Вальтер Циммерли:
Техника в изменяющемся обществе

Как мы можем ориентироваться по принципиальным проблемам, если не на основе собственного жизненного опыта?

Когда я, мысленно проговаривая сегодняшний доклад, вылетал в прошлое воскресенье из крупнейшего аэропорта мира — Хартсфилского в Атланте (США), — чтобы через Нью-Йорк, Лондон и затем через Брауншвейг прибыть сюда, в Вюрцбург, я вдруг ясно представил себе, как жёстко сталкиваются притивоположности: вначале монотонно певучие зазывающие голоса чернокожих чистильщиков обуви в южных городах, и сразу после этого — смоделированный компьютером голос в полностью электронной системе в аэропорту, выдающий полную информацию о челночном движении между отдельными конечными пунктами. И когда я в самом утомительном и шумном аэропорту мира — имени Джона Кеннеди в Нью-Йорке — ждал своего рейса, один молодой человек, по всей вероятности студент, собирал подписи под воззванием за моральное обновление и переосмысление традиционных ценностей.

Старый, но всегда новый вопрос о том, что же такое присущее нам, людям, человеческое начало приобретает таким образом современную окраску. Растворяемся ли мы в суете окружающего мира или движемся к совершенно новой, небывалой ступени человечности? Погубит ли нас техническое могущество или же оно создаст нового человека? Осуществится ли вот- вот ницшеанское прозрение о сверхчеловеке или наши маневры уводят нас куда-то в сторону?

Конечно, всё это — общие вопросы, может быть, даже вопросы для воскресных бесед, для того самого свободного времени, которого благодаря чудесам техники становится всё больше и которое предоставляет больше возможностей для раздумий и досуга. Эти вопросы вполне подходят и для праздничных речей, которые произносятся на больших конгрессах, посвящённых обычно какой-нибудь теме для размышлений, заданной философом или специалистом по глубоким мыслям и наставлениям.

Но не будем заблуждаться; ведь уже прошло время, когда Всё это было лишь компенсацией, когда мысль о смысле жизни должна была отступать перед повседневной реальностью. То, о чём я сейчас говорю, касается самых что ни на есть прагматичных профессиональных проблем. При нашем нынешнем невероятном расточительстве мы не размышляем и не думаем о конечности не только мира вообще, но и о конечности ресурсов природы, и что мы, наконец, уже сталкиваемся с вопросом о нашей собственной конечности, всё это — уже не дело фантазирующих сектантов или слепых романтиков, но касается самой так называемой реальности. Будущее уже давно не принадлежит тем, кто привык действовать, «не считаясь с потерями». Происходит нечто весьма примечательное: мы вдруг оказались перед фактом, что не только до грубости наглядно изменились обстоятельства вокруг нас, но что изменяемся мы сами и что мнения, которые мы лишь недавно считали крайними, сегодня мы разделяем сами (хотя это вовсе и не говорит о том, что эти мнения были верны).

Вам всем хорошо известен неизменно удивляющий всех нас релятивистский эффект (который не могут устранить даже самые интенсивные теоретические изыскания), что мы, наблюдая вокзал из вагона стоящего поезда, воображаем, что мы движемся, так как в это время поезд на соседней платформе начал движение в обратном направлении. Точно так же мы часто при других обстоятельствах не замечаем, что, собственно, изменяется или превращается в нечто иное: система наших отношений, мы сами или то и другое. И надо сказать, что научно-технические знания здесь не только не помогают нам, но ещё более усиливают такое впечатление. Для уточнения скажем: упомянутый эффект в вагонах первого класса значительно сильнее, чем в громыхающих старых развалинах, которые кое-где ещё курсируют по железным дорогам нашей страны. Мы это говорим потому, что наш полнейший покой в современном вагоне приводит к утрате дополнительного критерия для ответа на вопрос: кто, собственно, движется — мы или тот поезд? Если отвлечься от этого примера, то можно сказать, что даже знание того, что люди, особенно во второй половине своей жизни, все более остро осознают скорость изменений, происходящих в них самих или у других, не может разрешить этой проблемы, так как к одним это осознание вообще не приходит из-за юношеской беззаботности, к другим если и приходит, то это вполне объяснимо чтобы быть в состоянии регистрировать вообще какие-то изменения, необходимо иметь за плечами сколько то лет жизни.

Короче говоря, ситуация, в которой мы находимся, стала так же необозрима, как и мы сами. И поскольку этот феномен возник не независимо от пронизывающей всю нашу жизнь техники — это известно каждому по его собственному жизненному опыту, — то есть смысл рассматривать этот феномен в связи с техникой. Я бы хотел сделать это в трёх следующих аспектах:

1. Следует исходить из мысли об изменениях вообще.
2. Изменения вообще следует связывать с изменениями в технике и обществе.
3. Это даст нам нужные предпосылки для размышлений над технически изменившейся современностью и над выводами из нашего, также изменившегося, отношения к ней.

I

Если я позволю себе ещё раз вернуться к примеру с вокзалом, то вы, наверное, подумаете, что я или ошибся в тексте, или вообще попал не на тот конгресс, и предложите мне оторваться от железной дороги и выйти на улицу. В таком случае я вам отвечу: у меня речь идёт не о железной дороге, не об улице, я говорю о движении, об изменениях, сдвигах — с одной стороны, и о восприятии изменений, движения и сдвигов с другой. Совершен но очевидна связь между этими обоими аспектами, железной дорогой и улицей, но также и между ними и изменениями местоположения нашего собственного тела.

Мы, люди, общаемся друг с другом посредством нами созданного инструмента — языка. Функция этого инструмента — более или менее регулярно передавать другому значения или, как мы очень образно выражаемся, сообщать ему нечто. Однако этот инструмент имеет сам по себе одно свойство он сообщает больше, чем мы намеревались сообщить, язык предает нас. Для иллюстрации этого положения мы могли бы сослаться на теорему Фрейда о невольных ошибках, а за последние годы целые армии философов, языковедов и этнологов занимаются расшифровкой тех сообщений, которые передаются не непосредственно, а опосредованно, через своеобразные способы языкового выражения.

Группа индоевропейских языков, к которой принадлежит и наш, обладает одной особенностью, связанной с рассматриваемой нами темой слова, обозначающие путь, хождение, зрение, особенно метафоричны и особенно часто переносимы в другие сферы. Так, например, слова, обозначающие «увидеть» и «знать», в греческом языке идентичны, а в другом случае способ осуществления того или иного мыслительного или предметного действия обозначается как «путь между и через», как «methodes». Таким образом, методическое мышление означало что-то наподобие духовного «следопытства». Ибо находить оптимальный путь (который, заметим, не всегда является кратчайшим) и определять шаги, которые необходимы для преодоления этого пути, является, мы можем это смело сказать, столь имманентным свойством нашего западного мышления, что пронизывает всю нашу речевую деятельность вплоть до менее всего осознанной, до выбора метафор. Иными словами, в нашем мышлении с самого, восходящего ещё к греческому языку, начала, речь идёт о том, чтобы увидеть путь, идя по которому можно шаг за шагом достичь цели, к которой мы стремимся.

Поэтому нас не должно удивлять то, что в нашем мышлении тема движения от одной точки к другой, то есть тема изменения и превращения, с самого начала была одной из центральных. Со времён досократиков, точнее, от Гераклита, с одной стороны (малоазийская школа), и от Парменида и элеатов, с другой (южно-итальянская школа), мышление определяли две концепции и их варианты что движение и многообразие отражают истинное, а единство и покой суть лишь видимость (так полагали Гераклит и его последователи вплоть до настоящего времени) и что единство и неподвижность суть истинное, а движение и многообразие — лишь видимость, позиция, которую мы хорошо знаем от ученика Парменида Зенона по его апории «Ахиллес и черепаха».

Дискуссия, или, вернее, спор между сторонниками той и другой точки зрения или сторонниками их комбинаций, длится до сих пор, и этот спор определяет принципиальные позиции, которые, за фасадом этой распри, определяют философско-мировоззренческую оснастку нашей культуры. Ясно поэтому и без дальнейших разъяснений, что применение этих суждений к историческим движениям порождает подобные же позиции. Например, греческо-фукидидовское понимание, когда природа человека рассматривается как константа и все перемены в истории сводятся к этой константе, — точка зрения, которую я без особых колебаний, следуя принятой в наше время парадигме, могу обозначить как «принцип мисс Мэрпл» и сказать, что она относится к элеатско-платоновской традиции, тогда как гесиодовское понимание смены эпох, которое можно скорее связывать с Гераклитом, аналогичным образом можно было бы назвать «Принципом Джеймса Бонда».

Однако при любом элеатско-платоновском начале отношение неизменно-единого бытия и изменчиво множественной видимости ставились в связь с восприятием. Неизменное единое не поддаётся чувственному восприятию, но лишь мышлению, между тем как изменчивое многообразие, хотя и чувственно воспринимаемое, при попытке схватить его посредством концептуального познания превращается в простую видимость. Если бы я стал утверждать, что, вопреки всякой видимости, в человеческой истории ничто существенно не изменилось, то я бы привёл ещё одно подтверждение правильности какого-то аспекта элеатского мышления, и точно так же, опровергнув этот тезис, я бы поддержал Гераклита (пусть в одном лишь отношении). Но этого не должно быть. Для нас важно вызвать в памяти глубинные основы нашего западного мышления, выраженные в понятиях покоя и движения, бытия и видимости, единства и множественности, в которых просматривается проблема изменения окружающей среды и человека.

Вернёмся к релятивистскому эффекту на железнодорожном вокзале. Увиденное нами в этом эпизоде сводится к тому, что изменение воспринимается в его связи с собственной системой отсчёта, которая в свою очередь рассматривается относительно некоторой системы координат. Только тогда, когда мы одну из этих переменных возводим в ранг постоянной и тем самым прекращаем подсчёт, мы можем начать исчислять, и наш аппарат восприятия сконструирован таким образом, что он прежде всего устанавливает собственную перспективу в качестве константы и тем самым как бы выводит её из игры. Так мы, например, говорим о том, что местность проходит мимо нас, что телефонные столбы появляются и исчезают, мелькая перед нами, что граница приближается и тому подобное. Однако даже тогда, когда мы твёрдо знаем, что движемся мы сами, указанное восприятие остаётся в принципе имманентным этой перспективе, а из феноменологии мы знаем, что требуются огромные дополнительные усилия для дополнения предмета со стороны воспринимающего субъекта, усилия, которые мы, однако, без особого труда всегда не только готовы, но также в состоянии предпринять. Именно из-за этого восприятие собственного изменения или собственного движения всегда затруднено.

Итак, по указанной проблеме я придерживаюсь той точки зрения, что если дело обстоит именно так, как я это изобразил, то можно сказать, что Гераклит прав и что всё находится в непрерывном движении. Элеатское же понимание относится к совершенно иному явлению, именно к различной пространственно временной ступени воспринимаемости. С течением времени меняются не только события и обстоятельства, но изменяются также и люди. Только в условиях, когда всё остальное изменяется более или менее быстро, собственное изменение человек распознает лишь с трудом. «Я действительно стал консервативным или молодёжь становится все левее?» — так мог бы выглядеть робкий вопрос многих, в особенности уже старых, людей, раньше считавших себя скорее прогрессивными. То, что мы показали на примере релятивистского эффекта, относится не только к чувственному восприятию, но также, пожалуй, и к восприятию истории.

Итак, я провожу различие между изменением и восприятием изменения, то есть между тем, что мы «на философский манер» сказали бы, существует «в себе», и явлением «для нас». Однако по этому поводу можно было бы естественно возразить (особенно в современной послекантовской традиции), что такое различение есть лишь излишнее удвоение; можно было бы довольствоваться допущением, что лишь то существует в качестве изменения, что также и воспринимается как изменение.

Против такого рода редукции можно, пожалуй, выдвинуть лишь немногие возражения, однако можно и ставить под сомнение её плодотворность. А именно если (в чем я убежден) существуют изменения и превращения (сдвиги), находящиеся за пределами нашего восприятия, то эта редукция содержит в себе посылку, что такие изменения не могут быть допущены даже теоретически. Поэтому я убеждён, что следует различать два аспекта: факторы самого изменения и факторы нашего восприятия этого изменения. Очевидная сама по себе редукция существования изменения к условиям его восприятия не учитывает, что между ними существуют связи взаимного усиления и ослабления, а также, при известных условиях, взаимное стимулирование и воспрепятствование. Я имею в виду следующее восприятия, как и теоретическое познание, существуют не сами по себе, но включены в процессы деятельности конкретных людей.

Тенденции изменений, которые находятся ещё за порогом восприятия, но всё же (в качестве допущений) как-то включены в процессы деятельности, могут способствовать усилению именно тех изменений, лишь индикаторами которых они до этого были. Каждый опытный в биржевых сделках человек знает, что изменения, иногда даже лавинообразные, могут разразиться или, наоборот, в известных обстоятельствах сдерживаться, через антиципированное или даже воображаемое восприятие изменений. Это верно и для всех исторических и социальных процессов, и для планирования военной стратегии, а также и для технического развития.

Сказанное не совсем согласуется с распространённым как в общественных науках, так и в обыденном сознании воззрением. Я имею в виду различение статических и мобильных обществ, как это делает, например, Маргарет Мид. Согласно её точке зрения, статическими являются те общества, в которых все важные факторы точно определены и известны; это означает, что в таких обществах будущее его молодых членов идентично прошлому старых. Можно ли сказать, что они являются обществами, в которых сказанное мною об изменениях и их восприятии не действует? Может быть, было бы гораздо лучше, на манер современного ностальгического руссоизма, жить в условиях такой культуры в окружении твёрдо установленных старых ценностей? Не говоря уже о том, что «доброе старое время», которое мы обычно имеем в виду, взывая к старым ценностям, как правило, вовсе не совпадает со статическим обществом, а просто оказывается прославлением отцовского и дедовского поколений, характерным для всякого процесса повзросления, но не выдерживающим научной критики, — всё это, как мне кажется, также представляет собой довод в пользу необходимости учитывать обе стороны: как изменение, так и восприятие изменения. Сказанное верно как для ставшего статическим по причинам ностальгических воспоминаний отношения к весьма мобильному самому по себе обществу, а также к тому различению, которое стало предметом изучения М. Мид и других исследователей.

Дополнительно мы должны поднять вопрос и о сдвигах в скорости самого процесса изменений. Иными словами: там, где из-за негативного восприятия изменений сами процессы изменения замедляются, ослабляются или частично даже останавливаются, в этих случаях общие сдвиги происходят столь замедленно, что они индивидами не воспринимаются вообще, а что касается сферы сохранившихся родовых воспоминаний, здесь они воспринимаются только в форме общепризнанных мифов. Именно эту модель мы обнаруживаем при анализе археологического и этнологического материала статических обществ, в которых передача традиций совершается не письменно, а устно. В действительности в традиционных обществах господствует лишь относительное постоянство, а сдвиги там, где они происходят, осуществляются столь медленно и в то же время непрерывно, что они едва воспринимаются.

Подхватывая мысль Карла фон Бэра, высказанную им в своём докладе на тему: «Какое понимание живой природы наилучшее?» (он прочёл его на торжественном открытии Русского энтомологического общества в Берлине в мае 1862 года), Ницше в своей базельской лекции о доплатониках указал на то, что восприятие времени у живых существ должно соответствовать их субъективной мере времени. Если мы, например, допускаем, что эта мера времени у человека находится в твёрдо установленном соотношении с биением пульса, то люди имеют относительно малую меру времени, благодаря чему они переживают относительно много в течение одной минуты физического времени. Поэтому достаточно явно преходящие объекты например, другие люди — кажутся человеку чем то непреходящим, так как он может видеть других людей «сто раз и ещё чаще в течение одной минуты, не замечая внешне никаких изменений». Тем самым Ницше указывает на другое ограничение «окошечка» восприятия нами изменений: там, где что-то изменяется столь быстро, что отдельные отрезки изменения остаются за чертой частоты самого восприятия, за данной основной мерой человеческого времени, то в этом случае или ничто не воспринимается, или воспринимается некий дискретный процесс. Если это связать с тем, что было сказано нами прежде относительно взаимного влияния восприятия изменения и самого изменения, то из этого следует, что восприятие изменения на одной стороне может вызвать изменения на другой, а это нисколько не способствует восприятию изменений. Слишком много изменений в неизменный отрезок времени или одно и то же изменение в короткое время не воспринимаются более как изменение одного и того же, но наступление чего то совершенно нового.

Все эти соображения, касающиеся отклонения происходящего изменения в тесной связи с его восприятием, изменения, осуществляемые как бы «сверху» (изменение происходит слишком быстро — и тогда оно воспринимается как наступление чего то совершенно нового) или как бы «снизу» (изменение происходит слишком медленно, и тогда оно воспринимается как нечто статическое), доказывают лишь одно: мы должны исходить из того, что свойственная лишь нам способность восприятия позволяет нам воспринимать как изменение, так и тождество и именно по этой причине исключает восприятие связей изменений и тождества в иных измерениях. Именно поэтому верно и то, что было сказано нами в самом начале: те, кто видят в изменении лишь тождество изменяющегося, и те, кто видят в этом же нечто постоянно изменяющееся, испокон веков абсолютизируют каждый раз определённый аспект данного целого.

Задача, однако, заключается в том, чтобы рассматривать эти аспекты во взаимной связи.

II

Теперь, если эти мысли должны быть отнесены к фактору, который под вводящим в заблуждение именем «техника» определяет современность в столь решающей степени, то следовало бы уточнить некоторые положения. Если бы мы захотели в первом приближении охарактеризовать современное положение дел, мы могли бы сказать: в отношении техники и науки (ибо эти два понятия сегодня уже нельзя, как это мы попытаемся показать ниже, отрывать друг от друга) в настоящее время наблюдаются два явления: высокая скорость изменений при неизменности фундаментального назначения и на уровне сознания понимание характера взаимной связи, существующей между техникой, наукой и обществом.

Правда, если присмотреться более внимательно, то картина меняется хотя мы с нашей техникой движемся уже к будущей эпохе, всё же в том, как мы мыслим себе тематическую связь между техникой, человеком, природой и культурой, мы ориентированы все ещё на традиционно субстанциалистские модели. Мы мыслим технику как нечто, свойства чего меняются, а сущность остаётся той же самой. Но такие представления ведут нас вновь и вновь к бессмысленному «спору о технике», как его назвал Дессауэр. Вместо этого мы должны считаться с тем, что техника, человек, природа и культура являются узловыми пунктами в тесном сплетении связей, определяемыми только в их отношении друг с другом. И структурно постоянным остаётся не один какой-либо из этих узловых пунктов, а переплетение их связей.

Разумеется, отдельные члены исторически изменяются по определённому образцу, однако сама функция этой связности остаётся относительно нетронутой и изменяется медленно, за пределами человеческой способности восприятия. Я бы выразил это отношение следующим образом используя различные и в разной степени развитые материальные и идеальные орудия, человек изменяет природу таким образом, что извлекает из неё материальные и идеальные ценности. Общественно и исторически различные способы такого изменения называются культурой.

Из этого следует, что различаемые нами ступени недавней человеческой истории можно обозначать через те специфические для каждой эпохи отношения, о которых шла речь. Предпринимаемое при этом нами разделение на различные эпохи этого исторического изменения зависит, естественно, от способностей и от «окошечка восприятия» того, кто принимается за такое разделение. Но поскольку живущим в наши дни доступно огромное множество исторических данных, которые раньше не могли найти исторического объяснения, то и это историческое знание относится к области восприятия; оно напоминает как бы вооружённый глаз темпорального восприятия.

В Новое время различали следующие три ступени отношений техники и науки (мы выделяем это частное отношение):

1. Техника, наука и общество в начале Нового времени фактически ещё оторваны друг от друга, и верной считается мысль о «чистом любопытстве» как характеристике науки, и мысль о пользе — как характеристике техники, хотя «отцы Нового времени» и наиболее важные тогдашние институты часто дают иные объяснения науке и технике.
2. Со временем и в ходе индустриализации техники последнюю сперва рассматривают в качестве техники воспроизводства, а затем как нечто, руководимое наукой.
3. Наконец, в некоторых отношениях обе эти области начинают рассматриваться как неразличимые.

Сказанное требует разъяснения.

Первое замечание. Хотя уже Мартин Хайдеггер указал на то, что техника никоим образом не является применением естественнонаучного знания и что, напротив, техника составляет сущность науки, всё же до сих пор твёрдо держится представление о технике как сфере применения науки, и их отношение понимается на этой основе. Во всяком случае, знакомство со специальной литературой показывает, что такое представление не только исторически ложно, но и систематически вводит в заблуждение. Ибо для одних — как это, например, показывает опровержение аристотелевских физиков — достаточно было смотреть через галлилеевскую трубу, чтобы утверждать, что наука Нового времени не имеет никакого отношения к технике и не опосредствовалась техническими устройствами. В то же время, как это показал Цильзель, в действительности имела место скорее кооперация между техниками-ремесленниками (ювелиры, создатели разных приборов) и начинающейся аппаратной эмпирической наукой Нового времени. Можно прямо исходить из того, что профессиональное сословие учёных Нового времени было сплавом техников-ремесленников и антиаристотелевских теоретиков.

В не меньшей мере соответствует действительности и то, что вопреки всем официальным заявлениям Королевского общества или Французской Академии, вряд ли можно обнаружить в этот период руководимую наукой технику. Эти научные учреждения, так же как и философские предтечи науки Нового времени Рене Декарт и Фрэнсис Бэкон, требовали от науки, чтобы она, по образцу техники, создавала полезное знание. Примеры же брались из медицины и земледелия. Существовавшая же тогда техника была, как и прежде, техникой ремесленников, по образцу хорошо отработанного «ars mechanica» (механического искусства).

Что вследствие этого наука должна была получить новый узаконенный статус, разумелось само собой, однако для этого не годились ни средневеково-христианское узаконение науки как служанки теологии, ни взятый из техники принцип полезности: первое уже не годилось, второе было ещё преждевременным. Напрашивавшийся тип легитимации был таковым, что делал как раз своим принципом cunositas (Любопытство [лат.] — Прим. пер.), свободный как от функций служанки, так и от принципа полезности: теоретическое любопытство стало легитимирующей идеологической инстанцией. И это имело вполне положительный функциональный смысл. Собственно, только так можно было предоставить развивающейся науке то свободное пространство, в котором она — без прямого требования практической применимости — могла достичь той степени зрелости, которая делала её приложимой. Техника в этот период сохраняет свой узаконенный статус полезности. И, наконец, следует отметить, что до самого конца XVIII века не было попыток теоретического проникновения в сущность техники, и первая попытка в этом направлении — «Руководство по технологии» Бекманна — представляет собой скорее предпринятую по образцу Линнея классификацию, чем обобщающую теорию.

Второе замечание. С началом индустриализации наступает ещё одна последовательная фаза изменений отношения науки и тех ники. Индустриальная техника нашего времени, которая, по верной оценке исследователей XIX века, является первоначально техникой внедрения машин, отличается тем, что ремесленнические способности и умения отдельных людей, определявших цеховую систему, шаг за шагом становятся излишними. С введением приводных агрегатов, не зависящих от индивида (здесь не имеет значения то, что эти агрегаты могли непосредственно зависеть от сил природы или от использования для новых технических процессов превращённых видов энергии), трансмиссии и станков, то есть со становлением крупной машинной индустрии, требуемые знания для обслуживания рабочей машины становятся всё меньшими и все более унифицированными. Вследствие этого процессы изготовления в принципе могут разлагаться на свои составные части, и все виды обслуживания рабочей машины становятся массовыми и элементарными.

Это имеет для производства продукта тот эффект, что впредь массовое производство, то есть простое воспроизводство одного и того же продукта одного и того же качества уже оказывается возможным, что, со своей стороны, было и остаётся предпосылкой экономического успеха. В то же время использование техники в рамках машинного производства имеет своим следствием возникновение в социальном плане радикально иерархизирующейся структуры. Если процитировать Маркса, теоретика, абсолютно свободного от всякого влияния каких-либо групп давления, то можно сказать, что, как это проанализировано у него, на основе создания и развёртывания крупной машинной индустрии, необходимый капитал для которой могут накопить лишь владельцы средств производства, происходит общественное размежевание между трудом и капиталом. Внутри отдельных, все укрупняющихся производств господствует строгая иерархия в соответствии с владением капиталом и дифференциацией умственного и физического труда.

Если говорить о науке, то рука об руку с этим процессом идёт столь же последовательно, шаг за шагом онаучивание техники. Сама наука, как это формулируют учёные ГДР, становится непосредственной производительной силой. И всё это означает, с одной стороны, лишь научно оптимизирующую, эргономическую сциентификацию, вплоть до тейлоризации. С другой же стороны, с точки зрения содержательной, различные сферы технического знания, хотя и медленно, эмансипировались вплоть до уровня образовательных дисциплин и приобрели статус технических наук. Конечно, мы все — особенно на основе собственной памяти, знаем, что докторский титул, за присуждение которого инженеры в XIX веке так долго ломали копья, ещё в нашем веке писали готическим шрифтом для того, чтобы этот диплом визуально отличить от «настоящих» докторских дипломов. Однако теперь техническим наукам — artes mechanicae (механическим искусствам) удалось то, что было достигнуто их ближайшими родственниками, гуманитарными науками, за столетие до этого, — сделать шаг от «простого учения об умениях» (ars) к науке («scientia»). Сегодня уже все высшие технические школы возведены в ранг технических университетов. И об онаучивании техники и о технизации науки можно всерьёз говорить только со времени последнего столетия.

Третье замечание. Между тем то, что теперь произошло, совсем не похоже на то, что происходило до сих пор. Уже начался период, который я назвал началом «технологической эпохи» в противоположность «научно-технической эпохе». Выражаясь кратко, моё мнение сводится к следующему: техника и наука сплелись в столь тесно связанное новое целое, что уже никто не может настаивать на их сохраняющейся независимости друг от друга. Техника сегодня все более опосредуется логически, а логика технически, и в этом можно отметить технологический характер. В смысле же отношения техники и науки это означает, если быть более точным, следующее: на сегодняшний день не только не существует хотя бы самой незначительной отрасли техники, которая в своём развитии вплоть до уровня производства не руководствовалась бы теорией и не контролировалась ей, но что, помимо этого, не существует почти ни одной науки, которая бы не опосредствовалась аппаратной техникой. Более того, можно утверждать, что в наше время речь идёт о совершенно определённой, пронизывающей все отрасли науки и техники аппаратной технике и о соответствующем ей типе теории это, с одной стороны, технология обработки данных ставшая универсальной инструментальной технологией всех наук и всех видов техники, с другой же стороны это новые виды теории как в науке, так и в технике и, естественно, прежде всего во вновь формирующейся области технологии, представляющей собой некое гибридное образование из науки и техники, в общем — информационно-теоретического типа. Это же верно и в отношении биотехнологии, функционирующей на базе генной инженерии, и её технической стороны — молекулярной биологии.

Однажды от одного из своих коллег из ГДР я услышал следующую остроту: «ГДР добилась недосягаемого для кого бы то ни было успеха в области микроэлектроники — нам, наконец, удалось построить самый мощный для всех времён микрочип». Когда проходит эффект изумления этим сообщением, то оно заставляет задумываться: ведь новые технологии почти без единого исключения являются технологиями миниатюризации по этой же причине технология высвобождения ядерной энергии, основанная на расщеплении ядра, во всяком случае в громадных размерах ядерных реакторов, на обычной (легкой) воде не является в буквальном смысле слова «новой технологией»). Одна лишь величина означает в столь же малой степени нечто большее, что и скорость или рекордная температура. На место этих техническо-научных количеств заступают другие качества. «Качество вместо количественного роста»: именно к этой формуле можно свести процесс, о котором здесь идёт речь. Но это также означает, что новые технологии в большей мере, чем классическая или управляемая наукой техника, могут стать рефлексивными. Речь идёт о технике контроля и управления теми видами техники, которые до сих пор недостаточно или вовсе не контролировались и не управлялись, а также о технике, предназначенной для развёртывания новых технологий, удовлетворяющих этим требованиям.

Короче говоря, в технологический век многие определения и отношения преобразовываются. При всё возрастающем количестве видов техник фаза экстенсивного роста уже подошла к концу, а на её место заступает интенсивная или инверсивная фаза роста. Это значит, что возникшие на базе технологий инновации уже не должны непременно вызывать лишь количественное повышение выхода продукции, но должны быть исключительно нацелены на повышение качества жизни и минимизации побочных последствий технического прогресса.

III

В 1970-х годах одна группа молодых социологов, решившая исследовать вопрос об альтернативах в науке, набросала теорию, ядром которой был так называемый «тезис финализации», вызвавший в то время много шуму и косвенно — как было признано — послуживший причиной закрытия Института имени Макса Планка в Штарнберге. При этом тезис этот состоял не в чём ином, как в двусмысленно сформулированном историческом факте, что в любой науке, если перед нами более или менее завершённая теория, во все возрастающей мере цели задаются извне, исходя не из внутринаучных, а из общественных целеполаганий. Такого рода как бы введённое извне научное исследование авторы Г. Беме, В. Ван дёр Даале и В. Крон назвали «финализированным», и при этом они выдвинули тезис, что мы всё больше и больше вступаем в ситуацию, в которой «классический фронт исследований» заканчивается, а вместо них ведутся исследования, цели которых не являются внутринаучными.

Можно ещё понять, что тогда, едва переведя дыхание после 1960-х годов, могли кричать во все горло о марксизме, об измене, могли испытывать страх перед опекой над наукой и за управление ей извне. Когда же мы рассматриваем мысль о финализации науки сегодня, по спокойном размышлении, на дистанции большего исторического понимания можно оценить преимущества этой точки зрения и лучше раскрыть её слабые стороны. Дефицитом здесь являются не жупел марксизма, не опасность обобществленной и планируемой науки, а непризнание того, что из этой, изображённой ими ситуации логически возникает новый тип науки, а именно, охарактеризованный нами выше гибрид техники и науки, в рамках которого опять-таки возникает новый, неклассический фронт исследования. В остальном же тезис финализации не возбуждал, а скорее шокировал, так как само развитие науки привело к ситуации, породившей этот тезис.

Если это верно, то, пожалуй, в технический век должно произойти нечто аналогичное и с современной техникой, также и она должна превратиться в упомянутый гибрид. И действительно: как и классический фронт исследований, классический технический фронт также приближается к своему концу. Так, например, судостроение, строительство каналов, наземные и подземные сооружения и так далее — должны выработать новые образцы. Сходное происходит и в других областях вследствие появления новых технологий и их тенденции к гибридным образованиям.

Возможно, на фоне той мысли, которую я только что развивал, перед вами встанет в новом свете то, что вообще то давно известно: классические фронты дорожного строительства уже пережили свой век. Почти все дороги, которые (даже по максимуму) должны быть построены в ФРГ, уже построены. Остаток колеблется в пределах менее 10%. Как и в других областях строительства под земных и наземных сооружений, также и в дорожном строительстве необходимы новые идеи, черпающие свою жизненность не только в непременно новаторских интерпретациях дорожных метафор и не только в интерпретациях этих метафор в духе экономического чуда или самооправданности строительства.

Если присмотреться поближе, то обнаруживается нечто озадачивающее, что, однако, довольно легко объяснимо в свете изложенных мною вначале суждений о характере изменений и их восприятия. Многое из того, о чём вопрошают современные критики техники и особенно критики прогресса, можно вполне отнести к области тех новых образов техники, которые мы ищем. Известный нам тип критики техники обычно направлен против традиционной или классической техники. Трудности, на которые они указывают, относятся прежде всего к подчинению человека и природы технике («бетонирование ландшафта»). Многое из того, о чём они писали, сегодня уже общепризнано.

Вспомним вкратце позиции критиков техники и прогресса и связанный с этим парадокс. Почти все технические и технологические нововведения, с которыми мы ежедневно сталкиваемся, восходят к последним двадцати годам; и именно в это же время стали различать два понятия, которые в начале столетия употреблялись как синонимы: «научно технический прогресс» и «прогрессивность». Это, однако, не означает, что выявился также и политический фронт. Левая неомарксистская критика общества и правое по крайней мере поначалу) экологическое движение обозначили тот критический потенциал, который был вызван к жизни отрывом техническо-научных концепций прогресса от социально политических.

Определённо вырисовываются три точки зрения, связанные с изменением понятия прогресса, а также с изменением установки в отношении традиционного понимания прогресса:

1. Прежде всего, существует точка зрения, вызванная нефтяным кризисом (о ней мы говорили вначале), что ресурсы нашего «космического корабля Земля» ограниченны, как и точка зрения, ставшая особенно актуальной после Чернобыля, что мы уже не можем себе позволить вести нечестную игру с этическим обоснованием наших решений. Теперь уже невозможно закрывать глаза на риск и на связанную с ним ответственность из-за мнимой самоценности научно-технического прогресса. В современных условиях развития технологии уже нельзя оправдывать свою невиновность ссылками на спасительный аргумент: «Мы этого не знали». Технический прогресс имеет свою цену, которую должно платить общество, уполномочившее инженеров осуществлять его.
2. Прогресс заключается не в лозунге «все больше», но и в лозунге «все лучше», постоянно находило своё подтверждение в развитии чистых естественных наук. Принятие воззрения, будто естествознание тождественно рациональности, мнение, возникшее, как мы уже говорили, в Новое время, теперь уже не может рассматриваться как образец для научного прогресса. Но если не может быть никакой ориентации и если, как утверждает Поль Фейерабенд, науке действительно внутренне свойственно «Anything goes» (всё время двигаться), то тогда действительно появляется основание принять положение о внешней финализации науки или согласиться с выводом о возникновении новой технологической ситуации.
3. Разрушение окружающей среды, наконец, вызвало к жизни необходимость целостного подхода. За «научно-технический прогресс», стало быть, за прогресс в одной, отдельно взятой области, с угрозой нарушения экологического равновесия целого, заплачена слишком высокая цена. И уже нет никаких сомнений в том, что прогресс отныне не должен осуществляться путём дальнейшего обременения и так уж слишком перегруженной природы.

Научно-технический прогресс вступает в серьёзную конкуренцию с другими ценностными представлениями. Исторически весьма нетрудно показать, что этот прогресс всегда был конкурентным. В настоящее время, однако, становятся более важными новые ценностные концепции. Вызов, исходящий от новых технологий, также нов по форме. Эти технологии все более требуют принимать во внимание человека и окружающую его природу. В бедных и отсталых в своём развитии обществах удовлетворение первичных потребностей имеет абсолютный приоритет. Пока люди голодают, вопрос о возможных кризисных последствиях прогресса не является для них никаким доводом, и загрязнение воздуха является для них значительно меньшим злом, чем опасность умереть от жажды. Это верно в отношении ханжеских рекомендаций развивающимся странам.

Сказанное следовало бы принимать во внимание, с одной стороны, как в этой связи и с учётом альтернативно мотивируемых рекомендаций прекращения им экономической помощи, с другой стороны, в связи с признанием того факта, что довод приоритетного удовлетворения первичных потребностей совершенно неверен и вводит в заблуждение, когда мы его применяем к сытым обществам, добившимся изобилия. Материальное и техническое насыщение имеет своим следствием то, что нематериальные и нетехнические ценности обретают социально более высокий статус. По ним должен равняться и инженер как деятель, уполномоченный обществом находить и развивать технические решения.

Этот взгляд имеет решающее значение в определении роли и самопонимания инженера. Если эпоха доминирования науки могла выдвинуть мнение, будто техник должен осуществлять также и политическое руководство и играть в обществе роль вождя, сегодня мы имеем дело с неверной интерпретацией и неверным пониманием техников со стороны других Инженеры имеют свои общественные задачи в той же мере, в какой их имеют врачи, священники, полицейские или философы. И инженеры должны придерживаться рамок этих задач точно так же, как и ремесленник, которому мы поручили починить калитку в нашем саду, должен выполнять наше поручение. Миссионерские замашки преподносить нам технические решения вместо политических и социальных — это примерно то же, как если бы вы, явившись на концерт, на котором дирижирует Караян, вдруг обнаружили, что господин Караян считает для себя самым главным манипулированием дирижёрской палочки подсказать вам, за какую партию вы должны проголосовать завтра.

Строительство дорог должно ориентироваться на социально выработанные образы окружающей среды и на социальную совместимость, как и все другие технологии должны повернуться к новым методам решений. За нашей спиной, но всё же в рамках нашей способности восприятия, уже произошли изменения, сделавшие строителя дорог не только инженером, но специалистом по планированию окружающего пространства и окружающей среды. И это всеобщее явление: техника в процессе социальных изменений настолько изменилась сама, что она (в виде новых технологий) в будущем во все боль шей мере будет развиваться в направлении социальной, экологической, структурно и этически совместимой технологии.

В ноябре 1982 года на годичном заседании профессиональных политиков в рамках Союза немецких инженеров Курт Биденкопф заключил свой доклад следующими словами «Когда принимается определённая общественная цель и доказывается, что для её достижения необходима определённая техника, то такая техника также будет принята». Выраженная здесь мысль учит нас, что тем самым вовсе не отрицается прогресс, но лишь та его интерпретация, которая давалась этой идее со времён Просвещения. Между тем, эта мысль даёт основание к широким выводам, из которых мы бы хотели в заключение затронуть два наиболее важных:

1. Общественно-политический прогресс будущего будет определяться тем, в какой мере удастся переработать достижения научно технического прогресса в социальном отношении. Постоянно снижающееся участие человека в общественно необходимом материальном труде будет иметь решающее воздействие на наш завтрашний мир через изменение рынка труда. Путь продвижения вперёд это не унылая ретроспекция, но развитие совершенно заново продуманных технологий и общественных теорий.
2. Для этих новых технологий нужен «инженер будущего», который в процессе своей профессиональной подготовки менее всего должен быть «накачан» техническими знаниями, которые к моменту окончания им своего образования уже устаревают. Прогресс, несомненно, не в последнюю очередь будет зависеть от того, что неистребимая творческая «созидательная деятельность инженера» определяется мышлением в рамках целых систем с учётом внетехнических условий и связей, что уже само по себе означает подчинение технологий человеческим целям. Существование таких инженеров в будущем делает неизбежными в особенности информационную и биологическую технологии, «ключевые технологии» 1980–1990-х годов.

Прогрессу чинят препятствия не враги техники, и не друзья техники являются его покровителями. Не так прост сложный постсовременный мир. То, что кажется враждебным отношением к технике, в действительности является критической поправкой прошлой интерпретации техники, при которой отождествляли количественный рост с понятием роста вообще, а кумулятивное прибавление знаний и умений с прогрессом. Сопоставимый с ростом человека технический прогресс будущего будет действовать уже не в длину, а вширь. И если, добившись материальной и технической насыщенности и поощряемый ей инженер, станет ещё и эстетом, каким он когда то уже был, то это не повредит облику наших дорог, улиц и нашего ландшафта.