Вадим Маркович Розин:
Понятие и современные концепции техники.
Глава 5. Кризис техногенной цивилизации и пути выхода из него

1. Традиционная научно-инженерная картина мира и технократический дискурс

Именно эти два образования в плане осознания задают основной строй техногенной цивилизации и способствуют её воспроизводству. Картина мира представляет собой образ той действительности, из которой как непосредственной данности (реальности), исходит специалист. Научно-инженерная картина мира включает в себя некий сценарий. Существует природа, мыслимая в виде бесконечного «резервуара» материалов, процессов, энергий. Учёный в естественных науках выявляет законы природы. Используя эти законы, инженер изобретает, конструирует, проектирует технические изделия (машины, механизмы, сооружения).

Массовое производство, опираясь на инженерию и технологию, производит вещи, продукты, необходимые человеку или обществу. В начале этого цикла стоят учёный и инженер — творцы вещей, в конце — потребитель этих вещей. В традиционной научно-инженерной картине мира считается, что и инженерная деятельность и технология не влияют на природу, из законов которой инженер исходит. Что техника (понимаемая как результат инженерной деятельности) не влияет на человека, поскольку является его средством. Что потребности естественно растут, расширяются и всегда могут быть удовлетворены научно-инженерным путём.

Становление инженерной деятельности, реальности и научно-инженерной картины мира не было бы столь успешным, если бы инженерная деятельность и технология не оказались столь эффективными. Эффективность инженерной деятельности и позднее технологии проявились как при создании отдельных инженерных изделий, так и более сложных технических систем. Если Х. Гюйгенс сумел создать инженерным способом часы, то сегодня таким способом, а также в рамках технологии создаются здания, самолёты, автомобили и бесконечное количество других необходимых человеку вещей. По сути, самолёт есть сложная техническая система, но, например, ещё сложнее АЭС, ускорители или СОИ. Во всех этих случаях инженерный подход к решению проблем и технология демонстрируют свою эффективность.

Другой важный фактор — формирование, начиная со второй половины ХIХ века, как отмечалось выше, сферы и идеологии массового потребления, причём удовлетворение потребностей человека в этой сфере мыслится и практически осуществляется техническим, индустриальным способами. Сегодня подобное мироощущения стало практически непосредственным. Любую проблему современный человек и общество стремится решить техническим путём. Третий фактор — социализация, ориентированная на подобное мироощущение. Начиная с семьи и школы, современный ребёнок усваивает ценности потребления и технические способы удовлетворения своих желаний. «Если, — пишет В. Рачков, — мы перейдём на более конкретный уровень анализа, то обнаружим стремление к выработке технической культуры прежде всего в среднем образовании, В начальной школе — приобщение к науке и технологии. В старших классах — углублённое изучение технических и промышленных средств, механики, а также массовое вторжение компьютеров» [62, с. 126].

В рамках традиционной научно-инженерной картины мира обычный инженер понимает назначение своей деятельности, прежде всего, как разработку технического изделия (системы), основанного на использовании определённого природного процесса (процессов). Техническое изделие или система — конечный продукт и технологии. Последствия, возникающие разработке подобных изделий и систем, инженера (и обычного и социального) в принципе не интересуют, главным образом потому, что он понимает природу именно как необходимое условие для технических изделий (природа написана на языке математики и содержит процессы, на основе которых работает техника). Но, как я отмечал выше, начиная с середины нашего столетия, вызванные научно-техническим прогрессом изменения окружающей среды, человеческой деятельности и условий существования человека принимают глобальный характер. Эти изменения распространяются почти мгновенно (сравнительно со скоростью распространения в прошлые эпохи), захватывают все основные сферы жизнедеятельности человека, начинают определять его потребности. Возникает порочный круг: техника и технология порождают потребности человека и общества, которые удовлетворяются техническим же путем; в свою очередь новая техника делает актуальными новые потребности и так далее. В результате сегодня мы вынуждены признать, что инженерная деятельность и техника существенно влияют на природу и человека, меняют их.

И ещё одно соображение. Вплоть до ХХ столетия все основные влияния и воздействия, который создавала техника, и которые становились всё более обширными и значимыми, не связывались с понятием техники. И почему, спрашивается, проектируя какую-либо машину, инженер должен отвечать за качество воздушной среды, потребности человека, дороги, и так далее, ведь он не специалист в этих областях? И не отвечал, и не анализировал последствия своей, более широко научно-технической деятельности. Но в настоящее время уже невозможно не учитывать и не анализировать, в связи с чем приходится все основные влияния и воздействия техники и технологии на природу, человека и окружающую человека искусственную среду включать в понимание и техники и технологии. Для философа здесь две основные группы вопросов: как техника и технология влияют на существование и сущность человека (его свободу, безопасность, образ жизни, реальности сознания, возможности) и что собой представляет наш техногенный тип цивилизации, какова её судьба, возможен ли другой, более безопасный тип цивилизации, и что для этого нужно делать.

Если все так просто, если дело лишь в устаревшей картине мира, то почему такой драматизм, нужно просто заменить устаревшую картину мира новой. Однако это легче сказать, чем сделать, ведь за картиной мира стоят социальные институты, культура, культурный тип человека. Все эти образования в техногенной цивилизации осознаются, артикулируются и манифестируются в рамках техногенного дискурса. Интересный анализ и критику этого дискурса в книге «Техника и её роль в судьбах человечества» даёт Виталий Рачков.

Исходной предпосылкой технократического дискурса является убеждение в том, что современный мир — это мир технический и что техника представляет собой систему средств, позволяющих решать основные цивилизационные проблемы и задачи, не исключая и тех, которые порождены самой техникой. «Самым модным и расхожим тезисом сегодня, — пишет В. Рачков, — является: отныне всё зависит от техники, поскольку несомненно мы находимся в обществе, созданном целиком техникой и для техники… Как только человек осознает какую-то проблему или опасность, так сразу же можно сказать, что он берётся за её рассмотрение и решение, и, можно сказать, что она уже потенциально разрешена. Иначе говоря, существует негласная установка, что каждое затруднение нашего мира, если на него выделяется достаточно технических средств, людских и денежных ресурсов, преодолевается по мере того, как за него принимаются всерьёз. Более того, любое достижение в области науки и техники призвано решать определённое число проблем. Или, точнее, перед лицом опасности, конкретной, лимитированной трудности, люди обнаруживают неизбежно адекватное техническое решение. Это проистекает из того, что это — само движение техники; это отвечает также на глубокое убеждение, общее для общественного мнения индустриальных стран, что всё может быть сведено к техническим проблемам» [62, с. 32, 54–55]. Английский футуролог Д. Гейбор указанные здесь представления технократического сознания афористически суммировал в законе технической цивилизации: «что может быть сделано, обязательно будет сделано, причём вред, порождаемый техникой, может быть компенсирован опять же техникой» [62, с. 98].

В рамках технократического дискурса «технически» истолковываются все основные сферы человеческой деятельности: наука, инженерия, проектирование, производство, образование, институт власти. Наука понимается как непосредственная производительная сила, позволяющая овладеть природой.

Инженерия и проектирование предназначены для создания инженерных и технических проектов. Образование — это институт, призванный готовить специалистов, которые затем будут включаться в производство. Производство — ничто иное, как техника и технические системы. Власть — институт, основная роль которого поддерживать техническое развитие. В свою очередь, власть, отмечает Рачков, «приписывает технике необычайные качества, несущие человеку только блага: преодоление кризисов и застоя, устранение всех проблем и трудностей, наступление эры всеобщего благосостояния, изобилия, счастья и свободы.

Государство обнаруживает легитимную связь с наукой-техникой, всячески способствуя научно-техническому прогрессу… государство действует как акселератор движения науки-техники, рассчитывая на положительные последствия экономического развития и умножения своих собственных сил» [62, с. 101–102].

В характеристику технократического дискурса техники Рачков включает особенности технически ориентированного сознания человека. В идеологическом плане такое сознание утверждает себя на основе идей прогресса и нормализации (стандартизации всего); для технически ориентированного сознания характерна установка на непрерывный рост, а также ускорение, наконец, такое сознание блокирует все формы мысли, угрожающие существованию технической реальности [62, с. 201–205]. «Никакое суждение не приемлимо, — замечает Рачков, — если это тормозит ход развития науки и техники. Это также отказ от морального суждения… Что касается разума, то его рациональные аргументы очень легко, оказывается, повернуть в нужную сторону» [62, с. 205].

В плане мышления для технически ориентированного сознания свойственен рационализм. По поводу последнего Рачков пишет следующее: «Рациональность составляет часть, неразрывно связанную с оптимистическим дискурсом, и в то же время доказательство одной характерной черты техники — её неизбежности.

Техника, это ясно, результирует из науки, которая является рациональной.

Следовательно, техника, впрочем порождаемая рациональными операциями, также является рациональной… Рациональное, требуя протекания серии связанных операций, прекрасно ощутимо, осязаемо, осознаваемо, а поскольку мир ощутим, — то есть мы сначала понимаем, осознаем, а затем контролируем, — то нужно, чтобы этот мир был рациональным. И все отношения, требуемые от человека в нашем обществе предстают в качестве рациональных: рационально больше потреблять, как можно чаще менять вещи, менять тотчас же, что изношено, получать всё больше информации, работать все быстрее, производить всё больше продукции и так далее.

Рационально удовлетворять постоянно возрастающие потребности и желания. Точно также рационально выглядит и постоянный экономический рост. В общем, отношения между людьми могут быть нормальными, считаются таковыми, если они рациональны» [62, с. 148–149].

В. Рачков показывает, что частью технократического дискурса техники является, как это ни странно, гуманистический дискурс (утверждающий, что техника работает на благо человека и культуры), с помощью которого на самом деле «прикрывается», «скрывается», как говорил Фуко, истинное положение дел. «В реальном мире, — пишет Рачков, — дела обстоят совсем не так, как в гуманистическом дискурсе, в любом из его аспектов… Спрашивается, при чём здесь техника? Конечно, техника не является прямой и немедленной причиной мирового зла. Но именно она сделала возможным расширение поля действия катастроф, а с другой стороны, индуцировала такие, а не другие политические решения… Главной констатацией из всего того, что было выше в дискурсе о технической культуре, является вывод: все это не имеет никакого отношения к культуре» [62, с. 122–123, 130].

Другая форма «прикрытия», как бы выразился Мишель Фуко, технократического дискурса, внешне вообще выглядящая как «антитехнократический дискурс», публичные намерения и проекты контроля над техническим развитием.

Во-первых, показывает В. Рачков, последнее решение опять остаётся за техникой, во-вторых, все реальные усилия ограничиваются разговорами и бумажными проектами, что тем не менее усыпляет сознание общественности. «Ф. Рокпло, — пишет В. Рачков, — считает, что в изменившейся ситуации необходимо утвердить право каждого гражданина вмешиваться в выбор основных технологических ориентаций общества, расширять демократию в области принятия решения по всем крупным техническим вопросам, бороться за самоуправление и только тогда можно будет «сломать сеть очевидностей, в которой наша культура закрыла технику». Но при этом остаётся вопрос, «какие технологии позволят нам выйти из тупиков, в которые завела нас техника сама по себе, будем ли мы ускоряться в том же направлении или изменим его, изобретая другие технологии?» [62, с. 139].

Ещё один пример, анализируемый В. Рачковым, — выдвинутая в середине 70-х годов во Франции программа Жюлья-Ляббе. «Программа была достаточно ясной: 1) идентифицировать потенциальный интерес к исследовательским работам и технологическим внедрениям; 2) предложить средства для осуществления этой программы; 3) идентифицировать вторичные и неблагоприятные последствия этих внедрений до того, как они станут неизбежными; 4) информировать общественность о возможных последствиях с тем, чтобы предпринять необходимые для их устранения меры. Эти четыре принципа, как принципы деятельности, были прекрасны: ошибки проистекают из незнания в области внедрения результатов науки, техники или морали. Далее, власть принятия решений должна быть равномерно распределена между всеми гражданами. Затем власть должна принимать необходимые меры в связи с запросами граждан. Этот проект послужил отправной точкой для широких дискуссий, выходящих иногда за рамки поднятой темы. Но внутри дебатов проект становился всё более тощим и ориентированным фактически только на научный рост.

В результате выяснилось, что вся операция с технологической оценкой предстаёт процессом самооправдания, рассчитанным на общественное мнение.

С самого начала своего зарождения техническая система ускользает из-под контроля общественного мнения, ни разу ещё не удавалось сократить то или иное техническое предприятие ввиду риска под воздействием общественного контроля.

Господствовать над техническими средствами становится труднее не только общественному мнению, но и специалистам. Тем более, что чаще всего мы даже и не понимаем проблему: мы начинаем интересоваться контролем над техникой только тогда, когда она затрагивает самые тривиальные проблемы традиционной морали — биотехнология, искусственное зарождение, оплодотворение, ин витро и так далее. Вот это стоит того, чтобы создавать этические и контролирующие комиссии, созывать коллоквиумы и семинары, которые ничего реально не могут ни сделать, ни предложить, но на которых вырабатываются нормы и точки отсчёта, полезные не более, чем Хартия о правах человека, потому что несмотря на все благие пожелания, упомянутые технические средства являются лишь фрагментом совокупности технической системы, контроль над которой возможен лишь, если контролировать все» [62, с. 141–142].

Но может быть, все не так плохо и технократический дискурс, как и любой другой выполняет своё культурное назначение? Однако вслед за рядом других философов техники В. Рачков оценивает его не просто как негативный, но «тиранический» и «террористический» (не в обычном смысле этих слов, а в культурном и гуманистическом отношении). Подобная жёсткая оценка, по мнению В. Рачкова, оправдана тем, что технократический дискурс поддерживает и ускоряет процесс и события, ведущие нашу цивилизацию прямо к катастрофе. Развитие современной техники, считает В. Рачков, порождает лавиобразные неконтролируемые негативные последствия, погружает человека в мир иллюзий и абсурда, делает нашу цивилизацию хрупкой и незащищённой.

«Дискурс о технике, абсолютно некритикуемый и распространяемый повсюду (разоблачения от случая к случаю в научных исследованиях не могут идти в сравнении с грандиозностью дискурса, распространяемого мощью всего аппарата средств массовой коммуникации) есть тирания и терроризм одновременно, или попросту насилие, которое эффективно дополняет зачарованность человека индустриального общества и которое ставит его в ситуацию необратимой двойной зависимости, так что он подчинён основательно и «самостоятельно» научно-техническому прогрессу» [62, с. 288].

Читая труды теоретиков технократического дискурса, многие из которых выступают в роли экспертов научно-технического развития, «можно отметить, — пишет В. Рачков, — полное отсутствие даже намёка на четыре явления, представляющихся очень серьёзными: эвентуальность ядерной катастрофы, опасное ожесточение и неразбериха в странах третьего мира, экспотенциальный рост безработицы, всеобщий финансовый крах из-за накопления долгов… Я вовсе не считаю, что эксперты не имеют идей об этих эвентуальностях, я констатирую лишь, что они представляют будущее, которое не учитывает таких возможностей и не считают необходимым указать на то, что может перевернуть прогнозы. Они просто-напросто заявляют — общество 2005 года будет таким. Иначе говоря, техника рисуется как новая фатальность нашего времени. Она бесспорна, она наша судьба, что быта там не произошло… Дебаты по стратегии развития тех или иных средств государством практически невозможны, несмотря ни на какую демократию или гласность, поскольку актёры заинтересованы в своей игре. Если принята программа по инвестированию грандиозных технологических цепочек, например, строительства атомного или химического комплекса, то никакие разумные доводы не в силах противостоять исполнению такой программы… Нам остаётся спросить лишь: а кто агенты этого технократического, вне политической власти, насилия, этой невиданной ранее технологической тирании, которая возникает и усиливается как-то постепенно и незаметно, ползуче? Конечно, административная и исполнительная власти, к которым относятся и правительство. Затем технократы, занимающие ключевые позиции в техноструктуре, порождающие технологическую пропаганду, которая с готовностью и энтузиазмом воспринимается широкой общественностью. Ну и конечно, профессора, интеллектуалы, учёные, журналисты. Как это ни странно, но в последнее время агентами технологического насилия всё чаще выступают и представители Церкви»… [29, с. 288–292].

А вот итоговая оценка Рачковым конечной точки развития техногенной цивилизации. «Чем дальше продвигается в своём развитии наука и техника, тем больше усугубляется рискованная ситуация и увеличивается вероятность общечеловеческой катастрофы… Сегодня самое время, чтобы человек перестал удовлетворяться несвязным результатам научных исследований. Если об этом не задумываться заранее, то как только процесс однажды вырвется из-под контроля, так сразу же пойдёт очень быстро до самого конца» [62, с. 95, 171].

Вообще-то, трудно возразить В. Рачкову, но что он имеет в виду под катастрофой и концом? Гибель всего живого в огне третьей мировой войны или просто снижение общей численности населения планеты, уровня жизни, культуры, временное одичание, и так далее? Первое, конечно, неприемлемо ни в коем случае, а второе — весьма реальная перспектива ближайшего развития человечества. Может быть, не пройдя подобного испытания, характеризуемого кризисом и распадом нашей цивилизации, мы не нащупаем выхода из сложившейся ситуации?

Анализирует в своей книге В. Рачков и последствия технократического развития. Он старается показать принципиальную двойственность технического прогресса. С одной стороны, развитие техники и технологии позволяет человеку решать широкий круг проблем и задач, обеспечивает благосостояние населения, является основанием, на котором стоит вся наша техногенная цивилизация. С другой — технический прогресс приводит к росту непредвиденных негативных последствий, которые невозможно ни прогнозировать, ни контролировать. «Технический прогресс, — пишет В. Рачков, — не имеет ориентира своего движения, никто не знает куда он движется. И поэтому он непредвидим и порождает в обществе аналогичное следствие — непредвидимость… чем больше растёт технический прогресс, тем выше сумма непредвидимых последствий. Чтобы сделать развёрнутую картину, нужно было бы установить детальный перечень всей ситуации, что практически невозможно…

Мы постоянно сталкиваемся с одним неоспоримым фактом: мы в любом случае не знаем то, что мы развязываем, нам ещё невозможно ни предвидеть, ни представить, что будет через какой-то промежуток времени… техника влечёт за собой всё больше последствий, «внешних» факторов, воздействующих на конечную цену того или иного технического средства. Чем более прогрессирует техника, тем более она создаёт противоречий, препятствий, несовершенств: загрязнение окружающей среды, истощение невозобновляемых ресурсов, глобализация потенциальных опасностей, мгновенность мощнейших разрушений. Следовательно, необходимо постоянно производить постоянный перерасчёт финансовых средств, выделяемых либо на вынужденные компенсации нанесённого вреда, либо на необходимые предосторожности и риск, либо на исследования для замены истощённых ресурсов. Только после такого перерасчёта можно получить представление о реальной стоимости продукции технического развития, о реальных ценах на технические средства. Техника, порождающая значительный рост интоксикаций, например, требует создания очистных сооружений, восстановительных центров здоровья, стоимость которых нужно включить в общую смету расходов: это широко дискутируемый на Западе вопрос об «интернационализации экстерналий…

Чем больше общество становится рациональным, тем больше человек допускает иррациональных актов. Именно здесь выступает контур грандиозной картины, о которой выше был вопрос: как без внешних принуждений и насилия привести человека к хорошей и счастливой жизни в разреженном воздухе рациональности?

Отсюда вытекает дополнительный пункт при рассмотрении ошибки в дискурсе о рациональности. Вселенная, построенная на рациональном, по рациональному проекту рациональными средствами, опираясь на рациональную идеологию приводит к поразительному результату: взрыву иррациональности до такой степени, что можно говорить о неразумности технического общества в целом. Возмущающая бесперспективность подобной ситуации заключается в том, что каждая вещь в отдельности предстаёт рациональной, а совокупность и функционирование целого предстают шедевром неразумности и иррациональности» [62, с. 47, 76, 77, 104, 156].

Именно возможности техники и технологии, показывает В. Рачков, ведут к расточительству и расхищению все сокращающихся ресурсов и материалов. «Индустриальное, высокотехнизированное общество является обществом расточительства, разбазаривания, расхитительства. Во многом это очевидно. Но очень часто это соотносится с излишеством продукции в распоряжении хозяйственных организмов, с плохим экономическим управлением, а иногда с последствиями административных или политических решений. Всё это, конечно, имеет своё место и роль в разбазаривании национальных богатств, но в основе всё-таки обнаруживается то, что расточительство является неизбежным следствием развития технической системы, находящейся в постоянном развитии, в бесконечном развитии… …

Имеется и другой порядок расхищения, определяемой техники. Не говоря уже о разбазаривании сырьевых ресурсов, я думаю о расхищении воздуха, воды, пространства и времени. Самые главные элементы и параметры человеческой жизни, которые, по правде говоря, не имеют экономической ценности, но которые исчезают в безумном расхитительстве. Человек поглощённый техникой никогда не имеет времени, а продолжающийся демографический рост приведёт через полвека к отсутствию места, пространств на земле». [62, с. 241, 190–191].

Глобальный уровень технологического развития выявил ещё одно негативное последствие, которое В. Рачков назвал «хрупкостью» технической системы. Он пишет: «Другое внутреннее противоречие технической системы восходит к её хрупкости. Эта черта характеризует все крупные организации. Чем обширнее, грандиознее организация, тем больше в ней точек, в которых может произойти инцидент. Таким же образом, чем больше связей между различными секторами организации, тем больше всяких состыковок, где происходят разрывы. Это действительно и тогда, когда речь идёт об экономической организации, и о политике, и, конечно, о технической системе, которая постоянно растёт и поглощает всё больше областей, сфер, пространства… вот уже с десяток лет взрыв новых технических средств набрал силу и силовым приёмом, посредством разрыва, внедрил новые виды технических средств, которые полностью перевернули технический и индустриальный пейзаж, но одновременно перевернули и панораму политическую и экономическую. И эти перевороты абсолютно не освоены человеком, не контролируются никем. В действительности почти все виды хрупкости индустриального мира происходят из-за роста, безграничного, беспрерывного, ускоряющегося, роста технических средств, по поводу которых люди всё меньше и меньше задаются вопросом об их осуществимости» [62, с. 111, 115].

Ещё два негативных следствия технического прогресса — неравномерность развития национальных экономик и «логика» экономического и технического абсурда. «Мы, — пишет В. Рачков, — производим то, в чём нет никакой нужды, что не соответствует никакой пользе, но производим это, и нужно использовать эту техническую возможность, нужно устремиться в этом направлении неумолимо и абсурдно. Так же используем продукт, в котором никто не нуждается, тем же самым абсурдным и непреклонным образом… Мы производим излишек, который прибавляется к благам, которые уже являются излишними. И именно в этой области наблюдается исключительное сознание новых благ. Так что даже само определение политической экономии перевёртывается. Но рассуждать продолжают так, будто ничего не случилось. Конечно, выбросив на рынок один из этих чудесных, современнейших, волшебных объектов, обеспечивают важное преимущество какому-то предприятию, но рынок очень быстро наполняется, интерес к эдакому маленькому чуду исчерпывается и нужно снова производить что-то новое… мы обнаруживаем огромное противоречие, которое толкает нас на соседство с бредом: с одной стороны, экономики развитых стран, которые функционируют так, как я об этом сказал, а с другой — экономики стран третьего мира, которые все более проваливаются, страны, в которых самые необходимые потребности, непосредственные, жизненные, не удовлетворены. С другой стороны, экономики, которые могут функционировать лишь умножая ложные потребности и создавая гаджет, с другой — экономики, которые не могут удовлетворить голод и минимум благ цивилизации. И абсурд достигает своего пика, когда специалисты думают лишь об одной вещи по отношению к странам третьего мира: втянуть их на тот же путь, что и мы, ввести их в индустриальный цикл и «помочь им стартовать с точки зрения экономики». И это в то время, как мы конкретно видим результаты нашей системы» [62, с. 184, 189, 190].

По мнению В. Рачкова, важным негативным следствием технического развития является трансформация сознания, всё больше погружающая современного человека в мир мечты, иллюзий, игры, развлечений. Даже медицина, считает В. Рачков, в современной культуре может быть рассмотрена как вид развлечения, и такой её облик выступил на полотне, образованном современными медицинскими технологиями.

«Техническое общество становится всё более обществом спектакля, общества погружённости в мечту. Это происходит под воздействием всемерного распространения разнообразных спектаклей, в которых приглашают участвовать зрителя, но также и благодаря мечтательности, поддерживаемой наукой, погружающей человека в ещё неизвестный и непонятный мир. Это уже не то, что можно назвать вселенной машин, где человек ещё имел своё место, так как располагался в ней как материальный субъект во вселенной материальных объектов… в последние годы наблюдается значительное изменение: человек индустриального общества предстаёт человеком, очарованным современной техникой.

Очарованность, со всем тем, что она содержит в факте исключительной фиксации на объекте, горячего интереса, невозможности отвернуться, гипнотического подчинения, полного отсутствия сознания и, наконец, экстериоризации самого себя (обладание или необладание в соответствии с точкой отсчёта). Я не утверждаю, что все граждане в современном обществе очарованы. И в противоположность упрощённому взгляду, самыми зачарованными являются самые образованные слои населения, самые развитые, можно сказать, личности… В действительности зачарованными технологией являются интеллектуалы, техники, учёные, менеджеры, журналисты, лидеры различных мнений, артисты, политики, экономисты, профессора, администраторы. А когда они полагают, что критикуют современное им общество, то не осознают, что они ограничиваются воспроизведением, похожим на пародию, самого технического мира в его извращённом виде. Они увеличивают негативные последствия технического развития в своём воображении и этим усиливают мифологизацию техники… Паскаль это подметил точно, нужно чтобы одно развлечение быстро заменялось другим, чтобы мы прыгали без конца с одного раз-влечения на другое, не утруждая себя тем, чтобы остановиться и набрать дистанцию, приступить к осмыслению. Нет, нужно бежать во всех направлениях. Именно в этом наше общество преуспело впервые в истории… Наше развлечение универсально и всеобще, коллективное даже когда мы разъеденены каждый перед своим экраном. Информатика, телематика, телевидение находятся на этом уровне развлечения». [62, с. 170, 262–263, 277].

Наконец, В. Рачков отмечает и такое следствие технического прогресса как распространение власти технократов, техников и экспертов разного рода. «Сейчас пока ещё речь не идёт о непосредственном руководстве общества технократами, политик сохраняет свою роль посредника между социальным организмом и высшими техническими кадрами. Но эволюция осуществилась в следующем направлении: технократы осознали, что ничего не может делаться без них. Они буквально диктуют необходимые для принятия решения условия политикам. Количество технократов значительно увеличилось ввиду размножения разного рода технических средств. Более того, оказалось, что во все области действия политики проникли технические средства и главной деятельностью государства отныне является внедрение технических средств и развёртывание широких технических операций.

Оказалось, что вся жизнь общества связана с развитием техники, а техник — ключевая фигура современного развития… знание идентифицируется с властью всегда, как только речь заходит о технике. Техника не имеет другой цели, нежели увеличение власти, силы, могущества. Тот, кто имеет техническое знание в любой области, имеет власть. Кто не имеет технического знания, сегодня не может и не должен претендовать ни на какую власть, будь он примьер-министром или непосредственным руководителем того или иного общественного института — в другом случае руководитель зависит от тех, кто его окружает и кто использует технику…

Как правило, аристократия — над законом. Технократ также никогда не обвиняется, что вытекает из расследования крупных катастроф последних лет. Взрывы газопроводов, аварии на заводах и в шахтах, ядерные и авиационные катастрофы — причина всегда усматривается не в технике или ошибке техников высшего ранга — создатели проекта, руководители грандиозных программ, министерские чины и аппаратчики а в «человеческой ошибке» оператора, капитана судна, инженера или директора предприятия, то есть исполнителей. Техника всегда безупречна.

Конечно, сравнение современных аристоев с бывшими аристократами довольно условно, но оно позволяет подчеркнуть именно ту черту, которая характеризует интересующую нас прослойку, а именно тот факт, что у представителей этого слоя имеется исключительный опыт, позволяющий им чувствовать себя исключительными, избранными, лучшими… Всякий может стучать по клавиатуре, но только высшие техники могут программировать комплексы, от которых зависят экономические, финансовые, промышленные и так далее ориентации и конфиденциальные доклады, лежащие в основе политических решений. Вся основная часть технической науки находится вне досягаемости граждан. И этим исключительным видам практики соответствует особый, закрытый от народа язык, дискурс профессионалов…

Знание, практика, дискурс отделяют техников от других людей. Но есть ещё и четвёртая черта, отличающая их: они исполняют множество функций, практически все функции, необходимые для жизнедеятельности социальной группы — точно так же, как классическая аристократия исполняла функции военные, юридические, правительственные, экономические, финансовые и так далее. Их технические способности приложимы всюду и позволяют им исполнять на хорошем уровне совокупность полномочий — власть… После интерпретации эксперта, или экспертизы, добавить ничего не возможно: кем бы вы не были, вы не имеете ни компетентности, ни достаточного образования, ни информации эксперта, вы — неспециалист по данному вопросу. Экспертиза, как и технологическая оценка, имеет роль связи и блокирования общественного мнения. Конечно, когда я говорю об этом, я вовсе не имею в виду некое коварство экспертизы или маккиавелизма экспертов» [62, с. 40–43, 174].

В. Рачков спрашивает, почему подавляющее большинство людей не хотят замечать риск и негативные последствия, связанные с техникой и технологией. Он указывает четыре фактора. Если положительные результаты научно-технического развития чувствуются непосредственно и быстро, то отрицательные сказываются не сразу и в более отдалённой перспективе [62, с. 66]. Далее, обычно опасности и негативные последствия заметны только специалистам, а основная масса населения об этом или не подозревает или в это не верит [62, с. 67]. Третий фактор — диффузный и неочевидный характер опасностей научно-технического прогресса. «Типичный пример — новейшие достижения в области контрацептивов, которые прославляются во имя свободы женщины, во имя возможности иметь только «желанного ребёнка».

Если при этом появляется риск рака, то начинают убеждать, что заболевание раком отнюдь не представляет собой стопроцентную необходимость. Появляется и риск сердечно-сосудистых заболеваний, но и это отбрасывается обстоятельствами и скрупулёзными исследованиями» [62, с. 68]. Последний фактор В. Рачков характеризует так: «преимущества — конкретны, недостатки — почти всегда абстрактны» [62, с. 68]. Кроме того, трезвому осознанию положения дел, считает В. Рачков, препятствует гигантский государственно-военно-промышленно-технический комплекс, заинтересованный в постоянном развитии техники и технологии.

Проведённый В. Рачковым анализ мне кажется очень интересным, но я не могу с ним согласиться по поводу одного, но очень важного пункта. Рачков трактует технику как самостоятельную реальность и стихию, хотя фактически дело не в самой технике, а том типе социальности и культуры, которые сложились в рамках нашей цивилизации.

За техникой и её экспансией стоят социальные институты, ценности, картины мира, те два социальных проекта (овладения природой и обеспечения потребностей населения с помощью науки и техники), о которых мы выше говорили.

2. В поисках выхода из кризиса техногенной цивилизации

Вспомним, что такое технология в широком понимании, являющаяся с точки зрения нашей реконструкции основным способом существования современной техники, включающим два остальных предшествующих в историческом развитии способа (опытную технику и инженерию). В одном отношении технология представляет собой деятельность, в рамках которой не только создаются новшества, но и осуществляется своеобразное «управление развитием» (в направлении цивилизационных завоеваний). В другом отношении технология — это социокультурная сфера, особенности и эволюция которой обусловливаются по меньшей мере пятью глобальными факторами — культурными схематизмами и картинами мира, социальными институтами, ценностями и установками современной личности, структурой техногенной цивилизации.

Одновременно сама технология во многом обусловливает указанные глобальные факторы.

«Такая роль современной технологии, — пишет Э. Г. Местин, — привела наше общество, сейчас более чем когда-либо, к явной убеждённости в том, что технология — важный определитель наших жизней и институтов» [101].

Если это так, то вряд ли возможно внешнее управление технологическим развитием или оптимизация технологии. Но обычно напрашивается именно этот ход. «В результате всего этого, — пишет тот же Э. Местин, — наше общество идёт к осознанному решению понять и поставить под контроль технологию, чтобы подчинить её добродетельным социальным целям, и таким образом прилагаются значительные усилия к поискам путей измерения в полной мере этих последствий, а не только тех воздействий, которые играют принципиальную роль в экономике [101].

«Технические проекты, — утверждает М. Бунге, — должны быть разумными, выполнимыми и полезными или по крайней мере безвредными по отношению к людям, ныне живущим или в будущем, которые могут подвергнуться их воздействию» (цит. по [29, с. 137]). Если в прошлом, пишет Д. Ефременко, «традиционная культура действовала как фильтр в отношении инновационных импульсов, то в наше время само воспоминание об этом должно служить аргументом в пользу сторонников контроля и управления техническим развитием» [29, с. 87].

К сожалению, не проходит и метод убеждения, поскольку современный человек встроен в технологический процесс (технократический дискурс) и ориентирован на него.

Р. Морисон в связи с этим пишет: «Кто-то должен убедить многих людей иметь меньше детей, осторожно ездить на мотоцикле, перестать плохо относиться к чернокожим… Решение социальных проблем традиционными методами — убеждения или принуждая людей вести себя более разумно — пустое занятие. Очень трудно убедить людей отказаться от немедленных личных выгод или удовольствий ради более далёких социальных целей» [102]. В частности, потому, объясняет Д. Ефременко, что речь здесь идёт не о разумных доводах, а системе ценностей современного человека.

«Связанные с техникой и её последствиями конфликты, — пишет он, — не могут быть преодолены посредством голого расчёта прибылей и убытков. Такие конфликты являются конфликтами ценностей и представлений о будущем развитии, где неизбежно присутствуют моральные импликации» [29, с. 152].

Тем не менее, по мнению многих исследователей у человечества нет другой альтернативы, и поэтому люди вынуждены, с одной стороны, ограничить рост технологии и, так сказать, гуманизировать её (то есть ориентировать на решение экологических проблем, сделать технологическую эволюцию контролируемой, и так далее), с другой стороны, изменить свой образ жизни, возможно кардинально. Э. Тоффлер связывает этот подход с доктриной «Третьей волны». Её пионеры, пишет он, доказывают необходимость производить отбор, «останавливаясь на технологиях, которые служат долгосрочным социальным и экологическим целям.

Вместо того чтобы предоставить технике формирование наших целей, они хотят осуществить социальный контроль над более широкими направлениями технологического фронта… они требуют, чтобы новые технические приёмы заранее анализировались на предмет выявления возможных вредных воздействий, чтобы опасные проекты перерабатывались или вообще приостанавливались» [10, с. 73]. А вот что утверждает Д. Медоуз, анализируя необходимость кардинального изменения образа жизни: «Такие меры, вероятно, не всем будут приятны. Они повлекут за собой глубокие перемены в общественных и экономических структурах, которые были глубоко внедрены в человеческую культуру веками политики роста.

Альтернативой этому пути может стать период ожидания, когда цена технологии станет уже совершенно невыносимой для общества, или же когда побочные эффекты технологии остановят рост последней, или когда возникнут проблемы, не имеющие технических решений… Рост прекратится по причинам, не зависимым от человеческого выбора, и это, как показывает модель мира, может быть намного хуже, чем выбор, осуществляемый самим обществом» [100].

К сожалению, те, от кого сегодня зависит развитие современной технологии, включая власти, специалистов и экспертов, предпочитают закрывать глаза на реальные опасности технологической эволюции. Те же, кто всё-таки отдаёт себе отчёт в катастрофичности современной ситуации, пока не могут предложить подходы и средства, могущие переломить инерционный ход событий. Чаще всего их предложения не принимаются и не слышаться, поскольку не совпадают с общим ходом цивилизационных процессов и желаниями основной массы населения нашей планеты.

Например, может ли «средний человек» принять следующие вполне разумные принципы глубинной экологии Арне Нейса, изложенные в книге Дивола и Сешенса «Глубинная экология?»

1. Процветание всех форм жизни на земле ценно само по себе и не зависит от пользы человечества.
2. Процветание человеческой жизни и культуры совместимо только с существенным снижением человеческой популяции.
3. Настоящее вторжение человека в природу быстро ведёт к катастрофическим последствиям.
4. Нужно изменить политику и повлиять на базисные экономические, технологические и идеологические структуры, ориентируясь на внутреннюю ценность всей природы, а не стремление к более высоким стандартам жизни.

В ближайшем обозримом будущем средний человек подобные принципы явно разделить не готов. Препятствует именно то, что он как социальный индивид, полностью обусловлен образами и ценностями техногенной цивилизации, которые определяют его видение, желания, мироощущение. Но даже и не средний человек, даже специалисты, ответственные за благополучие нашей жизни, к сожалению, мыслят в рамках реалий техногенной цивилизации, стали агентами, как бы сказал Хайдеггер, постава. Вот один интересный пример. В своих «Воспоминаниях» биолог с мировым именем Н. Тимофеев-Ресовский размышляет о том, как можно справиться с проблемой обеспечения пищей и другими органическими ресурсами постоянно растущего населения Планеты.

«Среди большого числа современных проблем, — пишет он научно-технического характера, которыми эпоха наша весьма богата, есть одна комплексная проблема, решение которой является задачей всего естествознания, включая математику, и значение которой до сих пор большинством людей недостаточно осознано. Об этой проблеме теперь вкратце пойдёт речь.

Недавно происходил очередной международный демографический конгресс, занимавшийся проблемами народонаселения нашей планеты — Земли. Этот Конгресс был в основном посвящён росту народонаселения. Цифры примерно следующие: в 1900 году людей на Земле было примерно полтора миллиарда, сейчас около четырёх миллиардов людей населяют Землю. К 2000 году нас будут примерно семь миллиардов, а через сто лет ожидается цифра населения где-то между двадцатью и тридцатью миллиардами.

Но дело не в цифре как таковой. Места на Земле и для тридцати миллиардов людей достаточно, и для пятидесяти, и даже для большего числа. Но вот другой аспект проблемы важен: экономисты и учёные-естественники на основе наших современных научных знаний примерно оценили, что при достаточно хорошей организации хозяйства Земля может прокормить и снабдить другими видами сырья около десяти-двенадцати миллиардов людей. Из этого следует, что через 100 лет примерно половине народонаселения Земли будет не хватать не только пищи, но и целого ряда других видов биологического сырья, необходимого, как все знают, для разнообразных отраслей химической и другой промышленности. Я должен напомнить, что сто лет — это не туманное отдалённое будущее, о котором можно не думать, а это всего лишь три человеческих поколения.

Примерная продолжительность одного человеческого поколения — 30 с небольшим лет, то есть через сто лет Землю будут населять внуки и правнуки нынешних людей, населяющих сейчас Землю. Следовательно, это время от нас не слишком отдалённое. Из этого видно, что даже нам и ближайшим двум поколениям людей придётся, хотят они или нет, разбираться детально в этой проблеме.

Как видите, я пока изобразил проблему в довольно-таки пессимистических тонах. Выходит, через сто лет примерно половине народонаселения нечего будет делать на Земле, будет нечего есть, а может быть, и нечем дышать и не хватит воды для питья, для утоления жажды, не говоря уже о промышленности, которая «пьет» воды много больше, чем всё человечество вместе взятое.

А теперь попробуем поставить эту проблему иначе, отнюдь не в утопическо-фантастическом плане, а на основе того, что мы сегодня можем предвидеть, на основе конкретных научных знаний в области в первую очередь биологии и целого ряда других дисциплин, включая математику.

Я должен напомнить, что Земля наша — живая планета, на которой развилась грандиозная по своему своеобразию, разнообразию, да и, как мы сейчас увидим, общей массе жизнь. Её характерной особенностью в связи с этим является особая оболочка земного шара, получившая название биосферы. В биосфере развилась и процветает жизнь в форме большого числа разнообразных видов живых организмов, животных, растений, микроорганизмов, населяющих наружные слои земной коры на суше, практически всю толщу гидросферы, то есть Мирового океана, морских и пресных вод, и нижние слои атмосферы, окружающей земной шар.

Один из крупных, если не крупнейший натуралист последнего столетия, наш соотечественник академик В. И. Вернадский, умерший в 1945 году глубоким стариком, в целом ряде блестящих работ создал общее учение о биосфере Земли. Масса живых организмов, или, как мы говорим, общая биомасса Земли, примерно была подсчитана Вернадским и его школой и составляет около десяти в шестнадцатой степени тонн. По сравнению с общей массой Земли это не очень много, но, конечно, это огромная масса вещества. Причём не следует забывать, что это вещество живое. Живые организмы постоянно рождаются и отмирают, в живых организмах протекают процессы обмена веществ, следовательно, живые организмы в отличие от неживой, или, как Вернадский говорил, косной, природы, или косного вещества, представляют собой огромный химический завод, перерабатывающий огромные массы вещества и энергии на поверхности нашей планеты.

В этом первое, может быть, самое важное свойство биосферы.

Биосфера — существеннейшая составная часть общей жизни Земли как планеты, энергетический экран между Землёй и космосом, та пленка, которая превращает определённую часть космической, в основном солнечной, энергии, поступающей на Землю, в ценное высокомолекулярное органическое вещество.

В процессе эволюции живые организмы на Земле создали две большие основные группы: организмы-автотрофы, способные на основе поглощаемой ими солнечной, или шире — абиотической, энергии (например, зелёные растения с помощью фотосинтеза, а ряд микроорганизмов с помощью хемосинтеза) из неорганического вещества создавать органическое вещество, из малых молекул строить большие молекулы; другая группа организмов — Гетеротрофы, к которым относимся и мы, может существовать и питаться лишь на основе первичных продуцентов, как их часто называют, организмов-автотрофов, о которых я только что говорил.

Таким образом, автотрофы непосредственно используют поступающую на Землю солнечную энергию, создают органическое вещество, а все остальные организмы — Гетеротрофы: животные, очень небольшая часть растений, часть микроорганизмов и мы, люди, живём уже на счёт или за счёт органического вещества, которое создано автотрофами. Следовательно, мы имеем энергетический вход в биосферу в форме солнечной энергии. В громадной биомассе биосферы протекают процессы обмена веществ: одни организмы отмирают, другие нарождаются, они питаются друг другом, продуктами друг друга и так далее.

Происходит огромный, вечный, постоянно работающий биологический круговорот биосферы; целый ряд веществ, целый ряд форм энергии постоянно циркулируют в этом большом круговороте биосферы.

И наконец, из этого круговорота есть выход. Живые организмы не образуют идеально замкнутого биосферного круговорота. Часть органического вещества поступает в почву, на дно водоемов, в водные растворы, перерабатывается микроорганизмами — минерализаторами, которые, используя эти органические остатки, разлагают их до простых неорганических солей, растворяющихся в воде и поступающих в сток, который в конечном счёте кончается в Мировом океане. И вот эти продукты минерализации отмирающего органического вещества, не использованные в биологическом круговороте биосферы, образуют, осаждаясь из водных растворов, осадочные, или вторичные, горные породы, мощным слоем покрывающие лик Земли. Другими словами, из живого круговорота биосферы для части вещества и энергии есть выход, так сказать, в геологию, путём формирования вторичных, осадочных горных пород. Таково общее представление о биосфере.

Энергетический вход в виде солнечной энергии, большой биосферный круговорот и выход из него в геологию, в осадочные горные породы. В связи с нашей проблемой, с той проблемой, которую я вначале поставил — как же быть со все нарастающей численностью людей на Земле, — возникает вопрос: «Что может большой биологический круговорот в биосфере давать людям?» Эту проблему можно рассмотреть по трём основным пунктам или местам только что описанной мною биосферы:

• на энергетическом входе;
• в биологическом круговороте биосферы
• на выходе из биологического круговорота в геологию.

Начнём с энергетического входа. На поверхность Земли падает определённое количество солнечной энергии. Конечно, сработать биологически может только та её часть, которая поглощается организмами-автотрофами. Из всей падающей на Землю солнечной энергии лишь определённый процент (точно его подсчитать не так-то легко), скажем, примерно от трёх до восьми процентов, поглощается зелеными растениями. Из поглощённой энергии не вся идёт на фотосинтез. Как и в технике, в живой природе мы можем говорить о КПД — о коэффициенте полезного действия фотосинтеза. Он составляет (опять-таки подсчитать его очень нелегко) примерно от двух до восьми процентов. При этом очень существенно заметить, что разные виды и группы растений обладают разными КПД.

Так вот, уже на входе человечество может кое-что сделать для того, чтобы растительность поглощала больше поступающей на Землю солнечной энергии, и для этого необходимо повысить плотность зелёного покрова Земли. Пока же мы, люди, в своей хозяйственной, промышленной деятельности и в быту скорее сокращаем плотность зелёного покрова Земли, небрежно обращаясь с лесами, лугами, полями, строительными площадками. Недостаточно озеленяя пустыни, степи, мы снижаем плотность зелёного покрова. Но как раз уровень современной техники и промышленности теоретически позволяет проделать обратную работу — повышать всемерно на всех пригодных для этого площадях земной поверхности и в водоемах, особенно пресноводных, плотность зелёного покрова. Причём повысить его, как показывают расчёты, можно минимум в полтора, может быть, даже и в два раза и тем самым повысить биологическую производительность Земли.

Выше было сказано, что КПД — коэффициенты полезного действия — разных видов растений могут быть очень различны, варьируя от двух до восьми, а у ряда форм растений и более процентов. И здесь открывается для человечества ещё одна возможность: разумно, конечно, на основе предварительного точного изучения КПД различных видов растений специалистами-физиологами стараться повышать процент участия в растительных сообществах, покрывающих Землю, растений с наивысшим, а не наинизшим КПД. Этим опять-таки можно на какую-то цифру, в полтора раза, или меньше, или больше, повысить уже тот процент солнечной энергии, который усваивается растениями и через фотосинтез растений ведёт к производству органического вещества на Земле.

Значит, уже на входе в биосферу, на энергетическом входе можно выиграть, повысить биологическую производительность Земли, скажем, в два раза. Напомню — это то, что будет нам совершенно необходимо через сто лет.

Теперь перейдём к основному, большому круговороту биосферы.

Тут опять-таки мы, люди, хозяйствуем пока что очень небрежно, уничтожаем или подрываем воспроизводимые запасы животных и растений на нашей планете, небрежно и часто неумно используем промысловые запасы лесов, зверей, рыб и так далее. Здесь только путём рационализации использования «дикой» живой природы можно сделать очень много.

При общем повышении плотности зелёного покрова Земли легко будет повысить плотность и животного населения Земли, которое в конечном счёте питается растительным покровом, прямо или косвенно. Путём точного изучения воспроизведения масс растительности, воспроизведения запасов полезных человеку животных, пушных зверей, копытных, морских зверей, птиц, рыб и целого ряда беспозвоночных, особенно в океане, мы сможем резко повысить полезную для человека продуктивность этого гигантского круговорота в биосфере. Но мы можем, и мы на пути к этому, повысить и продуктивность сельскохозяйственных культур, культурных растений и домашних животных. Ведь как раз сейчас в генетике, науке о наследственности, мы все глубже проникаем в структуру и работу наследственного кода информации. Когда мы будем знать его более или менее точно, то сможем резко повысить эффективность и ускорить селекцию культурных растений и домашних животных, повысить их производительность, полезную для человека.

Ведь большинство используемых сейчас культурных растений и домашних животных — продукт одомашнивания, окультуривания, приручения и высева их около своих жилищ нашими далёкими полудикими предками. Из почти трёх миллионов видов животных, растений и микроорганизмов, населяющих Землю, человек может извлечь целый ряд видов, вероятно, много более полезных ему и более высокопродуктивных, чем те, которые он использует сейчас. Поэтому в большом биосферном круговороте человек на основании уже сейчас предвидимых научных возможностей может получить в два, в три, а может быть, и в большее число раз больше продукции полезных для себя веществ, чем он получает сегодня. В Японии уже используется более 20 видов водорослей для пищевых и кормовых целей, постоянно растёт использование беспозвоночных, населяющих Мировой океан, вводятся в культуру новые виды растений, а иногда и животных, и так далее.

Теперь вспомните, если мы на энергетическом входе можем увеличить продуктивность, скажем, в два раза, да на большом биосферном круговороте повысить её ещё в три-четыре раза, значит, можно в шесть — восемь раз повысить продуктивность биосферы Земли. И это все на основании того, что научно уже сейчас понятно и возможно.

Есть ещё одна очень важная, но нерешённая биологическая проблема. Дело в том, что Земля наша всюду и всегда, как я уже много раз говорил, населена более или менее сложными комплексами многих видов живых организмов, сложными сообществами, или, как биологи называют их, биоценозами. Мы до сих пор не знаем, почему в течение длительного времени такие сложные сообщества, если человек их не подрывает, не портит, не видоизменяет, способны поддерживать состояние равновесия между составляющими их видами.

Почему это так, мы, положим, знаем. Потому что вся эволюция на Земле проходила в приспособлении живых организмов не только к неживой внешней среде, но и друг к другу. В результате эволюции организмы оказываются хорошо «притертыми» друг к другу. Поэтому причина возникновения такого равновесия нам понятна. Но механизмы, управляющие такими равновесными системами, нам пока неизвестны. И вот одной из задач новой нашей отечественной дисциплины — биогеоценологии — и является точное изучение отдельных, местных, так сказать, биогеоценотйческих круговоротов, в сумме составляющих общий круговорот веществ в биосфере, и изучение условий и закономерностей, создающих равновесные состояния, а также условий и воздействий, нарушающих эти равновесия.

Человеку ведь, переделывая, улучшая сообщества в живом покрове Земли, придётся делать это, не нарушая равновесия, а так, чтобы переводить сообщества живых организмов в разных местах из одного, менее выгодного для человека и менее продуктивного, в более выгодное и более продуктивное равновесное состояние.

Что значит нарушить равновесие, мы уже знаем. Вспомните общеизвестный пример: ввоз кроликов в Австралию. На новом месте, в Австралии, у кроликов не оказалось естественных врагов — хищников и паразитов. Они размножились в таких количествах, что стали в Австралии национальным бедствием.

И со времени их завоза в XIX веке по настоящее время затрачены сотни миллионов, если не миллиарды, долларов на борьбу с кроликами, которая достигла эффективных результатов лишь в самое последнее время, за последние два — два с половиной десятилетия. Когда англичане в Новую Зеландию и Австралию пожелали завезти свои знаменитые английские розы, оказалось, что на новом месте розы съедались начисто за один сезон тлями. Выяснилось, что у тли, завезенной вместе с розами, на новом месте опять-таки нет естественных врагов. Равновесие было восстановлено лишь тогда, когда из Европы завезли жучков — божьих коровок, основных врагов тли. И тогда восстановилось равновесие: стали произрастать розы, тля ела розы, а тлей стали есть божьи коровки, которых опять-таки держали в, приличных пределах численности разные птички, которые клевали божьих коровок, восстанавливая равновесие. Я привёл два примера, но таких примеров можно привести сотни, сотни и сотни.

Следовательно, когда человек разрешит проблему равновесия в живой природе, он из биосферного круговорота сможет извлечь ещё много больше, потому что он тогда действительно сознательно, научно, на рациональных основах сможет в свою пользу и по своему усмотрению изменять и улучшать биологические сообщества, населяющие Землю. Если из этого возникнет возможность ещё в полтора раза увеличить производительность биосферы, то мы уже получим вместе с предыдущими возможностями более чем 10-кратное увеличение биологической продуктивности Земли.

И, наконец, последний, третий пункт — выход из биосферы.

Сейчас мы знаем, что в ряде мест на Земле на дне некоторых озер вместо ила, который минерализуется живыми организмами до растворимых неорганических солей, постепенно образуется сапропель, чрезвычайно интересное и ценное органическое вещество, состоящее в основном из углеводов, белков и жиров. Этот сапропель уже сейчас используется людьми. Японцы, например, высшие сорта его превращают в пищевые вещества, следующие, более низкие сорта — в кормовой материал для скота, а самые низкие сорта сапропеля употребляют в качестве органических удобрений. У нас сапропель тоже уже употребляется, например, в кондитерской промышленности в качестве заменителя желатина и агара. Но употребляется он пока людьми в очень незначительном количестве.

Так вот, дело не в сапропеле как таковом, а гораздо в большем. Когда-нибудь на выходах из большого биосферного круговорота будут сидеть инженеры-биотехники, чтобы не допустить деградации вещества, выходящего из большого круговорота, до состояния малоценных мелких молекул, неорганических солей, в конечном счёте какой-нибудь известки. Эти инженеры-биотехники будут ловить выходящие из круговорота биосферы вещества в формах значительно более ценных, в виде больших органических молекул — углеводов, белков и жиров, бесконечно более полезных людям. Это третий пункт, где люди смогут повысить продуктивность Земли. — Я начал с пессимистической констатации факта очень быстрого прироста народонаселения планеты и естественной ограниченности его биологических запасов. Однако, рассмотрев то, что происходит в биосфере, и то, что мы уже знаем благодаря работам наших крупнейших учёных — Вернадского, Сукачёва и ряда других, — мы приходим к оптимистическому прогнозу: не в два, а в десять с лишком раз человек может повысить продуктивность Земли, не подорвав производительных сил её биосферы.

Наконец, я хочу указать на следующее: мы привыкли рассуждать о биологической производительности Земли главным образом с точки зрения пищевых ресурсов для нас самих. Но ведь биосфера Земли — эта гигантская живая фабрика, преобразующая энергию и вещество на поверхности нашей планеты, — формирует и равновесный состав атмосферы, и состав растворов в природных водах, а через атмосферу — энергетику нашей планеты. Она же влияет и на климат.

Вспомним огромную роль в круговороте влаги на земном шаре испарения воды растительным покровом Земли. Следовательно, биосфера Земли формирует все окружение человека. И небрежное отношение к ней, подрыв её правильной работы будет означать не только подрыв пищевых ресурсов и целого ряда нужного людям промышленного сырья, но и подрыв газового и водного нашего окружения. В конечном счёте, люди без биосферы или с плохо работающей биосферой не смогут вообще существовать на Земле.

Из этого видно, что это действительно проблема номер один, и проблема срочная. Нам нужно уже сейчас бросать все научные силы на решение этой проблемы. Для этого нужно точно инвентаризовать наше живое окружение, в чём мы тоже сильно отстали. Нужна большая работа зоологов, ботаников, гидробиологов, которые бы точно и хотя бы полуколичественно инвентаризовали виды растений, животных, микроорганизмов, населяющих разные территории и акватории, разные регионы нашей планеты, в первую очередь — обширного нашего Отечества.

Нужны физиологи, биохимики, биофизики, генетики, которые бы изучили интимные, глубинные механизмы жизни, которые позволили бы селекционерам, сельским хозяевам, биотехникам, промысловикам рационально, полно и много богаче, чем сейчас, использовать живые ресурсы Земли.

Наконец, проблема равновесия, о которой я упоминал, — это проблема для математиков и кибернетиков, без их участия её не разрешить. А, как я уже говорил, её разрешение поможет людям разумно изменять своё живое окружение. Вот примерно то, что каждый должен знать и постоянно обдумывать в отношении той проблемы, которую я поставил вначале. Надо не забывать, что людям её решать придётся, хотят они этого или нет. И ведь жизнь на земном шаре, человеческая жизнь, пока протекает не очень мирно, поэтому, несомненно, будет в ближайшее время ещё существовать соревнование, конкуренция разных стран, разных континентов, разных больших регионов Земли. И нам в этой конкуренции отставать нельзя» [78, с. 353–362].

Этот текст и рассуждения очень характерны для многих учёных нашего времени. С одной стороны, Тимофеев-Ресовский призывает разумно на основе научных исследований использовать возможности нашей планеты и биосферы, с тем, чтобы можно было прокормить миллиарды людей и не разрушить саму биосферу. С другой стороны, он не ставит под сомнение необходимость сложившегося хода развития человечества, когда его население катастрофически растёт, а лавинообразно нарастающие проблемы продолжают решаться в логике всё того же технократического дискурса. Кажется, что Тимофеев-Ресовский вообще сторонник естественного хода событий, что видно, например, по следующему его размышлению о смысле жизни.

Вообще ведь люди навыдумывали за последнее столетие, за эпоху после Ренессанса много таких псевдопроблем.

Например, вся современная философская проблематика о смысле жизни — одна из таких бессмысленных проблем. Смысл вот вашего индивидуального появления в нашей Вселенной или моего? Бессмысленный вопрос. Мы появились на свет, потому что родились. И не мы в этом повинны. В худшем случае — наши родители, а то и они неповинны, а случайно так получилось. Они, может, и не хотели нас родить, а мы по ошибке родились. Бывает и так.

Я об этом говорю немножко в комическом «штиле», потому что из этого следует, что смысл жизни — бессмысленный вопрос, лишённый содержания вопрос. Смысл жизни — в смерти. Мы почему-то родились на свет и почему-то помрем. А смысл жизни действительно определён в большинстве старых, хорошо развитых религиозных систем. Например, в православной церкви в ектеньи дьякон, а если хороший дьякон, то басом таким глубоким и громким, возглашает в качестве одного из центральных пунктов: «… о непостыдной кончине живота нашего Господу помолимся»… Это единственное разумное, не бессмысленное, а осмысленное решение проклятого вечного вопроса о смысле жизни. Смысл жизни заключается в непостыдной смерти. Чтобы человеку было не совестно умирать, когда смерть придёт, чтобы он так прожил, что ему не стыдно было умирать [78, с. 364–365].

Но ведь решение, которое Тимофеев-Ресовский намечает выше, чисто технократическое. Он, предлагает, не более и не менее как превратить нашу планету в большую фабрику, управляемую биологами, инженерами и технологами. То есть знаменитый биолог полностью мыслит в рамках постава.

И всё же, думаю, надежда существует. Во-первых, нарастание отрицательных и катастрофических последствий технологического развития рано или поздно (естественно, лучше, чтобы это произошло пораньше) заставит всё больше людей задуматься над причинами неблагополучия и попытаться изменить свой образ жизни.

Во-вторых, элиты современной цивилизации (философы, учёные, политики, менеджеры, государственные деятели и другие) постепенно будут приходить к пониманию серьёзности ситуации, и главное, начнут переходить к новым формам поведения и способам решения задач. На что же при этом они могут опираться, какие представления использовать?

Здесь недостаточно одних только знаний о природе и сущности технологии, тем более что эти знания частичны (науки о технологии достаточно молоды, кроме того, существуют разные концепции технологии). Анализ, который мы провели, показывает, что технология в широком понимании является сверхсложной органической системой. Хотя в неё встроены искусственные механизмы (например, формы осознания и системы социального воздействия), думать, что с их помощью можно управлять или просто контролируемо влиять на технологическое развитие было бы наивным. По сути, решение состояло бы в том, чтобы поменять наш тип цивилизации на другой, более осмысленный и безопасный. Но цивилизация не объект демиургических действий, да и где взять нужного демиурга? Проблематичными являются даже более простые усилия, например, направленные на преобразование отдельных социальных институтов. Выход один — начать с себя, единственная надежда — на думающую личность.

Обсуждая выход из возникшей ситуации, В. Рачков пишет. «Мы часто говорили (вслед за Гегелем, Марксом, Къеркегором), что человек удостоверяет свою свободу тем, что признает свою несвободу… Признавая гидру соблазна и лицо Горгоны высокой технологии, человек сделает единственный акт необходимым: отдалит на критическое расстояние это лицо, эту гидру, и это единственная свобода, которая ему ещё остаётся… Нужно, чтобы это было по возможности менее дорогой ценой. Для этого есть два условия: быть к этому подготовленными, обнаруживая вовремя линии разрыва, и осознавать, что всё будет сыграно на уровне качеств индивида» [62, с. 301, 302].

Кстати, в истории уже были тому примеры, например, переход от античной культуры к средневековой. Рассмотрим этот момент подробнее. Современные исследования показывают, что переход от Античности к средним векам был обусловлен следующими основными обстоятельствами. Становление философии и науки всё больше вело к переосмыслению античной мифологии: вера в богов постепенно ослабевала, мифологические сюжеты становились условными. Если раньше в период классической Античности человек не замечал странное поведение богов, ведущих себя как обыкновенные люди, то чем дальше, чем больше ему бросались в глаза эти противоречия. Кризис мифологического мироощущения, однако, не означал полного отказа от веры в богов, на которой держалось понимание жизни и смерти. Кстати, и традиционное мифологическое понимание смерти всё больше не устраивало человека. После смерти вечно существовать как тень, одними воспоминаниями — такая перспектива перестала удовлетворять человека.

Не меньшие проблемы к концу Античности возникли с социальными институтами, которые длительное время обеспечивали социальную устойчивость, в частности, позволяли разрешать конфликты людей между собой, а также отдельного человека с полисным обществом. Практически все античные институты (административного управления, судопроизводства, армии, семьи, мышления) были охвачены кризисом, не удовлетворяя граждан. Как показывает наш замечательный историк Петрушевский, даже личная безопасность человека уже не могла быть обеспечена. В результате в первые века Новой эры античный человек постепенно начинает уступать часть своих прав свободного гражданина в обмен на защиту и личную безопасность. На этой основе начинают складываться договорные и корпоративные отношения, столь характерные для Средних веков. Не рабство и крепостная зависимость, как на Востоке, а именно договорно-корпоративные отношения, предполагающие сохранение достаточной степени свободы человека.

Третье обстоятельство — повсеместная смена «человеческого материала»: варваризация античного общества вела не только к разжижению римской крови, но, что более существенно, к ассимиляции народов, находящихся на других уровнях и этапах социального и культурного развития. А это означало, что или античная культура будет полностью поглощена варварской, то есть умрёт, или произойдёт культурный синтез, на основе которого возникнет новая цивилизация. Произошло последнее, что отчасти, объясняет, почему идеалы римской империи и её институтов никогда не умирали в Средние века, а также формирование, несмотря на натуральное хозяйство и локально-частные формы государственности, единого культурного мироощущения. Средние века VI–Х век, — пишет С. Неретина, — «это время формирования феодов, сеньориально-вассальных связей, основанных на личном договоре, натурального хозяйства, которое приведёт к тому, что в литературе оно назовётся эпохой феодальной раздроблённости, что вряд ли соответствует действительности.

Термин «раздроблённость» предполагает, что существует некая целостность, которая временно нарушена. Но здесь ничего не было нарушено. Римской империи уже не существовало. Священная римская империя имела другие — сакральные функции, которые она так или иначе выполняла. Крупное поместье было именно той единицей, которой соответствовал определённый склад ума, тип хозяина-владетеля, стиль личности, стиль литературы и прочее. Ни о какой иной централизации, кроме организации крупных сеньориальных поместий, основанных на натуральном хозяйстве, удовлетворявшем все потребности (защита от врага, образован6ие, как того требовал спрос, общинно-индивидуальная экономическая жизнь, право, иерархически выстроенная ленная, повторяю, основанная на личном договоре, система), кроме причастности общей религии, не могло быть и речи» [56, с. 215].

Именно христианская религия и выступила источником новых форм осознания и конституирования социальности — средневековой. Здесь может возникнуть естественный вопрос: разве христианские идеи творения мира из ничего в несколько дней, воплощения Бога в человека, непорочного зачатия, воскрешения Христа являются более правдоподобными, чем языческие боги, со всеми их противоречиями? Для античных философов, конечно, нет, недаром они называли первых христиан безумными. Но для среднего человека все выглядело не столь уж однозначно. Да, все перечисленные моменты христианского учения были непонятны.

Но зато христианское учение обещало спасение за гробом и вечную жизнь не в качестве теней, а возлюбленных Бога. Оно обещало воздаяние бедным и праведным и, напротив, наказание тем, кто погряз во всевозможных грехах. Христос представлял собой образец нового человека и Бога, полюбившего людей, пострадавшего за них, добровольно взявшего на себя их грехи, и согласимся, это не могло не привлекать. Христос прямо обращался ко всем людям со словом увещевания, наставления, надежды. Вместо толпы античных богов, тянущих человека в разные стороны, христианский Бог, пусть даже в трёх лицах (это, конечно, требовалось понять) представлял собой настоящее единство, столь желанное человеку в период кризиса и распада античной культуры. В отличие от античных богов, настолько похожих на обычных людей, что даже закрадывалось сомнение — а боги ли это, христианский Бог был трансцедентален, воспринимался как тайна.

Наконец, создав мир из ничего и обещая завершить его на Страшном Суде, когда мир прейдет, христианский Бог включал человека в грандиозную космическую мистерию, в бытие, сценарий которого требовал от христианина не просто напряжённого ожидания, а преображения и деяний. Участвовать в этой мистерии, привлекавшей куда больше, чем обречённость на вечное воспоминание прежней жизни, можно было лишь при условии выявления в человеке духовности, в ветхом человеке человека новозаветного. Думаю, именно указанные достоинства христианского учения и сделали его сначала интересным для мятущегося человека в стремительно падающем античном мире, а затем безусловно и несомненно верным. А раз христианское учение принималось, становилось истинным словом о том, что существует, в чём спасение, то и приходилось принять всё остальное — старозаветную историю сотворении мира, о Боге Отце, Сыне и Святом духе, об Адаме и Еве и многое другое, изложенное в Старом и Новом Завете.

Подведём итог. Казалось, что Римской империи не будет конца, и с точки зрения её многовековой истории представления ранних христиан выглядели не менее наивными, чем сегодня эзотериков или «зелёных». Но будущее оказалось не за рафинированной многоопытной Античностью, а именно за христианством. Причём начался процесс культурных преобразований, как известно, не от государства, а от человека. Христианские подвижники отказывались от привычных ценностей античного общества — богатства, власти, престижа римского гражданина и иных реалий в пользу идей христианского учения. Эти люди не только проповедовали новое учение и жили в соответствии с ним, но и шли на лишения, подвергались осмеянию и поруганию, не боялись даже смерти на кресте.

Конечно, речь не идёт о новом христианстве. Но развитие событий по сходному сценарию достаточно велико. Рано или поздно кризис техногенной цивилизации станет всеобщим, игнорировать его уже не удастся в силу катастрофических последствий и техногенных разрушений. Здесь личность и скажет своё слово. Ради сохранения жизни на земле, спасения природы и животных, ради себя и своих близких люди (сначала немногие, а затем постепенно тысячи и миллионы остальных) пойдут на отказ от многих ценностей и привычек прошлой жизни, и напротив, вновь откроют ценности простой здоровой жизни, разумных ограничений, необходимости отслеживать результаты своей деятельности и прочее. Человеку, чтобы сначала выжить, а затем жить и развиваться нормально, придётся создать новую мораль, например, отказаться от всех проектов, угрожающих природе или культуре, научиться по-новому использовать технику и технологию (не теряя над ней контроль), полностью перестроить свои интересы и характер деятельности. Главным станет не рост благосостояния, комфорта, силы на основе техники и технологии, а безопасное развитие, контроль над собственными средствами, поиск необходимых условий и ограничений. В их число, судя по всему, войдёт контроль над рождаемостью, поддержание только тех стандартов потребления, которые обеспечивают здоровый образ жизни, разумное использование технических средств и изделий. Но конечно, усилия «снизу» от отдельного человека должны быть поддержаны усилиями «сверху» от государства и других институтов.

В отношении конкретно к технике и технологии не должны ли мы в этом случае предположить следующее.

1. Вряд ли можно достигнуть успеха без развязывания инициативы элит и других заинтересованных субъектов (включая население). Инициативы должны состоять в попытках изменить, прежде всего, в отношении самого себя, существующий образ жизни и отношение к технике и технологии.
2. Инициативы «снизу» должны быть поддержаны сознательными усилиями «сверху». Разработка осмысленной научно-технической политики (политик), реформа технического и гуманитарного образования, выработка нового законодательства, работающего на новое понимание техники и технологии, реформы в сферах науки, инженерии, проектирования и промышленности, способствование формированию нового этического климата — все это только отдельные примеры подобных усилий.
3. И усилия «снизу» и «сверху» предполагают соответствующее интеллектуальное обеспечение: научные исследования, методологические разработки, социально-инженерные и проектные разработки, правовое обеспечение и другие интеллектуальные усилия.

Все эти усилия, однако, автоматически не гарантируют успеха, но они будут создавать предпосылки и условия для желаемой смены типа цивилизации. Последняя будет складываться сама, но не без наших с вами усилий, причём на всех уровнях социального действия.

Кризис техногенной цивилизации уже сегодня заставляет искать новые, альтернативные подходы. Обычно техническая мысль идёт здесь в направлении создания безотходных производств, новых дружественных человеку технологий (ЭВМ, чистые в экологическом отношении источники энергии, изделия и машины из нетрадиционных материалов и так далее), производств с замкнутыми циклами, более широкое развитие биотехнологий, и так далее. Политическая мысль ищет выход в разработке системы коллективной ответственности и ограничений (например, отказ от производства веществ, разрушающих озоновый слой, снижение выброса в атмосферу тепла и вредных решений для АЭС и так далее). И то и другое, конечно, необходимо. Но есть ещё один путь, на который указывает философия техники: критическое переосмысление самих идей, лежащих в основании нашей технической цивилизации, прежде всего идей естественной науки и инженерии.

Судя по всему, традиционная идея инженерии исчерпала себя. Во всяком случае, сегодня необходимо формулировать идею инженерии заново.

Основной вопрос здесь следующий. Как реализовать силы природы (и первой, и второй), как использовать их для человека и общества, согласуя это использование с целями и идеалами человечества. Последнее, например, предполагает: снижение деструктивных процессов, безопасное развитие цивилизации, высвобождение человека из-под власти техники, улучшение качества жизни и другие. Возникает, однако, проблема: совместимо ли это с необходимостью обеспечивать приемлемый и достойный уровень существования для миллиардов людей на планете и восстанавливать природу планеты?

Другая проблема, — как контролировать изменения, вызванные современной инженерной деятельностью, проектированием и технологией. Дело в том, что большинство таких изменений (изменение природных процессов, трансформация человека, неконтролируемые изменения второй и третьей природы) поддаются расчёту только в ближайшей зоне. Например, уже на региональном, а тем более планетарном уровне трудно или невозможно просчитать и контролировать выбросы тепла, вредных веществ и отходов, изменение грунтовых и подземных вод и так далее. Не менее трудно получить адекватную картину региональных и планетарных изменений техники, инфраструктур, деятельности или организаций. Трансформация образа жизни и потребностей человека, происходящая под воздействием техники, также плохо поддаётся описанию и тем более точному прогнозированию. Как же действовать в этой ситуации неопределённости?

Однозначного ответа здесь нет, можно лишь наметить один из возможных сценариев. Все что можно рассчитать и прогнозировать нужно считать и прогнозировать. Нужно стремиться сводить к минимуму отрицательные последствия технической деятельности. Необходимо работать над минимизацией потребностей и их разумным развитием. Нужно отказаться от инженерных действий (проектов), эффект и последствия которых невозможно точно определить, но которые однако могут вести к экономическим или антропологическим катастрофам. Важно сменить традиционную научно-инженерную картину мира, заменив её новыми представлениями о природе, технике, способах решения задач, достойном существовании человека, науке.

Безусловно, должно измениться и само понимание техники.

Прежде всего, необходимо преодолеть натуралистическое, инструменталистское представление техники. Ему на смену должно прийти понимание техники, с одной стороны, как проявления сложных интеллектуальных и социокультурных процессов (познания и исследования, инженерной и проектировочной деятельности, развития технологий, сферы экономических и политических решений и так далее), с другой — как особой среды обитания человека, навязывающей ему средовые архетипы, ритмы функционирования, эстетические образы, и так далее.

Новая инженерия и техника предполагает иную научно-инженерную картину мира. Такая картина уже не может строиться на идее свободного использования сил, энергий и материалов природы, идее творения. Плодотворные для своего времени (эпохи Возрождения и XVI–XVII столетия) эти идеи помогли сформулировать замысел и образы инженерии. Но сегодня они уже не отвечают ситуации. Новые инженерия и техника — это умение работать с разными природами (первой и второй природой и культурой), это внимательное выслушивание и себя и культуры. Выслушать — это значит понять, с какой техникой мы согласны, на какое ограничение своей свободы пойдём ради развития техники и технической цивилизации, какие ценности технического развития нам органичны, а какие несовместимы с нашим, пониманием человека и его достоинства, с нашим пониманием культуры, истории и будущего.

Идея новой инженерии и техники чем-то напоминает современную идею психики и телесности человека. Последние десятилетия в этой области принесли понимание того, что наше психическое и телесное развитие происходит не просто на основе идей обучения и питания (эквивалент идей использования), а предполагает работу по самосовершенствованию человека, осмысление им ценностей и жизненного пути, выслушивание себя, своей природы и в то же время конституирование своей природы в диалоге и общении с другими. Не таковы ли должны быть новая инженерия и техника? Не просто обособившиеся виды практики, а органы человеческого развития, не имманентные источники развития (науки, инженерии, техники), а осмысленный выбор и разумные ограничения, не созерцание и объективное изучение научно-технического прогресса, а выслушивание и конституирование основных сил и условий, определяющих характер такого прогресса. Но конечно, все это лишь образ и замысел новой инженерии и техники.

Будут ли они реализованы и в каком виде, вопрос будущего и дальнейших размышлений, исследований и практических действий. Если вернуться к нашей концепции сущности техники, то станет понятным, что отказаться от техники и технического развития просто невозможно.

По сути, техническую основу имеет сама деятельность человека и культура. Нет в технике и какой-то особой тайны. Наконец, сама по себе техника не теологична и приписывать ей, например, демонизм или зло не имеет смысла. В то же время развитие технико-производящей деятельности, технической среды и технологии в ХХ столетии приняло угрожающий для жизни человека характер. С этим человек уже не может не считаться, несмотря на все блага, которые техника обещает. Вообще-то понятен и выход из создавшейся ситуации, хотя он, конечно, не прост.

Необходимо осознать как природу техники, так и последствия технического развития и включить оба эти момента в саму идею и концепции техники. В свою очередь это означает, что будет дана оценка этих последствий.

Об этом, в частности, много пишет Д. Ефременко. «В своей книге «Германский социализм» (1934) Зомбарт писал: «Процесс внедрения того или иного вида техники должен сопровождаться всесторонним анализом тех ценностей, которые техника затрагивает. При этом ведущей точкой зрения должно быть понимание того, что техника играет служебную роль и её применение должно способствовать достижению определённых целей».

Спустя без малого 40 лет, уже на волне широкой обеспокоенности проблемами исчерпания ресурсов, тенденциями и последствиями технического развития Э. Тоффлер пришёл к выводу о том, что при введении новых технологий необходимо обязательно принимать во внимание вторичные социальные и культурные эффекты. «Мы должны попытаться заранее предвидеть, оценить по мере возможности их природу, силу и длительность. Там, где такие эффекты по всех вероятности сопряжены с серьёзным ущербом, мы должны быть готовы блокировать новые технологии» [29, с. 127; 104, с. 396].

При этом человечеству придётся решать непростые задачи. Например, понять с какими особенностями и характеристиками современной техники и последствиями её развития человек уже не может согласиться; можно ли от них отказаться; можно ли изменить характер развития технико-производственной деятельности, технической среды и технологии; если можно, то, что для этого нужно сделать. Кстати, может оказаться, что изменение характера развития техники, потребует от человека столь больших изменений (в области его ценностей, образа жизни, в самих практиках), что, по сути, будет означать постепенный уход от существующего типа цивилизации и попытку создать новую цивилизацию. Впрочем, подобные попытки уже предпринимаются, другое дело, как оценивать их результаты. Это новая будущая цивилизация, конечно, тоже будет основана на технике, но иной, может быть с меньшими возможностями, но что важнее новая техника будет более безопасной для жизни и развития человечества. Вряд ли у человечества есть другой путь, например, ничего не менять или просто гуманизировать существующую технику.

Ситуация слишком серьёзна и быстро меняется, чтобы можно было надеяться, обойтись малой кровью.

Итак, В каком направлении должны меняться наши представления и видение, чтобы началось движение к новому пониманию техники? Важно, чтобы все, от кого это зависит (философы, учёные, инженеры, политики, журналисты, и так далее), уяснили, что дело не в технике, а том типе социальности, который сложился в последние два-три столетия. До тех пор пока мы будем думать, что техника — это главное, что основные социальные проблемы решаются на её основе, что благополучие человечества непосредственным образом связано с развитием современных технологий — мы будем и дальше способствовать углублению кризиса нашей цивилизации. Вероятно, нужно работать над тем, чтобы развести понимание социальности и техники. Хотя в нашей техногенной цивилизации именно техника играет колоссальную роль, с точки зрения перспектив развития, нужно способствовать пониманию того, что это вещи разные.

Сложившийся тип социальности нас больше не может удовлетворять, убеждение, что основные социальные проблемы можно решать на основе техники, всё больше становится деструктивным моментом. Любой социум и культура предполагают технику, но не определяются последней. В настоящее время мы вступили в период активного обсуждения новых возможных типов социальности. Некоторыми соображениями на этот счёт я и хочу завершить свою книгу.

3. Мегатенденции современности

Исследования показывают, что эффективность среднесрочных и долгосрочных прогнозов невелика. «Осуществление подобных прогнозов, — пишет Федерико Майор, — необходимая, но, несомненно, рискованная задача, в особенности когда приходится ставить неудобные вопросы, когда затрагиваются глубоко укоренившиеся критерии и чувства. Это хорошо известно Римскому клубу, чьи доклады о поисках новых подходов чаще подвергались формальной критике, нежели добросовестному анализу» [45, с. 183–184].

Но дело не только в неудобных вопросах и укоренившихся чувствах. Прогрессирующее увеличение сложности будущего делает проблематичным его прогнозирование («по своей динамике и запутанности будущее становится недоступным для понимания большинства людей. И тем не менее необходимо стремиться к тому, чтобы сделать его понятным») [45, с. 184].

К мнению Ф. Майора добавлю, что современное развитие наук о культуре, науке, образовании таково, что не позволяет создавать строгие прогнозы в этих областях. Конечно, философия, науковедение, культурология вооружают прогнозистов и сценаристов будущего знаниями, но это не те знания, на которые можно опереться с уверенностью. Как правило, эти знания носят академический характер и в своей концептуальной основе исходят из традиционных, охваченных кризисом парадигмальных представлений.

Другое, не менее важное обстоятельство — слабое отражение в современных методах и концепциях прогнозирования искусственной природы будущего. Будущее, аналогично, культура, наука, образование — это не только то, что складывается естественно, само собой, но также результат целенаправленной деятельности людей, в частности, их замышления будущего и усилия, направленные на его осуществление. Сценарные прогнозы в прогнозировании учитывают это обстоятельство, но только частично. Вопрос в том, как отразить при составлении прогнозов собственную активность человека, творящего будущее? Определяя суть перехода от нашей индустриальной эпохи к следующей супериндустриальной, У. Тан писал, что уже не ресурсы ограничивают решения, а решения создают ресурсы. Это — глубокое революционное изменение, может быть, наиболее глубокое из тех, которые знал человек.

Всё сказанное не означает отказ от прогнозирования, речь идёт о другом — более правильном понимании его природы и характера. Это понимание сегодня имеют в виду, когда говорят о мегатенденциях. Происходит отказ от нерефлексированного и методологически неконтролируемого прогнозирования.

Традиционное дистанцирование в метатеории предмета исследования от исследуемого объекта снимается, преодолевается практикой синтезирования не столько методов различных наук, сколько синтезированием гносеологических положений, предпосылаемых конкретному научному исследованию. В рамках анализа мегатенденций предпринимаются попытки нахождения аутентичной самому объекту логики его интерпретации. При этом на второй план отходит обсуждение тех характеристик, которые данный объект будет иметь через пять или более лет.

Методика футурологической экстраполяции заменяется более внимательным отношением к аутентично присущим данному объекту связям с другими объектами. Вновь приобретает своё принципиальное значение одна из фундаментальных идей западноевропейской культуры: характер существования объекта тесным образом связан с характером его познания.

Кроме того, в исследованиях мегатенденций тщательным образом исследуются ценностные и моральные основания научной деятельности. Даже когда исследование ведётся человеком глубоко верующим, перед которым не стоит в качестве концептуальных проблем факты творения и причастности человеческого бытия более высоким божественным инстанциям, всё равно проблема транслирования и, следовательно, скрытого изменения указанных смыслов достаточно остра.

Наконец, если в прогностике основная ценностная ориентация — будущее, причём слабо связанное с настоящим и прошлым, то в исследованиях мегатенденций главный акцент делается на выявление потенциальных возможностей настоящего с широким использованием прошлого опыта. Делается попытка отыскания ключа к прошлому, с тем, чтобы актуализировать настоящее. И уже на основе этого медленно строить будущее. Исследования подобного рода позволяют вскрыть неявные причины, почему тот или иной аспект жизни общества, причём иногда только потенциально возможный, наделяется статусом актуальной проблемы. Причём актуальность эта имеет такой характер, что общество жадно ищет ответ на вопрос, как поведёт себя эта проблема в будущем, пусть и совсем близком. Часто под магатенденциями понимают некоторые латентно протекающие, но склонные мощно о себе заявить в будущем, параметры сегодняшних проблем.

Правда, встаёт сложная проблема: если в анализе мегатенденций делается акцент не на анализе тенденций изменения самого объекта, а скорее изучении изменений в подходах к нему, не столько замышляемых, идеальных образах этого объекта, сколько на сегодняшней актуальности, так сказать, «беременной» завтрашними затруднениями то, как такой подход сочетается с нашим желанием иной жизни, с нашей готовностью строить эту жизнь?

Ну, вероятно, нужно прежде всего осознать эту проблему. Затем в явном виде зафиксировать, описать наши желания и идеалы. Следующий шаг — критический анализ этих желаний и идеалов, как с точки зрения возможности их реализации и следствий, вытекающих из возможной реализации для наших других желаний или наших ценностей, так и с точки знания тех проблем, которые сегодня актуальны, и тех традиций, а также тенденций, которые связывают нас с прошлым. Должен осуществляться разумный компромисс между нашими желаниями и нашей готовностью их реализовать, с одной стороны, а также уяснением природы нашего «настоящего-прошлого» и нашей преобразующей активностью — с другой.

Важно подчеркнуть, что подобный компромисс осуществляется не только в сфере мышления, но и в самом опыте жизни, например, через нравственное усилие, образование, практическую деятельность и так далее.

Первой мегатенденцией современности несомненно является дальнейшее ускоренное развитие процессов (как конструктивных, так и деструктивных), характерных для техногенной цивилизации.

В качестве второй мегатенденции современности можно назвать как раз формирование новых форм социальности. Анализ показывает, что переход к новым типам хозяйственной деятельности, втягивающих в свою орбиту экономику разных стран, новым типах власти (власти знаний, информации, экономических отношений), создание новых социальных институтов (например, международных, транснациональных), новых технологии (например, информационных) с необходимостью влечёт и становление новой социальности, новых социальных организмов. С одной стороны, происходит медленное становление институтов, ставящих своей целью преодоление противоречий техногенной цивилизации и реализацию нового социального проекта (сохранение жизни на земле, безопасное развитие, поддержание природного, культурного и личностного разнообразия (многообразия) и сотрудничества, способствование становлению новой цивилизации, новой нравственности, новым формам жизни и мышления), с другой стороны — идёт формирование различных новых форм социальности, например, «метакультур», международного терроризма, антиглобалистского движения. Рассмотрим, например, что собой представляют метакультуры.

Как правило, современного человека мы называем личностью, говоря о её правах, свободе и прочем. При этом забываем, что человек, пусть он даже будет сверхсовременный, продолжает оставаться социальным индивидом.

Последний же действует не самостоятельно, а по законам социума, в свою очередь, социальный организм действует через него и посредством него. Для социального индивида его собственная жизнь неотделима от культурной. Когда в древнем мире, например, Ассирии или империи Ацтеков, цари демонстрировали ужасающую жестокость, принося в жертву богам тысячи пленников, они действовали не лично от себя, а реализовали волю своих богов. В то время это было вполне оправдано, поскольку цари древнего мира рассуждали так: если мои боги не смогут уничтожить чужих богов, мой народ ждёт печальная участь, его поработят окружающие царства.

Если учесть, что культура как социальный организм, осуществляет себя в людях, нельзя уже удивляться, что в периоды, когда речь идёт о становлении социума или вопросах его выживания, многие социальные индивиды начинают действовать только исходя из интересов целого, какими бы странными и жестокими с этической позиции они ни казались. В этом отношении не уникальна и современная ситуация — мы живёт при становлении новой цивилизации, где на место привычных культур и национальных государств встают «метакультуры» и другие глобальные социальные образования.

Действительно, начиная со второй половины ХХ века, можно говорить о становлении супероганизмов социальной жизни — лагерей социализма и капитализма («политические метакультуры»), экономических зон США, Общего Рынка, Японии, Китая и Юго-Восточной Азии («регионально-хозяйственные метакультуры»), буддийского, мусульманского, христианского мира («конфессиональные метакультуры»), наконец, единого социального пространства Земли («планетарная метакультура»).

Для каждого их этих социальных суперорганизмов характерно (в прошлом или в настоящее время) постепенное формирование общих институтов, становление единых условий хозяйственной и экономической деятельности, сходных структур власти, принятие общих политических деклараций, создание союзов и других политических объединений. В некоторых случаях, как например, для социалистического лагеря речь шла даже о единых картине мира, хозяйстве и системе управления (власти). К этому же фактически движется Общий Рынок.

Становление метакультур современности связано с новыми возможностями, которые постепенно осознаются, начиная со второй половины прошлого столетия.

Современные транспортные системы (прежде всего авиация, быстроходные корабли, скоростные железные дороги), средства связи (радио, телевидение, электронная почта, Интернет), высокие технологии, новые экономические схемы и системы в корне изменили многие социальные процессы, позволив сблизить и объединить отдельные, до того не связанные между собой, территории, социальные структуры, сообщества. Под воздействием новых возможностей (к ним относятся даже ядерные войны или международный терроризм) меняются и основные системы жизнеобеспечения культуры.

В чём отличие метакультур от обычных культур? Субстрат метакультур включает в себя не только людей, технологии и сети, но и отдельные культуры и национальные государства, прежде существовавшие самостоятельно. Подобно тому, как в своё время при становлении первых культур формировались институты и хозяйство, обеспечивающие базисные, а затем и производные потребности людей, сегодня метакультуры начинают обеспечивать потребности отдельных культур и государств, входящих в метакультуры. И обратно, отдельные культуры и государства как субстрат метакультуры начинают трансформироваться, приспосабливаясь к выполнению специализированных функций в суперорганизме метакультуры.

Нетрудно понять, что в метакультурах будут заново структурироваться все основные подсистемы социальной жизни, прежде всего картины мира, власть и общество. В свою очередь, это потянет за собой изменения в других сферах культуры. В качестве иллюстрации можно взять право. Уже сейчас в выступлениях антиглобалистов, на международных конференциях с участием сырьевых или слаборазвитых стран разворачивается острая критика существующих представлений о социальной справедливости и предлагаются проекты перераспределения в международном масштабе ресурсов и продуктов труда.

Уже сегодня признается верховенство над национальными законодательствами правовых норм международного характера. И это только самое начало процесса.

Становление метакультур современности это, конечно, не одномоментный акт и процесс, а длительный исторический процесс, даже много разных процессов. Сюда входит манифестация ведущих идей и ценностей данной метакультуры, борьба с картинами мира отдельных культур, попадающих в подчинение данной метакультуры, создание систем жизнеобеспечения (хозяйственных и экономических институтов, новой системы власти и образования и других) и много чего другого, включая борьбу с другими метакультурами. Вспомним, какая идеологическая борьба велась между лагерями социализма и капитализма. Вероятно, всегда становление нового социального организма предполагает нахождение антипода, врага, системы представлений, относительно которых можно осознать и оформить свои собственные представления.

Чтобы выжить, метакультуры начинают рефлексировать как собственные картины мира, так и системы жизнеобеспечения. Перспектива здесь, вероятно, в том, чтобы опираясь на полученные знания и схемы, периодически обновлять и перестраивать картины мира и системы жизнеобеспечения. Другими словами, метакультуры пытаются стать бессмертной формой жизни. Отдельному человеку этот замысел не удался, вряд ли это получится и у метакультур. Но обрести в этих усилиях новые степени устойчивости и выживания они, безусловно, смогут.

Мыслим и имеет определённую, впрочем, не очень большую, вероятность и такой сценарий: отдельные метакультуры и культуры станут субстратом единой планетарной метакультуры. В этом случае сбудется мечта многих философов и мыслителей, однако, возникший при этом социальный суперорганизм вряд ли будет похож разумный Солярис; судя по нашему исследованию («Теория культуры»), от социальной формы жизни и организма этого ожидать невозможно. Но и в этих двух случаях человечеству придётся длительное время жить и бороться с терроризмом. Такова суровая реальность современной жизни.

Следует отметить и такой момент.

Новые формы социальности весьма различны и не все они выживут. Одно дело метакультуры типа США, Китая, Общего рынка, возможно, при определённых благоприятных условиях, России, а также мировые религии — католичество, православие, ислам, буддизм, которые сегодня тоже задают новые формы социальности. В оппозиции к ним складываются такие формы социальности как движение «зелёных», эзотерические движения, терроризм, антиглобализм. В отличие от первых метакультур последние менее устойчивы.

Если же говорить об альтернативе «развитие в направлении «постава» и реализации нового социального проекта (сохранение жизни на земле, безопасное развитие, поддержание природного, культурного и личностного разнообразия (многообразия) и сотрудничества, способствование становлению новой цивилизации, новой нравственности, новым формам жизни и мышления)», то пока, как уже отмечалось, идёт ускоренное развитие процессов, характерных для техногенной цивилизации, и медленный, можно сказать, мучительный поворот к новому социальному проекту. При этом в рамках обеих тенденций наблюдаются попытки, и небезуспешные, использовать новые формы социальности.

Не свидетельствует ли все это о том, что наша цивилизация, с одной стороны, ещё не достигла «дна пропасти», то есть, что глобальный кризис современности ещё не осознан и не принимается сознанием большинства людей, с другой — о том, что современная цивилизация ещё не вошла в точку бифуркации, из которой возможен выбор одной из альтернатив развития? Ещё один вопрос, возможен ли синтез и снятие указанных здесь противоположных тенденций на основе (с включением) новых форм социальности, и каких именно? Особая проблема, каким образом можно стимулировать и активизировать участие заинтересованных субъектов и населения в решении всех этих проблем? Решение этих и многих других глобальных проблем во многом зависит от того, какой тип культуры придёт на смену существующей.

В цитированной в первой главе книге «Притязания культуры. Равенство и разнообразие в глобальную эру» С. Бенхабиб пишет, что, действительно, если бы посмодернисты были правы, то перестали бы работать основные принципы либерализма и демократии, поскольку никогда нельзя было бы понять другого, договорится, и как следствие, добиться равенства. А С. Бенхабиб стремится именно к пониманию и миру при том, что одновременно она признает — есть границы компромисса.

«Практика уступок мультикультурализму может привести к своего рода «Холодной войне» между культурами: возможными станут мир, но без примирения, заключение сделок, но не взаимное понимание… В качестве граждан нам следует понимать, когда мы доходим до пределов своей терпимости; тем не менее нам нужно научиться сосуществовать с «особостью» других, чей образ бытия, возможно, серьёзно угрожает нашему собственному» [7, с. 155].

Критика теории «рамочного релятивизма» в лице Жана-Франсуа Лиотара и Ричарда Рорти позволяет С. Бенхабиб сформулировать важные тезисы: представители постмодернизма абсолютизируют различие подходов, закрывая глаза на наличие общих условий; на самом деле, несмотря на различия, мы в состоянии понять друг друга; реальное общение не ограничивается только семантикой, оно ведёт также к установлению взаимозависимостей; общее пространство описание культурных взаимодействий включает в себя такие три плана как моральный, этический и оценочный.

«Реальное столкновение между разными культурами, — утверждает С. Бенхабиб, — создаёт не только сообщество обсуждения, но и сообщество взаимозависимости… В моральном плане мы стали современниками, если не партнёрами, захваченными в сеть взаимозависимости, причём наши действия будут иметь и вневременные последствия… не следует, что если мы уважаем людей как создателей культуры, то мы должны либо «классифицировать или упорядочить» их миры в целом, или отказать им в уважении, вообще отстранив от себя их жизненные миры. Мы может не соглашаться с каким-то из аспектов их моральных, этических или оценочных практик, при этом не отвергая их жизненные миры как таковые и не проявляя неуважения к ним» [7, с. 42, 43, 48].

То есть, с точки зрения автора, в обществе возможно не только добиваться согласия, но и сравнивать разные подходы и наррративы. При этом в плане взаимодействия и установления взаимозависимостей нужно ориентироваться на идеи «совещательной демократии», сформулированные Хабермасом и другими теоретиками социальной философии. Предварительным условием последней, по убеждению С. Бенхабиб, является, «удовлетворение требований экономического благополучия и потребности в коллективной идентичности» (следует отметить, что власти в нашей стране часто считают эти требования и потребности не столь уж существенными).

Сама же совещательная демократия, по мнению С. Бенхабиб, предполагает выработку публичных решений, основанных на общении и диалоге, в равной мере отвечающих интересам всех. Из подобного понимания социального действия, вероятно, и нужно исходить при решении многих проблем современности, в частности, касающихся техники. Например, Д. Ефременко, обсуждая современные партиципативные (то есть предполагающие участие общественности) методы оценки техники в Западной Европе, пишет следующее.

«Выводы и рекомендации консенсус-конференций в принципе не являются обязательными для депутатов парламента или представителей других органов власти. Партиципативные методы оценки техники, как правило, не имеют цели предопределить то или иное решение. Их основная задача состоит в расширении информационного базиса в процессе принятия решения. Однако опыт Дании, Нидерландов, а также других стран, где подобные формы участия общественности в оценке техники получили широкое распространение, показывает, что в ряде случаев консенсус-конференции оказывают достаточно существенное влияние на процесс принятия решений. Вместе с тем, как выводы участвующих в оценке техники граждан, так и — в особенности — готовность политиков прислушаться к этим выводам нередко определяются текущей экономической и политической конъюнктурой и соотношением интересов различных групп и акторов».

Признавая, что «в целом партиципативные методы оценки техники не приводят к радикальному изменению механизмов принятия решений, характерных для институтов представительной демократии», Д. Ефременко отмечает, что более важна сама процедура, в ходе которой по крайней мере достигается более глубокое и комплексное понимание дискуссионных проблем, а сами участники дискуссий учатся находить общий язык друг с другом. Например, если развитие технологии электромобиля организовано как процесс социального обучения, то в его итоге начинают изменяться представления потребителей о мобильности (включая ограничения её радиуса и скорости), а общество в целом начинает ценить преимущества «спокойного» транспорта. Тем самым социальные акторы, вовлечённые в этот процесс, вольно или невольно обучаются новых техническим стандартам, изменившейся рыночной конъюнктуре, совершенствуют действующие институциональные структуры и так далее [29, с. 157, 159, 163].

Понятно, что участие общественности в обсуждении и оценке современной техники, безусловно, является одной из предпосылок становления нового понимания техники и преодоления кризиса техногенной цивилизации. Но только одной. Не менее важны усилия в других направлениях: разведение техники и социальности, обсуждение новых типов социальности, необходимых для современного человека и на перспективу, анализ и минимизация негативных последствий научно-технического развития, критика технократического дискурса, смена традиционной научно-инженерной картины мира, реформы в сфере технического и гуманитарного образования, создание социальных институтов, ориентированных на новые типы социальности, и многое другое. Движение в этом направлении уже видно, хотя пока — это только тенденции, только отдельные ростки и очаги новой жизни, которые с трудом пробивают себе дорогу на фоне постава и активного развития структур техногенной цивилизации.