Теодор Адорно:
О технике и гуманизме

Прежде чем в самом сжатом виде остановиться на вопросах, которые занимают вас в ваш День университета, я хотел бы сказать несколько слов, чтобы облегчить наше взаимопонимание. Большинство из вас — практики. Пока вы столь же сильно ощущаете неудовлетворительность Гетерономного протекания вашего повседневного бытия, как мы, теоретики, испытываем неудовлетворённость из-за бессилия нашей мысли. Подход и структура вашего мышления едва ли могут оставаться незатронутыми отношением к практике. Вы привыкли, что вам предлагают проблемы, ожидая их убедительного решения. К таким проблемам не относятся проблемы сегодняшней дискуссии. Ибо они происходят не из замкнутой в себе достаточно определённой предметной области, в которой для всего, что бы ни появилось, предусмотрены, по меньшей мере, типовые возможные решения.

Наши возможности в определении того, что собой представляет или чем должен быть гуманизм, несравнимо ниже возможностей инженера, архитектора или химика найти решение того, что ими конструируется. То обстоятельство, что мы часто стоим перед искушением не признавать это различие и все вопросы, которые вообще ставятся, рассматривать как технические, само является симптомом кризиса образования. Стало быть, прежде всего, остерегайтесь того мнения, что обсуждаемое нами здесь относится не к вашей компетенции, а к компетенции философов и гуманитариев, и будто они могут вручить вам такие обязывающие ответы, которые вы напрасно ищете в своей собственной дисциплине. Да и кто имеет право всерьёз именовать самого себя философом!

Сегодня перед комплексом гуманизма мы оказываемся пока столь же беспомощными, что и вы и я считаю требованием элементарной искренности сказать это с непритворной скромностью. То обстоятельство, что основные вопросы, от которых зависит картина жизни в целом, адресуются разным сферам, само по себе является симптомом ошеломляющего отчуждения людей друг от друга и отчуждения каждого в отдельности от себя самого. Поэтому я предостерегаю вас с самого начала от того, чтобы вы простодушно доверяли разделению труда и полагались на объяснение образования и гуманизма теми, кто профессионально этим занимается. Как раз то обстоятельство, что образование и гуманизм автоматически связываются с определёнными профессиями и специальными знаниями, указывает на то, что с этим не всё в порядке. Не ждите, в частности, на ваши точно сформулированные вопросы столь же точных и однозначных ответов. Когда я в большинстве случаев не отвечаю категорическим «да» или «нет», это не является выражением безразличия или нерешительности. Скорее, вопрос связан со столь запутанной реальностью, что она не позволяет разделаться с ней простым «да» или «нет». Само понятие «разделаться» к ней неприменимо.

Это относится, прежде всего, к тому, может ли сегодняшняя техника пониматься как некий автономный процесс, обладает ли она собственной закономерностью. И да и нет. С одной стороны, технические проблемы предписывают строго замкнутые и организованные в соответствии с законами математического естествознания духовные, а затем и реальные процессы. Каким образом должен быть построен дом, чтобы он не развалился, определяет статика. Она устанавливает замкнутую технологическую связь, автономность которой едва ли можно оспорить. Если с решением в таком контексте к вам обратится, например, социолог и захочет посягнуть на ваши формулы, то вы с полным правом немедленно удалите его с вашего рабочего места.

Однако, в то же время эти процессы происходят всё же не в вакууме. Не существует технических задач, которые не касались бы общества. Ваши задачи приходят к вам в виде заказа от общества. Даже там, где вы чувствуете себя хозяевами в своём доме, вы находитесь в конфронтации с общественными требованиями, как, например, с тем, что требуемое от вас решение должно оставаться в рамках финансовых возможностей, что оно должно оказаться рентабельным, и часто — что оно ожидается в определённое время. Все ж общее развитие самой техники социально детерминировано в гораздо более широких пределах. Общество и техника с начала Нового времени так сильно переплелись друг с другом, что вопрос о приоритете экономики или техники напоминает вопрос о том, что было раньше: курица или яйцо. Если я не ошибаюсь, то это относится и к внутреннему строению технической работы.

Общественные цели не являются чем-то внешним, что вы должны были бы лишь принимать во внимание. Я не говорю уже о том, что именно решающие достижения в техническом развитии нашего времени непосредственно были вызваны парадоксальной общественной потребностью в средствах разрушения. Все же мне кажется, что переплетение с обществом идёт гораздо дальше; что, скажем, централизация экономической мощи односторонне подталкивала и саму технику в централистском направлении или что мероприятия по технической рационализации до сих пор, скорее, способствовали росту производительности труда, нежели шли на пользу работающим людям. И наоборот, как недавно с большой силой показал, в частности, французский социолог Жорж Фридман, новейшее социально-психологическое развитие оказывается весьма зависимым от сегодняшних форм технического производства. Это относится к наиболее роковым аспектам научного разделения труда, в связи с чем я сказал, что эти взаимосвязи до сегодняшнего дня ещё достаточно не проанализированы. Особенно недостаёт общественного изучения самих процессов технического производства, стало быть, того способа, каким общественные, особенно экономические, мотивации входят в конкретный образ технических операций.

Мы, социологи, слишком мало смыслим в технике, а вас, техников, требования сегодняшнего дня обязывают лишь изредка задумываться о подобных вещах. Возможно, будучи профаном в области техники, я лучше всего смогу пояснить мой ответ об автономии техники, обратившись к сфере музыки, которая мне ближе. Если рассматривать произведения крупных композиторов, то снова и снова обнаруживается, что проблемы, которые не решены одним или оставлены им без внимания, подхватываются и решаются тем, кто идёт вслед за ним. История музыки, как это показал, прежде всего, Макс Вебер, является историей прогрессирующей рационализации, то есть историей прогрессирующего овладения материалом, если хотите, природой. В смысле этой тенденции музыка представляет собой совершенно автономную и замкнутую в себе область. Кто сочиняет музыку, тот знает, как мало он сам, тем более кто-то другой, сторонний сколь высоко при этом он ни был бы одарён, действительно, в состоянии преодолеть те трудности, перед которыми его ставит материал. Однако если историю музыки или работу отдельных композиторов рассматривать некоторым образом извне, то, несмотря на эту автономию, в ней открывается её общественный аспект. Её прогрессирующая рационализация проявляется как сублимированное выражение рационализации трудового процесса, которая, начиная с периода мануфактурного производства, осуществлялась всё возрастающим образом. В произведениях отдельных композиторов, как бы строго ни были направлены их усилия на технические решения, живёт дух общества их эпохи, — кто смог бы заглушить у Бетховена мысли о революционной буржуазии, у Вагнера — мысли об экспансионистском империализме, у Штрауса — мысли о позднем либерализме с его музейным отношением к так называемому культурному достоянию. Переходы от одного стиля к другому носят в то же время подобный же характер социальной структуры. Конечно, в технике внутренние за коны являются более однозначными и обязательными, чем в музыке или каком-нибудь другом виде искусства, и в этом аналогия имеет свои границы. Но я всё же считаю, что и технологическая необходимость, какой бы строгой она ни была, всегда в то же время представляет собой способ проявления общественной необходимости, например, таким образом, каким лейбницевская монада «репрезентирует» целое.

То обстоятельство, что техника и общество одновременно и совпадают и будто пропастью отделены друг от друга, в конечном счёте, само свидетельствует об иррациональном, бесплановом и анархичном состоянии общества. В самом по себе сильном и действительно рациональном обществе техника могла бы убедиться в своей общественной сущности, а общество — в переплетении своей так называемой культуры с техническими достижениями. Концепция отвергающей технику духовной культуры сама происходит лишь от незнания обществом своей собственной сущности. Все духовное имеет технические элементы; лишь тот, кто знает дух как наблюдатель, как потребитель, может позволить обмануть себя тем, будто духовные продукты упали с неба. Поэтому нельзя останавливаться на жёстком противопоставлении гуманизма и техники. Оно принадлежит ложному сознанию. В разделённом обществе его отдельные секторы не знают, чем они являются, и не знают, чем являются другие секторы. Сам разрыв между техникой и гуманизмом, каким бы он ни казался неизлечимым, является образчиком созданной обществом видимости.

Таким образом, я не могу разрешить однозначно и вопрос о том, можно ли заключить о сущности машины или фабрики, глядя лишь из некоторого места, которое далеко отстоит от чертежных досок инженеров и от фабричных цехов. Нужно и быть в данном месте, и дистанцироваться от него, и это требует от фантазии многого. То, что мы, философствующие, говорим относительно таких предметов, а это относится также и к моим словам, наверняка, слишком удалено от реальности и содержит момент необязательности. Наоборот, то, что вы сами об этом думаете, подобно мнению художника о своих произведениях, часто при ближайшем рассмотрении оказывается слишком пристрастным и нерефлектированным. Рецепта не существует, и даже исполненные лучших намерений предложения наталкиваются на такие ограничения, которые связаны с недостаточным пониманием сути дела теми, кто считают себя гуманистами, часто также с некоторой недоброжелательностью и определённым недоверием со стороны техников. Они склонны считать неясными и бессодержательными концепции тех мыслителей, которые не продвигаются в соответствии с материализованными нормами, а подвергают критике конкретизированное сознание.

Все же мне кажется, что, скорее всего, самоосознание помогает техникам продвигаться в своей работе и что тот вклад, который мы должны вносить, состоит не в том, что мы им как бы извне преподносим философию техники, которая у них часто с полным основанием вызывает лишь улыбку, а в том, что мы с помощью наших понятийных средств пытаемся побудить их к такому самосознанию. В этом деле у них на пути также встречаются определённые трудности. Я назову только одну, которая не лежит на поверхности, как некоторые другие. С одной стороны, ваша работа носит чрезвычайно строгий рациональный характер. С другой стороны, вы особенно страдаете из-за момента односторонности, сухости, нечеловеческого характера этой рациональности. Поэтому для вас особенно важна попытка сбросить балласт разума и критики во всех тех областях, которые непосредственно не являются такой технической работой. Однако нам не следует мириться с распадением нашего существования на разумную половину, которая связана с профессией, и безответственную половину, которая связана со свободным временем.

К проблеме техники и культуры, несомненно, относится также и то, что техники тяжелее воспринимают культуру; они не считают расслабление делом, прежде всего не позволяют пичкать себя массовой продукцией, которую поставляет нам индустрия культуры и лишь скромным примером которой может служить кинофильм, в то время как мерзости телевидения нас ещё только ожидают впереди. Я знал представителей естественных наук, инженеров и организаторов производства, которые обладали большими способностями и которые в своё свободное время наслаждались книгами Лёнса или Гангхофера. Я полагаю, что они были бы ближе к культуре, если бы вместо того, чтобы довольствоваться суррогатом истощившейся романтики, позаботились бы о месте, смысле и цели того, что они делают и того, чего они не делают. В доминирующей сегодня потребительской культуре есть много такого, что заслуживает упразднения, и что техника имела бы полное право упразднить. Требование гуманизма не должно становиться отговоркой для ворчунов и культурно отсталых людей. Именно наиболее прогрессивные мыслители и художники самым энергичным образом отвергают культурные отбросы прошлого и настоящего, которыми нас пичкают, и делают это достаточно часто — напомню лишь о Баухаузе — во имя техники. Техник сам должен в этом отношении не отставать от авангарда, которому он давно завидует, а помогать ему.

Только два слова к вопросу об ответственности техников. Если в решение этого вопроса желают внести нечто большее, чем фразы, то необходимо исходить из реальной ситуации. В нашей работе мы, каждый из нас, в значительной мере, оказываемся не самими собой, а носителями функций, которые нам предписаны. Только в плохих романах великие медицинские изобретения делались из любви к людям или большие изобретения в области военной техники из патриотизма. Наши личные мотивы и, тем самым, та область, которую обычно называют этикой, мало и прежде всего лишь опосредованно проникают в то, что мы выполняем как работники. Отсталым, своего рода луддитским движением против машин на более высокой ступени было бы поведение, исходящее из того, будто исследователь-атомщик непосредственно таков, каким является индивид доктор X., который занимается исследованиями и будто бы даже свои личные убеждения он должен использовать как некий вид контроля над своей научной работой.

Существование моральных норм, препятствующих познанию, в высшей степени сомнительно. Разделение общественного и технического разума не может быть преодолено тем, что от него открещиваются, напротив, благо состоит в том, что именно техник предостерегает от непредсказуемых последствий, которыми его изобретения угрожают сегодня человечеству. Его авторитет, тот факт, что он эти потенциальные последствия способен оценить гораздо лучше, чем неспециалист, придаёт его предостережению гораздо больший вес, чем могут иметь предупреждения, идущие извне. Однако я не считаю, что эти предостережения решают дело. Приносит ли современная техника, в конечном счёте, пользу или вред человечеству, зависит не от техников и даже не от самой техники, а от того, как она используется обществом. Это использование не является делом доброй или злой воли, а зависит от объективных структур общества в целом. В обществе, устроенном соответственно человеческому достоинству, техника не только была бы освобождающим фактором, но и обрела бы сама себя. Если сегодня техники иногда испытывают страх перед тем, что может произойти с их изобретениями, то ведь лучшей реакцией на этот страх была бы попытка как-то содействовать установлению общества, отвечающего человеческому достоинству.

Вы спрашиваете, наконец, о появлении нового идеала образования. В крушении гуманистического идеала образования большинство из вас мало сомневается, и я придерживаюсь того же мнения. То, что он разрушен, что культуре не удалось создать свою собственную человечность, — вина не только людей, но также и самой куль туры. Будучи оторванной от идей осуществлённой человечности, она обладает моментом неистинности и видимости, за которые теперь расплачивается тем, что люди сбрасывают с себя культуру. Поэтому нельзя бодро и весело постулировать новый идеал образования. Простое приспособление к технике было бы не в состоянии его установить. Образование — это не приспособление, хотя оно столь же мало может мыслиться без момента приспособления, как и без момента стойкости к превращениям субстанциального. Дело не в том, будто поэтому культура является чем-то более возвышенным и тонким, чем техника. Культура считается таковой лишь там, где она уже утрачена. Однако техника не является ни первенствующей общественной сущностью, ни человечностью, а только чем-то производным, формой организации человеческого труда. Изображение нового идеала образования как синтеза человека-гуманитария и человека-техника я считаю столь же малопродуктивным, как и все другие попытки культурного синтеза. Только из-за суеверия по поводу всесилия мероприятий я вынужден повторить то общее место, что образование нельзя ввести с помощью декрета. Оно должно проистекать из объективных исторических условий.

Вопросы, которые мы здесь рассматриваем, простираются до основ общества, и было бы совершенно иллюзорным стремление разрешить их педагогически или с помощью каких-то методов управления людьми, которые сами являются продуктом слепого господства техники. Я солгал бы вам, если бы сказал, что смог наблюдать в существующем субстанциальное, заново кристаллизующееся образование или хотя бы только тенденцию такой кристаллизации. Я думаю, нам не остаётся ничего другого, кроме как с чрезвычайной критической бдительностью и с полным сознанием помочь образованию пережить тяжёлые времена, следовательно, сохранить — лишь то, что реально достижимо, не воображая, что тем самым мы совершаем нечто решающее для устроения мира. Сегодня лишь в критике образования, в критическом самоосознании техники и в выявлении её общественных взаимосвязей, в которые мы оказываемся втянутыми, проступает надежда на такое образование, которое уже больше не выглядит как гумбольдтовское, ставившее перед собой расплывчатую задачу воспитания личности. Форма, в которой мы, по крайней мере, сегодня и здесь можем реально познать гуманизм, — это неподкупность мысли и бесстрашие перед лицом бесчеловечности, исходящей не от техники и не от отдельных людей, а от фатальности того, во что мы все, каждый человек во всём мире, впряжены.