой церкви выработалась нетерпимость ко всякой самостоятельной мысли: даже если эта мысль и не относилась к религии, самостоятельно мыслящий человек был опасен, поскольку любое новшество могло превратиться в ересь. Мы знаем по собственному опыту, чтo означает «идеологическая цензура», и может показаться, будто мы нашли объяснение духовной кастрации греков. Эту сторону дела ясно видел Гиббон, исследовавший упадок Римской империи. Но, Почти невероятно, что греки и римляне не применяли машин. В древности производство почти не было связано с наукой. Технология изготовления вещей выработалась в начале Античности, и по существу уже не менялась. В Римском государстве, существовавшем 1200 лет, производили, перевозили и продавали всевозможные вещи, но всегда применяли одни и те же убогие технические приёмы, требовавшие огромных затрат физического труда. Об этой инерции технического мышления много писали. Её объясняли, как уже говорилось выше, дешевизной рабов и предрассудками, унижавшими ручной труд. Древние вовсе не были бездарны в техническом отношении. Герон Александрийский придумал множество машин, в том числе прообраз паровой турбины, но все эти вещи были известны лишь как салонные игрушки. Кажется, некоторое применение получил только архимедов винт для подъёма воды. В древности не умели даже как следует запрягать лошадей: пользовались хомутом, сдавливавшим лошади горло и мешавшим ей везти груз. Разумную упряжь изобрели только в средние века. Техническая инертность древних особенно удивительна в военном деле. Римляне, не знавшие ничего важнее войны, никогда не выдумали никакого нового оружия. Они заимствовали новую форму меча у галлов, новый тип дротика у испанцев. Даже их военная организация, Может быть и верно, что римский вельможа, несомненно получивший греческое образование, хотел сохранить жизнь знаменитого мудреца. Но понимал ли он значение его изобретений? Как это ни странно, римляне ничего не пытались узнать у его учеников и никогда не применяли этих удивительных изобретений. Все это напоминает ацтеков, у которых были игрушечные тележки, но все грузы перевозились вьюками: считается, что они «не знали колеса». Мы смотрим на этих индейцев с насмешкой, но ведь у них мог быть свой Герон. Я думаю, что главной причиной застоя в Древнем мире была психическая установка человека, не верившего в возможность что-нибудь изменить в ходе человеческих дел. Древний человек стоял на коленях перед историей. Греческий эксперимент свободы не удался, а римская система порабощения пришла к жалкому концу. Крепостные-колоны, сменившие свободных граждан, предпочитали власть варваров, ненавидя бюрократическую систему выродившейся империи. Отчаявшись в земном спасении, люди искали утешения в новой религии. 2. Сущность христианстваНаиболее важным событием древней истории, завершающим эту эпоху и начинающим Средние века, было возникновение христианской религии. В отличие от племенных религий древности, эта религия была универсальной: она обращалась к каждому человеку — бедному или богатому, свободному или рабу, независимо от его происхождения. Тем самым христианская религия начала радикальную глобализацию социального инстинкта, в чём и состоит её главное значение. Как признают все христиане, основным этическим принципом этой религии является «любовь к ближнему», не ограниченная ни происхождением, ни социальным положением человека. Это было коренное изменение культурной традиции, и поскольку в то время никакое изменение традиции не могло осуществиться без санкции свыше, это означало создание новой религии. Греки, римляне и многие другие народы Римской империи бессознательно искали уже такую религию: это стремление воспринималось как «жажда спасения». Конечно, исходные мотивы религиозного движения лишь косвенно относились к его историческому результату — так всегда бывало в истории. В конце Древнего мира возникло множество сект, происходивших преимущественно с Востока, где ещё со времени Александра Македонского вследствие смешения культур усилилось религиозное брожение. Одна из религий, возникшая ещё раньше, была универсальна в этническом смысле и предлагала принцип безграничной любви: это было учение Будды. Но это учение было адресовано скорее одиноким отшельникам, чем простым людям, и в своём чистом виде не могло стать массовой религией; вероятно, индийские идеи повлияли через Пифагора на греческую философию. Христианство конкурировало с другими религиями, особенно с персидским культом Митры, и одержало над ними верх благодаря своим психологическим преимуществам. На языке психологии «спасение» означает психическое равновесие, которого уже не могли дать в то время старые религии. Города-государства Греции и Италии имели своих «общинных» богов-покровителей, принесённых предками с далёкой родины индоевропейцев. Но в эллинистическую эпоху греки расселились по всем странам Ближнего Востока, где выросли большие города с разноплеменным населением и развилось рыночное хозяйство. В Александрии, Антиохии, Иерусалиме, а потом и в самом Риме было множество бедных людей — ремесленников и торговцев, рабов и слуг, солдат и чиновников, наконец, как всегда в больших городах, просто бедняков, перебивавшихся случайными заработками. В столице Египта Александрии примерно равные доли населения составляли греки, евреи и коренные египтяне, с заметной прибавкой римлян, так что в этом космополитическом городе звучали четыре языка, и вдобавок языки рабов, матросов и купцов со всех концов Средиземного моря. Греки из разных частей Эллады смешались, их прежние диалекты слились в общегреческий простонародный язык «койне»; вместо покровительства местных богов им пришлось довольствоваться общей «олимпийской» религией, уже испытавшей египетское влияние. Даже евреи, фанатически преданные своему единому богу, уже перестали понимать язык Библии и говорили по-гречески, так что для них пришлось перевести их священное писание на чужой язык. Таким образом, Римское государство, облегчившее миграцию населения и торговлю, создало космополитическую среду, в значительной мере потерявшую прежние религии, но, конечно, суеверную и нуждавшуюся в новой культурной традиции, которую могла дать лишь новая религия. Эта новая религия рождалась в больших городах, среди бедных людей разного происхождения. Напротив, в сельских местностях язычество держалось дольше всего, откуда и возникло латинское название язычника paganus, что первоначально означало «сельский житель». В Риме христианство привилось не сразу: там было однородное большинство латинского населения, и власти препятствовали введению чужих культов. В Иерусалиме, где была первая христианская община, новая секта быстро угасла: у евреев была единственная в своём роде теология и каста жрецов, следивших за правоверием. Возглавлявший эту общину евреев-христиан Яков, считающийся братом Христа, был побит камнями. И хотя Иудея была в то время местом интенсивного религиозного движения, ереси еврейской религии всегда угасали, и эта религия не раскалывалась. Только одна секта христиан (которых евреи называли «миним») уцелела, перейдя к язычникам. Её успех нуждается в объяснении. Мы уже знаем, что дуализм «любви» и «ненависти» на биологическом языке расшифровывается как взаимодействие инстинктов — социального инстинкта и инстинкта внутривидовой агрессии — при участии других человеческих инстинктов. Это объяснение отнюдь не является тавтологией, то есть не сводится к перемене названий. Оно позволяет, например, понять, что и «любовь», и «ненависть» принципиально неустранимы, потому что неустранимы порождающие их отдельные инстинкты. Нельзя толковать «ненависть» как «недостаток любви», наподобие того как «холод» объясняется в физике недостатком тепла. Поэтому нельзя рассчитывать на будущее «царство любви», то есть на общество, где вовсе не будет «ненависти». Приходится примириться с биологической неизбежностью обеих эмоций и научиться ими владеть. Конечно, понимание этого древним было недоступно, что и сделало возможной христианскую религию с её утопическим толкованием «любви к ближним». Мы описали выше, как было нарушено равновесие между двумя великими инстинктами, сложившееся на Востоке в статическом сословном порядке. В обществе Древнего Запада это привело к непрерывной многовековой классовой борьбе, в которой богатые неизменно имели преимущество над бедными, поскольку они издавна контролировали государственные механизмы, владели материальными средствами и, наконец, могли получить дорогостоящее образование. Последняя причина объясняет, почему все лидеры бедных, от Солона до Маркса, были выходцы из другого класса. Сословное общество рушилось под действием денег, и во всех государствах разгорелась яростная классовая борьба: примеры предыдущей главы нетрудно было бы умножить. Те, кто считает классовую борьбу выдумкой социалистов, не читали ни Фукидида, ни Тита Ливия, а заимствуют свои представления у журналистов. Чтобы избежать гражданских конфликтов, правящие классы древности — то есть богатые — прибегали к двум средствам: либо пытались избавиться от излишка бедного населения с помощью вывода колоний, либо направляли внимание народа на какого-нибудь «внешнего врага» и провоцировали войну. Вряд ли надо объяснять, что эта политика не всегда была сознательной, даже в Новой истории. Но в ряде случаев можно отчётливо проследить связь между внутренним напряжением и внешними предприятиями, особенно в хорошо известной нам истории Афин. Возможности колонизации были ограничены, а борьба за колонии и выгодные пути к ним, опять-таки, приводила к войне. В истории Греции междоусобные войны выглядят как патологическое явление, в конечном счёте сгубившее греческую культуру. Римские патриции сумели перевести классовое недовольство на путь завоевательных войн, создав мировую империю, где римляне стали «расой господ». Эти люди обладали необычайным искусством управления, которое можно считать особым дарованием римлян; их подражатели, претендовавшие впоследствии на мировое господство, никогда не могли с ними сравняться. Но в интересующую нас эпоху завоевательный потенциал Рима был исчерпан, поставки рабов прекратились, и оба указанных выше средства не могли уже помочь. Бедные были разрознены: свободные презирали рабов, и племенные раздоры не позволяли им объединиться. Они были бессильны перед Римским государством, но ненавидели его и не хотели его защищать. Завоевателей они скорее приветствовали, что было важной причиной распада империи. Но вернёмся к эпохе зарождения христианства. Представим себе психическое состояние бедного человека в древнем мире. В социальном смысле он был бесправен и слаб: сила и право были тогда на стороне богатства, ещё больше, чем сейчас. Его не защищала даже юридическая фикция «равенства перед законом», которая ещё не была изобретена. В больших городах Ближнего Востока, где возникло христианство, неравенство было слишком очевидно. Это было смешанное общество из людей разного происхождения и положения, уже непохожее на патриархальное общество с его сакральным, освящённым веками строем жизни. Богатый и сильный, противостоявший здесь бедному и слабому, был ему чужой, не вызывал у него традиционного почтения. Подсознательное, а часто и сознательное негодование против асоциальных паразитов, бесстыдно демонстрировавших свои преимущества, вызывало у него агрессивность, сдерживаемую только страхом наказания. Вынужденное сдерживание этого инстинкта воспринималось как унижение, а подавленная агрессивность, усиленная скученностью городской жизни, переходила в ненависть — ту самую, которая называется классовой ненавистью. Гражданское общество того времени было построено на принципе вражды — как и то общество, в котором мы живём. В этом обществе человек мог любить только «близких» (откуда и происходит слово «ближний», получившее впоследствии более широкое значение; ср. английское neighbour). «Близкими» же могли быть только люди своего племени или своей общины, как это было с древнейших времён, и только люди сходного социального положения. На «близких» распространялись положительные эмоции; все остальные люди вызывали настороженность и подозрительность, нередко переходившие даже в мирных условиях в безудержную ярость, создавшую выражение «война всех против всех» (bellum omnium contra omnes). Ненависть составляла основной фон жизни бедного человека. В таких городах, как Иерусалим, Антиохия, Александрия, было слишком много «чужих», и бремя ненависти было тяжко. К тому же, эта ненависть слишком часто была пропитана завистью: униженный мог внутренне предпочитать положение унижающего, подсознательно считая его лучше себя. Вообще, ценности классового общества чаще всего формируются как ценности его господ, распространяясь затем на подсознательные установки всех его членов. В столкновении бедного и слабого с богатым и сильным обе стороны могли держаться одного и того же подсознательного представления, кто из них «лучше». У бедного не было психической установки, с которой он мог бы положительно оценить самого себя. Христос дал ему такую установку, предписав ему любить всех ближних, в том числе и своих врагов. 45 На пятьсот лет раньше перед той же проблемой стоял Будда, но он пришёл к другому решению. Поняв, что любовь и ненависть неразрывно связаны друг с другом, как полюсы магнита, Будда решил отключить весь этот «магнит желания». Тогда исчезнет ненависть и вообще всякое страдание: ничего не желая, человек обретёт душевный покой. Но тем самым буддийский святой перестаёт быть «нормальным человеком». Решение Будды — это уход от мира, акт отчаяния, признающий безысходное рабство этого мира. Поэтому «чистый» буддизм и не стал массовой религией. Для простых людей его превратили в грубое идолопоклонство под названием «махаяна». К другому решению пришёл Христос: он «осудил» полюс ненависти и «оправдал» полюс любви. Он изобрёл фикцию всеобщей любви — в чём и состояло главное психологическое открытие Иисуса Христа. Как мы знаем, человек не способен любить — в прямом смысле этого слова — всех своих собратьев по виду. Социальный инстинкт требует от него лишь признания прав и достоинства других людей, но даже в первоначальной человеческой группе связь между индивидами не всегда можно было назвать «любовью». Человек не способен даже «прощать» своих ближних — если только он не особенный мудрец, отвечающий жалостью на поступки своего обидчика. Может быть, этого и хотел Христос. Но мудрецов мало, а требовалось решение для всех. Для «простого» человека предложение Христа сводилось к тому, что ненависть «вытеснялась» в подсознание, в смысле Фрейда, а в сознании утверждалась фикция любви. В действительности христианин мог любить не больше людей, чем язычник, но радикально менялась его сознательная установка по отношению к людям, влиявшая в некоторой мере и на его подсознание. Поскольку «любовь к ближним» предписывалась религией, он должен был соблюдать некоторые правила обращения с этими ближними, или делать вид, что их соблюдает — перед другими и перед самим собой. Это не только облегчало бремя ненависти, угнетавшее бедного, но и давало ему ощущение превосходства: христианин мог считать себя праведником — каким должен быть человек, а своего угнетателя грешником — каким человек быть не должен. Отныне лучшим человеком был он. Мечта о лучшем мире, где «последние станут первыми, а первые — последними», переместилась в призрачный мир религиозных фантазий и оставалась там две тысячи лет. Для немногих людей, пытавшихся следовать заповедям Христа, церковь устроила монастыри, а для простых людей разработала упрощённый вариант его учения, нечто вроде христианской махаяны. И в самом деле, генетические различия в силе человеческих инстинктов почти однозначно подсказывали такой компромисс. Глобализация социального инстинкта, совершенная христианской религией, была наиболее важным историческим событием. Конечно, она выражала настроение, сложившееся в многонациональных сообществах Римской империи, и могла в то время принять только религиозную форму. Единство человеческого рода и принципиальное равноправие всех людей не могли быть выражены ни одной из старых племенных религий, потому что у каждого племени были свои боги. Единому человечеству нужен был единый бог, не связанный с исключительными обычаями одного из племён. Тенденция к монотеизму давно уже проявлялась в различных языческих религиях. В них был обычно «верховный бог», уже объединивший в доисторические времена культы родственных племён, так что Амон-Ра почитался уже всеми египтянами, Зевс — всеми греками и Юпитер — всеми римлянами. Далее, римские боги давно уже были отождествлены с греческими, а греческие цари Египта искусственно создали культ Сераписа, чтобы сблизить своих греческих подданных с коренным населением. В некотором смысле еврейская религия была самой развитой: в ней уже было установлено строгое единобожие, а бог был достаточно «абстрактен», так что запрещалось даже его изображать и произносить его имя. Бог без имени и без видимого образа давно уже почитался и у греков в народном культе «элевсинских мистерий»; к нему приходили, с другой стороны, философы и учившиеся у них аристократы. Павел из Тарса приспособил христианскую религию к обычаям индоевропейских народов и тем самым стал «апостолом язычников». Несомненно, к идее общечеловеческой религии подошёл уже сам Христос, как это видно из эпизода с хананеянкой. Но Павел, объявивший, что для бога нет «ни эллина, ни иудея», выразил величайший переворот в человеческой психике: возникло понятие человека вообще, с общими для всех людей правами и обязанностями — сначала перед богом, а потом перед людьми и самим собой. 46 Из христианской этики возникла этика гуманизма. Другая сторона христианского вероучения, описанная выше и особенно важная для нашего исследования, это принятый им фиктивный способ удовлетворения человеческих нужд. Реальные потребности человека — не только материальные и эмоциональные, но больше всего потребность в развитии — на этом пути не могли быть удовлетворены. Об этом не умели даже думать: в античном мире, где было много выдающихся мыслителей, отсутствовало всякое представление об изменении общества сознательными усилиями людей. Более того, преобладало стремление укрепить и навсегда сохранить унаследованный от предков порядок. Поэтому греко-римская цивилизация была обречена на гибель, а человечество — на тысячелетнюю тьму. 3. Происхождение христианстваХристианство произошло из еврейской религии. Священное писание евреев — «Ветхий Завет» — было полностью включено в канон христианских священных книг, и авторы Евангелий всячески старались представить события «земной жизни» Христа как исполнение ветхозаветных пророчеств. Да и сам Христос всегда ссылался на писание, хотя был, Сначала еврейский бог Ягве мало чем отличался от богов других семитических племен: это был строго племенной бог, потому что у каждого племени были свои боги, причём вначале «чужие» боги во принимались как вполне реальные, но враждебные существа. Как и другие боги древних семитов, Ягве долго сохранял черты восточного деспота: он был жесток, мелочно придирчив и мстителен, о чём свидетельствуют многие места Ветхого Завета. Но уже во время Давида и Соломона, то есть около тысячного года до Новой эры, когда начала складываться библейская традиция, еврейский бог начал обнаруживать необычные свойства, отличавшие его от всех других богов. Прежде всего, он стал крайне нетерпим ко всем другим культам и захотел быть единственным «истинным» богом своего племени; вскоре он стал претендовать на ещё бoльшую исключительность, настаивая на том, что он вообще создатель и владыка всего мира, а другие боги не просто «чужие», а «ложные» боги, не настоящие, а поддельные. Идея монотеизма несомненно означала более высокий уровень религии, чем «языческие» представления о множестве по-человечески суетных и драчливых богов. Эта идея возникала и раньше у мыслителей Индии, но никогда не усваивалась целым племенем, то есть не становилась народной религией. Далее, еврейский бог запретил себя изображать (и для большей надёжности — изображать всё живое). Это был тоже важный шаг в развитии религии, после того как люди перестали изображать своих богов в виде животных: теперь осуждалось любое идолопоклонство. Впоследствии христиане не удержались на этом уровне и стали Дальнейшее развитие еврейской религии связано с великими мыслителями, получившими название «пророков израильских». Первым из них был Исаия, а последним — Иисус Христос. Хотя мы не можем очистить библейские тексты от жреческих искажений, величие пророков проявляется в поразительных прозрениях, часто производящих впечатление анахронизмов. Исаия был, Как мы уже видели, Синайские заповеди отражают племенную мораль, свойственную всем человеческим племенам; поскольку они были записаны относительно поздно, в период формирования государства, истолкование их носило уже не столь узкий характер. Заметно, что расширилось понятие «ближнего». Общая формулировка заповедей не означает ещё, что они одинаково относились ко всем людям: по этому поводу ещё не было ясного понимания. В 19 главе книги Левит значение слова «ближний» как будто ограничивается собственным племенем: «Не мсти и не имей злобы на сынов народа твоего, но люби ближнего твоего, как самого себя». Но в той же главе, среди всех ужасных угроз и наставлений карающего бога, мы читаем удивительные вещи: «Когда поселится пришлец в земле вашей, не притесняйте его. Пришлец, поселившийся у вас, да будет для вас то же, что туземец ваш; люби его, как себя, ибо и вы были пришельцами в земле Египетской. Я Господь, Бог ваш». И в главе 24: «Один суд должен быть у вас, как для пришельца, так и для туземца; ибо я Господь ваш». Это повеление следует почти сразу же за ужасным правилом: «око за око, зуб за зуб»: вспомните, что Библии три тысячи лет. Идей равного правосудия для всех людей развивает дальше пророк Исаия, за семьсот лет до Христа и за двести лет до Будды. Исаия хочет разделить со всеми людьми своё величайшее сокровище — своего Бога: «И сыновей иноплеменников, присоединившихся к Господу, чтобы служить ему и любить Господа, быть рабами его, всех, хранящих субботу от осквернения её и твёрдо держащихся завета Моего, Я приведу на святую гору Мою, и обрадую их в моём доме молитвы; всесожжения их и жертвы будут благоприятны на жертвеннике моем; ибо дом Мой назовётся домом молитвы для всех народов» (гл. 56). А в самом начале, в главе 2, Исаия предвидит прекращение войн — правда, в «последние дни» и с помощью божьей: «И будет Он судить народы, и обличит многие племена; и перекуют мечи свои на орала, и копья свои — на серпы; не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать». В отличие от древней традиции всех народов, помещавшей Золотой Век в прошлом, Исаия переносит его в будущее; вот первая из всех утопий, где торжествует «социальная справедливость»: «Ибо вот, Я творю новое небо и новую землю, и прежние уже не будут воспоминаемы и не придут на сердце. А вы будете веселиться и радоваться во веки о том, что Я творю: ибо вот, Я творю Иерусалим веселием и народ его радостию. И буду радоваться о Иерусалиме и веселиться о народе Моем, и не услышится в нём более голос плача и голос вопля. Там не будет малолетнего и старца, который не достигал бы полноты дней своих; ибо столетний старец будет умирать юношею, но столетний грешник будет проклинаем. И будут строить домы и жить в них, и насаждать виноградники и есть плоды их. Не будут строить, чтобы другой жил, не будут насаждать, чтобы другой ел; ибо дни народа Моего будут как дни дерева, и избранные Мои долго будут пользоваться изделием рук своих. Не будут трудиться напрасно и рождать детей на гope; ибо будут семенем, благословенным от господа, и потомки их с ними. И будет, прежде нежели они воззовут — Я отвечу, они ещё будут говорить, и Я уже услышу. Волк и ягненок будут пастись вместе, и лев, как вол, будет есть солому, а для змея прах будет пищею; они не будут причинять зла и вреда на всей святой горе Моей, говорит Господь» (гл. 65). В последней части пророчества прямо слышатся фантазии Фурье. Это подлинное начало «утопического социализма», с прямым осуждением «социальной несправедливости»: «не будут строить чтобы другой жил, не будут сеять, чтоб другой ел». Мы не знаем, сколько других обличений этого рода скрыли от нас жрецы. Они не смогли скрыть их все. В ожидании «последних дней» Исаия хочет реформировать религию. Через два века пророк Иезекииль подтверждает эти учения, За пятьсот лет до Христа раввин Гиллель изложил новую для своей эпохи мораль в краткой заповеди: «Не делай ближнему того, чего ты не хотел бы, чтобы сделали тебе». Несомненно, еврейские пророки выражали отчаяние и протест угнетённых. Мы знаем о них лишь то, что включили в Ветхий Завет осторожные жрецы, всегда державшие сторону богатых и сильных и не столь чувствительные к страданиям ближних, как раввин Гиллель. До нас дошли, главным образом, призывы к милосердию, но, 4. Учение ХристаИисус, вероятно, не умел писать: во всяком случае, от него не осталось ни слова, написанного им самим. Утрачены и все еврейские тексты о Христе, что не так уж удивительно, поскольку первые христианские общины были истреблены или рассеяны после подавления восстаний; впрочем, ученики Иисуса были люди не книжные. Из церковных писателей даже Павел никогда не видел Христа. Евангелия были составлены по христианскому фольклору во второй половине I века. Остатки этого фольклора, на греческом языке, свидетельствуют о большом разнообразии бывших в обращении историй из жизни Иисуса и его изречений. Окончательный текст четырёх сохранённых Евангелий был отредактирован в IV веке, а множество других Евангелий уничтожалось. Канонические Евангелия представляют церковную фальсификацию преданий о жизни и учении Христа. Есть, однако, причина, по которой церковникам трудно было скрыть самые известные высказывания Иисуса: они были настолько популярны среди верующих, что исключение их из «писания» означало бы прямой скандал. Их повторение в параллельных местах евангелий свидетельствует об их подлинности — во всяком случае, о подлинности переданной в них традиции. Мы будем ссылаться на эти высказывания, пользуясь новым переводом. 47 Сравнение с «кумранскими рукописями» показывает, что Иисус имел прямых предшественников в его время, и поддерживает истолкование, которое мы даём его словам. С Христа начинается новая религия, обращённая не только к евреям, но и к «язычникам», хотя сам Иисус, как видно из евангельской истории, ещё колебался им проповедовать; ведь он сказал апостолам:
Матфей, гл. 10. Но жребий был брошен, и новое учение быстро распространилось среди бедных и униженных всех народов. Нет сомнения, что Иисус был на стороне бедных. Вот решающее место, которое я выписываю из Евангелия по Марку, послужившего, по мнению учёных, источником остальных:
— Почему ты называешь меня добрым? — сказал Иисус. — Один Бог добр. Ты знаешь его заповеди: не убивай, не нарушай супружескую верность, не кради, не давай ложных показаний, почитай отца и мать. — Учитель, я с юных лет соблюдаю всё это, — ответил тот Иисусу. Иисус взглянул на него, и он сразу ему полюбился. Иисус сказал: Одного тебе не хватает. Иди, все продай, что у тебя есть, и раздай бедным. Тогда твоё богатство будет у тебя на небе. А потом приходи и следуй за Мной. Но тот помрачнел от этих слов и ушёл печальный: он был очень богат. Иисус, оглядевшись, сказал ученикам: Как трудно богатым войти в царство Бога! Учеников изумили его слова. Но Иисус повторил: Дети, как трудно войти в Царство Бога! Легче верблюду пройти через игольное ушко, чем в Царство Бога войти богачу. Гл. 10. По Евангелию, сам Иисус был сын плотника, и все его ученики были бедные люди. Мы не знаем ничего достоверного об Иисусе и апостолах, но люди, писавшие Евангелие, несомненно отразили настроения первых христиан. Наиболее важной частью учения Христа считается Нагорная проповедь, содержащаяся в Евангелиях от Матфея и от Луки. Начало проповеди было, по всей вероятности, фальсифицировано церковниками, несомненно желавшими сделать свою религию приемлемой для богатых и знатных. Они превратили «бедных» в «нищих духом», то есть необразованных или неумных, извратив смысл всего поучения. 48 Вот это место в нецерковном переводе; мы берём его из более полного в этом случае Евангелия от Луки (гл. 6, ст. 20–26):
И напротив, горе вам, богатые! Вы уже натешились вдоволь. Горе вам, кто сыт теперь! Вы будете голодать. Горе вам, кто смеётся теперь! Вы будете рыдать и плакать. Горе вам, когда хвалят вас все люди: точно так же хвалили лжепророков отцы этих людей». В оригинале эти стихи имеют отчётливую ритмическую структуру, как и во многих местах Евангелий; она выделена в переводе расположением текста. Все поучение делится на две половины, противопоставленные друг другу с помощью формальных сравнений: первая говорит о бедных, вторая о богатых, и всё сказанное о первых противоположно сказанному о вторых. Первым обещана на небесах награда, вторым — рыдания и плач; первые следуют за Иисусом и подвергаются за это гонениям и унижениям, вторые же «хвалят лжепророков» и не приемлют учения Христа. Ясно, что «богатые» во второй половине поучения (в церковном переводе просто богатые, а не «богатые духом!») — это богатые в обычном смысле: они «сыты теперь» в смысле телесной, а не духовной пищи. Но тогда в антитезе — в том, что говорится о бедных — никак не могло быть «нищих духом»: если истолковать их «голод» и «насыщение» как «духовный голод» и «духовное насыщение», то выходит, что Иисус противопоставляет материально богатым и телесно сытым «нищих духом», то есть необразованных и неумных. Теряется всё намеренное построение антитез: ведь в каждой из половин, в свою очередь, есть две части, первая из которых говорит о социальном положении учеников Иисуса и их противников, вторая же — об их духовной установке по отношению к его учению. Автор проповеди (выступающий под именем Луки) очень тщательно все это построил, а редактор-церковник все неуклюже разрушил. Далее, если сравнить Евангелия от Луки и Матфея, то бросается в глаза ещё одно расхождение. В церковном переводе Луки, вслед за изречением «Блаженны нищие духом, ибо ваше есть царствие небесное», внезапно речь идёт о материальной нужде: «Блаженны алчущие ныне, ибо насытитесь». Между тем, в том же церковном переводе Матфея дважды говорится о нужде духовной: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное», а затем: «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся». Очевидно, «Матфей» обращался к не столь бедной общине и должен был произвести отнюдь не случайную корректировку дошедшей до него проповеди. Подлинное настроение, выраженное или искажённое Евангелиями, не вызывает сомнений: Нагорная проповедь обращена к бедным, а богатые над ней смеются. Она очень похожа на другие дошедшие до нас проповеди того времени, не связанные с Христом. Церковь, ставшая организованной иерархией и стремившаяся занять доминирующее положение в империи, добивалась поддержки богатых и знатных и тяготилась уже своей репутацией религии бедняков. Поэтому она подвергла христианскую литературу строгой цензуре, сохранив (в отредактированном виде) лишь четыре «канонических» Евангелия и истребив все другие. Эти другие Евангелия принято называть «апокрифическими», то есть «скрытыми» или «тайными», и мы знаем из них лишь случайно уцелевшие отрывки. Впрочем, по этим отрывкам можно судить, чтo содержалось в отверженных Евангелиях. Например, некоторые сектанты составляли троицу из Отца, Матери и Сына, как это было во многих троицах восточных религий; известно, что «дух», из которого сделали «Святого Духа», по-еврейски женского рода («руах»). Апокрифическое «евангелие от Филиппа» называет Марию Магдалину женой Иисуса, а многие из первых христиан считали «братьев» и «сестер» Иисуса, упоминаемых и в канонических Евангелиях, детьми Марии от Иосифа. Ясно, что церкви пришлось основательно потрудиться, цензуруя и «гармонизируя» евангельскую литературу. Чрезмерное почтение к букве канонических текстов было бы наивностью. В официальном тексте Нового Завета, в Послании апостола Иакова говорится:
Гл. 5, ст. 1–6. Эти «вопли жнецов» не удалось устранить из народной традиции, обработанной «Священным Писанием». И даже после всей этой работы трудно истолковать Христа как кроткого проповедника «в белом венчике из роз», во главе двенадцати смиренных. Во многих местах
Но у вас пусть будет не так! Это знакомый мотив: мы встретились с ним ещё у восставших рабов Египта; он повторяется у Матфея (гл. 19): «Многие, кто были первыми, станут последними, а последние — первыми». Невозможно сомневаться, откуда взялась строка «Интернационала»: «Кто был ничем, тот станет всем». Многое другое, что уже нельзя было устранить из писания, не идёт к образу кроткого проповедника из Галилеи:
Не мир пришёл Я установить, Матфей, гл. 10. Огонь пришёл Я принести на землю Лука, гл. 12.
Лука, гл. 12. А вот совсем странное место, ускользнувшее от внимания цензоров: «Пусть тот, у кого есть деньги, возьмёт их, пусть возьмёт и суму, а у кого нет, пусть продаст свою одежду и купит меч» (Лука, гл. 22). И в самом деле, апостол Пётр, воспользовавшись мечом, отрубил ухо одному из чиновников, присланных арестовать Иисуса. Возможно, апостолы носили под одеждой оружие. Галилея считалась у евреев мятежной страной, во многих местах Евангелий видно, что в Иудее галилеян попросту считали разбойниками. Прежде чем разрушить храм, римлянам пришлось подавить яростное восстание Галилеи. Вся история Иисуса и его изречения были подвергнуты такой же обработке, как история нашей революции после истребления революционеров. В стране, год за годом видевшей, как изменяется её прошлое, это нетрудно понять. * * *К началу «новой эры» в Древнем мире исчезли последние остатки свободы. В Римской империи, где народы были намеренно разрознены по принципу divide et impera — «разделяй и властвуй» — даже восставшие рабы, как показала история Спартака, не могли сохранять единство, а «свободные» бедняки презирали рабов и помогали удерживать их в повиновении. В этих условиях бедный человек был беспомощен и не думал, что может что-нибудь сделать для улучшения своей судьбы. Поскольку он не был уже в статическом равновесии патриархального общества, он страдал от конфликта с окружающим миром, не находя выхода из эмоциональных противоречий. Единственно доступным ему объяснением мира была религия: только на путях религии он искал «спасения», то есть психического равновесия. Все его надежды связывались с действием сверхъестественных сил. Но «официальные» религии того времени мало обещали человеку, как отдельной личности: они возникли как племенные культы, служившие племени, потом полису — городу-государству, и, наконец, огромной, чуждой отдельному человеку военно-бюрократической империи. В недрах этих религий или вне их созревали более чувствительные к человеческим нуждам мистические верования. Мы мало знаем о народных культах поздних египтян и сирийцев, об элевсинских мистериях Аттики, но в них, несомненно, были элементы, которых недоставало официальным религиям Иудеи, Греции и Рима. В особенности это относится к представлениям о потустороннем мире, чуждым классическим традициям этих религий. Учение о загробном вознаграждении праведников и наказании грешников было важной частью религии египтян, весьма отвлекавшей их от дел этого мира к заботам о будущем мире — о чём свидетельствуют пирамиды и найденные в них заклинания. У евреев, греков и римлян вначале, Неудивительно, что наряду с загробным воздаянием люди мечтали о земном. Потребность в хлебе насущном была слишком сильна, чтобы её можно было отложить: Иисус проповедовал голодным. И Христос обещал им Второе Пришествие очень скоро: в царство Бога, говорил он, войдут не отдалённые потомки слушателей, а некоторые из них самих. В Евангелии от Марка Иисус заверяет их: «Верно вам говорю: есть среди тех, кто стоит здесь, люди, которые не успеют узнать смерть, как увидят, что Царство Бога явилось в полной силе» (гл. 9). Поэтому первые христиане были не столько заняты делами этого мира, сколько ожиданием грядущего. Но Второе Пришествие задерживалось, и христиане возложили свои надежды на земной вариант царства справедливости — Тысячелетнее царство; это представление, именуемое «хилиазмом», создало немало затруднений для богословов, пытавшихся соединить его с обещанием загробного блаженства. Восточная легенда о тысячелетнем царстве пришла, вероятно, из Персии, где она была известна задолго до Христа. По её христианской версии, описанной в Откровении Иоанна, праведники будут жить в этом царстве тысячу лет под властью самого Христа, а затем проследуют в рай. Несомненно, Тысячелетнее Царство — продукт народной фантазии. Как его представляли себе ранние христиане, рассказывает Папий, епископ Гиерапольский, живший в конце II века в Малой Азии. Святой Иреней сохранил для нас следующий отрывок из его сочинения:
И когда кто-либо из святых сорвёт гроздь, другая закричит: «Я лучше её, сорви меня и возблагодари мной Господа». Точно так же каждое зерно родит десять тысяч колосьев, всякий колос — десять тысяч зерен, а все зерна дадут по пять двойных фунтов муки. И прочие фрукты, семена, травы будут множиться в соответствии с их пользой. И все животные, которые кормятся исключительно пищей от плодов земли, будут жить в мире и согласии между собой и будут целиком послушны и покорны человекам. Иреней, Против ересей. Иреней говорит: «Таково свидетельство Папия, ученика Иоанна, сотоварища Поликарпа, древнего мужа, в четвёртой из пяти его книг». И он добавляет к сказанному: «Всё это кажется вполне правдоподобным тому, кто верует. А поскольку Иуда — предатель и не верил и спрашивал, как это подобное плодородие возможно на деле, Господь отвечал: «Увидят это те, кто войдёт в Царство». Таковы источники социализма, хорошо известные историкам и давшие начало бесчисленным ересям, вплоть до последней ереси христианства — марксизма. Один из друзей молодого Маркса, поэт Генрих Гейне изображает идеал социализма, рождавшийся у него на глазах, в котором трудно не узнать то же Тысячелетнее царство:
И дальше поэт, по свойственной ему непочтительности к авторитетам, прибавляет:
Эта поэма — «Германия, зимняя сказка» — написана в 1844 году, на самой заре социализма; слово «социалист» впервые появилось в печати в 1827 году, а слово «социализм» — в 1843. Перед нами свидетельство о рождении, выданное очевидцем. 5. Церковь и Тёмные векаНаследие древностиЕвангелия представляют собой фольклор ранних христиан, записанный малообразованными людьми, — это было движение, шедшее снизу, из угнетённых, отчаявшихся масс. Но навстречу ему шло, повинуясь логике своего мышления, движение сверху, из самых просвещённых общественных групп. Политеизм, мало дававший уму и сердцу простого человека, изжил себя и в психической жизни образованных людей, и случилось это уже давно. Ф. Маутнер говорит об этом в своей «Истории атеизма» 49: «На исходе древности, в эпоху возникновения христианства религиозные представления образованных людей состояли примерно в том, что легче верить в единого сверхчеловеческого правителя мира, чем во многих богов; а этого единого правителя мира было уже легче устранить. Это общее настроение поздней греческой философии имело два аспекта: было позитивное, в сущности более поэтическое, чем догматическое представление о едином божестве, попросту принятое христианством, как только оно обзавелось системой понятий; и была негативная сторона, для которой безжизненная схема уже ненужного бога превратилась в словесную игрушку почти лишённых религии атеистов». За четыреста лет до Христа изображённый Платоном Сократ говорил уже о боге в единственном числе и склонен был верить в загробную жизнь, хотя и не без сомнений. Конечно, в то время такие понятия были уже обычны среди образованных греков. С ними согласны были главные философские школы, особенно школа стоиков. Стоическая философия господствовала в греко-римском мире почти триста лет, с I века до Новой эры. Стоики разделяли также многие этические убеждения христиан: признавали принципиальное равноправие всех людей, обязанности по отношению к «ближним», и руководствовались внутренним нравственным чувством, оправдывающим или осуждающим человеческие поступки. Почти все образованные люди того времени, в том числе государственные деятели, были стоики. Эпиктет был раб, но Сенека был вельможа, а Марк Аврелий — редкий случай в истории — был император-философ. Ни один из них не был христианином. Император Марк не видел в христианах родственных ему мыслителей и позволял их преследовать, когда их обвиняли в нарушении законов, а Плиний младший, тоже стоик, ещё раньше сомневался, что делать с этим новым суеверием. Вряд ли стоики подозревали, как близко они подошли к христианству, и хотя Сенека ни разу не упомянул о Христе, христиане впоследствии прямо считали его «своим» и сочинили его поддельную переписку с апостолом Павлом. После эпохи Антонинов популярной философией стал неоплатонизм. «Отцы церкви», давшие направление христианскому богословию, получили образование у платоников; Платон и определил весь облик богословия. Рассел исследовал роковое влияние философии Платона на человеческое мышление, тысячу лет возившееся с бесплодными абстракциями. Можно заметить, что платонизм, с его идеей абстрактного божества, источника всех других идей, легко мог быть приспособлен к единому богу христиан. Была и другая сторона дела: у Платона отцы церкви заимствовали его пристрастие к коллективизму, созвучному христианской «соборности». Платону принадлежит пародия на социализм, возникшая намного раньше самого социализма. Это очень характерно для утопий, поскольку люди часто ставят себе преждевременные цели и придумывают для них нелепые средства; когда же цель приближается, эти средства производят комическое впечатление. Платон хотел устроить «здоровое общество» (как сказал бы Фромм, the sane society) и придумал для этого «казарменный коммунизм». Он заимствовал у спартанцев простоту нравов и послушание руководству, но хотел поставить во руководителю государства «философов» с охранительными функциями. Богословы-платоники усвоили эту идею, приспособив её к потребностям церкви: «пастыри» должны были заменить «философов» в роли хранителей традиции. Этим пристрастием к Платону и объясняется тот удивительный факт, что византийские монахи переписывали все мерзости платонова «Государства»: они думали, что Платон был каким-то образом «свой». Консервативная установка Платона несомненно была прообразом иерархической системы, сложившейся под названием «церкви» и не имевшей аналогов во всей предыдущей истории. Конечно, новые структуры возникают в истории путём их «естественного» развития, но при этом форма и даже функции этих структур могут зависеть от теоретических доктрин. В некотором смысле изобретателем христианской церкви был Платон. 50 Христианская церковьСредние века отличались от эпохи «первичного порабощения», какое было на Древнем Востоке, существенно новым элементом жизни: религией нового типа. У этой религии был только один бог, не терпевший никаких соперников; у неё была церковь — организация жрецов, не имевшая аналога ни в какой другой религии; и у неё была детально разработанная доктрина, изложенная в письменном виде. Конечно, христиане несколько отступили от еврейского монотеизма, прибавив к своему культу бога-сына, богоматерь, а потом ещё множество святых. Но при этом верующие должны были знать, что бог Но это развитие опиралось на технические навыки греческой философии, принявшей в поздней Античности схоластический характер. Христианская теология была причудливым сооружением из еврейского материала, с цементом из декадентской греческой философии. Мышление, оторванное от действительности, оперировало пустыми абстракциями — утвердившимися в философской традиции ключевыми словами. Эта традиция, исходившая из «идей» Платона, обогатилась христианской лексикой: можно было рассуждать не только о мудрости и красоте, о добре и высшем благе, но и о боге, с его тройственной природой, о бессмертии души, о свободе воли и о множестве столь же важных, но неизбежно спорных предметов. Эти споры могли быть эмоционально окрашены, поскольку обсуждаемые предметы имели всё же человеческое происхождение, но эмоции разных мыслителей были различны и подсказывали им разные рассуждения. В позднем Средневековье учителем схоластов оказался полученный через арабов Аристотель: они уверовали, что все знание может быть получено с помощью силлогизмов, применяемых к ключевым словам философии. Рассуждения о словах поработили человеческое мышление на тысячу лет. Это страшное словесное рабство можно уподобить знаменитой метафоре Платона, где люди видят только тени предметов на стене пещеры, но не могут повернуть головы к свету, чтобы увидеть стоящую за ними действительность. Средние века были сном человеческого разума, и нужно специальное изучение этого явления, чтобы в него поверить. Роль церкви в истории разума была двойственной. Поскольку церкви надо было хранить и передавать новым поколениям «священное писание», она была заинтересована в обучении грамоте священнослужителей; кроме того, грамотность давала клирикам значительные преимущества при дворах варварских королей, где требовались дипломаты и юристы. В течение ряда столетий священники — а точнее немногие из монахов — были единственными грамотными людьми в Европе; монахи, обязанные переписывать священные книги и сочинения отцов церкви, иногда переписывали также каких-нибудь других латинских писателей. Таким образом церковь сохранила, большей частью невольно, то немногое, что мы знаем о классической древности. Но церковники боялись образования, особенно образования мирян, потому что само священное писание было источником всех ересей. Библию намеренно не переводили на новые языки, и все богослужение велось на непонятной людям латыни, что, впрочем, только усиливало благоговение верующих. Чтение библии мирянами не поощрялось, а толкование разрешено было только докторам богословия. Один из пап дошёл до того, что запрещал священникам изучение грамматики. Но самым страшным продуктом церковного обскурантизма было создание «религии дьявола». Древние были суеверны: даже образованные люди, не веровавшие в официальных богов, прибегали к гаданиям и боялись примет, а простые люди жили в постоянном страхе перед нечистой силой, так как все народы имели своих злых духов, приносивших всевозможные бедствия. Сам Христос, если верить евангельским рассказам, опасался злых духов и предостерегал от них своих слушателей. Церковь, всегда применявшаяся к представлениям своей паствы, впитала в себя эти суеверия, впрочем, нисколько не чуждые её пастырям, тоже детям своего времени. Более того, церковь сохранила и веру в языческих богов, превратив их в дьяволов: неверие в этих новых дьяволов очень скоро стало считаться ересью. Постепенно церковь построила из всех народных суеверий систематическое учение о «нечистой силе» — демонологию, или религию дьявола. Во главе всех злых духов был поставлен Сатана, почти равносильный христианскому богу, и даже внушавший средневековому человеку больший страх: о боге вспоминали в торжественных случаях, а дьявол всегда «ходил кругом, выискивая, кого бы пожрать». Злые духи — демоны — вербовали себе сообщников среди смертных: колдуны и ведьмы, всегда беспокоившие народное воображение, стали предметом богословского исследования и привлекались к суду по церковным законам. Конечно, все попытки самостоятельного мышления рассматривались как ереси, а все ереси относились за счёт дьявольского соблазна. По существу, в те века, когда христианская религия была сильна, когда во всей Европе не было неверующих, это была религия с двумя богами, добрым и злым. Прообразом такой религии была персидская, в которой вся мировая драма описывалась как борьба между Ормуздом, носителем света, и Ариманом, возглавляющим силы тьмы. Эта концепция жизни была подхвачена сектой манихейцев. Церковь жестоко подавила манихейскую ересь, но сама впала в неё и не могла от неё избавиться, пока Просвещение не устранило с исторической сцены сначала её дьявола, а потом её бога. «Здоровая», то есть не подточенная сомнением христианская религия была манихейской религией. Нам трудно представить себе психическую жизнь средневекового человека, воспринимавшего в раннем детстве фантастические представления христианской религии и — в отличие от нынешних «верующих» — принимавшего эти представления всерьёз. Этот человек видел в окружающем мире прямое действие сверхъестественных сил — божественного Провидения, и ещё больше Дьявола. В его сознании вредоносному влиянию Дьявола и его приспешников, ведьм и колдунов, противостояла магическая сила молитв и заклинаний, подтверждаемая чудесами. Чудеса, как он верил, творит сам бог, или более доступная человеку богоматерь, или посредники между богом и человеком — святые. Твердая вера в чудеса, продолжавшаяся больше тысячи лет и постепенно исчезнувшая в Новое время, нуждается в объяснении: может быть, это самая непонятная для нас особенность средневекового человека. Чудеса стали теперь камнем преткновения для христианских церквей. Церковь не может отрицать чудеса, описанные в Библии, и признает чудотворные способности апостолов и святых первых веков христианства; но в более близкие к нам времена даже святые, Культура, которую раньше называли христианской, а теперь часто называют средневековой, кажется примитивной и статичной: мышление людей подчинялось в ней застывшим догмам религии, а материальные потребности удовлетворялись традиционным ручным трудом. И всё же, эта культура, глубоко отличная от античной греко-римской культуры, несла в себе потенциал будущего развития, породивший после «промышленной революции» современную «Западную культуру». Средневековая культура не была простым результатом завоевания Римской империи германскими племенами. Ещё до этого к античной культуре индоевропейских народов было «привито» 51, посредством христианской религии, культурное влияние семитического происхождения, содержавшее в себе, С этим обострением внутренней жизни человека было связано и наиболее важное изменение человеческой психики — вера в загробное существование или, как говорили верующие, в «бессмертие души». «Классическая» древность очень мало беспокоилась о загробной жизни. У греков, римлян, а также у евреев в их ветхозаветное время всё внимание было устремлено к «земной» жизни человека. Как видно из одного места «Одиссеи», греки представляли себе загробный мир как мрачное царство бога Аида, где тени умерших ведут призрачное существование. Важное значение придавали загробной жизни египтяне и, несомненно, другие ближневосточные народы. Ко времени Христа, как мы видели, вера в «бессмертие души» была уже широко распространена в Древнем мире, а христианская религия детально разработала эту веру и привила её европейским народам настолько прочно, что для средневекового человека ад был почти так же реален, как земная жизнь, и страх загробного воздаяния был серьёзным мотивом человеческого поведения. Этой «потусторонней» установки не было у «язычников», и её нет у нынешнего, по существу арелигиозного человека. Поэтому нам очень трудно представить себе психическую жизнь Средневековья. Личное бессмертие принималось тогда всерьёз: во всей Европе не было неверующих в христианскую мифологию. Это верование настолько меняет поведение человека, что можно было бы говорить о «видовом» признаке: тогда был, в метафорическом смысле, «человек бессмертный». Ностальгия по этому бессмертию лежит в основе патологической любви к Средневековью некоторых современных философов. Эти люди не смогли бы прожить в Средневековье и одного дня. Конечно, страх смерти и раньше приводил к фантастическим надеждам её избежать. Но особая сосредоточенность на «загробной жизни», какая была в древнем Египте или в средневековой Европе, должна рассматриваться как невротическая эпидемия: Фрейд рассматривал религию вообще как коллективный невроз человечества, и эта точка зрения, при её очевидной недостаточности, заслуживает внимания как эвристический подход к пониманию человека. Возникает вопрос, каким образом «отцы церкви» — несомненно, самые способные и образованные люди своего времени — могли соорудить это тысячелетнее царство тьмы. Интересы церкви, как мы видели, определили хитроумную политику её «отцов», но не следует думать, что сами они были циничные комбинаторы, сознательно обманывавшие публику. Даже сознательные фальсификации, к которым они прибегали, не вызывали у них ощущения вины, потому что они не отделяли интересы церкви от своего религиозного долга. По сравнению с нашими нынешними политиками они были невинны, потому что сами верили в то, что говорили. Чтo здесь в самом деле нуждается в объяснении — это человеческий тип, способный производить такую умственную продукцию и принимать её всерьёз. Мы не можем подойти к нему с позиций психологии, поскольку историческая психология не вышла ещё из стадии благих намерений. Но мы можем присмотреться, в какой культурной традиции воспитывались эти люди. По сравнению с классической греческой культурой это была эпоха глубокого упадка. Ко времени «отцов церкви» от неё осталось несколько почитаемых, но почти не читаемых книг, а образование свелось к банальным абстракциям и риторическим упражнениям позднего платонизма: резко снизился технический уровень мышления. Но это снижение началось задолго до начала «христианской эры». В действительности уже V век до Новой эры, век расцвета афинской демократии, был временем упадка греческой мысли. У греков оригинальное развитие науки началось очень рано, и вовсе не в Афинах, а в Ионии — в греческих городах Малой Азии. Первый учёный, имя которого до нас дошло, был иониец — Фалес из Милета; отец медицины Гиппократ был из Коса, тоже в Малой Азии; Демокрит из Абдер, Архимед из Сиракуз, Аполлоний из Перги — все они жили на периферии греческого мира, центром которого стали Афины. Первые «философы», строившие системы мироздания, — Анаксимандр, Пифагор, Зенон — тоже не были афиняне. Ирония истории была в том, что век Перикла был веком расцвета искусства и политической жизни, но в то же время веком упадка объективного мышления. Уровень, достигнутый в то время греческим мышлением, можно видеть в дошедших до нас работах математика Евклида, историка Фукидида, врача Гиппократа — строго логичных, объективных, свободных от фантастических построений. Платон и Аристотель, символизировавшие древнюю мудрость в течение Средних веков, представляли уже реакцию против научного мышления. В Афинах IV века пытались применить наукообразные подходы к тому, что мы назвали бы психологией и социологией, путём не подходящих к этим предметам умозрительных построений. «Идеи» Платона и «сущности» Аристотеля были отступлением от объективного изучения природы: в них и коренится великое заблуждение Средневековья, именуемое «схоластикой». Платон не внёс ничего оригинального в науку. Кто-то из его школы назвал правильные многогранники «платоновыми телами», но они были, как известно, открыты до него. Он ненавидел научный подход, и вряд ли случайно возник рассказ, как он скупал и уничтожал произведения Демокрита. О стиле его мышления говорит якобы найденное им «платоново число» — математический секрет, как сочетать родителей, чтобы получить наилучшее потомство. Платон был изобретатель мифов и политический прожектер. И, конечно, он был философ — не в смысле учёности вообще, как понимали это слово греки, а в специфическом смысле умозрительной философии, до настоящего времени процветающей на одноимённых факультетах. «Отцы церкви» изучали философию Платона у его эпигонов, когда этой философии было уже пятьсот лет. Это значит, что мышление древнего мира пятьсот лет пережевывало одно и то же. Представьте себе, что в наше время молодых людей просвещали бы схоластикой, занимавшей умы полтысячи лет назад, — спорами о предопределении, благодати и таинстве причастия. Кто знает, если наша культура будет деградировать дальше, наши потомки будут, может быть, заучивать сочинения Хайдеггера и Сартра! Но скорее всего они просто разучатся читать. Выражение «Тёмные Века» вызовет возражения у современных историков. Эти историки, не различающие порядки величин, будут настаивать, что и в Средние века не все было темно. С таким же успехом можно отрицать, что ночью бывает темно, а днём светло; этому банальному суждению можно противопоставить много случаев, когда днём бывает не так уж светло, а ночью не очень темно. Но нельзя не видеть, что на месте погибшей древней цивилизации возникло примитивное общество, сплошь неграмотное, где почти прекратились промышленность и торговля, и где подавляющая масса населения находилась в крепостном рабстве. В 800 году Новой эры Карл Великий был неграмотен, и через тысячу лет после Архимеда простая арифметика была трудным делом — так и говорилось: «Трудное дело — деление». В Европе было очень мало грамотных людей, и почти все они принадлежали к духовенству. Быть грамотным означало понимать латынь. Древних авторов читало лишь несколько монахов, если их читали вообще, потому что такое занятие считалось опасным для спасения души. Лишь около тысячного года начали ездить в завоеванную арабами Испанию, где можно было прочесть Аристотеля в арабских переводах. Это были поистине «Тёмные Века». Всё, что рассказывают о «цветущей средневековой культуре», относится уже к «Осени Средневековья», то есть к заре Возрождения. Идеализация Средних веков, даже в этом их позднем развитии, выражает лишь отчаяние наших нынешних мудрецов. Достаточно сказать, что к началу эпохи Возрождения уже перестали переписывать древние рукописи, а уцелевшие не умели хранить. И если мы теперь входим в «новое Средневековье», как думают некоторые философы, то мы по крайней мере знаем, что это значит. * * *Церковь и частная собственностьЧастная собственность всегда была камнем преткновения для церкви. Спор между «капитализмом» и «социализмом» есть современная форма конфликта богатых и бедных; как мы видели, этот конфликт отчётливо прослеживается уже в первых документах, оставленных Шумером и Египтом. Но представления о «справедливом обществе» и протест против «социальной несправедливости», выраженные в доктрине социалистов, непосредственно коренятся в христианстве. Удалить из христианской религии эти её составные элементы было невозможно. Церковь и не пыталась это делать. Она должна была считаться с частной собственностью, как с основным фактом общественной жизни — и церковь её приняла. Церковная иерархия стала частью государственной власти, а власть принадлежала собственникам; да и сама церковь превратилась в крупнейшего собственника. Но, с другой стороны, церковь не могла порвать со своим источником — с первоначальным христианством, решительно осуждавшим частную собственность. Отказ от собственности был условием вступления в апостольскую общину, и все общины первых христиан имели общее имущество. Это был не просто «социализм» в понимании его критиков, а его наихудшая форма — «коммунизм». Церковники вынуждены были сохранить в отредактированных ими евангелиях резкие обличения собственности, приписываемые Христу: как мы видели, они пытались смягчить их, но, конечно, верующие уже знали их на память, так что их никак нельзя было опустить. Более того, хотя церковь стала церковью господ, она не могла порвать со своей нищей и униженной «паствой»: иначе эта народная масса перешла бы на сторону сектантов и еретиков. Поэтому церковь никогда — вплоть до настоящего времени — не одобряла собственности и всегда подчёркивала опасность стремления к богатству. Крайности Нагорной Проповеди надо было примирить с действительностью, и церковь пошла на уступки человеческой слабости, сохранив свой высокий идеал для праведников. Праведники давно уже образовали общины, отрекшиеся от мира и посвятившие себя делам спасения. Церковь упорядочила эти общины, превратив их в монастыри. Монахи демонстрируют обыкновенным верующим, в чём состоит христианский идеал: у них нет ни собственности, ни семьи. Нестяжание и целомудрие — наиболее важные добродетели христианина. Католическая церковь хотела бы даже навязать монашеский образ жизни всему духовенству, опасаясь, что священники, наряду с соблазнами плоти, привяжутся к собственности. Церковь может иметь собственность, поскольку это «достояние бедных», но отдельный священник должен быть неимущ. Другие христианские церкви близки к этой доктрине, по крайней мере в теории, но безбрачия священников не требуют. Что касается мирян, то христианская церковь взяла на себя функцию «умиротворения» социального конфликта: она выразила принципиальное осуждение богатства и власти, поддержав человеческое достоинство бедных тружеников, и в то же время направила их надежды на потустороннее воздаяние, предписывая «воздавать кесарево кесарю, а божье богу». Эта общественная роль церкви, содержавшая очевидное противоречие, соответствовала роли, которую ей предстояло выполнять в новом классовом обществе Средних веков. Церковь освятила новое порабощение человека варварами-завоевателями, внушив угнетённым извращённую, но логичную в контексте христианского смирения доктрину Павла из Тарса: «Нет власти не от Бога». Она дала им силу переносить унижение, но ценой их достоинства и свободы в этом мире. Величайшей заботой каждого христианина, особенно в трудные дни жизни и перед смертью, было спасение души, что зависело от церкви, державшей в своих руках отпущение грехов. Наконец, в Средние века, когда религия была неизменной спутницей человека от колыбели до гроба, сложились те «моральные правила», на которых до сих пор основывается человеческое поведение. Моральный кодекс поведения, внушаемый человеку в детстве, всё ещё остаётся христианским, даже если родители отроду не были верующими: такова сила культурной традиции. Консерваторы всех времён хорошо понимали важность старых правил. О них заботился ещё божественный Платон: «Если мы потеряем эти правила, — сокрушался он, — то где и у кого возьмём мы другие?» Мы все знаем эти правила, в основном воспроизводящие уже известные нам правила племенной морали. Их христианский характер, по сравнению с описанным в главе 3, состоит в глобализации этой морали, которая у христиан относится — или должна относиться — ко всем людям. Как мы уже сказали, в этом заключается важная историческая заслуга этой религии. В действительности глобализация в Средние века ограничивалась «братьями во Христе» и не применялась к «неверным», но в новое время понятие «ближнего» значительно расширяется. В то же время сила этих «моральных правил» постепенно ослабевает, по мере того как религия, бывшая опорой воспитания, перестаёт приниматься всерьёз. Это очень важное явление, потому что без «моральных правил», унаследованных от христианства, не может существовать рыночная система, именуемая «капитализмом». Средневековый феодальный строй был гораздо дальше от рыночного хозяйства, чем торгово-промышленный уклад Римской империи, не говоря уже о нынешнем капитализме. Таким образом, «моральные правила» современного человека сложились в условиях, разительно непохожих на современную жизнь. Чему же учила религия в то время, когда она в самом деле владела мыслями и чувствами людей? Эрих Фромм напоминает об этом в своей книге «Бегство от свободы» 52: «Для понимания позиции индивида в средневековом обществе важны этические взгляды на экономическую деятельность, выраженные не только в учениях католической церкви, но и в светских законах». И дальше Фромм цитирует книгу историка Тони «Религия и развитие капитализма» 53. В основе экономической жизни, — говорит Тони, — лежали два основных принципа: «Экономические интересы подчинены подлинному делу жизни, каковым является спасение души; и экономическое поведение — всего лишь одна из сторон поведения человека, над которой, как и над другими её сторонами, стоят связывающие её моральные правила». Затем Тони описывает, каковы были эти «моральные правила», то есть как смотрели в Средние века на экономическую деятельность: «Материальные блага необходимы; они имеют служебное значение, поскольку без них люди не могут существовать и помогать друг другу… Но экономические мотивы подозрительны. Люди боятся их, поскольку они вызывают жадность; но они и не настолько дурны, чтобы не вызывать одобрения… В средневековой теории не было места для экономической деятельности, не связанной с моральной целью; если бы кто-нибудь предложил средневековому мыслителю основать науку об обществе на допущении, что стремление к экономической выгоде есть постоянная, измеримая сила, принимаемая, подобно другим силам природы, за неизбежный и самоочевидный исходный факт, то подобная точка зрения показалась бы ему столь же неразумной и безнравственной, как если бы пытались основать социальную философию на неограниченном действии таких человеческих свойств, как драчливость и половой инстинкт… Святой Антоний говорит, что богатства существуют для человека, а не человек для богатства… Поэтому на каждом шагу мы встречаем пределы, ограничения, предостережения, не позволяющие экономическим интересам вмешиваться в серьёзные дела. Человеку дозволено стремиться к такому благосостоянию, какое необходимо для жизни в его общественном положении. Стремиться к большему — это не предприимчивость, а жадность; жадность же — это смертный грех. Торговля законна: различные произведения разных стран свидетельствуют о том, что она была предусмотрена Провидением. Но это опасное занятие. Человек должен быть уверен, что делает это для общего блага, и что получаемая им прибыль — не более чем плата за его труд. Частная собственность — необходимое учреждение, в этом падшем мире; люди больше работают и меньше ссорятся, если блага находятся в частном владении, чем если они принадлежат им совместно. Но это можно лишь терпеть как уступку человеческой слабости, а не приветствовать, как нечто желательное само по себе. Идеал же — если только человек может до него возвыситься — это коммунизм. «Communis enim, — писал Грациан в своём «Декрете» — usus omnium quae sunt in hoc mundo, omnibus hominibus esse debuit». 54 И в самом деле, владеть имуществом было по меньшей мере хлопотно. Оно должно было быть приобретено законным путём. Оно должно было иметь как можно больше владельцев. Оно должно было доставлять помощь бедным. Оно должно было, по возможности, быть в общем пользовании. Его собственники должны были быть готовы разделить его с нуждающимися, даже если те не находятся в бедственном состоянии». К этому Фромм добавляет: «Хотя здесь выражаются лишь нормы, не дающие точной картины экономической жизни, они в некоторой степени передают подлинный дух средневекового общества». В средневековой Европе почти не было рыночного хозяйства. За редкими исключениями, хозяйство было замкнутым: нужные продукты и изделия производились в пределах того же имения или того же города, где они потреблялись. Ремесленники были объединены в цехи, имевшие исключительное право заниматься в данной местности некоторым видом труда. Цех устанавливал «справедливые» цены на изделия, обязывая своих членов сообщать, где и почем они покупают сырье; цех контролировал количество и качество продукции, регулировал взаимные отношения и претензии. Надзор над всем производством осуществляла королевская власть, часто вводившая предельные цены. Крестьяне вели натуральное хозяйство, отбывали барщину или платили сеньеру оброк; они почти не участвовали в денежном обращении. Подвижность населения была невелика, и города не имели такого значения, как в древности, или, тем более, в наши дни. Париж и Лондон насчитывали в Средние века * * *В эту жестокую, бесконечно долгую в своей умственной неподвижности эпоху воспитывались идеи гуманизма — в фантастической оболочке христианской «любви к ближнему». В действительности эти идеи были вполне привычны уже греческим и римским философам, последователям Зенона и Эпикура. Бессмысленно спрашивать, нужна ли была еврейская религия, нужно ли было переселение германских племён. История была случайным процессом, и оставалась им до настоящего времени. Конечно, весь конкретный ход событий вообще объяснить нельзя, потому что для этого понадобилось бы утраченное знание о прошлом. Но многое в этом прошлом мы можем понять. Как и в древности, в Средние века поведение человека определялось его инстинктами, и в основе его лежали те же правила племенной морали. Форма их проявления зависела от культуры. «Социальная справедливость» была по-прежнему предоставлена попечению сверхъестественных сил, но вместо шумерской богини Нанше призывали на помощь христианскую богоматерь. Неподвижность средневековой жизни делала весь её строй глубоко чуждым нашей современной культуре. Можно было бы подумать, что средневековый человек смирился со своим порабощением. Но всё же, протест против социальной несправедливости не угасал и в Средние века. Время от времени социальное равновесие всё же нарушалось, и чрезмерное угнетение вызывало взрывы восстаний. Французские крестьяне не могли примириться с привилегиями дворян — по их представлениям, захватчиков, «пришедших с королем Франком». Они были глубоко проникнуты идеей врождённого равноправия всех людей. Крестьяне, восставшие во время «Жакерии», пели: «Мы такие же люди, как они, Мы так же храбры И так же можем страдать». Такие же представления были у английских крестьян, восставших под предводительством Уота Тайлера. Вот что говорил им мятежный священник Джон Болл: «Добрые люди, — Плохо идут дела в Англии, и так всегда будет, пока все блага не станут общими, пока не станет ни крепостного, ни джентльмена, пока все мы не станем равны. По какому праву эти люди, которых мы называем лордами, отнимают у нас все лучшее? Чем они это заслужили? Почему они держат нас в рабстве? Раз все мы произошли от одного отца и одной матери, от Адама и Евы, как могут они говорить и доказывать, что они б`oльшие господа, чем мы? Разве что тем, что они заставили нас работать на них и делать все им на потребу. Они одеваются в бархат и одежды, украшенные горностаем и мехом, а мы носим грубые ткани. У них вина, пряности и хороший хлеб, а нам достаются ржаной хлеб, отруби, солома и вода. У них дворцы, красивые поместья, а на нашу долю приходятся заботы и труд, мы должны выносить на полях дождь и ветер. И вся их роскошь происходит от нас, от нашего труда». В начале XVI века — заключительным аккордом Средних веков — прогремела потрясшая Германию крестьянская война. Восставшие крестьяне выступали под знаменем евангельского христианства. * * *Наследие Средних веков для нас все ещё важно. Культура, прежде называвшаяся «христианской», теперь именуется «европейской», или «западной». Люди давно утратили веру, не принимают всерьёз ни бога, ни дьявола и не беспокоятся о загробном воздаянии. Но «моральные правила», сохранившиеся в законах и обычаях, по-прежнему носят отпечаток христианства. Люди не знают никаких других. В частности, рыночное хозяйство предполагает соблюдение тех же моральных правил — правил, возникших в глубоко чуждом нам обществе Средних веков. Иначе говоря, от дельца требуется некоторый минимум «честного поведения», но не слишком много такого поведения, если он хочет остаться дельцом. В самом деле, главным мотивом бизнеса является жадность, порождённая нищетой. Христианство осуждает жадность, но мирится с нищетой. Наши предки думали, что «честное поведение» невозможно без религии. Но честность древнее религии: в основе её — социальный инстинкт, который возник задолго до рынка и, конечно, переживет его, в более высокой культуре будущего. |
|
Примечания: |
|
|---|---|
|
Список примечаний представлен на отдельной странице, в конце издания. |
|
Оглавление |
|
|
|