Технология власти.
Глава 2. Некоторые особенности функционирования власти

1. Ценностная легитимация власти

Любая политическая власть стремится обеспечить себе лояльность и поддержку со стороны граждан. В случае отсутствия такой поддержки она может использовать для устранения любого сопротивления имеющиеся в её распоряжении репрессивные механизмы, но практически этот путь оказывается слишком дорогим и малоэффективным. Кроме того, для политической власти недостаточно и простого безразличия со стороны народных масс.

Отсутствие широкой поддержки ослабляет её, приводит к общему снижению эффективности во всех сферах общественной деятельности, а также создаёт благоприятные условия для действий её потенциальных политических противников. Напротив, наличие в обществе всеми разделяемых ценностей позволяет сравнительно безболезненно переживать возникающие временные трудности.

Исключительная роль ценностей в политической жизни общества обусловлена тем, что ценности в их предельно широком значении отражают способ видения в мире, принятие или отрицание действительности и одновременно общую ориентацию для практического действия. Ценности — это те концентрированные формы, в которые отливаются идеологические и мировоззренческие представления человека. При этом они выходят далеко за пределы какой-либо определённой идеологии.

Именно ценности обеспечивают легитимацию политической власти, помогая осуществить связь между индивидом и властью, создавая иллюзию их общности, необходимости и естественности, незыблемости и правильности. И как это ни парадоксально, ценностное измерение политики, вопреки её нередко апологетическому назначению, привлекает большое внимание к гуманистическим аспектам самой политики. Оно требует признания потребности человека быть субъектом, а не только объектом политических решений. Назначение ценностей как раз в том и состоит, чтобы заполнить ими все политико-мотивационное пространство в обществе, ибо в политике действует конкретный человек, который ведёт себя в соответствии со своим особым складом ума и ценностными представлениями. Своим участием в политике он пытается что-то изменить в мире, выдвигая те или иные требования, так как считает то или иное явление справедливым или, напротив, несправедливым.

Для политической практики существенно то, что ценности связаны с чувствами и настроениями индивида таким образом, что они всегда могут быть регулятивами его мышления и его действия, и потому никакая политическая сила не может быть исключительно материальной. Если же по каким-то причинам роль политических ценностей ¹ снижается или утрачивается, то утрачивается и ощущение общности с системой политической власти, возникают настроения неодобрения, недовольства, несогласия с ней и как следствие — противостояние. Эта ситуация создаёт основу для резких политических потрясений, а затем и для смены власти или политического режима.

В социально-политическом развитии современного мира постоянно прослеживаются фазы, которые знаменуются попытками организовать политическую жизнь с помощью централизованных лозунгов или концепций, в основе которых лежат те или иные ценности (например, «американская мечта»). Важность для государственной политики ценностных ориентаций обосновывает, в частности, канцлер ФРГ Г. Коль. Политика, лишённая ценностей и перспектив, по его мнению, неизбежно ведёт к размыванию основ стабильности государства и общества, искажает социальные ориентации индивида, лишает людей уверенности в их социальном и личном существовании. В общем и целом идейное руководство, в котором нуждается страна, должно опираться на прочное и искреннее одобрение граждан. Такой основополагающий консенсус не может быть обеспечен законными и судебными решениями, его достижение предполагает обращение к огромному моральному капиталу нации ².

Эта идеализация ценностей, служащая средством сохранения верноподданнических настроений, возможна потому, что ценности, по существу, являются модернизированной формой мифа, их содержание относится не к настоящему, реальному, общественно-политическому бытию, а к будущему, потенциальному. В современную эпоху происходит активная мифологизация, а, точнее, ремифологизация общественного сознания, имеющая всеохватывающий и глубокий характер, распространяющаяся на все сферы и уровни общественного сознания, в том числе и высший уровень, где происходит продуцирование ценностей.

Ремифологизация со свойственным ей сакрально-метафорическим методом мышления, для которого дискурсивно-логический аппарат в принципе чужд, накладывает свой отпечаток и на характер политических ценностей, представляющих собой не столько рациональное, сколько иррациональное осознание социальной и политической жизни, значимых для человека условий его бытия.

Если «миф — это образец оптимальной организации духовной сферы, орудие совместного общественного выживания» ³, то понятно и то значение, которое власти предержащие придают ценностям. Они имеют многие черты, свойственные мифу — это и абстрагирование от дискурсивно-рационального начала, и преднамеренное сохранение неосмысленного духовного остатка, который воспринимается скорее интуитивно, и сохранение неведомого смысла.

Смысловая размытость ценностей даёт то преимущество, что они всегда остаются открытыми для любой интерпретации смысловых квантов.

В то же время ценности прекрасно адаптированы к обыденному сознанию, включающему мифологическое начало, как через своё небрежное отношение к каузальности, так и ко времени. Ни причинно-следственная схема, ни привязка к какому-то конкретному времени немыслимы для ценностей, иначе мираж может полностью рассеяться. Но это не значит, что ценности не рационалистичны в своей интенции. Работы на этот счёт свидетельствуют о намерениях построить систему рассуждений, рационально обосновывающих иерархию ценностей.

Обострённое и всеобщее внимание к проблеме ценностей проявляется, как правило, в периоды социально-политических кризисов, дискредитации идеологических основ общества, нарушения социальной мобильности. Тогда формулы обращения к идеалам добра, справедливости, свободы, солидарности и так далее широко моделируют ситуацию поиска утраченного консенсуса, неблагополучия в сфере общественно-политической жизни. В условиях социальной нестабильности человек никогда не знает, реализуемы ли желаемые цели. Поэтому ценности кажутся точками опоры, ориентирами для определения смысла и содержания жизни, выражением непрерывности. Сохраняя своё нормативно-обязующее значение, ценности служат не столько конкретным предписанием для непосредственной практической деятельности, сколько идеальным образцом, отдалённым от каждодневной сиюминутной ситуации, от реальных возможностей их исполнения. Они принимаются во внимание, так как кажутся символом порядка в хаосе жизни и сложной сети общественных отношений. Однако результаты и следствия ценностной ориентации в значительной степени определяются теми условиями, которые задаются общей политической ситуацией.

Исходя из практики употребления понятия ценности в литературе, можно отметить, что вопрос о ценностях в той особенно острой форме, в какой он ставится в современной политической дискуссии, является, по существу, вопросом о цели. Содержание социальной цели, взятой в самом общем виде, охватывает установки, ориентиры, программы, интересы, представляющиеся жизненно важными на данном этапе развития общественной системы. Наиболее глубокой внутренней основой социальной цели является система ценностей.

Более того, сама категория цели определяется через ценности. Ценности имманентно содержатся в структуре цели, являясь её высшими регулятивами. В качестве такого регулятора они выражают субъективную сторону цели, то есть определённую значимость какого-то объекта, социального процесса и так далее. Вместе с тем цель имеет объективную природу, выражая и объективные потребности, и объективные возможности деятельности.

Если цель выступает как всесторонне и рационально обоснованная программа, то ценности, имманентно ей присущие, приобретают характер субъектно-объектного отношения, то есть выражают реальную связь желаний, устремлений субъекта с объективными предпосылками; ценности неизбежно теряют объективную сторону, становятся субъективными, идеальными, априорными, если такая программа отсутствует. Тогда они представляют собой не что иное, как результат мифологизации и идеологизации, порождающие, как правило, безответственное политиканство. Объективная трудность, состоящая в невозможности подвергнуть суждения о ценностях рациональному доказательству, поощряет склонность к бездоказательным суждениям о правильном и неправильном, о добре и зле. Политические ценности в этом смысле предоставляют самые многообещающие возможности для демагогии и манипулирования общественным сознанием, которое с удивительной лёгкостью подпадает под их гипноз, особенно под гипноз такой ценности, как свобода.

Если политиканство — одна сторона медали, то другая — спекуляция на благонамеренных пожеланиях таких, как свобода, справедливость, равенство, которые нигде ещё в полной мере не претворились в действительность и в принципе не способны претвориться. Причина в том, что сами эти понятия являются довольно абстрактными, субъективными и исторически детерминированными. Имеющиеся в политической науке попытки придать универсальный и объективный статус ценностям оказываются неубедительными и не проясняют сущность дела.

Одной из таких попыток является следующая классификация, которую приводит известный американский политолог Р. Даль:

1. Политические ценности определяются волей Бога. Божественное вмешательство проявляет себя либо непосредственно, либо посредством интуитивного познания его человеком. Различные варианты этой идеи обосновываются многими христианскими теологами, философами, в основном католическими.
2. Политические ценности основываются исключительно на законах природы. Эти законы можно познать либо с помощью нашего разума (Кант), либо с помощью интуиции (Ж. Мэритен).
3. Политические ценности, как и всякие другие ценности, основаны исключительно на индивидуальном предпочтении. Эта позиция часто связывается со взглядами школы логического позитивизма.
4. Представители первых трёх точек зрения претендуют на «универсальность» ценностей. Четвёртая точка зрения отрицает эту универсальность. Ряд мыслителей полагает, что, хотя ценности основаны просто на личном предпочтении, некоторые виды ценностей тем не менее универсальны. Некоторые предпочтения являются врождёнными привычками человека. Поэтому эти универсальные предпочтения можно раскрыть и создать соответствующие им политические системы ⁴.

Неудовлетворительность этой и тому подобных интерпретаций ценностей можно объяснить по крайней мере тремя обстоятельствами:

1. Главная трудность обусловлена онтологической неопределённостью ценности вообще и вытекающей отсюда неясности отношения ценности к действительности. Как можно объяснить онтологически то, что идеальная сущность ценности может быть реальной, и как идеальная сущность может иметь отношение к воле реальных людей, проникать в неё, способствовать её осуществлению? Источник данной онтологической трудности и противоречия лежит в «отколе» ценности от реального бытия — наглядно-конкретного, изменчивого, преходящего и превращения её в абстракцию — нечувственную, универсальную, вечную, неизменную.
2. Свойственная ценностям ориентация на идеальный предел нередко маскирует наличие в обществе социальной дифференциации, идеологических и политических разногласий, ограниченных возможностей для социальной справедливости.
3. Сложность проблемы ценностей в политике состоит в том, что она (политика) может быть как никакая другая сфера человеческой деятельности очень чутко реагирует на конкретное содержание ценностей; здесь они постоянно «просвечиваются», и в итоге быстро обнаруживается, что ценности — даже «вечные», универсальные общечеловеческие — не есть нечто, не подверженное историческим изменениям и переосмыслению.

В самом деле, свобода или справедливость, например, никогда в своей всеобщности не очевидны, не познаваемы, не мыслимы. Они не имеют чётко фиксированного содержания: многие мировоззренческие и политические вопросы часто преподносятся под этим углом зрения. Что касается свободы, то Ш. Монтескьё, например, считал, что нет другого такого слова, которое имело бы столь разнообразное значение. Одни принимают её за возможность низложить тирана, другие — за право избирать того, кому они должны повиноваться, третьи — за право быть вооружённым и совершать разные насилия. Четвёртые связывают это понятие с определённой формой правления, противопоставляя её другим формам.

Некоторые называют свободой правление, согласие с их специфическими обычаями и наклонностями. Невозможно вечное начало — свободу, как утверждал Н. Бердяев, связывать с преходящими политическими формами, например, с либерализмом и демократией. Проблема свободы, считал он, безмерно глубже и в либерализме она не имеет прочного обоснования. Политические ценности функционируют прежде всего как указатели пути, но не как сама цель. И как таковые они описывают не цель, а только направление, являясь не чем иным, как давней мечтой человечества. Очевидно, речь идёт о неточном масштабе, которым мы измеряем конкретное. Объективного критерия для общего положения, определяемого как «это хорошо», в этой сфере не существует.

Поскольку содержание и происхождение ценностей не столько сознается, сколько угадывается, они часто характеризуются как пустые формы. Но даже пустые формы имеют свою функцию: они должны снова и снова обсуждаться и применяться к конкретным ситуациям. Когда мы говорим о ценностях, то скорее всего находимся в сфере конвенции, коллективных привычек и традиции. Любая попытка выхода за эти пределы почти неизбежно приводит к однобокой партийности, которая оспаривает за инакомыслием право на собственное мнение и собственное действие.

Теоретически можно предположить, что ценности могут иметь много разных форм выражения и способов проявления. Отсюда следовало бы сделать вывод, что многие люди единодушны в признании тех или иных ценностей, но расходятся лишь в их трактовках. Примечательный пример приводит в своей книге польский учёный М. Оссовская, показывая, что расхождения могут быть гораздо более глубокими: «Известный этнограф и социолог Г. Малиновский в 1930-е годы рассказывал студентам о своём разговоре с жителем одного из островов Тихого океана. Он поведал ему о разыгравшейся в Европе Первой мировой войне, которая привела к многочисленным жертвам. На что островитянин скептически заметил, что такого количества мяса съесть невозможно. В Европе нет каннибализма, — сказал Малиновский. Но тогда вообще бессмысленно убивать так много людей, — воскликнул островитянин» ⁵.

В обеих культурах, представленных здесь собеседниками, жизнь одинаково предстаёт как ценность. Но основания, по которым в том и другом случае совершаются убийства, настолько далеки друг от друга, что едва ли можно предположить, чтобы оба способа поведения могли сосуществовать в рамках одной культуры. Таким образом, общие ценности требуют постоянной конкретизации и интерпретации применительно к исторически определённой ситуации. В своём конкретном изложении они ни в коем случае не встречают того единодушного одобрения, которое вызывают их общие формулировки. Все выступают за торжество справедливости, но как только справедливость получает реальный шанс на осуществление благодаря конкретным политическим мероприятиям, начинаются разногласия. Процесс регулирования ценностей определяется в конечном счёте тем, носители каких социальных отношений выступают в качестве субъекта этой деятельности. Заинтересованы ли они в том, чтобы поощрять расширение ценностного пространства или, наоборот, сдерживать его.

Ядро политических ценностей — свобода, справедливость, солидарность, называемые в западной партийной терминологии «основными ценностями», составляют идеологический базис политических программ таких, например, крупных партий, как СДПГ и ХДС/ХСС в Германии. Они зафиксированы там в виде абстрактных понятий, оторванных от реальной социально-структурной дифференциации и могут обслуживать в принципе любую идейно-политическую платформу, что на деле и происходит в политической практике ФРГ. Их безнадёжная дискредитация произошла ещё в ходе буржуазной революции, когда они превратились в пустые и формальные лозунги. И до сегодняшнего дня они не имеют чётко фиксированного содержания: многие мировоззренческие и политические вопросъ преподносятся под этим углом зрения.

Предельно широкое значение основных ценностей, а также их функциональная роль — быть единой цементирующей основой общества — обусловили интерес к ним не только со стороны социал-демократов, но и консерваторов. Они, по мнению консервативных идеологов, есть идеальный интеграционный элемент, который в особой степени способствует тому, чтобы установить общественную идентичность государства.

Аксиологическая форма позволяет, с одной стороны, создать видимость бурной теоретической деятельности, а с другой — увести общественное сознание от прямых ответов, касающихся решения таких проблем, как безработица, инфляция, кризисные явления в экономике и другие. Постулируя «основные ценности», консерваторы не только не разъясняют их сущностное содержание, но отнюдь и не идеализируют их, допуская, что они могут даже противоречить друг другу.

Но какие бы разногласия не возникали вокруг основных ценностей между сторонниками тех или иных политических ориентаций, они касаются лишь деталей, частностей, не затрагивая сущности.

Возникающая на поверхности поляризация мнений между социал-демократами и консерваторами отражалась не столько в политическом содержании, сколько в форме, так как между ними существовало определённое согласие в экономической, финансовой политике. Всем крупным политикам надлежало осознать тот факт, что основные ценности должны служить всему обществу, а не только приверженцам какой-либо группы или партии. Благодаря основным ценностям и была найдена подходящая идейно-теоретическая платформа, позволявшая при соответствующей интерпретации придать консерватизму новые теоретические опоры, представить его ответственным за всё общество и превратиться из «технократического» в нормативно-этический.

Во главу ценностной концепции консервативные политики ставят «свободу» и выступают против её приравнивания к каким-либо другим ценностям. Она имеет заметное преимущество в ценностной системе и вообще является высшей ценностью. Свобода представляется вечным, всеобщим, вырастающим из человеческой сущности естественным правом, которое присуще всем людям без исключения. При этом наблюдается большая абстрактность, если даже не пустота применяемого понятия «свобода». Свобода отождествляется с образом Запада, является его символом, хотя при этом не определяются социальные, политические, юридические и другие параметры реального положения людей, характеризующие различные степени свободы.

Выдвинув в качестве центральной политической ценности «свободу», консерваторы имеют совершенно разные мнения по поводу того, в чём, собственно, состоит «свобода». Например, так называемые «старые либералы» (Х. Шельски, Г. Люббе, Б. Хеннис) условия свободы усматривают прежде всего в частной сфере, не подлежащей контролю со стороны государства и общества, то есть понимают их в смысле старой немецкой «буржуазной свободы» ХIХ века. Представители социал-биологического направления (Г.-К. Кальтенбруннер, А. Молер) видят свободу в указании на субисторическое и трансисторическое в человеке, которое не подлежит историческому преобразованию и не находится в распоряжении общества.

Выдвижение «свободы» в качестве главной ценности приобретало порой опасные черты, как это было в том случае, когда, например, утверждалось, что «свобода» важнее, чем мир.

Если «свобода» в рамках консервативной идеологии предполагает принципиальную независимость личности, то «солидарность» в отличие от этого должна обосновывать обязательную соотнесённость человека с другими людьми. Однако «солидарность» ещё в большей степени, чем «свобода» означает явную спекуляцию на ценностных представлениях, истоки которых лежат в основе совершенно противоположной традиции. Согласно реальному историческому содержанию, «солидарность» под именем «братства» была ведущей идеей Французской революции и в этом качестве встречала негативную реакцию со стороны консерваторов того времени.

Активизация этой ценности, её возвышение являлось прямым ответом на духовно-политический кризис современного западногерманского общества.

Определение понятия «справедливость» и её обоснование представляют для консерватизма, несомненно, наиболее трудную проблему, так как ведут к отвлечению от материальных детерминант жизни в обществе. Представлять многообразие существующих в обществе противоречий, особенно таких, как противоречие между богатством и бедностью, силой и бессилием и так далее как «справедливые» действительно нелегко. Не случайно «справедливость» занимает последнее место в иерархии «основных ценностей».

В целом же, наделяя ценности атрибутом высшего блага, но не раскрывая предпосылок и условий их реализации, идеологи помогают стабилизировать и укреплять доминирующие структуры власти. В своей абстрактности, неопределённости и размытости такие ценности либо маскируют, либо приукрашивают действительность, а в конечном счёте затрудняют понимание действительности и существующих отношений власти.

2. Власть и информация

Информация всегда являлась одним из ключевых ресурсов для успешной реализации властных функций. Поскольку носители власти в тех или иных формах навязывают свою волю подвластным (управляемым), вступают во взаимодействия, в том числе конфликтные, с противостоящими силами, то особое значение приобретает наличие именно такой информации, которая позволяет наметить адекватные и реалистичные цели, выбрать оптимальные стратегию и тактику их достижения. И наоборот, отсутствие необходимой информации, её неадекватность, как, впрочем, и неспособность власти осознать значимость и ценность доступной адекватной информации, неумение извлечь из неё соответствующие выводы нередко были одной из основных причин ошибок и провалов власти в политике, государственном управлении, военных действиях и так далее. В межгосударственных отношениях особые преимущества получает та сторона, которая имеет доступ к информации, рассматриваемой в качестве секретной для противников (а нередко и для союзников) и относящейся к различным сторонам жизни государства, механизмам выработки наиболее важных политических решений, его военному потенциалу, и так далее.

Отсюда важное значение специальных служб, задача которых — максимальный доступ к секретной информации других государств и защита собственной секретной информации. Конечно, само понятие секретности вполне конкретно и обусловлено множеством факторов, включая и характер политической власти. В частности, можно говорить о том, что отсутствие или слабость демократических институтов прямо связаны с расширением сферы секретности во внутригосударственной жизни, поскольку информационная открытость общества расширяет возможности критики, упрочивает позиции оппозиционных сил и так далее.

До относительно недавнего времени характер существенной для жизни общества информации был относительно невелик и её основной объём был сосредоточен именно в структурах государственной власти. Но уже после Второй мировой войны произошёл качественный скачок в возможностях преобразования, обработки и хранения информации, связанный с быстрым развитием компьютерной техники. Появление и исключительно быстрое развитие компьютерной техники и современных средств передачи данных не является случайным. Они отразили назревшую общественную потребность управления растущими объёмами и потоками информации, эффективного её использования для решения многообразных задач.

Воздействие современных информационных технологий на политические и идеологические процессы, на механизмы реализации власти порождает новые проблемы, которые весьма многообразны и недостаточно изучены. Рассмотрим некоторые из них.

Проблемы глобального информационного обмена

До недавнего времени потоки информации замыкались в основном в границах национальных государств и лишь относительно небольшие объёмы информации, контролируемые соответствующими структурами власти, пересекали эти границы. Развитие современных средств коммуникации, прежде всего телекоммуникации, вызвало в последние годы быстрый рост трансграничных потоков информации. Это было связано, в частности, с появлением глобальных спутниковых организаций, начало которым положила «Интелсат» (1964 год), владеющая системами спутниковой связи и эксплуатирующая их.

Деятельность «Интелсат» регулируется специальным соглашением стран-участниц, окончательный вариант которого был принят в 1973 году. Помимо экономических целей преследовались и политико-идеологические, так как речь шла о распространении информационных потоков по всему миру. Созданная по американской инициативе и работающая на американском оборудовании «Интелсат» рассматривалась американскими федеральными службами как естественное средство укрепления американских позиций в мире.

Однако стремление осуществлять контроль над деятельностью «Интелсата» не всегда в полной мере реализовывалось. Поэтому с середины 1980-х годов американская политика в отношении систем спутниковой связи начинает меняться. Приоритетным направлением становится формирование конкурентного рынка международных спутниковых систем, который явился бы эффективным средством против монополизма, более быстрого роста качества и снижения стоимости предоставляемых услуг. Такой выбор был вполне понятен, поскольку базировался на предположении, что технологическое превосходство и преимущество в количестве производимой информации позволит естественным путём, без административного давления занять в них ведущее место. Информационный обмен, в котором всё большее место занимают радио, телевизионные программы и потоки данных, становится все интенсивнее. Ключевые позиции в таком обмене занимают страны, лидирующие как в производстве информации, так и в производстве соответствующего оборудования. Расширяется сеть спутникового и кабельного телевидения, устанавливается всё больше индивидуальных параболических антенн, обеспечивающих приём очень широкого круга программ, в том числе жителями удалённых от крупных центров небольших посёлков и изолированных домовладений.

Привычной, в том числе для нашего телезрителя, стала такая форма телевизионного общения, как прямые телемосты.

Определённая информационная политика, проводимая с использованием самых современных технических средств, может эффективно стандартизировать массовое сознание, ориентировать его на конкретный набор политико-идеологических и иных ценностей, в том числе далёких от конкретных национальных интересов и традиций. Поэтому в понятии суверенитета все более важное место занимает его информационный компонент. Не случайным является всё более пристальное внимание как в научных, так и общественно-политических кругах к проблеме «информационного империализма» или «информационного колониализма», опасность которых вполне реальна, причём не только в отношении стран, слабо развитых в технологическом плане, но и применительно ко многим развитым странам, не обладающим мощными средствами информации.

В этих условиях усложняется и приобретает новые аспекты задача поддержки и защиты собственных культурных и моральных ценностей, передачи их новым поколениям наряду с максимально полной и достоверной информацией о наиболее важных событиях, проблемах, тенденциях развития в других странах. Решение этой задачи достижимо при условии проведения реалистичной и современной информационной политики, в отношении которой позиции структур власти, экспертов, общественного мнения нередко варьируют от обоснования необходимости полной информационной открытости до жёсткого государственного контроля.

В то же время следует полностью осознать тот факт, что в ситуации быстрого распространения современных информационных технологий административные способы защиты тех или иных ценностей становятся всё менее эффективными, а нередко вообще невозможными. Поэтому сегодня международное сообщество постепенно вырабатывает основные принципы регулирования информационно-культурного обмена. Уже сформулированы и согласованы общие, признаваемые большинством стран, принципы, включающие, в частности, запрет на разглашение сведений, представляющих военную и государственную тайну, порочащих честь и достоинство граждан, хотя многое определяется национальным законодательством. Конечно, конкретная трактовка и законодательное оформление этих принципов ещё содержат немало спорных моментов, связанных с различиями в истории, культуре, менталитете различных народов. Подход к решению этих проблем основан на широко распространённом убеждении, что форма и содержание радио- и особенно телевизионных программ представляет важный компонент национального суверенитета. Более того, он определяет информационный суверенитет государства, который государственная власть обязана охранять. Однако общая тенденция такова, что в связи с развитием спутникового вещания и становлением системы глобального телевидения, интерпретация понятия «информационный суверенитет» будет становиться всё более «мягкой» за счёт признания прав граждан на свободу выбора программ.

Всё большее место в трансграничных потоках информации занимают потоки данных для компьютерных систем. К ним относятся, в частности: оперативные сообщения, необходимые для принятия решений или выполнения административных функций филиалами транснациональных корпораций; финансовые данные, представляющие собой сведения о кредитах, задолженностях, платежах, и так далее; данные о личности, включая сведения о кредитоспособности, здоровье, квалификации и так далее, разнообразные научно-технические данные, метео- и экологическая информация, библиографические данные.

Основная часть трансграничного потока данных приходится на США, страны Западной Европы и Японию, при этом лидирующее место прочно удерживают США. Россия в этом плане, как и многие другие страны, представлена пока слабо. Многие технологически менее развитые страны вынуждены хранить, обрабатывать и получать жизненно важную для себя информацию в иностранных банках данных и компьютерных сетях. Неожиданное прекращение потока информации из-за технических или политических причин может приводить к существенному иностранному воздействию на страну — потребителя информации. Иными словами, возникает новый тип информационно-технологической зависимости. В то же время различные меры по зищите национального информационного суверенитета, оправданные с точки зрения соответствующих государственых структур, нередко снижают эффективность функционирования и рост целых отраслей промышленности, банковского дела, торговли, особенно существенно зависящих от современных информационных технологий.

Национальному суверенитету угрожают и информационные потоки, обслуживающие деятельность транснациональных корпораций.

В частности, ряд исследований свидетельствует о том, что государства уже в значительной мере не контролируют международный поток платежей и кредитов, распределяемых через специальные коммуникационные сети. Вообще само появление и всё более широкое распространение в последние годы «электронных денег» следует признать одним из наиболее важных технологических результатов процесса информатизации общества.

Э. Тоффлер, например, описывая в своей последней крупной работе особенности их функционирования, приходит к выводу о том, что это не просто очередное технологическое новшество. В условиях, когда «электронные деньги» свободно пересекают национальные границы, все более трудной оказывается задача проведения последовательной финансовой политики тем или иным национальным правительством. Поскольку процесс принятия решений в области телекоммуникаций постепенно смещается с национального на международный уровень, всё большую часть внутренних проблем приходится решать с учётом внешних по отношению к данной стране факторов. Поэтому в международном сообществе растёт понимание необходимости согласования информационной политики отдельными странами и группами стран, транснациональными корпорациями, особенно когда эта политика прямо или косвенно затрагивает интересы третьих стран или мирового сообщества в целом.

Новые информационные технологии и демократия

Обилие информации, быстрота доступа к ней, казалось, создают новые благоприятные возможности для развития демократии. Как отмечают американские исследователи, «теоретически компьютер является мощным средством уравнивания возможностей граждан в отношении информации. Любая информация сегодня доступна среднему гражданину. Однако на практике компьютер способствует расширению информационного разрыва между различными социальными классами» ⁶. Имеются в виду как далеко не полная обеспеченность семей даже в США современными персональными компьютерами, так и большое различие в качестве компьютерной грамотности.

Современная же демократия предполагает не только возможность доступа к максимально разнообразной информации, но и достаточно высокий уровень образования и культуры, позволяющих адекватно воспринимать и оценивать её, принимать на этой основе самостоятельные решения, в том числе осуществлять ответственный политический выбор. При этом для нормального функционирования общества, особенно демократического, особое значение имеет наличие эффективных прямых и обратных информационных связей, а развитие современных компьютерных и коммуникационных технологий создаёт здесь новые возможности.

Так при любой политической реформе, в особенности когда политические и социальные процессы чрезвычайно динамичны и во многом непредсказуемы, принципиальное значение имеет информационная открытость в деятельности государственных органов, повышение информированности населения об основаниях и механизмах принимаемых решений, ходе их реализации. Хотя решение этой задачи зависит в первую очередь от политических и правовых факторов, все более существенное значение приобретают телевидение, космические системы связи, современная полиграфия.

Ещё более широкие возможности открывает массовое распространение персональных ЭВМ, подключённых к компьютерным сетям массового пользования. Это позволяет достичь качественно нового уровнц осведомлённости граждан, открытости фуекционирования различных властных структур. Благодаря этому радикально расширяются возможности самостоятельного и активного поиска нужной, интересующей человека социальной информации. Вплоть до настоящего времени основным способом её получения являются письма, запросы, встречи с должностными лицами и так далее. Создание компьютерных банков данных общего пользования, содержащих сведения о деятельности различных уровней власти, позволит гражданам автономно получать необходимую информацию и сознательно определять своё отношение к эффективности этой деятельности.

Подобные информационные системы технически возможны и реализованы в ряде стран (хотя основное место в них, скажем, системах «Prestel» в Великобритании или «Minitel» во Франции, занимают разнообразные сведения, связанные с повседневной жизнью — торговля, услуги, транспорт, досуг, и так далее). В обозримом будущем, по мере создания необходимой инфраструктуры, решения экономико-организационных проблем, компьютерные сети будут расширяться. С их помощью будет возможно проводить моментальные опросы, голосования (референдумы) по конкретным социально-экономическим и политическим проблемам. Таким образом, создаются принципиально новые возможности для развития прямой демократии. Хотя конкретные методы удовлетворения информационных потребностей, конечно, будут и дальше развиваться и совершенствоваться, представляется вероятным, что нобщие идеи доступа к информации в «электронных хранилищах с помощью телевизора, установленного на службе или дома, сохранятся и станут таким же достижением цивилизации, каким стал в своё время водопроводный крано ⁷.

В то же время возможности расширения прямой демократии с помощью мгновенных электронных опросов, референдумов, и так далее. содержат в себе и определённые минусы.

Выигрыш в скорости обработки информации, ускорении информационной обратной связи, в принципе полезной и необходимой гражданам и власти, может иметь в качестве обратной стороны быстрые колебания общественного мнения, его нестабильность, поскольку люди будут всё больше ориентироваться на то, чтобы быстрее выразить своё отношение к тем или иным проблемам, а не на то, чтобы сформировать его в процессе всестороннего обсуждения, учёта различных точек зрения и так далее. Однако электронные средства информации создают всё больше предпосылок и для реализации другого направления развития и совершенствования демократии, связанного «с использованием новых технологий для замедления ритма демократии, вовлечения значительно большего количества граждан в дискуссию, диалог для выявления различных позиций. Это политика «электронной республики» и «телевизионного города».

Современные технические возможности допускают воплощение в жизнь такой политики, если выбор будет сделан именно в этом направлении» ⁸.

Среди специалистов дискутируется вопрос о соотношении бюрократических и информационных типов организации общественной жизни. При этом одни считают, что эти типы несовместимы. Другие доказывают, что бюрократия успешно сохраняет и даже усиливает своё влияние в обществе, все шире использующем информационные технологии. По мнению одного из теоретиков информационного общества Дж. Мартина, «возможно, наихудшим злом, которое может исходить от компьютеров, является их способность многократно усиливать мощь бюрократии» ⁹.

Речь идёт, в частности, о том, что неоптимальные бюрократически вырабатываемые политические и социально-экономические решения представляются общественному мнению в качестве оптимальных и эффективных, поскольку при их выработке широко применялись компьютерные средства обработки информации. Однако этот аргумент является далеко не бесспорным. Напомним, что в нашей стране использование таких средств не повлияло на бюрократические, административные методы деятельности аппарата управления, сложившиеся ещё в 1930-е годы. Скорее наоборот, вычислительные возможности ЭВМ позволили ему расширить утверждаемые, рассчитываемые и контролируемые показатели, усиливая тем самым иллюзию точной планируемости и «научного управления» чуть ли не всеми сторонами общественной жизни в условиях почти полного отчуждения граждан от процедур выработки и принятия решений.

Исследование воздействия информационных технологий на механизмы политической власти содержится в уже упомянутой работе Э. Тоффлера. Он обращает внимание, в частности, на роль «фактов», на которые опираются в своей деятельности политики, особенно в случае принятия важных решений.

Казалось бы, современные системы обработки и хранения информации дают возможность оперировать значительно более точными и богатыми по содержанию фактами, чем в докомпьютерную эпоху. Однако это верно лишь отчасти, поскольку та информация, которая в итоге оказывается доступной политикам, чаще всего есть результат сложного взаимодействия алгоритмического и программного обеспечения с массивами первичных данных, что самими политиками обычно не осознается. В итоге, по мнению Э. Тоффлера, «политическая информация достигает лицо, принимающее решения, лишь пройдя через лабиринт вносящих искажения зеркал» ¹⁰.

Здесь намечена существенная проблема, с которой сталкивается современное, всё более информатизированное общество. С одной стороны, эффективная деятельность в политике, сфере управления, бизнесе требует оценки, анализа, интерпретации быстро растущего объёма данных, что и делается с помощью информационных технологий. С другой — для политика, бизнесмена и так далее, «погружённого» в эти данные, весьма трудной задачей становится независимая проверка и оценка получаемой информации, и он вынужден считать её истинной. Возникает парадокс: обилие информации сопровождается растущим отчуждением от неё человека, принимающего на её основе социально значимые решения.

Э. Тоффлер рассматривает и вопрос о соотношении принципа свободы информации с необходимостью сохранения различных видов секретности, закрытости информации, вопрос о принципах деятельности секретных служб. Он приходит к выводу: «Несмотря на гласность (glasnost), законодательство о свободе информации, сегодняшние правительства успешно сохраняют завесу секретности. Реальные мотивы действий тех, кто обладает властью, становятся менее прозрачными. В этом заключён метасекрет власти» ¹¹. Таким образом, вопрос о том, в какой мере широкое применение информационных технологий действительно ведёт к большей информационной открытости общества (включая и существенную для граждан информацию о деятельности структур власти), какие новые перспективы открываются и какие новые проблемы возникают в функционировании и развитии демократии, является во многом дискуссионным, требующим дальнейших исследований.

Охрана прав личности в условиях компьютеризации общества

Современные информационные технологии позволяют накапливать, эффективно обрабатывать, передавать и использовать огромные массивы информации о гражданах: их финансовом положении, политических предпочтениях, социальной активности, здоровье и так далее. Такое накопление может идти естественным путём, на основе «информационных следов», оставляемых человеком в процессе жизни. Компьютерное хранение, обработка и использование такой информации могут иметь положительные социальные следствия, представляя, например, новые возможности борьбы с преступностью, облегчая тем самым структурам власти реализацию их функций, но могут приводить и к незаконному её использованию, нарушению тайны личной жизни, других прав личности.

Не случайно некоторые западные специалисты подчёркивают опасности (реальные или потенциальные), связанные с накоплением информации о гражданах. Так Д. Бэрнхэм отмечает: «Компьютерное государство — это налоговая система, полиция, служба социального обеспечения, банки, телефонная сеть, служба безопасности и кредитные фирмы, тихо и непрерывно инвентаризирующие каждое наше действие и каждый шаг» ¹². Речь идёт об опасности чрезмерной «информационной прозрачности» граждан для власти как следствия широкого применения информационных технологий.

Новая ситуация привела к широкому обсуждению проблемы защиты прав личности, создание гарантий от вторжения в частную жизнь. В этом обсуждении участвуют юристы, социологи, политологи. В ряде стран приняты законодательные акты, обеспечивающие более или менее надёжные гарантии информационных прав граждан, защиту от возможности формирования без их ведома обширных «электронных досье». В США, например, принято два основных закона — о свободе информации (1966 год) и закон об информации о гражданах — The Privacy Act (1974 год).

Этими законами обеспечивается предоставление права гражданам, средствам информации, общественным объединениям знакомиться с информацией федеральных правительственных учреждений. По закону 1966 года все министерства и ведомства должны публиковать для всеобщего сведения или содержать в открытом доступе описание структуры учреждения, формы деятельности, адрес, инструкции для сотрудников, затрагивающие права и интересы граждан и так далее. Закон 1974 года регламентирует порядок доступа к личным досье граждан, обязывает публиковать данные о структуре таких досье, категориях лиц, на которых собираются данные, о должностных лицах, допущенных к ним, и так далее.

В принципе эти законы гарантируют выполнение следующих требований: не должно быть строго засекреченных информационных систем, накапливающих сведения о гражданах; гражданин имеет право проверить, какая информация о нём имеется и каким образом она используется, уточнить или исправить информацию; информация не должна храниться дольше, чем это необходимо для чётко определённых целей; каждая организация, собирающая, использующая или распространяющая информацию о личности, должна гарантировать точность этой информации и принимать все необходимые меры против её незаконного использования. Конечно, при этом возникает проблема разумных ограничений и оправданной секретности, без которых невозможны охрана государственной безопасности и борьба с преступностью, защита внешнеполитических интересов и так далее. Поэтому указанные законы и другие акты содержат соответствующие статьи. Но даже удачно составленные законы не могут охватить всего многообразия возникающих ситуаций.

Таким образом, традиционная проблема оптимизации взаимодействия интересов и прав личности, а также общественных и государственных интересов в условиях широкого применения информационных технологий приобретает новые стороны и аспекты, требующие как теоретического анализа, опирающегося, в частности, на уже накопленный в различных странах опыт, так и конкретных решений и действий различных структур и ветвей власти.

З. Власть и утопия

Реалистической властью можно считать власть, осуществляющую программу:

• основанную на фундаментальной концепции общества и построенную, исходя из теории данного общественного процесса;
• адекватно отображающую действительность, законы и тенденции её изменения, реально возможное в политике;
• исходящую из представления о данном политическом процессе как о системе, способной развиваться и активно взаимодействовать с другими процессами — экономическими, культурными, правовыми, и так далее;
• преследующую соответствующую возможностям цель;
• обладающую средствами полной реализации своих собственных возможностей;
• способную критически оценивать результаты выполнения программы.

Таким образом, ключевой вопрос власти — это адекватность власти её целям, задачам, возможностям, стратегиям, то есть это всегда вопрос её эффективности, её правоты или заблуждений. Когда такой адекватности нет, возникает утопия. Просчёты и ошибки, естественные для власти, ещё не утопия, а лишь её предпосылки. Утопия начинается тогда, когда дефекты власти и политики не распознаны или замечены поздно, либо замечены, но не признаны и не исправлены.

Тогда непроизвольно возникают или намеренно создаются по каким-либо причинам иллюзии относительно целесообразности нереального на деле политического курса.

В связи с особенностями политического процесса, когда рациональное знание обращено к таким объектам, как «возможность», «вероятность», «предпочтение», и так далее, оно по необходимости ограничено анализом и упорядочиванием логики вероятностных событий, логики гипотез. За пределами этого рационализма может оказаться действительность, которую он не охватывает. Помимо значительной роли случайных, субъективных, эмотивных, непознанных или ложно интерпретированных факторов политики, которые делают её уязвимой для иллюзорных представлений о её рациональности, приходится признать, что и объективная рациональность политического процесса (знание законов, тенденций развития, фактов) также не застрахована от иррациональных восприятий. Данные особенности политического процесса способствуют возникновению утопии.

Сложность и специфика утопии в политике, её, так сказать, коварство — в глубоком и неприметном проникновении в политическое мышление, в её рационализации — свойстве приобретать все признаки логически правильно построенной, целенаправленной мыслительной и практической деятельности (рациональная утопия) и в её конкретизации, имитирующей действительные явления, реальные события (конкретная утопия). Эти свойства обеспечивают утопии устойчивое бытие в политическом сознании и политической практике.

Знание условий, при которых возникают действительно утопические тенденции в политике, даёт возможность корректировать политический процесс и направлять его, освобождаясь от утопии во всех её формах. Это особенно важно в современную эпоху, когда масштабы политических решений, их значение и ответственность неизмеримо возросли.

Распознавание политической утопии осложняется, однако, в том случае, когда утопическое начало возникает в политике не преднамеренно, не как цель той или иной политической теории или практики, а как невольный результат достаточно сложного взаимодействия объективных и субъективных причин. Примером такого рода является утопия, возникающая на основе принципа предельности.

В политике обнаруживаются два вида пределов. Первый определяет общие предельные возможности политики в том простом смысле, который может быть выражен словами: политика не может беспредельно воздействовать на общество, разрушать или пересоздавать его, преобразовывать организующие его системы. Гиперполитизация экономики, права, культуры, науки, идеологии, морали не проходит безнаказанно и карается утопическими иллюзиями и тяжёлыми общественными последствиями.

Существуют границы рационального проникновения одних общественных систем в другие, за которыми начинается их общее разрушение. Отсюда возникает, в частности, хорошо теперь известная проблема этатизма — засилия государства, вмешательства государственной власти в экономику и в иные сферы жизни человека и общества. Отсюда и способность власти порождать общественные кризисы и сомнения в возможности выходить из них политическими средствами, сопровождаемые массовыми иллюзиями и утопическими ожиданиями. В этой связи следует заметить, что утопия в политике — удел отнюдь не одних только носителей и творцов политики. Если утопия зарождается в центрах власти, она распространяется и в обществе и тем шире, чем значительнее политический процесс. Утопия, таким образом, — это массовое явление.

Второй тип пределов — предельность, возникающая в конкретном политическом процессе. Так или иначе начавшееся и продолжающееся политическое действие может не завершиться, не дойти до обозначенных в проекте целей или привести к непредвиденным результатам, столкнувшись с теми или иными препятствиями: дефектами самой политики или/и внешними факторами. Эта ситуация означает, что процесс вошёл в пограничную зону («зону насыщения»), где его рациональный потенциал исчерпывается и возникает коррелятивный ему утопический потенциал иллюзии успешно продолжающейся политики. Исчерпанность политики означает не её конец и, конечно, не отказ от политики вообще, а необходимость её смены, необходимость новой политики. Отсюда вечность политики и власти, вечная проблема их изменения, перемены курса, стратегии и тактики, то есть проблема выхода из критической пограничной зоны. Но утопия может быть и одним из альтернативных результатов вероятностного процесса. Она и сама представляет собой вероятностный процесс, исходом которого становится изживание утопии — реализация, казалось бы, неосуществимого события или подтверждение несбыточности его ожидания. Признавая критерием утопии неосуществимость замысла, мы вправе говорить о границах и принципах такой оценки, поскольку то, что неосуществимо в одних условиях и в данное время, может оказаться осуществимым при других обстоятельствах и в иное время.

Политическая утопия может анализироваться и классифицироваться по характеру её образования как объективно и субъективно обусловленная; а также по месту образования в политическом процессе — на его исходном этапе, при формировании проекта, при определении общей или частных целей, в период осуществления проекта и так далее.

Особое значение имеет объективно и субъективно обусловленная типология политической утопии. С этой точки зрения политическая утопия может быть подразделена на следующие типы:

• непреднамеренную, возникающую на стадии идеального замысла в качестве максималистского проекта. Она связана с формированием модели проектируемого объекта, его идеального состояния. Такая утопия может быть преодолена при детальной разработке плана и его реализации;
• непреднамеренную, возникшую в процессе осуществления проекта вследствие незнания закономерностей данного явления, неполноты информации, неопределённости будущих состояний объекта, и так далее. Она может быть отражена и закреплена в прогнозе, в проекте и плане его реализации и способна сделать этот проект неосуществимым. Такая утопия устойчива, имеет тенденцию определять идеологию и методологию целеполагания и разработки проекта. Она чрезвычайно распространена в политике, в социально-политическом прогнозировании и проектировании, особенно там, где имеют место субъективизация входной информации и её объективная неполнота, ошибки в определении целей, методов, задач и так далее;
• преднамеренную, но идеологически санкционированную и сознательно применённую утопию. Такая утопия признается основой отношения к действительности, исходя из представлений об идеальном образе действительности и её конструктивном, с точки зрения этого идеала, преобразовании.

Она сопоставляет существующее и желаемое, воображаемое, в котором как бы преодолеваются начала неопределённости и вероятности. Таков опыт реализации идеалов свободы, равенства, справедливости, права в политической и социальной истории современной цивилизации.

Преднамеренная утопия, отвергающая рациональное начало в политике, проектировании и прогнозировании, порывающая с объективными законами функционирования и развития общества — крайняя форма проявления утопического сознания и весьма распространённое явление политического авантюризма.

Утопические явления могут проистекать из основных рассогласований, возникающих как дисфункции между следующими отношениями:

1. Между политическими и общественными отношениями. Время истории и время политики могут не совпадать. Ускорение развития одних частей общественного целого неизбежно приводит к отставанию других его частей и потому может привести к негативным последствиям для этого целого, каким бы закономерным ни был феномен неравномерности исторического развития. Так процесс индустриализации обычно опережает процесс культурного, профессионального, этического развития человека и общества, формирование гуманистического сознания, без чего индустриализм может получить — и реально получает — антигуманную направленность, выражающуюся в разрушении природы, использовании знания и технико-производственного потенциала общества для создания средств массового уничтожения. Наконец, политическое и общественное развитие могут расходиться друг с другом в целом и в отдельных отношениях и даже противоречить друг другу. Политика колониализма, например, всегда противостояла процессу интегрального исторического развития народов, принудительно включённых в колониальные империи. Отсюда и утопии «вечных», «могущественных» имперских государств-конгломератов.
2. Между политическими и другими общественными процессами, осуществляющими в обществе организационные и регулятивно-контрольные функции. Это рассогласование связано с первым, наиболее общим рассогласованием политического и общественного, когда политика может не отвечать нуждам общества, его сознанию, интересам, уровню развития и возможностям. Но такое рассогласование образует более определённые и конкретные ситуации, например, несоответствие политического регулирования правовому. Все развитые европейские общества прошли этап развития, на котором позиция политической власти (возможность деспотического, самодержавного, абсолютистского правления разных уровней — от местного до центрального, королевского) порождала потребность в создании правового общества. Тогда право (судебная власть и конституционный суд) становилось чем-то внешним по отношению к государственной власти и должно было быть независимым от неё, и призванным её контролировать.
3. Внутри самого политического процесса: как несоответствие между уровнями теоретической и практической политической деятельности; между конкретными действиями власти и интересами и целями политического процесса; несоответствие между целями политики и средствами, а также методами власти. Осуществление власти включает ряд процессуальных этапов, на которых возможно появление утопических представлений. Главными из них являются:
   • определение целей;
   • разработка политического проекта.

Стадия целеполагания и организации управляющих и контрольных функций власти — одна из самых сложных и противоречивых. Здесь необходимо остановиться на проблеме анализа политических норм, на основании которых осуществляется управление и определяется должное поведение граждан и власти.

Существует абстрактная возможность превращения нормы в утопию. Такого исхода, естественно, избегает любое государство. Это стремление проявляется как желание добиваться реализации процесса органического усвоения политических норм, идеологии, и так далее. Положительная, правильно понятая и усвоенная норма не должна порождать негативных утопических явлений.

Иной эффект нормативности порождается сферой «государственного формализма» — бюрократией, создающей свои нормы, согласно которым осуществляется деятельность власти и управляется общество. «Бюрократия считает самое себя конечной целью государства.

Бюрократия делает свои «формальные» цели своим содержанием, поэтому она всюду вступает в конфликт с «реальными» целями. Она вынуждена поэтому выдавать формальное за содержание, а содержание за нечто формальное. Государственные задачи превращаются в канцелярские задачи, или канцелярские задачи — в государственные» ¹³.

Средство превращается в самоцель, цель — в средство. Но утопия целей не иррациональна, она рациональна. Это показал ещё Маркс: «Бюрократия есть круг, из которого никто не может выскочить. Её иерархия есть иерархия знания. Верхи полагаются на низшие круги во всём, что касается знания частностей; низшие же круги доверяют верхам во всём, что касается понимания всеобщего, и, таким образом, они взаимно вводят друг друга в заблуждение ¹³.

Это взаимное заблуждение относительно целей и средств проекта и его истинных результатов основано на нежелании открывать их подлинное соотношение: «Всеобщий дух бюрократии есть тайна, таинство» ¹⁵. В утопии подлинного смысла власти, которая скрыта в тайне, иллюзии, заинтересована власть и прежде всего бюрократия. Тайна вообще может придавать значительность политическим нормам и всем политическим отношениям в обществе, порождать обманчивые представления о подлинных целях и о самой природе власти, внушать убеждение в объективности её решений, её средств, её методов, приёмов и норм. Иллюзии такого рода проникают не только в массовое политическое сознание, но и в политическую теорию.

Глубоко преображается в этой утопической ситуации и весь процесс усвоения обществом политических норм, которые тоже оказываются утопическими. Между тем нормативная политика призвана служить антиутопической мерой, повышающей эффективность управления.

Важное свойство политического процесса — его дискретность. Значительные цели достигаются последовательно через ряд этапов, на которых преследуются частные конкретные (или промежуточные) цели. Если экстремальные (универсальные или высшие) цели постоянны, то частные — временны. Их достижение приближает к общей цели. Это цели конкретной деятельности, хотя и они могут быть общезначимыми: оборона, сохранение мира, достижение могущества, и так далее. Кроме того, частные цели, интересы, проект и средства ближе друг к другу во времени и пространстве, что помогает обеспечивать их взаимную адекватность. В принципе норма должна быть равнозначна закону, разработанному данной политической системой. Так и бывает в политической действительности, если она не трансформирована утопией. Но обычно на промежуточных этапах осуществления политики часто возникают несоответствия элементов политического процесса и накапливаются отклонения от избранных целей. В результате и общее направление политики может удалиться от намеченной цели. Этот же эффект может возникнуть при несогласованности общей и частных целей.

К идеальной, абстрактно-общей цели приближает такая частная цель, которая соотносится с общей как особенное, воплощающее всеобщее, и потому способная стать самоцелью, как и сама общая цель. Иными словами, частная цель выступает как отчуждение идеальной цели, становится формальной по отношению к ней. Таким образом, в цепочке частных целей таится возможность утопических иллюзий.

Политический процесс — это цепь последовательно решаемых задач и соответствующих действий. Утопические явления возникают в конкретных звеньях этой цепи, прежде чем превратиться в ложное представление о процессе в целом. Дисфункции процесса сами по себе конкретны, а следовательно, и иллюзии, которые возникают в связи с ними, также конкретны.

Политический процесс таит в себе альтернативы, равенство или неравенство шансов благоприятного и неблагоприятного исхода событий. Иллюзорными могут быть и расчёты на успех, и сомнения в нём. Оттого так навязчива в политике (и не только в ней) логика вероятностного процесса: ещё одно усилие, ещё одно устранённое препятствие, новый шанс, может быть, счастливая случайность и цель будет достигнута. Логика надежд нередко побуждает продолжать и затягивать самые безнадёжные политические предприятия, добиваться решения «любой ценой», что особенно предрасполагает к иллюзиям ¹⁶.

Политическая цель возникает на грани объективного и субъективного, естественного (то есть сущего, данного), реального и желаемого, ожидаемого, рационально сконструированного или воображаемого.

Политическому расчёту, реальному проекту на стадии целеполагания присуще то мысленное преобразование мира, которое свойственно и мифологии, и утопии. В этом свойстве кроется возможность ограничить преобразование мира мыслительной деятельностью, поскольку и «всякая мифология преодолевает, подчиняет и преобразовывает силы природы в воображении и при помощи воображения» ¹⁷. Для перехода от воображаемого к практике необходимо преобразование самого воображаемого. Цель как абстрактно общее — это идеализированный объект, мысленное образование. Его появление закономерно в политическом процессе на ранней стадии проектирования.

На начальном этапе формирования проект неизбежно выглядит как теоретическое утверждение, соотносимое с идеализированным объектом. Но в этом утверждении идеальный образ мира уже даётся средствами рационального познания как его объяснение, как необходимость, неизбежный результат выполнения плана (в который перерабатывается проект). Как желаемое будущее событие, модель будущего, политическая цель может оцениваться качественно. Идеализированный объект в конкретном проекте предстаёт как система, поддающаяся предварительной оценке, вероятности его реализации. Сама идеализация конкретного проекта при этом состоит не в превращении цели в абсолют, а в принципе целеполагания — одушевлении исполнения необходимыми стимулами. Реально она состоит не только из образов, схем, операций (мысленный эксперимент, разработка теоретических моделей, и так далее), необходимых для выбора стратегии данного политического процесса.

Выбор цели, принятие политических решений, призванных обеспечить реализацию политической цели и рационализировать политический проект, обращены к сложному миру человеческой субъективности. В этом его действенность и потенциальная двойственность.

Большую роль в выборе цели играет убеждённость, которая может оказаться в определённом смысле автономной по отношению к проекту, способной эволюционировать иными темпами и в другое время, чем сам проект и исполняющая его власть. Они могут перестать совпадать и по содержанию. Если проект осуществляется без внутренних стимулов, становясь от этого неэффективным, то внутренняя убеждённость в ложности проекта есть уже свидетельство его утопичности.

Убеждённость вообще означает доверие к политическому замыслу исполняющей его власти, её методам, возможностям и к самой цели. Неконтролируемое, безотчётное доверие переходит в веру. Возникновение веры само по себе создаёт условие для формирования утопического сознания. Вера в высший идеал — цель иная, нежели вера в конкретные частные цели и в средства их достижения.

Вера в конечную идеальную цель допускает представление об её отдалённости. Вера в частную, ближайшую и конкретную цель сразу же вынуждает ставить вопрос о том, насколько оправдана эта вера и насколько реальна такая цель. Такое различие вынуждает вновь обратиться к анализу диалектики отношений в цепи политического проектирования. Она может быть сведена к следующим положениям. Основное нарушение согласования между элементами политического процесса связано именно с утратой внутренних импульсов, исходящих от формирующей политику инстанции власти. Нарушения могут возникать уже в самом начале процесса идеализации, если определение политики и её целей совершается ошибочно (идеальный аналог не адекватен действительности, а идеальная модель мыслимого будущего не может быть выведена из действительности и её теории). Это относится, например, к моделям построения послевоенного общества: неизвестен исход войны и не может быть данных о послевоенном мире, хотя война и начинается с определёнными целями, а послевоенное устройство общества заранее в какой-то мере предполагается. Далее, формирующая и исполняющая политический проект власть не отвечает по каким-либо признакам характеру задачи — это обычная в политике ситуация (неэффективность власти).

Такой была, например, власть Временного правительства в России после февральской революции 1917 года. Власть может вообще не получить идеального импульса или не воспринять его (например, при несогласованных действиях проектирующих и исполняющих органов политического управления). Тогда происходит разобщение теоретической и практической политической деятельности. Осуществление политики без значительных внутренних общественных побуждений становится формальным актом. Такая политика обычно имеет целью поддержание статус-кво и собственных интересов конкретной власти.

Аналогичные нарушения могут происходить и в сфере отношений «средство — цель». Если даже исключить из них выбор цели без надлежащих средств для её достижения (явная утопическая ситуация — проектирование цели при отсутствии ресурсов или самой власти, способной её реализовать), рассогласование средств и цели — наиболее частое в реальной политике явление. При всей простоте этой привычной ситуации она нуждается в некотором разъяснении, которое может прояснить действительную природу её утопического потенциала.

Отношения, связывающие средство (действия власти) и цель (объект целеполагания), их взаимная зависимость и необходимость объясняются общностью их содержания. Оно структурно: в средстве есть содержание, которое соотносится с целью. Средство и цель связаны общим для них содержанием (скажем, политика разрядки, заключение соответствующих соглашений и установление мирных отношений между государствами). Но само средство (политическая деятельность) выступает причиной цели, результатом политической практики. Цель, как показал Гегель, определяется средством. Гегель не случайно обратил внимание на эту специфику отношений средства и цели ¹⁸. Она имеет прямое отношение к образованию утопических явлений в политике. Суть её в том, что средства осуществления политики — это реальность, которой обладает власть, тогда как целью она не владеет. Цель не существует иначе, чем идеал, замысел (в этом смысле она и «субъективна»). Но это «преимущество» средств, если продолжать анализ в том направлении, оказывается условием того, что власть, утрачивающая связи с целью, с её идеальным содержанием, иначе говоря, политическая деятельность, лишённая идеальных установок, становится самоцелью политики. Сам же идеальный замысел утрачивает самоцельный характер и выступает лишь как повод политической деятельности — в этом состоит «тайна» бюрократической политики. Конкретные частные цели становятся её непосредственной причиной.

Общая идеальная цель оказывается утопической, поскольку приближение к ней делается невозможным и перестаёт быть задачей политики, либо остаётся лишь формальным обозначением этой задачи. Средство функционирует так, как если бы оно соответствовало замыслу, в действительности же оно обособилось от него. Вместо реализации цели политического проекта осуществляются цели самосохранения власти и воспроизводства её средств при сохранении внешних признаков целесообразного и целенаправленного политического процесса.

Разработка политического проекта

Серьёзные затруднения вызывает наличие большого количества различных явлений (из-за масштабности задачи), возникающих в ходе осуществления политического проекта разными его участниками или его антагонистами.

Соответственно значительно возрастает количество и сложность задач, шагов и процедур расчёта проекта, а также альтернатив решения этих задач (наборов средств достижения цели) и, следовательно, оценок.

Политическое проектирование осуществляется, как правило, в условиях принципиально неустранимой неполноты и нетождественности информации, относительного знания об объекте и о большой системе, в которую он входит, не говоря уж об очевидной ограниченности представлений о будущих состояниях этого объекта. Неполным, относительным будет также знание систем отсчёта при анализе развивающихся систем, разрешающей способности анализа различий между их элементами ¹⁹ и так далее.

Проблема неполноты и нетождественности информации в управлении — одна из наиболее известных в политике, хотя она может быть обусловлена потерей информации в пространстве, поскольку с увеличением расстояния между её источником и приёмником полнота и достоверность сведений уменьшаются; во времени — с удалением события во времени информация также становится всё менее полной и надежной.

Существуют ещё и иные причины: языковые (семантические), порождаемые обилием и разночтениями информационной лексики, препятствующие обмену информацией между людьми, работающими в разных областях знания; психологические, вызывающие задержку или искажение информации из-за особенностей восприятия, памяти, убеждений передающих и воспринимающих её людей; резонансные, обусловленные соответствием информации потребностям, отчего она может восприниматься выборочно и односторонне, а также экономические и организационные, связанные с распределением финансовых и материальных средств сбора, организации и передачи информации; технические, связанные с особенностями техники, обеспечивающей эффективность информационных процессов и так далее.

При расчёте политического действия или процесса возникает проблема учёта зависимых переменных, или, иначе говоря, факторов, которые должны быть учтены при принятии соответствующих решений. Число таких переменных определяется пределами возможности выявить их и, что не менее важно, реагировать на них. Всегда остаётся некоторое число неизвестных и неучтённых переменных, поэтому возникает вопрос: не оказались ли в их числе существенно важные факторы? ²⁰ Наконец, число отобранных для анализа данных может оказаться либо недостаточным, либо чрезмерным, а сами они — неравноценными. Поэтому естественно возникает задача сокращения и отбора наиболее существенных из них, что уже чревато иллюзорной уверенностью в безошибочности этой операции. Один из источников таких иллюзий и их последующего превращения в утопию — редукция переменных к некоторому ограниченному числу факторов, признанных основными, и вычет остальных, которыми, может быть, можно пренебречь ²¹.

Политика как прогностический проект вынуждена считаться с вероятностным характером параметров политического процесса. Это особенно относится к ненаблюдаемому событию в будущем, которое расценивается как пространственно-временная область неопределённости, где осуществляется ожидаемое событие и объект приходит в предполагаемое состояние. Эту область составляет широкий спектр факторов: осуществление воли, реализации целеполагания и так далее. Поэтому политическое проектирование включает в таких случаях прогноз желаемых состояний объекта, эволюцию сложной системы в результате целенаправленной деятельности активной части носителей власти, учёт применяемых средств, используемых ресурсов, и так далее.

В политическом проекте важную роль играет также учёт возможного и вероятного в оценке событий. В таких проектах с точки зрения возможности приходится рассматривать все их элементы и фазы: время событий и этапов процесса, пространство, в котором он осуществляется; состояние изменяющегося объекта, направление его изменения, цель проекта, его предполагаемый или непроизвольный результат и так далее.

Вероятность, которая характеризует возможность изменения этих параметров, в прогностике оценивается с точки зрения нарастания неопределённости по мере удаления от исходного состояния. В неуправляемых процессах, или, точнее, в процессах, которые политическое руководство не охватывает, такой динамике противопоставить нечего. Цель власти поэтому и состоит в противодействии как раз такому неуправляемому развитию. На деле же приходится признавать неразрешимость тех или иных проблем или их разрешимость лишь на основе некоторого компромисса (так называемые оптимальные или субоптимальные решения чрезвычайно часты и характерны для политики). Отсюда и потенциальные утопические решения проблем, подлинное решение которых не найдено.

Институциональный политический процесс совершается как взаимодействие двух систем — управляющей и управляемой. Однако сложившиеся стихийно механизмы культурной, социальной, профессиональной организации управляемой системы находятся, как правило, в неоднозначных, порой противоречивых отношениях с управляющей системой (властью, её аппаратами и органами и так далее).

Способность эффективно управлять обеспечивается соответствием системных свойств управления и его объекта. Но управляющая система по своей информационной ёмкости должна соответствовать многообразию возможных состояний управляемой системы, в которых последняя может оказаться в процессе развития или в результате воздействия на неё внешних факторов.

Разнообразие состояний управляемой системы требует соответствующего разнообразия и развитой организации управляющей системы. Если это соответствие нарушено, управление невозможно или малоэффективно, оно испытывает нарастающий недостаток информации. Уменьшается мера его организации. Возрастает возможность утопических решений и результатов политического процесса.

В плане информационной ёмкости управляющая система всегда беднее управляемой, однако различие это не должно быть ниже определённого предела (предела необходимого разнообразия по Эшби).

Разнообразие, а следовательно, и неопределённость поведения управляемого объекта могут быть уменьшены за счёт соответствующего увеличения разнообразия, которым располагает субъект управления.

Поэтому к свойствам управляющей системы предъявляется ряд требований — более высокая степень упорядоченности и организации, специфическая структура, созданная для выполнения целевых функций системы (включая механизмы прямой и обратной связи с окружением, обмена информацией со средой, регулирования и так далее), развитое целеполагание, развитая субъективность — моральный, культурный, профессиональный, идейный уровни участников политического процесса и так далее. Если управляемая система по всем этим или некоторым иным характеристикам превосходит управляющую, возникновение утопической ситуации — если истоки её своевременно не распознаны и не устранены — неизбежно.

Тогда управляющие действия власти не окажут регулирующего влияния на управляемые объекты политики, возможность управления будет иллюзией, политические цели власти на деле окажутся неосуществимыми. Так экономическое планирование в период застоя перестало охватывать систему общественного производства и распределения, несмотря на расширение и совершенствование аппарата и методов планирования. Развилась поэтому сфера второй или параллельной («теневой») экономики, существующей по своим законам — частного предпринимательства, подпольной экономической деятельности, и так далее.

Если же несоответствие систем своевременно обнаружено, их взаимодействие реорганизуется: устраняются утопические тенденции политического проекта, дефекты управления, повышается его качество, либо изменяется сам проект. Происходит перестройка отношений власти и управления.

Возможна и иная реорганизация, когда производятся изменения не управляющей системы, а управляемой с целью понизить её уровень упорядоченности и самоуправления. Но этот путь ведёт либо к самообману и наиболее примитивной утопии принуждения, иллюзии управления, либо к социальной дезорганизации. Примером такого рода могут служить политические стратегии деспотических, террористических режимов, заменяющие управление насилием и диктатом.

Реакция управляемой части общества в таком случае сводится к безоговорочному повиновению. Не случайно личная диктатура как тип власти оказалась возможной лишь в упрощённых политических системах, исключающих самоуправление (национал-социализм, террористические режимы в некоторых слаборазвитых странах).

Мифологический компонент утопии Утопия генетически и функционально связана с политической мифологией, которая так же многолика, всепроникающа, навязчива и многозначна, как и утопия. Будучи эмоционально окрашенным, чувственным представлением о действительности, миф замещает подлинный причинно-следственный содержательный анализ подобием её объяснения или оправдания. Он отождествляет вещь и её образ, созданный коллективным воображением или навязанный ему. Миф подменяет объективное субъективным, внутреннее, содержательное — внешним, существенное — его подобием. В отличие от мифа архаического, религиозного мифа преданий, современный миф актуален и конкретен, особенно политический, хотя в нём могут быть отражены вековечные надежды и верования. Он может быть соотнесён с современностью, с действительностью.

Политический миф соотносится, в частности, с конкретными политическими явлениями и персонажами. Он характерен для своего времени и для своего места и обычно исчезает («развеивается») со временем и в связи с изменением породивших его обстоятельств, как, например, уже забытый «миф о непобедимости германской армии».

Поскольку миф — порождение и достояние коллективного сознания, он формирует определённое мироощущение, психологические и идеологические установки, обладающие стойкостью предрассудка.

Миф устанавливает вымышленные причинные связи между реальными объектами, порождает ложные объекты, соединяет действительность и вымысел, вносит вымышленные отношения в ткань подлинных отношений или вытесняет их, ибо относительность знания, его неполнота неизбежно оставляет место вымыслу, ложной идеализации, различного рода подменам действительности. Миф, по сути дела, заполняет вакуум реального знания, это его исходное назначение. Его столкновение с действительностью может быть неявным, скрытым в нормальном процессе познания и в подлинной деятельности. Тогда и возникает утопия.

Миф — это идеология утопии, материал, из которого она создаётся, как, например, миф о всесилии приказа. Приказ и в самом деле обладает притягательной и пугающей силой, он по-своему эмоционален, порождает противоречивые чувства и побуждения — исполнять или не исполнять его. Он ставит человека или коллектив перед проблемами свободы выбора или их отсутствия, он способен вызывать оценки, мнения, разнообразные состояния сознания — доверия и сомнения, согласия и несогласия, реального действия и его имитации. Мифология приказа, распоряжения, постановления порождает иллюзию подлинного решения какой-либо проблемы, к которому только следует приступить — это наполнение утопии ложной эффективностью бюрократического правления.

Миф — это ещё не утопия, это предрасположение к ней. Миф облегчает её появление, он стимулирует утопическое сознание. Различие между подлинным и неподлинным — уязвимая зона для теоретического и обыденного сознания. И так как политика состоит кроме прочего в определении границ возможного, в достижении этих границ, то она постоянно входит в зону, где может возникнуть миф относительно возможности либо невозможности соответствующего политического процесса или действия. Для политики поэтому всегда актуальна проблема границ между мифом и реальностью. Для неё существует также проблема тенденций. Движение от тенденций к закономерностям и к их познанию проходит через зону, где может возникнуть миф о ключевом, решающем условии реализации политических целей. Миф — это посредник между подлинным знанием и нераспознанным заблуждением. Так, решение современных мировых проблем силой оружия — несомненная утопия, но питается она мифами о спасении от последствий глобального термоядерного конфликта, о возможности изобрести какое-либо новое непобедимое средство нападения или неуязвимую защиту от него.

Научное знание и миф составляют наследуемый и передаваемый общественный опыт, хранящийся в социальной памяти как факт культуры. В общественном сознании они противостоят друг другу, хотя миф сохраняется как своего рода сопутствующее научному знанию явление. Это две противоположности, которые переходят друг в друга. Относительность научного знания облегчает эти переходы. Взаимодействие же мифа и утопии делает такие переходы особенно глубокими, ведущими к ограничению и вытеснению понятийного мышления и научного познания. На мифологической основе утопия закрепляется и становится менее уязвимой для критики. Чтобы преодолеть утопию или даже подойти к её критике, нужно сначала разрушить миф. На базе одного мифа может возникнуть не одна утопическая теория или идея.

Всё сказанное отнюдь не означает, что политический процесс никогда не ведёт к желаемым результатам и что политика вообще фатально обречена на утопию. Выше уже не раз подчёркивалось решающее условие её появления в политической действительности: неразгаданность её, непознанные истоки утопического, незамеченные и неисправленные промахи в политике. Своевременно распознанный и исправленный просчёт не порождает сам по себе утопических тенденций в политике. Гарантии успеха в сфере политики — знания и трезвый политический реализм, умение политика критически относиться к себе и своим действиям, вовремя останавливаться и изменять курс.

4. Политический человек как главный инструмент реализации власти

Феномен «политического человека», заключает в себе немало интригующего. С одной стороны, популярность и престижность профессии политика вызывает завистливые взгляды обычных людей, а с другой — в их адрес часто можно услышать самые нелестные определения, и они чаще, чем кто бы то ни было, имеют «плохую прессу». Именно к ним относятся словосочетания «парламентская марионетка», «флюгер», «политикан», «болтуны», «коррумпированные, продажные личности», и так далее, которые создают достаточно нелицеприятный портрет политического человека в глазах общественности.

Именно политики являются главными носителями реформаторских инновационных движений в обществе, которые, в конечном счёте, задевают интересы всех граждан без исключения.

Среднестатистический облик политика, однако, не существует сам по себе, он является, в сущности, производным от того представления о самой политике, которое бытует среди избирателей в конкретное время и в конкретной стране.

Типичное описание французского политического деятеля середины ХХ века выглядит примерно следующим образом: «У политического человека мсье Х было трудное или не совсем нормальное детство. Ему очень не хватало родительской ласки (или, напротив, его слишком баловали). Он был сиротой (или находился под давлением сурового отца). Повзрослев же, он попытался компенсировать свой детский невроз стремлением к власти. На стезе политики ему пришлось пройти обязательный для каждого государственного деятеля маршрут: он должен был противостоять давлению с разных сторон, идти на компромиссы, делать то, чего требовала ситуация, а вовсе не то, что он считал действительно справедливым. Успешно миновав все карьерные ловушки и добравшись до вершин власти, он, наконец, почувствовал, что может начать пожинать долгожданные плоды и «пользоваться властью»… Однако жестокость конкуренции сделала своё дело, и конец его жизни прошёл в беспрестанном отстаивании своей позиции и своего положения от тех, кто, как и он сам когда-то, стремился теперь сделать карьеру политика и потому изыскивал все возможные способы, чтобы сместить его с занимаемой должности» ¹.

«Компенсационный» вариант описания политической личности, объясняющий сущность лидера, исходя из детских неврозов и психических отклонений, контрастирует со строго официальными — социально зримыми, «карьерными» характеристиками, которые до недавнего времени были распространены в социалистических странах. Типичным для них был упор на рабоче-крестьянское происхождение кандидата, его заводское прошлое, ступени комсомольской и партийной карьеры, которые в конечном счёте приводили к включению его в ряды высшей руководящей прослойки общества — «номенклатуры».

Подобные обобщающие «портреты», однако, не дают возможности выявить подлинные мотивы действий людей политики, которые в противоположность большинству других граждан активно жаждут этой карьеры.

Возникает вопрос: существует ли некий особый тип политического человека, который выделяет его среди своих сограждан? И если существует, то в чём его отличительная особенность, его сущность?

Впервые характеристики человека как политического субъекта мы встречаем в греческой философии, и, в частности, у Аристотеля. Широко известно его утверждение о том, что человек по природе своей есть существо политическое ²³.

Значительный вклад в понимание сущности политического человека внёс Н. Макиавелли — один из общепризнанных отцов-основателей современной политики, признававший право на существование только за одной-единственной реальностью — политикой, государством, властью. Единственная проблема, которая волновала его больше всего, — это проблема утверждения и сохранения власти. Отсюда вытекала и концепция политического человека. Акцент с заботы об общем благе, понимаемом в смысле стремления к добродетельной жизни, был перенесён на желание политического человека упрочить свою власть и своё пребывание у власти. Цели, преследуемые им, превратились в узкополитические в современном понимании.

Макиавелли рассматривал человека как существо изначально эгоистическое, лишённое каких бы то ни было высоких предначертаний, а мораль и религию считал всего лишь социальными факторами, из которых нужно уметь извлекать пользу при управлении людьми. Получил распространение лозунг о том, что всё хорошо, что ведёт к достижению этих целей. Появилась известная формула макиавеллистского имморализма: цели оправдывают средства.

Макиавеллистский взгляд на политику и место человека в обществе внёс одно очень важное для понимания политического человека новшество: индивид стал рассматриваться как существо, которое по своей природе не создано для политической добродетели (преданности «общественному благу»).

Поскольку человек изначально эгоистичен, то необходимы усилия, а главное — особые люди, которые смогут, умело используя социальные средства, трансформировать эгоистов в людей, работающих во славу процветания родины. Тем самым Макиавелли предвосхитил и заложил основу выделения из социума человека политики, политического человека как лидера и реформатора, стоящего над остальным обществом.

На место homo politicus древних, тождественного всякому человеку, политическому по самой своей человеческой природе, пришёл государственный деятель, «политический человек» в современном его понимании — человек, профессионально причастный к государственным делам, к управлению обществом в целом.

Поскольку, однако, те, кто правит в обществе, сами принадлежат к человеческому роду, и, следовательно, так же как и обычные граждане являются по природе эгоистичными и злыми, то должна существовать некая особая страсть, заставляющая этих людей действовать во имя общего блага. Такой страстью Макиавелли объявил желание славы — того, что позднее трансформировалось в волю, в стремление к власти как отличительных черт политического деятеля («сверхчеловека» по отношению к обычным людям, не заражённым ею). Именно власть и стремление к власти стали впоследствии рассматриваться как главные специфические признаки собственно «политического человека». Политический человек и власть оказались нераздельными, все мотивы и действия политика изначально стали определяться в терминах власти.

Макиавелли, таким образом, совершил одновременно два действия: с одной стороны, он понизил роль человека и политики, а с другой — повысил ценность политики, освободив её от подчинения религиозной сверхзадаче и тем самым придав ей самоценность. Место античной сверхчувственно понятой добродетели заняла реалистическая политическая добродетель.

Позднее уже марксистская идея «революций» и особых политических людей — революционеров — закрепила разделение на мир «сведущих политиков» (носителей совершенного знания о том, куда движется общество, по каким законам оно развивается, что следует делать для того, чтобы построить «светлое будущее свободы и братства») и на мир людей общества («гражданского общества»), которые должны и могут быть переделаны в «новых» людей — людей нового мира свободы, равенства и братства. Революционеры — политические лидеры нового типа — получили статус авангарда человечества, статус просвещённых людей, которые ускоряют прогресс человечества и обладают свободой в выборе средств в борьбе с теми, кто находится во власти предрассудков и обскурантизма. При этом идея официальной сферы политического — «государства» — фактически ликвидировала поле свободы гражданского общества.

Произошло то, что впоследствии было определено как поглощение государством гражданского общества.

Марксистская идея, закрепив разделение людей на ведущих и ведомых, полагала это разделение временным, и подразумевала, что по прошествии некоторого времени должно наступить полное отмирание государства. Марксисты предсказывали наступление эпохи, когда все принудительно властные институты общества станут ненужными в силу возникновения сообщества совершенных людей. Таким образом, в конечном счёте предусматривалось придание всем людям одинакового статуса, что в определённом смысле аналогично классическому античному видению в каждом гражданине, принадлежащем к городу, политического человека.

Марксистская концепция политического человека и его будущего, ставя во главу угла равенство всех людей, замыкала круг, возвращая нас к естественному человеку-гражданину античного полиса. Однако в теории Маркса всё это происходило в утопической перспективе. Реальностью же стала фактическая сокрытость истинной природы и мотиваций целей, преследуемых политическими государственными деятелями.

Этому в истории политической мысли противостоял радикально иной подход к осмыслению природы политического человека, в котором главную свою задачу теоретики видели в раскрытии бессознательных механизмов, движущих человеком в общественной жизни и политическим человеком в политике.

В 1920-х — начале 1930-х годов на Западе получила широкое распространение и стала выступать в качестве ведущей теоретической модели и методологии анализа личности и общества философия фрейдизма. В западной политической философии считается общепризнанным, что одной из поворотных работ в исследовании политического человека явилась работа З. Фрейда «Леонардо да Винчи» ²⁴. Этот опус был первым опытом изучения биографии великого человека, выходящим за рамки традиционного подхода, в котором странности характера и поведения рассматривались как естественные, имманентно присущие гению атрибуты, выделяющие его из среды обычных людей.

Несмотря на многочисленные недостатки психоаналитического метода изучения политической действительности, которые были позднее вскрыты в постфрейдистских исследованиях, нельзя не отметить, что анализ жизни и деятельности Леонардо, данный Фрейдом, представил прекрасный пример возможности целостного, комплексного объяснения поведения индивида — на первый взгляд, полного противоречий, парадоксов и несовместимостей. Психоаналитическое искусство Фрейда послужило мощным импульсом для дальнейших глубинных исследований природы и сущности великих людей, которые не могли не коснуться также и выдающихся политических деятелей.

Сама природа политики, в которой тесно переплетаются притягательность и отталкивание, заставляет говорить о тайне, сокрытой в ней и в главном её представителе — политическом человеке, искать разгадки его «особой» природы и сущности. И в этом отношении мифотворческая основа психоаналитического искусства З. Фрейда оказала политической науке неоценимую услугу.

Однако по-настоящему революционной для развития исследований о политическом человеке явилась работа З. Фрейда, написанная в соавторстве с У. Буллитом и посвящённая анализу личности американского президента Вудро Вильсона. Эта книга стала одним из фундаментальных трудов по психоанализу, который вошёл во все учебные циклы по подготовке специалистов в области психологии и политологии в США и во Франции.

Основываясь на главных постулатах своей теории, Фрейд пришёл к заключению, что Вильсон относился к разряду религиозных фанатиков. Анализируя природу его фанатизма, коренящегося в его инфантильных отношениях с отцом, младшим братом, матерью и сёстрами, перенесённых впоследствии на общественную и политическую деятельность, австрийский психиатр стремился показать, какой вред общему благу могут нанести действия отчуждённой от мира реальности личности. Фанатическая религиозность Вильсона, считал он, была необходимым компенсаторным механизмом его внутренней патологии.

Исследования Фрейда положили начало огромному потоку литературы, в котором возобладала тенденция рассматривать «сильных мира сего» как разного рода невротиков, действия которых на политической сцене обусловлены тем или иным видом психического расстройства их личности. «На протяжении человеческой истории много невротиков внезапно приходило к власти, — писал он. — Часто в жизни требуются в большей степени те качества, которыми обладает невротик, нежели те, которыми обладают здоровые люди. Поэтому с точки зрения достижения «успеха в жизни» психическое расстройство в действительности может быть преимуществом. Более того, невротический характер Вильсона очень хорошо удовлетворял требованиям его времени — Америка, а затем и весь мир нуждались в пророке» ²⁵.

Исследование Фрейда позволило по-новому взглянуть на ту огромную реальную роль, которую играет личность политического человека в истории человечества и в судьбах мира. Именно психоаналитическому направлению в исследовании биографий великих политиков обязано выделение современными исследователями таких генерализованных черт «политического человека», как вкус к власти, связанный с её мистическими и сакральными качествами; любовь к риску; любовь к игре и близкие к этим чувствам — вкус к схватке, стычке, дискуссии, спору ²⁶. Эти характеристики перекликаются с постулатом Фрейда о перенесении на профессиональную деятельность либидональных черт наслаждения и страха.

Чрезмерное увлечение психоанализом привело, однако, к слишком прямолинейным и грубым толкованиям поведения и действий политиков. Основное внимание в них уделялось психопатологическим сексуально-невротическим особенностям выдающихся личностей, которые выступали в качестве главной детерминанты их исторической неординарности и того особого отпечатка, который они накладывали на исторические события. Классический фрейдовский анализ либо приводил к констатации непреодолимости разрыва между личностью (характер которой — в том числе и социальный характер — был полностью обусловлен конфликтами детства и расстановкой фигур в треугольнике отец-мать-ребёнок) и обществом; либо к констатации патологического влияния невротической выдающейся личности на ход общественного развития и на интерпретацию смысла политических действий. Главный недостаток всех классических психоаналитических интерпретаций — тенденция превращать конкретную политическую фигуру в конгломерат «комплексов» и «структур».

Однако «универсальность» этих комплексов никак не объясняет своеобразия конкретных социальных действий.

В силу этих обстоятельств ортодоксально-фрейдистские исследования психобиографий, получившие широкое распространение на Западе в 1920-х годах, часто получали клеймо «псевдо-психоанализа» ²⁷.

Отличительной чертой всех постфрейдистских исследований, несмотря на принятие ими базовых понятий психоанализа, является их радикальная переориентация в сторону социокультурного анализа действий личности, преодоление пансексуализма, биологического детерминизма и постулата неразрешимой заданной конфликтности отношений индивида и общества, характерных для классического психоанализа.

Несмотря на теоретические и методологические различия, все представители постфрейдизма сходятся в одном — в необходимости учёта «исторического момента» для разрешения как внутриличностных конфликтов, так и конфликтов личности со средой.

Возникает закономерное сомнение в том, что проблема мегаломании политиков (комплекс мании величия, свойственный политикам) может быть разрешена только через анализ фрустрированного подсознания индивидов, совершенно оставляя в стороне изучение открытого ещё Ш. Монтескьё знаменитого политического вируса — вируса власти.

Французский философ обнаружил тот факт, что всякий человек, обладающий властью, склонен ей злоупотреблять. Однако масштабы распространения этого вируса находятся в зависимости от множества объективных условий, таких как полнота власти, эффективность её институциональных сдержек и противовесов, особенность исторической ситуации — наличие кризиса, войны и, наконец, просто от склонности основной массы избирателей к сопротивлению власти, ограничению сферы её влияния, от глубины принудительного воздействия лидера на массы и так далее.

Новый импульс исследованиям политической личности дало учение Макса Вебера о трёх типах власти, среди которых он выделял традиционную, легальную и харизматическую. Именно исследование харизматического лидерства как особого типа «кризисного лидерства» оказалось наиболее продуктивным для последующего изучения homo politicus.

Согласно Веберу, под «харизмой понимается необычное качество личности, которая, так сказать, обладает некоторыми сверхъестественными, сверхчеловеческими или, по крайней мере, выходящими за рамки повседневности силами и чертами характера, несвойственными простым смертным; в таком человеке видят посланника бога, или пример для подражания, а следовательно, относятся к нему как к «начальнику» (фюреру)» ²⁸.

Впоследствии этот термин приобрёл более широкое значение, чем то, которое придавал ему автор. Во всяком случае, у Вебера понятие харизмы было морально нейтральным и не содержало никаких элементов оценочного характера. Харизматический лидер понимался у него вовсе не как «святой» или как предмет всеобщего обожания. Это был всего лишь человек, который мог вызвать энтузиазм в народных массах. При этом сам он мог оставаться существом «материально» незаинтересованным, приверженным идее.

Несмотря на позднейшие вариации в трактовке харизматического лидера, это понятие признается важным для политико-философского анализа, поскольку оно помогает более полно осмыслить и определить такую форму власти, в которой большую роль играет аффективный момент. Понятие харизмы, другими словами, способствует более глубокому проникновению в сущность персоналистской стороны власти, а значит, помогает открыть некоторые новые черты политического лидера.

Понятие харизмы у Вебера — это понятие главным образом социологическое, предполагающее скорее раскрытие механизмов формирования отношения народных масс к такому лидеру, нежели исследование харизматических свойств, исходя из самого характера политического деятеля.

Собственно, Вебера не слишком занимали вопросы, касающиеся «персонализации» власти. Его не интересовало, как, при каких обстоятельствах лидеры приходят к власти, и почему они уходят, насколько заметен тот след, который они оставляют в политической жизни, и так далее личностные характеристики. Иначе говоря, исследование Вебера — это исследовамие «среды вокруг лидера» ²⁹.

Объективистская перспектива исследования харизмы и отношения харизматического героя и народных масс получила дальнейшее развитие в ХХ веке в работах Р. Тёкера, Д. Каца, Р. Хаммеля и других ³⁰. В трудах этих авторов ставятся такие интересные задачи, как поиск признаков «прехаризматического» состояния общества. Возникают вопросы о том, какой должна быть степень дисфункциональности социальной системы, чтобы она вступила в «прехаризматическую» стадию развития. Насколько всеобщими и обязательными являются случаи появления на политической сцене харизматического лидера после затяжного и масштабного общественного кризиса?

Современные исследования в этой области показывают, что харизматические лидеры всегда выступают в качестве «спасителей» и символизируют чаяния народа. Личность и программа такого лидера всегда соответствуют тому, чего от него ждёт народ, и ожидания эти выступают более в психологической форме, нежели рациональной.

Таков был Гитлер, фигура которого явилась ответом на две самые болезненные точки в жизни немецкого народа — безработицу и унижение, которые постигли Германию после поражения в войне. Схожей была роль де Голля, который также как Гитлер немцам вернул французам чувство уверенности в себе в 1944 году. Независимо от качеств лидера и конкретных ситуаций, во всех исследованиях такого рода подчёркивается один главный момент — наличие чувства фрустрации у народа. При этом отмечается, что харизматическое отношение к действительности в конечном счёте является ответом на социальную дезорганизацию мира, когда уровень изменения социальной среды начинает превосходить возможности адаптации к ней людских масс.

Новый поворот в исследовании личности политического человека дали работы Гарольда Лассуэлла, которого американская политология считает одним из классиков современной теории политики. Его труды в наибольшей степени способствовали выявлению существования политического человека как особого и основополагающего политического факта.

Подход Лассуэлла к анализу личности, её сущности и мотиваций участия в политической деятельности, разработанный в 30–40-е годы ХХ столетия, был определён как «реалистический», а точнее — бихевиорально-функционалистский.

Лассуэлл резюмирует свою теорию политического человека в следующую формулу: p/d/r = P. Это означает, что личные и, главным образом, примитивные устремления индивида, набор которых весьма ограничен, и в структуре которых сознательные и бессознательные мотивы неразрывно переплетаются, (p) переносятся на общественно значимые объекты (d) и рационализируются в терминах общего интереса (r), чтобы в конечном счёте получился политический человек (P) ³¹. Другими словами, американский исследователь констатирует тот факт, что политический человек оправдывает свои амбиции и своё стремление к власти, идентифицируя себя с благородной причиной, например, величием страны или триумфом партии.

По сравнению с господствовавшими до начала ХХ века принципами традиционного политологического анализа, акцентировавшими значимость социальных институтов как детерминант поведения отдельных людей и социальных групп, заслугой бихевиоралистов, в том числе Лассуэлла, была концентрация внимания на сфере поведения индивидов как точки отсчёта в образовании социальных структур и межличностных взаимодействий.

Чрезмерная сосредоточенность на психоаналитических постулатах анализа приводила к тому, что политический человек всё же продолжал отождествляться с невротической личностью. Это делало невозможным объяснение природы и поведения всех политиков на всех уровнях. К тому же психологические исследования политиков, проведённые в странах Запада в 1950-х годах подтвердили гипотезу об их психологической уравновешенности. При этом оказалось, что они не только в той же степени стабильны в психическом отношении, как и их сограждане, но часто даже оказываются намного более устойчивыми, чем средний член общества ³².

Однако надо признать, что биографии многих политических государственных деятелей подтверждают представление о том, что власть и стремление к ней часто выступают в качестве компенсации чувства фрустрации у индивида. Последняя может иметь различную природу, будь то болезнь, препятствия физического или духовного плана, однако все они способствуют развитию волевого характера личности и тех черт, которые совершенно необходимы для достижения власти. Изучение многочисленных биографий государственных деятелей позволило М. Гравицу и Ж. Лека утверждать в «Трактате о политической науке», что высших ступеней власти достигают люди, одарённые выдающимися качествами, сильными побудительными стимулами и потребностями, а также сложными чертами личности.

Несомненной заслугой Лассуэлла является то, что несмотря на наследие фрейдизма, ему удалось отойти от притягательности абстрактной схематизации, которой грешит классический психоанализ, и продвинуться на пути выявления так называемой «базовой личности». Тем самым он вплотную подошёл к постановке проблемы о природе политического человека. По Лассуэллу, для «политической личности» характерно влечение к власти как к первичной ценности, а также стремление ввести санкции или повлиять на других, испытывая страх от своей собственной пассивности и от возможности самой оказаться в положении подчинённости и зависимости.

Так, ощущение малозначительности своей личности человек политики преодолевает, создавая впечатление своей уникальности.

Стремясь опровергнуть обвинения в аморальности своего поведения, он нередко прокламирует высшую добродетель как основание и цель своих действий. Чувство обладания высшей силой, которое возникает как следствие пребывания у власти, часто компенсирует ощущение личной слабости, присущее некоторым людям, стремящимся достичь должностных высот. Жажда власти помогает иным политикам избавиться от чувства собственной посредственности, особенно в тех случаях, когда они доказывают себе и другим свою политическую дееспособность, проявляя чудеса изворотливости и ловкости в политических интригах. Наконец, случается, что политическая деятельность позволяет такому человеку изжить чувство интеллектуальной неполноценности, создавая видимость интеллектуального превосходства над своими подчинёнными и окружением.

Лассуэлл различал «политическую личность» вообще, под которой он подразумевал любого индивида, включённого в политический процесс, то есть другими словами, «человека массы», и «политический тип», который представал у него как особая совокупность личностных характеристик индивида с ярко выраженным стремлением к политической активности, и главным образом, к обладанию властью. «Политический тип» личности, таким образом, выступал как концентрированное выражение сущностных особенностей «политического человека» вообще.

Политический лидер являлся как бы квинтэссенцией «политического человека» и главной движущей силой политического процесса.

Помимо власти как главной инструментальной ценности Лассуэлл предлагал в качестве сопутствующих характеристик «политического типа» ценности «уважения», «привязанности», «нравственности», «достатка», «профессионализма», «просвещённости». По мнению американского учёного, стремление к их достижению лежит в основе всех возможных форм социального и политического поведения.

Лассуэлл предлагал также типологизацию лидерства, опираясь на разнообразие форм, в которых протекает политическая деятельность. Он разделял общественных деятелей на «агитаторов» и «администраторов». Для агитаторов характерен перенос личных мотивов на предельно отдалённые объекты, принятие ограниченного числа принципов и стремление обратить окружающих в свою веру.

«Администраторам» свойствен перенос личных мотивов на объекты непосредственного окружения — коллектив или группу ³³.

Зная причины политической активности обычного человека, политическому лидеру легко удаётся манипулировать психикой и поведением масс, считал американский исследователь. Выдвигая проект оздоровления общества — «социальной или политической психиатрии», Лассуэлл на протяжении многих лет вплоть до конца 1960-х годов основные надежды возлагал на «воспитание гражданственности» мерами массовой пропаганды, предлагая фактически один из способов развития массового «политического человека». Одним из главных средств достижения этой цели он считал манипулирование психикой и апелляцию к бессознательному.

Преувеличенное внимание Лассуэлла к «компенсационной» трактовке сущности политического человека оставляло в тени ситуацию, в которой действует индивид, — ту объективную основу, социально-политическую среду, которая неотделима от властных влечений политических людей.

Этот пробел в изучении homo politicus заполнил американский психоаналитик Эрик Эриксон, открывший в мировой науке эру «психоисторических» исследований и разработавший психоисторическую методологию социального познания. Суть социального действия выдающейся личности по Эриксону состоит в том, что она умеет удачно разрешить свои личные конфликты через одновременное разрешение культурно-исторических коллизий эпохи.

Мировоззренческие поиски творческой личности наиболее адекватно включаются в новую идеологическую парадигму эпохи, выразителем которой эта личность становится в глазах своих сограждан.

В отличие от классического фрейдизма, который интересовался бессознательными аспектами психики гения, психоисторию занимает вопрос о причинах исторического успеха или, напротив, провала новой политической идеологии, выдвигаемой лидером в «переломные эпохи» истории и соответственно успешности или провала возглавляемого им движения масс. В противоположность тезису психоанализа об антагонизме личности и общества Эриксон подчёркивал биосоциальную природу и адаптивный характер поведения индивида, центральным интегративным качеством которого выступает психосоциальная идентичность.

«Идентичность» представляет собой постоянное стремление индивида к сохранению психологической самотождественности «я», которая тем не менее не есть некое замкнутое, оторванное от реальности и застывшее состояние, а является одновременно процессом самокоррекции личности в зависимости от изменений социокультурных условий.

Конкретизируя это понятие, американский психоаналитик определяет его как чувство органической принадлежности индивида к его исторической эпохе и типу межличностного взаимодействия, свойственному этой эпохе. Историческая идентичность личности предполагает, таким образом, гармонию присущих ей идей, образов и поступков с доминирующим в данную эпоху социально-психологическим образом человека, принятие им социального бытия как своего ³⁴.

В переломные моменты истории, когда на смену одному миропорядку приходит другой с новыми общезначимыми ценностями и социальными установками, в состоянии кризиса оказываются не только отдельные личности, но и целые сообщества. В такие эпохи «кризиса коллективной идентичности» большая часть сообщества испытывает бессознательное ощущение «сжатия» привычного «образа мира», смутное предчувствие грядущих перемен в умонастроениях и социальных представлениях.

В эти периоды особая роль принадлежит выдающимся историческим личностям, которые благодаря обострённой чувствительности и абсорбирующей способности становятся выразителями общих проблем. Идеи таких лидеров предстают либо в провидческой форме новых религиозных или светских учений, либо в виде политических программ и воспринимаются людьми как спасительные рецепты.

В периоды коллективных кризисов особую опасность представляет формирование и укрепление «негативной идентичности» отдельных индивидов и целых групп и слоёв общества, представляющей собой совокупность тех идентификаций, которые индивиды вынуждены подавлять в себе, поскольку они являются нежелательными с точки зрения группы или общества. В случае затяжных кризисов индивиды могут отчаяться найти возможность преобразовать элементы отрицательной идентичности в позитивную. И тогда подавленная отрицательная энергия находит выход в поддержке народом психопатических лидеров, социальным основанием существования которых является именно негативная идентичность. Острый затянувшийся кризис идентичности свидетельствует не столько о психическом отклонении в развитии личности, сколько о социальном «нездоровье», о патогенном характере групповой идентичности. «Мы не можем разделить кризис идентичности в индивидуальной жизни и современный ему кризис в историческом развитии, так как оба они определяют друг друга и связаны друг с другом, что может быть сформулировано в терминах «психосоциальной соотносительности», — отмечает Эриксон ³⁵.

Смысл психоисторической деятельности харизматического лидера по Эриксону состоит в том, что творческая личность не может найти точки соприкосновения между духовными потенциями своей незаурядной натуры и кризисной социально-психологической реальностью. Поэтому разрешить свои собственные сугубо личностные проблемы харизматический герой может не иначе, как изменив социальную идентичность своих современников. Решение, которое он находит для себя, становится прототипом преодоления исторического кризиса идентичности, рождением нового общественного мировоззрения.

Так в «Правде Ганди» Эриксон стремится показать, что метод сатьяграхи не только хорошо вписывался в современную Ганди общественно-психологическую атмосферу Индии и её культурно-философскую традицию, но и отражал амбивалентные чувства «эдиповой стадии» будущего Махатмы. Из «эдиповых переживаний» юного Ганди, в душе которого боролись сострадание к больному отцу и желание занять его место, и родился, по мысли американского учёного, «тот образец, который затем был положен в основу такого стиля лидерства, когда победить вышестоящего противника можно лишь не применяя насилия и выражая намерение спасти как его, так и тех, кого он притесняет» ³⁶.

Заслуга трудов Эриксона состоит прежде всего в том, что он положил конец фрейдистской трактовке истории как «гигантской психиатрической лечебницы». История жизни выдающейся личности, замечает Эриксон, не должна превращаться в историю его болезни; психоисторик обязан учитывать не только бессознательную логику жизненного цикла героя, но и объективную логику «исторического момента», которая вплетена в жизнь каждого человека» ³⁷.

Следующий этап в развитии концепции политического человека связан с именем американского учёного профессора политических наук Йельского университета в США, Р. Даля. Оценивая общий вклад Даля в эту проблему, можно сказать, что в определённом отношении американский учёный завершает и фиксирует процесс отделения области политического от социального. В своей книге «Кто правит?» Даль исследует политическую жизнь в небольшом городе Нью-Хейвене, штат Коннектикут (который сам автор расценивает как хороший прототип других американских городов), на основании тщательных социологических опросов ³⁸.

Одним из наиболее важных результатов его работы является то, что он приходит к выводу о разделении людей на два «рода» — род homo politicus и род homo civicus.

Отличительная особенность homo civicus состоит в том, что политические игры никогда не составляют значительной части его помыслов и времени. Политическая игра оказывается для него не только менее привлекательной, чем многие другие виды деятельности, но и наименее рентабельной по сравнению, например, с непосредственным зарабатыванием денег, страховкой, участием в каком-либо клубе и так далее.

О рождении из «аполитичной глины», каковой является homo civicus, нового члена из рода homo politicus можно говорить тогда, считает американский учёный, когда главные цели, к которым стремится гражданский человек, оказываются связанными в значительной степени с политическим действием.

Даль вводит понятие «политического предпринимателя» как особой разновидности политического человека, и «политического капитала» как одного из главных его ресурсов.

Политические ресурсы, считает он, можно накапливать подобно тому, как происходит обычное накопление капитала, начиная с малого, через постепенное его инвестирование в выгодные прибыльные дела таким образом, что в конечном счёте такой политический предприниматель оказывается обладателем обширной политической холдинговой компании или политической империи.

Даль выделяет также особое понятие «профессионалов» от политики, которые используют свои ресурсы несоизмеримо чаще и эффективнее, чем обычные люди. В противоположность «гражданскому человеку» профессионал видит в политике главный стержень своих интересов и всю свою жизнь организует вокруг неё. Он обычно приобретает такую профессию, которая оставляет ему больше свободного времени для занятия политикой. Коммерсант или промышленник не могут сочетать свои занятия с политической деятельностью, тогда как для юриста или людей общественных специальностей это вполне приемлемо.

Для профессионала политика является его призванием, неким «императивным призывом». Он является политиком всё своё время, точно так же, как артист остаётся артистом даже тогда, когда он просто идёт по улице, и точно так же, как учёный, сознательно или нет, разумом постоянно пребывает в своей научной лаборатории, даже возвращаясь вечером к себе домой или находясь за рулем автомашины ³⁹

Касаясь элитистских концепций, Даль считает, что они оставляют слишком мало места политическому человеку. «Он рассматривается в этом случае всего лишь как простой агент воли большинства политических партий, групп интересов или элиты. У него как бы нет собственного влияния. Однако более ранние имтерпретации, которые восходят к «Государю» Макиавелли, напротив, делают акцент на огромном политическом потенциале политического лидера, одновременно хитрого, ловкого и властного. Согласно этой интерпретации партии, группы интереса, элиты и даже целые политические системы до определённого момента остаются неподвижными и безжизненными. Лидер же, который умеет хорошо маневрировать в такой системе, является не столько агентом других, сколько другие являются его агентами. Возможно не во всех политических системах найдётся активный и талантливый политический лидер, но как только он появляется его присутствие становится сразу же очень заметным» ⁴⁰, — пишет американский политолог.

Некоторые современные исследователи полагают, что можно различать политиков по принципам «наследования» ими политических пристрастий. Так Ж. Пароди и К. Исмаль выделяют три типа такого «наследования»: наследование по интересу, наследование по призванию, и наследование по ситуации.

Другими важными внешними факторами, влияющими на формирование личности политика, считаются исторические события такие, как, например, сопротивление во Франции, которые способствовали повышенной политической активности людей. Исследование биографий выдающихся деятелей привело некоторых учёных к выводу о том, что немаловажную роль при выборе профессии политика сыграл эмоциональный шок, как это было в случае Ленина (смерть и казнь брата Александра) и у Ганди (забастовка).

Существует целая серия исследований, посвящённых окружению президента и степени его влияния на процесс принятия решений. Исследуются способы набора, рекрутирования советников, способы циркулирования информации и распределения ответственности. Окружение — это прежде всего семья. Изучается, какое место она занимает в деятельности президента, осуществляет ли она на него давление и какого порядка.

Большое значение придаётся изучению влияния жен, особенно в США. Часто будучи более честолюбивыми, чем их мужья, они склоняют своих мужей к баллотированию на выборах. Такую роль играла Элеонора Рузвельт. Кеннеди говорил о себе как о «муже Жаклин». В отличие от США во Франции, например, жены президентов играют куда менее заметную роль. Кроме того, во время выборов в президенты семья часто представляет место разрядки, убежище от политических пересудов.

В исследовании окружения важное место занимают друзья. Помпиду, например, упрекали в его привязанности к художникам и интеллигенции. У Джонсона, напротив, не было никаких интересов вне политики.

Наконец, среди окружения выделяют частных советников и официальных сотрудников. Возникает вопрос: на основе каких критериев они рекрутируются — на основе компетентности, степени образованности или дружеских связей, землячества? Исследуется также стиль руководства, в котором, например, различают модели — формально-иерархическую, конкурентную и коллегиальную.

Формально-иерархическая модель характеризуется приоритетом порядка. В ней отдаётся предпочтение регулярности административной работы, письменному способу ведения документации в противовес личным контактам. Эта модель, однако, несёт в себе риск изоляции президента от действительности.

Конкурентная модель, напротив, даёт президенту больше информации, но не обеспечивает его защиту от реальности. Она требует от него много времени, умения поддерживать равновесие в команде, успокаивать страсти, умиротворять разные стороны и мнения.

Коллегиальная модель находится посередине между первыми двумя и представляет собой трудно реализуемый демократический идеал, который зависит одновременно от личных качеств президента и от согласованности его команды.

Однако практика полностью никогда не соответствует никакой чисто теоретической модели. Каждый президент в той или иной степени только приближается к одной из них.

Обращение к социологическим методам исследования в политологии последнего времени свидетельствует о том, что современное изучение политического человека во многом основывается на позитивистской методологии. В ХХ веке политический анализ стал определяться как поиск «объективной» научной истины, отказываясь отвечать на метафизический вопрос «почему?» и ограничиваясь вопросом «как?» Ограниченность такого подхода не позволяет поставить в центр исследовательской проблематики вопрос о сущности и природе политического человека.

Увлечение социологией политики приводит к замечательному парадоксу — политический человек, являясь центром и мерилом политики, исчезает как объект исследования, превращается в ничто. В этом отношении весьма симптоматичен тот вывод, к которому приходят французские учёные Ж. Пароди и К. Исмаль, которые заключают свой трактат «Политический человек» словами: «В конечном счёте политический человек — это функция конкретной политики и социально-политической среды, в которой он существует и действует, и потому ответить на вопрос, кто он таков — это значит ответить на вопрос: что есть политика. А в ней в общем и целом существуют всего лишь различные люди, которые делают разную политику — левую или правую, либеральную или консервативную — и в этом смысле можно сказать, что политического человека как такового, как особого типа, не существует вовсе» ⁴¹.

Таким образом, очевидно, что методологические постулаты, лежащие в основе современной политической науки, подрывают сами основы исследования главного политического факта политологии — политического человека — и тем самым оставляют его в качестве главной фигуры для поля исследования, принадлежащего современной политической философии.