Эрнст Капп, Людвиг Нуаре, Альфред Эспинас:
Роль орудия в развитии человека.
Часть II. Философия машины

Глава I. Первые орудия

Теперь возникает вопрос, каковы были первоначальные орудия и утварь, и каковы они теперь у народов, стоящих на самой низкой ступени культуры. Ответу на этот вопрос мы предпошлем краткое разъяснение некоторых терминов.

Слово «Organon» в греческом языке означало прежде всего член тела, а затем отображение, орудие, в дальнейшем — даже материал, дерево, из которого оно изготавливается. Немецкий язык произвольно чередует, — однако лишь применительно к физиологии, — выражения «орган» и «орудие, то есть не делает различия, например, между органом дыхания и орудием дыхания, между тем как в области механики речь идёт исключительно об орудиях. При более строгом разграничении орган относят к физиологии, а орудие к технике.

Как во внутреннем строении организма его части, обслуживающие питание и сохранение тела, называются органами, так и чувствам, являющимся порогом при восприятии внешних вещей и внешним членам, конечностям, мы даём название органов.

Среди конечностей рука считается органом в преимущественном смысле, благодаря своему тройному назначению. Во-первых, она является природным орудием, затем она служит образцом для механических орудий и, в-третьих, она играет главную роль при изготовлении этих вещественных подражаний, недаром Аристотель называет её «орудием орудий.

Итак, рука — естественное орудие, из деятельности которого возникает искусственное. Во всех возможных формах своих положений и движений она даёт органические прообразы, которые человек бессознательно подражал, создавая свои первые необходимые приспособления.

В своём расчленении — ладонь, большой палец и остальные пальцы — рука, открытая, собранная в горсть, с вытянутыми пальцами, поворачивающаяся, хватающая и сжатая в кулак, одна ли кисть или вместе со всей вытянутой или согнутой до локтя рукою — рука является общей матерью всех так называемых ручных орудий. Лишь при непосредственной помощи первого ручного орудия возможно появление остальных орудий и вообще всякой утвари. Начиная с первых орудий, это понятие расширяется, развиваясь вплоть до орудий специальных профессий, индустриальных машин, военного вооружения, инструментов и аппаратов искусства и науки и обнимает в одном слове «артефакты» всю систему механических приспособлений, где играет роль рука человека — служат ли они для ежедневных нужд или являются предметами украшений и комфорта.

Используя предметы, находящиеся «под рукой», в непосредственной близости, первое орудие является продолжением, подкреплением и усилением телесных органов. Если нижняя часть руки до локтя, вместе со сжатой в кулак кистью или с усиливающим её камнем, служит естественным молотом, то камень с деревянной рукояткой является простейшим искусственным подражанием ей. Рукоятка или ручка есть продолжение руки, камень заменяет кулак ¹. Эта основная форма молота, сильно меняющаяся в зависимости от материала и назначения, сохранилась как в молотках кузнецов, так и в рудокопном молоте (Faustel), её можно узнать даже в самом гигантском паровом молоте.

Как и всякое примитивное ручное орудие, молот является органической проекцией или механическим подражанием органической форме, благодаря которой, говоря словами Каспар и, человек по произволу увеличивает силу своей руки, подкреплённую ловкостью кисти. Как тупой наконечник орудия имеет свой прообраз в кулаке, так острие — в ногтях пальцев и в передних зубах. Молоток с острым лезвием служит переходом к топору; вытянутый палец с его острым ногтем в техническом воспроизведении становится сверлом; простой ряд зубов не трудно узнать в пиле, а хватающая рука и двойной ряд зубов выражены в головке клещей и стойке тисков. Молот, топор, нож, резец, бурав, пила, клещи — это примитивные рабочие орудия, древнейшие основатели организованного общества и его культуры.

Каким образом изготовление орудий усовершенствовалось, в зависимости от употребляемого материала: дерева, рога, кости, раковин, камня, бронзы и железа, об этом повествует история изобретений в обычной последовательности деревянного, каменного, бронзового и железного веков. По своей форме, заимствованной у телесного органа, каменный молот то же самое, что и стальной. Для нас неважно здесь соблюдение исторической последовательности, так как мы хотим лишь показать, что человек в первоначальное орудие вложил или проецировал формы своих органов. Следует подчеркнуть внутреннее сродство орудия и органов, проявляющееся скорее в бессознательном обретении, чем в намеренном изобретении, и показать, что человек в орудии всегда лишь воспроизводит самого себя. Так как образцом является орган, способность и сила которого должны быть увеличены, то лишь он и может дать орудию соответствующую себе форму.

Так, из кисти руки и зубов проистекает изобилие искусственно созданных форм. Искривлённый палец становится мотыгой, собранная в горсть рука — чашей; в мече, в копье, в руле, в лопате, в граблях, в плуге, в трезубце можно проследить без большого труда различные направления руки, кисти и пальцев, их приспособления к работам на охоте, рыбной ловле, в саду и в поле. Как грифель есть не что иное, как удлинённый палец, так копье — удлинение руки, силу которой оно увеличивает, вместе с сокращением расстояния приближая к цели, — преимущество, которое ещё умножается в дротике, свободно бросаемом по воздуху.

Рука, завершающаяся кончиком кисти, имеет в своих пальцах, вооружённых ногтями, первоначально напоминавших когти хищников, самое естественное орудие, способное ударять, разрывать и ранить. В соответствии с ней, человек стремится к такому же заострению деревянных и роговых орудий. Берег моря даёт для этой цели части скелетов морских животных, суша — кости населяющей её фауны, и, главным образом, роговой камень или кремень. В то же время этим употребление огня отчасти помогало закаливать, укорачивать, выдалбливать и выглаживать деревянные и роговые части, а также размельчать крупные камни.

Обломок оленьих рогов с зубцом на конце, половина челюсти пещерного медведя могли быть непосредственно использованы для удлинения руки, согнутые пальцы которой не в силах были взрыхлить твёрдую почву. Из такого случайного приспособления могла возникнуть кирка, которая представляет в своей железной части кисть, а в деревянной руку и, по выражению Шлейхера, употреблённому по аналогичному поводу и весьма подходящему здесь, оказывается «своего рода проявлением самого органа».

Примеры, выхваченные нами из необозримого числа их, в достаточной мере докажут, что это элементарное свойство орудия можно узнать и во всех последующих его метаморфозах.

Продукты самой развитой индустрии свидетельствуют о своём происхождении и о своём смысле. Паровая мельница и каменная ручная мельница дикаря являются одинаково приспособлениями для размола. Душою обеих остаётся жернов, и два подходящих друг к другу булыжника — один вогнутый, другой выпуклый — были первым приспособлением для замены размалывающих зерна коренных зубов. Во всех трансформациях водяных, ветряных и паровых мельниц та часть, которая делает их тем, что они есть, именно жернов — остаётся той же самой, хотя бы она, как в железной ручной мельнице, заменялась металлическими кружками.

В тесной связи с происхождением орудия, Лазарь Гейгер развивал тему своего доклада о «Первобытной истории человечества в свете языкознания». В нём он неопровержимо доказал, что корень названия для орудия находится во внутреннем сродстве с первоначальной органической деятельностью, так что слово и обозначаемая им вещь происходят из общего корня. Гейгер придаёт большое значение одному различию, которое может вполне оправдать применение к орудию понятия эволюции, а именно различию между первичными и вторичными орудиями. «Орудие, сточки зрения своего развития, удивительно напоминает естественный орган; подобно ему, оно знает свои превращения, свои дифференциации. Мы совершенно не поняли бы орудия, если бы пытались найти причину его происхождения в его ближайшей цели. Клемм, например, уже указал на то, что бурав произошёл из первобытного орудия добывания огня».

Мы могли бы прибавить к этому следующее: понимание того, что Гейгер назвал развитием орудия, могло бы уясниться от изучения одновременно совершающегося развития органа. Рука первобытного человека, без сомнения, весьма отличалась от руки культурного человека, так как лишь постепенно, под влиянием большей защиты её и упражнения, связанного с употреблением орудий, она приобретала всё большую мягкость и подвижность. Она освободилась от непрерывного, непосредственного соприкосновения с грубой и суровой материей и, с помощью орудия, увеличила свою гибкость, необходимую для изготовления усовершенствованной утвари. Так, в процессе взаимодействия, орудие поддерживало развитие естественного органа, а последний, в свою очередь, достигая более высокой степени ловкости, приводил к усовершенствованию и развитию орудия.

Первый попавшийся камень или сук, в неизменённом виде, как его схватывает лапа обезьяны, остаётся камнем и суком, подобно всем другим камням и сучьям. Но в руке первобытного человека камень и сук являются обетованием орудия, первичной клеткой всего культурного аппарата отдалённого будущего. Уже выбор такого предмета для одной определённой цели приближает его к понятию орудия. Отламывание и отбивание острых углов и выпуклостей в твёрдых предметах, причиняющих боль руке, которая их охватывает и держит, должно считаться первым свободным изменением естественного объекта.

Тем самым, собственно, были открыты широко двери для изготовления первого орудия; ибо камень и сук были эмбрионами орудия. Смотря по выбираемой форме и качествам, сук становится палкой, дубиной, копьем, рулем, луком, рукоятью; камень поддерживает движения ударяющей, режущей, сверлящей, точащей, полирующей кисти и заимствует от неё в своей дальнейшей метаморфозе, насаженный на деревянную или костяную рукоятку, свои первые твёрдые меры и пропорции. Орудие бывает тем сподручнее, чем более воплощаются в нём основные качества творческой руки, её форма и способность движений.

В какой мере зубы и ногти первобытного человека, грозную естественную силу которых ни в коем случае не следует преуменьшать, входят в сферу примитивных орудий в форме клина и резца, на это мы уже указывали выше. Острия, лезвия и наконечники имеют свои прообраз в зубах, с помощью которых первобытный человек с трудом выполнял всё, что впоследствии он был в состоянии выполнять много легче, обладая соответственными орудиями. Относительно преобразования, например, первого молота для весьма различных целей здесь позволительно ограничиться намёками. Мы не можем пускаться в историю орудия, наша задача — подчеркнуть значение их форм для прогресса самосознания.

Что касается каменного века, то трансформации молота могли быть очень незначительны, в соответствии с малой пластичностью материала. Одна сторона камня, будучи заострённой, давала топор, с которым обходились одной рукой, а другой, тупой конец его употреблялся, как молот; в более крупных размерах, это была поднимаемая двумя руками секира. Лишь обработка металлов дозволила большее разнообразие в формах молота. Заострённые, узко-плоские или «широко-плоские, вытянутые, с прямым зубцом, изогнутые плоско или с зубцом — орудия становились остроконечным молотом, лопатой, остроконечной, узкой и широкой киркой, мотыгой и так далее, а топор с удлинением своего лезвия вытянулся в нож, в пилу или напилок. Если тупой молоток был простым отражением руки и кулака, то, как было указано, различные положения кисти и руки служили образцом» для соответствующих преобразований головки молота. Мы должны предоставить читателю, на основании приобретённого с юности собственного наглядного опыта, сделать дальнейшие выводы относительно преобразования первичных орудий: как, например, из дерева и камня произошли метательные орудия, дротик и праща, баллисты и катапульты, лук и стрелы, самострел, ружья и пушки; как согнутый палец дергающей руки превратился в серп, серп в косу, коса в жатвенную машину, причём понятие первоначальной деятельности, выраженное в основной форме, сохраняется сквозь целый ряд превращений.

Едва ли найдётся более яркий пример подобного преобразования, чем возникшая из подражания горсти чаша, основная форма столь многих домашних и кухонных сосудов, называемых, в зависимости от их размера, то ложкой, то кубком, кружкой, ведром — вплоть до амфоры и вазы. Первой заменой горсти была, вероятно, половина скорлупы какого-либо плода; вообще, всего удобнее было обращаться за помощью к таким предметам, которые более всего напоминали естественные органы. Затем следовала свободная обработка материи, кубки резались из дерева, лепились из глины, выковывались или выливались из металла. Так-то из простой горсти, естественной чаши, происходит всё богатство известного «Японского музея».

Необходимо обратить при этом внимание на постепенное уменьшение непосредственного участия самой руки. Ручное орудие всецело покоится в руке человека; потому оно и называется ручной пилой, ручным буравом, топором, молотом. Между тем при машине человеческая рука даёт большей частью только начало, направление и остановку движения. Эти механизмы не нуждаются в непрерывном, непосредственном держании рукой. Серпом и косой работает только она, в жатвенной машине сила руки заменяется животными силами, под наблюдением и руководством человека. Но никогда, ни при одной машине человеческая рука не устраняется совершенно; и там, где часть механизма отделяется всецело, как стрела, ружейная пуля, ракета, передающая спасительную бечеву потерпевшим кораблекрушение, это исключение лишь временное и кажущееся.

Камень, схваченный для защиты и подкрепления и остающийся в руке, находится в непосредственном соединении с естественным органом. Кисть хватает его, а рука производит с ним нужное движение, по типу рычага. При бросании происходит комбинация многих движений, кисть хватает и выпускает, вся рука участвует в полном размахе, и даже все тело наклоняется и вытягивается. Не то с машиной. Но если она, в различных стадиях своего развития, все более удаляется от наблюдаемого при первом её возникновении внешнего согласования с телесным органом, то это именно и составляет смысл развития; но в то же время это понятие предполагает, что через все изменения формы проходит нечто неизменное, начиная от камня той пращи, которой был убит ветхозаветный великан — и кончая всемирно-исторической мушкетной пулей люценской битвы.

Ниже мы увидим, как человек, в целях конструкции машин, должен был бессознательно возвращаться к самому себе, чтобы, по образцу цельных, живых членов своего организма, привести части мёртвой машины в согласованное, целесообразное движение.

В этнографических музеях и на всемирных выставках, где простейшая утварь дикаря встречается с самыми сложными машинами современной культуры, наблюдатель наглядно держит в руках все нити развития орудий. Смотря по роду преимущественно употребляемого материала и по доминирующему, общему строю жизни, различают известные культурно-генетические периоды, как всегда, для удовлетворения потребности в ясной классификации. Мы различаем каменный, бронзовый и железный века и предполагаем, что занятию человека бродячим скотоводством предшествовал период охотничьей жизни, а следовал за ним период земледелия с прочной оседлостью и переходом к культуре искусств и наук.

При этом следует совершенно отказаться от идеи правильной последовательности хотя бы приблизительно отграниченных периодов. Есть кочевники, которые никогда не проделывали перехода к оседлому быту, и охотничьи народы, которые, без перехода через кочевую жизнь, сделались земледельцами. Точно также для жителей стран, где обилие металлов уравновешивает недостаток кремня, каменный век остался неизвестным.

Если до сих пор речь шла большей частью о форме, а о движении органов упоминалось лишь мимоходом, то теперь мы должны обратиться и к нему. При этом окажется, что законы движения органов, которые первобытный человек столь же мало сознает, как и их перенесение на подражающее им орудие, сообщают духовный отпечаток материи, ставшей в виде орудия, слугой человеческих целей. Так искусственное и машинное произведение хранит воспоминание о своём происхождении, об органах человеческого тела и о первых приспособлениях, подражающих им, и человек сохраняет внутреннюю связь с производимыми им по типу своих органов артефактами.

Разительное доказательство этого внутреннего общения, в которое вступают орудие и его творец, благодаря органической проекции, содержится в одной из первых фраз, которыми Адольф Бастиан начинает свою книгу о «Правовых отношениях у различных народов земли»: «Человек, рождающийся беспомощным, как ни одно животное, не получивший от природы в дар средств к поддержанию существования, с самого начала видит себя вынужденным обратиться к искусству, к изобретательной деятельности своего ума, чтобы выйти победителем из борьбы с окружающим миром. Он изготавливает себе оружие для охоты и рыбной ловли и будет смотреть на этот, им самим изготовленный продукт, как на принадлежащий к его «я», то есть назовёт его своим собственным». Если А. Бастиан, прибавляет к этому, что «из владения оружием, как таковым, невольно проистекает право на охоту, рыбную ловлю, как и на животных, которые делают её возможной», — то здесь оружие, владение им, и притом владение, оправдываемое лишь тем, что оно приводится в движение в согласии с рукою человека, даёт некоторым образом права собственности на весь одушевлённый мир. Едва ли можно более остроумно представить себе срощенность орудия с человеческим «я».

Что относится к оружию, само собой разумеется, относится и ко всем орудиям.

Непосредственно рукою приводятся в движение все без исключения ручные орудия. Участие руки отличает ручной бурав от механического. Движение ручного орудия является продолжением движения кисти и руки, переведённого на техническое удлинение их, которое имеет форму придатка к органу тела. Рука принимает участие в движении естественного орудия и следует за ним тем легче и свободнее, чем удобнее достигнутое приспособление.

Органические правила, которым следует телесный аппарат движения, называются, в применении их к орудию и машине, «механическими законами». Это выражение требует известной осторожности; вырастающий и расчленяющийся изнутри организм есть создание полноты своих собственных сил; механизм, составленный извне, есть «дело» человеческой руки. Организм, как и весь мир, есть природа, вечно становящееся; механизм — готовое и сделанное; там — развитие и жизнь, здесь — конструкция и безжизненность. С этим могут не согласиться лишь те, которые не хотят видеть различий между штопором, который у них в кармане, и суставом руки, как интегрирующим членом органической активности.

Раз рука взялась за предмет в целях выполнения поднимающего, режущего, ударного, вращающего движения, то этот предмет, смотря по своей форме и сопротивляемости и по особенностям движения кисти и руки, будет проделывать вместе то, что делает рука, во власти которой он находится. Когда говорят, что рука «взялась» (Sich Befasst) за предмет, то это означает гораздо большее, чем простое: «схватывает» или «держит» его. Возвратное «ся» (сь) указывает на согласованность между органом и предметом, избранным в качестве орудия. И павиану случается схватить камень и бросить его, куда попало, но это хватание и бросание есть всегда одинаково повторяющееся хватание и бросание, бросание прочь от себя. Правда, с каждым броском он делает шаг вперёд к человеку, но за ним всегда следует возвращение к прежнему уровню. Если же человек берётся за камень, и пробуя, примеряясь к нему не раз, приспособляет его к сподручному употреблению, то он и вооружается им. Поднимая его с земли, он сохраняет его для соответствующего применения. Такой камень человек носит поэтому с собой и действует им, как оружием и орудием. Бросание камня павианом остаётся тем же самым процессом теперь, как и много тысяч лет тому назад; бросание камня рукою первобытного человека было обетованием орудия и мира машин.

Когда поэтому поднимающая рука вооружилась шестом, последний тоже участвует в подъёме и становится рычагом; острый и тонкий камень в руке режет и поворачивается вместе с ней и становится ножом, пилою и буравом; режущее и сверлящее вращение сустава руки продолжается режущим или спиральным движением во взятом предмете и преобразует его в нож, сверло и винт. Язык называет концы рычага плечами, памятуя о его происхождении. Как размалывание зубами предшествовало всякой мельнице, так и подъём рукой — всяким рычагам. Работа с орудиями имеет свои начала в органическом движении, и первоначальное наименование органического движения является корнем названий для соответствующих механизмов.

Коренная связь естественных органов с механическими подражательными формами характерно выражается в терминах так называемых основных законов механики. Содержанием механики является, как известно, учение о равновесии или о движении тел. Непосредственное перенесение её кинематической стороны, как учения о механизмах движения, на движения органического тела, разумеется, неправильно, но в качестве необходимого вспомогательного приёма, оно прилагается для объяснения органических движений. Физиологические факты всегда оставляют некоторый плюс, который не растворяется в чисто механических законах. Это именно и составляет различие между органическим и механическим мировоззрением, между рукою, как орудием, и ручным орудием.

То первичное, что мы признали за образец для ручного орудия, служит предметом физиологического исследования. От первого появления человека протекли огромные периоды времени прежде, чем первое орудие вышло из его рук; но должны были пройти дальнейшие века в постоянном усовершенствовании орудий, прежде, чем знание человеческого тела так далеко шагнуло вперёд, что физиология, идя путём обратных заключений от свойств, цели и эффекта орудия, могла обратить внимание на совпадение их со строением собственного тела человека. Из механики поэтому, в целях физиологических определений, целый ряд имён орудий, вместе с родственными наименованиями, вернулись обратно к источнику своего происхождения. Отсюда в механике телесных движений при описании суставов скелета играют такую роль выражения, как рычаг, шарнир, спираль, оси, связки и прочие.

Наряду с физиологическим объяснением движений суставов, существует и много других совпадений, как, например, закон параллелограмма сил в связи с сокращениями мускулов, формулировка которого для механики была бы невозможна, если бы он не нашёл прежде своего органического осуществления. Орудие получило свою форму до формулировки закона, который был опознан лишь позднее, как бессознательный придаток формы. Проекция, по своей природе, является процессом непрерывного, по большей части бессознательного самообнаружения, отдельные акты которого не подлежат одновременно протекающему процессу осознания.

Какие превращения и опыты проделал первичный органический представитель режущих орудий, передний зуб, начиная от сходной с ним формы каменного осколка до резца скульптора и до стержня винта, прежде чем это применение наклонной плоскости расширило наше понимание закона разложения сил.

Глава II. Члены тела и единицы мер

Наше исследование стоит ещё у порога могучего расцвета нашей культуры, и понятие меры здесь ещё почти не выходит из сферы орудий, ограничиваясь пока только тем, что в обычной жизни принято понимать под названием мер и весов.

Стопа, палец, его суставы, специально большой палец, кисть и рука, пядь, расстояние между идущими ногами и между распростёртыми концами рук, ширина пальца и волоса — как меры длины; пригоршня, полон-рот, кулак, голова, толщина руки, ноги, пальца и бедер — как меры вместимости и объёма; мгновение (мигание) как мера времени: всё это было и остаётся повсюду у молодых и стариков, у дикаря и культурного человека неизменно употребляющимися, естественными мерами. «Бессознательно», замечает Г. Карстен, «человек делает своё тело масштабом для природы и с юности привыкает пользоваться этим масштабом… Теперь эта, ставшая для нас второй природой оценка величин совершенно уничтожается; мы должны переучиваться сызнова. Признаюсь, что, хотя я и много занимался мерами, однако, при расчётах по метрической системе, я всегда испытываю такое же чувство, как при пользовании чужим недостаточно, изученным языком, когда мы думаем на родном языке, а потом переводим наши мысли на другой. Нам ничего другого не остаётся, как переводить наши старые представления мер на метрический язык; нынешняя молодёжь должна научиться мыслить метрически» (Mass und Gewicht, стр. 25).

Из различных мер длины у большинства народов выделились фут (стопа) и локоть, в качестве твёрдых единиц, масштабов; в дальнейшем перенесении на поверхности и объёмы, они регулируют меры вместимости, объём, а и веса. Выражение для известного количества однородных единиц, то есть число, отсчитывалось на пяти пальцах, как и теперь ещё мы делаем это, помогая при счёте. Греческое слово для этого отсчитывания по пятёркам было Pempazein, «пятерить». Десять пальцев дали десятичную систему, а десять пальцев с придачей обеих рук — двенадцатеричную. Относительно происхождения этих систем счисления Конрад Герман замечает, что вовсе не по непосредственной необходимости, вытекающей из природы числа, именно десять должно было образовать заключительную единицу или основное число всей системы, и что десятичное счисление прежде всего является лишь субъективным законом ориентирования самого человека.

С этой точки зрения, соблазнительно думать, что способ счисления является изобретением, зависящим от произвола субъекта что он вполне мог бы оказаться и совершенно иным; такое заблуждение долго господствовало и в вопросе о происхождении языка. Однако автор вслед за этим прибавляет: «Непосредственный повод для этой ориентации дан числом пальцев наших рук, и опыт всех народов показывает, что пальцы являются естественным средством или органом счисления; имена числительные прежде всего складывались в связи с ними». При таком понимании, вопрос переносится на твёрдую почву. Здесь основанием является, выражаясь точнее, не просто субъективный закон ориентации человека, а обладающий всеобщей значимостью непреложный организационный факт. К. Герман продолжает: «Мы вправе считать, что для этого организационного закона имелось не только внутреннее, субъективное, но и внешнее, объективное основание, и что числу десять, как таковому, можно приписать выдающееся и решающее значение для внутреннего расчленения всей окружающей нас действительности».

Только в руке, из которой произошли орудия и утварь наряду с мерами их, могло заключаться и элементарное правило для способа счисления. Вместе с орудием, рука проецировала заключавшиеся в ней по природе размеры и их числовые величины, Рука — орган, схватывающий вещи и работающий над ними, есть в то же время орган, существенно помогающий рождению представлений и умственному схватыванию — пониманию; из неиссякаемого богатства своей организации она творит весь мир культуры. Слова, что большой палец сделал всемирную историю, вовсе не парадокс; ибо только большой палец констатирует руку, исполнительницу велений ума.

Конечно, рука является тем, что она есть, не сама по себе, но как член, как орган живого целого, воспроизводящего себя вовне, в котором малое сохраняет связь с большим, а большое проявляет себя в малом. Составленная извне, по кускам машина имеет част и, а не члены.

Что касается, в частности, мер, то прежде всего наше внимание привлекает стопа (фут), как масштаб в преимущественном смысле слова. Значение стопы, как масштаба, неистребимо. Пока есть люди, которые ходят на двух ногах, не умрёт масштаб, основанный на длине стопы. Он имеет за себя приводу и историю. Что фут легко узнается во всяком обличий мер, показывает знаменитый французский писатель-экономист Дюмэзель-Стариньи. В своём «Политическом катехизисе», так же как в своей истории народного хозяйства у древних, он доказал, «что естественная система мер и весов вовсе не французское, а древнегреческое изобретение. Греческая амфора (равна 26 литрам), как мера вместимости, равнялась кубу, стороной которого был греческий фут (равен 0,296 метра). Талант, единица веса и в то же время денег (в серебре), имел как раз вес 26 литров или одной амфоры дождевой воды. Таким образом, тогдашняя система имела перед современной ещё то преимущество, что весовые и монетные единицы покоились на той же самой основе и имели то же самое наименование». Поэтому название «естественной» системы мер и весов прежде всего следовало бы дать норме, вытекающей из телесного органа, и в гораздо меньшей степени физической и астрономической единице, заимствованной от четверти земного меридиана.

Члены человеческого тела служат постоянно, как мы видели, не только для определения целого ряда мер, часто меняющихся по времени и по локальным потребностям, но и для твёрдой единицы мер, установленной интернациональным соглашением.

Орудие — например, молот — есть компактное воспроизведение естественного органа. Мера, напротив, в своей непосредственной данности, есть лишь одно из измерений тела и его членов. Рука или стопа в натуре, наложенная на предмет, сделалась единицей, измеряющей ширину или длину. Этот приём, повторяясь в. определённом чередовании на какой-нибудь трости, палке или пруте, привёл к возникновению первого масштаба (Stab — палка), первой межевой сажени (Rute — прут), которая затем, из соображений прочности и целесообразности, скоро приняла более удобную форму «масштаба». Если масштабы являются только воплощёнными измерениями органа, то орудия являются заменой самого органа.

С помощью последних рука изготавливала дальнейшие орудия, которые в техническом подражании органическому образцу, оставляя первоначальное, массивно-приблизительное тождество формы, часто почти уже не позволяют распознать формального сходства. Но от этого они не перестают быть органическими проекциями. Напротив, ценность проекции в том, что она преимущественно выражает основные связи и отношения организма, которые представляются тем чище и интеллектуально-прозрачнее, чем менее внимание отвлекается слишком большой верностью пластической формы. Фут, как масштаб, весьма удалённый от формы человеческой стопы, есть конкретная абстракция одного из её измерений. Мера, в качестве масштаба сделавшаяся орудием, помогает создавать другие орудия, строить машины и дома.

Одно орудие порождает другое. Немногочисленные формы примитивных ручных орудий, с одной стороны, и необозримое многообразие одухотворённых наукой культурных инструментов, с другой — свидетельствуют о прогрессе, к которому можно вполне применить органическую теорию эволюции с её дериватами. Например, пропасть между измерением ногою и инструментами Фёрстер изображает весьма наглядно следующим примером, относящимся к астрономическому вычислению пространства и времени: «В одной комедии Аристофана кого-то приглашают на обед ко времени десятифутовой тени., Если это относится к длине тени от столба, который соответствует человеческому росту, то это означало бы для широты Афин, вычисляя грубо и не делая различий между временами года, около 1,5 часов до захода солнца. Как теперь мы вынимаем часы из кармана, так, может быть, тогда случалось видеть человека, приглашённого на обед, который нетерпеливо меряет шагами свою тень».

В дальнейшем автор приводит из истории изобретений примеры приборов для измерения времени, устраняющие этот резкий контраст, и описывает стоявшие на общественных местах колонны для теней, солнечные, песочные, водяные часы, действующие с помощью гирь, маятника, шпенделя, и, наконец, хронометры. Он показывает, как, начиная с отмеривания тени длиною стопы, путём прибавлений и комбинаций механизмов, которые мы уже разъяснили, как проекцию органических сил, рычага, спирали, маятника и так далее, были достигнуты такие завоевания в искусстве и науке измерения, что стали измерять не только астрономическое пространство и время, но даже ощущение и процесс образования представлений. Поистине, граничащая с чудесным метаморфоза первичной человеческой меры!

С помощью меры и числа человек исследует вещи и овладевает ими. Примитивное орудие, клещи, служат для схватывания и держания, — это умеет делать порою и звериный коготь, — но с измерительной и числовой скалой в руке, со взором, фиксированным на часах для овладения календарным пространством и временем, человек выполняет своё высшее назначение, которое, согласно санскритскому корню, состоит в том, чтобы быть измеряющим, измерителем и мыслителем. Так стопа, символ самостоятельности, орган, дающий возможность свободно стоять и ходить, сделалась орудием измерения, масштаба, а пальцы руки регулировали способ счисления, который не являлся особым орудием, а в качестве десятичной, метрической скалы нашёл своё выражение в орудиях для различных целей и в цифровых знаках письма.

Глава III. Аппараты и инструменты

От конечностей телесного организма, от руки и ноги, в пределах которых вращалось до сих пор наше исследование, обратимся теперь к полуконечностям, к органам чувств, которые, служа посредниками между внешним миром вещей и внутренним миром нервов, лежат на пороге обоих.

В ближайшей связи с измерением находится чувство зрения, контролю которого непосредственно подчинены мера и число. Глаз есть орган света и образец всех оптических приборов.

Относительно первой и простейшей формы зрительного прибора Фридрих фон-Гельвальд сообщает следующее: «Постепенно вавилоняне, египтяне и греки достигли такого успеха, что по геометрическим формам, которые они представляли нарисованными на небесном своде, могли вычислять расстояние светил, а также пунктов земной поверхности друг от друга. И такого прогресса тысячелетия тому назад достигло чувственное восприятие с помощью одного только глаза да длинных трубок, с которыми прежде наблюдали звезды, как мы иногда смотрим на картины в музеях через бумажную трубочку».

Эти трубки были не что иное, как механическое продолжение сложенной в трубку ладони, которую всякий человек невольно приставляет к глазам, за отсутствием другого прикрытия. Но абажур руки прежде всего сам является усилением естественных прикрытий вокруг и внутри глаза. Эта труба, продолжающая согнутую руку, была примитивным телескопом, усовершенствование которого пошло дальше лишь с изобретением стекла и искусства шлифовать его.

Но уже в древности случайные наблюдения показали, что через кусочки прозрачного стекла сферической формы маленькие тела кажутся увеличенными. И. Цёльнер упоминает в своей истории физики, что Сенека знал увеличительные свойства стеклянных шаров, наполненные водою. Тонкая работа древнегреческих резчиков по камню заставляет предполагать пользование увеличительными стеклами, хотя найденные в раскопках «чечевицы» могли бы служить и исключительно зажигательными стеклами, так как весталки должны были зажигать потухший священный огонь только с помощью солнечного света. Араб Альгазен, в середине XI столетия, был, вероятно, первым, кто применил настоящие чечевицы из сферических сегментов в качестве увеличительных стекол. «Их употребление ограничивалось тем, что они прямо накладывались на самый предмет — например, на буквы письма».

Только искусство шлифовать очки привело в XIII столетии к усовершенствованию чечевиц. Всякая собирательная чечевица есть в то же время простое увеличительное стекло, и притом в удобной для руки форме — «лупы». Эти первые стекла, вначале называвшиеся «блошиными», служили только для веселой забавы, теперь же, в виде сложных микроскопов, сделались совершенными инструментами, которые, по выражению Г. Иегера, «предназначены привести к завершению наше знание об органическом мире».

Сквозь все превращения, от простой лупы к сложнейшему микроскопу, чечевица остаётся постоянной душой инструмента. Кусок стекла сферической формы, бессознательно воспроизводящий так называемый хрусталик глазного яблока, получил своё название «чечевица» по сходству с формой известного злака. Лишь тогда, когда зрительный орган проецировал себя в целом ряде механических приспособлений и сделал возможным, обратно, изучение своего собственного анатомического строения, могла быть разрешена его физиологическая загадка. С инструмента, бессознательно оборудованного по образцу органического орудия зрения, человек уже сознательно перенёс его имя на подлинный очаг преломления световых лучей в глазу, на «хрусталик-чечевицу».

То же самое относится и к подзорным трубам. Они были изобретены миддельбургским шлифовальщиком очков — Гансом Липперсгеймом и преобразованы Гершелем в гигантские телескопы. И в них главной составной частью является чечевица, которая, при всех различиях формы и состава, всегда остаётся одинаковой по отношению к преломлению света. Как название «чечевица», так и вся вообще анатомическая и физиологическая номенклатура показывает, что она состоит главным образом из имён, заимствованных от предметов, которые находятся вне организма, а особенно от таких, которые относятся к области проекции. Как иначе можно было бы объяснить, что конструкция глаза «вполне аналогична» камере-обскуре; что на сетчатой оболочке возникает обратное отражение предметов, находящихся перед глазом, «совершенно так же, как изображение на задней стенке камеры-обскуры», а глаз является органом, «который с чрезвычайным совершенством выполняет процесс фотографирования».

С точки зрения органической проекции, подобное суждение следовало бы просто перевернуть и сказать, что конструкция камеры-обскуры совершенно аналогична глазу, что она есть бессознательно проецированное органом механическое воспроизведение последнего, с помощью которого наука впоследствии могла проникнуть в процессы зрительного восприятия.

Столь же поразительные явления проекции, как для глаза, органа света, наблюдаются и для органа звука, для уха. Глаз и ухо являются преимущественно интеллектуальными чувствами. Их глубокое внутреннее родство самый язык выражает в названиях, вроде звучная краска или красочные тоны. Этому соответствует здесь непосредственный переход от оптической технике к акустической.

Как для глаза, так и для уха, сложенная в трубку рука является естественным и первым вспомогательным орудием. Подзорной трубке древних звездочетов соответствует трубкообразное, ока 1чивающееся воронкой удлинение слухового органа, слуховая трубка; она служит, отчасти, подобно очкам у людей слабого зрения, для помощи плохо слышащим, — отчасти, в виде стетоскопа при врачебной диагностике, для усиления здорового уха. Это продолжение внешнего органа слуха, слуховой раковины. подобно ручному орудию, продолжающему руку и кисть, первоначально было также создано для определённой, сознательной цели, но не отдавая отчёта в аналогии, существующей между ним и физиологическими процессами в органе чувства.

В развитии акустики можно отметить те же изобретения — инструменты, как и в оптике, открывающие новые эпохи. Здесь чечевица с её комбинациями и фотография, — там монохорд с его усложнениями и клавишный инструмент. На монохорде древние открыли созвучия тонов. Это простое приспособление состояло в струне, натянутой на деревянный ящик — резонатор; струна эта, с помощью подставленной кобылки, разделялась на части, пропорциональные определённым целым числам. Различие в длине струны обусловливало различную высоту тонов. Основанные на этом числовые отношения тонов Пифагором рассматривались, как глубокая тайна, пока люди не имели понятия о периодических звуковых волнах и числах их колебаний Когда новая физика перешла от длины струн к числам колебаний, Гельмгольц разрешил старую пифагорейскую проблему, и это решение распространил на тоны всех музыкальных инструментов. Монохорд был началом целого ряда струнных инструментов, постоянно совершенствующихся, вплоть до клавиатуры. Современный рояль дал Гельмгольцу ключ к двухтысячелетней тайне, скрытой во внутренней полости уха.

Уже прежде маркиз Корти в ушной улитке открыл микроскопическое образование, которое состоит из нескольких тысяч волокон или палочек, не одинаковой длины и напряжения. В честь открывшего его учёного оно называется органом Корти. По исследованиям Гельмгольца, она «образует своего рода правильно уменьшающиеся по длине струны, подобные тем, которые мы видим в арфе или в рояле. Таким миниатюрным роялем с нервами и является на самом деле улитка, находящаяся в нашем ухе».

«Три тысячи кортиевых палочек, настроенных на различные тона, соответствуют струнам рояля, и каждая из этих палочек связана со слуховыми нервами, которые механически возбуждаются и ощущают определённый простой тон всякий раз, как соответствующая палочка приводится в колебание».

«Но подобно тому как струны рояля лишь тогда начинают резонировать и колебаться, когда на них воздействуют соответствующие им тона, точно так же и кортиевы палочки колеблются лишь тогда, когда к ним через воду лабиринта достигают звуковые волны, числа колебаний которых принадлежат тому тону, на который точно настроена каждая палочка».

Таким образом мы снова убеждаемся, что составленный из кусков человеческой рукою механизм мог быть конструирован в поразительном соответствии с органическим телом без малейшего знания о функциях последнего. При наличии этого сходства, мы замечаем и другое явление, что первичное, бывшее бессознательным образцом для человека, с помощью позднейшего подражания, заставляет признать своё первенство. Уже давно барабанная перепонка, потом барабанная полость, евстафиева труба получили своё имя от музыкальных инструментов и их частей — даже улитка в ухе напоминает улитку — головку скрипки; и теперь мы уже не удивляемся, когда со времени великого открытия Гельмгольца говорят об арфе или рояле в ухе, как о чём-то самоочевидном, и этим даже у неосведомлённых людей создают предварительное представление о предмете. Не раз приходится отмечать, как часто образность языка с проницательным ясновидением переносит столько названий, заимствованных от искусственных орудий, на качества и процессы органической деятельности. Анатомическая и физиологическая терминология в такой же мере параллельна технической, в какой материальный продукт техники является отражением органов.

При обзоре анализированных нами орудий, мы принимали во внимание, главным образом, начальные и конечные моменты их прогрессивного усовершенствования. Между ними лежит по большей части почти необозримое множество различных форм. Если бы мы пожелали хотя бы бегло рассмотреть их, то это значило бы далеко перешагнуть дозволенные здесь границы. Но и помимо того, у нас имеется так мало надёжного физиологического материала, что для большинства этих форм едва ли возможно показать столь наглядный органический образец, как это было с приведёнными нами примерами. Да и, всё равно, нет надобности входить в подробности там, где уже твёрдо установлено некоторое число столь важных фактов, которые из природы телесного организма и из истории орудия дают неопровержимое свидетельство в пользу внутреннего родства обоих.

Отсюда вытекает, что поразительные, впервые освещённые естествознанием факты, на которые мы могли сослаться, не смущаясь сомнениями в возможности применить их к органической проекции, простирают свою доказательность далеко за пределы единичного случая. В органическом мире отдельный случай всегда имеет то значение, что, подобно ископаемой кости, по которой можно конструировать весь скелет доселе неизвестного первобытного животного, он позволяет распространить, путём дивинации, ту достоверность, которою он обладал для себя, на все крупные однородные факты. Он столь существенно помогает при конструкции целого, что последнее стоит и падает вместе с отдельным фактом.

Тот же ретроспективный приём научного исследования достигает поразительных результатов и для органов речи, на которые мы теперь должны обратить наше внимание, согласно естественной связи, физиологически бесспорной, между ними и органами слуха, первоначально образовавшимися из органов дыхания.

Как лишь посредством фотографии и рояля удалось осветить функции глаза и уха, так среди звуковых инструментов, — орган явился тем механическим воспроизведением голосовых органов, которое больше всего помогло науке, — и притом таким верным и точным воспроизведением, что сравнение его с оригиналом, как красноречивое сходство портрета, вызывает у наблюдателя улыбку изумлённого одобрения.

Грудная клетка с лёгкими, дыхательное горло и гортань вместе с глоткой, оканчивающейся полостью рта и носа, являются известными органами голоса; их проекции мы узнаем в соответствующих им главных основных частях органа: в мехах, духовом ящике, в трубах и наставных трубках. Для уяснения функций голосовых органов физиология не может обойтись без этой параллели» с органом и пользуется ещё многими другими, заимствованными от разных музыкальных инструментов наименованиями для органических частей.

Не менее благоприятны для признания органической проекции выводы доклада Чермака. «Сердце и влияние на него нервной системы». Предпослав анатомический обзор внешней формы и внутреннего строения, он переходит к разъяснению механизма сердца, как насоса, то есть к разъяснению того способа, каким сердце, постепенными сокращениями и расширениями своих четырёх отделений и игрой своих клапанов, гонит кровь в сосуды тела в круговом движении по одному определённому направлению, Часто повторяемое им и намеренно употребляемое выражение «сердечный насос» не оставляет никакого сомнения в том, что выбор именно этого слова подтверждает явное сходство между природным и искусственным инструментом.

Если бы мы стали понимать буквально выражение «сердечный насос» в смысле механизма сердца, как насоса, то это было бы проявлением преобладающей в наше время неточности в научной терминологии: смешение в одно органического и механического привело к дикой путанице понятий. Орган никогда не является частью машины, а ручное орудие — членом организма; механический организм, как и органические колеса — то же, что деревянное железо. Нельзя говорить об организме кареты и о механизме мыслительного процесса. Однако с тех пор, как ручная работа была замещена сложными машинами или приборами, укоренилось поразительное смешение понятий органического и механического; создание машин, необходимых для крупной индустрии и мирового транспорта, требует такой затраты научно-технических сил, что при неточном наблюдении легко забывается передача движущих сил, и паровые машины, телеграфные аппараты приобретают видимость самостоятельного движения.

Чтобы установить различие, которое существует между бессознательным процессом абсолютного самовоспроизведения и сознательным подражанием органической конструкции, приведу следующий пример.

По сообщению одного журнала, в замке Якстгаузен и теперь ещё можно видеть известную железную руку рыцаря Гёца фон-Берлихинген, изготовленную некогда местным оружейником. «Каждый палец её может быть раскрыт и вытянут прямо с помощью пружины, подобной ружейному затвору, простым нажатием кнопок; в сомкнутом состоянии, пальцы крепко держат меч; большой палец и основание кисти имеют особый механизм». Здесь, без сомнения, механик работал по модели. Наряду с живой рукой, ей мог служить для суставов хорошо препарированный скелет руки, который он часть за частью воспроизводил, тщательно подражая формам и пропорциям. Отдельные части он соединил с огромным для того времени искусством, так что железный аппарат снабженный приспособлениями для нажима и для эластичности, мог заменять руку в случае нужды. Под эту категорию подходят все так называемые «искусственные члены». Что они такое, как не механические подставки? Снаружи они часто имеют обманчивое сходство со своими моделями. Но какую серьёзную работу можно выполнить ими? Жалкая замена недостающего члена — они служат, в весьма ограниченной мере, совершенно индивидуальной цели, которая не имеет ничего общего с благополучием всего человечества.

Как не похож на железную руку железный молот! Он — выражение полноты жизненной деятельности; она — нарочито и с робкой верностью скопированная модель. В одном — повышение естественной силы и мощи, в другой — жалкое прибежище слабости. Он в творческой связи с целым рядом орудий, она — изолированная маска калечества. Он — главный участник в создании средств культуры, она — ценный предмет для её владельца, для всех других — лишь раритет. Как импозантно выглядит создание, аналогичное органической форме, орудие труда, по сравнению с бесплодными выдумками искусственных членов и целых автоматов, от которых веет ужасом музея восковых фигур! Ручной молот это метаморфоза руки, железная рука — эта подставка для руки. Она нуждается в молоте для своего изготовления, а тот помогает ковать новые молоты, воздвигать целые заводы и творить мировую историю.

Кажется, будто ручное орудие в понятии сподручного (Handliches) имеет какой-то органический привкус, точно именно сподручность, то есть ощущаемая работником слаженность и согласованность со своими» спорыми в труде членами, увеличивает интимность связи с излюбленным инструментом и внушает чувство его незаменимости. Поэтому, вовсе не кажется искусственным объяснение, которое даёт О. Каспари в ответ на вопрос, почему дикари, которые почитают в качестве фетишей столько безразличных вещей, никогда не поклоняются своей утвари, приписывая ей, однако же, высокую ценность. Каспари высказывает мнение, что этому фетишистскому почитанию препятствует привычка: «она слишком интимно срастается с объектами, как человек со своими членами, которые он, конечно, должен был бы ценить выше всего».

Пока молот (чтобы остаться при этом нормальном примере) не понят, в своём качестве представителя промышленной и пластически-художественной деятельности, в связи с этим придатком органичности, присущим ему от его прообраза, мы ещё очень далеки от правильной оценки первобытных орудий, как строителей человеческой судьбы. Кто задумается, рассматривая одно из них, и представит себе при этом, сколько дивных работ выполнялось им издавна, тому будет импонировать «обыкновенная вещь» и очарует его надолго — не то, что искусственные часовые механизмы танцующих и болтающих кукол, которые сначала возбуждают любопытство, а потом скуку и досаду.

Продукты органической проекции отличаются, как мы видели, сперва грубо чувственней простотой, служа в помощь при тяжёлой ручной работе. Постепенно в целях умственной деятельности, в растущей сложности и тонкости выполнения, они принимают форму научных инструментов и аппаратов. Здесь подражание внешней форме начинает отступать назад перед отображением внутренних отношений и пропорций организма. Как много ума заключает в себе клавиатура, по сравнению с кузнечным молотом! Оба они продукты формующей потребности, напоминают определённые органические формы и движения; однако клавиши, указывая на идеальную область, хотя и ограниченные одним способом употребления, считаются инструментом искусства, в то время как молот только инструмент ремесла — правда, главный мастер ремесла и необходимая предпосылка всех инструментов искусства.

Глава IV. Внутренняя архитектура костей

Не подлежит сомнению тот факт, что в конструкциях железных мостов, особенно железнодорожных, применяются известные правила архитектуры, для которых физиология и математика открыли ранее неизвестный образец в строении вещества костей животного тела. В этом открытии участвовали следующие учёные: К. Кульман, профессор математики в Цюрихском политехникуме, И. Герман Мейер, профессор анатомии в Цюрихе и Юлиус Вольф, врач и доцент Берлинского университета. Кому из трёх учёных принадлежит право на большую славу, для нас вопрос праздный.

Рассматривая препараты Мейера, Кульман заметил, что губчатые пластинки костей во многих местах человеческого тела достроены в таких же точно линиях, которые математики в графической статике придают телам, имеющим сходную с этими костями форму и подверженным действию тех же сил. Он нарисовал кран, то есть изогнутую балку, предназначенную для подъёма или передвижения тяжестей, которому придал очертания верхнего конца человеческой бедренной кости и предположил для него нагрузку, соответствующую естественным условиям у человека. В этот кран он велел своим ученикам, под своим наблюдением, вписать так называемые линии растяжения и линии давления. Каков же был результат? Оказывается, что эти линии во всех точках совпадает с теми, которые природа, действительно, провела в верхнем конце бедра в направлениях, данных костяным пластинкам».

Вольф, побывав в Цюрихе в октябре 1869 года, имел случай обозреть препараты Мейера, и убедился, с своей стороны, что действительно губчатое строение кости не является беспорядочным хаосом костяных пластинок и пустот, как прежде полагали, но что оно отличается строгой архитектурностью. Вольф показал, что, как бедренная кость, так и кран, вследствие давления тела, нуждаются в гибкости, что все частицы на стороне так называемого большого вертлуга (Trochanter Maior) растягиваются, а все частицы на противоположной, внутренней стороне сжимаются. Первую, поэтому, следует назвать стороной растяжения, а последнюю — стороной давления бедренной кости.

Но растяжение и давление — не единственные действия внешней силы, которая давит на эластичное тело. Частицы каждого поперечного сечения имеют здесь тенденцию передвинуться к частицам соседнего поперечного сечения, а частицы каждого продольного сечения — к частицам соседнего продольного сечения. Силу, с которой это происходит, называют срезывающей силой, и потому в каждом разрезе вызывается ещё напряжение, которое оказывает сопротивление перемещению двух соседних разрезов друг к другу. Согласно Кульману, при устранении срезывающей силы, тело оказывает растяжению и давлению тяжести сильнейшее сопротивление и может поэтому выдержать большую нагрузку не ломаясь, как если бы оно было сплошным. При наличности её, это достигается наиболее целесообразной формой, которая, по возможности, избегает всех сотрясений и колебаний в мосте и сводит к минимуму расходование материалов и стоимость мостовых ферм.

В этих утверждениях речь идёт не о простых теориях, но о вещах, уже осуществлённых на практике. Мостовая ферма Паули основана на теории линий растяжения и линий давления, на которых построена кость. Доказано, что так называемое плотное вещество кости представляет собой сжатую губчатую ткань, при чём её отдельные слои следует рассматривать, как непосредственное продолжение и опору соответствующих пластинок губчатой ткани. Следует согласиться с Вольфом, который говорит, что природа построила кость, как инженер свой мост, с той только разницей, что первая строила гораздо совершеннее и грандиознее, чем он мог бы это сделать. Вольф везде решительно признает силу доказательства от природы, особенно там, где он делает важное признание: с самого начала в архитектуре костей ему импонировало то, что здесь мы имеем дело с фактом, заранее математически определённым и позже подтверждённым действительностью.

Теперь мы должны выяснить, как эта весьма ценная опора органической проекции, приобретённая с открытием архитектуры костей, относится к её общим тенденциям. Определим их коротко, как бессознательное вынесение телесного вовне, в его материальное воспроизведение, с одной стороны, а с другой, как обратное использование механизма для понимания организма, вплоть до возможно большего осознания возникшего бессознательно сочетания внутреннего и внешнего. Здесь механизм является факелом для освещения организма. Это точка зрения Вольфа и его открытия, это, как мы сказали, одна сторона органической проекции.

Связь между механической функцией и данным органическим образованием строго предопределена. Так узнают себя друг в друге лупа и глаз, дрожащая струна и ухо, насос и сердце, труба и горло, мостовая ферма и бедренная кость, ручное орудие и рука. Будучи открыта, эта связь технически используется самым разнообразным образом в сознательном перенесении за пределы первоначальных отношений. Так, рассеивающая чечевица дополняет глазное яблоко, а затем освещение с помощью зеркала с тем же успехом овладевает целым рядом органов: горлом, ухом, ртом, носом и так далее. Бессознательное. инстинктивное обретение и сознательное, намеренное искание и изобретение сменяются во все растущем взаимодействии. И там, где мы уверены, что искусственный аппарат должен быть хорошо обдуманным созданием науки, мы всегда убедимся при внимательном рассмотрении, что элементы синтеза, заимствованные из области бессознательного, ведут нас к первичным произведениям руки, с которыми мы познакомились, как с бессознательными, Как бы ярко ни выступало на первый план сознательное творчество техники, оно лишь отблеск из глубины бессознательного, освобождённый только примитивными орудиями сознания.

Так непрерывно, идя всё дальше по нашему пути актуальной эмпирии, мы подходим к неизбежному заключению ab interiori, что все, исходящее от человека, есть рассеивающаяся человеческая природа, которая достигает истинного сознания лишь тем, что рассеяние, данное в системе человеческих потребностей, будучи собрано ab exteriori, снова находит в телесном существе свой объединяющий исходный пункт.

Система потребностей, вещество, просветлённое органической проекцией до орудия и утвари и пропитанное интеллектуальностью, обусловленные им изменения в земной коре, — это тот внешний мир, которой, в отличие от естественного, окружающего и зверя и остающегося чуждым ему, имеет, перед ним то преимущество, что человек, находя в нём и научаясь знать и понимать самого себя, достигает самосознания.

К природе, к космосу человек никогда не мог бы относиться иначе, чем зверь, для которого внешний мир остаётся вечно непонятным, если бы он не обладал врождённой способностью создавать себе в своих орудиях искусственные органы для понимания достигающих его внешних раздражении. Природа — первое условие существования всех организмов, но, по сравнению с тем внешним миром, который создан искусственным инстинктом человека, она не является первым двигателем человеческого совершенствования.

Глава V. Паровая машина и железные дороги

Теперь мы оставим область, хотя и широко распространённых, но всё же отдельных созданий техники и обратимся к рассмотрению могучих культурных средств, каковы железные дороги и телеграфы, которые в настоящее время, охватывая непрерывной сетью целые части света и весь земной шар, не укладываются в понятие «аппаратов» и имеют характер систем. Но прежде чем мы можем говорить о железных дорогах, как о системе, мы должны остановиться отдельно на одном её факторе, на паровой машине; всё, что будет сказано о ней, относится и к частной форме её применения, к локомотиву.

Паровая машина, машина в преимущественном смысле, является в деле крупной индустрии машиной машин, подобно тому, как в области отдельных механических форм ручное орудие служит орудием для всех иных орудий. После того, как индустрия в своих начальных стадиях, на почве ремесла, постепенно, но значительно расширилась, путём привлечения ветряной и водяной силы. человек оказался в состоянии преодолевать огромные массы материи и сэкономить значительную, часть своей собственной телесной силы, ранее непосредственно применявшейся в работе, сохранив её для регулирования и использования этих естественных сил. Но ветер и вода — прерывистые силы; пользование ими — и судоходство не составляет исключения — обусловлено временем и местностью, и человек, завися от погоды и времени года, при такой подчинённости природе, как бы старательно он, в соответствии со своими целями, ни обуздывал её плотинами, шлюзами и колёсами, в общем и целом должен делать то, что она хочет.

И вот Джеймс Уатт заканчивает изобретение паровой машины. Старые стихии — земля, вода, воздух и огонь — сомкнутой фалангой повинуются его команде. Приобретён новый всеобъемлющий двигатель, и чудесное изобретение начинает своё шествие по свету. Отсюда датирует своё начало крупная индустрия. Всему свету известная, превозносимая и использованная им паровая машина есть, поистине, «всесветная машина». Она помогает человеческой работе в доме и на дворе, в лесу и в поле, на воде и на суше; она переносит тяжести, подобно упряжным и вьючным животным, помогает прокладывать кабели и печатать книги и, благодаря этой универсальности своих функций, особенно пригодна служить для наглядной демонстрации принципа сохранения сил. По всевозможным поводам повторяется поэтому её сравнение с телесным организмом. «В самом деле», говорит в числе других Отто Либман, «имеется много поразительных аналогий. И там и здесь мы видим сложную систему связных и взаимно подвижных (при помощи суставов и тому подобных), частей, — систему, способную выполнять известные виды механической работы. Локомотив, как животное, нуждается в питании, чтобы возникшую из химического процесса окисления теплоту превратить в систему движений. Оба выделяют отбросы, продукты сгорания, в виде различных агрегатов. Там и здесь происходит потребление и изнашивание машинных частей или органов. Там и здесь наступает остановка всех функций и смерть если прекращается доставка материалов питания и горения, если разрушена важная часть машины или органа».

Подробно проводит это сравнение Гельмгольц в своей работе «О взаимодействии сил природы»: «Как обстоит дело с движениями и работой органических существ? Строителям автоматов XVIII столетия люди и животные казались часовыми механизмами, которые никогда не заводятся и получают свою движущую силу из ничего; они ещё не умели поставить в связь принятие пищи с выработкой силы. Но с тех пор, как мы на паровой машине изучили это происхождение рабочей силы, мы должны спросить себя, не так же ли обстоит дело и с человеком? Действительно, продление жизни связано с постоянным принятием питательных веществ; последние являются горючими субстанциями, которые, действительно, по окончании пищеварения, перейдя в кровь, подвергаются медленному сгоранию в лёгких и, в конце концов, вступают в те же самые соединения с кислородом воздуха, какие возникли бы при сгорании на открытом огне». Совершенно в том же духе выражается в своей работе о питании Роберт Майер.

Ссылка на крупных и авторитетных специалистов — Р. Майера, открывшего механический эквивалент теплоты и Гельмгольца, который, развив это учение, преобразовал его в закон сохранения энергии, избавляет нас от ссылок на дальнейшие свидетельства; они достаточно ручаются за уместность сравнения между нормальной машиной и нормальным прообразом всех машин. Но уместным назовём мы сравнение лишь тогда, когда оно полно, а полно оно, когда, вслед за определением всех пунктов сходства, следует указание общих характерных отличий, благодаря которым найденное сходство, вообще, только и получает смысл и значение. В этом отношении чрезвычайно интересно проследить, насколько последовательно названные авторы сохраняют в чистоте понятие органического от всякой примеси механистики. Р. Майер считает нужным прибавить, что сравнение основано на отыскании сходства, но что сходство ещё не составляет тождества: «животное вовсе не простая машина; оно стоит гораздо выше даже растения, обладая волей».

Гельмгольц ещё яснее подчёркивает различие между человеческой работой и функцией машины. «Если мы говорили о работе машин и сил природы, то при этом сравнении мы, конечно, должны отвлечься от всей той деятельности интеллекта, которая вмешивается в работу человека. Действия интеллекта, встречающиеся в работе машин, принадлежат, конечно, уму конструктора и не могут быть приписаны орудию, в качестве его работы… Понятие работы, очевидно, было перенесено на машины в результате сравнения их функций с работой людей и животных, для замены которой они предназначались… Колеса часов не производят, следовательно, никакой рабочей силы, которая не была бы им сообщена, но лишь распределяют сообщенную им силу равномерно на длительный период времени».

Слова Гельмгольца, что понятие работы для машины заимствовано из сравнения с человеком, приводят к непосредственному выводу, что и сама машина, раз она должна замещать человеческий труд, должна быть сконструирована соответственно, то есть в соответствии с организмом, работу которого она замещает. Её работоспособность или, вернее, её годность находится в непосредственном отношении к человеку, который её употребляет, и к цели, для которой определённые органы работали бы и без механической помощи.

В отдельных орудиях, наряду с характером работы, более или менее явственно обнаруживается и форма органа. В сложной машине преимущественно выступает первое качество и скрадывается второе. Форма паровой машины, как целого, и фигура человеческого тела, по внешности, имеют очень мало или нечего общего между собой, но различные части, из которых составлена машина, сходны с отдельными органами. Многие части машин, первоначально изолированные орудия, соединены внешне в паровой машине для общего механического действия, как члены животного ряда соединены внутренне в совершеннейшее, достигнутое в человеке органическое единство жизни.

Так теории органической эволюции соответствует практика механического усовершенствования, начиная от каменного молота первобытного человека через все орудия, инструменты и машины более простой конструкции, вплоть до того сложного механизма, который признается образцовой машиной потому, что наука оценила в нём орудие, или своего рода физический прибор, способный служить для уяснения взаимодействия естественных сил и жизненных процессов в организме.

«Изобретение локомотива, строго говоря, должно датироваться той эпохой, когда люди впервые познакомились с искусством разводить и поддерживать огонь; дальнейший, уже довольно рано достигнутый прогресс представляло изобретение колеса; постепенно люди познакомились с другими механическими приспособлениями, были последовательно открыты металлы и их обработка, один естественный двигатель за другим приспособлялся для службы человеку, пока не заметили, что и пару присуща сила движения, и, после многих неудачных опытов, научились правильно использовать его; наконец, зашли так далеко, что последнее или последние открытия, которые оставалось ещё сделать, могли быть сделаны одним человеком».

Великие открытия оказываются результатами непрерывных поисков за некоторой, первоначально неосознанной целью. Предтечи, работавшие на этапах длинного всемирно-исторического пути изобретения паровой машины, сознательно стремясь удовлетворить частным целям данного момента, бессознательно служили великой культурной идее, стремившейся воплотиться в локомотиве… Как находки и изобретения взаимно продолжали друг друга, так непрестанно сочетались и сливались друг с другом сознательное и бессознательное. Но к моменту осуществления идеи преобладает беспокойство сознательного искания.

После того как в ряде отдельных изобретений спало столько покровов, сквозь последние, ещё оставшиеся, идея начинает просвечивать, делаться явственной и, в конце концов, завоёвывается выдержкой исследования и мужеством познания одного человека. Джеймс Уатт знал ясно и отчётливо, чего искал, и потому, когда время исполнилось, на бессознательно подготовленной почве многих, подвигающихся всё ближе к цели опытов, ему удалось открыть желанное. Однако и от него было скрыто, к какой новой фазе усовершенствования приведёт его изобретение Стефенсон.

Рельсовые колеи и паровые машины некоторое время существовали рядом, но чуждые друг другу. Стефенсон дал паровой машине устойчивую подвижность и, покоривши рельсы локомотиву, сделался создателем железных дорог. Пока рельсовые пути и паровые машины существовали независимо друг от друга, первые были не более, как улучшенным изданием старых обычных в горном деле откатных путей, обслуживаемых собаками. Паровые же машины были не чем иным, как удобной во всяком месте заменою ветряной и водяной силы. В своём соединении, в виде железнодорожной сети, и в её дальнейших продолжениях по речным и морским путям, в виде пароходных линий, они уже теперь, как факторы всемирного сообщения, являются посредниками человеческого вездесущия на земном шаре.

В этом соединении рельсовых путей и пароходных линий в одно замкнутое целое, сеть коммуникационных артерий, по которой циркулируют продукты, необходимые для существования человечества, является отражением: системы кровеносных сосудов в организме.

В свете этого воззрения, следует оценить сравнение, которое сделал д-р Ойдтман, в связи с изображением кровообращения, в одном из своих публичных чтений с помощью образа железнодорожной сети с двойной колеей, с соединительными рельсами, со станциями, с прибывающими и отправляющимися поездами, ему удалось дать публике ясное представление о запутанных процессах кровообращения. Само собой разумеется, что здесь под образом следует понимать не аллегорическое иносказание, в распоряжении которого имеется почти неограниченный выбор намёков, то есть чистых сравнений, но конкретное отображение проекции, которое дано всего только однажды. В согласии с этим, Ф. Перро, перечислив существующие пути сообщения, водные и сухопутные, приходит к выводу: «Само собой понятно, что различные отрасли транспорта не существуют независимо друг от друга, но все они смыкаются друг с другом, взаимно обусловливают друг друга и образуют связное целое, которое является для государства почти тем же, чем кровообращение для человеческого тела».

Грандиозным представляется здесь проявление бессознательного в создании столь могучих рычагов индустрии. Конечно, Джеймс Уатт и Роберт Стефенсон были чрезвычайно далеки от мысли искать в своём собственном теле законы и правила для механического построения своих машин. И, всё-таки, совпадение того и другого столь поразительно, что самые авторитетные представители и истолкователи науки о человеке признали родство органического прообраза и механического подражания и открыли в нём настоящий кладезь замечательных иллюстраций. Иначе откуда это постоянно повторяющееся обращение науки к арсеналу механических аппаратов и заимствованному из механики словарю? Не будем забывать, что, если при конструкции машины в технических деталях бессознательное отступает на задний план, зато тем сильнее оно чувствуется в сведении породы органов к рациональным принципам в механических конструкциях. Паровая машина весьма наглядно показывает, что прогресс высшей механики состоит не столько в бессознательном воспроизведении органических форм, сколько в проекции самой функции, то есть вообще, живого и действующего, как организм, существ.

Что вызывает в нас высокое удивление перед паровой машиной, так это не технические детали, вроде, например, подражания соединениям органических суставов в металлических вращающихся плоскостях; не винты, ручки, молотки, рычаги, поршни, но питание машины, превращение горючих веществ в тепло и движение, — короче говоря, своеобразно-демоническая видимость самостоятельной деятельности. Здесь говорит воспоминание о высоком происхождении, которое заставляет удивляться самому себе человека, чья рука построила железное чудовище и пустила его в перегонку с бурей, ветром и волной; здесь каждый испытующий взгляд помогает уяснить истину фейербаховских слов, лежащих в основе всей антропологии: предмет человека — не что иное, как само его предметное бытие.

Глава VI. Электромагнитный телеграф

Если мы пользуемся выражением «следовать по пятам», чтобы отметить непосредственную близость одного процесса с другим, то можно сказать, что за железной дорогой по пятам — по рельсам — следовал электрический телеграф.

Сравнение его с функцией нервной системы считается самым естественным. Оно употребляется всеми, когда нужно наглядно представить движение электрического тока в организме. Наши представления о нерве и электрическом проводе настолько совпадают в обычной жизни, что можно с полным правом утверждать: не существует, вообще, никакого другого механического приспособления, которое более точно передавало бы свой органический прообраз, и с другой стороны, ни одного органа, чьи внутренние особенности столь ясно узнавались бы в бессознательно подражающей ему конструкции, как нервный пучок в телеграфном кабеле. Органическая проекция празднует здесь свой крупный триумф. Главное условие его: бессознательно совершающееся по органическому образцу построение; потом, встреча, взаимное узнавание оригинала и отображения, по логическому закону аналогии, и наконец, подобно искре, вспыхивающее сознание совпадения между органом и искусственным орудием, в наивозможной степени тождества — эти моменты в процессе органической проекции ясно открываются для телеграфной системы, и мы сейчас выслушаем здесь один из самых компетентных голосов по этому поводу.

Р. Вирхов говорит в своей речи «О спинном мозге»: «Разрежьте поперек одну такую нить (пучок нервов) — и вы увидите, как в плоскости разреза выступают отдельные пучки в виде беловатых выступов; общая картина в миниатюре совершенно точно соответствует той, которую представляют, в крупном масштабе, часто встречающиеся отрезки морского телеграфного кабеля. Как из этих отрезков, путём удаления окружающих изоляционных слоёв, можно освободить отдельные проволоки, точно так же, путём расщепления, можно выделить из нервной оболочки отдельные пучки нервных волокон, а при дальнейшем отделении — и самые волокна из этих пучков. Действительно, условия здесь вполне соответствуют друг другу: нервы — это кабель животного тела, как и телеграфный кабель можно назвать нервами человечества».

Эти слова не оставляют ничего желать в ясности. Здесь исчезает всякое чересчур осторожное «как бы» или «некоторым образом» перед категорическим «действительно» в устах того, кто имеет право на категорическое суждение, и перед его открытым заявлением, не допускающим никакого перетолкования и никаких оговорок: нервы — это кабель животного тела, телеграфный кабель — это нервы человечества. И, прибавим мы, они должны ими быть, ибо характерным признаком органической проекции является то, что она протекает бессознательно. Разве люди, которым ранее других удалось посредством электрического тока передать известие на расстояние, перед своим первым опытом имели сознательное намерение расчленять нерв, пластически-точно копировать его и протянуть над землёй разветвления электрических проводов, подобные нервной системе своего тела?

«Среди чисто физических приборов (Physis), — говорит Ц. Г. Карус, — имеется один, который с исключительным сходством соответствует понятию, которое мы составим себе о нервной системе и нервной жизни, — это электромагнитный телеграф… В приспособлении этом мы имеем полное отображение таинственного строения нервной системы… Пример электрического телеграфа и здесь проливает свет, ибо ясно, что проволоки его были бы совершенно бесполезны, если бы не служили путём для гальванического тока, периодически возникающего, благодаря гальваническому аппарату, находящемуся в связи с ними». Указав на то, что нервные волокна представляют только провода, и что в центральных органах нервной системы постоянно действует иннервация, при участии кровообращения, Карус продолжает: «Поэтому, если можно было сравнить эти волокна с проводами гальванического телеграфа, то те клетки, крупнейшие из которых носят имя ганглиевых узлов, вполне соответствуют гальванической батарее, от которой возбуждается ток, идущий по проволокам».

Изобретение, подобное электрическому телеграфу, потому производит столь сильное впечатление чудесного, что перенесённая на проволоку движущая сила — та самая, которая, как мы знаем, связана и с иннервацией, то есть с нашей волей, нашими ощущениями. Она служит одинаково, как самой мысли, так и её телеграфной форме.

Проведению первой телеграфной проволоки должно было предшествовать точное экспериментальное знание гальванического тока. Аналогия между порождающей ток гальванической батареей и ганглиевыми узлами, в которых, как было сказано, постоянно разряжается агент нервной деятельности, предполагает акт органической проекции того же рода, который доказан и в соответствии обоих проводников.

Сделанное уже в 1780 году открытие Гальвани, что от соприкосновения двух неоднородных металлов рождается электрический ток, изготовленный затем Вольтом в 1800 году прибор, который придал электрическому току постоянство, наблюдение Эрстеда, открывшего в 1819 году отклонение магнитной иглы благодаря гальваническому току, и непосредственно затем изобретённый Швейгером мультипликатор, открытие электрических индуктивных токов Фарадеем в 1832 году и, наконец, первый целесообразно построенный в 1837 году Штейнгелем телеграфный аппарат — всем этим неуклонно идущим к одной цели манифестациям науки соответствует в той же самой последовательности ряд механических аппаратов, которые бесспорно носят на себе печать органической проекции, бессознательное воспроизведение органического прообраза.

Гальвани, правда, с самого начала имел предположение, что его открытие можно использовать физиологически в применении к мускульной и нервной деятельности. На проложенном им пути были сделаны дальнейшие успехи, но лишь Дюбуа-Реймону удалось дать положительный ключ к электрическим свойствам нервов и мускулов.

Так как на телеграфную систему физиология ссылалась, как на доказательство электрического свойства нервов, то в этом факте заключается непосредственно молчаливое признание органической проекции, которая одна только, вообще, может оправдывать такое привлечение механических аппаратов в целях ориентации в органической области. С особенным удовлетворением мы приветствуем поэтому голос, который без обиняков присоединяется к нашему воззрению. Для полного согласия остаётся сделать только один последний, маленький шаг. «Мы понимаем, — говорит Альфред Дове, — механизм природы лишь тогда, когда мы его воспроизвели в свободном изобретении: глаз — когда мы конструировали камеру, нервы — после изобретения телеграфа». Что выражение «механизма природы» следует понимать здесь в смысле телесного организма, это не нуждается в пояснении. Но является ли «воспроизведение свободного изобретения» необходимым для органической проекции бессознательным обретением?

Едва ли можно яснее ответить на этот вопрос с точки зрения самого естествознания, в смысле решительного признания власти бессознательного, как характерного свойства органической проекции, чем это делает Джон Тиндаль: «Вряд ли кто-нибудь из людей сделал такой длинный ряд научных открытий, столь чреватых по своему значению, как Фарадей. Большинство из них родилось на свет совершенно неожиданно, словно найденные необъяснимым инстинктом, и сам Фарадей с трудом мог позже передать в ясных словах связь идей, которая привела его к ним».

При зарождении основных форм орудий и их ближайших изменениях мы видели участие бессознательного. Должно ли его участие прекратиться, если даже высшие создания сознательной искусственности артефакции, в конце концов, бессознательно служат продолжающемуся откровению целостного человека, как мыслящего существа?

Наше исследование все более приближается к моменту, когда понятие орудия начинает расширяться за пределы своего обычного содержания — механизмов, сформованных из сырого материала, и простирается на менее чувственные, менее осязательные формы, пока, наконец, сублимируясь в понятие средства и орудия в высшем и общем смысле, получает свои материалы непосредственно из мастерской самого интеллекта.

Путь к этой сфере органической проекции проложил электрический телеграф. Та же движущая сила, которая в одном случае внешне переносится на проволоку, а в другом внутренне участвует в иннервации, служит, как здесь, так и там для передачи мысли, нигде, однако же, не устраняя постоянного различия, существующего между механическим и органическим опосредствованием.

Резюмируем теперь всё сказанное до сих пор в одном кратком заключении.

Исходя из анализа слов «орудие» и «орган», мы признали существенными свойствами руки, что она, как естественное и потому всегда готовое, нормальное орудие человека, предназначена не только сама изготавливать первые искусственные орудия, но в то же время служить и образцом для них. Орудия, служащие для помощи ей, повышающие её силу и ловкость, рука сформовала именно в таком виде, как они ей нужны. Благодаря этой своей сподручности, они служат ручными орудиями. В руке, как внешнем мозге, они являются основателями культуры, так как они причастны тому соотношению руки и мозга, значение которого Эдуард Рейх кратко и точно оценил в следующих словах: «Наиболее развитый мозг и наиболее развитый орган хватания соединяются в человеческих расах, способных к истинной цивилизации, и взаимное отношение обоих органов является источником всякой силы, всякого знания и мудрости».

Если взять две стороны примитивного орудия, цель и форму, то первая состоит в сознательном стремлении человека устранить ощущаемый недостаток или, что-то же самое, приобрести некоторую выгоду, а вторая, оформление употребляемого для этой цели материала, совершается бессознательно. Этот бессознательный процесс, сущность которого состоит в том, что органические формы, деятельности и отношения и механические приспособления относятся друг к другу, как оригинал и копия, и что механизм служит только средством для раскрытия и понимания организма, этот процесс был нами понят, как истинное содержание органической проекции. Далее выяснилось, что из преображающей материю руки проистекает масса вещей, перед которыми человек стоит, как перед вторым, отличным от естественного, внешним миром. Но утварь, которую он сам произвёл с напряжением своих сил, и прежде всего орудия его руки, ближе и родственнее ему чем природные вещи, к знанию которых и к употреблению, выходящему из границ животного наслаждения, он может подойти только при помощи орудия.

В метаморфозе примитивного ручного орудия, развивающегося в целую массу домашних, полевых, охотничьих и военных орудий, всегда узнается печать их происхождения. В сомнительных случаях решающую справку, наряду с этнографией, дают корни языков, как хранилище ценностей, современных началу культуры. Кроме руки и кисти, здесь играют роль и нижние конечности отчасти как органические образцы, отчасти в своём мускульном движении, перенесённом в кинематической цепи на орудия и машины. После того как мы изучили выдающиеся члены тела в их применении обозначению мер, чисел и времени, попутно защитив общепризнанное право механической терминологии в физиологической области, наш метод расширился, захватив органы чувств, и нашёл в сфере оптической и акустической механики такую богатую жатву, что пред лицом фактов должны умолкнуть все возможные возражения, усматривающие в проекции лишь фантастическую игру символами и сравнениями.

Подкрепляющим доказательством этих фактов явилось поразительное совпадение голосовых органов и сердечной деятельности с их механическими воспроизведениями, причём мы ещё раз должны были оградить понятие организма от механического засилья, охотно признавая, однако, что человек в состоянии представить своё телесное «я» лишь в свете им самим открытых механических приспособлений и законов.

Вслед за этим, на основании подробного отчёта о великом открытии внутренней архитектуры костей, мы могли смело применить принцип актуальной эмпирии, со всей присущей ему доказательностью, в пользу теории органической проекции.

Механистическое мировоззрение, допускающее при широком взгляде на происхождение орудий и машин сравнение с умственным орудием, получает своё полное право на существование, поскольку оно является силой, открывающей просвет на органический мир и помогающей логически ориентироваться в нём.

До сих пор наше изложение продвинулось от обычного частного рассмотрения своих предметов до механического воспроизведения общих и связных, распространённых по всему организму систем нервов и сосудов. Машиностроение уже постольку достигло своей вершины, поскольку паровая машина, и в смысле сохранения силы, и в смысле движения, является верным образом живого организма. Электрический телеграф, в своём свойстве посредника языковых знаков и мыслей, как и в освобождении от грубо вещественного, является наивысшим приближением к той сфере прозрачных форм духа, которая нашла соответственное разъяснение под именем «всеобщей телеграфики» и нашей «Философской географии» (Philosophische Erdkunde).

В науке о машинах, недавно создавшейся под именем «теоретической кинематики», не теряя из виду область бессознательного, человек находит взаимодействие между своим телом и миром вне его, который был прежде миром внутри его. Доверяясь водительству этого сродства между прообразом и его воспроизведением, и прилагая созданный им самим внешний мир, как мерку к самому себе, он достигает все высшего самосознания.