Николай Гартман:
Систематическая философия.
Часть I

Систематическое мышление сегодня не находит себя. Поэтому построение системы не к месту. Пространство конструктивного мышления ограничено. Наука во всех областях продвинулась вперёд. Кто пренебрегает этим фактом, тот с самого начала проигрывает. Речь идёт не о том, как в старое время, чтобы обосновать определённое миропонимание и провести его в полной мере. Речь больше не идёт о первоначальной ориентации в хаосе явлений. Явления сами отобраны и обработаны; многие из них отлучены от естественного порядка. Модус, под которым мы их видим, категориально сформирован. И эти категории сами многообразны, каждая феноменальная область имеет свои собственные незаменимые категории. Кто сегодня хочет достичь единого аспекта «системы» через подведение определений категориальной группы, тот должен насиловать остальные области. Он может достичь искусственного единства за счёт естественного многообразия, и тогда мир, как он есть, оскудеет. Объяснять дух из материи или материю из духа, понимать бытие из сознания, редуцировать организм к механизму или выдавать механические события за скрытые жизненные — все это и очень многое другое сегодня вещь невозможная. Это противоречит уже при первом приближении тому, что достоверно известно в специальных областях. Конструктивное мышление проиграло.

И это не несправедливо. Оно было с самого начала спорным. История философского мышления постоянно и во всех своих формах вновь и вновь это показывала. Историческое понимание данного обстоятельства подтверждает пример спекулятивного конструирования систем. Это присуще релятивистски направленному историзму, господствовавшему в первое десятилетие нашего столетия, который впал в конструктивистскую крайность и тем самым себя перешагнул, показав свою собственную условность. Системная тенденция, которая отсюда исходит, окончательно рухнула. Время философских систем прошло.

Однако прошло ли такое систематическое мышление? Едва ли оно прошло, подобно тому как когда-либо пройдёт интерес к вечным загадкам метафизики. Этот интерес существует и все ещё присущ старому стремлению одним ударом обобщённо решать большие загадочные вопросы. В этом коренится неустранимая черта конструктивных системных построений. В подобных построениях нет недостатка и в наше время. Только они больше не играют такой, как прежде, роли в действительном продвижении философского мышления. Они в большей степени являются только наростами, не прислушивающимися к тем, кто стоит в жизненном исследовании. Они больше не убеждают никого, кто научился мыслить научно.

Систематическое мышление сегодня идёт другим путём. Сегодня нет больше системного мышления, его скорее следует обозначить как проблемное мышление. Проблемное мышление не является бессистемным. Оно также желает быть целостным воззрением. Его цель всегда должна мерещиться как система. Оно лишь предупреждает от возведения систем, но позволяет двигаться по этому пути. Оно знает, что существует всепроникающая мировая связь. Но также знает, что она не сразу становится очевидной, что феномены непосредственно её не отражают, что необходимо только согласно ей искать и исследовать. Конструктивные системы кладут в основание предвосхищающую схему мировой связи. Они исследовали не согласно ей, а полагали, что заранее уже её знают. Поэтому они старались отбирать из неё феномены, отклоняя, что не подходит, и обобщая, что подходит. Следствием этого был отказ от проблем.

Но что происходит, если теория не замечает, что отклоняет неопровержимое? Она сама ошибается, сама себя отрицает. Строгий идеализм отклоняет вопрос о том, как возникает сознание из бессознательного; он забывает, что в каждом вновь родившемся маленьком человечке этот процесс возникновения безусловно происходит. Материализм отклоняет вопрос о своеобразной структуре сознания, даже живого; он упустил, что эта специфическая структура явно бросается в глаза в бесконечном множестве феноменов и только с точки зрения законов материального она не может быть понята. Прагматизм отклоняет проблему абсолютной истины; он не замечает, что он в своих собственных установках претендует на ту же самую абсолютную истину. Психологизм отклоняет вопрос о специфической закономерности логического; но он пользовался в своих заключениях именно этой специфической закономерностью. Трагикомизм отклонения проблем в этом совершенно очевиден. Эти теории затыкают собственный рот. Они подрывают свои собственные предпосылки. И это не что иное, как их собственная непоследовательность, которая ими не замечается.

В истории философии можно наблюдать две большие линии: линию конструктивного системного мышления и линию исследующего проблемного мышления. В большинстве случаев они тесно связаны друг с другом: те же самые мыслители, которые строят системы, обычно требуют больших основополагающих проблем. Но также внутри мыслительного мира одного философа обе линии в большинстве случаев хорошо различимы. Иногда эти линии всё же проходят более разорванно. В таких фигурах, как Плотин и Прокл, Фома и Дунс, Гоббс и Спиноза, Фихте и Шеллинг, берёт верх в целом конструктивное мышление; а в таких фигурах, как Платон и Аристотель, Декарт и Юм, Лейбниц и Кант, преобладает проблемное мышление. Не случайно философы, подобные последним, не оставляют завершённых систем; они оставляют будущему поколению открытые проблемы как существенное духовное наследие. Вероятно, им кажется, что они строят системы. Однако системотворчество не препятствует свободной ориентации. Они признают проблемы такими, какими они их видят, они не обращают внимания на то, требуется ли тем система, или она разрушается. Таким образом, они совершают объективно ценную работу.

О конструктивном мышлении история лишь слегка упоминает. Оно опровергается, преодолевается и, наконец, забывается. Оно продолжает ещё жить только как исторический курьез, как свидетельство односторонних форм духа. Прогрессивное исследование отворачивается от него. Иначе дело обстоит с проблемным мышлением. Его сила состоит в выдержке при однажды познанной трудности, в беззаботном развёртывании апории без заигрывания с заранее предусмотренным результатом. На этом пути часто требуется вступать в противоречие с достаточно разработанной картиной мира. Но зато проблемное мышление независимо от неё. И если система исторически падает, то оно не падает, а остаётся существовать. Как правило, система оказывается в исторической работе исследователя слишком узкой для того, чтобы стать проблемой. Проблемы, сами по себе чисто продуманные, взрываются уже под руками мастера, оказываясь недостаточными в его собственном мышлении. Но для эпигонов различие выступает слишком пластичным. Достижение большого мастера ими разделяется на преходящее и непреходящее, на чисто историческое и неисторическое, на мёртвое и жизненное. Вообще, мертвенность и историчность свойственны системному мышлению, но сверхисторичность и жизнеспособность — чистому проблемному мышлению. В нём состоят достижения истории мысли.

Примеры этому имеются повсюду, где трудится систематическое мышление, прокладывающее путь вперёд. Кантовский анализ суждений, его «метафизическое объяснение» пространства и времени, его ограничение (Restriktionsgesetz), его «высшее основоположение всех синтетических суждений» или о «тотальности условий» являются классическими примерами чистого, систему прорывающего проблемного мышления. Трансцендентальный идеализм является формой системы, в которой эти достижения только кое-как обнаруживаются. Он также исторически преходящ, но достижения в многообразных формах стали постоянным достоянием философии. Даже противник должен с ними разбираться. Подобные отношения существуют между основополагающими исследованиями проблемы априоризма Лейбница и его монадологической метафизикой; равным образом у Декарта — между его развёртыванием основания познания в «Правилах» и его учением о двух субстанциях.

Богатейшие примеры чисто проблемного исследования имеются в Античности. Платоновские диалоги, исследовательское основополагающее направление которых стало образцовым, представляют первоначальный тип истинно философской установки на проблемы как таковые. В силу своей философской некомпетентности филологи с давних пор ложно понимают кажущуюся безрезультативность многих этих диалогов, да именно поэтому они только с целью введения и популяризации объясняют их по возможности обобщённо. Следует знать, что ядро платоновской философии состоит совсем в другом: в учении об идеях, системный образ которых только очень неполно и всегда в новом изложении может быть найден в этих сочинениях; молчаливо исходят из того, что Платон является системосозидателем в отличие от его поздних доработок, даже не задумываясь, не боялся ли он конструктивных следствий. Как «мифы» представлялись ему космогонии древних, он же хотел другого. И всё же сократику ничто не должно быть более близко, чем это. И не признал ли ход истории его правоту? Подобные исследования, как в диалоге «Менон» об априорности и способности познания (Lehrbarkeit) или о самосознании и чистом созерцании в диалоге «Федон», о гипотезе и её проверке данными, вопреки всякой недооценке остались и определили до настоящего времени историю проблемы познания. Метафизика идей, напротив, осталась на все времена призраком мечтателя.

В ещё более концентрированной форме проблемное мышление получает значение у Аристотеля. Каждое исследование начинается с чистого развёртывания апории как таковой, причём без акцентирования внимания на разрешимость. Эта апоретика, которая в его сочинениях занимает половину пространства, содержит мыслительный материал, оставшийся далеко за границами его так называемой системы, который и позднее отнюдь не мог быть исчерпан. Она имеет свою систематическую ценность независимо от того, насколько одна из таких категорий, как форма и материя, динамика и энергия, могла быть жизнестойкой в воздвигнутой системной картине. Система после столетнего господства окончательно пала. Апоретика ещё сегодня полна жизни.

Мы ещё не обладаем историей философии, которая извлекала бы жизненное из мертвенного и сознательно умела бы сделать продуктивным в дальнейшем развитии. Недостает ещё сознания, что значительное противоречие конструктивной картины мира представляет только преувеличения спекулятивного вывода, что оно есть только внешняя сторона проявления, за которой скрывается действительный труд проницающего исследования. Все ещё ослеплены блеском импонирующих системных построений; их крушение, подобно крушению карточного домика, историческим мышлением ещё не осознано. И всё же очевидно, что за разрушительной борьбой систем скрывается нечто совсем другое, остающееся, медленно нарастающее, постоянно прогрессирующее, достаточно полно разъясняющее, но в постоянной проверке зреющее ядро настоящего исследования, тонкая связь более здравого понимания», в непрерывность которого фактически включается всё новое исследование. Есть в систематическом исследовании, как и прежде, целостное естественное сознание этой непрерывности. Именно связь нового со старым доказывает её. Эта связь независима от полемики. Полемика постоянно идёт против конструктивности. Здесь она необходима. На всём протяжении истории она является только самозащитой систематического мышления против постоянной внутренней угрозы со стороны спекулятивной конструкции.

Как случилось, что это обстоятельство, легко понимаемое в обзоре, до сих пор правильно не осознается? Оно не может быть связано с недостатками в критике. Критики вполне достаточно в смене доминирующих систем. Даже радикальная критика самого разума, которая хотела бы быть предисловием к будущей метафизике, не может здесь ничего сделать. Нет, остающееся влияние систематического мышления находится на другой стороне. Оно находится там, куда радикальная критика прежде не доходила — не потому, что ей недоставало критической силы, а потому, что она ничуть не осознала наличия подобных препятствий. Имеются три момента, действующие постоянно: 1) естественное нетерпение видеть решение во что бы то ни стало; 2) инстинктивная вера, что проблема, которая не может быть разрешена, философски неплодотворна; и 3) смешение содержания проблемы с постановкой проблемы и недооценка объективного смысла более неотложных вопросов.

Из этих трёх моментов первый является наиболее субъективистским и наиболее очевидным. Человеческая жизнь коротка, историческое продвижение проблем идёт медленно. Обычно спрашивают, чтобы получить ответ. Если отказать спрашивающему из-за трудности решения, то он попытается вынудить решение. Вынужденное решение тогда будет конструктивным. Это очень по-человечески. Но оно глубоко нефилософское, даже противоразумное. Дух длительного исследования, выдержки в неизвестности, терпеливое ожидание есть собственно дианоэтическая добродетель философа. Не каждый может её стяжать. Как правило, она означает отказ от видения результатов, тем самым от видения результатов собственного труда. Философ должен работать с доверием к дальнейшему историческому ходу событий, то есть к познанию, в котором результат выпадает из видения. Сознание, что можно содействовать предвосхищающему познанию, должно приносить ему удовлетворение. Когда и где он требует большего, он неудержимо врывается в конструктивность. Этого требует чистый дух его труда. Но чтобы выдержать подобное самовидение — не только на уровне чувства (Besinnung), но и в постоянном исследовании сознания на протяжении длинной человеческой жизни, — необходимо обладать интеллектуальным альтруизмом, который нелегко даётся даже сильным. Основным условием систематического мышления является чистота философского этоса.

Более труден второй момент. Что нужно для дальнейшей работы в проблеме, неразрешимость которой понимается? Неразрешимость означает именно то, что она всё же никогда не разрешима. Так можно думать и себя обольщать, что она относится к скептическому отклонению проблемы, вынужденному конструктивному решению, которое, возможно, имеет гипотетическое значение. Но история философии учит, что именно в подобных вопросах, которые, несмотря на многие переработки, не получили решения, отмечен постоянный прогресс понимания. Разве проблема субстанции разрешима? Или проблемы основания? Или проблемы свободы, возможности и действительности, жизни? Конечно, совсем нет. Да и сегодня стоит вопрос, могут ли они быть разрешимы. Но разве поэтому весь труд, который со времён досократиков был обращён на их разрешение, оказался бесплоден? Конечно, совсем нет.

Эта работа образумила многих и благодаря неразрешимому остатку по-новому осветила проблемы. Каждое новое понимание было достижением познания. Оказывалось, что по видимости простые проблемы распространялись на разветвлённую сеть вполне определённых вопросов. Из них многие доказывались как вполне разрешимые. Но именно благодаря этому следовало точнее выяснить, где, собственно, находится неразрешимое. Разработка подобных вопросов, на которые нет безостаточных ответов, должно быть, гораздо отдалённее, бесплоднее. Будет заблуждением полагать, что только «разрешения» приводили к дальнейшему пониманию, — неизбежное заблуждение новичков и эпигонов. Вообще, даже совсем наоборот: мнимые разрешения являются спекулятивными заблуждениями. Напротив, неутомимая разработка проблем как таковых, которой служат не ради заработка — а ради метафизического удовлетворения, — есть собственно ценность, прочное, остающееся в мыслительном достоянии философской истории. Оно также имеет место тогда, когда сам исследователь, который совершает разработку, к ней скептически недоверчив. Это, конечно, не записано в учебниках по истории философии. Мы ещё не имеем написанной истории систематического мышления как работы в проблемах.

Но наиболее распространённые источники заблуждения в третьем пункте. Отсюда исходит самая большая дезориентация. Всегда полагают, что проблемы являются делом человека, что во власти человека их ставить или не ставить. Поскольку нельзя спрашивать о том, что ничего не касается, постольку нельзя двигаться дальше, если вы уже продвинулись. Это звучит убедительно и ясно. Но совсем другой опыт осуществляет философское мышление в своей истории. Вопросы навязываются без внимания на разрешимость и неразрешимость. Если они отклоняются, то возвращаются в другой форме. Они не дают человеку покоя. Он не может от них произвольно отказаться. Это подобно камню на поле, который великан напрасно бросает в небо, чтобы тот не лежал на земле: он падает обратно и снова там лежит.

Если бы речь шла только о нашей постановке или изложении проблемы, то дело обстояло бы по-другому. Но речь идёт не вокруг этого, а в конечном счёте всегда о загадочности мира. Эта загадочность не человеком создана и не им уничтожится. Он не может пересоздать мир, каким тот является, он должен его принимать таким, как тот ему представляется. И что тот ему в качестве загадки задает, с тем он должен разбираться. Он, конечно, может эту загадку игнорировать, может обратиться к ней на «вы», ведь не всякому быть философом. Но он не может, если вообще на неё обратит внимание, её изменить. Таков смысл кантовского выражения о неотложных, но неотвечаемых вопросах. Подобные вопросы являются судьбоносными для человека, точно так же как его вставленное бытие (Hineingestelltsein) в сам этот мир. Именно они являются непреходящей, исторически постоянной судьбой человека. Пока человеческое бытие остаётся привязанным к этому миру, его философские размышления и поиски также остаются привязанными к этим загадочным вопросам, которые он может или не может решить.

В этом смысле содержание проблем как таковых нечто совсем другое, нежели постановка проблемы. Постановка проблем изменяется от поколения к поколению, даже от одного мыслителя к другому. Она как индивидуальное исторически обусловлена. Есть проблемы, которые поставлены в определённое историческое время и совсем не могли быть поставлены раньше, хотя феномены, составляющие их содержание, существовали с давних пор. Возникновение вопросов связано с определёнными условиями, с известной установкой, с особым состоянием науки. Это не означает, что человек выдумывает их в один день. Напротив, благодаря так-бытию (So-sein) мира на определённой стадии своего миропонимания он с неизбежностью на них наталкивается. Таким образом, даже в постановке проблемы как таковой совсем нет безграничной свободы. Но, пожалуй, существует известный простор вопрошающих интересов внутри в настоящее время представляющегося сомнительным. Этот простор таков, что все снова и снова соблазняет к тому, чтобы считать само содержание проблемы свободно создаваемым и свободно уничтожаемым. Чрезмерная произвольность отклонения проблем в конструктивных системах продвигает вперёд это заблуждение. Пока в философии не видят ничего, кроме ряда систем, — и это всё ещё есть доминирующая точка зрения, — невозможно увидеть вечное и неопровержимое проблемное содержание. Речь идёт о том, что необходимо только особенное чувство исторической линии проблемного мышления, чтобы за фасадом систем увидеть это содержание.

Конечно, есть также искусственные апории, самосозданные трудности. Во все времена мы их находим. Они примечательны тем, что, оставленные на произвол вместе с предрассудком, на котором они основывались, исчезают без следа, причём настолько, что эпигонам становятся почти непонятными. Эти искусственные трудности являются не исходными пунктами, а продуктами спекулятивных систем. Они приносят с собой фальшивые основополагающие гипотезы метафизики. Такими являются сегодня апория свободы воли в системе материализма (всеобщий мировой механизм), равным образом в системе финализма (всемирная телеология).

Ещё пластичнее является пример идеализма в его споре с естественным реалистическим сознанием. Можно не оспаривать факт, что свою жизнь проводим в убеждении, что вещи обладают реальностью, независимой от наших мнений. Идеализм объявляет это видимостью. Но тогда он должен показать, на чём видимость основывается и почему она продолжает несокрушимо существовать, хотя теория опровергает её. В усилиях вокруг подобного объяснения Фихте и Шеллинг вынуждены были прийти к гипотезе неосознаваемой продуктивности. В этом заключалось самоснятие идеализма. Однако апория была искусственной, самопроизведённой. В ней не представлено никакого основания оспаривать реальность мира. Система, сама создав для этого основания, принесла с собой трудности. Теория противоречила основополагающему феномену. Поскольку естественное реальное сознание есть основополагающий феномен, он как таковой вообще не оспаривается. Феномены во всяком случае сильнее теории. Феномены человек не может изменить; мир остаётся таков, каков он есть, что равносильно тому, что человек о нём думает. Человек может только их познать или упустить.

Он может схваченное также описать, выявить в нём загадочное и затем искать разрешения. Это отличается от теории пути напролом. Хранить феномены — первое требование. У феноменов, как они себя представляют, всегда есть неснимаемое свидетельство сущего для сознания. Они довольно загадочны. Но загадка, которую снимает сознание, есть естественные апории. В них существуют неопровержимые, естественно выросшие проблемы, содержание которых человек не может изменить. И поскольку эти проблемы содержат неразрешимый остаток и, следовательно, являются метафизическими проблемами, постольку в них содержится естественно выраженная метафизика, с которой как задачей имеет дело философское мышление.

В медленном проникновении этого всеобщего обстоятельства в сознание лежит основание ответа на вопрос: почему время систем и «измов» прошло? Конечно, многие из них ещё живы. Но это хилая, эпигонская жизнь. Подлинная философия времени не за ними. Признаки переориентации здесь осязаемы. Систематическое мышление, испытывая переворот, отворачивается от конструктивности и возвращается на более простой, более скромный, но более надёжный путь чистого исследования. Этот переворот можно назвать великим отрезвлением философии. Она идёт именно тем путём, который перед ней прошли многие специальные науки. Период отрезвления всегда был периодом великого подъёма. Как раз отмирание спекулятивных блестящих достижений, которое сегодня многими чувствуется как закон философии, является симптомом.

Нет недостатка в позитивных симптомах. Работа в новом духе уже давно началась. Хорошо известна здоровая тенденция: назад к феноменам. Не только более узкая «феноменология» стоит на этом пути. Она имеет заслугу, что дала широкой тенденции метафизическое выражение. В своей основе это старейшая тенденция исследования, которая здесь опять возрождается. Как раз будущая феноменология преувеличила принцип. Она остаётся стоять при описательных феноменах, полагая, что с «выявлением» всеобщего получает сущность вещи, объявляя её абсолютной. Тем самым проблемы, которые вкладывают в феномены, недооценены. Да, они как раз тем самым метафизически предрешены под покровом метафизической нейтральности.

Действительная философская тенденция в этом движении более радикальна. Для неё выявление и описание только предварительная ступень исследования, вход, средство для возвращения к основополагающим вопросам в их первоначальности. Только таким образом это отношение проясняется, получает право на жизнеспособность в феноменологии. Кто успокаивается на «описании сущности», тот обманывается лишь половинчатым решением проблемы. Он бессознательно впадает обратно в атавизм системы. Собственная работа должна только начинаться там, где он её прекращает.

Систематическое мышление с этим приобретает совершенно определённую, историческую структуру. По мере продвижения содержание в своём развитии проходит три различные ступени. Философия должна быть правильным описанием феноменов. Затем её уровень должен соответствовать выработке решений; поскольку ока выявляет непонятное в феноменах, ей следует выявлять естественные апории. На этой стадии она есть апоретика. Только на третьей стадии она может приступить к разрешению апории, то есть приступить к развитию теории.

Эти три ступени движения — феноменология, апоретика, теория — не являются кратчайшим путём. Первые [две] ступени — широкая область работ, целая наука. Обе они не являются окончательными. Это та область, где грешили конструктивные системы. Здесь строятся прочные основания, объективные основания не теории (они, напротив, должны быть только найдены, если приступают к обработке апории), а исходного пункта познания, поскольку здесь должно быть больше описания.

Что касается третьей ступени, то она должна быть рассмотрением выработанных апорий, и притом на основе самого найденного, имеющегося в феноменах, Подобная трактовка или обработка не есть немедленное «решение» апорий. Она только осваивается с работой. Она не может предварительно сказать, как состоится решение апории, ни вообще может ли она был разрешимой. Обработка апорий есть нечто совсем иное, при условии если она может опираться на аккуратно сделанную предварительную работу на феноменах и проблемах, нежели наивное рассмотрение проблем, большей частью неправильно поставленных, если она исходит сразу из предполагаемых данных (последнее касается только вещей периферийных). Так вкрадывается множество искусственных апорий, скрывающих естественные. Только после завершённой работы апоретики становится возможным возвращать самой «Теории» её естественный и первоначальный смысл.

Теорией называется «Созерцание» («Schau»). Сегодня это почти забыто. Как чистое созерцание она полагалась Аристотелем. Её смысл ни в учении, ни в системе, ни в ином объяснении и обосновании. Её смысл — проникающее самосозерцание в качестве как такового чистого понимания, поскольку она на основе расширенного обзора и метода осмотрительности видит больше, чем наивное разглядывание (Hinschauen). Теория в значительном смысле есть обобщённое, всесторонее рассмотрение разнообразных предметов. Поскольку в ней находится естественная тенденция к системе, но только тенденция, её не надо предупреждать об опасности впасть, подобно конечному мышлению, в систему.