Маршалл Маклюэн:
Понимание медиа.
Часть II.
Глава 9. Письменное слово. Око за ухо

Принц Модупе писал о том, как впервые столкнулся с письменным словом в дни своего пребывания в Западной Африке: ¹⁴²

«Одним из загроможденных мест в доме отца Перри были книжные полки. Постепенно я начал понимать, что значки на страницах — это пойманные в капканы слова. Каждый мог научиться расшифровывать эти символы и, освобождая пойманные слова из капканов, снова превращать их в речь. Типографские чернила залавливали мысли в ловушки; теперь те могли вырваться на свободу не более, чем думбу из западни. Когда на меня нахлынуло полное осознание того, что это означает, я пережил такое же волнение и изумление, как тогда, когда моему взору впервые предстали яркие огни Конакри. Я содрогнулся от непреодолимого желания самому научиться делать эти дивные вещи».

В разительном контрасте со страстной решимостью этого туземца находятся сегодняшние тревоги цивилизованного человека, связанные с письменным словом. Для некоторых жителей Запада письменное или печатное слово стало вещью очень осязаемой. И в самом деле, сегодня пишут, печатают и читают гораздо больше, чем когда-либо раньше. Но вместе с тем существует и новая электрическая технология, несущая угрозу этой древней технологии письменности, построенной на фонетическом алфавите. Оказывая содействие расширению нашей центральной нервной системы, электрическая технология, по-видимому, отдаёт предпочтение инклюзивному и участному устному слову в противовес специалистскому письменному. Наши западные ценности, строящиеся на письменном слове, уже подверглись ощутимому воздействию со стороны таких электрических средств коммуникации, как телефон, радио и телевидение. Наверное, именно поэтому многим высокообразованным людям в наше время оказывается довольно трудно анализировать этот вопрос, не впадая в моральную панику. Впридачу к тому есть ещё одно обстоятельство, состоящее в том, что за всю более чем двухтысячелетнюю историю существования своей письменности западный человек так и не потрудился как следует изучить или понять роль фонетического алфавита в сотворении многих основополагающих образцов своей культуры. А потому может показаться, что теперь уже слишком поздно приступать к изучению этого вопроса.

Представьте себе, что вместо того, чтобы вывешивать звездно-полосатый флаг, нам приходилось бы писать слова «американский флаг» поперек куска ткани и вывешивать его. Хотя эти символы передавали бы одно и то же значение, производимый ими эффект был бы совершенно разным. Перевести богатую визуальную мозаику звездно-полосатого флага в письменную форму значило бы лишить его большинства качеств целостного образа и корпоративного опыта, хотя абстрактная буквальная привязка оставалась бы при этом во многом той же. Возможно, эта иллюстрация поможет нам наглядно представить, какого рода изменение переживает племенной человек, овладевая письменной грамотой. Из его взаимоотношений с социальной группой почти полностью изымается эмоциональное и корпоративное семейное чувство. Он обретает эмоциональную свободу, позволяющую ему обособиться от племени и стать цивилизованным индивидом, человеком визуальной организации, обладающим единообразными установками, привычками и правами наряду со всеми другими цивилизованными индивидами.

Греческий миф об алфавите гласил, что Кадм — царь, которому будто бы принадлежала заслуга введения в Греции фонетического алфавита, — посеял зубы дракона, и когда они взошли, из них вышли вооружённые воины. Как и любой другой, этот миф ёмко резюмирует продолжительный процесс в мгновенной вспышке озарения. Алфавит означал власть, авторитет и контроль военных структур, способных действовать на расстоянии. Сочетавшись браком с папирусом, алфавит возвестил о конце стационарных храмовых бюрократий и жреческих монополий на знание и власть. В отличие от доалфавитного письма, которым, со всеми его бесчисленными знаками, трудно было овладеть, алфавит можно было освоить за считанные часы. Приобретение столь экстенсивного знания и столь сложного умения, какие представляло доалфавитное письмо — применяемое к тому же к таким тяжеловесным материалам, как глина и камень, — гарантировало касте писцов монополию на жреческую власть. Более лёгкий для освоения алфавит и легкий, дешёвый, транспортабельный папирус сообща привели к переходу власти от жреческого класса к военному. Всё это предполагается в мифе о Кадме и зубах дракона, включая упадок городов-государств и рост империй и военных бюрократий.

С точки зрения расширений человека, в мифе о Кадме крайне важна тема драконьих зубов. Элиас Канетти в книге «Масса и власть» напоминает нам, что у человека и в особенности у многих животных зубы являются очевидным инструментом власти. ¹⁴³ Разные языки богаты свидетельствами силы и меткости зубов в схватывании и пожирании. А потому естественно и уместно, что власть букв как агентов агрессивного порядка и меткости была выражена как расширение зубов дракона. Зубы в своём линейном порядке подчёркнуто визуальны. Буквы не только зрительно похожи на зубы, но и их способность вовлекать зубы в дело строительства империи отчётливо видна в нашей западной истории.

Фонетический алфавит — технология уникальная. Существовало много типов письма, пиктографического и силлабического, но только в фонетическом алфавите семантически бессмысленные буквы используются для передачи семантически бессмысленных звуков. Это полнейшее разделение и разведение зрительного и слухового мира было, с точки зрения культуры, жестоким и безжалостным. Фонетически записанное слово приносит в жертву миры смысла и восприятия, оберегаемые такими формами, как иероглиф и китайская идеограмма. Эти культурно более богатые формы письма не предлагали, однако, человеку никаких средств для внезапного перехода из магически прерывного и традиционного мира племенного слова в холодный и единообразный мир визуального средства коммуникации. Многовековое применение идеограммы не ставило под угрозу цельносплетённую паутину семейных и племенных тонкостей китайского общества. С другой стороны, в сегодняшней Африке — как две тысячи лет тому назад для галлов, — одного поколения обученных алфавитной грамоте достаточно, чтобы по крайней мере инициировать высвобождение индивида из племенной паутины. И этот факт никак не связан с содержанием алфабетизированных слов; он есть результат внезапного разрыва между слуховым и визуальным опытом человека. Только фонетический алфавит производит такой резкий раскол в опыте, даруя своему пользователю око вместо уха и высвобождая его из племенного транса резонирующей словесной магии и паутины родственных отношений.

Следовательно, можно утверждать, что фонетический алфавит (и уже он один) является технологией, ставшей средством создания «цивилизованного человека», то есть обособленных друг от друга индивидов, равных перед письменным правовым кодексом. Обособленность индивида, непрерывность пространства и времени и единообразие кодов — вот главные признаки письменных и цивилизованных обществ. Племенные культуры вроде индийской или китайской могут быть несравненно выше западных культур в плане широты и утончённости восприятий и способов самовыражения. Однако нас интересуют здесь не ценностные вопросы, а конфигурации обществ. Племенные культуры не могут допустить даже возможности существования индивидуального, или обособленного, гражданина. Пространство и время в их представлении не являются непрерывными и однородными, а могут растягиваться и уплотняться в своей интенсивности. Именно в способности алфавита переносить на всё, что есть вокруг, образцы визуального единообразия и непрерывности ощущается культурами то «сообщение», которое он им передаёт.

Будучи интенсификацией и расширением зрительной функции, фонетический алфавит уменьшает в любой письменной культуре роль других чувств: слуха, осязания и вкуса. То, что этого не происходит в таких, например, культурах, как китайская, где применяется нефонетические письмо, позволяет этим культурам сохранять в глубинах своего опыта тот богатый запас образного восприятия, который в цивилизованных культурах, пользующихся фонетическим алфавитом, обычно подвержен эрозии. Ибо идеограмма — это емкий гештальт, в отличие от аналитической диссоциации чувств и функций, каковой является фонетическое письмо.

Достижения западного мира — и это очевидно — свидетельствуют о колоссальной ценности письменности. Но в то же время многие склонны возражать, что наша структура специалистской технологии и специалистских ценностей обошлась нам слишком дорого. Линейное структурирование рациональной жизни фонетической письменностью, безусловно, вовлекло нас в некий взаимосвязанный набор согласованностей, достаточно поразительный, чтобы сделать оправданным гораздо более широкое его исследование, нежели предпринятое в этой главе. Возможно, есть лучшие подходы, построенные на совершенно других принципах: например, рассматривать сознание как отличительный признак рационального существа. Вместе с тем в любой момент существования сознания целостное поле осознания не содержит в себе ничего линейного или последовательного. Сознание — не вербальный процесс. И всё же на протяжении многих столетий существования фонетической письменности мы отдавали предпочтение цепи умозаключения как признаку логики и разума. Китайское письмо, напротив, вкладывает в каждую идеограмму целостную интуицию бытия и разума, что оставляет лишь крайне скромную роль визуальной последовательности как признаку умственного усилия и разумной организации. В письменном обществе Запада до сих пор считается благовидным и приемлемым говорить, что что-то из чего-то «следует», как если бы действовала какая-то причина, создающая такого рода последовательность. Ещё в восемнадцатом веке Давид Юм доказал, что ни одна последовательность, природная или логическая, не говорит ни о какой причинности. Последующее просто добавляется к предыдущему, а не причинно им порождается. «Аргумент Юма, — говорил Иммануил Кант, — пробудил меня от догматического сна». Ни Юм, ни Кант, однако, не выявили скрытой причины нашего западного пристрастия к последовательности как «логике», а искать её следует во всепроникающей технологии алфавита. Сегодня, в электрическую эпоху, мы чувствуем себя столь же свободными изобретать нелинейные логики, как мы уже изобретаем неевклидовы геометрии. Даже конвейерная линия как метод аналитической последовательности, предназначенный для механизации разного рода изготовления и производства, отступает в наши дни под натиском новых форм.

Только алфавитные культуры овладели связными линейными последовательностями как всепроникающими формами психической и социальной организации. Секрет западной власти над человеком и природой состоял в разбиении любого рода опыта на единообразные элементы с целью убыстрения действия и изменения формы (то есть в прикладном познании). Именно поэтому западные индустриальные программы совершенно помимо нашей воли становились такими воинственными, а наши военные программы — такими индустриальными. И те и другие сформированы алфавитом, создавшим общий для них метод трансформации и контроля посредством превращения всех ситуаций в единообразные и непрерывные. Эта процедура, открыто проявившая себя уже на греко-римской стадии, приобрела ещё большую интенсивность с рождением единообразия и повторяемости Гутенбергова изобретения.

Цивилизация строится на основе письменности, ибо письменность есть единообразная обработка культуры зрительным чувством, расширенным в пространстве и во времени с помощью алфавита. В племенных культурах упорядочение опыта достигается за счёт доминирования слуховой чувственной жизни, подавляющей визуальные ценности. Слух, в отличие от холодного и нейтрального глаза, является сверхчувствительным, тонким и всевключающим. В устных культурах действие и реакция одновременны. Фонетическая же культура наделяет людей средствами подавления их чувств и эмоций при включении в действие. Действовать, ни на что не реагируя и не вовлекаясь, — специфическое достижение западного письменного человека. ¹⁴⁴

История, рассказанная в «Гадком американце», описывает нескончаемую вереницу грубых ошибок, совершенных визуальными и цивилизованными американцами при столкновении с племенными и слуховыми культурами Востока. Недавно в качестве эксперимента цивилизованное ЮНЕСКО установило в некоторых индийских деревнях водопровод с его линейной организацией труб. Вскоре жители этих деревень попросили убрать трубы, поскольку им казалось, что вся общественная жизнь деревни пришла в упадок, как только у них исчезла необходимость ходить к общинному колодцу. Для нас труба — это удобство. Мы не воспринимаем её как культуру или как продукт письменности, равно как не сознаём того, что письменность изменяет все наши привычки, эмоции и восприятия. Для бесписьменного же народа совершенно очевидно, что самые банальные удобства репрезентируют тотальные изменения в культуре.

У русских, не испытавших такого всепроникающего влияния образцов письменной культуры, как американцы, возникает гораздо меньше трудностей с восприятием и усвоением азиатских установок. Западу же письменность длительное время была явлена в виде труб, водопроводных кранов, улиц, конвейерных линий и описей. Быть может, самым могущественным из всех выражений письменности является наша система единообразного ценообразования, проникающая на отдалённые рынки и ускоряющая оборот товаров. Даже наша идея причины и следствия длительное время существовала на письменном Западе в форме расположения вещей в последовательности и ряды; эта идея шокирует любую племенную или слуховую культуру как совершенно смехотворная и уже утратила своё царственное место в нашей новой физике и биологии.

Все алфавиты, используемые в западном мире — от русского до баскского, от португальского до перуанского, — производны от греко-римского. Свойственное им уникальное отделение внешнего вида и звучания от семантического и вербального содержания сделало их самой радикальной технологией перевода и гомогенизации культур. Все другие формы письма обслуживали только одну культуру и служили отделению этой культуры от всех остальных. Только фонетические буквы можно было использовать для перевода (пусть даже очень приблизительного) звуков какого угодно языка в один и тот же визуальный код. Сегодняшняя попытка китайцев использовать наши фонетические буквы для перевода своего языка столкнулась с массой специфических проблем, связанных с широкими тональными вариациями и разными значениями похожих друг на друга звуков. Это привело к практике фрагментирования китайских односложных слов и превращения их в многосложные с целью устранения тональной двусмысленности. Ныне западный фонетический алфавит работает над преобразованием основных слуховых особенностей китайского языка и культуры, чтобы Китай тоже смог развить линейные и визуальные формы, в первую очередь придающие единство и мощь единообразного агрегата западному труду и западной организации. По мере того как мы выходим из Гутенберговой эпохи нашей культуры, нам всё легче разглядеть первостепенные для неё качества гомогенности, единообразия и непрерывности. Именно эти характерные качества помогли грекам и римлянам легко установить господство над бесписьменными варварами. Варвар, или племенной человек, в те времена, как и сейчас, был скован культурным плюрализмом, уникальностью и прерывностью.

Подводя итог, можно сказать, что пиктографическое и иероглифическое письмо, используемое в вавилонской, майянской и китайской культурах, представляет собой расширение визуального чувства с целью сохранения и ускорения доступа к человеческому опыту. Все эти формы выражают устные значения в виде рисунков. Как таковые, они близки к мультипликационному фильму и крайне громоздки, требуя наличия множества знаков для бесчисленного множества фактов и операций социального действия. В противовес этому, фонетический алфавит смог вобрать в себя всё языки с помощью относительно небольшого набора букв. Такое достижение, однако, предполагало отделение знаков и звучании от их семантических и драматических значений. Ни одна другая система письма не совершила этого подвига.

Разделение внешнего вида, звучания и значения, специфически присущее фонетическому алфавиту, распространяется также на его социальные и психологические последствия. Как уже давно заявил Руссо (а после него поэты и философы-романтики), у грамотного человека происходит колоссальное расщепление образной, эмоциональной и чувственной жизни. Сегодня достаточно просто упомянуть имя Д. Г. Лоуренса, и оно сразу напомнит нам о предпринятых в двадцатом веке попытках преодолеть письменного человека и восстановить человеческую «цельность». Когда в письменном человеке Запада происходит серьёзная диссоциация, отделяющая его внутреннюю чувственную жизнь от использования алфавита, он обретает также и личную свободу, позволяющую ему диссоциироваться от клана и семьи. В древнем мире эта свобода определять свою индивидуальную карьеру проявила себя в военной жизни. В республиканском Риме, почти как в наполеоновской Франции, одарённым людям открылась дорога к карьере, причём по тем же причинам. Новая письменность создала гомогенную и податливую среду, в которой мобильность вооружённых групп и амбициозных индивидов была в такой же степени новшеством, в каком и проявлением практичности.