Технология власти.
Глава 1. Понятие власти

В политической науке и политической философии не существует единого теоретико-методологического подхода к анализу феномена власти, интерпретации этого понятия, определению его объёма, и так далее. Тем не менее категория власти широко применяется в исследованиях любого рода политических отношений — международных, национальных или локальных. Многие авторы утверждают, что отношения власти являются наиболее важной, если не главной и определяющей чертой политических отношений. Различия между политическими системами или глубокие изменения в обществе воспринимаются в первую очередь как различия в распределении власти между индивидами, группами и другими социальными единицами. Констатируется, что власть может быть относительно концентрированной или диффузной, её носителями могут быть индивиды, страты, классы, профессиональные, этнические, расовые или религиозные группы, наконец, власть может быть относительно большой или малой.

Исследования отношений власти в рамках различных организаций составляют ещё более обширную группу. Уже не политическая, а бюрократическая (организационная) власть становится в этих случаях объектом рассмотрения. Весь широкий спектр организационных отношений — отношения управления, предполагающие подчинение, влияние, убеждение и так далее, — также 7 исследуются как своего рода властные отношения. Понятие власти, таким образом, применяется ко многим сферам межличностных взаимодействий, создавая возможность для незаметной подмены плоскостей рассмотрения, а следовательно, перенесения выводов, сделанных, например, в организационной области, на политическую, и наоборот.

Вследствие этого исследователи, занимающиеся проблемой власти, часто вынуждены признавать зыбкость, теоретическую ненадёжность результатов исследований власти, а также «смутность» самого этого понятия.

Вполне естественно поэтому на первое место выдвигается проблема определения власти, связанная с наличием той или иной концепции властных отношений, создаваемой на базе определённой философской или общесоциологической теории.

О трудностях определения понятия власти

Классическое понятие власти так называемого политического реализма во многих отношениях сходно с понятием бога у схоластов: власть раскрывается как ens realissimum ¹ политики и в качестве таковой есть одновременно высшая цель политического действия и его первая причина. С другой стороны, власть видится как материальное благо, а значит, она может быть завоевана, утрачена, увеличена или уменьшена; она характеризуется даже как «деньги политики».

Таким образом, она проявляется как количественно измеряемая величина, которая может быть передана, поделена, а также приведена в «равновесие». И наконец, если власть асимметрично разделена, то её части могут друг друга компенсировать. При этом большая власть одной стороны есть такая власть, к которой в результате приходит кто-то один, в то время как малая власть другой стороны может остаться без внимания.

Следовательно, власть в итоге есть сверхвласть. Это положение сводится к принципиальной предпосылке: власть в конечном счёте существует только в поле потенциального конфликта и проявляется в одностороннем отношении — от причины (власть) к действию (вынужденное изменение поведения слабой стороны). Таким образом констатируется, что анализ власти может привести к выявлению её чёткой структуры.

Этот подход принимает во внимание в лучшем случае только незначительную часть феномена, обозначаемого словом «власть».

Более того, сам феномен в конце концов даже полностью исчезает из виду — точка зрения консенсусной теории власти ², согласно которой власть соответствует человеческой способности не только действовать и что-то предпринимать, но и объединяться с другими, действовать в согласии с ними. Властью никогда не располагает кто-то один: она принадлежит всей группе и существует до тех пор, пока группа держится вместе. Если мы о ком-нибудь говорим: он «имеет власть», то фактически это означает, что этот человек уполномочен определённым числом людей действовать от их имени. Если группа, которая уполномочила обладателя власти и передала ему свою власть, распадается, то прекращается и «его власть». Луман это довольно смелое выведение власти «из группы» переформулировал и значительно дифференцировал в духе теории систем.

Находим ли мы здесь предпосылки для фундаментальной критики политического реализма?

На первый взгляд, консенсусная теория власти прямо противоположна классическому пониманию. Друг другу противостоят не только относительные величины — конфликт/консенсус, но противоположным образом может пониматься также позиция обладателя власти и само качество власти. В первом случае обладатель власти фактически её имеет, и она является его достоянием; во втором случае обладатель власти кажется безвластным, зависимым от границ и продолжительности предоставленных группой полномочий (Х. Арендт) или структуры социальной системы (Н. Луман). Продолжая эту мысль, можно сказать, что в первом случае власть порождает систему — соответственно сохраняет её, во втором — система порождает власть. Оба теоретических положения могут быть поняты как абстракции двух различных архетипов политической ситуации: с точки зрения политического реализма здесь всегда действует образец макиавеллевского principe nuovo, предполагающего ситуацию создания государства — соответственно нестабильных политических отношений; с точки зрения консенсусной теории — вырисовывается ситуация консолидирующей политической системы. При сравнении бросается в глаза, что понимание власти с точки зрения политического реализма раскрывается на примере исключительной ситуации и, кроме того, нереалистично исходит из тотальной изоляции обладателя власти.

В остальном же при внимательном рассмотрении обеих позиций обнаруживается их существенное совпадение: если в теории конфликта власть в конце концов определяется только на основе отношений между обладателем власти и адресатом власти, то консенсусная теория властных отношений придаёт значение асимметрии с элементом принуждения.

Далее, альтернативные позиции фактически не могут быть сравнимыми, ибо они проявляют себя в различных плоскостях: теория конфликта акцентирует внимание на осуществлении власти, в противоположность этому консенсусная теория выявляет генезис власти. Из-за этого разногласия нельзя согласиться с тем, что социальные теории получают свой особый профиль благодаря всеохватывающей редукции реальной комплексности. Возникает закономерный вопрос: действительно ли власть должна проистекать только из консенсуса и проявлять себя только в виде вынужденного изменения поведения? Во всяком случае очевидно, что обе теории мало или совсем ничего не говорят о власти. Тогда следует спросить: не приведёт ли это удивительное положение дел к тому, что никто «точно не знает, о чём, собственно, идёт речь» ³. Или к тому, что о феномене нельзя сказать больше того, что уже сказал М. Вебер в своей знаменитой дефиниции?

В связи с этим следует внимательно проанализировать веберовское понятие власти, которое странным образом оказалось вне поля зрения социальных наук.

Прежде всего надо отметить, что в концепции немецкого учёного проводится чёткое различие между основаниями властных отношений и сферой реализации вгасти.

Вопрос об основаниях власти остаётся совершенно открытым, феноменология осуществления власти также строго не определяется, однако в конечном счёте она даётся в духе политического реализма, то есть исходя из ситуации конфликта. Из первого признака понятия власти — основания власти — вытекает вывод о том, что средства принуждения, применяемые во время конфликта, не представляют, по Веберу, единственного базиса власти.

В самом деле, сегодня можно считать бесспорным, что мы имеем дело с бесчисленным множеством Гетерогенных ресурсов власти (информация, авторитет, деньги, шансы отказать в кооперации и так далее), благодаря чему снимается проблема однообразия власти, односторонности властных отношений и однозначности властных структур. Вопрос оказывается даже глубже: на какой вообще плоскости две власти могут встречаться, граничить друг с другом или превалировать друг над другом, ибо, опираясь на два различных ресурса власти, они фактически представляют различные виды власти.

На фоне современных исследований многообразия ресурсов власти образ романского одинокого стратега власти, выведенного в работах Макиавелли, предстаёт как одно из главных действующих лиц, который свою власть черпает прежде всего из социального контекста. Игнорируя схематичность собственного описания взаимодействия конкурирующих сторон и подданных государя, Макиавелли, например, обсуждая аморальность государей, ясно показывает, как могут имеющиеся в обществе представления о добродетелях как гранях власти функционировать в качестве ресурсов власти.

Второй признак дефиниции Вебера, согласно которому феноменология осуществления власти зависит от ресурсов власти и ситуации, остаётся открытым и нуждается в чётком анализе. Предъявленное им требование к власти, которая должна уметь осуществляться «и осуществляться вопреки сопротивлению», чтобы проявить себя в качестве таковой, недостаточно ясно. Если его понимать так, как это имеет место в теории конфликта, то это должно было бы означать, что власть может быть независимой от своих оснований только в (потенциальном) конфликтном отношении. Однако это находится в определённом противоречии с первым признаком дефиниции — многообразием возможных ресурсов власти.

Что в таком случае представляет собой основанная на авторитете (харизме, компетентности или должности) власть над свитой, членами общины, гражданами? Сопротивление авторитету есть признак крушения базиса власти или её границ, а также признак того, что для обладателя власти больше нет шансов её осуществить. Можно ли на этом основании сделать вывод о том, что из-за этого она была ранее не-властью?

«Донаучное» понимание, которое мы, верные аристотелевской научной традиции, не хотим игнорировать, несомненно, исходит из того, что обладатель власти имеет власть также и над своей свитой, невзирая на то, что эта власть может быть сведена к фактам консенсуса, доверия и так далее. Это говорит о том, что власть покоится «в группе» (Арендт), которая проявляет себя в сопротивлении. Но соглашаясь с утверждением Арендт о том, что власть в конечном счёте коренится исключительно в группе, нельзя постичь сущности авторитета: он как раз не безразличен к индивидуальному настрою своего окружения, иначе бы он не был таковым. Это сопряжение двух взаимодействующих властей внутри одного и того же социального отношения, их взаимная зависимость и возможность их реализации не исчерпываются описанием в рамках примитивной конфликтной модели и, видимо, затрагивает серьёзные теоретические проблемы.

Таким образом, мы подходим к третьему пункту, являющемуся ядром веберовской дефиниции — определению самой власти. Вебер использует здесь непривычное для нас выражение «шанс» и тем самым придаёт власти онтологически высокий статус. Переведём в этой связи термин «шанс» как «возможность действовать» и дополним его смысл, принимая во внимание другие признаки дефиниции, словосочетанием «вероятное действие против других». Тогда станет очевидным, что если власть есть только возможность, а, следовательно, не действительность, то перед политическим реализмом возникает проблема: каким образом категория власти вообще может быть доступной для эмпирическо-научного анализа. Очевидно, эмпирические высказывания относительно власти возможны только в том случае, если власть была успешно осуществлена и, следовательно, если реализация действия и его результат подтверждают то, что власть действительно имела место. Понятно, что это относится только к реализовавшимся действиям, а не к проектируемым, про которые мы никогда не можем знать наверняка, осуществляется ли они фактически или нет. Высказывания относительно власти, то есть относительно свободы действий, возможностей её реализации, имеют характер только прогнозов, ценность которых сомнительна.

На это могут возразить, заявив, что существуют многочисленные социологические и политологические исследования власти, которые к тому же сопровождаются бурными дискуссиями относительно адекватности самих методов исследования. Эта литература, однако, может служить скорее для подтверждения, чем для опровержения нашего понимания власти. Героическое время борьбы между разным отношением к репутации властителя, его роли в процессе принятия решения давало в этом смысле информацию, которая недостаточно принималась во внимание в дискуссии о правильных методах анализа власти. Кратко обобщая сказанное, можно утверждать, что метод оценки репутации властителя, с помощью которого власть должна измеряться на основании опросов (надо надеяться — компетентных) его окружения, анализирует как раз не саму эту власть, а мнение третьей стороны относительно непосредственного предмета исследования; что позиционный метод представляет нормативно определяемую структуру распределения власти как реальную — это соответствует общему донаучному суждению как эмпирическому и вероятностному суждению, но именно поэтому претензии самонадеянной социально-научной методологии едва ли правомерны; и, наконец, что метод процесса принятия решения видится явно и вполне в духе выдвинутой здесь предпосылки, согласно которой власть может определяться в крайнем случае ex post, и результаты тогда должны использоваться в прогностическом плане. Власть сама попадает здесь в поле зрения только (а) частично и (б) гипотетически.

Дальнейшее исследование проблем власти в направлении усовершенствования методов и комбинаций различных подходов или в направлении её дифференциации по сферам действия ничего не может изменить в сущности вывода о том, что мы в принципе не вышли за пределы предполагаемого политического решения.

Проблема, состоящая в том, чтобы понять власть по образцу отношений реальных предметов, конечно, ещё не проанализирована. Независимо от методологического подхода к решению проблемы можно задаться также вопросом: каким образом хотя бы теоретически, можно определить власть как реальную возможность действия?

Если мы понимаем власть как «свободу действий», то целесообразно определять власть в соответствии с её величиной и относительно её границ. Другими словами, должны быть указаны по крайней мере условия, при которых власть может осуществляться.

Исходя из вышесказанного, мы полагаем, что общественно-политическое устройство есть реальная системная структура, которая определяет разделение ресурсов власти, свободу действия и её границы.

Следовательно, система есть условие возможности действия и одновременно границ действия. Каким образом каждый обладатель власти включён в это, лучше всего можно продемонстрировать с помощью модели абсолютного властелина, монополиста всякой власти. Если бы такой властелин в какой-то момент попытался один реализовать всю номинальную полноту власти, то из-за огромного количества задач и полного вакуума информации он был бы неспособен к действию. Фактически ни одна автократическая власть не пытается осуществить господство в соответствии с номинальной идеологией власти; все реальные актёры осуществляют свою власть в системе с разделением труда, то есть в системе кооперации, в которой действующие лица дополняют друг друга. Даже если такая система кооперации функционирует как иерархическая, управляемая из центра, то автоматически по мере функциональной и структурной дифференциации политической системы появляются побочные сферы действия власти с собственными ресурсами (информацией, знаниями, определённой сферой компетенции). Эти побочные ветви власти могут действовать также как анти-власть соразмерно своим ресурсам, но в первую очередь они являются условием осуществления высшей власти. Возникает мнимый парадокс: только «разделение» упомянутой тотальной власти вообще создаёт власть в высшей инстанции. Заканчивая мысль, можно сказать, что власть становится реальной возможностью только благодаря ограничению.

Если эта констатация правильна, то всё же остаётся вопрос: а не являются ли «разделение власти» и «ограничение власти» скорее метафорой, чем понятием, отражающим действительность? Если мы возьмём простой случай — правительство, то выясняется, что оно, чтобы осуществлять власть, предписанную ему конституцией, или власть, на которую оно претендует само, должно обслуживаться бюрократией, созданной внутри иерархической правительственной системы.

Отношения власти с позиционной точки зрения ясны: бюрократия, соответственно классической модели бюрократии, инструментально управляется правительством. Путаницу вносит, однако, противоположная точка зрения, согласно которой именно правительственная бюрократия управляет правительством. Разумное разрешение проблемы видится в предположении, что оба мнения правильны или, наоборот, оба ошибочны.

Выделяя различные виды власти на основе различных ресурсов, мы сразу же обнаружим, что власть бюрократии иная, чем власть правительства. Если правительственная власть опирается на партийно-политическое большинство, общественное одобрение (через доступ к средствам массовой информации), конституционно-правовые полномочия и так далее, то власть бюрократии — на информацию, селекцию информации, ограничение компетенции; и, наконец, поскольку право принимать решения были делегированы ей правительством, — она имеет также часть непосредственной правительственной власти.

Последнее — вообще уже эвфемизм, так как само правительство, вероятно, делегированную власть никогда не могло ощутить. Это означает, что она была делегирована формально, то есть реально не была дана правительству. Власть как реальная возможность действия есть только в руках бюрократии; таким образом, разделение власти здесь по меньшей мере только метафора.

Если мы далее обратимся к изучению модели взаимодействия между правительством и бюрократией, то есть взаимного использования возможностей их воздействия друг на друга, то ни в коем случае не обнаружим ясно определимых границ власти. Это зависит не от неудовлетворительной методики или каких-то конкретных трудностей, а от структуры самого поля исследования. Каждое воздействие ограничивает свободу действия другой стороны, но может и заново открыть или развить возможности её действий. Так как оба часто являются следствием одного и того же акта (например, представления информации в качестве основы для принятия решения правительством), то поиски ясной линии, отделяющей друг от друга две сферы власти, априорно безнадёжны.

Полученный вывод не зависит от того, что понятие власти применяется здесь в широком смысле, допускающем между «влиянием» и «господством» наличие целой шкалы форм осуществления власти. Даже если о власти говорить иначе, чем здесь говорилось — то есть только в том смысле, что воля может осуществляться вопреки сопротивлению, — познавательная ситуация принципиально не изменится. Факт осуществившейся воли руководства (правительства), который был обеспечен адресатом власти (бюрократией), предлагает модель ситуации, в которой воля осуществляется вопреки противостоящей ей воле. Остаются нерешёнными также вопросы: подходит ли эта модель к тому случаю, когда бюрократия, например, благодаря своей компетенции осуществляет «сопротивление» планам политического руководства?

Оказывается ли сильнее бюрократия в том случае, когда она «реализует себя» благодаря убеждениям, или же сильнее оказывается нежелающее обучаться правительство, когда оно одерживает верх над бюрократией, предпочитающей долг политической лояльности? Ещё более принципиально нужно поставить следующий вопрос: не является ли представление о ясной воле слишком узким для воплощения того, что не очень ясно определяется, чтобы соответствовать реальности процесса управления?» П резидент способен к действию.

Предполагается, что он знает, чего он вообще хочет. Однако последнее само по себе представляет иногда очень большую проблему». (Г. Киссинджер). Мы знаем, что бюрократия часто работает или должна работать с обоснованным предположением относительно определённой правительственной воли, так как правительство никогда не может охватить все части правительственной системы. В таком случае где и чья власть здесь кончается?

Если границы вгасти в процессе взаимодействия не будут ясными, то произойдёт то же самое, как в случае, если мы будем рассматривать обладателя власти как лицо, действующее только ради своей выгоды. При данных обстоятельствах предоставление «постоянной» свободы действия уменьшается, если мы замечаем, что «употребление» власти может привести к увеличению власти. Так, например, политик, используя свои ресурсы в общественной деятельности, может снискать широкое одобрение и, следовательно, получить определённую свободу действий. С другой стороны, если мы натолкнёмся на границы власти там, где их ожидали меньше всего — во «всевластии» римского императора, например, или в «непреодолимости» современной государственной власти, — то именно вследствие использования силы этой, казалось бы, явно преобладающей власти в конфликте с «безвластными», её носители сами могут внезапно оказаться «безвластными», как римский император в борьбе с ранним христианством или как современное государство в конфликте с «борцами за мир», подорвавшими правовое государство. И даже там, где мы, наконец, ожидаем найти объективные границы свободы действий, нас ждёт разочарование: когда, например, Римский клуб знакомит нас с границами роста и показывает насколько серьёзно положение вещей в этой области, тогда мы вместе с Римским клубом должны с удивлением констатировать, что неприступные на первый взгляд границы могут сделаться проницаемыми благодаря инновационным действиям — таким как экономия энергии, применение новых ресурсов или безотходное производство.

Пропагандистская форма власти «безвластных», произрастающая из их глубоких убеждений и могущая, в конце концов, даже покорить чувствительного к ценностям обладателя власти; цивилизованное самоограничение из-за государственно-правовых обязательств государственной власти; то обстоятельство, что при одинаковых условиях «воля к власти» per se ⁴ придаёт силу, ибо может использовать решительность, свободу действий, новые возможности, достигнутые без всякого принуждения из-за изменившихся установок окружения, внутреннего самоослабления; быстрый крах внезапно окрепнувшего веймерского либерализма за два года до конца Веймарской республики — все эти субъективные детерминанты показывают, что мы должны отказаться от модели властелина, который обладает объективированной свободой действий в отношении других.

2. Современные концепции власти

На современные исследования власти, включающие как определение этого понятия, так и последующую концептуализацию, сильное влияние оказал М. Вебер. Многочисленные последователи продолжили и развили в свете новых эмпирических и теоретических изысканий основные линии признанного «классическим» веберовского анализа.

Вебер не ограничивал формы проявления власти исключительно принуждением и насилием, признавая роль убеждения, влияния, авторитета, и так далее. Феномен власти анализируется им с различных точек зрения: психологической, социологической, экономической, политической, этической.

Этот многосторонний подход в дальнейшем распался в западной политической науке и философии на множество дивергирующих подходов, сконцентрированных на каком-либо одном аспекте власти — психологическом, социальном или политическом.

Одни исследователи рассматривают власть прежде всего как политическую категорию, которая не может быть применена к индивидуальным отношениям. Власть есть «функция организации ассоциаций, создания и упорядочивания групп или функция самой структуры общества» ⁵.

Сторонники более «широкого» подхода к изучению власти предлагают одновременно признать также существование индивидуальной формы власти, отличной от политической власти, но имеющей с ней определённое сходство. Т. Парсонс, например, усматривает суть индивидуальной власти в том, что она выражает отношение господства одного индивида над другим посредством манипулирования позитивными и негативными санкциями. Это отношение, по Парсонсу, может быть сравнимо с обменом в экономической области, посредством которого стороны взаимно предлагают друг другу материальные блага или инструментальные услуги. Политическая же власть в отличие от индивидуальной — символическое и интернализованное средство господства, цель которого — организация коллективного действия. Парсонс проводил параллель между природой и ролью власти в политической сфере и властью денег в экономике ⁶.

Наконец, третья категория политологов и политических философов полагает, что власть во всех её формах представляет единый феномен. Так, согласно Г. Лассуэллу и А. Каплану, уделявшим большое внимание проблеме соотношения политики и психологии, «политическая наука занимается властью в целом, во всех её существующих формах ⁷.

Основной тенденцией рассмотрения властных отношений является их психологизация. Власть определяют чаще всего как межличностное отношение, позволяющее одному индивиду изменять поведение другого.

Фокусирование внимания на том, что власть есть отношение, то есть на реляционном аспекте — характерная черта веберианской традиции, подразумевающей возможность волевого воздействия одних индивидов и групп на другие. Согласно обобщённому «реляционному» определению, власть — это такие «отношения между социальными единицами, когда поведение одной или более единиц (ответственные единицы) зависит при некоторых обстоятельствах от поведения других единиц (контролирующие единицы)» ⁸. Для более смягчённого варианта этого определения власть есть «потенциальная способность, которой располагает группа или индивид, чтобы с его помощью влиять на другого» ⁹.

Сохраняя момент принудительности, характерный для Вебера, некоторые авторы определяют власть как «способность одного индивида или группы осуществлять свою волю в отношении других — либо через страх, либо отказывая в обычных вознаграждениях, либо в форме наказания и вопреки неизбежному сопротивлению; все эти способы воздействия представляют собой негативные санкции» ¹⁰.

Общим моментом этих определений является то, что властные отношения интерпретируются в них прежде всего как отношения двух партнёров, воздействующих друг на друга в процессе взаимодействия. В литературе выделяются три главных варианта «реляционного» подхода: теории сопротивления, обмена ресурсами и раздела зон влияния ¹¹.

В теориях сопротивления (Д. Картрайт, Ж. Френч, Б. Рейвен и другие) исследуются такие властные отношения, в которых субъект власти подавляет сопротивление её объекта.

Соответственно разрабатываются классификации различных степеней и форм сопротивления. В теориях обмена ресурсами (П. Блау, Д. Хиксон, К. Хайнингс и других) на первый план выдвигаются ситуации, когда имеет место неравное распределение ресурсов между участниками социального отношения и вследствие этого возникает острая потребность в них у тех, кто их лишён. В этом случае индивиды, располагающие «дефицитными ресурсами», могут трансформировать их излишки во власть, уступая часть ресурсов тем, кто их лишён, в обмен на желаемое поведение.

Теории раздела зон влияния (Д. Ронг и другие) концентрируют внимание не столько на отдельных ситуациях социального взаимодействия индивидов, сколько на их совокупности. При этом подчёркивается момент изменяемости ролей участников: если в одной ситуации властью обладает один индивид по отношению к другому, то с трансформацией сферы влияния позиции участников меняются.

В теориях сопротивления веберовская идея о том, что власть по своему существу является отношением, выражающемся в применении принуждения и насилия, продолжает оказывать определённое влияние, хотя «пересаживается» на иную теоретическую почву. Ж. Френч и Б. Рейвен трактуют основания власти значительно шире, чем Вебер, предлагая следующий их набор: вознаграждение или принуждение со стороны субъекта власти; признание объектом власти законного права её субъекта предписывать ему определённое поведение; идентификация объекта власти с её субъектом; наконец, основанием власти может быть знание, которым обладает её субъект ¹².

Соответственно выделяются пять типов власти. Власть, основанная на вознаграждении, возрастает с размером ожидаемого вознаграждения. Пример этого типа власти — повышение производительности труда вследствие ожидаемого вознаграждения, когда параллельно с ростом производительности возрастает конформность по отношению к вознаграждающему, следовательно, и его власть. Власть как принуждение основана на ожидании наказания за неконформное поведение. Сила власти в этом случае зависит от угрозы наказания.

Например, основой принудительной власти может являться вероятность увольнения, если уровень производительности труда рабочего окажется ниже требуемого. Власть, основанная на позитивных санкциях (вознаграждение), имеет тенденцию возрастать и эволюционировать во власть, основанную на идентификации подчинённого с начальником, власть же, основанная на негативных санкциях, ведёт к тому, что подчинённый стремится уйти из поля влияния своего начальника. Законная или легитимизированная власть основана на признании права начальника предписывать подчинённым их поведение. Это признание основывается на традиции, интернализованных ценностях культуры, принятии данной структуры социальных отношений. Всё это предполагает границы, за которые не может выйти субъект власти. Чувство «долженствования» воспитывается родителями, учителями, религией, этической системой, причём в разных культурно-этических системах могут быть приняты разные ценности. В некоторых из них, например, право предписывать другим поведение гарантируется старшим по возрасту. В других — представители одного пола имеют право предписывать поведение лицам другого пола.

Основанием власти может быть и принятие правомочности социальной иерархии в группе, организации или обществе. Всеми признается, что судья, например, имеет право взимать штрафы, прораб — раздавать работу, священник — давать религиозные предписания.

Власть как идентификация или референтная власть основана на чувстве единения одного индивида с другим, поэтому чем сильнее идентификация объекта власти с её субъектом, тем сильнее власть последнего.

Частным случаем референтной власти является власть «референтной группы», то есть группы, к которой индивид мысленно себя причисляет, членом которой он мечтал бы стать и так далее.

Сила экспертной власти зависит от степени знаний, которые ценятся в данной области. Общим примером экспертного влияния, имеющего, как правило, ограниченный объём, является принятие советов поверенного адвоката в юридических делах или следование в направлении, указанном дорожным знаком.

Несомненно, приведённая Френчем и Рейвеном классификация оснований власти как межличностного отношения позволяет рационализировать последние, способствуя тем самым их прояснению. Однако нельзя не заметить, что предложенная авторами классификация строится не по единому основанию. В первых двух случаях — это санкции (позитивные и негативные), очевидно, имеющие внеиндивидуальное происхождение, хотя и применяемые индивидуально. Традиции и культурные ценности, регулирующие властные отношения, также имеют внеиндивидуальную социокультурную природу, тогда как знание в качестве источника власти является личным качеством самого субъекта власти.

Наконец, власть как идентификация покоится на позитивной эмоциональной оценке субъекта власти её объектом, то есть также имеет личностный источник. Объединяя столь разные по своей природе психологические, социально-психологические и социокультурные критерии, подобная концепция, цель которой истолковать власть как межличностное отношение, предстаёт как гибридное образование, само по себе нисколько не проясняющее природу власти. Роль различных оснований власти не дифференцирована и не взвешена, субординация критериев не произведена. Например, организационная и политическая власть, которую можно подвести под первый и второй случаи, где речь идёт о применении санкций, ставится на один уровень с моральным авторитетом и психологическим влиянием (четвёртый и пятый случаи).

В концепции Френча и Рейвена типы власти трактуются как социальное благо, обладание которым обеспечивает властвующему получение от подвластного определённых ценностей, будь то повышение производительности труда, уплата налогов, помощь, желаемое поведение и так далее. Подобные теории можно отнести к утилитаристским теориям социальных феноменов, основывающимся на том постулате, что человеческим поведением руководит поиск максимальной выгоды или максималшного удовлетворения. Однако наряду с этим существуют теории, отрицающие утилитарный мотив власти. Например, М. Мальдер главным психологическим механизмом власти считает не те блага, которые она предоставляет, а стремление к ней как таковой. Эта идея также восходит к Веберу и трансформируется Мальдером в теорию «редукции иерархических дистанций» ¹³. Её суть состоит в следующем.

Власть — это такой феномен, следствия которого варьируются в зависимости от степени, а не от природы власти. При равной степени власти следствия будут равными, сколь бы различными ни были основания власти.

Поскольку власть приносит удовлетворение сама по себе, индивиды страстно стремятся к высоким позициям в иерархии власти, встречая на своём пути сопротивление со стороны вышестоящих. При отсутствии эффективного продвижения нижестоящие удовлетворяются кажущимся сближением с вышестоящими, а иногда даже простым воображением, что дистанция, их разделяющая, меньше, чем она есть в действительности. Эта возможность ложного удовлетворения (через психологический механизм замещения) создаёт у подчинённых позитивное отношение к вышестоящим. Оно тем больше, чем меньше дистанция, действительная или кажущаяся. Вышестоящие стремятся оттолкнуть нижестоящих проявлениями своей антипатии, которая тем сильнее, чем ближе приближаются к ним нижестоящие. Происходит конфликт, из которого следует, что на тенденцию к сближению воздействуют негативные моменты отталкивания в зависимости от иерархической дистанции. Чем больше дистанция — тем сильнее антипатия вышестоящих к нижестоящим. Поэтому индивид будет иметь больший шанс сблизиться с непосредственным и меньший — с отдалённым руководством. Точно также индивид будет испытывать сильные позитивные чувства к руководству тем больше, чем последнее ближе к нему.

Нельзя отрицать наличия психологических черт личности, обусловливающих «жажду власти». Но, во-первых, известно, что эти черты присущи далеко не всем. Во-вторых, с позиций одного только психологического подхода необъяснимо сопротивление вышестоящих притязаниям новых претендентов на власть. Ведь властью, особенно когда она наследуется или передаётся членам семейного клана, зачастую наделяются индивиды, не имеющие ни желания, ни способности к её отправлению, а активная защита ими своих позиций имеет не личный, а сугубо социальный источник. Интересы семьи, рода, клана, наконец, больших социальных групп обусловливают в этом случае стремление удержать власть, а вовсе не удовольствие от обладания властью «самой по себе» или «как таковой».

Властвующая элита получает власть и стремится её удержать прежде всего и главным образом благодаря социальным, а не личным мотивам, которые тем сильнее, чем более влиятельны поддерживающие её силы.

Малдер и другие сторонники индивидуалистических концепций не предполагали, что обладание необходимыми для управления личностными качествами, как и само стремление к власти — лишь одно из условий возникновения института господства, притом не главное и не решающее. Борьба за власть и выдвижение на пост регулируются прежде всего институтом частной собственности. Индивиды вступают в борьбу, уже будучи включёнными в определённую систему общественных отношений, обладая преимуществами, обусловленными положением, занимаемым ими в обществе. Главный фактор политического успеха и отбора «лучших» из числа претендентов на власть — сила тех политических группировок, которые стоят за ними.

«Недостаточность» психологической трактовки власти признается и некоторыми западными учёными. Так, например, Ж. Пуату, ссылаясь на результаты исследовательских экспериментов, цель которых определить природу (утилитарную или неутилитарную) властных отношений между индивидами, приходит к, казалось бы, парадоксальному выводу об их двойственности. Это свидетельствует, по его мнению, о том, что изучение власти выходит за рамки социальной, а тем более индивидуальной психологии и перерастает в социополитическое исследование. Нельзя, подчёркивает он, определять власть только как межличностное отношение. В полном смысле слова — это политическое понятие, обретающее своё значение в зависимости от различных социальных институтов. Более того, ему кажется плодотворным сближение понятия власти с понятием «идеологического аппарата государства» ¹⁴ (Л. Альтюссер и Н. Пулантзас).

Этот вывод вытекает из констатации того факта, что современная власть использует в целях успешного функционирования не какой-либо один вид средств, а весь арсенал политических и идеологических воздействий, не исключая, разумеется, средств психологического манипулирования массовым сознанием.

Если теории, ставящие в центр внимания сопротивление, оказываемое субъекту власти со стороны её объекта, можно отнести к социально-психологическим, то теории «обмена ресурсами» носят социологический характер.

П. Блау разработал классификацию обменов в ситуации социального взаимодействия и выделил власть как частный вид обмена. Он различает 6 категорий обмена, варьирующих в соответствии с двумя характеристиками, а именно: инструментальность (неинструментальность) и симметрия (асимметрия). Отношения власти определяются им как отношения обмена инструментального и асимметричного типа. Иными словами, один индивид имеет власть над другим, когда тот от него постоянно зависит, нуждаясь в определённых благах, которые он не может получить где-то ещё.

Подход Блау пользуется признанием среди западных социологов по ряду причин. Во-первых, в основании власти согласно Блау лежит действительный факт неравного распределения ресурсов, что позволяет угрожать подчинённому или даже наказывать его, применяя негативные санкции. Во-вторых, признается ценным выявление смысла обмена как обмена ресурсами различной природы. Если бы обмениваемые элементы принадлежали к одной категории, существовала бы симметрия обменов, однако именно потому, что ресурсы разного порядка, обмен становится возможным и необходимым. В-третьих, признается рациональным и положение о том, что власть является функцией зависимости индивида от распределения дефицитных ресурсов, а также положение о зависимости власти от степени заменяемости дефицитного ресурса, то есть от возможности, имеющейся у субъекта власти найти необходимые ему ресурсы в другом месте ¹⁵.

Теоретики обмена особо отмечают, что одного контроля над ресурсами внутри системы недостаточно для возникновения феномена власти. Ресурсы, которыми располагает один индивид, должны быть желательными и необходимыми для другого.

Кроме того, возможность распределения ресурсов — только приблизительный показатель отношений власти в организации: ведь индивид, располагая ресурсами, нужными для другого, может вовсе не использовать их.

Западные теоретики, помещая теорию социального обмена в акционистские рамки, отдают предпочтение изучению поведения актёров в зависимости от распределения ресурсов, толкуемого, с нашей точки зрения, недостаточно корректно. Внимание обычно обращается на три момента: существенность ресурсов, осведомлённость об их наличии и ожидаемых последствиях их использования, а также способ, с помощью которого происходит переход к эффективной мобилизации ресурсов.

Все три момента хотя и изучаются в определённых заданных условиях функционирования власти, однако без учёта тенденций общественного развития, динамики реальных социальных сил, основных закономерностей и особенностей социально-экономического строя. Участники социального взаимодействия получают характеристики только в плане их отношения к распределяемым в данный момент, в данной ситуации ресурсам, абстрагируясь от источников их получения, их реального веса и значения для общества. В силу этого обмен ресурсами предстаёт как формальная, совершающаяся в социально-политическом вакууме процедура, лишённая конкретно-исторического содержания.

Перечисление и классификация ресурсов — задача, которую ставят перед собой многие исследователи феномена власти.

Наиболее характерным определением ресурса является следующее: «Ресурс — это атрибут, обстоятельство или благо, обладание которым увеличивает способность влияния его обладателя на других индивидов или группы» ¹⁶. М. Роджерс, которому принадлежит вышеприведённое определение, различает два типа ресурсов, а именно: «инфра-ресурсы» и «инструментальные ресурсы». Первые — это атрибуты, обстоятельства или блага, которые должны быть в наличии до того, как «инструментальные ресурсы» будут приведены в действие. Это как бы предварительные условия, без которых «инструментальные» ресурсы остаются незадействованными.

«Инструментальные» же ресурсы истолковываются как средства осуществления влияния: они могут использоваться для поощрения, наказания или убеждения. Таким образом, понятие «инфра-ресурсов» вводится для того, чтобы выяснить, почему в различных ситуациях те индивиды, которые осуществляют власть, мобилизуют (или нет) свои «инструментальные ресурсы».

Существуют и другие попытки классификации ресурсов. Например, А. Этциони предлагает разделить ресурсы на три категории:

1. Утилитарные.
2. Принудительные.
3. Нормативные.

Цель его классификации — сопоставить отдельные типы ресурсов со специфическими способами господства. Использование утилитарных ресурсов (материальных вознаграждений прежде всего) позволяет преодолеть сопротивление таким образом, что объект соглашается подчиниться воле субъекта власти в обмен на ресурсы, которые ему необходимы. Следствием такой ситуации может быть, в частности, «инструментальная ориентация» рабочих, исключающая отношение к труду как к творчеству и усматривающая в нём только источник существования.

К принудительным ресурсам индивид прибегает тогда, когда старается изыскать дополнительные средства, чтобы ещё более ограничить свободу другого. Например, это может быть угроза увольнения, заставляющая подчинённых против их воли всё же последовать требованиям руководства. Необходимость прибегать к принуждению в организационном плане истолковывается как средство крайней угрозы, применяемой в период экономического кризиса.

Наконец, через посредство нормативных ресурсов индивид старается блокировать сопротивление другого с помощью убеждения. В этом случае он старается вызвать одобрение другого скорее путём изменения его намерений и предпочтений, чем объективной ситуации ¹⁷.

Нормативные ресурсы могут также воздействовать скрытым образом, заставляя подчинённых принимать «менеджеральные» требования в отношении своего собственного поведения и уменьшая тем самым число ситуаций, которые они могли бы расценить как противоречащие их интересам. Нормативные ресурсы могут привести подчинённых в такое состояние, когда они больше не осознают своего зависимого положения и когда у них в то же время не оказывается обычных средств сопротивления ¹⁸.

Таким образом, две первые категории ресурсов позволяют противодействовать сопротивлению подчинённых, воздействуя главным образом на объективную ситуацию, в которой они находятся, тогда как третья категория влияет в основном на формирование восприятия подчинёнными своего положения и восходит к уровню идеологического манипулирования.

Известно, что Вебер понимал власть преимущественно как асимметричное отношение, при котором есть доминирующие и подчинённые, но иногда и как отношение обратной связи, поскольку подчинённый также обладает некоторой долей власти. Отношение власти формируется в борьбе, на основе двустороннего обмена шансами на получение власти. Характер средств власти и их распределение между участниками конфликта определяют и характер данного отношения власти. Отсюда проистекает возможность трактовать властные отношения не только как асимметричные отношения двух партнёров, но и как отношения, охватывающие нескольких участников, каждый из которых — субъект власти. Таковы, например, отношения между государствами.

Эта мысль Вебера нашла развитие в теории раздела зон влияния, разработанной Д. Ронгом. Обеспокоенный чрезмерным, по его мнению, акцентированием асимметричного характера властных отношений некоторыми социологами, рискующими приглушить реляционный аспект власти, он предложил принимать во внимание не каждое действие в отдельности, а совокупность их. Ронг утверждает, что властные отношения как социальные отношения особого рода асимметричны, поскольку обладатель власти осуществляет больший контроль над поведением объекта власти, а не наоборот.

Однако взаимность влияния — как определяющий критерий самого социального отношения — никогда не должна полностью исчезнуть из сферы внимания исследователя за исключением, может быть, форм физического насилия. В противоположность Блау, утверждавшему, что «взаимозависимость и взаимное влияние равных сил указывают на отсутствие власти» ¹⁹, а также Герту и Миллсу, полагавшим, что «когда все равны, то нет политики, ибо политика требует подчинённых и начальника» ²⁰, Ронг акцентирует внимание на «корнях» власти — социальном взаимодействии как её генетической форме. Не отрицая того, что асимметрия существует в каждом индивидуальном эпизоде действия, он подчёркивает факт постоянного обмена ролями между обладателем власти и её объектом. Один контролирует другого в одних ситуациях, другой — в других.

Например, профсоюз контролирует найм рабочей силы, а наниматель диктует время и место работы. Если трактовать властные отношения исключительно как иерархические и односторонние, пждчёркивает Ронг, мы упускаем из виду целый класс отношений между людьми или группами, в которых контроль одного вида или группы над другими в одной сфере уравновешивается контролем другого в иной сфере. Разделение сфер между сторонами часто является результатом переговорного процесса, который может повлечь за собой открытую борьбу за власть (например, забастовка против нанимателя, тяжба в коммерческой конкуренции, война между государствами, и так далее). Таким образом, интегральной власти, при которой принятие решений и инициатива к действию монополизированы только одной стороной, противополагается интеркурсивная власть, характеризующаяся балансом отношений власти и разделением сфер влияния между сторонами. Интеркурсивная власть существует там, где власти одной из сторон противостоит власть другой, где налицо процедуры переговоров и совместного принятия решений.

В современных государствах, согласно Ронгу, функционирование интегральной власти может быть ограничено разными мерами, например, периодической проверкой действий власти предержащих, пересмотром их властвующего статуса или их перемещением и заменой, установлением границ компетенции.

Если подобные меры действительно реально осуществляются, а не являются обычными выхлопными клапанами подобно конституциям во многих современных государствах, то должны возникать источники власти, независимые от интегральной власти. Другими словами, в обществе должны существовать центры, реально противостоящие интегральной власти, ограничивающие её. В результате стирается абсолютное различие между интеркурсивной и интегральной властью.

Ронг указывает четыре главных способа сопротивления интегральной власти. Объекты власти могут:

1. Бороться за установление противостоящей власти, чтобы трансформировать интегральную власть в систему интеркурсивной власти.
2. Ограничить экстенсивность (число субъектов власти), всеобщность (число сфер влияния) и интенсивность (радиусы воздействия внутри отдельных сфер влияния) власти.
3. Разрушить интегральную власть целиком, выйти из сферы её действия.
4. Попытаться заменить её своей интегральной властью.

Если иметь в виду интегральную власть современных государств, то первые три альтернативы, согласно Ронгу, в общем соответствуют усилиям по учреждению демократического конституционного правления или же ликвидации всякого правления, анархии. Четвёртая альтернатива соответствует различным формам политического смещения властвующих, таким как путчи, революции или законодательно урегулированная конкуренция и избирательное соперничество.

Механизмами утверждения противостоящей власти являются инициатива, референдум, привлечение к суду, и так далее. Однако в современных государствах, констатирует Ронг, интегральная власть не может быть полностью трансформирована в интеркурсивную из-за существования юридических механизмов самосохранения интегральной власти. В противоположность Герту и Миллсу, как, впрочем, и многим другим политологам и политическим философам, Ронг считает, что политика — это не только сфера борьбы за власть. Она включает также и борьбу за её ограничение, сопротивление ей, бегство от власти ²¹.

Попытка Ронга выделить и систематизировать способы сопротивления интегральной власти безусловно заслуживает внимания, как и общедемократический пафос его рассуждений. Однако основа его рассуждений — констатация плюрализма властей в современном обществе — учитывает только одну из тенденций общественного развития, оставляя в стороне другую — тенденцию к поляризации и усилению государственной власти, характерную для целого ряда развитых западных стран во главе с США.

Реляционный подход, таким образом, охватывает множество концепций, которые имеют некоторые общие черты. Все они принадлежат к теории социального действия, в основе которого лежит рациональная мотивация: рационально действующие актёры, обладая специфическими преимуществами (ресурсами), будучи помещёнными в организационную сеть принуждений и возможностей их избежать, стремятся по мере сил достичь своих целей. Следует отметить, что авторы этих концепций базируются только на одном типе социального действия, заимствованного из классификации Вебера, а именно: рационально-целевом, оставляя без внимания не менее продуктивные с точки зрения типологии власти — ценностно-рациональное, эффективное и традиционное действия.

Эти концепции своим рационализмом выгодно отличаются от теолого-нормативного подхода, приверженцы которого ставили в центр внимания государство и право, трактуемые как самостоятельные абстрактные сущности, оторванные от общественной действительности. Политика в этом случае истолковывалась как реализация «всеобщего блага», а власть как внесоциальная всеобщая моральная сила, исполненная сознания своей высокой роли, обязанностей и ответственности. Преимущество этих концепций по сравнению с субъективно-психологическими объяснениями несомненно.

Оно заключается в переносе акцента на социально-политические факторы власти, на поиски её оснований в особенностях социального положения субъекта власти, в закономерностях политической деятельности, и так далее.

Вместе с тем концепции обмена не являются адекватным выражением социальной природы власти, а лишь одной из попыток выйти за пределы психологизма. Утилитаристский характер теорий обмена придаёт трактовке властных отношений вульгарно-экономический оттенок, не объясняя сам механизм обмена, не вскрывая ни его истоков, ни движущих сил и основ — экономических, социальных, политических, определяющих сам характер обмена и его специфику. Кроме того, реляционистские определения власти упускают из виду власть, которая возникает на базе сознательного сокрытия некоторых важных аспектов принятия решений, когда, например, властвующие индивиды ограничивают обсуждение решений только теми областями, которые не могут поставить под угрозу их собственные интересы и ценности. Факторов, заставляющих людей вступать в отношения господства и подчинения, в действительности великое множество. Например, в производственной группе — это и производственная квалификация, и стаж работы, дающий опыт, и личные качества, и так далее. В семье — это возраст, семейная роль и так далее. В политической организации — социальное положение, опыт, авторитет, личные качества, и так далее.

З. Власть и влияние

Чтобы разобраться в хитросплетениях политической жизни, необходимо обратиться и к такому ключевому вопросу как соотношение власти и влияния. Это соотношение отражает наиболее важные характеристики политического взаимодействия и при этом оказывается наиболее запутанным. Одни авторы полагают, что термины «власть» и «влияние» практически являются синонимами в политической науке, другие рассматривают влияние как категорию более узкую и подчинённую по отношению к понятию власти, третьи же считают, что значимость этого соотношения совершенно обратная, четвёртые без лишних слов исключают вопрос о влиянии из проблемы власти.

Проблема соотношения власти и влияния, однако, помимо чисто теоретического интереса, представляет собой и совершенно прагматическую, практическую перспективу исследования. Речь идёт о реализации власти, о механизмах её социального воплощения. В такой проекции проблема соотношения власти и влияния становится, бесспорно, центральной. Более того, в условиях развития социально-политического процесса демократизации возникает проблема качественного перехода от понятий и ситуаций принудительного властвования к относительно добровольному принятию решения индивидом, основанному на убеждении извне или самоубеждении.

Близкой к этой и весьма существенной становится проблема различения влияния и манипуляции, проблема воздействия на личность в условиях ликвидации внешнего, откровенно принудительного воздействия и использования «мягких», косвенных форм принуждения со стороны властных структур в обществах с развитыми парламентскими системами.

Что же такое политическое влияние? В самом общем виде влияние можно определить как такой фактор, который при прочих равных условиях может изменить поведение индивида в желаемом направлении. Главное сущностное различие в понимании влияния и власти состоит в том, что в понятии влияния подчёркивается момент неопределённости в отношении вероятности желаемых последствий в случае, когда один субъект осуществляет влияние на другого, в отличие от власти, которая предполагает намного большую степень вероятности в достижении желаемых эффектов.

Однако такая характеристика различий власти и влияния носит самый общий характер. Существуют и другие черты, которые позволяют яснее увидеть различие между этими двумя категориями. Власть и влияние отличаются с точки зрения самого социального действия. Для власти характерна асимметричность человеческих отношений; влияние же можно рассматривать как тенденцию к установлению симметричности в отношениях взаимодействующих сторон.

Влияние — это по возможности максимально уравновешенный, двухсторонний процесс отношений людей. Переход от власти к влиянию, таким образом, означает стремление устранить ту асимметрию взаимоотношений, которая в наибольшей степени присуща властному типу отношений. Самым ярким и крайним выражением власти в этом смысле является власть тирана, диктатора — человека, который по общепринятому пониманию присвоил себе всё средства власти. Недаром одним из главных требований существования тирании является необходимость независимости, отдалённости и отделённости таких людей власти от масс.

Чем ближе стоят они к массам, тем больше опасность того, что из боязни потерять свою власть, они начнут подчиняться массам в большей степени, чем массы подчиняются им.

Там, где уменьшается односторонность отношений между людьми и увеличивается их двусторонность, происходит переход от власти к влиянию. Императивный характер тенденции выравнивания асимметричной природы власти сказывается и в социальных системах, которые в определённой степени искусственно пытаются «задержать» этот процесс — имеются в виду системы с жёсткими административно-командными функциями власти. В таких системах характер «перераспределения» власти принимает болезненный, искажённый вид. Увещевания, подкуп — вот наиболее распространённые средства приобрести свою «долю власти» в таких социальных системах.

Различие между властью и влиянием можно проследить и с точки зрения психологического восприятия воздействия.

Это различие проявляется главным образом на уровне принятия решений. Когда речь идёт о власти, область принятия решений выносится за пределы индивида. Решение принимается не им, а начальником. Суть властного воздействия состоит в том, что реализация принятого начальником решения, его исполнение должно быть осуществлено подчинённым. Возникает ощущение несвободы, зависимости. Когда речь идёт о влиянии, индивиду предлагается ряд аргументов, из которых он делает выбор и на его основе принимает решение. Главными последствиями этого являются: во-первых, возрастание чувства ответственности со стороны социального субъекта, во-вторых, слияние областей принятия решения и самого социального действия, что ведёт к повышению действенности принимаемых решений.

Различие между властью и влиянием необходимо проводить и с точки зрения мер воздействия. Власть может использовать для устранения любого сопротивления имеющиеся в её распоряжении либо негативное принуждение — репрессивные механизмы, основанные на угрозе наказания, либо позитивное принуждение, основанное на перспективе значительного вознаграждения, различных выгод. Влияние подразумевает самовоздействие, самоконтроль, сопряжённый с самовознаграждением или несением убытков, поскольку конечный инстанцией принятия решений в этом случае становится сам индивид.

Говоря о различиях между властью и влиянием, можно отметить их различие и с точки зрения внешней функции, и с точки зрения институциональной структуры общества. Власть характеризуется тем, что она иерархична, предполагает обязательное разделение по уровням властвования. Это относится к любой ветви власти. Влияние же есть выражение тенденции к выравниванию пирамидальности строения властных отношений в обществе, и здесь оно имеет непосредственную связь с тенденцией общества к демократизации. Различные политические партии, союзы и объединения граждан как раз и выполняют эту функцию.

Предпосылками усиления значения влияния в обществе явилось само развитие механизма демократической структуры власти. Известно, что абсолютизм характеризовался соединением всех видов власти — исполнительной, законодательной и судебной в одних руках. Эта формула правления лучше всего была выражена в известном высказывании Людовика ХIV «Государство — это я».

Абсолютный характер власти, как правило, сопровождался распространением личной власти, которая предполагала наличие ярко выраженной индивидуальности властителя.

Предпосылки такой индивидуальности были заложены либо в самой личности (которой сопутствовали такие характеристики, как ораторский дар, слава, часто — военная, динамизм и так далее), либо — при их отсутствии — замещалась пышностью придворных ритуалов, призванных сконцентрировать внимание подданных на верхней точке властной пирамиды. Другими словами, в системах с абсолютистским типом власти в широком смысле слова (сюда относятся и монархические, и деспотические, и авторитарные, и тоталитарные режимы) общество управлялось отдельными людьми, личностями. Государство как институциональная структура «принадлежало», было подвластно правителю, государю. В демократических же структурах, которые исторически начали развиваться с наступлением эпохи Просвещения, центр тяжести переместился от личности правящего к принципам. И это очень важно с точки зрения характера властвования, которое стало объективно исторически преобразовываться от диктатуры к влиянию.

Абсолютный, личный, персональный тип властвования можно в общем и целом определить как диктатуру. Демократический тип властвования можно определить как влияние.

Переход от власти к влиянию заложен и в самом механизме реализации власти. Власть стремится перейти от прямого воздействия к опосредованному. Первоначально власть была слита воедино с авторитетом властвующего — монарха, власть которому была «дарована Богом». Слово монарха воспринималось как окончательный и безусловный приговор, как последняя и высшая инстанция принятия решений. Власть монарха, таким образом, всегда имела тенденцию развития в сторону деспотии. Усложнение организационной и институциональной структуры общества привело к распылению власти. Появились такие средства воздействия на подчинённого как санкции (позитивные и негативные, то есть поощрения и наказания), как воздействие через ресурсы, области влияния и так далее.

Властное воздействие, в результате, стало перерастать, по существу, во влияние.

Следующей важной чертой влияния по сравнению с властью является ориентация на многообразие развития социальных структур и субъектов действия. Если власть всегда стремится к единоначалию и в конечном счёте к деспотизму, то влияние органически связано с множественностью субъектов реализации социального действия, с выбором веера возможных способов поведения, иными словами, с разнохарактерностью объединений и групп людей. С точки зрения строения властной структуры особенно важным стал процесс образования партий как социальных группировок, объединяющих людей на основе каких-либо принципов. Именно принципы оформляются в программы и становятся главными характеристиками партий. Граждане во время избирательной кампании выбирают не столько личности, сколько принципы и установки, содержащиеся в их программах.

Власть всё явственнее осуществляется через влияние принципов. Одновременно с усилением власти принципов повсеместным становится «усреднение» личностей, возглавляющих отдельные партии. Особенно заметным этот процесс стал на руководящих постах всех уровней исполнительной власти. Требованием, предъявляемым к руководителям, становится не столько наличие ярких личностных качеств, сколько умение улаживать конфликты, находить компромиссы, то есть фактически манипулировать разного рода принципами, которые должны повлиять на принятие людьми решений и на их поведение.

На место правителей, монархов приходят ответственные лица, которые по самой этимологии слова должны уметь держать «ответ» перед другими, то есть фактически предполагается наличие диалога, а, значит, влияния.

Можно сказать, что в определённом отношении «влияние» — скорее атрибут демократического типа государства, тогда как «власть» — авторитарного. Влияние подразумевает более равноправный процесс в переговорах двух сторон, оно всегда несёт отзвук взаимности, в то время как власть требует нажима, насилия, более очевидно выраженного воздействия со стороны лица, облечённого властью. Это приводит к мысли о том, что по мере выхода на историческую арену масс в эпоху наступления и развития массового индустриального общества, когда происходит переоценка понятий «народ» и «демократия», влияние как элемент социального взаимодействия приобретает всё большее значение по сравнению с властью, которая наделяется отрицательным эмоционально-психологическим смыслом в глазах общественности и отдельных людей. Власть воспринимается и представляется как насилие над личностью и обществом, структуры власти связываются в массовом сознании с необходимостью постоянного контроля над ними, устойчивыми становятся понятия «злоупотребление властью», «бюрократическая власть», «власть над народом» и так далее, каждое из которых несёт в себе негативную оценку власти как социального явления.

Влияние, напротив, имеет смягчённое по сравнению с властью звучание и выглядит, хотя бы внешне, более демократично и справедливо.

Демократический принцип устройства общества имеет в качестве идеала «прямую демократию», то есть выражаясь в терминах влияния — прямое взаимовлияние, прямое взаимодействие граждан и официальных институтов. Наиболее радикальная интерпретация понятия «прямой демократии» подразумевает в конечном счёте возможность каждого гражданина оказывать воздействие на принятие государственных решений.

Реализация принципа прямой демократии должна была бы привести к «размыванию» автократического типа властвования и переходу к модели «коллективного принятия решений и управления государством».

Однако на практике такой принцип оказался неосуществимым и вряд ли станет когда-либо реальностью, несмотря на все мечты о компьютерном рае, который по некоторым представлениям мог бы позволить осуществить прямую демократию, то есть предоставить каждому гражданину возможность передать свой голос в электронный мозг. Если принять во внимание то количество постановлений, которое ежедневно принимается в политической практике, то каждому гражданину пришлось бы выражать своё мнение путём голосования почти ежедневно. Такой избыток политического участия, вероятно, привёл бы к пресыщенности политикой и породил бы политическую апатию.

В реальности единственной формой ныне действующей демократии является представительная демократия, которая сохраняет принцип конкурентности в формировании властных структур, а следовательно, является основой развития процессов влияния, а не жёсткой власти авторитарно-диктаторского типа. И всё же отсутствие «прямой демократии», замещаемой конкуренцией за власть между отдельными группами в обществе, кроме «видимого» влияния порождает и существование невидимой власти в форме мафиозных групп экономического и политического толка.

Именно наличие таких групп, реализующих принцип «властвуй тайно», характерный для абсолютистских государств, и вносит оттенок отрицательной оценки в понимание влияния в современных демократических обществах. Это обстоятельство порождает двойственность аксиологического восприятия понятия влияния в современном обществе. С одной стороны, влияние — позитивное явление, если иметь в виду выравнивание асимметричности властных отношений в демократических обществах по сравнению с авторитарно-диктаторскими властными структурами. С другой стороны, невозможность в современных демократических системах утвердить полностью принцип видимой власти делает реальным существование влияния как принципа реализации власти отдельных групп давления, что возвращает нас к пониманию власти как чего-то скрытого, «грязного», связанного с тайными интригами и тайным влиянием.

Замена лозунга «Государство — это я», являвшегося символом абсолютизма, лозунгом «Государство — это вы», который по замыслу должен выражать суть демократии, в действительности реализуется со многими издержками. Зависимость от электората на деле создаёт тенденцию «заигрывания» с ним, а если удастся, то идеологического манипулирования общественным мнением.