Гюнтер Рополь:
Техника как противоположность природы

Предварительное разъяснение понятий

«Культурная история природы» обогатилась новой главой. Как это уже было в XVIII веке, и вновь — на рубеже XIX и XX веков — поднялась новая волна осмысливания природы, способная привести в замешательство культурное самоосознание Homo faber. С той радикальной критикой культуры, с какой в своё время выступил Ж.-Ж. Руссо против технического оптимизма Просвещения и против утраты человеком природы, вполне сопоставима новая критика культуры, нашедшая своё выражение за последнее десятилетие в рамках экологического движения, которое, по утверждениям экологов, вновь стремится показать преимущества природы по сравнению с ложными путями науки и техники. Конечно, сегодня дело обстоит несколько иначе, чем во времена Руссо, который в своей критике опирался лишь на субъективные впечатления и теоретические рассуждения.

Сегодняшние же защитники природы имеют возможность ссылаться и на официальные правительственные документы, которые в статистически детализированном виде информируют нас о прогрессирующей и угрожающей человечеству опасности пренебрежительного отношения к природе. В действительности же материальная основа природной проблематики стала в настоящее время иной. И во избежание всяких недоразумений я сразу же утверждаю, что эта основа требует переоценки.

Одновременно — и это является главным тезисом всего мною здесь излагаемого — я настаиваю на том, что идеологическая надстройка экологического движения в существенной своей части несостоятельна и вводит в заблуждение. Более того, я утверждаю, что в результате указанного нами пересмотра люди останутся и должны остаться «Maistres et posse sseurs de la Nature» повелителями и обладателями природы — и что рассматриваемый мною как необходимый экотехнологический поворот имеет в своей перспективе именно конец природы!

Чтобы обосновать этот тезис, я сначала займусь показом того, что вообще представляет собой техника в рамках отношений человека к природе. Я намерен в связи с этим проанализировать техническую деятельность человека на её особенно характерной фазе, а именно на фазе изобретения. Критически отмежевываясь от широко распространённых ошибочных представлений об изобретении, я намерен доказать, что акт изобретения вовсе не продолжает естественно и исторически возникавшее, но является вестником нового мира вещей, созданных человеком искусственный мир, противопоставляемый миру природному. Наконец, если растущие экологические трудности вынуждают изобретательский гений человека вовлекать в сферу технической деятельности экосистемные связи во всё большей мере, то это приведёт просто к технизации природы, что я и намерен зафиксировать в качестве вывода из настоящей статьи.

Понятие природы в том смысле, в каком я здесь его употребляю, разумеется, не имеет ничего общего с тем всеохватывающим понятием, которое заключает в себе «совокупность всех материальных предметов, структур и процессов в бесконечном разнообразии форм их проявления». Ибо в этом случае и создания техники были бы частью природы, и тогда стало бы просто невозможным проблематизировать отношение между естественно возникшим и созданным человеком.

Вместо этого я присоединяюсь к сформулированному Аристотелем классическому определению природы, лежащему в основе современных дискуссий о природе и о технике: «Сущее можно разделять на два класса] на продукты природы и продукты, имеющие другого рода источники», а именно, как их стали называть позднее, «артефакты» (буквально — «возникшие на основе умения»). И в то время, как «любой продукт природы принцип всей процессуальности и существования заключает в самом себе», в артефакте «принцип его изготовления находится в другом, вне его», именно в творящем и изготавливающем человеке. Согласно такому ходу мысли, «природой» является всё то, что существует само по себе, из себя самого, в то время как все материально и предметно сущее (кроме произведений изобразительного искусства), для которого само возникновение исключено, является техникой. По причинам и истокам своего возникновения техника противоположность природы, она противопоставлена природе и поэтому является её антиподом.

При более близком рассмотрении это разъяснение понятий всё же вызывает некоторые вопросы. И прежде всего вопрос о том, как следует понимать самого человека, который в приведённом выше определении играет решающую роль. В известном смысле ведь человек сам есть природное существо. Во всяком случае, генетически он как телесность принадлежит природе, если это понимать в аристотелевском смысле. Но если его «первородство» конститутивно для определения совершенно иного, неприродного класса сущего, то такое предположение скрыто содержит в себе представление о некотором особом месте человека в природе и по отношению к ней. Такое особое положение человека без всяких метафизических спекуляций делается усилиями и воззрениями современной антропологии вполне достоверным и согласующимся с эмпирическими данными. Согласно этим воззрениям, человек является — в отличие от всех других естественных организмов — деятельным существом, и его деятельность проявляется в определённом поведении по отношению к миру, в основе которого лежат целеполагание, планирование и контроль. Такие действия, однако, способно осуществлять только человеческое сознание, его «дух».

Таким образом, сознание, совершенно независимо от очевидности субъективной интроспекции, является неопровержимым теоретическим постулатом антропологической теории деятельности. Не входя в обсуждение сложных перипетий проблемы отношения души и тела, можно сказать, что сознание, конечно, связано с естественными процессами, происходящими в человеческом организме; и разумеется, человеческое сознание — результат биологической эволюции. И всё же, несмотря на это, сознание обладает столь ярким специфическим качеством, проявляющимся именно в изобретательской технической деятельности, что я бы не стал подчинять его «природе». Теперь я мог бы выразить эту мысль точнее — «природа», согласно изложенным здесь суждениям, — это всё то, что существует само, по себе, вне человеческого воздействия и человеческого сознания.

Другое теоретическое затруднение заключается в том, что, по всей очевидности, и сама техника является частицей природы или, выражая это положение иначе, обладает природным измерением. «Техника», или, если выражаться в стиле Готль-Отлилиенфельда, реальная техника, заключает в себе: а) совокупность полезных, искусственных, предметных образований (артефактов); б) совокупность человеческих действий и приспособлений, с помощью которых создаются артефакты; в) совокупность человеческих действий, в которых эти артефакты участвуют. Если совокупности (б) и (в) указывают на сознательную индивидуальную и общественную деятельность человека, то описание совокупности (а) указывает на вещественность проявлений техники: ведь артефакты предметно конкретны и к тому же созданы из естественных материалов. И поскольку они конкретно существуют в пространстве и времени, то они, как вещи естественные, подчинены естественным законам. И поскольку для успешной технической деятельности вовсе не обязательно, чтобы человеческое сознание обладало знанием законов природы, и, как показывает история техники, оно и не обладало ими в действительности, то было бы ошибочно рассматривать технику как прикладное естествознание.

Уже одно это даёт мне основание возражать против расширенной интерпретации понятия природы, предложенной, например, Фрэнсисом Бэконом, который рассматривает произведения рук человеческих как возможную природу и отождествляет законы природы с правилами технического изготовления. Более того, я рассматриваю природное измерение лишь как одну сторону техники; её специфика заключается не в её природности, но в её искусственности. Техника, точно так же как и сознание, была бы немыслима без природного субстрата. Вместе с тем было бы крайне ошибочно обойти концептуальное различие между техникой, человеческим сознанием и природой. В артефактах техника является реорганизованной сознанием природой, следовательно, чем-то большим, просто природа; однако при своём возникновении и применении техника, напротив, является человеческой практикой.

Техника и изобретение

Различие между природой и техникой, и это показал наш предварительный концептуальный анализ, покоится на критерии причины возникновения. Так, палеонтолог, наталкиваясь при раскопках на каменный объект, ищет на нём следы человеческого воздействия, и если они есть, то он признает этот объект свидетельством доисторической техники, если же он их не находит, то зачисляет его в разряд природных вещей. Разумеется, палеонтолог в состоянии идентифицировать лишь материальную обработку. Однако процесс возникновения артефактов имеет как материальную, так и нематериальную фазу. Я здесь не могу останавливаться детально на материальной фазе, то есть на производстве как на предметной реализации артефактов, хотя последние через повторяющиеся процессы обратной связи соотнесены с нематериальной фазой теснее, чем это выражено в разделении на идеальные типы. Во всяком случае, то, что предварительно определяется человеческим сознанием на нематериальной фазе, реализуется в производстве.

Эта духовная антиципация, предвосхищение, однако, и является характерной чертой человеческой техники. Также и «паук совершает операции, напоминающие операции ткача, и пчела постройкой своих восковых ячеек посрамляет некоторых людей-архитекторов. Но самый плохой архитектор от наилучшей пчелы с самого начала отличается тем, что, прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил её в своей голове». Инженер крайне редко строит, имитируя природу. В целом же он мысленно развивает представления о технических образах, которые в данной форме раньше никогда не существовали: он изобретает.

Без изобретений нет техники. Все машины, аппараты и приборы, которые в качестве техносферы в настоящее время покрывают нашу планету, несколько поколений назад вообще ещё не существовали, и люди не имели даже никакого представления о том, как эти все изделия будут выглядеть. Они первоначально мыслятся и определяются как изобретения, реализуются же они лишь после этого. В изобретении предстаёт нам некая новая действительность, природе противопоставляется некоторый новый проект, который нельзя обнаружить в природной действительности и который соотнесён исключительно лишь с человеческими целями; колесо, кривошипный привод, генератор, лампа накаливания, льдогенератор, транзистор — это лишь некоторые из изобретений, которые не имеют в природе никакого аналога. Всё это искусственное берёт своё начало в изобретении. Изобретение — это акт сознания, который оставляет позади себя старую действительность и творит новую.

Роль изобретения в технике как создающего новую действительность отмечалась достаточно часто, особенно теми философами техники, которые близко стоят к инженерной деятельности. Значительно реже рассматривалось само изобретательство во всей его значимости, так до сих пор и не проанализированное должным образом. Если заглянуть в самую суть, то в изобретательстве находит своё выражение то обстоятельство, что человеческое сознание не довольствуется уже данным, самим по себе возникшим, говоря иными словами, оно трансцендирует при роду, выходит за её пределы и заново создаёт мир по установленным им самим законам. Замечание Фрэнсиса Бэкона о том, что над природой можно господствовать лишь в том случае, если мы сумеем прислушаться к ней, верно в той мере, в какой законы природы ставят изобретательству определённые границы. Изобретатели то и дело стремятся нарушить эти границы укажем хотя бы на отчаянные попытки создать Perpetuum mobile (Вечный двигатель [лат.] — Прим. пер.) или оставить позади себя существующий в данное время уровень развития естественнонаучного знания, о чём свидетельствуют многочисленные изобретения, научные основания которых были найдены значительно позднее. Вопрос о том, в какой мере следует слушаться природы, ни когда не бывает заранее ясным изобретателю. Решающим для него является усилие преодолеть границы дозволенного природой. Это означает, что в своей главной тенденции изобретение противопоставлено природе.

Эта противопоставленность изобретения и природы ставит перед интерпретаторами большие трудности. Нередко делались выводы, что изобретатель обладает сверхъестественной силой, а некоторые инженеры дошли даже до того, что переносили с художественного творчества на творчество техническое романтический культ гения. Также и философы, которые «лишь различным образом объясняли мир», крайне неохотно занимались исследованием той сферы деятельности сознания, задачей которой является рукотворное изменение мира. По аналогии со знаменитым детским вопросом «Что делает ветер, когда он не дует?» давались метафизические, неверные истолкования изобретения, как бы отвечавшие на вопрос: где следует искать изобретение, которое ещё не сделано? Такого рода ошибочные интерпретации примечательны, поскольку в них выражена неспособность понимать изобретение как создание человеком чего то нового, противостоящего природе и тем самым понять основополагающее различие между миром, естественно становящимся и миром, созданным человеком Поэтому стоит проанализировать два такого рода ошибочных подхода, а также кратко указать и на третий.

Метафизические ошибки в интерпретации изобретения

Вряд ли кто другой оценил значение изобретения в технике выше, чем Фридрих Дессауэр, наиболее известный, пожалуй, философ техники, столетие со дня рождения которого исполнилось в 1981 году. «Техника обретает более чистый облик (чем при её использовании или производстве), — писал Дессауэр, — и лучше обнаруживает свою сущность в самой точке своего возникновения, происхождения, исторического появления, на стадии изобретения. Техника здесь у себя самой, она ещё крайне мало смешана и замутнена другими факторами человеческого общества». Согласно Дессауэру, изобретательское творчество состоит из трёх компонентов человеческого целеполагания, природного материала и внутренней обработки в сознании. Дессауэр верно подчёркивает значение последнего компонента изобретения, который «не просто и не только предоставляет определённые возможности для свободно существующей цели, но и сам изначально содержит в себе определённую цель.

Справедливо указывает он также и на ограниченное значение законов природы. «Технические создания возможны только в гармонии с законами природы», техника, однако, означает «преодоление природо-законного стеснения, освобождение от связанности естественными законами». «Соприкосновение целеполагания с законами природы не порождает никакого изобретения. Да и сама структура природо-законного в изобретении совершенно отлична от естественного порядка… Многие создания техники были реализованы, опираясь не на природу, но на структуры и порядок, совершенно чуждые природе… Так, средства часто черпались из богатства естественных законов даже в тех случаях, когда цели противопоставлялись действию законов природы. Однако само упорядочение средств остаётся чуждым природе. Помимо этого, и следствия выходят далеко за пределы природо-законного». Эта подробная цитата совершенно чётко поясняет нам, почему технику следует понимать как противоположность природы. Это противоприродность имеет свои непосредственные корни в человеческом сознании, и я согласен также и с другими суждениями Дессауэра и не ссылаюсь здесь на них только потому, что приведу их позднее, когда изложу собственную реконструкцию изобретения.

Дессауэр, однако, явно избегает того, чтобы приписывать творческую сторону изобретения только способностям Homo faber. Дессауэр, который сам немало и успешно занимался изобретательством, поддался соблазну по природной ли скромности или из внутренней потребности в более высоком освящении, перенести возникновение техники в потустороннюю сферу: «Изобретатель созерцает то, что получилось в результате его творчества но с сознанием того, что «я это сделал», а с сознанием того, что «я это нашёл». Оно уже было где-то, и мне долго пришлось искать его… Оно не могло появиться, выполняя свою цель и действительно функционируя раньше, чем оно сформировалось в моём созерцании таким, каким было само по себе, поскольку оно могло быть только таким… Я нашёл его в некоем другом мире, и оно избегало появляться в царстве видимого до тех пор, пока я не увидел его истинного облика достаточно ясно в другом царстве».

Это «другое царство» Дессауэр называет «четвёртым царством», примыкая к кантовской терминологии. «Четвёртое царство» является совокупностью всех однозначно предустановленных путей решения. При этом Дессауэр поясняет — и именно в данном пояснении его интерпретация становится весьма сомнительной, — «что для однозначно данных проблем существует только одно идеальное решение», что «в течение всего процесса создания изобретения человек узнает, что асимптотически приближается к идеальному решению». Это решение, однако, уже является однозначно предустановленным ещё до всякого изобретения в своей конкретной форме. «Мы внутренне совершенно убеждены, что формы «четвёртого царства», а именно эти решения проблем уже готовы и ждут только того, кто их найдет». Следовательно, изобретение для Дессауэра означает, «что изобретатель приближается к однозначному прообразу, который незыблемо, безвременно покоясь в самом себе, «абсолютно», то есть свободно от всего человеческого, становится все яснее зримым». Дессауэр чётко утверждает, и это теперь уже не может вызывать удивления, что отстаиваемая им идеальная форма решения в качестве «абсолютной идеи» и (добавляет он в скобках) «платоновско-августинианской идеи безвременно и в готовом виде пребывает в четвёртом царстве».

Я с трудом удерживаюсь от соблазна опровергнуть ход мыслей Дессауэра примерами из технической практики: возможно, здесь я прямо впал бы в сатирическую манеру полемики, если бы стал рассматривать, например, вопрос о том, предустановлены ли передний и задний приводы автомобиля в платоновском царстве идей. Лучше, пожалуй, начать систематически доказывать и ссылаться на то, что для большинства технических проблем существуют многие равнофункциональные решения, из которых нужные выбираются вовсе не по исходным точкам, имманентным технике. Это вообще — то, хотя и косвенно, непоследовательно, признает и Дессауэр, когда он соглашается с тем, что «конкретизирование цели, естественно, означает установление прочной её связи со всеми вторичными целями, например с экономической целью, с тем чтобы не применять неадекватных средств, а также учёт различных условий использования…» Приводя эти оговорки, он фактически уже покидает почву, на которой «техника остаётся при самой себе и ещё менее смешана и замутнена. Другими факторами человеческого общества», и в целом вынужден был признать, что нет единственного и лучшего пути, имманентного технике, — положение, которое позднее считал правильным Х. Шельски, создавая свои технократические построения. Но тем самым рушится и реальная предпосылка идеалистической конструкции «четвёртого царства». Представление об «идеальном и единственно возможном решении» оказывается техницистским недоразумением и, независимо от возможной критики его идеалистической сущности, всё же не может быть возведено в ранг идеи в платоновском её смысле.

Этой краткой критики, пожалуй, достаточно, чтобы про следить странный путь мысли Дессауэра. Вместо того что бы рассматривать человеческий дар изобретательства таким, каков он есть в действительности, и, следовательно, вместо того, чтобы признать этот дар первичным актом сознания, способного спроектировать новую действительность, Дессауэр превращает удивительное в невероятное, сведя изобретение к идеальному первообразу, обитающему во внечеловеческих сферах, и тем самым идеалистически гипостазируя возможность того, что может быть изобретено. Эта метафизическая спекуляция особенно интерес на тем, что она может быть вновь поставлена с головы на ноги, я хочу сказать «перевёрнута» материалистически. И такое материалистическое гипостазирование возможностей техники предпринимает не кто иной, как Эрнст Блох. Я полагаю, что критический разбор его взглядов в связи с рассматриваемым здесь вопросом особенно важен, так как Блох перемещает метафизический исток изобретения в природу.

Блох, затрагивающий вопрос о техническом изобретении лишь мимоходом, также не удовлетворён тем, что созидание нового «в смысле его возможности» (выражение Р. Музиля) размещается в человеческом сознании. Правда, Блох сначала разрабатывает очень тонкую феноменологию человеческой креативности, которая, имея свои корни в инстинкте самосохранения и самовоспроизводства, встречает всякие жизненные невзгоды с надеждой и в своих мечтах высвечивает еще-неосознанное, чтобы познать его как возможное.

Хотя наряду с таким мечтательно эмоциональным воззрением существует ещё и критический вариант творческого процесса, Блох описывает те процессы сознания, в которых многие изобретатели узнают свои собственные. Конечно, когда он изображает «еще-неосознанное» как «психическое воплощение еще-не-ставшего», то можно было бы спросить, не идет ли речь об осознании того, чего нет, или предположить, что сказанное есть просто facon de parler, своеобразная манера выражения мысли. Между тем оказывается, что Блох рассматривает еще-не-ставшее как некую метафизическую сущность, проявляющуюся в ещё-не-осознанном. Если еще-не-ставшее есть нечто реально возможное, «являющееся в действительности определённостью, нацеленной в будущее», то можно сказать, что «утопическое воображение имеет свой коррелят вне обычного брожения и шума, во внутреннем круге сознания… Конкретное воображение и изображение его опосредствующих антиципации сами являются источниками брожения в реальном процессе… антиципаторские элементы являются составной частью самой действительности». Стало быть, и Блох придерживается точки зрения, согласно которой антиципаторская и формообразующая сила сознания не может существовать на собственной основе и что она нуждается в чём то ей соответствующем вне сознания. И в то время как Дессауэр помещает этот эквивалент в платоновском царстве идей, Блох видит его в латентности материальной действительности.

То, что Блох действительно учитывает гипостазирование возможного, становится вполне явным, когда он направляет ход своих мыслей на технику. Я должен признать, что его рассуждения относительно значения технических утопий, и прежде всего относительно сказок и мифов, являются важным вкладом в теорию изобретений, ориентированную на потребности. Однако эти рассуждения убедительно опровергают тезис о том, будто техника сама порождает свои цели. До сих пор, вплоть до настоящего времени, вряд ли было сделано изобретение, цель которого не была придумана в прежних источниках коллективного воображения, прежде чем были распознаны средства для её достижения. Блох говорит по этому поводу: «Не существует внутреннего порыва изобретать что-нибудь. Для того чтобы вода лилась на запланированное колесо, необходим умственный заказ. Каждое орудие предполагает точно соответствующие ему потребности и имеет точно установленную цель удовлетворить их. В противном случае этого орудия не было бы». Затем Блох полагает, что в буржуазном обществе техника начинает переживать застой, так как общество потребностей подменяется обществом прибыли. Тем самым выступает на авансцену «расчет, отчуждённый не только от людей, но и от вещей», принцип насилия, который выбивает «из природы благодеяния только в условиях господства над ней, как из подавленной и охраняемой колонии». Эту критику «буржуазно-технической чуждости природе» и господства над природой, которая по прошествии двух десятилетий после первого издания книги Блоха стала уже общим местом, Блох, конечно, направляет лишь против капиталистической техники. «Марксистская теория техники, если таковая когда-либо будет создана, — пишет Блох в другом месте, не является филантропией, на правленной против издевательства над металлами, а концом наивного перенесения воззрений эксплуататоров и укротителей диких зверей на природу». Технике, понимаемой как «освобождение и опосредствование дремлющих в лоне природы творений», Блох явно подчиняет некий «природный субъект» в качестве «объективно утопического коррелята человеческо-утопической фантазии», которому он даже заботливо подбирает весьма почтенный натурфилософский термин natura naturans (Природа творящая (выражение Спинозы, отличавшего это понятие от natura naturata — природы сотворённой) [лат.] — Прим. пер.). Правда, он обозначает этот природный объект как «проблематичный», постулирует лишь «склонность к этому, реальную возможность этого» и призывает «к осторожности против многочисленных мифических пережитков в понятии некоего фонтанирующего субстрата, против пантеистического пугала, в который можно превращать natura naturans». Однако, несмотря на все эти оговорки, Блох «как магический реалист, но всё же как реалист» (!) должен допускать существование некой, характеризуемой какими то определёнными чертами сущности в качестве субъекта природы, «который не только субъективно, но и объективно порождается и утопически усиливается» Это нечто соответствующее техническому изменению мира… «должно иметь свою основу в объективной тенденции мира к производству».

Таким образом, изобретение также и для Блоха является не только человеческим делом, но, помимо этого, нуждается по крайней мере в конкретно-утопической технике во внешней по отношению к человеку «со производительнице природе». Я не могу здесь критически рассмотреть это воззрение в деталях, не могу поставить вопрос, каким образом имеет значение только для утопической техники то, что, согласно исходному принципу того же Блоха, касается любого изобретения и что, например, должно было бы быть объективным коррелятом «буржуазных» изобретений? Я не могу также — по той причине, что меня могли бы обвинить в злословии, — углубиться в вопросе о том, какие именно природно-опосредствующие возможности приписывает Блох хотя бы атомной технике. Однако совершенно спекулятивный характер интерпретации Блоха проявляется и без этого.

Здесь я хотел прежде всего доказать, что Блох, хотя и в противоположной форме, чем Дессауэр, культивирует такое понятие изобретения, в котором гипостазируется его реальная возможность, при этом он ещё и придумывает какой то квазимистический природный субъект. Впрочем, ход мыслей Блоха вызывает некоторые ассоциации с философией техники Мартина Хайдеггера, что первоначально может показаться удивительным. Хайдеггер рассматривает техническое действие, частью которого является изобретение, как «произведение», и тут же опрометчиво продолжает: «Произведение производит из сокрытости и тем раскрывает». Следовательно, вместо того чтобы рассматривать про изведение как творческий акт, реализующий технические решения, как бы выводя их из не бытия или, другими словами, вообще первично конституируя их, Хайдеггер подменяет этот творческий акт чем то пребывающим вне человека и предшествующим ему сокрытостью (которая, впрочем, в буквальном переводе означает латентность, то есть то самое выражение, которое употребляет Блох в качестве коррелята воображения). Таким образом, Хайдеггер видит решающий фактор техники не в действии, но в «раскрытии». И получившуюся в результате «несокрытость» он обозначает как «истину», не только занимаясь при этом игрой слов с греческим термином aletheyein (Быть правдивым, говорить истину, правду. Хайдеггер термин aletheia выводит из древнегреческого термина lethein — быть скрытым, тайным. В интерпретации Хайдеггера aletheia не просто истина, но «раскрытость». Автор имеет в виду эту интерпретацию Хайдеггером термина — aletheyein. — Прим. пер.), но и затушевывая принципиальную разницу между познанием и творчеством. Из суждений Хайдеггера трудно понять, решает ли он сокрытость идеалистически, как у Дессауэра, или материалистически, как у Блоха. Объединяет же их всех заблуждение, будто человек не может ничего изобрести, чего бы уже не было самого по себе, независимо от него, что не предсуществовало бы ещё до всякой человеческой креативности.

Анализ изобретения в рамках теории сознания

Приводя все эти пояснения, я хотел дать понять читателю, что я со своей стороны рассматриваю изобретение как первичное, противоприродное произведение человеческого сознания. Я бы хотел подкрепить это своё понимание изобретения результатами антропологической феноменологии сознания. Согласно этой антропологии, интенциональность и рефлексивность составляют основу открытости сознания миру, которая находит своё выражение прежде всего в темпоральности, дистанции и воображении: «Память о былом и поэтому сознательное сравнение, анализ и оценка опыта в связи с тем, что ожидаем мы в будущем, учёт того, что ещё далеко от нас, Всё это становится возможным лишь в том случае, когда все эти действия основаны на планирующей, интеллектуально управляемой и направленной на будущее деятельности. Существующее здесь и теперь является в человеческой деятельности лишь промежуточным состоянием, простым материалом, которым мы распоряжаемся в своём мышлении, и любую частичную сторону и черту наличного мы можем в нашем представлении перемещать в пространстве и времени и комбинировать с любой другой».

Именно это и является основой изобретательской способности, потому что сознание способно перешагнуть инстинктивные побуждения, вызванные тем, что имеет место здесь и теперь, оно способно набросать цели на будущее, может найти и выработать новые цели Заново ранжируя уже знакомые элементы действительности во «внутренней модели», сознание может найти средства для их достижения. Именно так сознание предвосхищает будущую действительность и в теоретической и экспериментальной проверке конструирует реально возможное.

Разумеется, к условиям реальной возможности, наряду с экономическими, социальными и другими условиями, принадлежат также и наличие природных ресурсов, и совместимость концепции решения проблемы с законами природы. И всё же решающим условием является акт человеческого сознания, который заново упорядочивает при родные состояния и тем самым перешагивает естественно возникшее. Только при исполнении этого акта становится возможным новое решение. Поэтому и нельзя предсказать никакое изобретение, его только совершают (Дессауэр, я говорил, что к нему я ещё вернусь), несмотря на нагромождаемые им идеалистические препятствия, затрагивает самую суть, когда «элементом дара изобретательства» называет «ассоциативную подвижность», характеризуя её как «способность души» во всей её полноте, где осели однажды воспринятые образы и комплексы, связанные друг с другом, ассоциировать всё то, что содержит какую либо связь с тем или иным интересом, с тем или иным навеянным временем направлением, на котором мы сосредоточиваем своё внимание. Он прав и в том, что подчёркивает роль подсознательного в ассоциировании и комбинировании. Правда (Дессауэр этого, конечно, не мог знать), вопрос комбинирования можно рационализировать методическими средствами, и в так называемой науке о конструировании разработаны процедуры, с помощью которых можно планомерно и систематически осуществлять создание новых комбинаций технических решений, частично даже с использованием средств автоматической обработки информации. И всё же при всём этом искусственное и противоприродное в изобретении и их проявления остаются вне всякого сомнения. Техника является не чем иным, как преодолением природы посредством человеческого сознания.

Технизация природы

Я показал с помощью анализа изобретения и возникновения всякой техники, что техническое воссоздание мира на новой основе коренится как раз в тех способностях человека, которые отличают его от всех чисто природных существ, и эти способности следует объяснять без всякого обращения к внечеловеческому царству идей или субъекту природы. Неестественность техники является принципиальной. В заключение хотелось бы подтвердить это положение тем, что я очищаю подлинное ядро экологической программы от его идеологической шелухи и идентифицирую эту суть с прогрессирующей технизацией природы.

То, что я понимаю под идеологической оболочкой, ясно по одной из цитат из Блоха, в которой речь шла о «насилии», или «господстве», над природой. В противоположном этому направлении мысли сегодня, наоборот, говорится о «моральном долге по отношению к природе», о том, что природу следует рассматривать «как партнёра», что природа должна «заговорить в нас самих и тем самым найти себя в нас» и что «мы должны жить в мире с природой».

Эти и подобные им формулировки представляют собой социоморфное мировоззрение, в котором социальные категории неожиданно переносятся на несоциальные сферы. Но ведь остаётся незамеченным противоречие, возникающее между критикой антропоцентристского отношения к природе и её антропоморфизирующим обоснованием. И здесь приходится прибегать к теологическим аргументам, что мы и обнаруживаем у таких авторов, как Шпеманн и Майер Абих. С экологической точки зрения вряд ли можно ставить под вопрос антропоцентристское отношение к природе, поскольку, согласно экологическому учению, стабилизации экосистемы можно добиться не через самоограничение той или иной системы, но через «геноцентрические» подсистемы, которые взаимно ограничивают друг друга.

Здесь, собственно, и следует искать самый корень экологического кризиса. Благодаря своему противоестественному изобретательскому дару люди породили ситуацию, в которой им ставятся пределы различными компонентами глобальной экосистемы. В борьбе за обеспечение своей жизни и развёртывания её возможностей люди забыли о сохранении тех естественных циклов, от которых зависит их собственное выживание. Нехватка природных ресурсов и угроза биосфере, возникающая со многих сторон, достаточно хорошо известны, и у меня нет надобности рассматривать их подробно. Наша современная техника ещё в высшей степени несовершенна и незавершена, так как она недостаточно экологизирована. Поэтому мне кажется совершенно необходимым добиться экотехнического поворота.

Я не могу здесь углубиться в разъяснение того, что сказанное, конкретно говоря, означает. Если же смотреть в суть дела, то в настоящее время для такого поворота требуются не появившиеся в последнее время призывы к набожности по отношению к природе, а революционный взлёт изобретательского искусства человека. Уже самознание тех экологических ограничений, которые возникнут в ближайшем будущем, потребует высокоразвитой способности предвосхищения. Недаром те современные мыслители, которые лишены воображения, пытаются усыплять сознание людей ссылками на то, что не все, мол, обстоит так плохо. Осознание опасности отсутствует там, где перестаёт действовать всякое воображение. И если это так, то речь может идти только о том, чтобы исключительно творчески переформулировать цели, для осуществления которых мы должны искать соответствующие средства. И если сослаться на пример из современного экологическою движения, окажется, что в домостроительной технике речь должна идти не о том, чтобы в то или иное внутреннее помещение подавать столько-то тепла, а о том, чтобы сохранить в ном температуру на определённом уровне таким образом, чтобы отопление и теплоизоляция были равнофункциональными средствами.

Наконец, мы должны прежде всего включать заранее в процесс изобретательского творчества естественные корреляты применяемых артефактов. Техническая реорганизация природы должна расширить свой горизонт и включить в процесс различных формообразований факторы экологического системного равновесия. Восполнение природных ресурсов и нейтрализация предсказуемых ран, которые мы могли бы нанести природе в будущем, должны обрести своё конститутивное место в процессах варьирования и комбинирования, характерных для изобретательского предвосхищения.

Это, конечно, приведёт к появлению новой техники. Однако эта новая техника не менее противоприродна, чем старая. Даже наоборот, эта новая техника распространяет своё планирующее, вычисляющее и формообразующее вмешательство в природу изобретающего сознания также и на те сферы экосистемы, которые в предшествующей технике не принимались во внимание и поэтому постоянно находились под её угрозой. Поэтому я, в противоположность Э. Ольдемайеру, не считаю, что интеграционистское отношение к природе со стороны экологических просветителей принципиально иного качества, чем господствовавшее до сих пор оперативистское отношение к ней, основанное на опредмечивании.

Ясное понимание человеком того, что он неразрывно связан с естественными процессами и состояниями через много образные системные отношения, является со своей стороны тоже определённым теоретическим опредмечиванием, обосновывающим, конечно, его практические манипуляции различными аспектами этого переплетения систем; и именно благодаря широким системным перспективам появляется основание для расширения также и практического опредмечивания. Это и есть то, что я называю возрастающей технизацией природы.

Чтобы показать всю значимость и широту этого нового пути культурно-исторического развития, я хотел бы провести в заключение историческую параллель, очень напоминающую современный поворот мысли. Я имею в виду переход от общества охотников и собирателей к обществу пастухов и земледельцев. Эта аграрная революция осуществила на более низком уровне технического развития именно то, что вновь и с полным основанием требуют сегодня, но на значительно более высоком уровне развития техники: замену принципа эксплуатации принципом заботы. Если собиратели и охотники питались тем, что давала природа, не заботясь о воссоздании существующих в природе естественных средств питания, то земледельцы и пастухи перешли на уровень планомерного сохранения и умножения природных запасов, как бы одомашнивая природу посредством скотоводства и земледелия и лишь питаясь продуктами своей деятельности, но не истребляя природные ресурсы. Но вместе с этим неизбежно возникла и первая технизация природы. Свиньи и зерновые, мул и виноградная лоза и все другие достижения агрикультуры теперь уже имели основу не исключительно в самих себе, но обязаны были своими решающими признаками культивирующей деятельности человека, не говоря уже о самом их существовании, которое немыслимо без селекции. С распространением сельскохозяйственной деятельности и лесоводства по крайней мере в культурно развитых странах была преобразована почти вся поверхность земли. Ландшафт, который хотят сохранить наши защитники природы, уже давно перестал быть природой (в аристотелевском смысле). Ландшафт стал артефактом точно так же, как и большинство животных и растений, которых мы встреча ем на нём. Забота о природе также уже стала технической категорией, хотя это как-то обходится молчанием в современных экологических дискуссиях.

Технизация природы, которая берёт своё начало в аграрной революции, в нашу эпоху должна быть завершена. Если четырёхмиллиардное человечество должно как-то выжить на более или менее сносном уровне жизни, то необходимо учитывать каждый компонент глобальной экосистемы. Такой учёт в определённых случаях подскажет нам необходимость оставлять нетронутыми те или иные остающиеся пока в естественном состоянии природные запасы. Однако даже такие естественные «островки» природы существуют ещё благодаря человеческому терпению и потому имеют свою основу не в самих себе. Во всяком случае, экономически обоснованное планирование в мировом масштабе материалов, энергии, питания, ландшафта, климата и народонаселения может сделать землю пригодной для жизни, лишь если сумеет всесторонне одомашнить природу. Естественно, для этого требуется большая полнота наших знаний и особенно выработка новой системности знания. Однако, прежде всего, речь идёт о новом искусственном ранжировании экосистемы, а для этого требуется в свою очередь мощный сдвиг в изобретательском искусстве человека. Проекты решений не предустановлены в каком-то сверхчеловеческом царстве, они не сокрыты в неком таинственном субъекте природы. Если осуществится экотехнологический поворот, то это будет исключительно лишь свершением самодействующего творческого сознания люди сами создают свой мир.

Природа нашей планеты ещё имеет последний шанс: если человек не совершит требуемого ныне экотехнического поворота, то он рано или поздно, согласно экологическим принципам, исчезнет. Тогда и только тогда вновь будет существовать одна лишь природа. Однако если люди с требуемой для этого последовательностью сумеют довести до совершенства свою заботу о земной экосистеме, то это будет означать не более и не менее как конец природы.