Вадим Маркович Розин:
Понятие и современные концепции техники.
Глава 3. Понятие и сущность техники

1. Понятие как методологический концепт

С. С. Неретина в Новой философской энциклопедии пишет, что понятие не совпадает с концептом. «Понятие есть объективное единство различных моментов предмета понятия, которое создано на основе правил рассудка или систематичности знаний. Оно не персонально, непосредственно связано со знаковыми и значимыми структурами языка, выполняющего функции становления определённой мысли, независимо от общения. Это итог, ступени или моменты познания. Концепт формируется речью… Концепт предельно субъективен. Изменяя душу индивида, обдумывающего вещь, он при своём формировании предполагает другого субъекта (слушателя, читатателя), актуализируя смыслы в ответах на его вопросы, что и рождает диспут. Обращенность к слушателю всегда предполагала одновременную обращённость к трансцендентному источнику речи — Богу» [53, с. 307].

На мой взгляд, можно говорить и о третьем случае — «понятии как методологическом концепте». Уже Платон в «Пире» и «Федре» и позднее Аристотель в работах о «Душе» и «Физика» намечают новый способ построения и организации знаний, получивший позднее названия построения научного предмета и теории. Этот способ предполагал не простое объединение знаний и отнесение их к предмету познания, а получение знаний в рассуждении, схватывающим сущность исследуемого явления.

На первый взгляд, кажется, что отдельные представления о любви, вложенные Платоном в уста персонажей «Пира», совершенно не связаны между собой. Так, например, Федр утверждает, что Эрот — это бог, а Диотима это отрицает, говоря, что Эрот — гений и философ. Эриксимах помещает Эрота в природу, а Диотима показывает, что Эрот — это скорее особый философский образ жизни, что и выражает само слово «фило-софия» (любовь к мудрости). Но при более внимательном рассмотрении оказывается, что все эти отдельные представления о любви не противоречат друг другу и даже как-то связаны. Ведь философ в трактовке Диотимы как раз и стремится обладать красотой (гармонией) и выявлять их в своей жизни и деятельности, а также достигнуть бессмертия (то есть стать богом). Если следовать не формально-логическим критериям, а читать диалог содержательно, никаких противоречий в нём нет. Более того, каждая речь вносит в понимание любви свой смысл и окраску, образуя в целом единую платоническую концепцию любви.

Поясняя в другом диалоге («Федр») применённый им метод познания любви, включающий два вида мыслительных способностей, Платон пишет: «Первый — это способность, охватывая все общим взглядом, возводить к единой идее то, что повсюду разрозненно, чтобы, давая определение каждому, сделать ясным предмет поучения. Так поступили мы только что, говоря об Эроте: сперва определили, что он такое, а затем, худо ли, хорошо ли, стали рассуждать; поэтому-то наше рассуждение вышло ясным и не противоречило само себе… Второй вид — это, наоборот, способность разделять все на виды, на естественные составные части» [60, с. 176]. П. Гайденко связывает этот метод с разработанным Платоном диалектическим методом, позволявшим строить то, что мы в современном научном языке называем «системой научных понятий». Однако Платон в своих исследованиях, естественно, говорит не о системе понятий (понятие системы возникло только в Новое время), а о «едином и многом».

Во второй «Аналитике» Аристотель пишет, что «про каждую вещь мы думаем, что её знаем безусловно, а не софистически, по случайным «признакам», когда мы думаем, что знаем причину, в силу которой «данная» вещь есть, «следовательно», что она причина её и что это не может обстоять иначе… доказывающая наука получается из необходимых начал (ибо знание нельзя получать иначе), а то, что само по себе присуще предметам, является необходимым»… [2, с. 181, 192].

Платон и Аристотель предложили подчинить рассуждения логическим законам (правилам), которые бы сделали невозможным противоречия и другие затруднения в мысли (рассуждения по кругу, произвольный перенос знаний из одной области в другие и прочее). При этом оказалось, что необходимое условие применение таких правил к конкретному случаю — представление этого случая в виде «идеальной конструкции», заданной на специальной схеме (Аристотель такие схемы назвал категориями).

Например, чтобы применить правило совершенного силлогизма к Сократу, его необходимо было представить как «вид» по отношению к «роду» (людей). Практически это означало, что свойства рода (например, «смертность») можно приписывать виду (Сократу), но не наоборот (хотя Сократ лыс и мудр, нельзя утверждать, что люди лысы и мудры). В «Категориях» Аристотель так и определяет, что такое вид и род: «вид есть подлежащее для рода, ведь роды сказываются о видах, виды же не сказываются о родах». Короче говоря, чтобы рассуждать без противоречий и получать знания, соответствующие социальному опыту или расширяющие его, нужно было не только применять правила логики, но и с помощью специально построенных схем (категорий) строить «идеальные объекты», к которым и относились знания, полученные с применением правил логики.

В работах «О душе», «Физика» и ряде других Аристотель демонстрирует, каким образом можно строить идеальные объекты по поводу разных предметных областей и как на основе них можно заново получить непротиворечивые знания об этих предметах. При этом в качестве логических инструментов он использует созданные предварительно правила и категории. Кроме того, рефлексируя опыт построения первых вариантов «Начал» Евклида, Аристотель в своих работах формулирует идеи новой (теоретической) организации знаний: а) выделение определений, аксиом и постулатов, задающих исходные знания и характеристики идеальных объектов (Аристотель называет их «началами») и б) сведение в доказательствах к ним всех остальных знаний и объектов (доказательства строились в соответствии с правилами логики и особенностями изучаемого в науке предмета). Это и были образцы и рефлексивные описания первых античных наук, которые, однако, Аристотель относил к прикладной («второй») философии. Позднее, например, в творчестве Архимеда мы видим, что научная работа обособляется от философской и рассматривается как самостоятельная, а науки уже понимаются как самостоятельные дисциплины.

Реконструкция работ Платона и Аристотеля показывает, что идеальным объектам приписывались такие свойства, которые обеспечивали три основные функции: идеальные объекты описывали (моделировали) реальные объекты определённой предметной области науки, позволяли получать непротиворечивые, связанные процедурами доказательства научные знания, наконец, были ориентированы на решение задач, которые можно назвать социальными. Например, Платон, приписывая в «Пире» любви как идеальному объекту такие свойства как «поиск своей половины», «стремление к целостности, благу, прекрасному, бессмертию», необходимость для влюблённого «духовного совершенствования», по сути, создаёт новое понимание любви для становящейся античной личности, которую не устраивало мифологическое народное понимание любви как страсти и спонтанной реакции на действия богов любви. Аристотель, наделяя душу (в работе «О душе») способностями ощущения и мышления (первое — это «форма чувственно воспринимаемых качеств», а второе — «форма форм»), склоняет греков перейти к новому пониманию рассуждений и мышления, как опирающихся на логические правила и категории.

Задание научного предмета, предполагающее нащупывание сущностных характеристик изучаемого явления и построение идеальных объектов, с современной точки зрения, может быть отнесено к методологической работе. Именно в этом контексте создаются схемы исходных понятий (у Платона интегральные представления о любви, у Аристотеля — о душе и движении). В дальнейшем на основе этих схем разворачивается изучение и построение теории; в результате схемы понятий конкретизируются и уточняются, что позволяет говорить о формировании понятия как такового. В этом плане С. Неретина пишет точно: понятие есть «итог, ступени или моменты познания». Но заметим, схемы исходных понятий создаются не только под давлением объективных обстоятельств (необходимости схватить сущность предмета, реализовать правила логики и другие принципы научности), но и субъективных требований и установок (у Платона они были одни, а у Аристотеля другие).

Так вот, говоря о «понятии как методологическом конструкте», я имею в виду, схемы и характеристики явления, позволяющие при задании научного предмета (в данном случае философии техники) реализовать авторский подход, вести отбор и интерпретацию эмпирического материала, строить идеальные объекты (техника как идеальный объект). Как методологический конструкт понятие, как правило, является неоднородным (гетерогенным), поскольку собирается из представлений, относящихся к разным предметам и даже практикам.

Такое истолкование понятия, вероятно, близко к предложенному Мишелем Фуко представлению о «диспозитиве».

Что я пытаюсь ухватить под этим именем, — пишет Фуко, — так это, во-первых, некий ансамбль — радикально Гетерогенный, — включающий в себя дискурсы, институции, архитектурные планировки, регламентирующие решения, законы, административные меры, научные высказывания, философские, но также моральные и филантропические положения, — стало быть: сказанное, точно так же, как и не-сказанное, — вот элементы диспозитива. Собственно диспозитив — это сеть, которая может быть установлена между этими элементами.

Во-вторых, то, что я хотел бы выделить в понятии диспозитива, это как раз природа связи между этими Гетерогенными элементами. Так, некий дискурс может представать то в качестве программы некой институции (то есть публичного дискурса, В. Р.), то, напротив, в качестве элемента, позволяющего оправдать и прикрыть практику, которая сама по себе остаётся немой (эта практика реконструируется как скрытый дискурс, В. Р.), или же, наконец, он может функционировать как переосмысление этой практики, давать ей доступ в новое поле рациональности (мы бы сказали, что в данном случае речь идёт об условиях, обеспечивающих трансформацию и развитие, В. Р).

Под диспозитивом, в-третьих, я понимаю некоторого рода — скажем так — образование, наиболее важной функцией которого в данный исторический момент оказывалось: ответить на некоторую неотложность. Диспозитив имеет, стало быть, преимущественно стратегическую функцию» [83, с. 368].

Может возникнуть законное недоумение: что же это за понятие, совмещающее в себя такое количество несовместимых признаков? Ну, во-первых, это ещё не понятие, и конечно, не объект, а подход и метод изучения, или то, что я назвал «понятие как методологический конструкт». Во-вторых, представление о диспозитиве открывает новую страницу в развитии социальных и гуманитарных наук. В частности, его употребление позволяет связать в единое целое такие важные планы изучения как: эпистемологический план (дискурсы-знания), дискриптивное и компоративное описание текстов (дискурсы-правила), анализ деятельностных и социальных контекстов и условий (дискурсы-практики и дискурсы-властные отношения). Можно согласиться, что в традиционном членении наук и практик все эти планы и даже их части относятся к разным дисциплинам — теории познания, лингвистике и семиотике, теории деятельности и практической философии, культурологии и социологии. Однако традиционная классификация и организация научных дисциплин уже давно не отвечает потребностям времени. Известно, что наиболее плодотворные исследования и теоретические разработки идут на стыках наук или в междисциплинарных ;областях.

Понятие диспозитива — это как раз такая схема, которая позволяет «переплывать» с одного берега научной дисциплины на другой, позволяет связывать и стягивать разнородный материал, относящийся к разным предметам. Наконец, позволяет формировать совершенно новые научные дисциплины, например, такие, которые выстроил Фуко.

Используя понятия диспозитива, дискурса, властных отношений и ряд других (одновременно конституируя их) Фуко предпринимает анализ целого ряда феноменов (безумия, сексуальности, и так далее), выступающих одновременно как культурно-исторические и индивидуально-психические образования. Например, он показывает, что современное понимание сексуальности возникает под влиянием таких формирующихся в ХVII–XVIII веках практик как христианская исповедь, медицинский и педагогический контроль, практика наказания преступников, в которых усиливаются репрессивные и контрольные элементы. С точки зрения Фуко все это позволило распространить властные отношения на новые области человеческого поведения. В результате проведённого анализа Фуко удалось показать, что явление сексуальности не является натуральным и лишь отчасти это явление имеет биологическую природу, напротив, сексуальность — явление культурно-историческое и даже социотехническое, поскольку его определяют социальные практики и отношения. Одновременно Фуко приходит к выводу о том, что сексуальность патологична в своей основе и является инструментом власти и подавления человека. Вывод странный, если учесть, что сексуальная жизнь является нормальным аспектом бытия человека Нового времени.

Здесь возникает принципиальный вопрос, почему так получилось, чем была обусловлена негативная оценка сексуальной жизни человека Нового времени: природой сексуальности или же, отчасти, ценностными установками самого Фуко? Думаю, что именно последним обстоятельством, точнее применяемым Фуко методом исследования и родимыми пятнами марксизма. Что собой представляет метод реконструкции, используемый Фуко? Современный вариант генетического анализа, предполагающий естественнонаучную трактовку изучаемого объекта. Действительно, сексуальность в исследовании Фуко рассматривается как культурно-историческое образование, разворачивающееся по определённым законам. Эти законы Фуко и пытается описать, занимая, как он думает, относительно сексуальности чисто объективную позицию. Но фактически это позиция человека, отрицательно (по марксистски) оценивающего действительность, и что исключительно важно, собирающегося, познав законы разворачивания сексуальности, изменять, перестраивать её. Вот, например, одно из высказывание Фуко, подтверждающее такой подход: «Что разум, — пишет Фуко, — испытывает как свою необходимость, или, скорее, что различные формы рациональности выдают за то, что является для них необходимым, — на основе всего этого вполне можно написать историю и обнаружить те сплетения случайностей, откуда это вдруг возникло; что, однако, не означает, что эти формы рациональности были иррациональными; это означает, что они зиждятся на фундаменте человеческой практики и человеческой истории, и, поскольку вещи эти были сделаны, они могут — если знать, как они были сделаны, — быть и переделаны» [83, с. 441].

Ещё одно соображение методологического характера. В естественной науке изменение объекта понимается, как происходящее не под влиянием каких-то целей, а в силу тех или иных функциональных требований. По сути, Фуко действует в рамках этой логики: под влиянием марксистской оценки буржуазного общества он приписывает сексуальности такой тип развития, который характеризуется патологичностью и властной эксплуатацией человека.

Но если не принимать реконструкцию Фуко, то, как тогда строить объяснение? Думаю, следующим образом. В период XVII–XVIII веков происходит грандиозный культурно-исторический переворот: человек учится жить, ориентируясь не на церковь, а прежде всего на себя (в этой связи складывается самостоятельное поведение и личность) и на общество. С одной стороны, вырабатываются новые нормы общественного поведения, с другой — нравственные и другие императивы поведения отдельного человека. Необходимое условие и первого и второго — формирование в сознании личности ряда новых реалий, а также нового видения мира и себя. В себе человек начинает различать мышление, волю, аффекты, а позднее романтическую любовь и сексуальность. И не просто различать, по сути, он как эзотерик порождает себя в аспекте этих реалий.

Подобно тому, как Декарт говорил: «Я мыслю, я существую», человек Нового времени говорит: «Я осознаю (артикулирую, выражаю в речи) все свои аффекты и переживания, я существую». Требование священнослужителей к прихожанам рассказывать о всех своих без исключения сексуальных мыслях и переживаниях (аналогичное требование педагогов, юристов или врачей, провоцирующих своих подопечных или клиентов «исповедаться» во всех отклонениях) проистекало вовсе не из желания контроля и власти, а являлось необходимым условием установления общественной нормы, на которую начинает ориентироваться как отдельный человек, так и общество в целом. И соответствующие практики складываются не как репрессивные, отчуждающие человека, а как социо и психотехнические, в контексте которых человек осваивает новые реалии духа и тела.

Итак, перед читателем две разных реконструкции (я естественно, наметил только схему такой реконструкции), какая же из них более правдоподобная? Возможно, поможет то обстоятельство, что сам Фуко в последние годы переходит к совершенно другому типу анализа, где рассматривает античную любовь и сексуальность уже как совершенно нормальное в культурном отношении явление. В беседе с Франсуа Эвальдом Фуко говорит: Это парадокс, который удивил меня самого, — даже если я немного догадывался о нём уже в Воле к знанию, когда выдвигал гипотезу о том, что анализировать конституирование знания о сексуальности можно было бы, исходя не только из механизмов подавления. Что поразило меня в Античности, так это то, что точки наиболее активного размышления о сексуальном удовольствии — совсем не те, что связаны с традиционными формами запретов. Напротив, именно там, где сексуальность была наиболее свободна, античные моралисты задавали себе вопросы с наибольшей настойчивостью и сформулировали наиболее строгие положения. Вот самый простой пример: статус замужних женщин запрещал им любые сексуальные отношения вне брака, однако по поводу этой «монополии» почти не встречается ни философских размышлений, ни теоретической заинтересованности.

Напротив, любовь к мальчикам была свободной (в определённых пределах), и именно по её поводу была выработана целая теория сдержанности, воздержания и несексуальной связи. Следовательно, вовсе не запрет позволяет нам понять эти формы проблематизации [83, с. 314].

Другими словами, Фуко отказывается от того типа реконструкции, который наметил в зрелые годы. Почему же Фуко в последний период своего творчества намечает другой способ реконструкции истории общественных и индивидуальных явлений? Можно выделить по меньшей мере два обстоятельства, обусловившие подобную трансформацию.

Первое было связано с тем, что, осознавая собственную общественную практику и свои ценности, Фуко решительно расстается с марксистской установкой на переделку мира. Вместо этого он вырабатывает новый подход. Фуко не отказывается нести посильную ответственность за ход общественных событий и истории, но считает, что это возможно лишь при определённых условиях. Необходимым условие общественной активности личности, утверждает теперь Фуко, является внимательное выслушивание истории и общественной реальности с тем, чтобы понять, как и в каком направлении действовать. Только в этом случае можно надеяться вписаться в ход истории и повлиять на неё. В статье «Что такое просвещение?» Фуко пишет: Я хочу сказать, — пишет Фуко, — что эта работа, производимая с нашими собственными пределами, должна, с одной стороны, открыть область исторического исследования, а, с другой — начать изучение современной действительности, одновременно отслеживая точки, где изменения были бы возможны и желательны, и точно определяя, какую форму должны носить эти изменения. Иначе говоря, эта историческая онтология нас самих должна отказаться от всех проектов, претендующих на глобальность и радикальность. Ведь на опыте известно, что притязания вырваться из современной системы и дать программу нового общества, новой культуры, нового видения мира не приводят ни к чему, кроме возрождения наиболее опасных традиций» [84, с. 52].

А вот ещё одно размышление Фуко, важное для понимания его новой позиции, теперь уже о левых интеллектуалах. Длительное время — говорит Фуко в одной из бесед 1976 года, — так называемый «левый» интеллектуал брал слово — и право на это за ним признавалось — как тот, кто распоряжается истиной и справедливостью.

Его слушали — или он претендовал на то, чтобы его слушали, — как того, кто представляет универсальное. Быть интеллектуалом — это означало быть немного сознанием всех. Думаю, что здесь имели дело с идеей, перенесённой из марксизма, причём марксизма опошленного… Интеллектуал, дескать, выступает ясной и индивидуализированной фигурой той самой универсальности, тёмной и коллективной формой которой является якобы пролетариат. Вот уже многие годы, однако, интеллектуала больше не просят играть эту роль. Между теорией и практикой установился новый способ связи. Для интеллектуалов стало привычным работать не в сфере универсального, выступающего — образцом, справедливого-и-истинного-для-всех, но в определённых секторах, в конкретных точках, там, где они оказываются либо в силу условий работы, либо в силу условий жизни (жилье, больница, приют, лаборатория, университет, семейные или сексуальные отношения).

Такая, — комментирует С. Табачникова, — развёртывающаяся в конкретных областях, или, как говорит Фуко — на «площадках», работа позволяет, или должна позволять интеллектуалу — и именно здесь для него и происходит сопряжение гражданского и собственно философского — «диагносцировать настоящее». Что должно заключаться не в «простом выделении характерных черт того, что мы такое есть, но в том, чтобы, следуя сегодняшним линиям надлома, стараться ухватить, через что и каким образом то, что есть, могло бы не быть больше тем, что есть. И именно в этом смысле описание должно делаться всегда соответственно своего рода виртуальному разлому, который открывает пространство свободы, понимаемое как пространство конкретной свободы, то есть — возможного изменения [83, с. 391].

Другой шаг в поисках решения проблемы состоял в принципиальном анализе обусловленности, начиная с социальной и исторической, заканчивая в сфере мышления самого Фуко. Вслед за Хайдеггером Фуко не переставал подчёркивать, что истинное мышление — это всякий раз новое мышление, что правильная мысль делает невозможной мыслить по-старому. Вообще мышление для Фуко выступает в качестве той точки опоры, опираясь на которую человек может изменить себя, преобразовать, вывести за пределы социальной и исторической обусловленности [83, с. 440–441]. На первый взгляд, эти установки вроде бы не имеют отношения к рассматриваемой нами теме. Но только на первый взгляд.

Вспомним Хайдеггера, говорившего, что для схватывания сущности техники, нужно чтобы существо человека открылось существу техники. Однако, каким образом это возможно, если наша мысль будет вращаться в привычном круге представлений?

Итак, с точки зрения Фуко, к технике нельзя подходить с марксистскими проектами преобразования или внешнего управления. Влияние на технику осуществляется с локальной территории мыслящего субъекта и начинается с него самого. Направленное на технику социальное действие, с одной стороны, должно встраиваться в естественные тенденции её изменения, с другой — отвечать устремлениям исследователя. По Фуко анализу подлежит диспозитив техники.

Последнее предполагает изучение дискурсов о технике (публичных и скрытых), практик в которых техника складывалась и функционирует, сети властных отношений, определяющих как выделенные практики, так и дискурсы. То, что называется техникой, представляет собой проекцию и объективацию сложной системы проанализированных дискурсов, практик и властных отношений.

2. Техника как артефакт

В отличие от явлений первой природы технические изделия (орудия, механизмы, машины, сооружения, техническая среда), даже очень сложные, например, городские структуры или космические системы являются искусственными образованиями, то есть артефактами. Определяя технику как артефакт, обычно подчёркивают именно это: техника — не явление первой природы, она создана человеком.

Природа, — пишет К. Маркс, — не строит ни машин, ни локомотивов, ни железных дорог, ни электрического телеграфа, ни сельфактов. Все это продукты человеческого труда, природный материал, превращённый в органы человеческой воли, властвующей над природой или человеческой деятельности в природе [47, Т. 46. Ч. 2. с. 215]. Дарвин интересовался историей естественных технологий, то образования растительных и животных органов, которые играют роль орудий производства в жизни растений и животных… но человеческая история тем и отличается от истории природы, что первая сделана нами, вторая же сделана не нами [47, Т. 23. с. 383]

Человек, вторит Марксу отец философии техники Э. Капп, в отличие от животного обладает способностью к творению и артификации; в одном слове артефакты мы обнимаем всю систему механических приспособлений [34, с. 97, 127].

Все это правильно, но затеняет два обстоятельства, а именно, что техника не только сделана человеком, но и является своеобразной природой (второй, третьей, социальной), а также, что техника как артефакт сегодня воспринимается не только наравне с первой природой, но даже как реальность более естественная и непосредственная, чем явления первой природы.

Действительно, отдадим себе отчёт: с явлениями первой природы современный человек фактически уже дела не имеет.

Вся наша среда искусственная (температура, освещение, условия проживания и тому подобное), пища тоже; явления же первой природы интересуют нас или как сырье, то есть опять как момент техники, или как экологические условия, параметры которых мы должны поддерживать для жизни человека, а, следовательно, это тоже продукт нашей деятельности, или как эстетический феномен (пейзаж и прочее), то есть и в данном случае мы имеет дело, как говорит Маркс, с «природой», сделанной нами. Действие и присутствие техники, начиная с ХХ столетия, воспринимается как основная реальность, реальность по преимуществу, и хотя техника сделана человеком, именно она в настоящее время выступает в сознании обычного человека как «естественное», а первая природа — скорее как «искусственное», поскольку её явления в одних случаях нужно использовать по назначению, а в других сохранять.

Есть ещё одно соображение. По привычке сущность человеческого, да и социального существования мы относим к естественному бытию, которое понимается как сакральное начало (Бог, Разум, Интеллигенция) или природа. Во всяком случае, как начало, не зависящее от человека, а напротив, определяющее его. Техника как артефакт заставляет нас видеть действительность иначе. Действительность столь же продукт иных начал, сколько и нас самих, нашего творчества и понимания. Но это означает, что сущность нашего бытия, как верно отмечал М. Хайдеггер, заключается в технике; конечно, не только в ней, но в ней в том числе.

Техника как артефакт противостоит виртуальному бытию — сновидениям, воображению, замышлению, проектам. Известно, например, что сначала идея «полета человека» возникла в сфере воображения и замышления. В древней Греции был создан миф об Икаре, который подобно ремесленнику сделал из перьев и воска крылья, чтобы летать и, действительно, полетел. Но не реально, а в пространстве мифа, то есть в воображении и замышлении. Причём, чтобы подчеркнуть отличие замысла от реальности, невозможность его реализации, авторы мифа предусмотрели печальный конец. Позднее, в эпоху Возрождения Леонардо да Винчи создал проект машины, которая должна была летать, махая крыльями как птица.

На протяжении всей своей жизни, — пишет К. В. Фролов, — Леонардо работал над созданием летательных машин тяжелее воздуха. Для этого он тщательно изучает полёт птиц, каким образом они взлетают и совершают посадку, анатомию их летательных органов, кинематику и динамику их полета. Далее он переходит к изучению того, что сегодня мы называем бионикой: движения крыла и хвоста у птиц, влияние расположения центра тяжести птицы на механику полета.

Леонардо проектирует различные летательные аппараты, в частности махолеты. В дошедших до нас эскизах и чертежах Леонардо содержатся разработанные им различные конструкции крыльев, двигательные механизмы, механизмы управления [82, с. 38–39].

Наконец, в конце XIX начале ХХ столетия инженеры вышли на идеи и расчёты подъёмной силы крыла, винта и мотора, что и позволило создать первые летающие аппараты.

Конечно, замышление и проекты технических изделий, а также знания, на основе которых создаются технические проекты, тоже относятся к технике. Но, техника как артефакт (то есть реально летающие аппараты) — это не только реализованные замыслы и проекты (полета человека), но и самостоятельная реальность и бытие, вполне соизмеримые с бытием явлений первой природы, и, даже как уже отмечалось, сегодня бытие по преимуществу. Именно, в этом отношении техника как артефакт противостоит виртуальному бытию, как бытию, имеющему семиотическую и психическую природу. Как семиотический феномен аэроплан влияет только на сознание человека («если бы человек летал, размышляли имяреки, то он бы смог сделать то-то и то-то») и, действительно, виртуален (то ли проект летательного аппарата состоится, то ли нет, то ли состоится так, то ли эдак). Как артефакт аэроплан в разных отношениях определяет бытие современного человека и в сравнении с замыслами и проектами аэропланов материален, конкретен и константен, то есть не виртуален, а реален.

Здесь возможный оппонент может спросить, а как быть с виртуальными системами. Это что артефакты или нет?

Развитие техники программирования, быстрый рост производительности полупроводниковых микросхем, разработка специальных средств передачи информации человеку, а также обратной связи (надеваемых на голову стереоскопических дисплеев — «видеофонов» и «дейта-глав», и «дейта-сьют», то есть перчаток и костюма, в которые встроены датчики, передающие на компьютер информацию о движениях пользователя) — все это создало новое качество восприятия и переживаний, осознанные как виртуальные реальности (ВР). Внешний эффект состоит в том, что человек попадает в мир, или весьма похожий на настоящий, или предварительно задуманный, сценированный программистом (например, попадает на Марс, участвует в космических путешествиях или космических войнах), или, наконец, получает новые возможности в плане мышления и поведения. Наиболее впечатляющим достижением новой информационной технологии, безусловно, является возможность для человека, попавшего в виртуальный мир, не только наблюдать и переживать, но действовать самостоятельно.

Собственно говоря, человек и раньше мог, причём достаточно легко, попасть в мир виртуальной реальности, например, погружаясь в созерцание картины, кинофильма или просто, увлечённо поглощая книгу. Однако во всех подобных случаях активность человека была ограничена его позицией зрителя или читателя, или слушателя, он сам не мог включиться в действие как активный персонаж.

Совершенно иные возможности предоставляют ВР-системы: самому включиться в действие, причём часто не только в условном пространстве и мире, но и как бы вполне реальных, во всяком случае, с точки зрения восприятия человека.

Учитывая, что события виртуальной реальности создаются на основе техники, устойчивы и воспроизводимы для разных людей и реально влияют на поведение человека (например, последний быстро учится на ВР-тренажёрах), эти события можно считать артефактами. В виртуальном плане (как виртуальное бытие) они существуют в замышлении и проектах разработчиков ВР-систем.

3. Техника как концептуализация и искусство изготовления изделий

Сравним два понимания техники: архаическое и современное. Тур Хейердал в книге «Аку-Аку» описывает подъём древней статуи тотемного духа; она была шириной почти в три метра и весом в двадцать пять — тридцать тонн. Подъёму предшествовали ритуальные песни и пляски. Затем староста деревни начал организовывать работу одиннадцати человек.

Единственными их орудиями были три круглые ваги — деревянные бревна, число которых впоследствии сократилось до двух, и множество собранных вокруг валунов и камней… Лицо фигуры было зарыто в землю, но людям старосты удалось подвести под него концы бревен. Три-четыре человека повисли на других их концах, а староста лег плашмя на живот и стал засовывать под голову маленькие камешки. Когда одиннадцать парней с силой нагружали на концы бревен, нам казалось, что фигура немного дрожит или чуть-чуть двигается, но вообще-то ничего как будто не менялось, только камешки, становились крупнее… Когда наступил вечер, голова великана приподнялась над землёй на целый метр, а образовавшееся пространство было плотно набито камнями… На девятый день работы гигант лежал на животе на верхушке тщательно выложенной башни, высота которой достигала трёх с половиной метров от земли… На одиннадцатый день они начали переводить великана в стоячее положение, для чего вновь стали наращивать каменную горку, на этот раз под лицом, подбородком и, грудью…

На семнадцатый день среди длинноухих появилась старая морщинистая женщина. Вместе со старостой она выложила перед статуей на огромной плите, где предстояло воздвигнуться гиганту, полукруг из мелких камней. Это была чистая магия… староста обвязал вокруг лба гиганта верёвку и привязал её растяжками к кольям, вбитым в землю с четырёх сторон. И вот наступил восемнадцатый день работы. Одни начали тянуть верёвку к берегу, часть людей притормаживала за другую, третьи осторожно подталкивали фигуру бревном. Внезапно гигант начал явно шевелиться. Прозвучала команда: «Держи крепче! Крепче держи!» Гигант поднялся во весь свой могучий рост и начал опрокидываться, башня осталась без противовеса, камни и огромные глыбы с шумом посыпались вниз… Но колосс спокойно покачался в стоячем положении и так и остался стоять… Интересно также, каким образом староста узнал о данной технике подъёма? Староста рассказывал: «Сеньор, когда я был маленьким-маленьким мальчиком, мне приходилось подолгу сидеть на полу перед дедом и его старым зятем Пороту. Точно так же как сейчас учат в школе, они учили меня разным вещам. Я многое тогда узнал. Они заставляли меня повторять все снова и снова, пока я не запомнил каждое слово. Я выучил также и песни (речь идёт о ритуальных песнях, сопровождавших подъём и передвижение скульптур. — Прим. авт.) [86, с. 141–148].

Древняя технология, описанная Т. Хейердалом весьма характерна для анимистических техник. Она включает: серию подсмотренных и отобранных в практике эффективных операций, обязательно предполагает ритуальные процедуры, передаётся в устной традиции из поколения в поколение. Спрашивается, какую роль здесь играли ритуальные процедуры, без которых в архаической культуре не осуществлялось ни одно из серьёзных практических дел, а также как могли архаические люди понимать (осознавать) свои технологии? Когда Тур Хейердал спрашивал старосту, сохранившего по наследству от своего деда секрет подъёма и передвижения гигантских статуй, как статуи доставлялись из карьера и поднимались, то он обычно получал такой ответ: «фигуры двигались сами», «они сами вставали». Тур Хейердал отнёс это объяснение на счёт магии. Но так ли это и что такое архаическая магия, волшебство, ритуальные песни, заклинания, и другие действия?

Попытаемся представить себе мироощущение архаического человека. Он был убеждён, что все живые существа от растений до человека имеют души, которые могут выходить из своих тел и снова входить в них. Душа и человека и тотемного духа, защитника племени, — это некая сила (в данном случае Аку-Аку), которая может вести себя по-своему, выступать и помощником (тогда человек здоров, удачлив, силен), в этом случае в человека может войти болезнь (другая душа — демон), он слаб, ему не везёт в делах. Души могут жить не только в теле человека, но и временно покидать тело (сновидения, обморок) или же покидать своё родное тело насовсем (смерть, когда душа уходит в дом предков, а затем может «вселиться» в тело другого человека, например, родившегося ребёнка).

С точки зрения анимистических представлений человек мог влиять на души (и людей и тотёмных духов), именно для этой цели служили различные действия, которые мы сегодня называем древней магией и ритуалами. Для анимистического человека — это был способ воздействия, основывающийся на естественных причинах: обмене (жертвоприношение), уговоре или запугивании (заклинание), вовлечение души в действие (ритуальная пляска), и так далее.

Спрашивается, как могли понимать люди анимистической культуры свои «технические» действия. Им, конечно, не могло прийти в голову, что они могут заставить тотемного духа без его желания встать или идти.

Другое дело — склонить душу этого духа (жертвоприношением, заклинанием, и так далее) действовать в нужном для человека направлении. Когда староста объяснял Туру Хейердалу, что статуи «сами встают и идут», он не имел в виду каменные скульптуры, речь шла о тотёмных духах. Сложные технические действия людей служили одной цели — побудить, заставить души богов встать и идти. Когда архаический человек подмечал эффект какого-нибудь своего действия (удара камня, действия рычага, режущие или колющие эффекты), он объяснял этот эффект тем, что подобное действие благоприятно воздействует на души. В этом смысле все древние технологии были магическими и сакральными, то есть способными влиять на души тех, которые помогают человеку, как в случае с аку-аку, или опасные души — лечение заболеваний, или души богов, от которых зависела жизнь племени). Говорят, что древние технологии возникли из нужды и наблюдения. Это так, с одной существенной поправкой: нужда, понимается анимистически, то есть как возможность, предоставляемая душами, наблюдение, осмысленное анимистически, то есть открытие действия, эффективного с точки зрения влияния на души.

Итак, то, что, с современной точки зрения, выглядит как настоящая древняя техника, для архаического человека — способ побуждения и воздействия на души сакральных существ.

А вот уже цитированное высказывание Петра Энгельмейера. Природа, — пишет он, — не преследует никаких целей, в человеческом смысле слова. Природа автоматична. Явления природы между собой сцеплены так, что следуют друг за другом лишь в одном направлении: вода может течь только сверху вниз, разности потенциалов могут только выравниваться.

Пусть, например, ряд А-В-С-Д-Е представляет собой такую природную цепь. Является фактическое звено А, и за ним автоматически следуют остальные, ибо природа фактична. А человек, наоборот, гипотетичен, и в этом лежит его преимущество. Так, например, он желал, чтобы наступило явление Е, но не в состоянии вызвать его своею мускульную силой. Но он знает такую цепь А-В-С-Д-Е, в которой видит явление А, доступное для его мускульной силы. тогда он вызывает явление А, цепь вступает в действие, и явление Е наступает. Вот в чём сущность техники». В другом месте П. К. Энгельмейер пишет, что техника есть искусство целенаправленного воздействия на природу, другими словами, это есть искусство сознательно вызывать явления, пользуясь законами природы.

Сравнивая эти два понимания техники, мы видим, что они различны (первое существует в рамках анимистического, сакрального мироощущения, а второе — рационального, естественнонаучного). Естественно предположить, что различие этих пониманий обусловлено различием культур. Как правило, в понимании техники, будем называть его «концептуализацией техники» или «технической рефлексией» можно различить два момента: осмысление того, что собой представляет техника как феномен (действие духов или богов, синергия действий человека и природы, и так далее) и объяснение эффектов техники, то есть того, почему техника позволяет получить нужный результат (человек не может вызвать своей мускульной силой какое-то явление, но, создав техническое изделие, вызывает это явление; он не может летать, но, сделав самолёт, летит).

Концептуализация техники, вероятно, возникает вместе с ней самой, поскольку в культуре каждое явление должно быть осмыслено — понято и выражено в языке. Тем более, техника создававшая для человека реальность по преимуществу, позволяющую ему выжить и успешно действовать. Понимание и выражение техники в языке необходимо и для нащупывания правильных действий человека. В архаическом мире это особенно заметно. Вот один яркий пример — затмение солнца или луны. Сталкиваясь с этими явлениями, архаический человек должен был как-то действовать, ведь дневное и ночное светила значили для его жизни очень много. Но чтобы действовать, следует понимать, с чем ты столкнулся, что происходит.

То есть условием построения правильного поведения в случае затмения было его понимание, что в культуре неотделимо от языкового выражения. И вот мы видим, что затмение в архаической культуре было понято как нападение злого духа на солнце или луну (реже заболевание этих светил), что и предопределило характер поведения племени в этих случаях (нужно было всеми силами прогнать злого духа).

Относительно понимания и действий архаических людей во время затмения, Э. Тейлор пишет следующее. Чикито южного материка думали, что за луной гонятся пол небу огромные собаки, которые хватают и терзают её, пока свет её не становится багровым и тусклым от крови, струящихся из ран. Индейцы, пожнимая страшный вой и плач, стреляли в небо, чтобы отогнать от неё чудовищ. Караибы, полагая, что демон Мабойа, ненавистник всякого света, пытается пожрать солнце или луну, скопом плясали и выли в течении всей ночи, чтобы отогнать его.

Перуанцы, представляли себе такого же злого духа в образе чудовищного зверя, поднимали при затмении луны подобный же оглушительный шум, стреляли, играли на музыкальных инструментах и били собак, чтобы их вой присоединялся к этому ужасному концерту… На языке тупи солнечное затмение выражается словами: «ягуар съел солнце». Полный смысл этой фразы до сих пор обнаруживается некоторыми племенами тем, что они стреляют горящими стрелами, чтобы отогнать свирепого зверя от его добычи… Гуроны считали луну больной и совершали своё обычное шаривари («кошачий концерт». — Прим. авт.) со стрельбой и воем собак для её исцеления [79, с. 227–228].

Заметим сначала, что поскольку затмение всегда заканчивалось, архаический человек был уверен, что его действия правильны и эффективны. И так как эти действия приводили к восстановлению нормального мира (появлению новой реальности), причём обязательно, они могут считаться техническими. Но для нас более важно другое, данный пример позволяет предположить, что одновременно нащупывались (конституировались) три реалии — языковое выражение явления («ягуар съел солнце »), его понимание (нападение на светила злого духа или заболевание светил) и действия, обусловленные таким пониманием (шаривари и прочее). Нахождение и выстраивание подобных, по сути, технических действий традиционно называется искусством в широком смысле слова (искусство изготовление орудий, машин, вещей, зданий, украшений, картин, и так далее), по-гречески «технэ».

Здесь возникает принципиальный вопрос, который уже давно обсуждается в философии техники: нужно ли считать искусство, порождающее технические артефакты, техникой. В философском словаре 1991 года читаем: Техника (от греч. Techne — искусство, навыки, мастерство) в качестве понятия имеет два смысла. В первом обозначает орудия и инструменты труда и любые искусственные устройства (артефакты), созданные человеком и используемые для преобразования окружающей среды… Во втором смысле обозначает систему навыков, уровень мастерства в реализации того или иного вида деятельности [80, с. 456–457]

А. В. Бондарь, обсуждая эти два смысла, которые он называет соответственно «узким» и «широким», пишет следующее: Если дуалистические различия в определении техники как были прежде, так и сохраняются сегодня, то нельзя не присоединиться к тем исследователям, кто продолжает считать, что пока «данное положение полностью не преодолевает свой дискуссионный характер как в смысле методики, так и тематики». Если это так, то приходится соглашаться с тем, что в методическом отношении оно по-прежнему содержит в себе противоречия, то есть остаётся нерешённой проблема, где «задача как раз состоит в том, чтобы сделать очевидной взаимозависимость между узким и широким аспектами техники» [11, с. 20].

С моей точки зрения, техника — это не только артефакты, но и техническое искусство (техническая деятельность), приводящее к данным артефактам, и различные концептуализации техники, которые меняются под влиянием культуры. Нащупывая и выстраивая действия, приводящие к нужным человеку результатам и артефактам, техник одновременно создаёт и соответствующие концептуализации техники, именно как необходимое условие разворачивания технического искусства. Например, искусство (техника) подъёма скульптурных изображений тотёмных духов на острове Пасха неотделимо от анимистического объяснения этой техники (духи сами встают и идут, а действия человека склоняют их это сделать). Исторические наблюдения показывают, что часто именно неправильная концептуализация техники не позволяет решить новую техническую задачу и нащупать нужное техническое искусство. Например, как в случае с созданием аппаратов тяжелее воздуха в античной культуре и эпохе Возрождения, которые не поднимались в воздух как птицы, а падали.

Действительно, как концептуализирует античный практик технику? Исходя из идеи причины, различения естественных и искусственных явлений, наконец, связи научного познания и практического дейтвия. В «Метафизике», сравнивая людей «опытных», однако не знающих науки, с людьми, и опытными и знакомыми с наукой, Аристотель пишет следующее.

В отношении к деятельности опыт, по-видимому, ничем не отличается от искусства, напротив, мы видим, что люди, действующие на основе опыта, достигают даже большего успеха, нежели те, которые владеют общим понятием, но не имеют опыта… Если кто поэтому владеет общим понятием, он не имеет опыта… и общее познает, а заключённого в нём индивидуального не ведает, такой человек часто ошибается… Но всё же знание и понимание мы приписываем скорее искусству, чем опыту, и ставим людей искусства (дословно «техников». — Прим. авт.) выше по мудрости, чем людей опыта, ибо мудрости у каждого имеется больше в зависимости от знания: дело в том, что одни знают причину, а другие нет [4, с. 20].

Позиция явно двойственная: с одной стороны, вроде бы техники, вооружённые наукой (знанием причин), должны действовать эффективнее людей чистого опыта, с другой — они ошибаются чаще их. Здесь есть, однако, своя логика. Ведь что такое техническое действие и технические изделия с точки зрения античных мыслителей? Это природное явление — изменение, порождающее вещи. Но и то и другое (и изменение и вещи) не принадлежат идеям или сущностям, которые изучает наука. По Платону изменение (возникновение), происходящее внутри технического действия, — не бытие («есть бытие, есть пространство и есть возникновение»), а вещи — не идеи, а всего лишь копии идей. Для Аристотеля бытие и вещи также не совпадают, а изменение есть «переход из возможного бытия в действительное». В последнем случае изменение получает осмысленную трактовку и, что важно, сближается с представлением о деятельности.

Аристотель, как известно, отрицавший платоновскую концепцию идей, пытался понять, что такое создание вещей, исходя из предположения о том, что в этом процессе важная роль отводится познанию и знаниям. Его рассуждение таково: если известно, что болезнь представляет собой то-то (например, неравномерность), а равномерность предполагает тепло, то, чтобы устранить болезнь необходимо нагревание.

При этом здоровое тело, — пишет Аристотель, — получается в результате следующего ряда мысли у врача: так как здоровье заключается в том-то, то надо, если тело должно быть здорово, чтобы было дано то-то, например, равномерность, а если нужно это, тогда требуется теплота (согревание); и так он размышляет всё время, пока не приведёт к последнему звену, к тому, что он сам может сделать. Начинающееся с этого момента движение, которое направлено на то, чтобы телу быть здоровым, называется затем уже создаванием… Там, где процесс идёт от начала и формы (то есть причин, В. Р.), это мышление, а там, где он начинается от последнего звена, к которому приходит мысль, это — создавание [4, cтр. 122].

Познание и мышление — это по Аристотелю движение в знаниях, а также рассуждение, которое позволяет найти последнее звено (в данном случае тепло), а практическое дело, наоборот, — движение от последнего звена, опирающееся на знания и отношения, полученные в предшествующем рассуждении. Это и будет по Аристотелю создание вещи. Для современного сознания в этом рассуждении нет ничего особенного, все это достаточно очевидно. Не так обстояло дело в античные времена. Связь деятельности по созданию вещей с мышлением и знаниями была не только не очевидна, но, напротив, противоестественна. Действие — это одно, а знание — другое. Потребовался гений Аристотеля, чтобы соединить эти две реальности.

Созданная Аристотелем поистине замечательная конструкция действия, опирающегося на знание и мышление, предполагает, правда, что знания отношений, полученные в таком мышлении, снимают в себе в обратном отношении практические операции. Действительно, если тепло есть равномерность, то предполагается, что неравномерность устраняется действием нагревания. Но всегда ли это так? В ряде случаев да. Например, анализ античной практики, которая стала ориентироваться на аристотелевское решение и конструкцию практического действия, показывает, что были по меньшей мере три области, где знания отношений, полученных в научном рассуждении, действительно, позволяют найти это последнее звено и затем выстроить практическое действие, дающее нужный эффект. Это геодезическая практика, изготовление орудий, основанных на действии рычага, и определение устойчивости кораблей в кораблестроении.

Но не меньше, а скорее больше было других случаев, когда знания отношений не могли быть рассмотрены как модель реальных отношений в вещах. Например, Аристотель утверждал, что тела падают тем быстрее, чем больше весят, однако, сегодня мы знаем, что это не так. Тот же Аристотель говорил, что нагревание ведёт к выздоровлению, но в каких случаях? Известно, что во многих случаях нагревание усугубляет заболевание. Хотя Аристотель и различил естественное изменение и создание вещей и даже ввёл понятие природы, он не мог понять, что моделесообразность знания — практическому действию как-то связана с понятием природы.

Действительно, как известно, Стагирит различил, с одной стороны, «природу» и «естественное изменение», с другой — «искусство» (в античном понимании — это всякое изготовление, включая техническое) и «деятельность». Искусство и деятельность Аристотель связывает с достижением цели и способностью действовать в отношении определённого предмета. Искусство, с точки зрения Аристотеля, опирается на опыт и научные знания (знания «причин» и «начал»).

«Из различных родов изготовления, — пишет Аристотель в «Метафизике», — естественное мы имеем у тех вещей, у которых оно зависит от природы… природою в первом и основном смысле является сущность вещей, имеющих начало движения в самих себе как таковых…» [4, c. 82, 123].

Названием способности прежде всего обозначается начало движения или изменения, которое находится в другом, или поскольку оно — другое, как, например, строительное искусство есть способность, которая не находится в том, что строится… Далее идёт способность совершать такое-то дело удачно или согласно выбору: ведь если люди только начали идти или сказали, но вышло нехорошо или не так, как они наметили (то есть речь идёт о цели. — Прим. авт.), — о таких людях мы иной раз не скажем, что они способны говорить или идти [4, с. 91–92].

Впрочем, здесь нет ничего удивительного, природа и естественное понимались в Античности не так, как в культуре Нового времени.

Естественное просто противопоставлялось искусственному то есть сделанному или рождающемуся самостоятельно. Природа понималась как один из видов бытия, наряду с другими, а именно как такое «начало, изменения которого лежит в нём самом». Природа не рассматривалась как источник законов природы, сил и энергий, как необходимое условие инженерного действия. В иерархии начал бытия, природе отводилась хотя и важная роль (источника изменений, движения, самодвижения), но не главная. Устанавливая связь действия и знания, Аристотель апеллировал не к устройству природы, а к сущности деятельности. В результате полученные в Античности знания и способы их использования по Аристотелю только в некоторых случаях давали благоприятный, запланированный эффект. Вероятно, поэтому гениальное открытие Аристотеля смогли удачно освоить и использовать (да и то в отдельных областях) только отдельные, исключительно талантливые учёные-инженеры, например, Эвдокс, Архит, Архимед, Гиппарх. (К тому же многие из них всегда помнили наставления Платона, утверждавшего, что занятие техникой вообще уводит от идей и неба, затрудняя путь к бессмертию). Подавляющая же масса античных техников действовали по старинке, то есть рецептурно, большинство из них охотнее обращались не к философии, а к магическим трактатам, в которых они находили принципы, вдохновляющие их в практической деятельности. Например, такие: «Одна стихия радуется другой», «Одна стихия правит другой», «Одна стихия побеждает другую», «Как зерно порождает зерно, а человек человека, так и золото приносит золото» [27, с. 116, 127]. Теперь о техническом изделии, которое должно было позволить человеку летать.

Вполне в аристотелевском духе полёт человека концептуализировался в следующем рассуждении: птица летает потому, что у неё есть крылья, которыми она машет; если бы у человека были крылья, то и он бы летал. То есть, двигаясь в мышлении, нашли последнее звено — крылья, которые уже могли быть созданы человеком (техником), выяснившим причину полёта. Сегодня мы понимаем, что данная концептуализация неверная, поэтому и практические усилия в этом направлении не могли привести к успеху. Но ещё Леонардо следует данной концептуализации и тоже терпит неудачу.

4. Техника как опосредование

Многие философы техники пишут, что техника есть посредник между человеком и природой. Но более важно, что техника есть посредник, точнее опосредование, то есть окольный путь и создание средств, между техническим замыслом и его реализацией. Вспомним ту же историю с аэропланами. Замысел полёта человека сложился задолго до того, как удалось построить первый аэроплан. На пути к нему, техники вышли сначала на идею создания крыльев, затем аппарата тяжелее воздуха (махолета), наконец, самолёта. Иначе говоря, чтобы реализовать технический замысел (например, летать), необходимо сначала создать определённое техническое устройство (крылья, махолет, самолёт).

Сходный процесс имел место при формировании ВР-технологий, что видно из реконструкции её предпосылок. Одна группа предпосылок возникла ещё в 1960-годах в связи с формированием кибернетики. Именно в рамках этой дисциплины были разработаны идея обратной связи и замысел создания кибернетических устройств, использующих принцип обратной связи. Вторая предпосылка — собственно формирование компьютеров и соответствующих компьютерных игр, имитирующих ряд событий и сюжетов, например, смену визуальных образов при движении человека на автомобиле. Третьей предпосылкой можно считать саму идею (замысел) виртуальной реальности, которая появилась в тех же 1960-годах, но сначала не в науке, а в научно-фантастической литературе. Многие фантасты использовали в то время этот сюжет — погружение человека в созданную техническим путём реальность, которую герой не мог отличить от обычной.

Наконец, ещё одна предпосылка — развитие ряда психологических и инженерно-психологических исследований и разработок, в которых анализировались феномены восприятия человека в различных технических системах и средах, а также создавались искусственные условия, которые необходимо было воспроизвести в кибернетических и других технических устройствах, чтобы возникала иллюзия событий обычной реальности.

Указанные предпосылки позволили в середине 1970-х годов сформулировать уже в технике замысел создания виртуальных реальностей. Была поставлена задача создание особой технической среды (ВР-систем), в которой бы человек мог не только воспринимать виртуальные события как настоящие и действовать, но чтобы при этом виртуальные образы изменялись так, как меняются реальные образы в обычных условиях, если имеют место действия человека. Важно обратить внимание, что задача сразу ставилась как техническая — создание технического устройства, технической системы, обладающей определёнными свойствами. В отличие от этой, так сказать, технологической постановки вопроса, инженерный замысел обычно формулируется применительно к уровню явлений природы, а именно, как можно использовать и технически реализовать то или иное природное явление, эффект.

Реализация замысла создания виртуальных реальностей в свою очередь потребовала решения ряда самостоятельных новых задач: описание «логики» и закономерностей человеческого поведения в искусственных условиях, анализ возникающих при этом и сменяющих друг друга восприятий и других ощущений, анализ изменения подобных восприятий и ощущений, с одной стороны, под влиянием развития «сюжета» (то есть протекания событий в имитируемой реальности), с другой — в результате действий самого человека, наконец, разработка и проектирование технических устройств, позволяющих создать все соответствующие условия, обеспечивающие указанные здесь процессы. Если бы к этому времени в рамках современной технологии не был достигнут определённый уровень развития, не сложились бы определённые технологические решения, например, технологии создания компактных дисплеев, передачи информации, кибернетического контроля над параметрами меняющихся ситуаций, создания компьютерных программ определённого класса и ряд других, то замысел создания виртуальных реальностей реализовать было бы невозможно. Другими словами, замысел создания виртуальных реальностей располагался, так сказать, в зоне «ближайшего технологического развития».

Для определённых новшеств такой зоной можно назвать те технологические условия и уровень технологического развития, которые позволяют в рамках существующей технологии эти новшества создать. Хотя в научно-фантастической литературе идея виртуальной реальности появилась ещё в начале 1960-х годов, с точки зрения развития технологии того времени виртуальные реальности созданы быть не могли, то есть этот замысел находился вне зоны ближайшего технологического развития. В середине 1970-х, начале 1980-х годов ситуация изменилась. Одним из признаков того, что данное новшество уже оказалось в зоне ближайшего технологического развития, выступает возможность реализовать относительно сформулированной задачи по меньшей мере два разных технологических решения. Например, в рамках технологии виртуальных реальностей сегодня существуют два разных решения перчаток пользователя: одно на основе датчиков и передачи информации с помощью стекловолоконного кабеля и второе, где дорогой стекловолоконный кабель заменяется проводящими чернилами, которые наносятся на специальную пластмассовую основу (майлар) [9, с. 47–48]. Нужно также обратить внимание на то, что в состав зоны ближайшего технологического развития входят не только собственно технологические условия в узком понимании, но и такие технологические аспекты как социальные институты, ценности человека, семиотические и интеллектуальные предпосылки (например, как в данном случае, научно-фантастическая литература и кибернетика).

Итак, техника может быть рассмотрена ещё одним способом: это опосредование, складывающееся при реализации сначала культурного (мифологическая идея полёта человека, литературная идея виртуальных систем в научной фантастике ХХ столетия), а потом технического замысла. Как опосредование техника связывает между собой замысел и реализацию и предполагает создание технического устройства, обеспечивающего эту реализацию.

Правда, первоначально, в древнем мире идея создания технического устройства сливалась с идеей технического искусства, поскольку техника концептуализировалась сакрально, как действие духов или богов. «Техники» того времени думали, что создание изделий сводится к нахождению действий (то есть мастерству, искусству), склоняющих сакральные силы действовать так, как это нужно человеку.

Если же говорить об объективном процессе, то характеристики технического изделия в древнем мире нащупывались в пространстве «смысла, опыта и эффективности». Как правило, ведущим были смысловые координаты (структуры), которые затем корректировались на основе опыта и эффективности. Например, архаическая идея лечения конституировалась представлением о том, что болезнь — это выход души человека из его тела, поэтому, чтобы человек выздоровел, нужно вернуть душу назад, в тело. Покидает же душа тело потому, что ей стало холодно или жарко, или она захотела есть и пошла искать пищу; отсюда и «логика» лечения: в первом случае человека нужно согреть, во втором охладить, в третьем предложить еду. Вот несколько иллюстраций этой практики.

Карены в Бирме, — пишет Э. Тейлор, — бегают вокруг больного, желая поймать его блуждающую душу, его «бабочку», как говорят они, подобно древним грекам и славянам, и, наконец, как бы бросают ему его на голову… Это «ла», то есть душа, гений, дух, может быть отделено от тела, которому принадлежит. Вследствие этого карен очень усердно старается удержать его при себе, призывая его, предлагая ему пищу и так далее. Душа выходит и отправляется бродить преимущественно в то время, когда тело спит. Если она будет задержана дольше известного времени, человек заболеет, а если навсегда, то обладатель её умрет… Когда карен начинает болеть, тосковать и хиреть вследствие того, что душа его отлетела, друзья его исполняют известный обряд над одеждой больного при помощи вареной курицы с рисом и заклинают духа известными молитвами снова вернуться к больному [79, с. 270–271].

С точки зрения смысла, заданного представлением о душе, всё в порядке, но, сегодня, мы знаем, что согревание, охлаждение и определённая еда помогают больному не всегда. Когда именно они помогают, а когда ещё больше вредят, подсказывал опыт, наблюдения, длившиеся иногда не одну сотню лет. Простое согревание, охлаждение и пища — это ещё не техника. Но эффективные, то есть отобранные в опыте и приводящие к выздоровлению, согревание, охлаждение и пища (получившая, в конце концов, название «лекарство») — это уже архаическая техника.

В Античности техническое искусство, как нащупывание правильных технических действий, и технические действия, направленные на создание технического изделия, постепенно начинают расходиться. Способствовала этому, в частности, оппозиция аристотелевских категорий форма — материя — деятельность.

В Средние века оппозиция этих двух пониманий техники уже сознательно обсуждается в философии. И вот почему. С точки зрения средневекового мастера (техника), создание вещей есть всего лишь подражание Творцу, который по слову мистически творит вещи из ничего. Человек же только подготавливает материал вещи, придавая ему форму произведения, необходимую для божественного акта творения.

Мастерство — это и приготовление такой формы (произведения) и действие через мастера божественного акта творения, то есть синергия человеческих и божественных усилий-действий. Другими словами, вместе с идеей приготовления формы вещей и необходимого для этого мастерства в технику начинает входить идея создания технического изделия, как необходимое условие реализации технического замысла. Образцом при этом, как показывает С. Неретина, выступало тело (плоть) человека: с одной стороны, тело тоже вещь, с другой — замечательнейшее произведение Творца.

Тертуллиан, — пишет в работе «Марионетка из рая» С. Неретина, — отмечая инструментально-творческую целостность искусства, показал великую роль плоти в создании произведения. Точнее, он саму плоть представил как произведение… «Я, пожалуй, продолжу рассуждение, — писал Тертуллиан, — если только смогу воздать плоти столько чести, сколько оказал ей Тот. Ибо она уже тогда была столь славна, что такой ничтожнейший предмет, как прах, оказался в руках Бога… И был достаточно счастлив одним только прикосновением. Но что удивительного, если творение возникло от одного лишь прикосновения бога, без всякого иного действия? Столько раз ей оказывалась честь, сколько раз она чувствовала руку Божью, когда та её касалась, когда бралась из неё часть, когда она отделялась, когда формовалась. Подумай: ведь Бог был занят и озабочен только ей, — Его рука, ум, действие, замысел, мудрость, попечение и прежде всего Его благоволение, которое начертило образ, были устремлены на неё (интересно, что, словно забыв своё предыдущее утверждение о том, что прах был создан «одним только прикосновением», Тертуллиан описывает действия Творца прямо по аналогии с действием мастера. — Прим. авт.). И какую бы форму прах ни получил, при этом мыслился Христос, Который однажды станет человеком… Рука Фидия создаёт Юпитера Олимпийского из слоновой кости, и поклоняются уже не кости дикого и притом весьма несуразного животного, а изображению наивысшего мирового бога, и не благодаря слону, но благодаря великому Фидию (то есть благодаря его мастерству. — Прим. авт.)… Прах обратился в плоть и был поглощен ей.

Когда? Когда человек стал душою живою через дыхание Бога, через жар, способный каким-то образом высушить прах так, что он приобрёл иное качество, став как бы глиняным сосудом, то есть плотью… Так и гончар способен, воздействуя огнём, сгущать глину в твёрдую массу и из одной формы производить другую, лучше прежней, уже особого рода и со своим собственным именем… Искусства осуществляются через плоть, учёные занятия, дарования — через плоть, дела, работу, обязанности — через плоть… Вот что я хотел представить в пользу плоти, имея в виду общие основания человеческого бытия» [54, с. 192–195; с. 199–200].

Такова концептуализация античной и средневековой техники. Если же иметь в виду объективный план, то можно сказать следующее.

По-прежнему технические изделия создавались в пространстве — «смысл — опыт — эффективность», хотя искусство изготовления стало значительно более сложным, в частности, опосредовалось использованием научных и математических знаний.

Например, при прокладке водопровода Эвпалина, который копался с двух сторон горы, греческие инженеры, как известно, использовали геометрические соображения (вероятно, подобие двух треугольников, описанных вокруг горы и измерили соответствующие углы и стороны этих треугольников; одни стороны и углы они задавали, а другие определяли из геометрических отношений). Аналогично, Архимед, опираясь на закон рычага (который он сам вывел), определял при заданной длине плеч и одной силе, другую силу, то есть вес, который рычаг мог поднять (или при заданных остальных элементах определял длину плеча). Сходным образом (то есть когда при одних заданных величинах высчитывались другие) Архимед определял центр тяжести и устойчивость кораблей.

Г. Дильс в ставшей уже классической работе «Античная техника» пишет: «Исходная величина, которую древние инженеры клали в основу при устройстве метательных машин — это калибр, то есть диаметр канала, в котором двигаются упругие натянутые жилы, с помощью которых орудие заряжается (натяжение) и стреляет … инженеры признавали, по словам Филона, наилучшей найденную ими формулу для определения величины калибра К=1, 13 × 100 то есть в диаметре канала должно быть столько дактилей, сколько единиц получится, если извлечь кубический корень из веса каменного ядра (в аттических минах), помноженного на 100, и ещё с добавкой десятой части всего полученного результата. И эта исходная мера должна быть пропорционально выдержана во всех частях метательной машины» [27, с. 26–27]. Перед нами типичный инженерный расчёт, только он опирается не на знания естественных наук, а на знания, полученные в опыте, и знания математические (теорию пропорций и арифметику).

Подобный расчёт мог бы быть использован также и для изготовления метательных машин (он выступал бы тогда в роли конструктивной схемы, где указаны размеры деталей и элементов). Отличие этого этапа формирования науки от шумеро-вавилонского принципиально: в греческой математической науке знание отношений, используемых техниками, заготовлялось, так сказать, впрок (не сознательно для целей техники, а в силу автономного развития математики). Теория пропорций предопределяла мышление техника, знакомясь с математикой, проецируя её на природу и вещи, он невольно начинал мыслить элементы конструкции машины, как бы связанными этими математическими отношениями. Подобные отношения (не только в теории пропорций, но и в планиметрии, а позднее и в теории конических сечений) позволяли решать и такие задачи, где нужно было вычислять элементы, недоступные для непосредственных измерений (например, уже отмеченный известный случай прокладки водопровода Эвпалина).

Одно из необходимых условий решения таких задач — перепредставление в математической онтологии реального объекта. Если в шумеро-вавилонской математике чертежи как планы полей воспринимались писцами в виде уменьшенных реальных объектов, то в античной науке чертёж мыслится как бытие, существенно отличающееся от бытия вещей (реальных объектов). Платон, например, помещает геометрические чертежи между идеями и вещами, в область «геометрического пространства». Аристотель тоже не считает геометрические чертежи (и числа) ни сущностями, ни вещами: он рассматривает их как мысленные конструкции, некоторые свойства, абстрагируемые от вещей. С этими свойствами оперируют, как если бы они были самостоятельными сущностями, и затем смотрят, какие следствия проистекают из этого.

«И лучше всего, — пишет Аристотель в «Метафизике», — можно было бы каждую вещь рассмотреть таким образом — поместить отдельно то, что в отдельности не дано, как это делает исследователь чисел и геометр… исследователь чисел принимает [человека исключительно] как единое и неделимое и затем смотрит, присуще ли человеку что-нибудь, поскольку он неделим. С другой стороны, геометр не рассматривает его ни поскольку он человек, ни поскольку он — неделим, а поскольку это — определённое тело» [4, с. 222].

Идеи эпохи Возрождения — «проекта» и «строя» уже вполне приближаются к современным. Строй — это устройство вещей, созданных по техническому замыслу (проекту), выражающее не материал, а вещь как произведение инженера. Осталось только понять, какими свойствами нужно наделять форму, каким должен быть строй, чтобы реализовались не «божественный жар», а силы и энергии природы. Если для Марсилия Фичина, обсуждающего, что такое прекрасное, в строе, прежде всего, воплощается божественная энергия («сияние»), во вторую очередь силы природы, то для Леонардо да Винчи — главным образом природа.

Таким образом, — пишет М. Фичино, — один лик божий сияет в трёх по порядку расположенных зеркалах: в ангеле, в душе, в теле мира… Как я часто повторял, блеск и красота лица божия в ангеле, душе или материальном мире должны быть названы всеобщей красотой, а всеобщее устремление к этой красоте должно быть названо любовью» [81, с. 502].

Но как бестелесное божественное сияние воплощается в образах души и вещей и от чего зависит, является ли вещь красивой (любимой) или нет? Если, отвечает Фичино на примере восприятия человека, образ внешнего человека, воспринятый чувствами и перешедший в душу, не созвучен с формой человека, которой обладает душа, он сразу же не нравится… Если же созвучен, тотчас же он нравится и бывает любим, как прекрасный… В ангеле и в душе божественная сила произвела совершенную конфигурацию создаваемого человека; но в материи мира, как наиболее отдалённой от Творца, строение человека отклонилось от его чистой формы. Однако в материи, испытавшей лучшее воздействие, оно более подобно чистой форме, в другой же материи оно менее подобно… Если бы кто спросил, каким образом форма тела может быть подобна форме души и разуму, пусть он, прошу, посмотрит на здание архитектора. Вначале архитектор зачинает в душе план (ratio) здания и как бы его идею. Затем в меру сил он сооружает дом таким, каким он его замыслил. Кто будет отрицать, что дом — тело и что, вместе с тем, он похож на бестелесную идею мастера, по подобию которой создан? Далее, здание должно почитаться подобным скорее на основании некого бестелесного строя, нежели на основании материи. Итак, удали материю, если можешь (а ты можешь это сделать мысленно) и оставь строй. У тебя не останется ничего телесного, ничего материального. Напротив, останется тот же строй, который происходит от творца и пребывает в творце… Что же, наконец, красота тела? Деятельность (actus), жизненность (vivacitas) и некая прелесть (gratia), блистающие в нём от вливающейся в него идеи. Блеск этого рода проникает в материю не раньше, чем она будет надлежащим образом приуготовлена. Приуготовление живого тела заключается в следующих трёх началах: порядке (ordo), мере (modus) и облике (species)» [81, с. 503, 504].

Прокомментируем этот текст. Вопрос о сущности красоты и любви Фичино решает не в античном ключе, а тоже в средневековом: источник и того и другого — не форма (гармония, соответствие, пропорции), а сияние божественного лика. Правда, в другом фрагменте рассуждения это сияние отождествляется Фичино с идеей (мастера). Блестяще и, кажется, в том же средневековом ключе решается вопрос о связи бестелесного сияния с телесной формой вещей. Во всяком случае, здесь невольно вспоминаются идеи «схватывания» (концепта) Боэция и Абеляра. Но фактически решение не средневековое, а принциально новое. Вместо идеи концепта, предполагающего творение вещи по Слову и сборку образа вещи в душе человека, Фичино намечает новую схему — фактически инженерии; её можно назвать «магической», поскольку в рассуждениях Фичино действуют силы двух родов — божественные и природные.

Магический инженер (архитектор) создаёт сооружение на основе плана (проекта), и именно это его магическое инженерное действие запускает и высвобождает божественные силы. Как утверждает Фичино, приуготовление материи вещи, то создание строя, и позволяет проникнуть в неё божественному сиянию, проявиться деятельности, жизненности и грации. Но одновременно, вероятно, и природным силам, поскольку в это время в ходу была доктрина «естественной магии».

Согласно Пико делла Мирондоле, маг «вызывает на свет силы, как если бы из потаённых мест они сами распространялись и заполняли мир благодаря всеблагости божией… он вызывает на свет чудеса, скрытые в укромных уголках мира, в недрах природы, в запасниках и тайниках бога, как если бы сама природа творила эти чудеса» [103, с. 9–10].

Магия, вторит ему Дж. Бруно, «поскольку занимается сверхъестественными началами — божественна, а поскольку наблюдением природы, доискиваясь её тайн, она — естественна, срединной и математической называется» [13, с. 162–167].

Из этих высказываний видно, что естественная магия начинает уходить, уступая место инженерии.

Тем не менее, в объективном плане определение характеристик технического изделия по-прежнему основывалось преимущественно на опыте. Что, например, видно из анализа работ Леонардо да Винчи. Хотя он использует математические знания и эмпирические наблюдения природных явлений, окончательные параметры технических изделий определяются им в многочисленных опытах.

Для Леонардо — инженерное творчество почти прямой акт творения «второй природы», так он пишет, что во власти инженера породить прекрасные или уродливые вещи. «Если живописец пожелает увидеть прекрасные вещи, внушающие ему любовь, то в его власти породить их, а если он пожелает увидеть уродливые вещи, которые устрашают, или шутовские или смешные, то и над ними он властелин и бог» [43, с. 543]. Чтобы творить природу, инженер по Леонардо должен опираться на математику, из которой он заимствует конструктивные принципы, а также на природу, где он подсматривает принципы устройства вещей. В свою очередь, чтобы выявить эти принципы, необходимы опыты, представляющие собой наблюдение за природными процессами, которые выбирает и локализует инженер. На основе всего этого инженер и создаёт искусственное сооружение, представляющее собой вторую природу, где реализованы математические принципы и принципы устройства вещей.

Чтобы понять, как конкретно эти идеи и представления преломлялись в инженерном творчестве Леонардо да Винчи, приведём реконструкцию того, как могло состояться одно его изобретение — парашюта. Начинает Леонардо всегда с опытов, о чём он пишет в своих тетрадях, а именно, в данном случае с наблюдений за падающими телами. В результате ему удаётся получить знание, которое он оформляет в математической форме: «тяжёлые тела падают быстро, ускоренно, а легкие — медленно, равномерно». Это знание подсказывает Леонардо идею инженерного сооружения — парашюта. Вероятно, он рассуждал так: если соединить (связать) тяжёлое тело с лёгким и предоставить им свободно падать с большой высоты, то скорость тяжёлого тела затормозиться лёгким. Первое воплощение этого замысла Леонардо осуществляет в графической форме, создавая наброски парашютов. Следует отметить, что ответить на вопрос, с какой конкретно скоростью будет падать парашют, Леонардо не мог.

Чтобы определить эту скорость и понять, с какими именно лёгкими телами нужно связать тяжёлое тело, необходимо было ставить дополнительные, часто многочисленные, опыты, то есть создавать опытные образцы парашюта (второе материальное воплощение замысла) и проверять на них исходную инженерную идею.

Таким образом, хотя Леонардо при создании своих инженерных произведений и использует математические и физические знания, окончательная форма технического изделия и его характеристики определяются им в опыте.

Только в культуре нового времени совместными усилиями философов, учёных и техников удалось сформировать новый, собственно инженерный способ создания технических изделий, где реализация технического замысла опосредуется изучением процессов природы и построением математических моделей этих процессов. В отличие от Леонардо, творившего природу, Галилей хочет заставить природу работать на человека. С его точки зрения, природа «написана на языке математики», то есть, если к ней прорваться, то человек увидит природные процессы, подчиняющиеся математическим отношениям. На поверхности же природа выступает иначе, скрывая свою подлинную сущность. Чтобы заставить природу раскрыться, то есть действовать так, как на это указывает математический язык, Галилей превращает опыт в эксперимент. В последнем природные процессы трансформируются с помощью технических средств таким образом, что начинают себя вести по логике, предписываемой математической теорией (математическими моделями). Но понимает Галилей свою задачу как построение новой науки о природе, позволяющей строить такие технические сооружения, которые действуют на основе законов природы.

Нужно отметить, что галилеевская революция была в значительной мере подготовлена новым пониманием природы, «как стеснённой искусством». Ко времени работ Галилея, непосредственное понимание природы уступает место другому — природа всё больше понимается как артефакт. В связи с этим Л. Косарева обращает внимание на то, что в работах Галилея «уравниваются в правах «естественное» и «искусственное», которые в Античности мыслились как нечто принципиально несоединимое. Появление в науке этой новой идеи отражает огромную «работу» европейской культуры по уравниванию статуса «натуры» и «техники-искусства», достигшей кульминации в эпоху Ренессанса и Реформации; «именно в эпоху Возрождения впервые снимается граница, которая существовала между наукой (как постижением сущего) и практически-технической, ремесленной деятельностью — граница, которую не переступали ни античные учёные, ни античные ремесленники: художники, архитекторы, строители… С XVII века начинается эпоха увлечения всем искусственным. Если живая природа ассоциировалась с аффектами, отраслями, свойственными «повреждённой» человеческой природе, хаотическими влечениями, разделяющими сознание, мешающими его «центростремительным» усилиям, то искусственные, механические устройства, артефакты ассоциировались с систематически-разумным устроением жизни, полным контролем над собой и окружающим миром. Образ механизма начинает приобретать в культуре черты сакральности; напротив, непосредственно данный, естественный порядок вещей, живая природа, полная таинственных скрытых качеств, десакрализуется» [37, с. 29–30].

Но разве не механизм свободного падения тел пытается описать в своей работе по механике Галилей? При этом сначала он считает, что свободное падение полностью описывается математической моделью, предложенной ещё в Средние века Н. Оремом (она представляла собой прямоугольный треугольник, где основание обозначало время падения тела, а опущенные на основание высоты — равномерно увеличивающиеся скорости). Но оппоненты Галилея показали, что эта модель не описывает реальные случаи падения тел: например, наблюдаются случаи, когда лёгкие тела в воздухе падают равномерно. Отстаивая оремовскую модель, Галилей, во-первых, предлагает учесть среду (действие на падающее тело выталкивающей архимедовой силы и сопротивление воздуха), во-вторых, техническим путём создаёт для падающего тела специальные условия (первый эксперимент), в результате свободное падение строго описывается оремовской моделью.

Галилеевский эксперимент подготовил почву и для формирования инженерных представлений, а именно, представления об инженерном механизме.

Действительно, всякий механизм содержит не только описание взаимодействия определённых естественных сил и процессов (например, у Галилея механизм свободного падения тел включает процесс равномерного приращения скоростей падающего тела, происходящий под влиянием его веса), но и условия, определяющие эти силы и процессы (на падающее тело действует среда — воздух, создающая две силы — архимедову выталкивающую силу и силу трения, возникающую потому, что при падении тело раздвигает и отталкивает частички среды). Важно и такое обстоятельство: среди параметров, характеризующих эти условия, естествоиспытатель, как правило, выявляет и такие, которые он может контролировать сам. Так, Галилей определил, что такие параметры тела, как его объём, вес, обработка поверхности, он может контролировать; можно, оказалось, контролировать даже скорость тела, замедлив на наклонной плоскости его падение. В результате Галилею удалось создать такие условия (они дальше подсказали Х. Гюйгенсу, как выйти на идею механизма), в которых падающее тело вело себя строго в соответствии с теорией, то есть приращение его скорости происходило равномерно, и скорость тела не зависела от его веса (для этого падение тела пришлось замедлить с помощью наклонной плоскости и убрать трение, отполировав поверхности падающего тела и наклонной плоскости) [17; 68].

Тактика «спасения» Галилеем оремовской модели довольно интересна. С одной стороны, он вынужден обратиться к анализу наблюдаемой реальности и признать роль среды, с другой — Галилей эту роль осмысляет в духе платонизма, как искажение процесса падения. При этом он был вынужден рассматривать сущность свободного падения двояко: как идеализированный случай «падение тела в пустоте» (то есть некий мыслимый случай падение тела, когда полностью устранено сопротивление среды) и как факторы, искажающие этот идеализированный процесс (один фактор — сила трения тела о среду, другой — архимедова выталкивающая сила). Устами героя диалога Сальва Галилей говорит: «… причина различной скорости падения тел различного веса не заключается в самом их весе, а обусловливается внешними причинами — главным образом сопротивлением среды, так что если бы устранить последнее, то все тела падали бы с одинаковой скоростью» [17, с. 160]. Здесь «тела, падающие с одинаковой скоростью» — идеализированный случай падения, «сопротивление среды» — фактор, искажающий идеализированное падение тела.

Галилей не ставил своей специальной целью получение знаний, необходимых для создания технических устройств, для определения параметров реальных объектов, которые можно положить в основание таких устройств. Когда он вышел на идею использования наклонной плоскости и далее определил её параметры, то решал эту задачу как одну из побочных в отношении основной — построения новой науки, описывающей законы природы. Гюйгенс же основной ставит задачу, которая по отношению к Галилеевской выступает как обратная. Если Галилей считал заданным определённый природный процесс (свободное падение тела) и далее строил знание (теорию), описывающее закон протекания этого процесса, то Гюйгенс ставит перед собой обратную задачу: по заданному в теории знанию (соотношению параметров идеального процесса) определить характеристики реального природного процесса, отвечающего этому знанию.

На самом деле, как показывает анализ работы Гюйгенса, задача, которую он решал, была более сложная: определить не только характеристики природного процесса, описываемого заданным теоретическим знанием, но также получить в теории дополнительные знания, выдержать условия, обеспечивающие отношение изоморфизма (между параметрами математической модели и характеристиками идеализированного природного процесса) и определить параметры объекта, которые может регулировать сам исследователь. Кроме того, выявленные параметры нужно было конструктивно увязать с другими, определяемыми на основе опытных соображений так, чтобы в целом получилось действующее техническое устройство, в котором бы реализовался природный процесс, описываемый исходно заданным теоретическим знанием. Другими словами Гюйгенс пытается реализовать мечту и замысел техников и учёных Нового времени: исходя из научных теоретических соображений запустить реальный природный процесс, сделав его следствием человеческой деятельности. И надо сказать, это ему удалось.

Конкретно инженерная задача, стоящая перед Гюйгенсом, заключалась в необходимости сконструировать часы с изохронным качанием маятника, то есть подчиняющимся определённому физическому соотношению (время падения такого маятника от какой-либо точки пути до самой его низкой точки не должно зависеть от высоты падения). Анализируя движение тела, удовлетворяющее такому соотношению, Гюйгенс приходит к выводу, что маятник будет двигаться изохронно, если будет падать по циклоиде, обращённой вершиной вниз. Открыв далее, «что развёртка циклоиды есть также циклоида», он подвесил маятник на нитке и поместил по обеим её сторонам циклоидально-изогнутые полосы так, «чтобы при качании нить с обеих сторон прилегала к кривым поверхностям. Тогда маятник действительно описывал циклоиду» [24, с. 12–33, 79, 91].

Таким образом, исходя из технического требования, предъявленного к функционированию маятника, и знаний механики, Гюйгенс определил конструкцию, которая может удовлетворять данному требованию. Решая эту техническую задачу, он отказывается от традиционного метода проб и ошибок, типичного для античной и средневековой технической деятельности, и обращается к науке. Гюйгенс сводит действия отдельных частей механизма часов к естественным процессам и закономерностям и затем, теоретически описав их, использует полученные знания для определения конструктивных характеристик нового механизма. Такому выводу предшествовали исследования по механике, идущие в русле идей «Бесед…». Не забывает Гюйгенс при этом и своей конечной цели. «Для изучения его (маятника) природы, — пишет он, — я должен был произвести исследования о центре качания… Я здесь доказал ряд теорем… Но всему я предпосылаю описание механического устройства часов»… [5, с. 10].

Тем самым Гюйгенс практически осуществил то целенаправленное применение научных знаний, которое и составляет основу инженерного мышления и деятельности. Для инженера всякий объект, относительно которого стоит техническая задача, выступает, с одной стороны, как явление природы, подчиняющееся естественным законам, а с другой — как орудие, механизм, машина, сооружение, которые необходимо построить искусственным путём. Сочетание в инженерной деятельности «естественной» и «искусственной» ориентации заставляет инженера опираться и на науку, из которой он черпает знания о естественных процессах, и на существующую технику, где он заимствует знания о материалах, конструкциях, их технических свойствах, способах изготовления и так далее. Совмещая эти два рода знаний, инженер находит те «точки» природы и практики, в которых, с одной стороны, удовлетворяются требования, предъявляемые к данному объекту его употреблением, а с другой — происходит совпадение природных процессов и действий изготовителя. Если инженеру удаётся в такой двухслойной «действительности» выделить непрерывную цепь процессов природы, действующую так, как это необходимо для функционирования создаваемого объекта, а также найти в практике средства для «запуска» и «поддержания» процессов в такой цепи, то он достигает своей цели.

Так, Гюйгенс смог показать, что изохронное движение маятника может быть обеспечено конструкцией, представляющей собой развёртку циклоиды. Падение маятника, видоизменённое такой конструкцией, вызывало естественный процесс, соответствующий как научным знаниям механики, так и инженерным требованиям к механизму часов.

С работ Гюйгенса естественнонаучные знания (механики, оптики и так далее) начинают систематически использоваться для создания разнообразных технических устройств. Для этого в естественной науке инженер-учёный выделяет или строит специальную группу теоретических знаний. При этом именно инженерные требования и характеристики создаваемого технического устройства влияют на выбор таких знаний или формулирование новых теоретических положений, которые нужно доказать в теории. Эти же требования и характеристики (в случае исследования Гюйгенса — это было требование построить изохронный маятник, а также технические характеристики создаваемых в то время механических конструкций) показывают, какие физические процессы и факторы необходимо рассмотреть (падение и подъём тел, свойства циклоиды и её развёртки, падение весомого тела по циклоиде), а какими можно пренебречь (сопротивлением воздуха, трением нити о поверхности). Наконец, исследование теории позволяет перейти к первым образцам инженерного расчёта.

Расчёт в данном случае, правда, предполагал не только применение уже полученных в теории знаний механики, оптики, гидравлики и так далее, но и, как правило, их предварительное построение теоретическим путём. Расчёт — это определение характеристик технического устройства, исходя, с одной стороны, из заданных технических параметров (то есть таких, которые инженер задавал сам и мог контролировать в существующей технологии) и, с другой — из теоретического описания физического процесса, который нужно было реализовывать техническим путём. Описание физического процесса бралось из теории, затем определённым характеристикам этого процесса придавались значения технических параметров и, наконец, исходя из соотношений, связывающих в теории характеристики физического процесса, определялись те параметры, которые интересовали инженера. В трактате о часах Гюйгенс провёл несколько расчетов: длины простого изохронного маятника, способа регулирования хода часов, центров качания объёмных тел.

Суммируем теперь, как выглядят в объективном плане этапы нового, инженерного способа создания технического изделия.

1. Техническое действие в гипотетической плоскости сводится к определённому природному процессу (например, движению по инерции и свободному падению снаряда при артиллерийской стрельбе, как в случае Галилея, или делению ядер урана в ядерном реакторе, что имело место в ХХ столетии).
2. В ходе естественнонаучного изучения этого природного процесса подбирается или специально строится математическая модель, описывающая основные особенности исследуемого процесса (оремовская модель в работе Галилея; уравнения, описывающие деление ядер урана).
3. В эксперименте эта модель уточняется или перестраивается с тем, чтобы можно было описать особенности экспериментально сформированного идеализированного природного процесса (свободного падения тела в безвоздушной среде; деления всех ядер урана), а также факторы и условия, влияющие на него (сопротивление воздуха при падении тела; примеси в уране и величина пробега осколков ядер в процессе их деления). Одновременно в эксперименте происходит практическое формирование такого идеализированного процесса.
4. На основе построенной математической модели и результатов эксперимента инженер изобретает и рассчитывает конструкцию, призванную реализовать идеализированный природный процесс уже в форме технического действия (создание Гюйгенсом циклоидально изогнутой металлической полоски, по которой должен падать маятник часов; очищение урана от примесей и определение критической массы). Для расчёта конструкции он сводит её параметры, с одной стороны, к характеристикам идеализированного природного процесса, с другой — к факторам и условиям, влияющим на этот процесс.
5. Опытным путём (при создании опытного образца) уточняются и доводятся все характеристики технического изделия и инженер убеждается, что оно действительно работает, как было запланировано и рассчитано.

Следует отметить, что в случае инженерной деятельности при создании технического изделия опыт уже не играет той роли, которое он имел на предыдущих стадиях развития техники. Он, конечно, частично сохраняется в форме эксперимента и на стадии создания опытного образца, но всё же главным становится именно инженерная деятельность и обеспечивающие её исследования и разработки.

Итак, если Галилей создал первый образец естествознания, то Гюйгенс — инженерного действия, то есть показал, как на основе знаний новой науки (позднее она получила названия «естественной») создавать технику, где бы, во-первых, реализовались уже изученные в естественной науки процессы природы, во-вторых, ими можно было управлять. Как следствие, постепенно формируется мировоззрение, что «природа написана на языке математике», представляет собой скрытый механим, однако, в естественной науке этот скрытый механизм можно описать в форме законов природы, а в инженерии, используя эти законы, создавать реальные механизмы [68].

Наконец, в ХХ столетии складывается ещё один способ опосредования — технология. Говоря о технике, мы употребляем такие выражения как «техника земледелия», «техника строительства», «техника врачевания», «техника управления», «техника любви» и так далее. Однако эти же выражения мы связываем с понятием «технология». Как вид деятельности техника строительства или техника любви, действительно, мало отличаются друг от друга: и там и там мы можем выделить последовательность операций, правил, условий деятельности.

Известно, что осознание технологии произошло довольно поздно (относится к концу ХIХ началу ХХ столетия). Одним из пионеров новой концептуализации был Альфред Эспинас. В своей книге «Возникновение технологии», которая представляет собой сборник его работ, помещённых в разных философских журналах (начиная с 1890 года), Эспинас формулирует понятие технологии. Технологией он называет некоторое будущее учение об этих искусствах, которое выделит их основной характер исторически и потом даст возможность извлечь основные законы человеческой практики в некоторую «общую праксеологию». Таким путём, считает он, составится новое учение о человеческой деятельности, которое станет рядом с учением о познании, столь многосторонне разработанным, и тем самым заполнит пробел, — отсутствие «философии действия» [20, с. 23–25; 73, с. 70–71].

А. Эспинас подчёркивает, что ни одно изобретение не может родиться в пустоте; человек может усовершенствовать свой способ действия, только видоизменяя средства, которыми он уже предварительно обладал. Не бессознательная практика, а лишь зрелые искусства порождают технологию. Каждое из таких искусств предполагает специальную технологию, а совокупность этих частных наук (то есть этих технологий) естественно образует общую, систематическую технологию. Вот эту-то общую технологию Эспинас и именует праксеологией, которая представляет собой науку о самых общих формах и самых высших принципах действия всех живых существ. Общая технология — это наука о совокупности практических правил искусства и техники, развивающихся в зрелых человеческих общест вах на определённых ступенях развития цивилизации.

По мысли Эспинаса, технология обнимает три рода проблем, в зависимости от трёх точек зрения, с которых можно рассматривать технику. Во-первых, можно производить аналитическое описание ремёсел в том виде, в каком они существуют в данный момент и в данном обществе, определяя их разнообразные виды, и затем сводить их с помощью систематической классификации к немногим типам. Это соответствует статической точке зрения на технику, в результате чего сформировалась морфология технологии. Во-вторых, можно исследовать, при каких условиях и в силу каких законов устанавливается каждая группа правил, каким причинам они обязаны своей практической деятельностью. Это динамическая точка зрения на технику, результатом которой является физиология технологии. Наконец, в-третьих, комбинация динамической и статической точек зрения даёт возможность изучать зарождение, апогей и упадок каждого из этих органов в данном обществе или даже эволюцию всей техники человечества, начиная от самых простых форм и кончая самыми сложными, в чередовании традиций и изобретений, которое составляет ритм этой эволюции.

По мнению Эспинаса, технология в области действия занимает место логики в области знания, так как последняя рассматривает и классифицирует различные науки, устанавливает их условия или законы и воспроизводит их развитие и историю, а сами науки суть такие же социальные явления, как и искусства (только мы сегодня сказали бы вместо логики науковедение). Поскольку предмет исследования Эспинаса — история технологии, то это одновременно означает и историю философии действия, то есть наблюдение за тем, как философия действия следует за развитием индустрии и техники. (Основные категории действия — желать, опасаться, начинать, кончать, пробовать, достигать, терпеть неудачу). В отличие от неё история самой техники должна показать, как возникшие из техники доктрины влияли обратно на искусства и породили более совершенные формы практики [20, с. 23–25].

Анализируя тексты древнегреческих авторов, Эспинас демонстрирует важные изменения в эллинской культуре VII–V веков до Новой эры, связанные с появлением искусства (тесно слитого в это время с техникой): «понятие об искусстве… начинает появляться вместе с понятием о совокупности передаваемых правил. Отношение человека и божества меняются; вместо того, чтобы пассивно покоряться решениям Юпитера или пользоваться ими без усилий, человек располагает известными средствами, чтобы улучшить своё положение, и отчасти сотрудничает с богами в их благодеяниях. Но на этом и останавливается его могущество: он не создаёт искусства, он сам ничего не изобретает. Это утверждает Гезиод, хотя он и приписывает человеческой инициативе большую роль, чем Гомер» [20, с. 23–25].

Законы устанавливает не человек, а боги, но их повеления уже не основаны на произволе. Боги, полубоги и герои обучают людей началам искусств. Практические навыки (техне) определены и предписаны богами и потому являются божественными законами. Но они не считаются сверхъестественными. Напротив, именно в силу своего божественного происхождения они образуют часть нашей природы и природы вообще. Они как бы вечны и никогда не изменялись. «И так с самого начала и совершенно определённо отмечена основная черта философии действия: индивидуальное практическое сознание не имеет закона в самом себе» [20, с. 23–25]. Законы и обычаи, как выражение божественной воли, не представлялись принуждением, но помощью и поддержкой, инструментом. И хотя практическое предписание было ясно, исход самого события (действия) оставался неизвестным. Надо было лишь как можно более точно придерживаться этих предписаний.

Результат своего анализа Эспинас заключает следующим образом. «Итак, вся техника этой эпохи имела один и тот же характер. Она была религиозной, традиционной и местной».

Весь этот период Эспинас обозначает как физико-теологическую технологию. В следующий за ним период, характеризующийся сменой традиционалистского режима олигархии тиранией, техника становится утилитарной, искусственной и светской, сознательной, искусственной фабрикацией, «техникой орудия». «Человек, изобретатель искусств, осознает роль мышления и опыта в изобретении: роль богов уменьшается. Благодаря разделению труда и специализации работников, технические приёмы улучшаются, и улучшения не только не вызывают осуждения, но и являются предметом восхищения» [20, с. 23–26]. Таковы были взгляды Эспинаса, задавшего новую концептуализацию техники — представление о технологии.

Однако в современном понятии «технология» можно уловить ещё несколько смыслов (помимо того, что технология — это вид деятельности), отсутствующие в эспинасовской концепции. В современном понимании технология — это область целенаправленных усилий человека и общества, направленных на создание новшеств (артефактов). В качестве новшеств могут выступать разнообразные «изделия»: машины, продукты потребления, техническая среда, даже новая технология. Когда мы сегодня, например, говорим о компьютерной и информационной технологии, то имеем в виду те новые возможности и даже целую научно-техническую революцию, которую эта технология несёт с собой. Наблюдения показали, что о технологии заговорили после того, как люди отчасти научились управлять развитием производства и техники, когда они заметили, что управляемое и контролируемое развитие производства и техники, позволяет решить ряд сложных народохозяйственных или военных проблем.

«Необходима, — пишут, например, М. Щадов, Ю. Чернегов, Н. Чернегов, — выработка долговременной технологической политики государства, с помощью которой оно бы активно вмешивалось и управляло внедрением нововвведений, распространением их по отраслям» [91, с. 128]. А вот не менее выразительная характеристика технологии: Содержанием новой общественно-производственной технологии, считает Г. С. Гудожник, должно быть управление природными процессами, превращение природных в технологические и контролирование их. И французский теоретик Мишель Годе считает, что современный кризис является кризисом социо-институционального регулирования и отражает неадаптированность структур, тогда как имеющие место технологические изменения «только приводят к обострению нестабильности. Вообще можно высказать гипотезу о том, что именно формирование сферы управления техникой, изучение её функционирования и развития, прогнозирование НТП, разработка научно-технической политики и обусловили осознание феномена технологии в отличие от просто техники.

Чтобы охарактеризовать сущность технологи, рассмотрим один пример. В газете «СЕГОДНЯ» (от 23 января 1999 года. N 14) приводится замысел обсуждаемого в то время в США нового варианта «Стратегической оборонной инициативы». «По словам главы Пентагона Уильяма Коэна новая программа национальной противоракетной обороны предусматривает строительство ракет, радарных центров слежения, а также других объектов инфраструктуры, которые вместе составят систему антиракетной защиты американской территории. Система ПРО в том виде, как её изложил шеф Пентагона, будет включать несколько компонентов. Во-первых, специальные сенсоры на космических спутниках. Эти сенсоры обнаружат чужую ракету по остаткам сжигаемого топлива сразу же после её взлета. Во-вторых, высокочувствительные наземные радары раннего обнаружения и оповещения, расположенные на Аляске, в Калифорнии и в Массачусетсе. Они будут держать под наблюдением маршрут движения ракеты и одновременно обеспечивать точность действий третьего компонента — ракет перехватчиков. Двигаясь со скоростью почти 40 тыс. км в час, перехватчик приблизится к вражеской ракете и выпустит десятки мелких снарядов для её уничтожения».

Технологическая задача, как мы видим, сразу ставится в плоскости технической реальности — создать сверхсложную техническую систему, обеспечивающую эффективный перехват и уничтожение вражеских ракет. Здесь нет, как в случае с инженерным мышлением, выделенного инженером природного процесса (процессов), обещающего практический эффект. И основное решение состоит не в том, чтобы создать конструкцию, обеспечивающую запуск и управление этим природным процессом, а в соорганизации и органическом соединении многих видов деятельности и практик — научных исследований, инженерных разработок, проектирования сложных систем и подсистем, организации ресурсов разного рода, политических действий и прочее. В свою очередь, чтобы соорганизовать на единой функциональной основе все эти разнообразные виды деятельностей и практики, необходимы дополнительные исследования, инженерные и технологические разработки, дополнительные проекты и ресурсы, и так до тех пор, пока не будет создана задуманная система. Понятно, что решение подобной задачи под силу только такой стране как США (или Японии, или объединившимся европейским странам Общего Рынка), причём окончательное решение начать осуществление подобного проекта в свою очередь зависит от многих социальных и культурных факторов (общественного мнения, пропаганды в СМИ, решения нижней палаты представителей и Сената, проектов правительства, заинтересованности производящих фирм и профессиональных союзов и прочее). Другими словами, технологический способ создания технических сооружений (систем), представляющий собой проектируемую и управляемую организацию многих видов деятельности и практик и, что принципиально, существенно зависит от социокультурных факторов.

Действительно анализ показал, что цивилизационные завоевания, достижение новых эффектов труда связаны не только с новой техникой, но также с новыми формами кооперации, организации производства или деятельности, с возможностями концентрации ресурсов, с культурой труда, с накопленным научно-техническим и культурным потенциалом, с энергией и целеустремлённостью усилий общества и государства и так далее. Постепенно под технологией стали подразумевать сложную реальность, которая в функциональном отношении обеспечивает те или иные цивилизационные завоевания (то есть являться механизмом новаций и развития), а, по сути, представляет собой сферу целенаправленных усилий (политики, управления, модернизации, интеллектуального и ресурсного обеспечения и так далее) существенно детерминируемых рядом социокультурных факторов.

С того момента, как представление о технологии было обобщено до более широкого, чем просто «новая техника» понимания, стало очевидно, что технология — это одна из специализированных современных форм развития деятельности, что развитие технологии определяется более общими механизмами развития деятельности, в частности, социальными и культурными.

Можно согласиться, что деятельность — более широкая категория, чем технология, но технология более конкретная, специфическая категория, поскольку с технологией связаны ряд особых, современных механизмов развития деятельности — отслеживание её эффективности в цивилизационном плане, контроль и управление за развитием, внимание к технологической стороне дела и так далее.

«Деятельностная природа» технологии позволяет (при условии ретроспективного, под технологическим углом зрения, рассмотрения деятельности в прошлых эпохах) говорить о технологии и технологических революциях чуть ли не с неолита. Конечно, при изобретении колеса или книгопечатания, или электрических машин никто специально не отслеживал эффективность новой техники или деятельности, а также не осуществлял осознанных усилий по контролю и управлению за развитием деятельности. Тем не менее, мы сегодня в определённом смысле можем говорить о новой технологии и даже технологических революциях, вызванных данными открытиями и изобретениями. И вот почему. Сама деятельность так устроена (точнее мы ей приписываем такое строение), что содержит элементы, близкие по природе тем, которые определяют сущность технологии. Действительно, в культуре деятельность целенаправлена и функциональна, что предопределяет её социальную эффективность. Далее, деятельность — это, как правило, особый механизм развития.

Деятельность — это собственно то в исторической действительности, что развивается и воспроизводится. Наконец, деятельность предполагает и такой план как осознание и контроль (иначе не удаётся удержать и воспроизвести её основные параметры). Конечно, в обычных условиях деятельностные способы осознания и контроля осуществляются не в той форме, которая характерна для технологической реальности. Это прежде всего так называемый профессиональный опыт практико-методические знания (правила, принципы действия, запреты, описания способов и приёмов деятельности и так далее), сфера передачи профессионального опыта, то есть обучение. Но можно заметить что эти неспецифические для технологии способы осознания и контроля, тем не менее, по ряду параметров сходны технологическим, хотя и менее совершенны.

Таким образом, с учётом деятельностной природы технологии (в методологическом отношении с учётом возможности представить деятельность в качестве, так сказать, неартикулированной, потенциальной формы технологии) мы можем и в прошлых эпохах выделять технологию и говорить о технологических революциях, хотя специфическая форма рефлексии технологии возникла по историческим меркам совсем недавно. Но, по сути, анализу в этих случаях будет подлежать деятельность и её развитие, в них будет акцентироваться, с одной стороны, цивилизационные сдвиги и достижения (социальные эффекты), с другой — механизмы управления и контроля, какими бы несовершенными с точки зрения последующего уже технологического развития они ни были. Однако, всё же следует понимать, что деятельность и технология не тождественны. Деятельность как принцип объект изучения относится к области оснований философско-методологического мышления. Её задают в плане метода установки на воспроизводство, развитие, преобразование, трансляцию, возможность кооперации (позиций, актов деятельностей), соединение в анализе разных планов изучения (материального, функционального, структурного, процессуального, знаниевого и так далее).

Технология — это только один из специфических видов деятельности. В философско-методологическом мышлении технология относится не к основаниям, а к предметной области, то есть её изучают с помощью категорий «деятельность», «реальность», «существование», и других. Но в самой философии техники понятия «техника» и «технология» сами выступают как основания. Представление деятельности в качестве технологии (с эпитетами «потенциальная», «неартикулированная», «виртуальная», и так далее) приём вполне правомерный, если удерживать соответствующий контекст — анализ сущности техники и генезиса техники в культуре. Вне этого контекста отождествление технологии с деятельностью может привести к различным парадоксам. Далее отождествляя технологию и деятельность мы будем иметь в виду именно этот контекст.

Возвращаясь теперь к осмыслению выражений типа «техника земледелия», «техника строительства», «техника врачевания», «техника управления», «техника любви», можно отметить, что цивилизационные изменения и революции достигаются как за счёт открытия и использование эффектов первой природы, так и за счёт развития деятельности. В одних случаях решающим является изобретение (создание) новых технических средств, в других — новой технологии, в третьих — сочетание и совместное действие того и другого. Каждый раз требуется конкретный исторический анализ, чтобы понять, за счёт чего именно стали возможны определённые цивилизационные достижения. Чаще всего, конечно, имеет место третий случай — сочетание изобретения новых технических средств и новой технологии, что, кстати, проливает свет на сложность анализа и объяснения истории и техники и технологии.

Попробуем теперь ответить на вопрос, как связаны понятия «техника» и «технология». Поскольку в определение сущности техники входит такой план как создание технических средств (изделий, сооружений), постольку технология, если её сужать до деятельности по изготовлению артефактов — это аспект техники. Правда, я старался показать, что технология — не любая деятельность по изготовлению артефактов. Получается, что по понятию технология является аспектом не любой техники, а только современной, где изготовление артефактов включает управление техникой, способствует развитию цивилизации, обусловлено рядом социокультурных факторов. Но и понятие технологии включает в себя представление о технике: технология — это деятельность и реальность, в которой создаются артефакты. И опять речь идёт о современной ситуации, ведь понятие технологии в широком смысле возникло только в ХХ столетии. Таким образом, по понятию только современная техника может быть рассмотрена как аспект технологии. Эти умозаключения объясняют, почему техника и технология часто не различаются, а также показывают, что подобное отождествление корректно только относительно аспектного рассмотрения данных феноменов и современной ситуации. В общем виде можно утверждать, что хотя понятия техники и технологии взаимосвязаны, этот факт не является основанием для их отождествления.

Итак, если говорить о технике как опосредовании, то нужно различать три основные этапы её развития и типа: развитие техники на основе технического опыта, соответственно можно ввести представление об «опытной технике», инженерный этап развития (соответственно, «инженерная техника») и технологический этап («технология»). Во всех случаях, если речь идёт о технике как опосредовании, предполагается, что она, во-первых, складывается как способ реализации технического замысла, то есть последний должен был сформироваться отдельно и заранее, а потом лишь уточняться и видоизменяется, во-вторых, необходимо создание технического изделия. В этом плане, например, строительство самых первых захоронений египетских фараонов, когда в течение многих десятков лет нащупывалась сама идея пирамиды, нельзя считать новой техникой. Но когда идея пирамиды оформилась, как в смысловом, так и в техническом отношении, и фараоны стали отдавать писцам приказы строить такие сооружения, строительство пирамид стало фактом новой техники.

С точки зрения понятия «опосредование», техникой являются многие вещи, которые мы обычно техникой не считаем, например, счёт, сознательное создание армии, суда, науки, выведение новых видов растений или новых пород домашних животных. Действительно, когда счёт уже сложился, мы многие задачи решаем, подсчитывая нужную нам предметную совокупность (множество); при этом у нас есть «технический замысел» — «подсчитать», реализуя его, мы создаём «техническое изделие» — число, выражающее количество предметов в подсчитываемом множестве, это число, безусловно, артефакт, и потому, что оно создано человеком, и поскольку оказывает реальное воздействие на нашу жизнь (известно, что современная цивилизация не может существовать без счета и других действий с числами).

Аналогично, когда сложились идея и образцы армии или суда, что произошло в культуре древних царств и Античности, стало возможным сознательно их создавать. Армия (суд) — это артефакты, обеспечивающие реальную социальную жизнь, их создание предполагает организацию и обеспечение (то есть создание технического изделия), прежде чем их строить, должно быть принято соответствующее решение (технический замысел).

Ещё один пример техники, создание Аристотелем того, что мы сегодня называем правилами логики. Явно, это было сознательным делом и потребовало долгих усилий. «Что же касается учения об умозаключениях, — пишет Аристотель в «Софистических опровержениях», — то мы не нашли ничего такого, что было бы сказано до нас, а должны были сами создать его с большой затратой сил» [3, с. 593]. То есть налицо был технический замысел, но сложился он, судя по всему, ещё в платоновской Академии. Аристотелевские правила логики, безусловно, артефакт, в корне изменивший способы построения знаний и обусловивший формирование античной науки и права. Нет сомнения, что правила логики сознательно создавались Аристотелем, и их система представляет собой сложное построение (произведение), в нашей интерпретации — техническое изделие.

Аналогично и математика, после того как математические теории и счисления стали разрабатываться сознательно, является своеобразной техникой. Математик создаёт свои объекты как настоящие конструкции, приписывая им характеристики, обеспечивающие не только описание эмпирических объектов и возможность непротиворечивого математического объяснения, но и сведение одних математических объектов к другим. Например, геометрические фигуры «Начал» Евклида позволяют: описывать (моделировать) тела, имеющие правильную геометрическую форму, доказывать геометрические положения (теоремы), сводить в ходе доказательства одни фигуры к другим. Чтобы Всё это стало возможным, Евклид наделяет фигуры рядом конструктивных свойств, заданных в изображениях (чертежах) фигур, а также с помощью определений («точка есть то, что не имеет частей», «тупой угол больше прямого», «круг есть фигура, все радиусы которого равны между собой» и так далее), постулатов («от всякой точки до всякой можно провести прямую», «все прямые углы равны между собой»), общих понятий («равные одному и тому же равны между собой», «целое больше части» и так далее) [51, с. 11–15]. Эти технические изделия используются как в самой античной геометрии (при доказательстве теорем и решении проблем), так и в технике. «При устройстве лагерей, занятия местностей, — пишет Платон, — стягивания и развёртывания войск и различных других военных построениях, как во время сражения, так и в походах, конечно, скажется разница между знатоком геометрии и тем, кто её не знает» [61, с. 309].

Сознательное выведение культурных растений (пшеница, ячмень, лен, яблони, цитрусовые и прочее), а также домашних животных (лошадей, коров, коз, собак, кошек) тоже должно быть отнесено к технической деятельности. Культурные растения и домашние животные — настоящие технические изделия. Например, чистые породы собак мы сегодня выводим, блокируя возможность случайного спаривания, при этом кинологи добиваются, чтобы выведенные породы отвечали нужным человеку функциональным требованиям. Наших собак мы кормим специальной пищей (подобно тому как заправляем автомобиль нужной маркой бензина), следя, чтобы они не съели на улице что-нибудь не то. Мы специально учим своих любимцев и управляем ими с помощью команд и поводка. Наконец, так же как и на автомобиль в больших городах на собаку заводится документ (паспорт), где указаны все необходимые технические характеристики нашего «любимого изделия» (порода, родословная, имя, прививки, адрес хозяина). Возможное возражение: «но ведь собака — это животное, мы их заводим, чтобы они нас или мы их любили, часто собаки нас не слушаются» — не очень серьёзное. Автомобиль тоже — не только изделие, но и организованная нами первая природа, любим мы его часто не меньше, чем свою собаку, и не всегда мы справляемся с управлением автомобилем, отсюда поломки и аварии.

Но тогда любой специалист — это тоже техническое изделие? Безусловно, специалисты не растут как грибы в лесу, их нужно создать (обучить и подготовить), и, естественно, они определяют функционирование производства и реальную жизнь в нашей техногенной цивилизации, то есть это артефакты. Каждый специалист как техническое изделие должен соответствовать своему назначению, иметь нужные для дела способности. Одно из необходимых требований к специалисту — они должны быть управляемыми. Наконец, как и всякая другая техника специалист нуждается в обслуживании (ему должны быть созданы условия для его работы, идти зарплата, он имеет право на лечение).

5. Техника как условие и один из механизмов социальности

Для технологии это достаточно очевидно. Если развитие и функционирование технологии существенно зависит от социокультурных факторов, то получается, что технология — это один из аспектов жизни современного социального организма. Например, технический проект полёта на луну одновременно является и крупнейшем в ХХ веке социальным проектом, потребовавшим политических решений, согласия американского общества, перераспределения национальных ресурсов, развития ряда областей науки и техники, приоритетного развития ракетной техники, подготовки астронавтов и многого чего другого.

Интересно, что подобные грандиозные «социотехнические» проекты — не исключение из правил и достояние преимущественно нашего времени, они появились уже в древнем мире. Результат их реализации — это, так называемые, «семь чудес света». Одно из таких «чудес» мы рассмотрим подробнее, речь идёт о древнеегипетских пирамидах. Их создание, как известно, повлекло за собой настоящую техническую революцию. Нужно было научиться обрабатывать большие монолиты камня, перемещать их на большую высоту, строить сами пирамиды, изобрести новые инструменты и орудия производства, разработать технику мумифицирования, развить искусство. Но почти неизвестно, что «проект» создания пирамид был, прежде всего, социокультурным проектом.

5.1. Как египетские жрецы пришли к идее пирамиды

Эти гигантские сооружения древних до сих пор поражают воображение людей. В древнем мире их считали одним из чудес света, сегодня — загадкой. Для могил, даже фараонов, они слишком велики, хотя именно в пирамидах были найдены мумии фараонов. Но и многое другое: утварь, скульптурные изображения, настенные росписи — целый музей. Какие только объяснения ни давали исследователи происхождению пирамид за последние два века, начиная с самых обыденных, да мол, действительно, это всё-таки гробницы фараонов и символы их власти, до крайних, экзотических, например, что строительство пирамид было способом занять избыточное население Египта и сплотить нацию, или, что пирамиды — это таинственные космические знаки египетских жрецов, свидетельствующие о наличие у них прямых связей с живым Космосом. Многие из этих теорий интересны, но или не выдерживают серьёзной критики или мало убедительны, за этими объяснениями не чувствуется правдоподобной реальности.

Вряд ли такие грандиозные работы как строительство пирамид (а в этом строительстве, как известно, было занято чуть ли не всё население Египта и тянулось оно непрерывно многие века) предпринимались по наитию, без, как бы мы сегодня сказали, концепции или проекта. Но ни концепция, ни её обоснование до нас не дошли, возможно, действительно, жрецы умели хранить свои тайны. Поэтому у культуролога нет другого пути как реконструировать подобную концепцию, а точнее определённый комплекс правдоподобных идей, заставлявших фараонов, жрецов и всё остальное население древнего Египта тратить огромные ресурсы, время и силы на эти поражающие воображение «стройки века». Для самого культуролога такая реконструкция интересна тем, что позволяет показать, как изобретение пирамид выступило способом разрешения одной из ключевых проблем египетской культуры (а именно, вопроса о природе смерти фараона), причём этот способ одновременно синтезировал («конфигурировал») несколько важных планов этой культуры (связал мир богов и людей, небо и землю, текущую жизнь с вечностью).

Начать характеристику древнеегипетской культуры можно с известных социологических констатаций. Египетская культура одна из первых, если не первая цивилизация, где сформировались такие социальные институты как государство, армия, религия, управляемое из «центра» хозяйство (земледелие, ремесленные работы, рудники, строительство ирригационных сооружений, дворцов, пирамид и др.). Важной особенностью египетского государства и хозяйства было, как бы мы сегодня сказали, сильное вертикальное управление, во главе которого стоял царь, он же живой бог — фараон.

Древнеегипетская культура по моей классификации относится к «культуре древних царств» [66; 69]. Эта культура шла вслед за «архаической культурой», сохраняя ряд её особенностей (например, переосмысленное представление о душе человека); в свою очередь, как известно, культура древних царств уступила место античной, которая тоже сохраняет ряд по-новому понятых черт культуры древних царств. Подобная преемственность и наличие своеобразных архетипов (правда, всегда «прочитываемых» в следующей культуре иначе) позволяет культурологу, обнаружившему пробелы в эмпирическом материале (то есть недостаточность исторических сведений и фактов) обращаться вперёд или назад, в предшествующую или последующую культуру. Так же поступлю и я. Древние египтяне в отличие от своих соседей, шумеров и вавилонян, писавших на глине, использовали для этой цели папирусы, сделанные из материала более хрупкого и недолговечного, и поэтому в большинстве не сохранившегося. Но ряд представлений, характерных для человека древних царств и, следовательно, древних египтян, мы можем взять (естественно, тоже в реконструкциях и с учётом «культурного сдвига») из архаической и античной культуры, а другие от шумеров и вавилонян. Для культурологических исследований определённого типа этот приём вполне оправдан и, вероятно, единственно возможен.

Если рассматривать обстоятельства, которые обусловили становление культуры древних царств, то здесь можно назвать прежде всего переход к масштабному земледелию, формирование городов (городского образа жизни), становление систем управления и власти. Известно, что все четыре великие цивилизации (Египет, Вавилон, Индия и Китай) сложились в процессе освоения воды и прилегающей земли великих рек. «В странах вечного бездорожья, — пишет М. А. Эртель, — вода — это все.

Слишком слабое или слишком сильное половодье — горе и ужас целой страны… Нужны каналы, чтобы оросить иссохшие поля во время засухи, чтобы дать сток лишней воде во время паводка или наводнения. Но борьба с такими капризными и могучими реками, как Ефрат или Нил, не под силу отдельной деревне или волости, отдельному роду или племени. Победить и обуздать могучую реку может лишь совместная работа всех жителей большей части её берегов, причём работа дружная, планомерная, направленная к одной цели и производящаяся по одному плану. Для этого приречным жителям необходимо объединиться в большие союзы или государства и выработать в них сильную и единую власть, которая могла бы собрать большое количество людей, руководить их совместной работой по одному плану и направлять их действия к одной цели. Так в Египте и Вавилоне земельная теснота и плодородие посадили людей на землю, а необходимость бороться с могучими реками за свои жатвы, за своё имущество и саму жизнь (на которые посягали многочисленные кочевые племена и другие народы. — Прим. авт.), создали потребность в государственном быте и в знании… Было и ещё одно обстоятельство, которое способствовало высокому развитию культуры в обеих вышеуказанных странах: обе они лежали на великих мировых торговых путях… Сначала мы видим Египет (подобная же картина была характерна для Шумера, Вавилонии, Индии и Китая, а позднее и древней Греции. — Прим. авт.), разделённый на множество мелких городских округов, так называемых номов; каждый ном тянет к своему главному городу, занят независимым племенем, во главе которого стоит князь-жрец… Затем эти мелкие городские территории слились в два крупных государства: Верхнего и Нижнего Египта, которые впоследствии слились в одно» [97, с. 12–13].

Но всему этому предшествовали переход к разделению труда, которое в архаической культуре только складывается, и городскому образу жизни. Новый образ жизни является предпосылкой власти и управления, а также выработки нового мировоззрения. Именно в городе становится возможным смена архаических социальных отношений и мироощущения на новые. Дворец царя или верховного жреца в городе символизируют центры власти и управления; кварталы царской (жреческой) администрации, воинов, ремесленников, крестьян и рабов — новую социальную организацию, основанную на разделении труда и управлении; места для торговли или городского собрания репрезентируют сферу социального общения (общество), городские стены для защиты от кочевников и других врагов очерчивают новые социальные границы и целое — царство, народ.

Осмысление истории формирования древних царств показывает, что они существовали в условиях непрерывных посягательств на жизнь и свободу со стороны диких народов (кочевников) и других государств. Выживали и расцветали лишь те народы и государства, в которых, с одной стороны, удавалось жёстко нормировать и регулировать поведение отдельного человека, с другой — создать социальные мегамашины, то есть организовать социальное поведение на основе чёткого разделения труда и управления. Например, в древнеегипетском царстве «фараон — воплощение божества на земле, неограниченный государь обоих Египтов, верховный владыко, господин и распорядитель над жизнью и имуществом своих подданых». Он управляет посредством «писцов», которые группировались в особые учреждения: «дома» или палаты, ведавшие различными отраслями управления.

«Управление округами и номами было организовано по образцу центрального. Регулярное войско, «стрелки», оберегало границы и поддерживало порядок внутри. Главным занятием жителей было земледелие, процветавшее на исключительно плодородной почве долины Нила. Процветали также ремесла и внутренняя торговля… Свободные крестьяне обрабатывали землю; значительная часть продуктов их труда шла в казну и частью ссыпалась в запасные магазины на случай неурожая, частью тратилась на содержание чиновников и войска, на содержание жрецов и общественное богослужение, на возведение и поддержание различных общественных сооружений и, наконец, значительную часть фараон брал себе для своего семейства и двора» [97, с. 15–16].

Следует отметить, что так структуру хозяйства и распределения понимает современный историк. Сам же египтянин все видел иначе: продукты труда создавал не столько человек, сколько боги, точнее, это был результат совместной деятельности людей и богов, и отдавал человек (крестьянин или ремесленник) часть своего труда не просто другим людям (с какой стати?), а богам или их слугам, ведь, скажем, фараон был живым богом, а жрецы посредниками между богами и людьми. Но здесь я должен перейти к анализу сознания людей культуры древних царств.

Действительно, становление культуры древних царств начинается не только с формирования коллективного земледелия, городов, систем разделения труда и управления, но и выработки новых представлений, прежде всего о богах и их роли в сотворении мира и человека.

Уже на излёте архаической культуры в мифологии мы находим персонажи, внешне (но только внешне) похожие на богов. Это главные тотемные духи и культурные герои.

«Мифы северных и юго-восточных племён Австралии, — пишет Мелетинский, — знают наряду с такими тотемными предками более обобщённые образы «надтотемных» мифических героев, принадлежащих сразу ко многим тотемам (например, каждой части его тела соответствует свой тотем). На юге-востоке это патриархальный образ всеобщего «отца», живущего на небе, патрона обрядов инициации и культурного героя: Нурундере, Коин, Нурелли, Бунджиль, Байаме, Дарамул… Перед нами зародыш небесной мифологии и следующая ступень в процессе обожествления. «Великий отец» не только ввёл обряды инициации, но продолжает ими в каком-то смысле руководить… на первый план в образе «отца» выступают черты культурного героя, отчасти и демиурга. Дарамул вместе со своей матерью (эму) насадил деревья, дал людям законы и установил обряд инициации. Байаме пришёл с северо-востока с двумя своими жёнами и создал людей из дерева и глины, а частью превратил их в зверей (тотемический мотив), дал им законы и обычаи» [48, с. 180].

Пока это ещё великие духи и культурные герои, но они уже демиурги, создающие людей и животных, направляющие человека, дающие ему законы. Осталось совсем немного — понять, что это не духи и культурные герои, а какие-то другие, более могущественные существа. В отличие от духов и людей они создали и направляют человека, дают ему законы, никогда не умирают. Читатель, наверное, уже догадался, что великие духи и культурные герои были кардинально переосмыслены, вместо них появились боги. С этого периода уже вполне можно говорить о становлении культуры древних царств.

С точки зрения современных исследований суть культуры древних царств (если реконструировать культурное сознание) составляет следующее мироощущение: есть два мира — людей и богов; боги создали и жизнь и людей, пожертвовав своей кровью или жизнью, в ответ люди должны подчиняться богам и вечно «платить по счетам» (отдавать богам, а фактически на содержание храмов и государства, часть, и немалую, своего труда и имущества); буквально всё, что человек делает, он делает совместно с богами, на собственные силы человек рассчитывать не может, успех, благополучие, богатство, счастье — только от богов, от них же и несчастья или бедность. Известный немецкий философ Курт Хюбнер в одной из своих последних книг «Истина мифа» трактует сущность мироощущения человека культуры древних царств как «нуминозный опыт» (сущность).

«Едва ли, — пишет К. Хюбнер, — можно найти лучшее введение в интерпретацию мифа как нуминозного опыта, чем в этих словах У. фон Виламовиц-Моллендорфа: «Боги живы… Наше знание о том, что они живы, опирается на внутреннее или внешнее восприятие; не важно воспринимается бог сам по себе или в в качестве того, что несёт на себе его воздействие… Если мы перенесёмся мыслью на тысячелетия назад, то общение богов и людей надлежит признать едва ли не повседневным событием, по крайней мере боги могут появиться в любой момент, и если они приглашаются на жертвоприношение и пир, то это следует принимать всерьёз» [88, с. 67].

«Всё, что человек предпринимает в сообществе, — пишет дальше К. Хюбнер, — прежде всего всякая его профессиональная практика, начинается с молитвы и жертвоприношения. Чему не способствует бог, чему не содействует его субстанция, возбуждая тимос или френ человека (тимос по древнегречески — это голова, а френ — диафрагма В. Р.), то не сопровождается успехом. Афина Эргана, к примеру, является богиней ремесла, гончарного дела, ткачества, колесного дела, маслоделия, и так далее. Горшечники обращаются к ней в своей песне, чтобы она простерла свою длань над гончарной печью, и свидетельствуют о присутствии богини в мастерской»… [88, с. 117, 120].

Аналогично в Вавилоне был, например, бог кирпичей, функция которого — следить, чтобы кирпичи были правильной формы и быстро сохли [36, с. 35]. «Если люди должны принять решение, — пишет В. Отто, — то тому предшествует дискуссия между богами». Можно сказать и так: всякая такая дискуссия происходит в нуминозной сфере и разрешается при её посредстве» [88, с. 118]. Короче, все значимые для человека в культурном отношении действия, вплоть до интимных (так личные боги в Вавилоне принимали непосредственное участие не только в воспитании, но и зачатии и рождении всех членов семьи [36, с. 45]), совершались древним человеком вместе с богами, причём последние как раз обеспечивали правильность и успех этих действий.

Но подобное мировоззрение, конечно, сложилось не сразу. Здесь можно наметить три основных этапа. Сначала конституируется само представление о богах и они, так сказать, «расселяются» в мире. Это первый этап. С одной стороны, боги подобно духам предыдущей культуры являются природными стихиями и явлениями — это солнце, луна, океан, небо, земля, огонь и так далее. Но с другой — многие боги напоминают царей, правителей, верховных жрецов.

Сходство богов этой эпохи с царями и правителями устанавливается родом их занятий, тем, что они делают. Как мы говорили, боги так же как цари и правители или жрецы древних царств отвечают за какие-то строго определённые области человеческой деятельности. Скажем, одни боги следили за судьбой всего народа, другие — за судьбой города, третьи — за судьбой какого-нибудь занятия или производства.

«Судьба» (например, шумерское пат (tar) — «судьба», «рок», «ангел смерти») — весьма важное понятие этого периода, оно закрепляет функции богов. «Своя судьба, — пишет наш исследователь Шумеро-Вавилонской культуры И. Клочков, — есть у всего на свете: у божеств, у любого природного или социального явления, у всякой вещи и, наконец, у каждого человека. Судьба божества определяет его функции, «сферу деятельности», степень могущества и место в иерархии богов: одному суждено ведать формами для изготовления кирпичей, другому быть богом солнца. Природные явления воспринимались как манифестация того или иного божества; судьба каждого из этих явлений, по-видимому, и была судьбой соответствующего божества («природа» грозы, например, воспринималась как судьба бога Адада и так далее)» [36, c. 35].

Другое важное отличие от представлений архаической культуры в том, что боги и люди не только выполняют предназначенные для них роли, но и совместно поддерживают саму жизнь, мир, миропорядок. Архаический человек зависел от духов, но и только, он не отвечал вместе с духами за жизнь и порядок на земле и на небе. Теперь совершенно другая ситуация: боги должны следить за исполнением раз и навсегда установленных законов, а человек поддерживает богов. В Вавилонской религии человек при всей его ничтожности (подчеркнуть которую, как отмечает И. Клочков, вавилоняне никогда не забывали) тем не менее, находился в центре внимания. «Великие боги», олицетворявшие космические силы, постоянно оказывались вовлечёнными в повседневные дела людей: они словно только тем и занимались, что карали, предостерегали, спасали и награждали своих ничтожных тварей» [36, с. 126].

Человек культуры древних царств уверен, что этот мир, порядок поддерживается судьбою, богами, жертвой, законом. Их живое олицетворение — фигура царя или верховного жреца, они связывают этот земной мир с миром божественным; царь и жрецы поддерживают закон, регулируют жертвоприношения. До тех пор, пока богам приносится жертва, соблюдаются установленные законы, оказываются почести царю и жрецам, беспрекословно подчиняются им — мир существует, если же хотя бы одно из этих звеньев разрывается, мир гибнет. Понятно, что в каждой древней культуре (Египте, Вавилоне, Индии, Китае) это мировоззрение принимало своеобразные, неповторимые формы.

На втором этапе создаются мифы, объясняющие, как боги создали мир и почему человек должен им беспрекословно подчиняться. Их сценарий сводился к следующему: боги изготавливают не только мир, но и человека, заплатив за это своей жизнью или кровью, в благодарность люди должны жертвовать богам и исполнять установленные законы ими законы. Для иллюстрации приведём содержание шумерского мифа о происхождении людей.

В старовавилонском мифе об Атра-хасисе описывается собрание богов, на котором было решено создать человека, чтобы избавить богов от печальной необходимости трудиться ради поддержания собственного существования.

«Когда боги, (как) люди,
Свершали труд, влачили бремя,
Бремя богов великим (было),
Тяжек труд, многочисленны беды:
Семь Ануннаков великих
Труд свершать заставляли Игигов».

Изнуренные тяжким трудом, боги-Игиги взбунтовались, «в огонь орудия свои побросали» и явились толпой к воротам храма Энлиля, владыки земли. Встревоженный Энлиль призывает царя богов Ану, Энки, а также, по-видимому, Нинурту, Эннуги и богиню Нинту… В конце концов Нинту и Энки берутся создать человека, но для этого, говорит Энки, нужно убить одного из богов, чтобы очистить остальных и замешать на крови убитого глину.

В собранье ответили: «Так да будет!»
Ануннаки великие, вершащие судьбы.

В день первый, седьмой и пятнадцатый
Совершил омовение (Энки).

(Бога) Ве-ила, имевшего разум,
В собранье своём они убили» [36, с. 38].

Итак, чтобы создать людей, боги убили одного из богов из своего собрания. Но что конкретно означало для людей выполнение «договора», заключённого между богами и людьми при создании мира и самих людей? Ацтеки вели так называемые «цветущие войны», чтобы приносить своему богу-Солнцу кровавые жертвы (кровь пленных). Но это был крайний вариант развития событий. Обычно же речь шла о другом: соблюдении законов, а также отчислении весьма значительных налогов (главным образом, в натуральной форме — зерно, пиво, оружие, рабочая сила), идущих на содержание царского двора, армии и храмов богов. Но воспринимались эти налоги именно как жертва, как способ, совершенно необходимый, чтобы поддержать мир и порядок, чтобы боги выполняли своё назначение, без которого нет ни мира, ни порядка, ни самой жизни людей.

Наконец, третий этап (но начинаются эти процессы ещё на первом и втором этапе) — формирование социальных институтов, хозяйства, власти, образования и профессиональных сообществ.

Для уяснения сущности техники, особенно важно понять, как и почему возникает хозяйство. Пока не были созданы армия, большие коллективы, работающие под надзором тысяч писцов, проблемы, возникавшие в управлении, в царском дворе, храмах, в производстве, при распределении продуктов труда и питания, разрешались традиционно и не требовали специальной организации. С появлением всего этого, хозяйственная деятельность стала совершенно необходимой, ведь, скажем, накормить и одеть десятки тысяч не работающих в поле и домашнем хозяйстве людей (чтобы они эффективно управляли, отправляли культ, воевали) традиционным способом невозможно. В этом случае необходимо производство, обеспечивающее не только самого производителя, но и многих других людей, необходимо распределение продуктов труда, исходя из потребностей целого и его частей, а не самого производителя. Именно хозяйственная деятельность разрешает все эти проблемы.

Царские писцы и жрецы начинают улучшать производство (вносить в него новшества, организовывать его), по-новому распределять продукты труда, стараясь обеспечивать ими все социальные институты и сферы общества, следить, чтобы производство функционировало эффективно и бесперебойно. Чтобы хотя бы отчасти почувствовать атмосферу хозяйственной жизни того времени, послушаем жизнеописание, высеченное в гробнице царского зодчего (построенной в эпоху Старого царства), в котором он рассказывает о своей молодости, когда помогал старшему брату (в расшифровке Ю. Я. Перепёлкина, с его же пояснениями).

— Когда был (я) позади брата (моего) (то есть сопровождал брата), управителя работ, был (я) с писчей дощечкой его (то есть носил его письменный прибор, на котором разводились чернила).

— И назначили его наставником, что для строителей, (и) был (я) с тростью его (носил за ним трость; она в Древнем Египте олицетворяла власть. — Прим. авт.).

— И назначили его управителем строителей, (и) был (я) третьим (то есть ближайшим помощником) его.

— И назначили его плотником царевым (и) строителем, (и я) властвовал для него (над) городом (то есть управлял принадлежавшей тому деревней?) (и) творил (я) для него вещь всякую (то есть все) в ней гораздо.

— И назначили его другом единственным (высокий придворный чин), плотником царевым (и) строителем в обоих домах (то есть в обоих половинах государства), (и я) считал для него имущество его всякое; больше было вещей (то есть имущества) в доме (то есть хозяйстве) его против дома сановника всякого.

— И назначили его управителем работ, и (я) повторял слово его всякое (то есть передавал все его распоряжения) в (том) сообразно тому, за что жаловал он (то есть так, что он жаловал исполнителя).

— Считал же (я) для него вещи (то есть имущество) в доме (то есть хозяйстве), что от собственности его, (в) продолжении 20 лет. Никогда не бил (я) человека какого-нибудь там так, чтобы объявился он мёртвым под пальцами (моими). Никогда не порабощал (я) людей каких-либо там» [58, с. 27–28].

Нужно учесть, что производство в широком смысле — это не только изготовление вещей и орудий (оружия), но и военное дело (его продукты — военная добыча и дань, а также уверенность, защищённость жителей страны) и, так сказать, «духовное производство», позволявшее общаться с богами и получать от них помощь, и сфера управления. Но это только один аспект хозяйства — искусственный, поскольку он предполагает от человека целеполагание (что именно нужно делать, чтобы…), а также планирование и принятие решений. Примером первого является целевая установка на создание в царствах древнего мира ирригационных сооружений (каналов, плотин), второго — заготовки запасов зерна на случай засухи или неурожая.

Необходимость хозяйственной деятельности диктуется также быстрым развитием в древнем мире торговли. Разделение труда и объединение в одном царстве различных номов и провинций, с разными условиями и традициями земледелия и ремесла, а следовательно, производящих разную продукцию, способствует развитию внутренней торговли, что в свою очередь заставляет планировать производство и увеличивать производительность, по-новому распределять произведённый продукт, то есть создавать хозяйство.

Хозяйственная и другие виды деятельности в культуре древних царств обеспечиваются социальными институтами, главными из которых были следующие: царь как живой бог, жрецы, выступавшие посредниками между людьми и богами (они общались с богами, от имени людей обращались к ним с просьбами, а также переводили на человеческий язык то, что боги хотели от людей), армия (защита от внешнего врага и поддержание внутреннего порядка), царская или жреческая администрация (исполнители воли царя или верховных жрецов, начиная от их приближённых, заканчивая простыми писцами), производство (земледельческое, ремесленное и другие), судопроизводство, осуществлявшееся от имени царя или жрецами, семья.

Второй сюжет, необходимый для культурологического объяснения того, как египетские жрецы выходят на идею пирамиды — понимание человеком этой культуры феномена смерти. В культуре древних царств фактически соединяются два разных толкования смерти: анимистическое, идущее от воззрений предшествующей архаической культуры, и новое, связанное с нуминозным опытом.

Человек архаической культуры понимал смерть как бесповоротный, окончательный уход души человека, носительницы его жизни и энергии, из тела. Поскольку он считал, что душа обязательно должна иметь собственный дом (жилище) и тело рассматривалось как такое жилище, то архаический человек в конце концов пришёл к идее создавать для умершего вместо тела другой дом — захоронение, могилу.

Могила понималась как постоянное жилище для души умершего человека. Но в некоторых племенах параллельно с могилой могли изготавливаться и временные жилища, где душа (эта или вторая, или третья) жила до тех пор, пока не переселялась в новое тело — ребёнка, родившегося в той же семье или племени, из которых происходил умерший. Это верование дожило буквально до наших дней.

Например, живущие Ханто-Мансийском автономном округе народ манси верит в духов — семейных, родовых, лесных, промысловых, добрых и злых. Верят манси и в то, что человек и животное имеет две души — ис («тень») и лили («дух»). По другим данным мужчина имеет пять душ: душу, переходящую от одного человека к другому, душу-тень, душу-волосы, по которой человек после смерти идёт в мансийский рай, душу-дыхание и душу-тело. Женщина имеет четыре души. Но манси верят также и в реинкарнацию, то есть переселение душ, причём считают, что в промежутке между смертью одного человека и рождением другого, в которого данная душа переселяется, для души нужно сделать специальное жилище, называемое «иттермой». Как правило, иттерма представляет собой вырезанное из дерева, но очень схематическое изображение умершего человека, одетое в специальные одежды. Раньше иттерма изготавливалась непременно из венца дома, где жил покойник. Душа этого человека воплощается затем в младенца, родившегося в этом же доме [18].

Говоря о том, что душа умершего жила в могиле, мы не преувеличиваем: архаический человек не мог представить себе смерть в нашем понимании, он считал, что душа живёт вечно, но в разных домах. Сначала в теле одного человека, затем в захоронении или иттерме, затем снова может переселиться в тело (но уже другого, родившегося человека) и так до бесконечности.

Одновременно, душа после смерти уходит из этого мира в «страну мёртвых», где она ведёт точно такой же образ жизни, как и при жизни: питается, охотится, занимается хозяйством. Именно поэтому в могилу умершего клали его оружие, хозяйственную утварь, подарки, даже еду (а позднее у богатых — любимого коня, жену, наложниц).

Рассмотренные здесь архаические представления о смерти в почти неизменном или приспособленном (переосмысленном) для нового мироощущения виде переходят и в следующую культуру, культуру древних царств.

Например, в древнем Египте был широко распространён обычай и праздник «кормления покойников». Сохраняется и практика захоронения личного имущества умершего. У Гомера пишет Курт Хюбнер, «мы находим стереотипный оборот «kterea ktereizein» («возжигать погребальный огонь»), что с тем же успехом означает «погребать имущество умершего». Мёртвые, лишённые своего имущества, вызывали ужас. Они не могли по-настоящему умереть до тех пор, пока их частица остаётся при жизни, «беспокойно блуждали вокруг, досаждая живущим, пока те наконец не отпускали их в подземный мир со всем их имуществом, то есть со всем их прошлым бытием» [88, с. 212].

Однако кое-что меняется, причём существенно. Прежде всего, представление об образе жизни после смерти. Хотя человек продолжает жить, точнее его душа, но сам образ жизни резко меняется, причём, как правило, в худшую сторону. В культуре древних царств смерть — это собственно жизнь после смерти как форма существования, имеющая определённое качество. Лучше всего живут Боги, они имеют все (власть, имущество, и так далее) и их образ жизни вообще не меняется. Это древние и называют бессмертием. Установили такой порядок сами боги:

Боги, когда создавали человека,
Смерть они определили человеку,
Жизнь в своих руках удержали. [36, с. 138].

Подобное представление — общее место для всей культуры древних царств. Но послесмертный образ жизни понимается в отдельных регионах древнего мира по-разному. Наиболее драматично в Вавилоне. Вот например, как в «Эпосе о Гильгамеше» описан загробный мир, куда после смерти попадают души людей:

В дом мрака, в жилище Иркаллы,
В дом, откуда вошедший никогда не выходит,
В путь, по которому не выйти обратно,
В дом, где живущие лишаются света,
Где их пища прах и еда их глина,
А одеты, как птицы, одеждою крыльев,
И света не видят, но во тьме обитают,
А засовы и двери покрыты пылью! [36, с. 186]

Достаточно трагично переживает смерть и грек гомеровской эпохи. Хотя умершие «и обладают памятью и пролетевшая жизнь стоит перед их глазами, но они лишены всякого сознания будущего и тем самым также и настоящего, определяемого будущим. Поэтому Одиссей видит умерших в подземном мире как тени, из которых ушло ожидание грядущего и тем самым жизнь» [88, c. 211, 213]. «В «Одиссее» умерших также называют «идолы» (образы), а именно «идолы уставших смертных»… И всё же, согласно гомеровским представлениям, как подчёркивает В. Отто, умерший «еще здесь». Об этом же пишет и Кассирер: «умерший все ещё «существует» [88, с. 211, 213].

Судя по косвенным данным, наиболее оригинальную концепцию послесмертного бытия создали древние египтяне. Для них смерть — это период «очищения души», после чего человек возрождается для новой вечной жизни, причём жизни уже близкой к богам. В отличие от конечной жизни на земле, пишет наш египтолог Татьяна Шеркова, «человек умерший, Озирис имярек в мире богов вечно оставался юным, сопровождая солнечного бога Ра в его ежедневном движении по небесному своду в священной дневной лодке» [89, с. 66].

На идею очищения и возрождения египтян могло натолкнуть представление о совпадении самых первых богов (Атума, Птаха, Омона, Ра) со стихиями, природой. В свою очередь эти четыре первых бога создали как других богов (Озириса, Исиду, Сехта, Нефтиду), так и людей. Поскольку все природные явления (а для египтян это боги) повторяются и возобновляются, могла возникнуть мысль о смерти как о подготовке к рождению. Приведём два примера: миф о возрождении бога жизни и смерти, Нила и зерна Озириса и древнеегипетское истолкование астрономических наблюдений.

Гаррисон описывает миф об Озирисе так. «Сначала изображение Озириса подвергаются захоронению, в то время как под речитатив жрецов происходит пахота и сев. «Сад Бога» затем поливают свежей водой из разлившегося Нила. Когда появляются всходы происходит благословенное возрождение Озириса». [88, с. 48]. Теперь астрономическое истолкование. В древнем Египте «демонический» комментарий к изображениям на гробнице Сети подробно описывает как «деканы» (восходящие над восточным горизонтом через каждые десять дней звезды, В. Р.) умирают один за другим и как они очищаются в доме бальзамирования в преисподней с тем, чтобы возродиться после семидесяти дней невидимости» [52, с. 97].

Другое соображение, вероятно, повлиявшее на представление об очищении, было взято древними из опыта сновидений. Засыпая, человек как бы умирает, но когда он просыпается, возрождаясь к жизни, он отдохнул и полон сил. Относительно греческих представлений сходное замечание делает Гронбех. «Греческие представления о жизни после смерти, — пишет он, — опираются не на теологию, а на опыт, вытекающий из сна»… [88, с. 214].

Можно предположить, что идея смерти как очищения и возрождения была обобщена древнеегипетскими жрецами и распространена на человека — второго полноправного участника мировой мистерии. Связующим звеном между такими бессмертными богами как Атум, Птах, Амон, Ра, Изида и смертными людьми был бог Озирис. Парадоксально, но сначала он умирает (сравни с жизнью Христа), Озириса убивает его собственный брат, бог Сетх. Но Изида воскрешает Озириса. Кстати, от Озириса, который одновременно был царём страны мёртвых, а также Изиды, Сехта и Нефтиды начинается генеалогия египетских царей [89, с. 64–65]. Таким образом, фигура Озириса является ключевой: он связывает людей с богом солнца Ра, дающем жизнь и создавшим самих людей, а также с миром мёртвых, где происходит очищение и возрождение умерших. Озирис же является пробразом самого сакрального (нуминозного) действа «очищения-возрождения». Именно Озирис распространяет это действо на первых царей и затем на всех остальных умерших людей, которых поэтому и называют «Озирис имярек». Только в отличие от многих богов, оживавших каждый год или даже чаще, возрождение человека относится к будущим временам.

Другое отличие в представлениях людей культуры древних царств связано с новым пониманием топологии страны мёртвых, куда после смерти человека идёт душа. В этой культуре сформировались два полярных сакральных места («теменоса») — небо и земля (преисподняя); на небо шли души людей, отличившихся при жизни или почему-либо отмеченных богами, в преисподнюю попадали обычные люди или совершившие различные прегрешения. Например, у народа Нагуа (населявших в Средние века большую Мексиканскую долину, хотя по уровню развития эти народы относились к культуре древних царств) на небо шли павшие в сражениях воины, пленники, принесённые в жертву, те, кто добровольно отдавал свою жизнь в жертву богу солнца, а также женщины, умершие при родах. У древних греков на небо могли попасть герои, совершившие выдающиеся подвиги, и те, которых по разным причинам взяли на небо боги. Все остальные люди, и хорошие и плохие, попадали в царство Аида под землю. «Собственно космос, замечает К. Хюбнер, — понимается вопреки широко распространённой сегодня мифической гипотезе не как одно целое, чем должен ведать один бог (для политеистической конструкции мира такое представление невозможно). Небо (Уран, Олимп), Земля (Гея), Преисподняя (Тартар) — скорее божественные сферы подчинённые различным богам; они воспринимаются как равноценные, примерно как владения князей… Полное света царство олимпийских богов является верхом, мрачный Тартар находится внизу [88, с. 49]

У египтян небо выполняло те же самые функции, а вот земля как противоположность небу была местом, где происходило очищение и возрождение умерших. «Земля, — пишет К. Хюбнер, — не только условие всей жизни, она также в идеальном смысле — божественное лоно, из которого происходит жизнь и в которое она возвращается… [88, с. 211]. Мы уже отмечали, что Озирис был не только богом очищения и возрождения, но и царём царства мёртвых, то есть подземного мира, а также тех жизненных сил, которые земля давала всем растениям, а через пищу и человеку. Интересно, что идея очищения и возрождения была обобщена и распространена даже на таких богов, которые, по сути, не должны были бы вообще умирать. Так бог солнца Ра относился к абсолютно бессмертным, но одновременно он старел и умирал к концу каждого дня. «В контексте полярных представлений, — пишет Т. Шеркова, — солнце в течении дня, проплывая на своей небесной лодке, старело: на восточном горизонте солнечное божество именовалось Хепри, в зените — это был Ра, на западном горизонте оно превращалось в Атума» [89, с. 64]. За ночь солнце не только очищалось и возрождалось, но и активно жило, действовало. «Ночью бог Ра плыл во тьме подземного Нила, сражаясь со своим извечным врагом змеем Апопом, и каждое утро становился победителем…» [89, с. 64].

Для современного сознания все это явные противоречия: Солнце бессмертно и каждый день умирает, ночью оно очищается и возрождается к новой жизни и в то же время сражается со змеем Апопом. Но для сознания человека культуры древних царств здесь всё понятно: бог, на то он и бог, чтобы быть в состоянии и присутствовать одновременно в нескольких местах и действовать в них по-разному, так, как ему нужно.

Следующий сюжет посвящён двум темам: участия умерших в жизни живущих, а также воплощения богов и явления их человеку. В культуре древних царств по сравнению с архаической культурой явно возрастает участие мёртвых (точнее душ, ушедших в страну мёртвых) в жизни общины и отдельного человека. Однако, живущих интересуют не все умершие, а прежде всего три категории духов: умершие родственники и члены рода (здесь прямая параллель с предыдущей культурой), а также культурно значимые фигуры — герои, основатели городов или государства, цари, известные мудрецы и полководцы, то есть те, кого современные исследователи называют «культурными героями». Люди культуры древних царств были уверенны, что все эти духи продолжают участвовать в жизни семьи, рода, города или государства (полиса): духи следят за всем происходящим, в нужную минуту поддерживают «своих», а на праздниках появляются и веселятся вместе с живущими, вливая в них энергию и силу, укрепляя их дух. Г. Небель пишет: «… Жертвы приготовлены и согласны впустить в себя героический дух предков. Как только полис принимает в себя племенные структуры, он уже несёт в себе культ героев города… и также род и все эллины собираются вокруг предков, прославляемых в песне. Культ душ умерших и клан находились в единстве всегда… жизнь умерших предков и родственников есть ничто иное, как любовь, которую воспринимают от них живущие вопреки их смерти. Эти восприятия являются не формами воображения, а реальности, они быть может, питают нас даже более сильно и явно, чем дары живых» [88, с. 214–215].

Умершие, отмечает К. Хюбнер, ссылаясь на Гронбеха, «присутствовали, кроме всего прочего, и в мифическом празднике, в ходе которого их чествовали. Далее, продолжает Гронбех,«когда раздаётся песня героя, богиня Клио вступает в зал, и героические деяния древности являются как по волшебству и присутствуют во всей мощи и радости. Зал наполняется соплеменниками м друзьями как ушедшими, так и живущими; кто слышит прославления своих предков, тот наслаждается их кидасом (кидос — слава, победа, сила, В. Р.), он знает, что и его собственные деяния и жизнь будут звучать и дальше в рассказах и песнях, и смерть не постигнет его» [88, с. 214].

Хотя речь в данных высказываниях идёт об архаических (гомеровских) греках, всё сказанное с двумя поправками можно повторить и относительно древних египтян. У последних культ героев, правда, играл всё же меньшую роль, зато культ царей (фараонов) был ни с чем не сравним, разве только с культом богов. И здесь мы плавно переходим к теме воплощения.

Известно, что египетский фараон — не только царь, но и живой бог, Воплощение Ра. Объяснение этому простое. По мере возрастания роли египетских фараонов складывалось своеобразное противоречие: с одной стороны, именно боги управляют всей жизнью страны и отдельного человека (интересно, что в культуре древних царств, помимо космических и природных богов действовали боги, отвечавшие, так сказать, за социальный и общественный порядок, например, в Вавилоне известны боги страны, городов, кварталов), с другой стороны, египтяне могли видеть каждый день, что все приказы делаются от лица фараона. «Боги управляли миром людей, люди осуществляли их замыслы, адресуя им все творимое на земле в качестве жертвоприношений» [89, с. 66].

Идея и ритуал обожествления фараона, в конце концов, разрешили это противоречие. Но что значит обожествление? Судя по историческому материалу, в культуре древних царств различались три разных по значению феномена: явление бога человеку (по-гречески — «эпифания»), временная захваченность человека богом (человек становится по-гречески «theios» исполненным богом, он ощущает божественную пневму «pneuma»), и наконец, воплощение бога в человеке, то есть человек становиться живым богом.

Первая ситуация — общее место данной культуры, поскольку бога мог увидеть каждый и наяву и во сне, вторая — обязательное условие творчества или героического деяния (в этой связи Г. Небель заметил по поводу олимпийских бойцов: «Атлет сбрасывает своё старое бытие, он должен потерять себя, чтобы себя обрести. Бог и герой входят в голое тело, которое освободил человек» [88, с. 106]), третья ситуация — исключительное явление (В Египте при жизни обожествлялись только фараоны, в древней Греции, но уже после смерти — выдающиеся герои).

Воплощение бога в человека нельзя понимать так, что бог теперь только в человеке. Ничего подобного: он выполняет и свои старые функции (например, как бог светит, даёт жизнь, движется по небу) и одновременно может воплощаться и присутствовать ещё во многих местах — в священных рощах, храмах, на праздниках, в статуях этого бога. В связи с этим К. Хюбнер делает интересное замечание. «Было много мест, где родился Зевс, много мест, где Афина явилась на свет, много местностей, откуда была похищена Персефона… Кто полагает, что в этом надо видеть противоречие и что греки не могли сойтись в мнении о «истинных» местах того или иного архе, тот понимает сущность мифического пространства совершенно неправильно… Так как мифические субстанции как нуминозные индивидуумы могут находиться одновременно во многих местах, то им может атрибутивным образом приписываться много мест, и они при этом могли сохранить свою идентичность» [88, с. 149].

Воплощение бога не только делает человека необычным, обладающим божественными способностями (необыкновенными властью, силой, быстротой, умом, и так далее), но и создаёт вокруг этого человека особое излучение, некое энергетически-сакральное (нуминозное) поле, которое ощущают и другие, обычные люди и которым они проникаются. Особенно сильно это излучение и поле чувствуются на праздниках (мистериях), олимпийских играх, в ходе исполнения драмы. В. Гронбех, в частности, пишет: «Святость… пронизывает и наполняет все: место, людей, вещи и делает эту совокупность божественной. Эта все наполняющая святость составляет предварительное условие того, что людям могут сыграть и «показать» в драме» [88, с. 180]. У древних египтян, вероятно, драмы ещё не было, но её с лихвой заменяли грандиозные мистерии и богослужения (точнее встречи людей с богами в храмах и поклонение им).

Здесь имеет смысл сказать также несколько слов о роли искусства. Изображения и скульптуры богов воспринимаются человеком той эпохи не как изящные произведения и даже не как мимезис (подражание жизни), а как воплощения. Не случайно, поэтому, в беде люди часто обнимали изображения богов, чтобы на потерпевших перешли божественные благословение, сила и благополучие [88, с. 125]. В древнем Египте жрец, готовя умершего к последующему пути, совершал специальный ритуал над статуей умершего, «которая являлась вместилищем души-ка или двойника новопреставленного. Вставляя в глазницы инкрустированные глаза, скульптор наделял статую (а, значит, и самого умершего) способностью видеть, значит, ожить» [89, с. 66].

В принципе человек мог вызвать бога ещё проще, а именно, ритуально произнося его имя, но конечно, бог, заключённый, (воплощённый, присутствующий) в живописном изображении, статуе или героях драмы более убедителен и телесно воспринимаем. «Не существует сценария и спектакля, — пишет Э. Кассирер, — которые лишь исполняет танцор, принимающий участие в мифической драме; танцор есть бог, он становится богом… Что… происходит в большинстве мистериальных культур — это не голое представление, подражающее событию, но это — само событие и его непосредственное свершение» [88, с. 179].

Последний сюжет посвящён древней онтологии времени или, может быть, бытия. То, что К. Хюбнер называет термином «архе» (исток, начало, основание), различая в связи с этим священное и профанное время, тесно связано с мироощущением человека культуры древних царств, по которому высшая ценность — прошлое, поскольку именно там боги создали человека и мир и установили законы, то есть заложили все основы бытия. С точки зрения человека этой культуры (если за него отрефлектировать онтологию времени-бытия), будущее втекает в прошлое через настоящее, а настоящее служит постоянному воспроизведению прошлого и его первособытий. «Архе, — пишет К. Хюбнер, — является так сказать парадигмой этой последовательности, повторяющейся бесчисленным и идентичным образом. Речь идёт об идентичном повторении, так как это — одно и то же священное первособытие, которое повсеместно происходит. Это событие буквально вновь и вновь привлекается в мир, оно не является всякий раз новым вариантом или серийной имитацией некого прототипа. Мысль о том, что бог станет делать то же самое бесчисленное количество раз, была бы несовместимой с представлением, которое сложилось о нём у людей, и именно повторение некого прасобытия, его вечность в настоящем составляет его святость» [88, с. 128].

Воспроизводятся первособытия прошлого не только подчинением (следованию) законам и древним устоям жизни, но и путём буквального воссоздания их в культе и ритуале (как правило, в форме мистерии или богослужения), а также в «произведениях искусств» — в живописи, танце, скульптуре, драме. «Во всех мифических действованиях, — пишет Кассирер, — существует момент, в котором происходит настоящая транссубстантивация — превращение субъекта этого действия в бога или демона, которого он представляет… Так понятые ритуалы, однако, имеют изначально не «аллегорический», «подражающий» или представляющий, но непременно реальный смысл: они так вплетены в реальность действия, что образуют её незаменимую составную часть… Это есть всеобщая вера, что на правильном исполнении ритуала покоится дальнейшее продолжение человеческой жизни и даже существование мира» [88, с. 179].

Сравни. «Речь идёт не о празднике воспоминания мифических событий, — пишет Элиаде, — но об их повторении. Действующие лица мифов становятся участниками сегодняшнего дня, современниками. Это означает также, что человек живёт уже не в хронологическом, а в изначальном времени, когда событие случилось впервые… Изведать снова это время, воспроизводить его как можно чаще, быть инструментом драмы божественного произведения, встречать сверхъестественное и изучать снова его творческое учение — это желание, проходящее красной нитью через все ритуальные воспроизведения мифов» [88, с. 182].

Теперь все готово, и мы можем вернуться к загадке египетских пирамид. Дело в том, что обожествление фараонов создало для жрецов довольно сложную проблему, связанную с выяснением вопроса о его смерти и погребении. В качестве человека фараон мог умереть и ему полагались торжественные, но всё же обычные гробница и ритуал погребения. Но как живой бог фараон вообще не мог умереть в человеческом смысле слова. Его смерть в этом последнем случае есть скорее момент в вечном цикле «смерти-очищении-возрождении». Если фараон — воплощение бога солнца Ра, то его душа после смерти должна вернуться на небо и слиться с сияющим светилом. Но как тогда поступить с телом фараона и что нужно класть в его могилу?

Разрешая эту дилемму, египетские жрецы, судя по всему, построили следующее объяснение (сценарий). Да, после смерти фараона его душа, с одной стороны, идёт на небо и сливается с Солнцем, но с другой — она проходит цикл очищения и возрождения (не забудем, что бог может осуществлять разные деяния, присутствуя сразу во многих местах). А вот тело фараона и его захоронение — это место, где происходит сами очищение и возрождение, и место, куда фараон-бог постоянно возвращается, чтобы общаться со своим народом, вселяя в него силы и уверенность в судьбе.

Но тогда возникали другие вопросы. Например, как фараон-бог поднимается на небо и спускается с него вниз в свою гробницу? В данном случае на него важно было ответить, поскольку образ фараона всё же двоился: не только бог, но и человек (понятно, как бог попадает на небо, а вот, как человек?), кроме того, фараона нужно было провожать и встречать всем народом и нельзя было ошибиться в выборе правильных действий. Другой вопрос возникал в связи с идеей, что очищение и возрождение фараона происходят в захоронении, в то время как обычно боги очищались и возрождались под землёй (в лоне земли).

Третий вопрос — как быть с телом фараона, ведь оно, как и всякий труп умершего человека разрушается, а бог не мог изменяться и, возвращаясь к своему народу, он должен воплощаться в то же сияющее тело.

Первую проблему жрецы разрешили весьма изящно, придав захоронению фараона форму и вид горы или лестницы, вознесённых высоко в небо.

Известно, что самые первые древние пирамиды напоминали собой гору или были ступенчатыми, то есть представляли собой гигантскую четырёхстороннюю лестницу, по которой, как утверждали жрецы, душа фараона поднимается на небо или спускается с него. Последовательно реализуя эту идею, фараоны строили свои пирамиды все выше и выше с тем, чтобы они касались самого неба. Но когда пирамиды, действительно, упёрлись в небо, соединяя его с землёй, то есть пирамиды стали космическими объектами, идея сакральной лестницы стала ослабевать.

К тому же её стала вытеснять другая концепция. С одной стороны, ближе к вершине пирамиды и на расстоянии от неё ступени переставали различаться, с другой — всё большее значение приобрели расчёты объёма пирамиды и каменных работ, которые велись на основе математической модели пирамиды. А я уже отмечал в своих работах, что для человека той эпохи математические (знаковые) модели воспринимались как сакральные сущности, сообщенные жрецам богами, сущности, определяющие божественный закон и порядок. Не мудрённо, что в скором времени египетские жрецы истинной формой захоронения фараона стали считать не гору или ступенчатую пирамиду, а математическую пирамиду.

Вторая проблема была решена не менее изящно: пирамиде был придан образ самой земли, её лона. Египетские пирамиды строились не как дом или дворец (то есть образующими пустое пространство, где и совершается обычная жизнь), а наоборот, сплошными и из камня. Получалось, что пирамида как бы поднимается, вырастает из земли, являясь её прямым продолжением. Кстати, древнеегипетские мифы гласили, что первоначально жизнь возникла на холме, который поднялся (вырос) в океане. В этом плане пирамида воспроизводила и подобный первохолм (гору) жизни.

Слияние этих двух структур и форм (математической пирамиды, касающейся неба, и сплошного каменного холма, вырастающего из земли) в конце концов и дало столь привычный нам гештальт пирамиды, конфигурировавшей рассмотренные здесь культурные проблемы и представления. Сравни. «Гробница царя, — пишет Т. Шеркова, — считалось горой, по которой его душа поднималась не небо. Образом священной горы являлась и мастаба, в которой хоронили царей первых двух династий, ступенчатая пирамида, по которой взбирались души царей III династии, обычная пирамида с прямыми и чуть изломанными гранями, чей идеальный образ многократно был повторён царями IV, V и даже более поздних династий Среднего царства, наконец, даже пирамида в форме саркофага. Как известно, цари династии Нового царства погребены в Долине царей, однако и здесь сохранился образ священной горы, ибо скальные гробницы прорубались у подножия огромной естественной горы, именовавшейся Мертсегер — богиней смерти, любящей молчание. В скальных гробницах хоронили и частных лиц, начиная со Среднего царства, когда каждый умерший считался Озирисом имярек» [89, с. 67].

Наконец, третья проблема была решена средствами медицины, химии и искусства. Труп фараона бальзомировался, а тело и лицо фараона покрывались великолепными одеждами и золотой маской. В результате жрецы могли рассчитывать на то, что, когда живой бог, спустившись с неба, пожелает воплотиться в своё тело, он найдёт его столь же прекрасным, как оно было при жизни фараона, если не ещё прекрасней.

Поскольку при жизни фараон владел всем Египтом и ни в чём не нуждался, то ясно, что и после смерти, в периоды воплощения в своё тело и посещения страны (эти периоды мыслились как совпадающие с настоящим) он не должен был страдать от отсутствия какой-либо необходимой ему вещи. Поэтому многие залы египетских пирамид, если их, конечно, ещё не разграбили, при открытии их археологами напоминали современный музей. Они содержали почти все вещи (реальные или в скульптурном эквиваленте), известные при жизни погребённого в данной пирамиде фараона имярек в Египте.

Как постоянное жилище бога и место, где происходит его очищение и возрождение, пирамида была не только святыней, но и излучала на все египетское царство сакральную энергию. Чем больше строилось пирамид, тем более египтяне ощущали себя в окружении богов, в атмосфере их божественной поддержки и заботы. Но не забудем, и божественных требований, законов. И тем больше чувствовали они себя участниками божественных первособытий и вечности. А для человека, окружённого богами и погружённого в вечность, смерть как бы уже не существует.

Итак, мы видим, что практика строительства пирамид и соответствующие технологии строительства (они достаточно подробно рассмотрены в исторической и технической литературе, поэтому мы на этом не останавливались) сформировались вовсе не из потребностей захоронения или каких-нибудь других практических нужд. Пирамида — продукт реализации культурного мироощущения древних египтян, своеобразный культурный конфигуратор, связавший мир людей и богов, вечную жизнь фараона на небе с его послесмертным очищением и поддержкой египетского народа. Именно в рамках этого мироощущения параллельно с его становлением складывались техника и технология, позволявшие создавать пирамиды.

5.2. Техническое истолкование социальных институтов и хозяйства

Я специально привёл столь подробную реконструкцию, чтобы убедить читателя в том, что именно культура и социум обусловливают становление техники, причём в разных отношениях. И наоборот, часто новая техника предопределяет на уровне предпосылок формирование новой культуры. Действительно, мы видим, что разделение труда и создание мегамашин, что, без сомнения, есть новая техника, выступили предпосылкой становления культуры древних царств. Но не похожий ли по логике процесс имеет место сегодня? Разве мы не живём при становлении новой цивилизации, где на место привычных культур и национальных государств встают «метакультуры» и другие глобальные социальные образования?

Так, начиная со второй половины ХХ века можно говорить о становлении супероганизмов социальной жизни — лагерей социализма и капитализма («политические метакультуры»), экономических зон США, Общего Рынка, Японии, Китая и Юго-Восточной Азии («регионально-хозяйственные метакультуры»), буддийского, мусульманского, христианского мира («конфессиональные метакультуры»), наконец, единого социального пространства Земли («планетарная метакультура»). Для каждого их этих суперорганизмов характерно (в прошлом или в настоящее время) постепенное формирование общих институтов, становление единых условий хозяйственной и экономической деятельности, сходных структур власти, принятие общих политических деклараций, создание союзов и других политических объединений. В некоторых случаях, как например, для социалистического лагеря речь шла даже о единых базисном культурном сценарии, хозяйстве и системе управления (власти). К этому же фактически движется Общий Рынок.

Становление метакультур современности было связано прежде всего с новыми техническими возможностями, которые были осознаны, начиная со второй половины прошлого столетия. Современные транспортные системы (прежде всего авиация, быстроходные корабли, скоростные железные дороги), средства связи (радио, телевидение, электронная почта, Интернет), высокие технологии, новые экономические схемы и системы, даже западное право (вспомним, как ловко террористы используют для своих целей западные законы) в корне изменили многие социальные процессы, позволив сблизить и объединить отдельные, до того не связанные между собой, территории и социальные структуры. Под воздействием новых возможностей (к ним относятся даже ядерные войны или международный терроризм) меняются и основные системы жизнеобеспечения культуры. Например, власть. Что такое власть в современных исторических условиях? — спрашивает Эмануэль Кастельс в статье «Могущество самобытности». Отвечает он так: «власть больше не является уделом институтов (капиталистических фирм) или носителей символов (корпоративных средств информации и церкви). Она распространяется по глобальным сетям богатства, власти, информации и имиджей, которые циркулируют и видоизменяются в системе с эволюционирующей конфигурацией, не привязанной к какому-то определённому географическому месту… Новая власть заключается в информационных кодах, в представительских имиджах, на основе которых общество организует свои институты, а люди строят свои жизни и принимают решения относительно своих поступков. Центрами такой власти становятся умы людей» [35, с. 304].

В чём отличие метакультур от обычных культур? Субстрат метакультур включает в себя не только людей, технологии и сети, но и отдельные культуры и национальные государства, прежде существовавшие самостоятельно.

Подобно тому, как в своё время при становлении первых культур формировались институты и хозяйство, обеспечивающие базисные, а затем и производные потребности людей, сегодня метакультуры начинают обеспечивать потребности отдельных культур и государств, входящих в метакультуры. И обратно, отдельные культуры и государства как субстрат метакультуры начинают трансформироваться, приспосабливаясь к выполнению специализированных функций в суперорганизме метакультуры.

Становление метакультур современности это, конечно, не одномоментный акт и процесс, а длительный исторический процесс, даже много разных процессов. Сюда входит манифестация ведущих идей и ценностей данной метакультуры, борьба с картинами мира отдельных культур, попадающих в подчинение данной метакультуры, создание систем жизнеобеспечения (хозяйственных и экономических институтов, новой системы власти и образования и других) и много чего другого, включая борьбу с другими метакультурами. Какая идеологическая борьба, например, велась между лагерями социализма и капитализма! Вероятно, всегда становление нового социального организма предполагает нахождение антипода, врага, системы представлений, относительно которых можно осознать и оформить свои собственные представления. Впрочем, этот пример с формированием метакультур нам нужен, прежде всего, чтобы показать, что именно современная техника и технология обусловили, как одна из предпосылок, становление подобных новых социальных организмов.

Однако для уяснения сущности техники не менее существенно то, что именно культура и социум являются не только «зачинщиками» новой техники, но и определяют направления и условия её становления. Оказывается, вообще, что без технического воплощения культура как социальный организм существовать не может. Она не может существовать без социальных институтов, без хозяйства, без удостоверения своей реальности. Рассмотрим подробнее каждый из этих моментов.

Что такое социальный институт? Жан-Луи Бержель отмечает, что термином «институт» обозначают самые разные вещи — государство, семью, собственность, общества и так далее; в результате это понятие остаётся расплывчатым и недостаточно ясным. И вот почему. Институтом называется и целое и его части, в связи с этим говорят об иерархии институтов; институт — это и главная институциональная идея (хартия), и правила, определяющие институциональные процедуры, и организация, предполагающая действие власти; наконец, институт — это устойчивое, воспроизводящееся в культуре образование. Систематичность институтов, пишет Бержель, «связана с устойчивостью их организации», с «гибкостью» в плане адаптации институтов к меняющимся социальным условиям, в институтах заложена определённая перманентность, семья, предприятие, политические институты укоренились в жизни человечества настолько, что стало возможным следующее суждение: если люди, как правило, меняются, то институт остаётся [8, с. 311–336].

Б. Малиновский, говоря о социальных институтах, понимает под этим особые типы организации систем деятельности, характеризуемые «хартией», функцией, нормами (правилами), «личным составом» и «материальным окружением». При этом в понятие института в той или иной мере входят и представления о культуре, власти, хозяйстве, экономике, обществе, человеке.

«Каждый институт, — пишет Малиновский, — есть организованный тип деятельности, обладает определённой структурой» [46, с. 58].

«Хартия — это идея, лежащая в основе культурного института, поддерживаемая его участниками и определяемая обществом в целом… Функция же — это роль данного института в целостной схеме культуры — в том виде, как эта роль определяется исследователем культуры, будь эта культура развитой или примитивной… крайняя марксистская позиция, рассматривающая экономическую организацию общества как основной определяющий фактор культуры, упускает два ключевые пункта приводимого нами анализа: во-первых, понятие хартии, при помощи которого мы показываем, что всякая система производства зависит от системы знания, жизненного стандарта, определяемого целым рядом культурных факторов и системой законов и политической власти, и, во-вторых, понятие функции, которое показывает, что распределение и потребление в такой же степени зависит от общего характера культуры, в какой и от самой организации производства. Иначе говоря, предлагаемый анализ определённо склоняет к мысли, что в пределах каждой специфической обществоведческой дисциплины следует не замыкаться в узком кругу реалий, а помнить о взаимном плодотворном воздействии на них других аспектов культуры, что поможет избежать гипертрофирования отдельных явлений в поисках первопричины всего остального… Понятие «правил» или «норм» некоторого института указывает на технические приобретаемые навыки, привычки, правовые нормы и этические обязательства, которые принимаются членами группы или им предписываются. Как уже отсюда становится понятно, и организация состава института, и природа правил, которым следуют, напрямую связаны с хартией. В каком-то смысле и состав, и правила производны и зависимы от хартии… Разница между деятельностью и правилами очень чёткая. Деятельность зависит от умений, возможностей, честности и добросовестности её участников. Деятельность непременно отклоняется от правил, которые представляют собой идеал, не обязательно осуществимый в реальности.

Деятельность воплощена в реальном поведении; правила часто зафиксированы в предписаниях, текстах и инструкциях. И, наконец, мы ввели понятие «функции», под которым подразумевается общий результат организованной деятельности, в противопоставлении хартии, то есть традиционно или вновь определяемой заявленной цели. Это различие принципиально» [46, с. 54–57].

Чтобы осмыслить в культурологическом ключе основные характеристики института, обратим внимание, что устойчивость институтов может быть сопоставлена с устойчивостью культуры как формы социальной жизни и организма, институциональная идея (государства, семьи, собственности и так далее) — сопоставлена с представлениями базисного культурного сценария (как правило, хартия является одной из идей данного сценария или тесно с ними связана), правила могут быть поставлены в связь как с фрагментами организованной деятельности, так и организациями, имеющими место в культуре. Другими словами, я предполагаю, что в культуре организация социальной жизни происходит таким образом, что социальная жизнь структурируется и самоорганизуется в такие целые, которые сохраняют основные особенности культуры, а именно, связь с базисными культурными сценариями, деятельностью и социальной организацией. Эти целые и являются институтами. Поэтому, например, не случайно, что во главе армии (это типичный социальный институт) в культуре древних царств стоят боги войны и царь, полководцы принимают свои решения, прислушиваясь к жрецам, обеспечение армии понимается как жертва богам войны, сражение с другими армиями — как борьба собственных богов с богами других народов, служение в армии — как служение богам, и так далее.

Мой анализ показывает, что социальные институты возникли не ранее культуры древних царств, где складывается разделение труда и иерархические системы управления. В культуре древних царств институтов не существовало, мы институтами здесь (семьи, родоплеменной организации, шаманизма, и так далее) ретроспективно называем образования по материалу, напоминающие таковые. В культуре же древних царств формируются целостности, обладающие всеми основными признаками социального института: приемственностью, иерархичностью, артикулированными хартией и правилами.

На социальные институты можно поглядеть с двух позиций: с одной стороны, это особая техника, с другой — «социальный орган».

Когда мы говорим об институте, имея в виду функции, процедуры, заданные правилами, организацию института, перед нами типичная техника (институты, безусловно, артефакты, они концептуализированы, в качестве процедур и организации они ничем не отличаются от технологии и технических изделий). Но если речь идёт об институте как таком целом, которое гомогенно (родственно) с целым культуры (подобно тому, как орган организма должен быть гомогенным с самим организмом — входить в него как составная часть, выполнять в нём определённые функции, удовлетворять основным особенностям организма и так далее), то в этом случае социальный институт — полноценный орган культуры. У животных, как мы знаем, есть похожие образования — зубы, клыки, когти, панцири, яды, электрошокеры и прочее; это и органы и «орудия». Отличие, но существенное, в том, что в животном мире «орудия» сформированы в ходе биологической эволюции, а в культуре орудия как техника созданы человеком. Продолжая аналогию, можно сказать, что культура как социальный организм выращивает для своего выживания и существования посредством технического творчества социальные органы — институты.

Но и на хозяйство можно поглядеть двояко: это особая техника и система жизнеобеспечения культуры как социального организма.

Действительно, хозяйственная деятельность предполагает целеполагание, планирование, создание орудий, сооружений, запасов, изобретение и отбор эффективных процедур, и в этом отношении перед нами типичная техника.

Одновременно хозяйство — это одна из систем жизнеобеспечения культуры и естественное образование. Например, в культуре древних царств хозяйство обеспечивало эффективное действие основных социальных институтов и власти (см. подробнее работы [69; 70]). Как естественное образование хозяйство — это экономика. Чтобы убедиться в этом, рассмотрим то, что с современной точки зрения, можно считать древней экономикой. Сравним хозяйственную деятельность Древнего и Среднего царства в Египте. В первом случае — это, прежде всего, властные решения чиновников фараона в сфере производства и распределения, во втором, когда сложились разные самостоятельные субъекты (царь, жрецы, знать), хозяйственная деятельность опосредуется, с одной стороны, договорами и соглашениями, которые заключаются между данными субъектами, с другой — особым пониманием собственности и имущества (эти два момента и образуют суть древней экономики).

Учтём такое обстоятельство. Для человека культуры древних царств, хотя он и обменивает свой продукт на рынке, или оставляет наследство, отчуждаемое имущество или товар в определённом смысле неотчуждаемы, поскольку являются продолжением самого человека (например, термины «собственный» и «собственность» в Египте обознаются тем же знаком «д. т», что и «плоть», «туловище» [93]). Имущество и продукт, созданный человеком, не только являлись условием его существования, а следовательно и жизни, но и обладали душой, тесно связанной с человеком или богами, участвовавшими вместе с человеком в его создании. Приведём два примера.

Анализируя широко употреблявшееся в Старом царстве понятие «д. т», обозначающее с добавлениями других слов хозяйство («дом д. т»), людей, животных, селений, зданий, заведений и так далее, Ю. Перепёлкин пишет следующее. «Итак, мы видим, что в пирамидах с помощью слова д. т выражались не только принадлежность телесная и по родству, но и принадлежность в силу владения. Мы видели также, что надписи частных лиц пользовались д. т для обозначения принадлежности по праву собственности — примеров того было приведено великое множество — и вместе с тем употребляли то же слово, когда хотели выразить принадлежность в силу родства, личной связи, предназначения, пользования, посвящения! [58, с. 118–119].

Поэтому, чтобы отсоединить имущество или произведённый продукт от себя, недостаточно его обменять на другие, эквивалентные с точки зрения затраченного труда и времени. Необходимо также умилостивить, во-первых, своих богов, принеся им жертвы, во-вторых, членов общины, к которой человек принадлежит, в-третьих, чужих богов и общину, чтобы они приняли чужое имущество и продукт во своё владение. Все эти моменты, например, можно увидеть на материале вавилонской культуры. «Тексты, в которых фиксируется тот или иной вид передачи имущества (купля-продажа, лишение наследства, обращение в рабство, отпуск рабов на волю и так далее), — пишет Клочков, — пестрят специальными терминами и формулами, указывающими на обряды, сопровождавшие эти действия… при всём развитии коммерческой деятельности в древней Месопотамии имущество, вещи не превратились в голую потребительскую или меновую стоимость, в чисто экономические величины; они так и не «оторвались» окончательно от своих владельцев, не стали нейтральными предметами, какими их считают законы Юстиниана и современное право.

Данное обстоятельство самым непосредственным образом сказывалось в сфере экономики, во многом определяя функционирование механизма древнего обмена… покупатель должен был дать прежнему владельцу три вида компенсации за уступленный объект. Прежде всего, он платил сразу или по частям «цену покупки» (nig-sa), как правило, зерном или медью. Ж. Баттеро, подразумевает эквивалентность, равновесие двух ценностей. Затем покупатель давал «приплату» (nig-giri или is-gana = nig-ki-gar — «то, что кладут на землю»), исчисляемую в тех же «деньгах», что и «цена покупки», то есть зерном или металлами. В текстах из Фары эта «приплата» бывает равно цене и даже больше ее… «Приплата» была одновременно и обязательна и добровольна. Обязательна потому, что одна только чистая «цена» вещи не могла удовлетворить продавца: вещи в обыденном сознании рассматривались как неоценимые, несводимые к какому-либо эквиваленту. Добровольна потому, что размеры её устанавливал покупатель (возможно, согласуя с продавцом), исходя из своей оценки степени привязанности продавца к своему добру, силы собственного желания приобрести данный объект и, вероятно, желания показать свою щедрость и продемонстрировать своё величие.

Этим последним желанием объясняется третий вид выплат — «подарки» (nig-ba, дословно «то, что дано»). В отличие от «цены» и «приплаты» «подарки» обычно представляли собой не зерно или металлы, а дорогие вещи (одежды, оружие, и так далее), съестные припасы и напитку… Лучший «подарок» получал основной продавец, другие подарки — его ближайшее окружение (соседи и родичи, которые могли являться совладельцами), а также писец и должностные лица, скреплявшие сделку; угощение устраивалось для всех участников сделки, включая свидетелей… Человек, по выражению Ж. Боттеро, не столько в л а д е л вещами как добром, предназначенным для обычного пользования и потребления, сколько над ними властвовал как надо всем, что составляло его личность. И при обмене эти вещи выступали скорее не объектами покупки, а объектами «покорения», «завоевания»; отсюда и непомерная щедрость (своеобразный поединок между продавцом и покупателем)» [36, с. 52–53].

Из этой цитаты можно понять, что экономика — это такой аспект хозяйственной деятельности, в котором проявляются естественные ограничения культуры как формы социальной жизни (организма).

Действительно, в современной западной культуре, например, земля свободно покупается и продаётся, а на злостных неплательщиков подают в суд. В культуре древних царств (кстати, как иногда и в современной России) земля в обычном смысле не продавалась, а долги нередко прощались. «Связь между землёй и владельцем (индивидуальным или коллективным), — пишет Клочков, — была очень сильна. Во II тысячелетии до Новой эры и позднее на периферии Месопотамии собственность на землю оставалась исключительным правом коллектива общины; отчуждение земли за пределы общины или круга кровно связанных родственников было невозможно. Приобрести земельный участок в таких случаях можно было только одним путем: стать членом данной общины или семьи; отсюда невероятное распространение «приемов в братья», «усыновлений» и так далее. С идеей «принципиальной» неотчуждаемости наследственного надела земли или дома, по-видимому» был связан и институт misarum. В первой половине II тысячелетия до Новой эры как и в более древнюю эпоху, некоторые месопотамские правители время от времени объявляли «Справедливость» (мишарум) — то есть издавали особые указы, по которым прощались определённые долги и проданные (очевидно при крайних обстоятельствах) земли, сады и дома безвозмездно возвращались прежним владельцам» [36, с. 50–51].

Понятно, что мишарум, приём в братья или усыновление нужно отнести к актам хозяйственной деятельности (поскольку обличённые компетенцией лица должны были принять соответствующее решение), но те же акты можно считать относящимися к древней экономике; с их помощью хозяйственная деятельность опосредовалась реалистическими социальными соображениями. Подобно тому, как в стоимость товара входила сакральная связь владельца с этой вещью, в стоимость земли входили её связи с её владельцем и общиной, что в случае мишарум позволяло земле, домам и садам даже возвращаться к своим владельцам.

Итак, хозяйство является и сложной техникой и системой жизнеобеспечения культуры как социального организма; во втором аспекте она связана с экономикой. Теперь, что я называю удостоверением культурной реальности.

Культурная реальность постоянно нуждается в удостоверении. Скажем, веру в существование и природы и её законов, что образует существенный момент нашей техногенной цивилизации, мы удостоверяем, создавая машины и другие технические сооружения, которые эффективно действуют, подтверждая тем самым открытые человеком законы природы. Полет человека в космос и на луну удостоверяют не только открытые задолго до этих полетов законы природы, но и свободу и демиургические претензии новоевропейского человека, который, как говорили философы Возрождения, творит «вторые природы». Как писал гуманист Марсилио Фичино, человек может создать сами «светила, если бы имел орудия и небесный материал» [с. 468].

В культуре древних царств и античной культуре религиозно-мифологическая картина подтверждалась с помощью многочисленных сакральных практик. К ним относились и обычные службы в храмах, посвящённых различным богам, и мистерии, например, посвящённые Осирису и Исиде; в Античности орфико-дианисийские мистерии и жизнь эзотерических общин, например, пифагорейских. Нужно учесть, что в этих практиках человек не только встречался с богами или примеривал на себя их одежды, или готовил себя к божественной жизни, но одновременно каждый раз убеждался в существовании соответствующей реальности. В культуре древних царств пирамиды фараонов лучше, чем что-нибудь другое удостоверяло существование богов и необходимость подчиняться им.

Именно технические сооружения и достижения материально подтверждают культурную реальность, какой бы странной и необычной они ни была.

Чтобы поверить в бога иногда достаточно, чтобы статуя бога что-то прошептала, а божественный лик иконы начал источать слезы. Достигаются эти эффекты простыми техническими средствами.

5.3. Расширительные трактовки техники. Техницистские редукции

Поклонники техники нередко выстраивают такой дискурс: выделяют какой-нибудь один или два признака техники, истолковывают эти признаки в качестве техники как таковой и затем обнаруживают технику буквально везде — в природе, в космосе, в человеке. Более того, этот ход позволяет им утверждать, что «все является искусственным», «космос — живой», «вселенная построена для человека», а последний, эволюционируя, рано или поздно превратится в великолепное техническое устройство, превосходящее по своим возможностям всё, что сегодня можно помыслить. Вот несколько характерных примеров.

«Многие животные, — пишет П. К. Энгельмейер, — нас поражают своей техникой (вспомним только грызунов, птиц, пауков» [95, с. 45]. «Живая природа — развивает идеи Энгельмейера И. Б. Литенецкий в книге «На пути к бионике», — гениальный конструктор, инженер, технолог, великий зодчий и строитель. Миллионы лет она отрабатывала и совершенствовала свои творения… Чего только нет в её «патентном бюро!» Гидравлический привод? Пожалуйста, у паука. Пневматический отбойный молоток? Вот он у земляной осы… Предсказатель штормов? У медузы. Запахоанализатор, способный различать 500 тысяч запахов? У обыкновенной дворняжки» [44, с. 5].

«Техническая реальность, — утверждает, как мы помним, Б. Кудрин, — породила человека, ставшего мутационно способным:

• осознавать возможность орудий, изготавливавшихся им как животным;
• абстрагируясь, вычленить «идею» изделия и передать «образ» соплеменнику (начало информационной реальности);
• заставить работать на себя (биологическое человека, осознанное техническое и сохраняемое информационное привели к социальному).

Эта способность отражает возможность мозга лишь у человека представлять «образ» в терминах Н-распределения».

«Под воздействием технического прогресса, — пишет А. Бондарь, — биовид Homo sapiens в третьем тысячелетии неизбежно эволюционирует в новый вид человека под названием «Homo kubernetike organon» (человек киборг)… это не зомби, а реальный живой человек, жизнь которого обеспечивается кибернетическими органами, позволяющими ему выйти на качественно новый социальный уровень самосознания. Имеется в виду, что такой человек через вложенную в него программу способен будет обрести и самосознание «марсианина», и обладать, если это нужно будет человечеству, марсианскими лёгкими и прочими качествами инопланетянина» [11, с. 204, 210].

В концепции трансгуманизма — движения, быстро набирающего силу и последователей во всём мире — мы читаем: «Постчеловек (posthuman) — это потомок человека, модифицированный до такой степени, что уже не является человеком. Многие трасгуманисты хотят стать постлюдьми… Постлюди могут оказаться полностью искусственными созданиями (основанными на искусственном интеллекте) или результатом большого числа изменений и улучшений биологии человека или трансчеловека. Некоторые постлюди могут даже найти для себя полезным отказаться от собственного тела и жить в качестве информационных структур в гигантских сверхбыстрых компьютерных сетях» [12, c. 5–6].

Ю. С. Мелещенко думает, что наша планета — это прообраз космического корабля. «Земля, действительно, «космический корабль» с непрерывно растущим в своей численности экипажем… На земле, как на космическом корабле, действует практически замкнутый экологический цикл, … использующий для своей реализации внешний источник энергии — Солнце, совершается замкнутый круговорот живого вещества — разложение умерших организмов и рождение новой жизни, вовлекающей в жизненный вихрь все новые и новые массы неорганического вещества» [49, с. 155].

Обсуждая антропный принцип (АП), в соответствие с которым «Вселенная такова, какой мы её наблюдаем, потому, что существует человек», В. Казютинский пишет, что сильный АП (Вселенная должна быть такой, чтобы в ней на некотором этапе эволюции допускалось существование наблюдателей), «действительно способен вызвать телеологические ассоциации… Целесообразность, обнаруживаемая нами в живой и неживой природе, была интерпретирована как проявление «разумного замысла», подчинённого неким трансцендентальным сознательным целям. Этот замысел проявляется в законах природы и соответствующих фундаментальных константах. По словам Ф. Хойла: «Для теолога антропные свойства выглядят подтверждением веры в Творца, спроектировавшего мир так, чтобы удовлетворить в точности нашим требованиям» [31, с. 363].

Разберём основания, на основе которых строятся эти положения и прогнозы. Почему утверждается, что многие органы животных и других биологических организмов представляют собой технику? Потому, что под техникой понимается, прежде всего, техническая функция, во вторую очередь целесообразное на вид устройство. Тогда, да, например, сердце похоже на насос и выполняет его функцию. Но сердце похоже на насос, если только мы на этот орган смотрим сквозь призму насоса, а техническая функция его — это определённый способ научного объяснения, а именно технически обусловленный. В тоже время, если учитывать весь объём современных знаний, то ясно, что сердце как биологический орган выполняет самые разные функции, формировалось не в связи с замыслом инженера-Творца, а в процессе биологической эволюции и борьбы видов за существование. Другое дело, что требует объяснение сходство одной из функций сердца с технической функцией насоса, но кто сказал, что такое объяснение возможно только на путях техницистской редукции?

Однако выше я сам писал, что человек является техникой, поскольку он обслуживает технику и обеспечивает свою жизнь исключительно с помощью техники. Но ведь человек является не только техникой, но также и «общественным животным», и социальным индивидом, и латентной или полноценной личностью (см. Первую главу). Во всех этих качествах он ведёт себя уже не как техника, а именно, как человек. Более того, в эпохи кризиса предшествующей культуры и становления последующей действия и поступки человека принципиально нетехничны, они обусловлены общением с другими людьми и экзистенциальными манифестациями самой личности.

Применительно к современности подобную ситуацию обсуждает С. Неретина. «Философские и научные теории, — пишет С. Неретина, — предельно развив свои элементарные понятия, оказались перед необходимостью пересмотра самого понятия элементарности, подкосившего при этом аксиоматически дедуктивные начала прежней логики. Классический разум, действующий в сфере объективной логики развития человечества пал, не в силах понять (познать, объять) эту тотальную иррациональность. Его падения как единственного и всеобщего стало особенно наглядным в связи с перекройкой карты мира, когда обретший самомтоятельность Восток отказался принять западные образцы государственности и разумения: локомотив исторического процесса сошёл с рельсов, и выбравшийся из-под его обломков индивид обнаружил себя на перекрёстке различных смысловых движений, каждое из которых претендует на всеобщность, каждое из которых для другого либо бессмысленно, либо требует взаимопонимания… В философской логике это выглядит так: при глубинном исчерпании всех способов познания мира субъект разумения (как субъект познания) доходит до полного своего отрицания; прижатый к стене собственного безумия он побуждается к выходу за собственные пределы, «в ничто», во внелогическое. Используя неопределённую способность суждения, индивид в самом этом «ничто» обнаруживает новые возможности бытия нового мира («мира впервые», в терминологии В. С. Библера) и соответственно нового субъекта, который и является носителем другого разума, другой логики» [55, с. 44–45]. Можно вспомнить и Хайдеггера, утверждавшего, что для того, чтобы человек снова стал свободным в отношении техники, он должен кардинально перемениться: «опомнившись, снова ощутить широту своего сущностного пространства».

Соответственно, домашнее животное — это не только техника, но и биологическое животное, и существо, с которым мы общаемся. В первой своей ипостаси оно нас воспринимает как членов биологического сообщества (стаи, популяции), во второй — именно как людей. То есть нужно помнить, что для решения ряда задач необходимо двойное рассмотрение человека, домашних животных, различных социальных образований. С одной стороны, они являются техникой, с другой — нетехникой. Кстати, возникновение новообразований происходит посредством нетехнического. Нельзя, например, сказать, что империя ацтеков — это дальнейшее развитие государства мехиков. Империя ацтеков представляет собой новообразование, возникшее в непредсказуемой ситуации (ультиматум тирана Максила и общение членов мехиканской элиты). Ни ультиматум ни направление развития событий в ходе общения членов мехиканской элиты никак не связано с состоянием государства мехиков, предшествовавшим империи ацтеков.

Вопрос о постчеловеке, киборгах и прочих технических сверхчеловеках, на мой взгляд, тоже не бином Ньютона. Разве, когда человек начинает носить очки или ему поставили искусственный клапан в сердце (пусть даже мы возводим эти технические возможности в энную степень), он становится иным и поднимается на следующую ступень развития? Уверен, что нет. Мозг — это не мышление и психика, хотя их материальный субстрат, а скорость обработки информации не даёт автоматически новых идей. Но сделаем всё же шаг навстречу техницистским устремлениям и прогнозам и в жанре воображаемых событий и возможного диалога рассмотрим подробнее, как могли бы в этом случае развиваться события.

5.3.1 Беседа на тему дальнейшей эволюции вселенной

Однажды прогуливаясь в Измайловском парке, я неожиданно встретил своего старого приятеля астронома и любителя-философа Петра Казуринского. Мы давно не виделись и обрадовались друг другу. Пётр изучал квазары — эти таинственные мощные источники радиоизлучения, находящиеся где-то на самой границе Вселенной. Кроме того, вероятно, под воздействием звёздного неба над головой, величественной картины галактик и метагалактик, Пётр уже давно стал неплохим философом науки. Он специализировался на космогонических учениях.

Когда мы встречались, Пётр обязательно рассказывал мне последние достижения астрофизики, а также свои собственные размышления и концепции. Ему было интересно, что на этот счёт я думал, моё мнение он весьма ценил. Не был исключением и этот раз.

Пётр стал рассказывать свои последние размышления о том, является ли жизнь на земле исключением или нам предстоит встретить ещё кого-нибудь. Конечно, сказал он, нельзя сбрасывать со счетов и те две гипотезы, по которым жизнь на земле не уникальна, но всё же я думаю иначе.

— А что это за гипотезы? — спросил я.

— Первая, что мы просто ещё не сумели установить контакт. Всё дело в технике, времени и средствах. Вторая гипотеза более интересная. Её сторонники, начитавшись научной фантастики, утверждают, что мы не в состоянии заметить разум или какие-нибудь другие формы космической жизни, поскольку по природе они таковы, что человек их не может обнаружить, хотя, может быть, сталкивается с ними каждый день. Например, вот ты видишь сейчас справа это фантастическое облако, пролетел ветерок, мы с тобой встретились, возможно, это проявление какой-то непонятной нам формы жизни.

Но лично я, продолжал Пётр, придерживаюсь другой точки зрения. Все наблюдения показывают, что мы во Вселенной одиноки. И нужно это признать, это более адекватная, я бы даже сказал мужественная позиция. Да, жизнь и разум — уникальны, да, мы во вселенной одиноки.

— Но с чего ты взял, — спросил я, — что земная жизнь уникальна. Фантасты всё время пишут о других планетах и формах жизни.

— Просто они не понимают, что такое жизнь, и не знают исследований астрофизиков. Ты знаешь, просто удивительно, насколько земля оказалась приспособленной для появления жизни. Она расположена и не слишком близко от Солнца и не слишком далеко. В первом случае у нас было бы очень жарко, как на Венере, и жизнь, поэтому, была бы невозможна, во втором — как на Плутоне, вечный холод и лед, тем более, белковая жизнь не возникла бы никогда.

— У тебя, — иронизировал я, — получается какая-то предустановленная гармония, точнее априорная установка на жизнь.

— Именно, — с жаром воскликнул Петр. — Смотри. Наше солнце не слишком молодое и не слишком старое, в обоих противоположных случаях жизнь была бы невозможна. Наша планета окружена атмосферой и магнитным полем, которое надёжно защищает жизнь от ультрафиолета и губительных космических лучей. Мы расположены в идеальном спокойном месте галактики. И так далее и тому подобное. Чем больше я размышляю на этот счёт, тем более убеждаюсь — Земля уникальное место для возникновения жизни. Такое ощущение, что Вселенная создана именно для нас, как будто это специально спроектированная пробирка и лаборатория для жизни. Если бы я был верующим, то именно на основе данных современной астрономии пришел бы к выводу о творении жизни на земле, причём Вселенная была задумана Богом как материнское лоно.

— Ну, положим, — согласился я, — однако ведь разум и социум — это не белковая жизнь.

Предположим, ты прав и биологическая жизнь, действительно, была задумана вместе с Вселенной. А разум? Если предположить, что и он был замышлен вместе с Вселенной, то придётся признать исходное существование кого-то там, вероятно, Всевышнего или Комический Разум.

— Ты прав, Вадим, я на этот счёт много думал. С одной стороны, я в Бога не верю, но с другой — из песни слова не выкинешь. Вот смотри, есть известное противоречие между грандиозностью Вселенной и процессами, имеющими в ней место, масштаб и характер которых поражают воображение, и ролью во Вселенной человека. Возьми, например, разбегание галактик или гигантские выбросы, истечения, поглощения материи и энергии, наблюдаемые в сверхновых, чёрных дырах или квазарах. И на фоне этого кратковременность и ничтожность человеческого бытия. Как все это совместить?

Неужели мы исчезнем навсегда, если в нас попадёт какой-нибудь астероид или же мы исчезнем во время очередного схлопывания галактик?

— Зачем заглядывать столь далеко, — пошутил я, — мы быстрее и вернее погубим себя сами, скажем, бездумно развивая наши потребности и обеспечивающие их технологии. Но твой вопрос, на самом деле, интересный. Ты, вероятно, знаешь, что много тысячелетий человек считал, что Вселенная — это не физический мир, а или боги (солнце, луна, звезды — всё это были боги) или, как в Средние века, мир, созданный для человека Богом. Здесь, действительно, Вселенная была для человека, например, солнце для шумеров согревало землю, освещало, давало жизнь. Более того, ты прав, с точки зрения древнего или средневекового человека Вселенная и жизнь на земле и разум задумывались одновременно, поскольку должны были служить друг другу. Проблема возникла лишь в новое время, когда вера и разум были разведены по разным инстанциям, а Вселенная была истолкована в духе естественных наук, то есть как физическая реальность. Вот здесь и оказалось, ты прав, что человек — это жалкий тростник, его место во Вселенной непонятно и ничтожно. С точки зрения такой Вселенной, смысла существования человека нет.

— Я знаю, — продолжал Пётр, — есть концепции, отрицающие физическое истолкование Вселенной. Однако я Вадим не понимаю, как это возможно. Когда в нашу солнечную систему залетает комета или астероид из другой галактики, то, как я должен это понимать, разве их полет не подчиняется законам тяготения? Вселенная — это физический мир.

— Но не ты ли сам, — возразил я, — кажется, в нашу прошлую встречу рассказывал мне потрясающе интересные вещи. Ты доказывал, что на уровне метагалактик и Вселенной не удаётся осуществить основные процедуры удостоверения физической реальности. Нельзя поставить решающий эксперимент, нельзя остановиться на одной истинной интерпретации наблюдаемых явлений, напротив, в сфере изучения Вселенной создаются и на равных конкурируют множество разных и вполне обоснованных теорий и концепций. Точно как в гуманитарной области. Я тогда даже сформулировал такой парадокс: в рамках солнечной вселенной мы имеем дело с физической реальностью, поскольку всё же возможен эксперимент и реальная практика (скажем, попала ракета на Марс или нет), но за пределами солнечной системы, тем более во Вселенной, можно говорить только о гуманитарной реальности.

— Говорил то, говорил, — согласился Пётр, — однако я сам не понимаю, почему нельзя выйти на истинную теорию Вселенной, почему всё время множатся различные концепции.

— Может быть потому, что в отношении Вселенной невозможна единая практика. Когда мы говорим о солнечной системе, то всё же подразумеваем, что можно построить ракеты, затем прилететь на планеты, начать их изучать и прочее. Другими словами, нам понятна практика, с точки зрения которой мы рассматриваем солнечную систему.

— Но разве не то же самое, Вадим, в отношении Вселенной? Построим космические корабли, полетим на них, изучим все уголки Вселенной.

— Ну, да, — согласился я, — если так рассуждать то, конечно, Вселенная — это физический мир. Но ведь всё, что ты Пётр перечислил относительно Вселенной — чистое умозрение. Сегодня, да и в отдалённой перспективе человек никуда не полетит и ничего не изучит, он даже не знает, возможно ли это, в принципе. Кроме того, есть ещё одно немаловажное затруднение.

Наше знание о Вселенной всё время меняется. Я уже говорил, что в древнем мире Вселенная понималась совсем иначе, в Средние века это языческое понимание было отвергнуто, в новое время человек раскритиковал и христианское понимание, начиная со второй половины XIX века наши представления о Вселенной меняются чуть ли не каждые 50 лет. Например, создание радиолокационных станций предопределило открытие твоих любимых квазаров. При том развитии техники и технологии, которое мы сегодня наблюдаем, наши представления о Вселенной в ближайшие несколько веков, вероятно, изменятся кардинально ещё не один раз. Но ведь меняются и методы познания, само познание. В настоящее время уже многие физики соглашаются, что гуманитарный подход им не противопоказан. А ведь гуманитарий выделяет и изучает свой объект с позиции собственного интереса, его исследование разворачивается, как пишет Гадамер, в рамках герменевтического круга. Кругов же таких столько, сколько традиций и значимых подходов. Так может быть, Вселенная — это объект гуманитарной науки?

— Формально, может быть, ты прав. Однако и физическую интерпретацию Вселенной со счетов не скинешь. Я не понимаю, как это наша солнечная система, физическая по природе, ты, Вадим, сам это признал, на границе системы переходит во множество других нефизических образований. Она что за пределами системы размножается, рождая каких-то гуманитарных монстров.

— А кто тебе сказал, — возразил я, — что солнечная система — это только физический объект. Может быть, она одновременно и какой-то другой организм, ну там, космический, витальный, сакральный. Я не знаю. Я знаю другое. Физический план не отрицает иные планы. Например, психика и мышление не сводятся к физиологии и мозгу, но последние — одно из необходимых условий первых. Было бы странным на основании того, что мозг является субстратом мышления и других психических процессов, отрицать наличие последних или редуцировать психику к мозгу. Кстати, мозг только один из субстратов психики, не менее существенны и другие — знаки, деятельность, общение. Так и во Вселенной: есть и физический план и нефизические. Вопрос в другом — что мы должны считать основным при решении определённых задач. Скажем, я хочу понять место человека во Вселенной, причём так, чтобы воодушевить его. Что в таком случае я должен положить в основании мысли — физическую реальность или нефизическую? Пётр задумался и через некоторое время сказал.

— Кажется, я придумал один сценарий. Когда-то человек вышел из природы. Теперь он переделывает её. Правда, пока неумело, часто себе во вред. Но я уверен, он научится и будет изменять природу, учитывая, что человек органический её элемент. И всё же рано или поздно, пусть через тысячу лет, хотя похоже, значительно скорее, человек полностью изменит облик и строение Земли. Рассуждая в том же ключе, можно предположить, что на этом человечество не остановится: оно начнёт переделывать под себя сначала солнечную систему, затем галактику, наконец, наступит очередь Вселенной. Итогом этих титанических усилий, которые растянутся на миллионы и миллиарды лет, будет превращение Вселенной в живое существо — природу и человечество одновременно.

Я, конечно, понимаю, ты меня тут же обвинишь в гордыне: мало того, что человек разрушает природу на земле, так я уже примериваюсь к Вселенной. Но я решал поставленную тобой задачу: создавал осмысленный и оптимистический для человека сценарий Вселенной.

Я согласился, но заметил, что, пожалуй, попытался бы построить другой сценарий.

— Трудно предположить, — сказал я, — что человечество на таком большом пути (миллионы и миллиарды лет) сохранит свою цель, что оно не изменится кардинально, так что задача переделки Вселенной ещё будет интересовать его. Кроме того, я обратил твоё внимание, что ещё много раз изменится наше представление о Вселенной. Ещё бы я добавил, что мы, возможно, ещё долго не сможем понять природу Вселенной. То есть перед нами нечто, какое-то образование, может быть, органическое, но не живое, может быть, это какая-то форма жизни, возможно, что-то ещё, что нам пока в силу нашей неразвитости просто не приходит в голову. В этом случае разумнее действовать осторожно и по принципу установления «контакта», что-то вроде того, как действовали герои «Соляриса». Но здесь случай гораздо сложнее. У Лема хотя бы ясно было целое, границы — планета и Океан-Солярис на ней. В случае же с Вселенной все неясно: где целое, одно ли оно, где границы, что они собой могут представлять, и прочее. Всё это нужно иметь в виду и соответственно действовать: стараться всеми возможными способами выслушать Вселенную, обращаться к ней, рассказывать о себе, быть готовым к любому ответу, самому неожиданному, всё время изучать и думать, стараясь не упустить из вида всю неопределённость и ограниченность наших знаний о Вселенной. Может быть, этот сценарий и не самый оптимистический, твой, конечно, более воодушевляет, но зато мой более реалистичен и разумен с точки зрения имеющихся у нас знаний и возможностей.

— Однако, Вадим, — поддел меня Пётр, — ты так и не ответил, что же собой представляет Вселенная. У меня, согласен, только в самом в конце туннеля, — это живое, разумное существо, а у тебя?

Я рассмеялся, поднял обе руки, но про себя подумал, что, может быть, лучше вообще не давать решения, если для этого ещё не созрели необходимые условия. Сколь часто не созревшая, поспешная мысль, вроде бы проясняющая суть дела и указывавшая путь, на самом деле, служила не Богу, а Сатане.

5.3.2. Путешествие в будущее

У моего близкого друга, известного биолога Мелины Петровой умерла мать. Ей было много лет, и нельзя сказать, что Анастасия Аркадьевна и Мелина были уж очень близки, но Мелина оказалась совершенно не готова к смерти.

— Понимаешь, Вадим, говорила она, — я только сейчас поняла, что мать, с которой я почти не общалась и которая была полностью на моих руках, тем не менее, давала мне силы. Я чувствовала за спиной опору. А теперь я совершенно одна.

— Что значит одна, — возразил я, — а дети, муж?

— Ну да, конечно, муж, и дети. Я говорю о другом, пока была жива мать, я была не одна, знала, что она обо мне думает, неважно, как и что, но думает, переживает, и опять я говорю не совсем то, мать — это часть меня, с ней эта часть ушла. Я не могу примириться именно с этим исчезновением.

Этот разговор снова оживил во мне мысли о смерти, и меня в очередной раз настигло уныние перед неизбежностью конца, несмотря на то, что я в это время отдыхал в Пансионате, принадлежавшем Академии наук. Ну почему, думал я, мы так переживаем. Кто знает, сколько лет я ещё проживу. Может быть, тридцать, а возможно, я скончаюсь завтра от какого-нибудь инфаркта или несчастного случая. И почему не переживает юноша, с которым я сижу за одним столиком вот здесь в Пансионате, а ведь он ведёт себя безрассудно, как ненормальный, и вряд ли долго протянет в нашем безумном мире. Но тут же сам себе возразил. Юноша полон сил и энергии, ему кажется, что все ещё впереди, он многого не испытал, для него каждое впечатление и событие — новое, наконец, он уверен, что его смерть или вообще не наступит, или, если и придёт, то так не скоро, что всё равно это для него не реальность. А для меня смерть — давно уже реальность.

В этом месте своих размышлений я вспомнил споры биологов и философов о теоретической возможности в отдалённом будущем обновлять основные органы человека, не исключая нервной ткани, а также мозга, то есть возможности сделать человека бессмертным. Невольно я также вспомнил, что в реальности своих сновидений или того, что их напоминало, я не так давно путешествовал в мирах прошлого и будущего. Интересно было бы, подумал я, поговорить с кем-то в мире будущего о том, смогли ли люди стать бессмертными? Для этого, решил я, путая явь и сон, нужно встретиться с Николаем Дзеном. Поймав себя на этом противоречии, я засмеялся, но от желания встретиться с Николаем не отказался.

Ведь я знал, исходя из собственной концепции сновидения, что нереализованное желание может спровоцировать сон, в котором такая встреча может произойти. С Николаем я встретился даже быстрее, чем ожидал.

Толчок, вероятно, дало застолье в честь дня рождения моей жены Наташи и запутанный спор с одним из гостей под рюмку коньяка о проблемах жизни и смерти.

После гостей я долго не мог заснуть, но когда это произошло, то один за другим пошли сновидения. Потом я спал спокойно, а затем увидел Николая. Я решил сразу взять быка за рога.

— Николай, — окликнул я Дзена, — не мог бы ты провести меня в мир будущего, где люди стали бессмертными?

— Почему нет, — спокойно ответил Николай. — Но то, что Вы называете смертью, просто не существует. Однако давай руку.

Николай повернулся и шагнул в оранжевое марево, увлекая меня за собой.

— С кем ты хочешь поговорить? — услышал я в своей голове.

— Думаю, что с самим собой, зачем беседовать о смерти с чужим человеком.

— Хорошо, — ответил Николай, оставляя меня одного в комнате, мало говорящей о том, в каком времени мы оказались.

Через секунду в комнату вошёл человек, совершенно на меня не похожий, тем не менее, я почему-то точно знал, что это я сам, каким буду через несколько тысячелетий. Мы произнесли несколько незначащих фраз, явно присматриваясь друг к другу. Было странное ощущение абсолютной нереальности и, одновременно, невозможно было отрицать происходящее.

— Сколько вам лет, — спросил я, обращаясь к себе через бездну времени, — и как Вас называть?

— Можете называть Вадимом. Я не имею возраста, последнее моё воплощение, семьсот первое, произошло около ста лет тому назад.

— Что значит воплощение, Вы верите в реинкарнацию? — с удивлением спросил я.

Вадим усмехнулся и затем вежливо с так хорошо мне знакомым моим собственным выражением ответил.

— Воплощением мы называем прерывание текущей жизни и трансформацию её в жизнь новую. Я вижу, Вы не понимаете, могу пояснить, но для этого требуется время.

— Буду вам признателен, — попросил я, — я не спешу.

— Эта история довольно долгая. В течение третьего тысячелетия удалось полностью решить проблемы пересадки органов — сердце, почки, печень, селезенки, лёгкие и прочее, а также замены скелета и мышечной ткани. Большую роль здесь сыграли инженерия искусственных органов, клонирование органов, биопластика, генетическое перепрограммирование и другие открытия.

В четвёртом, пятом и шестом тысячелетии решалась задача пересадки и замены нервной ткани и отделов головного мозга. Как правило, это вело к сдвигам психики и потери личности, но после работ Питермана и Кельсона удалось создать техники программирования и адаптации, которые позволяли сохранять идентичность личности без существенных повреждений и трансформаций. К седьмому тысячелетию человек уже мог жить практически бесконечно. Но здесь выяснилось, что, если его психика и личность периодически не обновляются, то существование человека становится невыносимым.

— Почему, — с интересом спросил я, — теоретически ожидая примерно такого развития событий.

— Как Вам сказать. Представьте себе, что вы прожили сто, двести, тысячу лет. Всё повторяется, все ваши задачи решены, причём несколько раз, груз вашей памяти стал невыносим, сформировавшиеся привычки как гири на ногах тянут вас назад, ничто уже не может вызвать вашего удивления.

Перед человеком встала альтернатива: или сознательно прекращать свою жизнь или научиться обновлять её. Одни люди предпочли первое, другие — второе.

— То есть, Вадим, Вы хотите сказать, что многие люди в вашем мире заканчивают свою жизнь, как и мы?

— Ну да, примерно две трети человечества предпочитает обычную смерть. Только третья часть живут, подобно мне. Но Вы, Вадим, ведь Вас тоже так зовут, должны правильно понять — большой разницы нет. Ведь и я много раз умирал.

Я помялся, но потом все же спросил.

— Не хотите ли Вы сказать, что у Вас от меня, точнее Вадима Розина, ничего нет? Как это может быть?

— Я, конечно, знаю, — вежливо разъяснил мой собеседник, что с Вадима Розина в далёком прошлом начался старт нашего семейства, ведь сохранились хроники и программы. Тем не менее, должен вас Вадим огорчить, действительно, от вас самого во мне ничего нет.

— Почему? — спросил я, не очень впрочем, огорчившийся.

О чём-то подобном я уже догадывался.

— Дело в том, — стал объяснять Вадим, — что новое воплощение предполагает полный демонтаж старой личности и формирование новой, причём последнее растягивается на несколько десятков лет. Демонтаж старой личности нельзя понимать как перепрограммирование, биологическое стирание. Демонтаж — это психотехнический процесс и своеобразное умирание, не менее драматичное, чем обычное умирание, известное в вашем времени. К тому же, как правило, его нельзя сделать одному. Умирающего обслуживает целая бригада. Суть демонтажа — перестройка пирамид психических реальностей, что достигается путём проведения человека через серию жизненных катастроф. В конце этого туннеля пирамида психических реальностей, на которой стоит личность, распадается, вытесняется, а с ней исчезает память и ряд других фундаментальный психических способностей.

Хотя внешне, биологически человек не меняется.

— А что можно выбирать и новый пол? — почему-то спросил я, хотя на самом деле это меня мало интересовало, я был уверен в положительном ответе.

— Естественно, — ответил Вадим, — я сам, по-моему, не меньше сотни раз выбирал женский пол. Но понятно, что для этого требуются предварительные биологические коррекции.

— Получается, что вашем мире нет понятия биологической смерти, но есть смерть как психический и духовный феномен. Наверное, изменилась и семья, и образ жизни человека, и основные социальные институты?

— Вы Вадим, правы, семьи в вашем понимании у нас нет.

Хотя любовь и совместная жизнь людей разного или одного пола играют даже большее значение, чем в ваше время. Самое трудное для нас — выбрать тот или иной тип жизни и развития, ведь они могут быть самыми разными. Чуть легче решить, нужно ли продолжать жить или уже пора уходить со сцены жизни.

Неожиданно появился Николай, быстро поклонившись Вадиму, он увлек меня прочь из комнаты. Я даже не успел попрощаться и поблагодарить одно из своих будущих продолжений.

— Закрываются переходы между мирами, мы должны спешить, — объяснял на ходу Дзен. Возьмите мою руку…

Когда я полу проснулся, сновидение уже начало распадаться и улетучиваться. Усилием воли я окончательно стряхнул с себя ночной сон, чтобы закрепить в памяти интересное путешествие в будущее. Расплата не замедлила последовать, началась бессонница, снова я заснул только под утро.