Абрам Ильич Фет:
Инстинкт и социальное поведение.
Глава 15. Возможное будущее

1. Идеалы культуры

Главное несчастье современного общества в том, что оно не знает, чем хочет быть. Иначе говоря, у него нет общественных идеалов.

Я говорю здесь об идеалах, а не о «ценностях», потому что термин «ценность» несёт в себе консервативный, охранительный смысл. Когда мы говорим о ценностях некоторой культуры, то невольно подразумеваем традиционные, заимствованные у предшественников понятия о правильном поведении. Но слово «идеал» подразумевает не только старые, но и вновь созидаемые понятия.

Живое, развивающееся общество активно творит свои идеалы — отдалённые цели своего развития: это неизбежно очень общие, не поддающиеся точной формулировке, но важные для этого общества цели. Застойное, бессильное общество уже не способно создавать идеалы; оно цинично высмеивает идеалы своих предков. Для современного общества как раз и характерно такое ироническое, мнимо снисходительное и мнимо высокомерное отношение к идеалам прошлого. Такое общество внушает себе, что все идеалы смешны, и не ставит себе далеко идущих целей. В сущности, оно ищет только лёгких удовольствий.

Лоренц описывает это потрясающими словами [«Восемь смертных грехов цивилизованного человечества», глава 5. Здесь имеется в виду ода Шиллера «К Радости», на текст которой написан хорал Девятой симфонии Бетховена]: «… Наслаждение можно ещё получить, не расплачиваясь за него ценой неудовольствия в виде тяжёлого труда; но прекрасная божественная искра Радости даётся только этой ценой. Всё возрастающая в наши дни нетерпимость к неудовольствию превращает возникшие по воле природы вершины и бездны человеческой жизни в искусственно выровненную плоскость, из величественных гребней и провалов волн делает едва ощутимую зыбь, из света и тени — однообразную серость. Короче, она создаёт смертную скуку».

Так называемое «общество благосостояния» подсчитывает свои успехи в денежной мере, покупая и расходуя всё больше энергии. Лоренц сравнивает этот процесс с известным из физики обесценением энергии, измеряемым возрастанием энтропии, и называет эту главу своей книги: «Тепловая смерть чувства».

Возникновение идеалов

Будущее нашей культуры зависит от её идеалов. Забвение идеалов всегда предшествует гибели культуры. Напротив, рождение новой культуры всегда начинается с появления новых идеалов. Как вообще появляются идеалы?

Простейший способ обретения идеалов — это заимствование. Самым очевидным образом заимствуются идеалы других культур, ранее отделённых друг от друга географическими или политическими барьерами. Завоевание или вторжение в чужую страну может привести к «гибридизации» культур. Влияние чужих культур возрастает при развитии международных связей и ослаблении защитных механизмов, препятствующих смешению культур. Смешение приводит не только к разрушению старых культур, но и к созиданию новых. Этот процесс можно сравнить с эффектом смешения рас, который Дарвин назвал «гибридной силой». Примером является хотя бы английская культура. В наше время западная культура, преодолевшая сопротивление всех других культур, становится доминирующей культурой нашей планеты. Можно видеть в этом угрозу существованию других культур, но не следует недооценивать и преимущества такой «прививки».

Процессы заимствования не ограничиваются усвоением идеалов других культур. Они происходят и внутри каждой отдельной культуры. Давно замечено, что в классовом обществе идеалы различных социальных групп могут различаться — тем больше, чем более жёстки разделяющие их барьеры. В кастовом или феодальном обществе, где эти барьеры почти непроницаемы, каждая группа развивает свои собственные идеалы, рассматривая своё положение как «закон природы», вроде различия между зоологическими видами. Но когда барьеры между сословиями разрушаются, начинается «фильтрация» идеалов и обычаев внутри одной и той же культуры — сверху вниз и снизу вверх. Первый их этих процессов происходил в Греции при переходе от архаической сельскохозяйственной экономики к торгово-промышленной. Как показал Вернер Йегер в своей книге Paideia, понятия и обычаи «благородных» начали распространяться в массе простого народа, обычно считающей «лучшим» то, что делают высшие классы. Так сложились идеалы греческой культуры. То же происходило в Европе в конце феодальной эпохи, когда буржуазия стала перенимать идеалы аристократов и подражать их поведению; а затем, уже в XIX и XX веках, рабочий класс стал подражать буржуазии. Историю этой фильтрации идеалов можно проследить по распространению принятых форм обращения. Обращение «господин» (Monsieur, Herr, Mister, Pan, и тому подобные) применялось в Средние века только к привилегированным сословиям, а в Новое время стало общим для всего населения — впрочем, в России до этого дело не дошло.

Не столь обычной была фильтрация идеалов снизу вверх. Первым примером такого процесса было распространение христианства. Эту религию, по преданию, основал сын плотника, кормившийся со своими учениками подаянием и казнённый позорным распятием на кресте. Первые христиане были бедные труженики, и лишь постепенно их учение стало проникать в высшие классы Римской империи.

Конечно, процессы культурной фильтрации не создают новых идеалов: они сводятся к заимствованию идеалов другой культуры или другого общественного класса. Создание новых идеалов происходит особым способом, уже описанным в предыдущих главах. Напомним основные этапы нашего изложения.

В древности и в Средние века представление о произвольном новшестве было настолько неприемлемо, что все секты и общественные движения настаивали на возвращении к старым обычаям, на восстановлении нарушенной традиции. Миф о Золотом Веке существовал у всех народов; греческие философы были все пассеисты, то есть полагали, что мир становится всё хуже, и предлагали даже остановить все возможные новшества, чтобы замедлить этот упадок. Китайские крестьяне устраивали восстания, чтобы заменить плохого императора хорошим, и если это им удавалось, то получалась лишь новая династия. Индийские реформаторы пытались вернуться к той древности, когда ещё не было каст, но дело кончалось тем, что они становились ещё одной кастой.

Еврейские пророки, начиная с VIII века до Новой эры, впервые переместили Золотой Век из прошлого в будущее, предсказывая грядущее улучшение мира. Правда, это улучшение должно было совершиться по воле бога, но верующие могли участвовать в нём, воздерживаясь от грехов. Пророческое движение, никогда не исчезавшее среди евреев, привело через несколько столетий к возникновению христианской религии, означавшей начало новой культуры.

В XVIII веке возникла идея прогресса, основанная на научном мировоззрении и получившая первую формулировку во Франции. Это было начало новой культуры, которая теперь называется европейской, или западной. Наконец, в XIX веке новые идеалы принёс социализм, зародившийся на почве еретического христианства: социалисты соединили идею прогресса с понятием социальной справедливости. Теперь происходит формирование единой мировой культуры.

Культура и человек

С точки зрения философии гуманизма, выработанной европейской культурой и включившей в себя идеалы всех высоких культур прошлого, целью человеческого общества является создание более высокого типа человека. Это значит — создание человека, всесторонне развивающего свои способности во всех областях жизни — от простого к сложному, от грубого к утончённому, от неразумного к разумному. При этом, в отличие от бесчеловечных понятий сословного общества, высокое развитие должно быть доступно каждому человеку, что предполагает, тем самым, высокое развитие всего общества в целом.

Отсутствие идеалов, потребительская ориентация культуры, избегающая опасностей и серьёзных усилий, означает для общества застой, а для отдельной личности — скуку.

Лоренц проследил процесс возникновения и развития культурных идеалов и увидел в нём некоторую закономерность, о чём уже была речь в главе 4. Изменение культуры начинается с образования в ней некоторых субкультур, несущих в себе новые идеалы и называемых, по Эриксону, «псевдовидами». Несомненно, это свойство любой культуры, но описание Лоренца [«Оборотная сторона зеркала», главы 11, 12; «Восемь смертных грехов цивилизо-ванного человечества», глава 7] построено на материале нашей западной культуры, где процессы развития происходят несравненно быстрее, чем во всех культурах прошлого, и воспринимаются как органическая черта самой культуры. Эту культуру можно назвать «динамической», и она сама себя так рассматривает, включив в свои ценности «прогресс». Изменение культуры зависит от образования в ней прогрессивных субкультур. Мы приведём примеры этого явления.

Первые христиане

Наиболее важным примером прогрессивной субкультуры было раннее христианство — учение последователей Иисуса Христа до утверждения христианской церкви. Это учение, возникшее в начале Новой эры — две тысячи лет назад — по историческим условиям могло быть только религиозным. Христианство было не первой попыткой создать новое учение о смысле жизни. Во всяком случае, ему предшествовал буддизм, имевший с ним общие черты. Но учение Будды происходило из высших слоёв общества и несло на себе отпечаток абстрактной философии и аристократического индивидуализма; оно стало религией отшельников, но не смогло овладеть вниманием масс. Можно думать, что эта историческая неудача буддизма была связана также с примитивностью индийского политеизма, вскоре исказившего его первоначальные идеи.

Учение Христа родилось на более благоприятной почве. Еврейский народ, давно уже веровавший в единого бога, стремился освободиться от иноземных завоевателей. Евреи боролись с подавляющими силами мировых империй — египетской, ассирийской, македонской и, наконец, римской. Они надеялись, что их бог пошлет им непобедимого вождя — Мессию. Отсюда возникло их пророческое движение, подготовившее учение Христа. Несомненно, сам Христос тоже считался пророком, и успех его проповедей объясняется тем, что простые люди, и прежде всего его ученики, видели в нём Мессию.

Христианство могло родиться лишь в виде религии: никакая другая доктрина не была бы доступна людям того времени. Но с точки зрения всемирной истории, в которой оно составило новую эпоху, надо прежде всего отметить две его главных идеи: единство человечества и социальную справедливость. Учение Христа, первоначально обращённое к евреям, не нашло поддержки в этом народе, возможно, по той причине, что евреи представляли себе Мессию в виде победоносного царя и не могли отождествить его с распятым проповедником из Галилеи. Но это учение, не знавшее, по словам апостола Павла, «ни эллина, ни иудея», завоевало Римскую империю, а затем всю Европу. Оно завершило древнюю историю и открыло Средние века.

Христианство стало формой распространения социального инстинкта на все человечество. Как мы видели, расширение понятия «ближнего» отразил уже Ветхий Завет. Но ограниченность еврейского культа препятствовала этому процессу: пророк Исайя соглашался признать в качестве ближних лишь те племена, которые примут еврейского бога со всем его жреческим ритуалом. Иисус снял эти ограничения, и ближним стал каждый человек. Мы все ещё далеки от этого идеала, но начало ему положил Христос.

Другой чертой первоначального христианства было отвращение ко всем социальным привилегиям, в особенности к частной собственности. Эта сторона учения Христа была очевидна в первых христианских общинах. Нагорная проповедь означала отвержение классового общества, и святой Пётр, придерживаясь этой идеи, покарал смертью грешников, утаивших от общины часть своего достояния. Несомненно, первоначальное христианство осуществляло общность имущества, составившую впоследствии идеал бесчисленных ересей — в том числе и последней ереси христианства, марксизма. Это был, в примитивной утопической форме, протест против асоциального паразитизма.

Конечно, в этой форме «социальная справедливость» была невозможна; утопии невозможны, но содержат судьбоносные идеи будущего. Первые христианские общины могли существовать лишь в щелях классового общества; христиане должны были работать в этом обществе, покупать и продавать на его рынках и повиноваться его порядкам. Когда образовалась церковь, учение Христа было приведено в соответствие с потребностями этого политического учреждения и в значительной мере извращено. Но мир стал уже иным: это был великий исторический переворот.

Французские просветители

Следующий пример прогрессивной субкультуры мы находим в начале Нового времени. Во второй половине XVIII века во Франции сложилась общественная атмосфера, беспримерная в истории. В европейской культуре встречались еретики, ставившие под сомнение отдельные догмы религии или отдельные учреждения общественной жизни. Но в XVIII веке расширение образования и распространение литературы создало целый слой населения, осознавшего несостоятельность всей католической религии и феодальной монархии, противоречие между образом жизни общества, инертно повторявшего шаблоны Средневековья, и новой научной картиной мира.

Развитие европейской культуры после Возрождения, задержанное в Италии католической реакцией, а в Германии Тридцатилетней войной, сосредоточилось в Англии и Франции. Англия опережала Францию в науке и технике, что можно объяснить её более свободными условиями жизни, сложившимися после революции XVII века. Но те же условия, не стеснявшие мысли и чувства образованного общества, и склонность к компромиссам, выработанная английской политической жизнью, смягчали конфронтацию идей и не позволяли этим идеям созреть до полной ясности. Англичане умеренных взглядов не добивались логической завершённости своих понятий, а крайний радикализм был в Англии редок.

Напротив, во Франции, где укрепилась при Людовике ХIV абсолютная монархия, где реформация была подавлена и сохранилась тираническая власть католической церкви, выработалась склонность к конфронтации идей и тот стиль рационального рассуждения, который получил название esprit latin [Латинский дух (фр). Основной чертой этого духа считалась логическая отчётли-вость понятий]. Французы, воспринявшие шедшие из Англии научные идеи, видели преимущества английского конституционного строя перед произвольным правлением свой страны; образованное общество с негодованием комментировало всё, что делало правительство, в том числе бессильные попытки реформ. Государственный аппарат, не имевший систематической политики и действовавший без внутреннего убеждения, прибегал время от времени к жестоким преследованиям, чаще всего обрушивая их по случайным поводам на случайных людей. Этих преследований было недостаточно, чтобы усмирить общественное мнение, но вполне достаточно, чтобы его раздражать и возбуждать.

В этих условиях во Франции произошёл небывалый в истории раскол в мышлении людей. Образовался целый слой образованной публики, порвавший с вековой традицией и устремлённый к будущему. Главные деятели этой эпохи, получившей название Просвещения, происходили из буржуазии: Вольтер, Дидро, Гельвеций и даже Гольбах, не имевший права на своё прозвище «барона», были буржуа по рождению и воспитанию; Даламбер был подкидыш, воспитанный в буржуазной семье; кажется, только Монтескьё был из дворян. Но идеи просветителей встретили понимание и одобрение даже в высшей аристократии. В светских салонах вошли в моду философские и политические дискуссии. Господа и дамы не получали удовольствия от общения, если не присутствовал кто-нибудь из свободомыслящих философов, обычно ротюрье, то есть человек простого происхождения. Во Франции возник особый род просвещённых аббатов, не державшихся доктрин своей религии и рассуждавших о всевозможных новых идеях. Аббат де Сен-Пьер развивал идей всеобщего мира, итальянский аббат Гальяни следил в салоне Гольбаха за чистотой атеизма, а скромный сельский священник Мелье втайне приготовил труд, выходивший за пределы всех дерзаний своего времени, посягавший не только на веру и государство, но и на частную собственность. Учители Просвещения получили имя «философов», и слово «философия» приобрело новое значение, непохожее на средневековое представление об этом предмете.

Группа просветителей во главе с Дидро выполнила великое предприятие, опубликовав «Энциклопедию, или объяснительный словарь наук, искусств и ремёсел». Это многотомное издание, искусно проведённое через препятствия цензуры и разошедшееся по всей Европе, распространило взгляды философов на природу человека и общества: «религия прогресса» обрела свои канонические книги.

Новые идеи, родившиеся в кабинетах учёных и писателей, вышли за пределы печатной полемики и салонных разговоров. Они нашли дорогу к простому народу, терявшему уважение к своим господам и воспринимавшему разрушительные мысли, даже без ясного понимания стоявших за ними свободных идеалов. В передаче упрощённой идеологии народной массе главную роль сыграла полуинтеллигенция — многочисленный слой мелких чиновников, юристов и приказчиков, впоследствии породивший вождей революции. Главным вдохновителем Французской революции стал Руссо, не согласный с просветителями в самом главном — не доверявший разуму и выдвинувший иррациональную концепцию «единой воли» народа.

Просветители не дожили до революции. Представление, будто революция была делом этих философов, глубоко ошибочно. Они не одобрили бы её, потому что не верили в насильственное исправление общества. Они лишь косвенно содействовали революции, подрывая авторитет церкви и королевской власти. В действительности они стремились к мирным реформам и надеялись, полагаясь на убедительность своих аргументов, провести их сверху, мерами просвещённых властей. Швейцер полагал, что такой путь был бы предпочтительнее революционной ломки всех учреждений, и высоко ценил просветителей за их мудрую умеренность в политике. Подлинное мировоззрение философов обстоятельно рассмотрел уже в наше время американский историк К. Беккер [Carl L. Becker, The Heavenly City of the Eighteenth-Century Philosophers. Yale University Press, New Haven & London].

Вопрос, возникающий при анализе явлений Просвещения, состоит вовсе не в том, надо ли было устраивать революцию: революции происходят не по воле людей, и даже при нынешних знаниях трудно избежать таких катаклизмов. Урок французского Просвещения в том, что изменение принятой людьми картины мира, равносильное мутации культуры, может быть результатом сознательной деятельности людей. Эти люди — непохожие на прежних основателей религий, не пророки и не святые, а мыслители и писатели, собравшие в систему научные идеи своего времени — положили начало новому мировоззрению, сменившему христианскую религию и по существу вообще завершившему эпоху религиозных верований. Просветители сами не были учёными [За исключением Даламбера и немногих других]. Они осуществили синтез идей, необходимый для своего времени и составивший эпоху в истории.

Философы Просвещения были подлинными организаторами общественного сознания. Созданное ими гуманистическое мировоззрение — возникшее без «откровения» свыше, без веры в сверхъестественные силы — стало мировоззрением Нового Времени, заменившим человечеству религию. Эпоха Просвещения создала понятие о «правах человека», основное для современной культуры.

Поражение Французской революции вовсе не вернуло людей к старой картине мира. После всех политических переворотов, после бессильных попыток восстановить авторитет религии люди утвердились в рациональном мировоззрении, и то, что люди принимают всерьёз в наши дни, в общих чертах соответствует идеям Просвещения. А главное, мы видим в этой истории первый пример мировоззрения, построенного сознательными усилиями людей.

Слабой стороной этого мировоззрения было невнимание к социальным вопросам. Просветители думали, что правильно устроенные политические учреждения достаточны для человеческого счастья. Иначе говоря, они не приняли во внимание условия жизни народа. Для них человек был слишком абстрактным существом, и притом по преимуществу разумным.

Можно удивиться, что французские просветители — заклятые враги церкви — сопоставляются здесь с первыми христианами. Просветители напоминали первых христиан своим отвращением к существующему строю жизни, своим пламенным энтузиазмом, своей неустанной проповедью новых идей, и это почувствовал христианский мистик Альберт Швейцер, оценивший по достоинству роль Просвещения.

«Религия прогресса» не была похожа на старую религию; но так бывает всегда: ведь и христианство не признавалось вначале настоящей религией, и даже еврейский монотеизм, не имевший изображений своего бога, вызывал у римлян недоумение. Поскольку новое всегда отрицает старое, черты сходства попросту не замечают. Так же, как христианство открыло новую историческую эпоху, получившую название Средних веков, «религия прогресса» означала наступление Нового времени. В XVIII веке произошла мутация культуры, напоминающая те мутации, которые создают новые виды.

Третьим, ближайшим к нам примером прогрессивной субкультуры была русская интеллигенция, ставившая на первое место конкретные потребности человека.

Русская интеллигенция

Деятельность, направленная на благо других людей, часто встречалась в истории, но в прошлом обычно ограничивалась людьми своей группы или своего племени. Представление, что надо «делать добро» чужим людям — людям вообще — развилось не так давно. Людей, помогавших бедным, называли филантропами, но помогать надо не только бедным, и не только каждому отдельно. Для более общей установки деятельного человеколюбия Огюст Конт придумал в XIX веке название «альтруизм», от латинского alter, означающего «другой». Ещё в Ветхом Завете можно прочесть заповеди о том, как надо обращаться с «ближним», но самое слово это напоминает об ограничении заповедей определённым кругом людей — соплеменников или людей той же религии. Мы уже много говорили о процессе глобализации этой «любви к ближнему», то есть социального инстинкта. Иисус Христос, каким его изображает Новый Завет, был несомненно великий альтруист, отдавший свою жизнь для блага людей. Но те христиане, которые заботятся преимущественно о собственном «спасении», должны быть отнесены к эгоистам.

В основе всей жизни русских интеллигентов лежало представление, что наиболее важной целью человеческой деятельности должно быть благо народа. В этом представлении влияние западного гуманизма соединилось с традицией русского христианства. Разночинцы были дети верующих, воспитанные в христианской религии, хотя и потерявшие веру в бога. Но они сохранили наиболее важную заповедь этой религии, её этическое содержание: любовь к людям. Первым русским интеллигентом был Радищев, осознавший свою ответственность за судьбу крепостных крестьян. Потом в Россию пришли учение Фурье, романы Жорж Санд, проекты Оуэна и Сен-Симона. Идеи социализма глубоко отразились на мировоззрении русских интеллигентов. Но в российских условиях не могла возникнуть открытая социал-демократическая партия, а в нелегальных группах экстремистов, под действием полицейских репрессий, развилась установка на насильственный переворот.

Русская интеллигенция выработала активный взгляд на общественную жизнь, свойственный всем поднимающимся группам. Русские интеллигенты не имели уважения к учреждениям и обычаям своей страны — с их точки зрения вовсе не заслуживавшим такого уважения. Они верили, что способы общественной жизни людей могут быть изменены сознательной деятельностью, а деятелями считали самих себя. Эту позицию иногда называли «субъективным» взглядом на прогресс; скорее следовало бы называть такой взгляд «активным», поскольку развитие общества объективно зависит не только от исторического прошлого и наличных условий настоящего, но также от сознательной воли людей, составляющей важную компоненту формирования будущего. Непонимание этого факта следовало бы назвать фаталистическим взглядом на историю, и такой фатализм, сознательный или бессознательный, проявляется во все эпохи застоя и упадка — в частности, в наше время.

Несомненно, русские интеллигенты переоценивали сознательную компоненту исторического процесса и ожидали быстрых результатов от своих действий — легальных или революционных. Поскольку они не могли воздействовать на практическую жизнь и заимствовали свои взгляды из книг, они недооценивали темноту и патриархальную инертность русского крестьянства, возлагая на него чрезмерные надежды и приписывая ему неправдоподобную способность к развитию. Впоследствии марксисты перенесли эти иллюзии на рабочих, ещё недавно пришедших из деревни и почти сплошь неграмотных. Более трезвые взгляды были свойственны «либералам», то есть умеренному крылу интеллигенции, состоявшему в кадетской партии; но радикальная часть интеллигенции презирала этих людей и обвиняла их в трусости, или прямо объясняла их поведение «буржуазными» интересами. Репрессии царского правительства, направленные прежде всего против радикалов, ставили русских либералов в трудное моральное положение.

Подавляющее большинство русских интеллигентов — и в том числе все люди высокой культуры, какие были в России — стремились к целям, прямо противоположным результатам октябрьского переворота. Они стремились к свободе и демократии. Идеи демократии, родившиеся на Западе, были поняты в России наивно и буквально — как «народовластие», а западный либерализм означал для русских попросту гражданскую свободу. Европейский либерализм прежде всего означал свободу промышленной деятельности и торговли. Но в России почти до конца XIX века не было этой проблемы, так как не было буржуазии, а население жило, главным образом, «натуральным хозяйством». В России «либералами» называли тех, кто хотел просто свободы. Наконец, в России свободолюбие и демократизм, пришедшие с Запада, образовали своеобразный сплав. В России было особое отношение к собственности. Крестьяне, главный трудящийся класс России, не имели собственности, а сами были собственностью; собственниками же были помещики, то есть рабовладельцы, использовавшие принудительный труд крепостных. Собственность чиновников, по народным понятиям, имела своим источником лихоимство, а собственность купцов — надувательство. Все это не могло развить у русских интеллигентов уважение к собственности вообще. Да и в русском народе её не было: недаром пословица, до сих пор не утратившая справедливости, говорит: «От трудов праведных не наживешь палат каменных». Здесь главный источник своеобразия русской интеллигенции: она было бескорыстна. На Западе свобода и равенство означали прежде всего защиту групповых и классовых интересов; в России же на первый план выступало братство со всеми угнетёнными и забвение собственного интереса.

Понятия, перенесённые из Европы, вызвали в России единственное в своём роде явление: коллективный альтруизм. Всегда и везде были отдельные люди, бескорыстно работавшие на благо других. У христиан их называли «святыми», но их религия давала им санкцию такого поведения и обещала награду. Русские интеллигенты часто жили как святые, хотя были неверующими и не могли рассчитывать на воздаяние ни от земного, ни от небесного руководства. В начале XX века их были уже сотни тысяч: это были учителя, врачи, земские служащие, инженеры, профессора, литераторы, иногда даже чиновники. Братство русских интеллигентов имело свои неписаные законы. Главным законом был бескорыстный труд для народа.

Если искать для них сравнения, то они напоминали монашеские ордена, дававшие обет нестяжания. Они исполняли свой обет всерьёз, и даже с радостью, потому что богатство не было для них соблазном. Для некоторых из них соблазном оказалась власть: они хотели употребить её, чтобы скорее переделать этот мир.

Русские интеллигенты составляли по существу бесклассовую группу, так как происходили из всех классов общества и не считались с интересами класса, откуда они вышли. Усвоенные ими понятия передавались их детям и сообщали русским интеллигентам особый, ни с чем не сравнимый этический облик. Поэтому б`oльшая часть интеллигенции не пошла за марксистами, видевшими в человеке прежде всего представителя «своего» класса и впоследствии перешедшими к прямому преследованию людей «чуждого» происхождения.

Таким образом, идеология русской интеллигенции сумела подняться выше классовых барьеров — и, конечно, выше национальных преград, потому что вряд ли в истории была когда-нибудь группа людей, столь открытая мыслям и чувствам своих иностранных братьев. По существу, организующим началом, которого искали интеллигенты, был социальный инстинкт. Кропоткин, вслед за Дарвином, находил его уже в мире животных, а Михайловский [Николай Константинович Михайловский (1842–1904), выдающийся русский социолог и публицист, считался идеологом «народничества»] называл его «кооперацией».

Конечно, интеллигенты боролись с «угнетателями народа», со всеми, кто извлекал доходы из эксплуатации трудящихся. Но враждебная им идеологическая установка по существу была также бесклассовой, и также наследственной, поскольку передавалась путём воспитания: Герцен назвал эту установку «мещанством». Это слово обозначало бездумную привязанность к установленным нормам жизни, выражаемую правилом: «Живи, как все». Позицию русской интеллигенции, противоположную мещанству, впервые сформулировал Герцен, а впоследствии развил Михайловский.

Русскую интеллигенцию обвиняли в «беспочвенности», то есть в отрыве от русской действительности. В самом деле, прочные изменения общественной жизни предполагают обычно интересы определённого класса людей, постепенно пробивающие себе путь. Интеллигенты же полагали, что выражают интересы трудящегося народа — но не свои. Обвинение в «беспочвенности», выдвинутое их противниками, с тем же правом можно было бы предъявить святому Франциску, когда он ушёл голым из дома своего отца. В сущности, это обвинение констатировало отсутствие у нашей интеллигенции классового эгоизма, и в этом смысле было справедливо: она не умела, и не сумела себя сохранить.

Если же «беспочвенностью» называлось непонимание тех классов, за которые вступались интеллигенты, то в этом было много правды. Народники непомерно идеализировали крестьян, а социалисты — рабочих, и жестоко поплатились за эти ошибки, когда пришлось столкнуться с их психическими установками при устройстве общественных дел. Впрочем, обвинители интеллигенции, свернувшие к православию и монархии, понимали свой народ ещё хуже.

Русская интеллигенция не была обычным общественным классом. Это была с убкультура особого рода, возникшая не генетическим, а культурным путем. Люди входили в неё не по рождению, а по образу мыслей и чувств. Она не была замкнутой, хотя и отгораживалась от окружающей среды, как от «мещанской». Эту субкультуру можно назвать гуманистической, потому что в основе её лежала философия гуманизма.

Русские интеллигенты были главным образом озабочены условиями жизни народа. Для них социальный вопрос был важнее политических вопросов, и они мало думали о будущей структуре общества, рассчитывая на европейские образцы. Политика оказалась в руках фанатиков-полуинтеллигентов, воображавших, будто им известно единственно правильное учение об обществе. В конечном счёте идеалы интеллигенции были забыты, и она сделалась предметом невежественных спекуляций.

Поскольку русские интеллигенты были, как правило, неверующие, можно упустить из виду их психические характеристики, весьма напоминающие религиозный энтузиазм. Некоторые из них ощущали свою зависимость от христианских идеалов. Но все они стремились осуществить идеал социальной справедливости, провозглашённый в Нагорной проповеди. Это были верующие в Человека. Может быть, с них начинается новая эпоха истории [Концепция прогрессивной субкультуры по существу была впервые развита Ни-колаем Васильевичем Шелгуновым (1824–1891 годы) в статье «Европейский Запад» (Собрание сочинений, т. 1, изд. Ф. Павленкова, СПб., 1891). Шелгунов называет эти субкультуры «интеллигенцией», придавая этому слову универсальное значение особых общественных групп, начинающих новую историческую эпоху].

Русская интеллигенция погибла, но в ней можно видеть пример общественного явления, которому принадлежит будущее.

* * *

Во всех этих случаях внутри старого, разлагающегося общества возникала субкультура людей, несогласных с образом жизни своей культуры. Старая культура механически воспроизводила свои нравы и учреждения, повторяя одни и те же неудачные попытки справиться с нарастающими явлениями распада. В этот процесс встраивалась прогрессивная субкультура, игравшая роль обратной связи [Напомним, что обратная связь отражает информацию о действии системы. Обратная связь, усиливающая установившееся действие системы, называется положительной обратной связью; препятствующая этому действию тенденция называется отрицательной обратной связью. Таким образом, в случае консервативных общественных систем именно отрицательная обратная связь содействует обновлению общества. Это надо иметь в виду, избегая эмоционального понимания терминологии]. Люди этой субкультуры отвергали ценности старой культуры и провозглашали идеалы новой, открывая тем самым новую историческую эпоху.

2. Проблема человека

Народ и его друзья

Гуманисты, пытавшиеся изменить ход истории, хотели освободить человека от нищеты и унижения; они думали, что для этого достаточно предоставить ему свободу. Как они видели, порабощение человека было его обычным состоянием в течение всей известной им истории. Более того, сами порабощённые люди, по-видимому, свыклись с таким положением и жаловались только на какие-нибудь особенные притеснения. Но гуманисты не мирились с этим наследием, считая его неразумным и несправедливым.

Гуманисты, выступавшие в защиту человека от исторически сложившегося строя жизни, плохо понимали, каким его сделал этот строй, и наделяли его фантастическими свойствами. Их фундаментальная ошибка состояла в представлении, будто они знают «природу человека». Но в действительности их концепция человека была заимствована из библии. Библия изображает человека как совершенное существо, созданное по образу и подобию божьему, но опороченное первородным грехом. Этот грех может быть устранен: праведники освобождаются от него после смерти, и легенда о Тысячелетнем Царстве предсказывает, что люди будут жить на Земле без этого греха, под началом Христа. С точки зрения религии человек не что иное, как падший ангел.

Гуманисты прошлого, пытавшиеся помочь человеку, бессознательно восприняли это представление. Им казалось, что человеческие пороки происходят от какого-то заклятия, наложенного на человека богом или дьяволом, которое можно снять неким волшебным способом, превратив его снова в совершенное, прекрасное существо. Философы Возрождения были рационалисты; они пытались обосновать естественное совершенство человека, смешивая богословские аргументы с описанием удивительных качеств этого и в самом деле ни с чем не сравнимого существа. Пико делла Мирандола говорил от имени бога: «Ты можешь быть свободен по собственной воле и совести — и сам себе будешь творец и создатель. Лишь тебе даровал я расти и меняться по собственной воле твоей. Ты несешь в себе семя вселенской жизни».

И Шекспир говорил устами Гамлета: «Что за мастерское создание человек! Как благороден разумом! Как бесконечен способностями! В обличии и в движении — как сходен с ангелом! В постижении — как сходен с богом! Краса вселенной! Венец живущего!»

Ирония Гамлета лишь подчёркивает общепринятые мнения, которые он приводит. Художники изображали красоту человеческого тела, и через красоту — его духовное совершенство. Прекрасны даже грешники Сикстинской капеллы, стряхнувшие с себя первородный грех.

Но каков на самом деле человек? Нельзя сказать, чтобы друзья человечества этого совсем не знали. Как мы видели, Лабрюйер ещё в XVII веке изобразил французских крестьян с беспощадной правдивостью, вряд ли позволявшей предположить в них особенные совершенства: он лишь настаивал, что они всё же люди. Вольтер и Дидро, Гольбах и Гельвеций, происходившие из благополучных буржуазных семей, не могли не знать, какие человеческие типы производит нищета. Но французские просветители были рационалисты. Они видели в человеческом обществе, как и во всей природе, систему причинно-следственных отношений, и были уверены, что достаточно устранить причины угнетения человека, чтобы исчезли и все их следствия. Люди, освобождённые от феодальных притеснений и религиозных суеверий, должны были превратиться в сознательных граждан, понимающих свои интересы и свой общественный долг. Во всяком случае, в это верили ученики просветителей, заседавшие в Национальном собрании: они приняли конституцию, предполагавшую такое внезапное превращение людей. Естественно, эта конституция не выражала подлинного состояния нации и не годилась для практического применения. Французы, объявленные гражданами, но не имевшие никакого опыта самоуправления, получили обширные права, центральная власть была ограничена искусно придуманной системой местных учреждений, и осталось проверить, что из этого выйдет. В результате Франция погрузилась в анархию, почти прекратилось поступление налогов, и правительство оказалось бессильным перед военной угрозой. Очень скоро оно начало прибегать к насильственным мерам, не обращая внимания на конституцию, а поскольку эти меры встречали сопротивление, отсюда возникла система правления, названная террором.

Оказалось, что условия жизни человека оставляют в его психике неизгладимые следы. Человек, выросший в рабстве, в чём-то навсегда остаётся рабом, даже получив свободу; и особенно прочно держатся усвоенные в детстве религиозные суеверия. Более того, эти свойства передаются при воспитании детям, так что существенные изменения психических установок и привычек неизбежно растягиваются на несколько поколений — каковы бы ни были новые учреждения и доктрины. Конечно, пионеры «религии прогресса» не видели во всеобщем избирательном праве универсального средства, решающего все проблемы, а надеялись на просвещение народа усилиями образованного меньшинства — при «мягком» либеральном правлении наподобие английского. Но вряд ли философы Просвещения предвидели, в каких формах может проявиться отчаяние голодных масс, в условиях хозяйственного кризиса и войны. Они не предвидели ни парижских санкюлотов, ни вандейских мятежников, и уж конечно не могли представить себе комиссаров Конвента. Идеализация «народа» объяснялась не только их философским рационализмом, но и жизненным опытом самих философов. Почти не было случаев, чтобы просветители непосредственно ощутили на себе условия жизни простых тружеников. Разрыв между простым народом и образованными людьми существовал всегда, но во Франции, где образованные люди осознали свой долг перед народом, этот разрыв привёл к трагическим ошибкам. Философы-просветители не дожили до революции; ошибки совершили незадачливые революционеры — вульгарные рационалисты и ученики не верившего в прогресс фантазера Руссо.

Подобная же трагедия произошла в России, где, при всём различии общественных условий, русские интеллигенты внимательно изучали опыт Французской революции. Как мы уже видели, народники составили себе идеализированное представление о русском крестьянине, а марксисты перенесли те же иллюзии на «сознательного пролетария».

Вдохновители русской интеллигенции не дожили до революции, как и французские философы. Во Временном правительстве заседали люди, не понимавшие, что происходит в стране, и упорно повторявшие все наивности Национального собрания. Разрыв между образованным меньшинством и простым народом России был тем более удивителен, что большинство интеллигентов произошло из неимущих классов общества, и почти все они знали образ жизни и понятия людей физического труда. Историк Милюков продолжал верить в патриотизм русских солдат; писатель Горький, вышедший из низов и обошедший всю Россию, негодовал, не видя в революционной массе сознательности и дисциплины; и даже Ленин, не стеснявшийся расправляться с инакомыслящими, до конца жизни верил в здравомыслие простых, не испорченных пропагандой рабочих. Упорное сохранение раз навсегда принятых убеждений, вопреки опыту и здравому смыслу, объясняется особыми свойствами идеологии, заменяющей человеку религию.

Философия и идеология

Мыслители XVIII века, отвергнувшие религиозное объяснение мира, заменили его рациональной конструкцией, которую назвали «философией». В древности, когда религия не имела философской доктрины, словом «философия» обозначали любое абстрактное знание, так что в понятие философии входили и начала уже возникшей науки, и мифологические построения. Границы между философией и религией вначале не было; позднее конкретные науки (прежде всего математика и астрономия) выделились из философии, которая всё больше погружалась в мистику. В Средние века философией называли, по существу, вспомогательную часть богословия. В Новое время, начиная с Декарта, философия стала обособляться от богословия, пытаясь опереться на непосредственные чувственные данные, а в XVIII веке это слово, в устах английских эмпиристов и французских просветителей, стало означать новую картину мира. С этого времени люди и начали искать в философии ответ на «вечные вопросы» — и прежде всего на вопрос о природе человека и о правильном устройстве общественной жизни.

Термин «философия гуманизма», применяемый в этой книге, не означает, что в ней предлагается решение этих «вечных вопросов». Этот термин, объяснённый в главе 8, означает систему ценностей, в которой наиболее важной ценностью является человек. Такая система ценностей, в конечном счёте, выражает социальный инстинкт человека, а её современная формулировка происходит от учения философов XVIII века. В наше время она получила общее признание и постепенно вытесняет другие системы ценностей, восходящие к Средним векам, или даже к древности. К сожалению, этот процесс происходит медленно, и во многих местах права человека существуют только на словах.

Философия просветителей заменила религию в умах образованных людей, но для массы полуобразованной публики она была слишком сложной. Люди нуждались в упрощённой картине мира, дававшей понятные объяснения общественных явлений и простые рецепты исправления всех зол. Очень скоро эту потребность начала удовлетворять идеология, возникшая перед французской революцией и руководившая действиями её вождей. То же было и в Русской революции, где руководящую роль сыграла полуинтеллигенция, быстро вытеснившая интеллигенцию из общественной жизни.

Идеология — важное общественное явление. Практическая связь между идеологией и революцией, столь отчётливая в двух рассмотренных примерах, много раз наблюдалась и в других странах, при самых разных культурных условиях. Жертвой различных идеологий оказывается неразвитый человек, неспособный критически оценить предлагаемые ему идеи.

«Простой человек»

«Простой человек» — человек, вынужденный трудиться для заработка и не способный к самостоятельному мышлению — представляет главную проблему современного общества. Простые люди составляют тот народ, о котором так заботились наши интеллигенты, и который теперь брошен на произвол судьбы. Самый термин «простой человек» изобрёл Франклин Рузвельт, обозначив таким образом самый распространённый тип избирателя, которому он адресовал свою пропаганду. Рузвельт мог искренне думать, что действует в интересах простого человека, хотя по существу его задача состояла в защите американского истеблишмента, то есть буржуазной государственной системы.

В современном обществе этот термин относится не только к работникам физического труда, но и ко многим другим, не только работающим по найму. Конечно, для Рузвельта простым человеком был также и мелкий собственник, лавочник или предприниматель, самостоятельно ведущий своё дело. Он тоже трудится, и если его ум не развит, его тоже можно включить в это понятие. В социальном смысле «простого человека» можно отождествить с пассивным членом общества, то есть с объектом экономических и политических манипуляций, лишь в редких случаях — при особых бедствиях — оказывающим влияние на ход общественных дел.

В прежние времена его можно было отождествить с человеком, создающим необходимые для жизни вещи, и можно было понять выражение «праздный класс» (leisure class), которым некоторые радикальные мыслители обозначали всех остальных. Теперь, когда бльшая часть производимых товаров не нужна или вредна для жизни, труженик по-прежнему трудится, но труд его не всегда полезен.

Нелегко сказать, какую часть человечества составляют «простые люди». Можно думать, что в наше время не меньше девяноста процентов, и при очевидном численном преобладании этого типа более точная оценка вряд ли нужна. Проблема состоит в том, что подавляющее большинство этих людей, составляющих девять десятых человеческого рода, с экономической точки зрения оказывается лишним. В самом деле, при современной технике земледелия один фермер может прокормить сто едоков, а о промышленных изделиях, таких как одежда и жилища, нечего и говорить. Всех людей, и простых и сложных, может содержать небольшая группа производителей. Можно задаться вопросом, кто должен работать, чтобы содержать всех остальных? Ещё более трудный вопрос: чем будут заниматься остальные?

Как известно, современное общество решает эти вопросы, изобретая искусственные потребности. Несомненно, человеку высокой культуры нужно для жизни гораздо больше, чем для выживания. Несомненно также, что потребности, создаваемые и удовлетворяемые современной культурой, не имеют отношения к идеалам культуры: как правило, они противоречат любым признанным идеалам и сводятся к поддельной роскоши и к пассивному развлечению. В чём же состоят реальные потребности человека?

Важная, инстинктивно обусловленная потребность человека — это потребность в осмысленной деятельности. В начале существования нашего вида такая деятельность сводилась к выживанию. Впоследствии прибавились культурные задачи, выходившие за пределы выживания, например, завоевание чужих стран или строительство пирамид. Эти занятия были осмысленными в культуре своего времени, хотя и не кажутся осмысленными нам с вами. Завоевания были выражением инстинкта агрессии, а возведение пирамид выражало инстинкт самосохранения. Уже в этих случаях цели инстинктов были обобщены культурой, поскольку завоевание не было уже защитой своей территории, а пирамида служила для сохранения мумии одного фараона. Можно сказать, что и наша культура обобщает и формирует цели человеческих инстинктов. Вопрос в том, удовлетворяет ли она эти инстинкты.

Безусловно, нет. Способы удовлетворения инстинктивных потребностей человека, предлагаемые современной культурой, представляют не действия, а имитацию действий. Человеку предлагают сидеть у телевизора и говорят ему, что это и есть жизнь. Но такие суррогаты жизни разъединяют людей, и этим фрустрируют их социальный инстинкт. Человеку предлагают смотреть спортивные состязания и говорят ему, что это и есть борьба. Но вместо личных стимулов борьбы у него возникают лишь чувства «болельщика», и этим фрустрируется его инстинкт агрессии. Вместо реальной жизни человеку предлагается суррогат жизни [По-английски: vicarious life].

Реальная жизнь означает совместную с другими людьми деятельность для достижения культурно обусловленных целей, выражающих, в формах этой культуры, инстинктивные установки человека. Культура, способная к самосохранению и развитию, должна доставлять человеку такие цели.

3. Цели культуры

Высшей целью культуры является человек. Культура создаёт человека — свою высшую цель — ставя перед ним идеальные цели, отдалённые и ближайшие. Отдалённые цели культуры решающим образом влияют на ближайшие. Они выражают инстинктивные установки человека, в форме, зависящей от его традиции, и тем самым отражающей историю его культуры. Приведём два примера отдалённых целей нашей культуры.

Инстинкт внутривидовой агрессии в наше время не может выражаться в нападении на наших братьев по виду: XX век войдёт в историю не двумя мировыми войнами, а сознательным прекращением войн. В конечном счёте эта установка выражает возвращение к более древнему инстинкту всех высших животных, запрещающему убивать себе подобных. Но свойственная человеку агрессивность нуждается в выходе, и таким выходом несомненно будет присущее человеку стремление к экспансии. В течение всей истории люди расселялись по Земле и осваивали её возможности — к несчастью, причиняя вред людям других племён. Теперь, как может показаться, освоение Земли окончено, больше нечего открывать, и самые размеры нашей планеты кладут предел экспансии человека. Со времени Мальтуса представление об ограниченности Земли порождает навязчивую идею о «перенаселённости» Земли и подсказывает биологически невозможную для человека цель «статического общества». В основе этого взгляда лежит подсознательное ощущение Земли как нашей космической тюрьмы.

В действительности мы только начали освоение нашей планеты. Огромные пространства Земли остаются вне хозяйственной деятельности человека, испытывая лишь вредные воздействия его техники. Для восстановления территорий, уже повреждённых этими воздействиями, потребуются длительные усилия. Даже при современном, очень несовершенном уровне земледелия Земля может прокормить во много раз большее население. Но мы должны решить для этого экологические проблемы, превосходящие все технические трудности, когда-либо стоявшие перед человечеством. Эти задачи, дающие выход человеческой экспансии, не могут быть решены в рамках укоренившейся денежной психологии. Мы можем и должны превратить нашу Землю в достойное жилище Человека!

Мы не обречены всегда оставаться на Земле, как наши предки не были обречены сидеть на берегу моря. Отдалённая цель человечества — освоение Вселенной. Немногие люди думают об этом всерьёз, и президент Картер, как известно, решил сэкономить на Луне. Когда-то люди вроде него не хотели финансировать и проект Колумба. Между тем, мы уже слушаем радио и говорим по телефону через спутники, и без сомнения постоянная станция на Луне, дорогая и опасная, скоро будет устроена и окупится даже в денежном выражении. Сюжеты фантастических романов стали теперь повседневной практикой. Вещи, когда-то сказочные и невероятные, мы видим вокруг нас — и давно перестали им удивляться.

Другой пример отдалённой цели — это братство всех людей, к которому стремится наш социальный инстинкт. Совсем недавно события в дальних странах не вызывали у «цивилизованных» людей почти никаких реакций. Когда в 1915 году в Турции были истреблены миллионы армян, цивилизованные европейцы едва это заметили; впрочем, они были в то время слишком заняты — убивали друг друга. Но вот совсем недавно девятнадцать западных государств уже не позволили истребить албанцев в самом нищем и диком закоулке Европы. Это делалось крайне медлительно и бездарно, но всё же сотни тысяч людей были спасены от убийства, защищены и накормлены — хотя все эти государства, по существу, не имели в Косове интересов. А затем ООН вступилась за чёрных на острове Тимор, которых в прошлом веке почти не считали людьми. Ближайшие цели всё же действуют, но можно надеяться, что люди не забудут свои отдалённые цели. Где забывают отдалённые цели, там не будет прока и от ближайших. То же бывает и в жизни отдельного человека: кто не имеет далёких целей, далеко не пойдёт.

Ближайшей, очевидной целью современной культуры является её самосохранение. Эта задача, в некотором смысле, решается любой живой системой. Каждое живое существо наделено механизмами самосохранения, и сохранение вида — результат естественного отбора — даёт ключ к пониманию биологической эволюции. Аналогичные процессы в человеческих культурах, также возникшие путём отбора, способствуют сохранению культур. Но сохранение видов не предполагает никаких «целей», точно так же, как сохранение отдельного животного. Мы уже говорили об эвристическом значении этого слова в биологии: дело происходит так, как будто все живые системы ставят себе цель самосохранения. Цели свойственны только человеку.

Человеческие культуры всегда заботились о своём сохранении, если даже не формулировали эту заботу в общем виде. Обычаи культуры, даже её символы и внешние признаки составляли тщательно охраняемое культурное достояние, чем занимались вожди и жрецы. Таким образом, в человеческих культурах общая «цель» самосохранения живых систем приобрела уже осознанное значение. Такая цель стоит перед нашей, современной культурой, которой угрожает гибель, и хуже всего, что ощущение этой опасности беспокоит лишь небольшое меньшинство. Традиционные механизмы защиты культуры в наше время не работают, поскольку опасность порождается самой культурой и не предусмотрена её традицией.

Мы должны сохранить нашу современную культуру, с её достижениями, дорогой ценой доставшимися нашим предкам. Только она может доставить нам средства для великих предприятий нашего будущего! Стремление к миру, к запрещению войн, к помощи отсталым странам — важный итог XX века, урок его исторических несчастий. Несомненно, эти стремления также имеют инстинктивный характер: они выражают инстинкт самосохранения, свойственный нашему виду — самый могущественный из наших инстинктов. Он действует с неотвратимой силой в жизни отдельного человека; он с глубокой древности распространился на наших собратьев — сначала на защиту своего племени, потом государства. В наши дни действие этого инстинкта очевидным образом глобализуется: мы начинаем реагировать на опасности, угрожающие нашему виду. Человек по своей природе не может выжить в одиночку; с глубокой древности люди поняли, что не могут выжить в небольшой группе; теперь они начинают понимать, что могут выжить только все вместе. Как мы знаем, отдельный человек с великим трудом усваивает свой личный опыт и учится избегать прошлых ошибок. Насколько труднее даётся эта мудрость всему человечеству!

4. На пороге будущего

Процесс развития культуры нередко сравнивается с развитием индивида — то есть с процессом развития ребёнка. Но ребёнок вырастает и перестаёт расти. Если верно, что существуют общие законы роста живых систем, то возникает вопрос о «пределах роста»: можно спросить, когда же человечество будет «взрослым?»

Вспомним, однако, что развитие человечества — это развитие не только индивидов, а культуры, всё более — единой человеческой культуры. Культура аналогична видам животных, способным жить очень долго — по-видимому, сколь угодно долго. История человеческих культур свидетельствует, что в не слишком быстро меняющихся условиях они не погибают, а изменяются. Общечеловеческая культура очень молода, она только складывается. Все предшествующее ей развитие человека, по сравнению с временем жизни «обычных» видов, было очень коротким. Человечество не старо, а молодо. И поскольку это живая система, способная существовать неограниченно долго и наделённая разумом, можно полагать, что её функция самооценки также эволюционирует вместе с ней.

Понимание кризиса нашей культуры, столь отчётливо сформулированное её лучшими представителями, такими, как Альберт Швейцер, Томас Манн и Конрад Лоренц — вовсе не означает фатальной неизбежности её гибели. Напротив, это понимание представляет собой возникающую обратную связь, ощущение необходимой восстановительной работы, предотвращающей распад культуры. Ближайшая цель современной культуры состоит в её спасении от гибели. Осознание этой цели может объединить людей разного мировоззрения и разных профессий, а дело спасения культуры может предохранить их от разрушительного пессимизма. Мы не безоружны перед слепыми силами истории и не обречены им покоряться, но для этого мы должны знать, что происходит.

Я позволю себе процитировать окончание «Оборотной стороны зеркала» — может быть, величайшей книги нашего времени: «… Можно видеть верные признаки того, что начинает пробуждаться самосознание культурного человечества, основанное на естественнонаучных знаниях. Если — что вполне возможно — это самосознание расцветет и принесёт свои плоды, то тем самым культурное духовное стремление человечества поднимется на высшую ступень, точно так же, как в глубокой древности фульгурация [Слово, введённое Лоренцем: быстрое, подобное вспышке молнии, развитие] мышления подняла на новую, высшую ступень познавательную способность отдельного человека. До сих пор на нашей планете никогда не было разумного самоисследования человеческой культуры, точно так же, как до времени Галилея не было объективного в нашем смысле естествознания.

Задача естественнонаучного изучения системы, образуемой человеческим обществом и его духовной жизнью, необозримо огромна. Человеческое общество — самая сложная из всех живых систем нашей Земли. Наше научное знание о нём едва коснулось поверхности этого сложного целого, наше знание относится к нашему незнанию таким образом, что выразить его могут лишь астрономические числа. И всё же я полагаю, что человек как вид находится сейчас у поворота времён, что именно сейчас есть потенциальная возможность невиданно высокого развития человечества.

Конечно, положение человечества теперь более опасно, чем было когда-либо в прошлом. Но потенциально мышление, обретённое нашей культурой благодаря естествознанию, даёт ей возможность избежать гибели, постигшей все высокие культуры прошлого. Это происходит впервые в мировой истории».

Здесь содержится, в сущности, предсказание возможного спасения культуры, в которой созревает оценивающий её разум. Предсказание будущих событий невозможно, но можно предвидеть в общих чертах вероятное будущее. Конечно, можно возразить, что самый вероятный исход описанных выше явлений — это попросту гибель нашего вида. Сторонники такого взгляда никогда не боялись предсказывать будущее, но до сих пор их пророчество не оправдалось. Предположим, что они ошибаются. В таком случае возникает вопрос, каким образом человечество может выжить. Есть необходимые условия, без которых это заведомо невозможно. Я возьму на себя смелость их указать. Более того, можно заметить главные тенденции развития человеческого общества, которые могут определить историю ближайших столетий. Это не лозунги, а наблюдаемые тенденции, впервые явившиеся в истории и опровергающие старый философский предрассудок о «неизменности человеческой природы».

Первое необходимое условие развития человечества — это мир. Социальный инстинкт и построенные на нём инстинктивные правила морали, сначала запретив убийства в пределах своего племени, затем — своей нации, в наше время распространяют этот запрет на весь человеческий род. Две мировых войны, омрачившие первую половину XX века, с предельной ясностью показали невозможность достижения спорных целей насильственным путём. Угроза ядерного оружия внушила представление, что война будет означать гибель для обеих сторон конфликта, что единственное спасение — отказ от войны. Вопреки всем ухищрениям политиков, эта идея, выраженная Хартией Объединённых Наций, одерживает верх. Народы не хотят войны. Уже больше полувека сильные государства, что бы ни говорили провозглашаемые ими доктрины, воздерживаются от войн, и теперь приучаются совместно усмирять взрывы насилия во всех частях Земли. Появилась реальная перспектива прекращения войн.

Другое явление, впервые наблюдаемое в наше время, — это перспектива изобилия. В течение всей истории человечества неизменным условием существования подавляющего большинства людей была нищета. «Нищие всегда будут с вами», — говорил своим ученикам Христос. И мы видим, что даже в самых богатых странах, в самые просвещённые времена главным мотивом человеческой деятельности была угроза голодной смерти. В царствование «короля-солнца» Людовика XIV треть населения Франции умерла от голода — вследствие неурожаев и непосильных налогов; викторианская Англия, возглавлявшая победоносное шествие европейского капитализма, вынуждала своих рабочих под угрозой голода посылать на фабрики шестилетних детей, у которых было мало шансов остаться в живых.

В XX веке, впервые в истории, развитые страны избавились от голода и нищеты. Условия жизни трудящихся в этих странах — во всяком случае, условия их материального обеспечения и труда — теперь лучше, чем в утопиях Мора и Кампанеллы. Эти условия, при сохранении резкого неравенства доходов и асоциального паразитизма богатых, возникли вследствие машинного производства, удешевившего и умножившего изготовление всего необходимого для жизни.

Исчезновение нищеты, наряду с устранением войны — одни из тех невероятных, немыслимых в прошлом фактов, к которым наши современники настолько привыкли, что перестали их замечать. Но причины, вызвавшие эти факты, продолжают действовать, даже в условиях нынешнего мира, с его архаическими культурными пережитками и бездумной конкуренцией. Можно предвидеть, что дешевизна и доступность предметов массового потребления распространится на весь мир. Насколько быстро это произойдёт, зависит от энергии. Если появится предсказанная физиками дешёвая, практически даровая энергия, это радикально изменит мировую экономику и намного ускорит приход общества изобилия. Поскольку большая часть мира все ещё живёт в условиях хронической бедности, мы не отдаём себе отчёта в том, что главной проблемой будущего будет не нищета, а изобилие.

Война и нищета сопровождали человечество на всём протяжении его истории; с психологической стороны, причинами их были властолюбие и жадность. Вопреки мнению философов и моралистов, эти свойства вовсе не присущи «природе человека», то есть не входят в его генетическую программу, а обусловлены культурой и являются извращением его инстинктов. Карен Хорни показала в книге «Невротическая личность нашего времени» [Karen Horney. The Neurotic Personality of our Time, Norton & Co, New York — London, 1950], что в основе их лежат страх и голод, то есть неудовлетворённость инстинктов самосохранения и питания. В наше время в развитых странах созданы условия, в значительной мере устраняющие такие извращения. Было бы важно изучить, как это отражается на психологии разных слоёв населения. Можно предположить, что уже сейчас там в некоторой степени уменьшились воинственность и скупость. Таким образом, необходимые условия развития человечества — устранение войны и нищеты — в наше время вполне достижимы.

Ближайшей задачей этого развития является спасение культуры. Возникает вопрос, что надо для этого делать. Очень медленно утверждается представление, что социальными процессами можно и нужно управлять. Для этого надо знать средства такого управления и его этически допустимые границы.

Лоренц обращает внимание на преимущества, доставляемые человеку его научным знанием. При всём несовершенстве этого знания, оно даёт нам отчётливую картину нынешнего положения нашего вида. В течение его долгой истории социальные процессы происходили стихийно, наподобие эволюции геологических формаций. Но в последние десятилетия развились простейшие методы управления этими процессами, до сих пор основанные на использовании только одного параметра — денег. Эти методы позволили справиться с экономическими кризисами и привели к возникновению системы стимулируемого потребления, доставившей развитым странам хотя бы временную устойчивость. Конечно, люди всегда пытались улучшить своё положение, не полагаясь на естественный ход событий; но в наше время впервые предпринимаются глобальные действия, согласуемые правительствами сильных государств. Без этих мер вся мировая культура несомненно развалилась бы: достаточно вспомнить, к каким последствиям привёл последний всемирный кризис. Как бы мы ни оценивали возникающие отсюда культурные явления, перед нами сознательная попытка воздействия на историю, и эту попытку надо признать небезуспешной.

Но спасение культуры требует более содержательного подхода, не сводящегося к одним только денежным расчётам, требует готовности к временным убыткам и длительным усилиям, к которым не способна современная государственная машина. Государственное вмешательство породило бюрократический аппарат, преследующий не общественные, а чаще всего свои собственные цели, и по существу не зависящий от общественного мнения. Контроль над этим аппаратом предполагает бдительность избирателей, не дающих себя обмануть сиюминутными выгодами и вовремя меняющих своих служащих. Но упрощённый человек на это не способен. Некультурную демократию нельзя спасти, потому что разрастающаяся бюрократия убьёт всё, что ещё осталось от эффективности рыночного хозяйства, и застынет в виде цемента, связывающего застрявшие механизмы представительного правления. Без сознательных усилий, без изучения и воспитания культуры у человечества нет никакого будущего! Нам нужна культурная демократия и демократическая культура.

Общая черта всех социальных исследований нашего времени — их локальность: все анализы производятся в предположении, что основные черты сложившейся системы нельзя менять. Серьёзные изменения общества могут быть только нелокальными, а это предполагает временные жертвы и приспособления, необычные для нынешнего общества. Это общество цепляется за свой «уровень потребления», и ему трудно будет решиться на такие жертвы. Но одно лишь потребление не может быть целью цивилизации. Общество без целей бессмысленно и обречено. Культуры, потерявшие духовные мотивы развития, достигшие материального изобилия и застывшие в самодовольстве, неизменно гибли, и нашей культуре угрожает та же судьба. Спасение культуры является духовной целью, потому что речь идёт не только о наших личных интересах, но и о будущем человечества.

Самой очевидной является экологическая реформа. В экологическом смысле Земля неделима: её атмосфера и мировой океан должны быть предметом заботы всех людей, поскольку промышленное загрязнение среды отражается не только на ближайшем окружении, но и на жизни всей планеты. Наши научные знания уже достаточны для принятия самых неотложных мер, но эти меры сталкиваются с национальным эгоизмом и примитивным непониманием надвигающейся катастрофы. С непониманием можно бороться, распространяя честную научную информацию (что далеко не тривиально, поскольку в экологии особенно щедро оплачивается как раз нечестная информация). Что же касается эгоизма отдельных наций — особенно самых богатых и экологически опасных — то здесь может понадобиться нечто вроде мирового правительства. Эта идея, давно уже выдвинутая Эйнштейном и Расселом, теперь не кажется столь утопической, как прежде. Как мы уже видели, в наше время воздействие человека на природу впервые приняло космические масштабы. Такие уже доказанные преступления, как загрязнение атмосферы углекислым газом, или загрязнение мирового океана химическими и радиоактивными веществами, не могут быть остановлены изолированными мерами отдельных стран. Унаследованный от феодального прошлого принцип национального суверенитета препятствует эффективным действиям, защищая частные интересы против общего интереса всех людей. Экологическое тупоумие происходит от того, что здесь речь идёт о медленно нарастающих бедствиях, подобных мягким симптомам неосознанной болезни. Некоторые пессимисты предсказывают уже «экологические войны», но я думаю, что в этом смысле опаснее экономические конфликты.

Экономическая реформа необходима для сокращения разрыва между богатыми и бедными народами Земли. Мы рассматривали классовый антагонизм в его наиболее современных формах, на материале стран «западной цивилизации». Но подавляющее большинство человечества живёт вне этих особых условий, по-прежнему в нищете и бесправии, унаследованных от прошлого. Люди, живущие в Азии, Африке и Латинской Америке, имеют свои причины жаловаться на социальную несправедливость. Один и тот же труд оплачивается в Соединённых Штатах Америки в десятки раз выше, чем в России, и в сто раз выше, чем в Китае. Экономическое просвещение уже достигло всех стран, и все знают своё положение. Разрыв между уровнем жизни «западных» стран и остального мира, кажется, никого не беспокоит.

Отсталые страны теперь независимы и должны сами заботиться о своей судьбе. Пример Японии показывает, что это положение может быть изменено в течение одного поколения. Три великих страны? Россия, Индия и Китай? не могут выйти из кризиса. Они ищут свой путь. Россия и Китай уже пережили тоталитарный строй, а Индия к нему не склонна. Будем надеяться, что эти страны изберут демократию. Экономическая наука, уже в её нынешнем состоянии, может обеспечить глобальные реформы, хотя и с неизбежным нарушением некоторых привилегий.

Наконец, нужна реформа образования. Она необходима и самым передовым странам, где школьное обучение уже не даёт простой грамотности, и отсталым странам, часто не имеющим даже начальной школы. Но, по-видимому, особенно важна реформа высшей школы, без которой не будет грамотных учителей. Образование сильно зависит от местных культурных условий и не допускает унификации. Наши научные знания о процессах обучения ещё недостаточны для решения этой задачи, от которой зависит воспитание будущих поколений. В этой области надёжнее полагаться на опыт прошлого, избегая поспешных экспериментов; поскольку система образования особенно пострадала от общего упадка культуры, здесь может быть полезно возвращение к лучшим образцам прошлого! Вспомним, что Возрождение началось с воспоминания о прошлом.

В наше время происходит процесс глобализации культуры, создающий единую мировую культуру. В основе этой культуры будут лежать ценности гуманизма, выработанные людьми всех народов и получившие свою наиболее отчётливую форму в европейской культуре. Эта культура, именуемая также западной, несомненно является самой высокой и, следовательно, самой сильной в нынешнем мире. Она отказалась теперь от прямого насилия и «завоёвывает» мир экономическими средствами.

Единственный способ противостоять этому завоеванию — это развивать собственную промышленность, способную изготавливать более дешёвые товары и, самое главное, те же технологически сложные и уже незаменимые товары. Наша российская промышленность неспособна даже изготавливать компьютеры, и уже по этой причине Россия не может сохранить свою экономическую изоляцию — если бы и не было множества других причин! Как только отсталые страны начинают развивать современную технику, они обнаруживают, что она неразрывно связана с другими основами западного образа жизни, в особенности со свободной экономикой и, тем самым, с гражданской свободой — с теми правами человека, без которых пытаются обойтись все тоталитарные режимы на Земле. Таким образом глобализация экономики неизбежно влечёт за собой культурную глобализацию.

Очевидная необходимость серьёзных реформ наталкивается на устаревшие, часто архаические политические системы, неспособные ни к каким реформам, и на нелепости международного права, признающего суверенитет любых захвативших власть бандитов. Происходящий теперь процесс демократизации будет неизбежно расширяться и углубляться, размывая все оставшиеся пережитки Средневековья и древности, а международные отношения будут подчинены главной задаче — охране прав человека.

У нас есть технические средства, нужные для глобальных реформ, и научные знания, нужные для того, чтобы их начать. В развитых странах есть уже производство, способное создать материальное изобилие, и сильные страны очевидным образом отказываются от войны. Но эти преимущества не могут использовать люди, мыслящие в денежных категориях. Культуру можно спасти, если возникнет гуманистическая субкультура, бескорыстно стремящаяся к своей цели. Как мы видели, такие субкультуры стояли на рубеже великих исторических эпох. Мыслящая элита может состоять из людей любого происхождения, готовых бескорыстно служить человечеству, как это делали их предшественники. Такую элиту можно было бы назвать «аристократией духа», потому что она должна выделяться не особыми привилегиями, а особыми обязанностями. Но лучше назвать носителей этой культуры будущего русским словом интеллигенция.

Конечно, большинство образованной публики в наше время ориентировано на деньги и карьеру, но интеллигенция — мыслящая элита — это творчески активное меньшинство. Можно заметить, что подлинная элита науки и искусства во всех странах единодушно презирает современную псевдокультуру с её средствами массовой информации и коммерцией развлечений, что она враждебна доминирующей психологии, сводящей все ценности к деньгам. Лучшие люди ищут выход из тупика стимулируемого потребления. Можно надеяться, что они найдут этот выход, доставив нашей культуре необходимую обратную связь. Как мы видели, так было уже не раз!

Интеллигенция будущего

Интеллигенция будущего должна служить человечеству убеждением и примером. Новые идеалы рождаются во всех слоях общества, но пробивают себе путь в будущее лишь в том случае, когда навстречу стремлениям народных масс идёт движение образованного, мыслящего меньшинства, способного выработать новые формы общественной жизни и дать им отчётливое выражение. В наши дни мыслящих людей трагически не хватает. Воспитание культурных людей заменяют теперь массовым производством специалистов. С помощью компьютеров и приборов обучают человека, способного обслуживать эти машины для выполнения какой-нибудь специальной работы. Таким образом не может быть воспитан культурный человек.

Главное бедствие нашей культуры — разрушение культурной традиции. Передача традиции неизбежно происходит от учителя к ученику, из уст в уста. Механические средства обучения не могут заменить прямую связь поколений. Чтобы воспитать мыслителя, не нужны дорогие средства: достаточно карандаша и бумаги, мела и доски. Надо учить молодого человека думать, а не нажимать клавиши, читать книги и вырабатывать собственное мнение, а не повторять общепринятые штампы. Мотивом обучения должен быть бескорыстный энтузиазм, а не карьерный успех. Но для этого нужен человек, передающий традицию, — учитель. Разрушение связи между учителем и учеником есть разрушение культуры. Воспитание — это неторопливое постижение, озаряемое вспышками интуитивного прозрения. Воспитание — это теснейшая связь между людьми. Сидя в одиночестве за своими компьютерами, люди не чувствуют, как «распалась связь времен!»

Высокая культура складывается в небольших группах и постепенно расширяет своё влияние. Если в обществе нет мыслящей элиты, если его лидеры ничем не лучше «среднего человека», их не принимают всерьёз. Спасение культуры должно быть делом культурных людей, способных организовать общественное сознание. Будущая интеллигенция, подобно прошлой, должна научиться объединять свои усилия. Люди, знающие друг друга, должны научиться работать вместе, высказывать свои взгляды и искать единомышленников.

Дети культурных людей должны стать культурными людьми. Мы должны спасти наших детей от разлагающего влияния нездоровой среды. На нашей стороне инстинктивное стремление самих детей, ищущих руководство и пример своих родителей. Уверенные в себе родители сильнее любого влияния среды. Во время фашизма в семьях убеждённых антифашистов вырастали чистые дети. Для этого надо сознательно воспитывать детей похожими на нас самих, как это предусмотрено наследственной программой нашего вида. У детей чёрно-белое восприятие мира, они требуют ответа, что хорошо и что плохо. Отвечайте на их вопросы, не делайте вида, будто перед вами маленькие мудрецы: чего вы им не скажете, скажет за вас улица и скверная школа, и продуктом этого влияния будут не ваши дети. Чтобы сохранить культуру, мы должны прежде всего сохранить наших детей.

Человеческое общество — не муравейник, где все неразличимы. Оно нуждается в духовном руководстве, и можно надеяться, что оно его найдёт. Духовное руководство — это не власть. В демократическом обществе власть должна принадлежать всему обществу, и можно надеяться, что область применения власти в будущем резко уменьшится — сведётся к согласованию стандартов и, в самом широком смысле, к общественной медицине. Но руководство необходимо людям. Люди не равны по способностям. Лучшие — умные и мудрые — должны иметь не власть, а влияние и почтение. Конечно, демократическое общество будущего не будет бесформенно, как нынешнее. В нём будет иерархия, какая была некогда во всех человеческих племенах — иерархия, предусмотренная системой наших инстинктов. Но это не будет иерархия принуждения и страха. Уже и сейчас авторитет не прибегает к виселицам и позорным столбам, как это было в недавнем прошлом. Культура развивается, и самый ужас перед бесчеловечностью — при всем, что происходит в нынешнем мире — отличает нас от наших предков.

Глобализация социального инстинкта, начавшаяся с племенной морали и продолженная мировыми религиями прошлого, составляет теперь задачу гуманистической философии, постепенно объединяющей всё человечество. Задача гуманистического воспитания людей может быть выполнена — и несомненно будет выполнена — интеллигенцией будущего.

Можно спросить себя, оправдан ли этот оптимизм? Есть ли будущее у современного общества? Как мы видели, начиная с середины XIX века, когда европейская культура достигла своего высшего выражения, её человеческие идеалы оказались недостаточными для дальнейшего развития, что привело к катастрофическим последствиям: буржуазному перерождению рабочего движения, агрессивному национализму и двум чудовищно бессмысленным и разрушительным мировым войнам. В наше время часто можно услышать мнение, что европейская культура, с её гуманистической философией и научным знанием, уже сыграла свою историческую роль и теперь клонится к неизбежному упадку, подобно всем высоким культурам прошлого.

У нас и в самом деле более чем достаточно оснований для пессимизма! Кто решится предсказать такой культуре лучшее будущее? Но представим себе, чт? подумал бы о перспективах нашего вида объективный наблюдатель, рассматривая наших предков, живших в пещерах сорок тысяч лет назад. Такой наблюдатель, зная судьбу всех предыдущих гоминид, тщетно пытавшихся стать людьми, мог бы не заметить особые свойства сапиенсов, уже сделавшие эти существа людьми — без их ведома и понимания!

Мы способны уже перейти от слепого повиновения животным инстинктам, выражающим страх и голод, к сознательному творению своей культуры, удовлетворяющему наш единственный в мире, давно уже человеческий социальный инстинкт. Мы находимся на пороге новой эпохи, и в нашей власти переступить этот порог.

История учит нас, что глубокая реформа культуры требует обращения к опыту предков — к их высшим достижениям и надеждам. Уже древние греки времён Гомера знали, что их предшественники, ахейцы, обладали утраченной высокой культурой, и не переставали думать об этом прошлом. Итальянцы эпохи Возрождения знали, что их предки превосходили их знанием и могуществом, изучали древнюю культуру и стремились с ней сравняться. Наша западная культура достигла своей вершины, по-видимому, в XIX веке, и мы напрасно думаем, что превзошли её, впадая в комфортабельное варварство «потребительского общества». Нам недостаёт больших идей и далёких целей.

Россия достигла высокого развития культуры в том же XIX веке, усвоив и своеобразно преломив европейскую культуру в её лучших достижениях. Изучение и понимание этого прошлого составляет необходимую предпосылку нашего Возрождения. Мы должны сделать свободный выбор — не подражания худшим образцам западного общества, а спасения и развития нашей культуры. Традиция, к которой мы должны обратиться — это не узкая традиция русского рабства, а широкая традиция русского освободительного движения. Это и будет наш путь к единой культуре будущего.