Рэндалл Коллинз:
Личностно-ориентированная социология.
Глава 4. Нормальность преступления

Сложилось несколько широко принятых точек зрения на преступление. Наиболее очевидные объяснения начинаются на уровне здравого смысла. Хотя беда здравого смысла состоит в том, что в нём обычно имеются противоположные мнения по поводу любого предмета, оба из которых исполнены здравого смысла для тех, кто верит в них. Эти взгляды обычно корреспондируют с популярными политическими убеждениями. Грубо говоря, мы можем предпочесть либо консервативный, либо либеральный взгляд на преступление. Как и в других областях социологии, эти очевидные объяснения не заходят слишком далеко. Теоретики социологии, с одной стороны, подвергали критике эти позиции, с другой — использовали их в попытках сделать их более усложнёнными. Главный результат такого исследования состоял в том, чтобы дать нам осведомлённость о том, насколько сложно понять преступление и особенно контролировать его, следуя предположениям здравого смысла. Преступления всё ещё происходят; при этом общественность протестует против этого, как и прежде.

Другие социологические теории шли несколько дальше в изучении этого предмета. Однако по мере того как они все глубже погружались в вопрос, причины преступления всё больше уходили из области очевидного в область неочевидного. Более радикальная политическая позиция породила свою собственную версию неочевидного понимания преступления, но она поставила также и новые проблемы.

Могу предположить, что наиболее утончённая и наименее очевидная теория преступления восходит опять же к Дюркгейму. Эта проблема оказалась не такой, как мы привыкли думать. Мы можем столкнуться с таким парадоксом: она встроена в структуру самого общества. Это не означает, что с ней ничего нельзя поделать, однако социальная стоимость контроля над преступлением может включать в себя более трудные изменения, нежели мы считали ранее.

Консервативные объяснения преступления

Один из взглядов на преступление состоит в том, что преступники — это просто плохие люди; единственный способ, которым с ними можно иметь дело, — это наказывать их. Чем крупнее преступление, тем сильнее мы должны сломить его. Эта позиция удерживалась в течение многих веков, удерживается она и сегодня. Беда только в том, что она реально никогда не работала. В Европе на протяжении 1600-х и 1700-х годов наказания были настолько жестокими, насколько можно вообразить. Людей вешали за кражу куска хлеба; другим выжигали клеймо или отрезали уши. Некоторых правонарушителей, особенно обвиняемых в религиозных или политических преступлениях, пытали до смерти. Все эти наказания становились публичным спектаклем. Вокруг собирались толпы, чтобы понаблюдать добрую казнь, в то время как вокруг сновали торговцы, предлагая закуску, а люди заключали пари на то, как долго ещё будет вопить преступник, поджариваемый на костре. Сегодня людей, которые отстаивают жестокие наказания как средство устрашения преступников, должны восхищать такого рода ситуации.

Однако жестокие наказания не срабатывали. Преступления продолжали удерживаться на высоких уровнях на протяжении сотен лет, несмотря на все эти повешения и увечья. Как же это было возможно, когда люди рисковали подвергнуться столь жестоким наказаниям? Весьма вероятно, что это происходило потому, что сами наказания делали людей бессердечными. Публичные казни создавали барьер для возникновения симпатии между наблюдающей толпой и жертвой на эшафоте. Там, наверху, умирало существо, принадлежавшее в некотором роде к другому племени, в то время как зрители внизу наслаждались этим зрелищем самим по себе. Всё это официальное насилие должно было заставить людей почувствовать, что человеческое страдание стоит очень немногого. Они становились чёрствыми даже по отношению к себе самим, так что наказания не выглядели для них столь же сильной угрозой, какой они кажутся сегодня. Постепенно крайние меры наказания поощрялись всё менее и, наконец, они полностью исчезли.

Подобные ситуации всё ещё можно обнаружить и сегодня в некоторых уголках мира. В Саудовской Аравии и других мусульманских странах воровство наказывается отрубанием руки, а многие другие правонарушения — смертью. Казни приводятся в исполнение публично, на них требуется присутствие всей общины. Но результаты остаются теми же, что и в средневековой Европе. В этих сельских мусульманских общинах очень высокий показатель убийств. Многие из них, вероятно, обязаны своим происхождением бесчеловечному отношению к человеческой жизни, которое само берёт своё начало из системы легального наказания. Более того, значительная доля насилий в этих обществах даже не попадает в статистику убийств, поскольку санкционируется общепринятым обычаем. Многие из жертв — это женщины, убиваемые своими мужьями, братьями или отцами за такое преступление, как «адюльтер», которое подпадает под прямое воздействие традиционной морали, когда правонарушением может стать даже невинный разговор с мужчиной, не являющимся членом семьи. Насильственное наказание за преступление в этих общинах соответствует авторитарной социальной структуре с сильными местными связями и ритуальными барьерами между группами. Это патримониальные общества, организованные вокруг глав семейств; с социологической точки зрения использование ими публичного насилия отражает эту социальную структуру.

Таким образом, у нас могут открыться глаза на то, что наказание преступлений настолько насильственным образом, насколько это возможно, — это в действительности такая политика, которую люди отстаивают не потому, что она доказала свою эффективность. Это скорее политическая позиция или, что то же самое, моральная философия, которая объявляет, что наказание правонарушителей должно быть крутым и даже жестоким или злобным. Сами причины, по которым люди придерживаются такой позиции, заслуживают объяснения со стороны социологии, поскольку они должны придерживаться его по каким-то иным причинам, нежели его практическое воздействие. Сторонники такой позиции, несомненно, считают её рациональной, но здесь мы опять видим, что их рациональность имеет нерациональное основание. Они не заботятся о том, чтобы рассмотреть свидетельства того, каким образом работают жестокие сдерживающие средства, они уже заведомо «знают», что их политика правильна. Это чувство правоты есть признак партийной позиции в этой разновидности политического консерватизма.

Несколько более научная версия такой политической позиции предпринимала попытку связать преступление с биологией. И сегодня некоторые исследователи предполагают, что преступники обладают плохими генами; их склонность к совершению преступлений является врождённой и, следовательно, сделать с ними ничего нельзя. Общество может лишь отбирать их в раннем возрасте, подвергая соответствующему тестированию, и впоследствии предположительно избавляться от них тем или иным способом. Как именно это должно делаться — это ещё не разработано: будет ли полиция вести полные досье на всех людей с плохой генетикой или такие люди будут подвергаться пожизненному заключению, или подвергаться стерилизации, или даже уничтожению. Обсуждение проблемы даже не доходит до этого пункта, потому что эта её сторона носит сугубо теоретический характер. Никто не знает, как нужно проводить тест на плохую генетику, и никто не располагает сравнительными свидетельствами того, что такие гены являются причиной преступлений. Современная генетическая теория преступности — это ещё одна версия консервативной политической идеологии. В этом нетрудно убедиться, поскольку подобные аргументы относительно преступников применяются к получателям пособий и другим социальным типам, предаваемым анафеме консервативным мышлением.

Биологическая теория преступности не нова. Сто лет назад было популярно говорить, что преступники, равно как и нищие и другие социальные неудачники, просто биологически дефективны. Научное доказательство в то время состояло в измерении величины черепов, которая, как предполагалось, была показателем разума. Спустя какое то время черепные измерения были отброшены, отчасти вследствие того, что большое число бессловесных людей согласуется со всеми размерами голов, отчасти потому, что различные формы головы больше связаны с различными этническими группами, нежели с преступлением как таковым. Постепенно сильные антипатии к нацистам, которые усердно насаждали биологические теории в практику, оттолкнули большинство людей от такого типа объяснений. Тот факт, что сегодня биологические теории снова стали возвращаться, — это, вероятно, в большей степени показатель того, каким образом переворачиваются политические течения, нежели какого-то продвижения в биологических исследованиях.

Либеральные объяснения

Если есть консервативная версия здравого смысла относительно преступления, то должны быть и либеральные версии. Либеральная позиция предпринимает усилия к тому, чтобы понять, что же означает, оказаться в положении преступника. Почему кто-то вступает в преступную жизнь, и что нужно сделать, чтобы помочь ему выйти оттуда? На эти вопросы имеется несколько различных ответов.

Один из них состоит в том, что преступники — это люди, которые просто попали в плохое общество. Молодые окружены преступными шайками, и поэтому сами начинают перенимать ценности правонарушителей. Вскоре они вступают на путь мелкого воровства, мелких актов вандализма и тому подобного. Это всё больше и больше втягивает их в культуру правонарушений, и постепенно они переходят к более серьёзным преступлениям и становятся полноценными преступниками.

Подобный этому тип преступления заключается в том, что преступники выходят из сломанных семей и давящего соседства. Эти детские стрессы и напряжения делают людей враждебными и небезопасными и ведут их в преступную жизнь. Вырастая в атмосфере нищеты и разрушенных иллюзий, эти юноши не имеют оснований, чтобы присоединиться к нормальному обществу. Они чувствуют, что общество не находит им применения, и у них есть все основания, чтобы отомстить любым возможным для них способом.

Иногда этот аргумент делает следующий шаг к тому, чтобы предположить, что каких-то людей делают преступниками как раз не их личные обстоятельства, а недостаток возможностей изменить свои социальные условия. Если бы дети из семей бедняков или расовых меньшинств имели шанс улучшить свой мир, они бы стали нормальными, продуктивными членами общества. Именно вследствие того, что они попали в капкан недостатка возможностей, они и превращаются в преступников. Более того, предполагается, что сама социальная атмосфера Соединённых Штатов делает это чувство особенно сильным. Потому что Соединённые Штаты Америки — это ориентированная на достижения культура, в которой от людей ожидается, что они сотворят свой успех сами. Предполагается, что из-за этого давления те, кто не оставил такого стремления, чувствуют себя особенно отчуждёнными и изливают свою обиду в форме преступления.

Утверждалось, например, что причиной, по которой итало-американцы стали столь известны в организованной преступности, было следствие того, что они иммигрировали в Америку как раз в то время, когда была сильна этническая дискриминация. Этнические группы, прибывшие раньше, такие, например, как ирландцы в больших городах, уже получили муниципальную работу более низкого уровня, включая должности в полиции. Имея все ожидания экономического успеха, но столкнувшись с нехваткой легитимных возможностей, многие итальянцы в поисках фортуны обратились к нелегальным способам. Таким образом, мафия оказалась окольным путём в попытке достижения Американской Мечты.

Одна из версий этой линии мысли полагает, что за добрую долю молодёжных правонарушений косвенным образом ответственны школы. Школы — это то место, где сильно культивируется идеал «продвижения-благодаря-собственным-заслугам». Вследствие широко распространённых требований предоставления возможностей для восходящей мобильности, в последние десятилетия мы достигли той точки, в которой фактически всех детей поощряют оставаться в школе на протяжении всего периода среднего образования, если не дольше. Однако большинству учащихся ясно, что не все смогут продвинуться одинаково далеко в образовательной системе. Некоторые обладают академическими способностями, мотивацией, социальными навыками, связями, тогда как другие — нет. Некоторые учащиеся пребывают в средней школе, потому что уже находятся на начальных ступенях карьеры, в то время как другие просто продолжают учёбу по инерции, дожидаясь её окончания. Согласно этой интерпретации, именно переживание того, что их принуждают к пребыванию в школе, а им самим это ничего не даёт, порождает чувство обиды и ведёт к молодёжным правонарушениям. В таком случае не удивительно, что юные правонарушители нередко начинают с актов вандализма, таких как битье камнями школьных окон.

Можно увидеть, что некоторые из этих аргументов выглядят довольно запутанно. Однако они разделяют тот взгляд, что в действительности преступление — это не вина преступника. Он (или она, хотя фактически большинство преступников — мужчины) скорее не был бы преступником, если бы ему вовремя помогли. Это просто неблагоприятные социальные условия принудили его к преступной карьере.

Такой тип объяснения звучит определённо альтруистично, и он положил начало большому числу усилий, направленных на реформы и реабилитацию, чтобы наставить преступников на путь нормального социального участия. Эта философия господствует в официальной мысли относительно пенитенциарных институтов до настоящего времени. Предполагается, что тюрьмы — это изначально места, предназначенные не для наказания, а для исправления и реабилитации. Поэтому предпринимался ряд реформ, направленных на то, чтобы привести тюрьмы в порядок, устранить жестокие наказания и обеспечить рекреационные и образовательные возможности. Тюрьмы, по общему мнению, стали местом, где преступники могли выучиться полезной профессии, получить документ о среднем образовании, или каким-то иным образом приспособить себя к нормальной карьере, когда они выйдут на волю. В связи с этим расширили свои функции «советы по освобождению под честное слово». Чувствовалось, что для осуждённых преступников лучше будет находиться не в тюрьме, а в своей общине под надзором сочувствующего parole officer (Представителя местной администрации, надзирающего за условно освобождёнными и наделённого правом давать льготы арестованным или накладывать на них взыскания. — Прим. пер.), который будет руководить их приспособлением к полезной и продуктивной жизни.

Таким путём все возможные причины, которые, как считают, могут объяснить преступления, должны быть нейтрализованы соответствующей социальной реформой. Если именно с противоправного поступка (В оригинале — milieu. — Прим. пер.) начинаются дурные дорожки молодёжи, мы предоставляем молодёжи услуги со стороны групповых работников, чтобы попытаться отвлечь банды с улиц на надзираемые игровые площадки. К услугам разрушенных семей и разваленных соседств будут социальные работники и проекты обновления городов. Для заблокированных возможностей мобильности будут предоставлены разнообразные возможности, чтобы улучшить жизненные шансы тех, кто был поставлен в неблагоприятное положение, чтобы подольше удержать их в школе, чтобы обеспечить исправляющие условия и тому подобное.

Как я уже говорил, всё это очень альтруистично, но обладает одним большим недостатком. Оно просто не очень хорошо работает. Либеральные программы были в действии в течение десятилетий, а преступность, тем не менее, не снизилась. Напротив, показатели большинства видов преступлений пропорционально численности населения выросли за последние двадцать лет. Ни одна из социальных программ предотвращения преступности не могла бы похвастаться явными успехами.

В этом можно убедиться, взглянув на программы — одну за другой, равно как и в целом. Скажем, работники, наблюдающие за молодёжными группировками, или parole officers не имели большого успеха в противостоянии криминальным культурам. Молодёжные работники иногда могут устанавливать дружеские отношения с шайкой, но они не в состоянии реально изменить образ её жизни; и деятельность parole officers — это ещё один способ приспособления в жизни экс-заключённых, наряду с другими видами криминальных связей. Тюрьмы, ориентированные на реабилитацию, терпят явную неудачу. Фактически имеется огромное количество свидетельств того, что тюрьмы, вероятно, утверждают многих заключённых в криминальной карьере как раз благодаря тому, что они оказываются включёнными в социальные группы других заключённых, которые придерживаются криминального образа жизни. В тюрьмах господствуют влиятельные шайки заключённых, обычно организованные по расовым и этническим линиям — Чёрные Мусульмане, Мексиканская Мафия, Арийское Братство, которые ведут собственные насильственные и жестокие междоусобицы, организуют гомосексуальные насилия, доставляют в тюрьмы наркотики и другие нелегальные услуги. Эти и подобные им организации продолжают действовать и после того, как заключённый покидает тюрьму. Для многих из них контакты с такими организациями могут оказаться наиболее сильными связями из тех, которые они имеют. По иронии судьбы, тюрьма не только не реабилитирует преступников, но часто выступает в качестве организационной базы, которая наилучшим образом способствует экс-заключённым в продолжении их криминальной карьеры. Поэтому вряд ли будет слишком удивительным открытием, что около 40 процентов бывших заключённых опять возвращаются в тюрьмы спустя несколько лет после освобождения.

Такого рода факты — это довольно серьёзное обвинение в адрес либеральных теорий преступности и её предупреждения, однако они не могут полностью убедить её сторонников в том, что они неправы. Они могут продолжать утверждать, например, что правильно подобранные меры противодействия применялись недостаточно настойчиво. Они могут парировать, что мы нуждаемся в большем числе молодёжных работников, или в более активном наступлении на существование нищеты и расовой дискриминации, или в более серьёзных усилиях для создания возможностей мобильности для депривированной молодёжи, а также бывших заключённых. В этом есть определённая доля правдоподобности, поскольку можно считать истинным, что могло бы быть гораздо больше сделано в этом альтруистическом направлении. Однако возрастает подозрение, что было бы неправильным принять эти теории в качестве основополагающих.

Возьмём теперь такие гипотезы о преступности, как теории сломанных семей и губительного соседства. Такие объяснения представляются соответствующими нашему здравомыслящему взгляду на мир: стресс и депривация ведут к преступлению. Но свидетельства не всегда подтверждают это. Не каждый ребёнок из разведённой семьи становится преступником, фактически большинство таких детей вырастают вполне нормальными людьми. Это особенно очевидно сегодня, когда развод становится практически нормальной и приемлемой частью жизни почти половины семей. Вряд ли справедливым было бы и утверждение, что каждый, кто живёт в окружении плохих соседей, становится преступником: это опять же только меньшинство из живущих в таких районах. Значит, сама по себе нищета не может быть причиной преступления, здесь должен быть какой-то другой фактор. Это становится ещё очевиднее, когда мы узнаем, что все преступники — это никоим образом не бедняки и не представители расовых меньшинств. Юных правонарушителей можно с равным успехом обнаружить как в районах средних классов, так и в бедняцких районах. Богатые мальчики, объединяясь в братства, тоже совершают акты вандализма, насилия и изнасилования, воровства и всего остального, хотя они не всегда несут ответственность за эти преступления. То же самое справедливо и в отношении взрослых. Мы не можем сказать, что более бедные классы в большей степени склонны к преступлениям. Так называемая преступность белых воротничков — это также серьёзная проблема, простирающаяся от подделывания чеков до присвоения фондов или тайных подкупов правительственных чиновников или уклонения от уплаты налогов.

Альтруистические, либеральные теории преступности вовсе не адекватны для того, чтобы иметь дело с её феноменами. То, что на первый взгляд выглядит как реалистичное социологическое объяснение преступности, при более близком рассмотрении вовсе не может объяснить фактов её проявления. В депривированных слоях общества меньше преступности, нежели предсказывает теория, а в тех частях общества, где эти условия не выдерживаются, преступности больше. Не стоит удивляться, если кто-то придёт к заключению, что либеральные методы предотвращения преступности и реабилитации преступников нельзя считать слишком удачными.

Радикальные объяснения преступности

В современной социологии наблюдается увеличение числа теоретических подходов, которые отвергают более традиционные типы теорий, отдавая предпочтение радикально новому взгляду на проблему преступности. Здесь теории вступают в область неочевидного и даже парадоксального.

Основным поворотным пунктом в такого рода аргументации стало перемещение критического внимания с преступности на агентов правового принуждения. Например, иногда утверждают, что рост показателей преступности не имеет ничего общего с тем, сколько на самом деле совершается преступлений. Предполагают, что если что и изменилось, так это увеличение числа сообщений о них. Иногда волну преступности нагоняют газеты, более выпукло очерчивая криминальные истории на передовых страницах — возможно, исходя из политических целей, чтобы нападать на городскую администрацию или для того, чтобы поставить проблему преступности в повестку дня к предстоящим выборам. Отмечалось также, что и полиция раздувает показатели преступности для доказательства своих регистрационных способностей. Нераскрытые преступления, о которых прежде не сообщалось, теперь включаются в сводки. Это даёт в руки полиции хороший материал для привлечения внимания к своим нуждам в увеличении бюджета.

Выглядит не менее правдоподобно утверждение, что таким способом продуцируются некоторые из упоминающихся сдвигов в показателях преступности. Газеты, в частности, являются не очень надёжным источником информации о социальных тенденциях, а официальная полицейская статистика также подвержена предубеждённости благодаря сдвигам в методах отчётности. Всякий раз, когда кто-то наблюдает резкий скачок в показателях преступности на протяжении одного года, это часто случается благодаря чисто административным переменам в статистически-отчётной системе. В то же время надо сказать, что не все изменения в показателях преступности могут быть атрибутированы причинам такого рода.

Однако есть и более радикальный смысл в предположении, что преступность создаётся органами правового принуждения. Это относится к теории навешивания ярлыков. Аргументация развивается примерно таким образом. Практически все молодые люди преступают законы. Они вовлечены в мелкое воровство и акты вандализма. Они ввязываются в драки, пьют тайком, имеют недозволенный секс, курят марихуану или употребляют наркотики и так далее. Это широко распространено, и это является почти нормальным поведением в определённом возрасте. Решающим здесь оказывается то, что некоторые из этих молодых людей попадаются. Они задерживаются властями за то или за другое правонарушение. Однако даже в этот момент имеется возможность пресечь негативные социальные последствия. Некоторые из этих юношей отделываются предупреждением, скажем, хотя бы потому, что школьные начальники их любят, или благодаря вмешательству их родителей, или же потому, что им симпатизирует сама полиция. Если происходит так, то они спасены от спуска в длинную дымогарную трубу, в конце которой их ожидает полновесная криминальная идентичность.

Если юный правонарушитель действительно арестован по обвинению в преступлении, это оказывает решающее воздействие на его или её карьеру. Это происходит различными путями. Одно из воздействий носит психологический характер: те, кто раньше более или менее расценивал себя так же, как и других, теперь считают себя чем-то иным. Теперь на них навешен ярлык преступника, юного правонарушителя; они попали в сеть преступных организаций. Каждый шаг вдоль этого пути укрепляет чувство, что они стали кем-то иными, не такими нормальными, они обрели криминальную идентичность.

Когда такое произошло, сойти с этого пути трудно. Личности, перешагнувшей пограничную линию «на ту сторону», бывает невозможно вернуться обратно. Вот почему с точки зрения всех, кто делает упор на реабилитацию — членов молодёжного совета, parole officers и остальных, — правонарушители склонны повторить свои преступления, а часто продвигаются к более серьёзным правонарушениям. Скажем, начав с того, что попались на вандализме, они могут пойти на угон автомашин. Попавшись через какое-то время на этом и получив более серьёзный приговор, они даже ещё более глубоко впутываются в преступную идентичность. Если они попадают в тюрьму, то вливаются в компанию других преступников, так что криминальное мировоззрение и образ жизни становятся для них единственным значимым миром. Даже если они не отправляются в тюрьму (или после того, как они освобождаются из неё), они живут в мире, ориентированном на parole officer, а в глубинах их сознания постоянно присутствуют полиция и суд. Всё, что фактически делают либеральные, ориентированные на реформу, контролирующие преступность агентства, служат для правонарушителей постоянным напоминанием об их криминальной идентичности и усиливают её.

Таким путём создаётся само-увековечиващаяся цепочка криминальной активности. Ключевой пункт последовательности в целом лежит в самом начале, с которого начинается процесс навешивания ярлыков. Именно первая драматичная конфронтация с законом создаёт всё дальнейшие различия, решая, каким путём пойдёт дальше индивид. Или он сохранит нормальный образ жизни, или начнёт преступную карьеру, в которой всё, что делается для того, чтобы предотвратить её, фактически делает её всё более неизбежной.

Это скорее психологический способ описания динамики процесса навешивания ярлыков. Я мог бы описать этот процесс под иным углом зрения, не столь сильно подчёркивающим тот сдвиг, который происходит в уме начинающего «преступника», а фиксирующим внимание на том, что происходит внутри самой организации, поддерживающей закон. Социологи, изучающие полицию, указывают, что она являет собой организацию с такими же административными проблемами, что и любая другая организация. Организация в бизнесе, к примеру, нуждается в поддержании уровня своих продаж; полицейская же организация нуждается в том, чтобы задерживать преступников и расследовать преступления. Это отнюдь не легко. Некоторые преступления удаётся расследовать сравнительно быстро, например убийства (почему так, мы увидим чуть дальше). Но такие преступления составляют незначительный процент от общего их объёма. Наиболее обычными и наиболее широко воздействующими на общественность преступлениями являются кражи со взломом, угоны автомобилей и другие типы воровства. Они трудны для расследования именно потому, что их много. На месте преступления обычно остаётся мало улик и редко бывают свидетели. Исключая случаи, когда вора ловят с поличным, поймать его или её бывает трудно. И даже если они задержаны, бывает нелегко заполучить доказательства для представления суду. Поскольку большинство краж совершается в одиночку, обычно бывает невозможным проверить показания одного преступника для сопоставления с показаниями другого. Как же тогда полиция пытается удержать под контролем эту большую категорию преступлений?

Наилучшей стратегией, которой могут следовать в этой ситуации полицейские, — постараться получить признания от задержанных преступников. Поэтому всякий раз, когда кого-либо арестовывают, скажем, с вещами от кражи со взломом, на них оказывают мощное давление с целью получить признание в других кражах. Используются все методы полицейского допроса, одним из которых иногда бывает применение жестокой силы. Хотя наиболее эффективным способом давления обычно оказывается сделка. Обвиняемых преступников склоняют к признанию в одной из нераскрытых краж, имеющихся в полицейском списке; в обмен на это им дозволяется признать себя виновными в какой-то ограниченной мере, например в одном или двух пунктах кражи. Это типичный довод для сделки. Юристы со стороны обвинения и защиты вырабатывают соглашение, что они будут просить судью о частичном наказании, в то время как другие обвинения отклоняются. Каждый что-то получает от этой сделки. Преступник получает более лёгкий приговор — год в тюрьме или, может быть, даже условное освобождение. Полиция получает возможность объявить о дюжине раскрытых краж, которая позволяет в более выгодном свете представить их департамент в ежегодном статистическом отчёте. Юристы со стороны обвинения сокращают время пребывания в суде, судья получает возможность быстрее продвигать дела, сокращая очереди в их слушании и заторы в работе суда. Единственные, кто не извлекают выгод из этой системы, — это жертвы грабежей, которые не получают обратно своего имущества и какой либо реальной защиты в форме поимки настоящих преступников.

Всё это оказывает мощное воздействие на усиление процесса «навешивания ярлыков», направляющего людей в русло криминальной карьеры. Способ, которым полиция может поддержать работу своей системы, состоит в том, чтобы прикрепить соответствующие таблички к тем людям, которых легче всего арестовать. Как я говорил, трудно выявить отдельно взятого грабителя, который несёт ответственность за последний налёт. Его или её (но обычно его) бывает особенно трудно найти, если они — новички в этой карьере.

С другой стороны, легче всего арестовать тех людей, которые ранее уже подвергались аресту. Поэтому один из способов, которым полиция может «раскрыть» ряд ограблений, состоит в том, чтобы нанести неожиданный визит обвинявшимся ранее преступникам, которые выпущены условно. Одним из условий такого освобождения является то, что экс-обвиняемый подвергается надзору. Поэтому полиция является и ищет украденное имущество, нелегальные наркотики или другие улики. Найти их обычно бывает нетрудно, в особенности потому, что те или иные наркотики — это обычно часть любой криминальной культуры. (Что не означает, что такие же наркотики не могут быть также быть частью образа жизни людей, не имеющих прямого отношения к преступному миру.)

И таким образом полиция может привести в движение процесс заключения сделки. Бывший преступник, особенно условно освобождённый, уязвим уже в силу того, что условия, по которым его освобождают, предписывают ему избегать любых нарушений такого рода. Любое нарушение условий отменяет условное освобождение и отправляет его обратно в тюрьму отбывать то, что положено по приговору. Это оказывает огромное давление на условно освобождённого в сторону многословного признания, требуемого для прояснения полицейских отчётов, в обмен на предложение о сделке, дарующей определённое снисхождение. Такой результат — это ещё один раунд досрочного освобождения или тюрьмы и так далее.

Таким образом, цепочка события, которая начинается с того, что на кого-то навешивается ярлык преступника за первичное правонарушение, может завершиться чем-то вроде невидимой тюрьмы в своём собственном праве. Когда кто-то становится известен полиции, она подвергает его организационному давлению, которое будет протаскивать его через систему вновь и вновь. Будет ли он сильно идентифицировать себя с криминальным сообществом или нет, полиция будет стараться сделать это, и выйти из этого круга становится всё труднее. Экс-заключённые направляются в машину, которая постоянно репродуцирует их, потому что они представляют собой самый легкодоступный материал.

Теория навешивания ярлыков утверждает, что преступление фактически создаётся процессом поимки. В отличие от предыдущих типов теорий, которые мы просматривали, здесь личностные характеристики индивидов, или их социальный класс, или этнические, или соседские основания не играют решающей роли. Предполагается, что все люди нарушают закон. Но только некоторые из них попадаются, обвиняются, залепляются ярлыками и всем остальным и поэтому становятся полноценными преступниками. Если преступники, которые проходят через суды и тюрьмы, с такой большой степенью вероятности оказываются бедняками, чёрными, либо каким-то иным образом подходят под кем-то разработанные признаки «социально нежелательных», «социально депривированных», то это происходит вследствие того, что они являют собой типы людей, которые с наибольшей степенью вероятности могут оказаться арестованными и осуждёнными. Компания парней, ворующих статую из колледжа или насилующих на вечеринке девушек из университетского женского клуба, отделываются выговором, потому что на такие поступки навешен ярлык «шалости колледжа». Бедный чёрный юноша, вытворяющий такого же рода вещи, отправляется в юношеский суд и начинает карьеру серьёзного преступника.

Существует даже более сильная версия радикального подхода к преступлению. Она утверждает, что преступников создаёт не просто полиция, а сам закон. Можно привести такой очевидный пример: приобретение наркотиков не было преступлением до тех пор, пока не были приняты законы, превращающее приобретение их частным лицом в правонарушение. В 1800-х годов использование опиума и основанных на нём препаратов не было нелегальным и было довольно широко распространено. Наркотики можно было купить за прилавком любой аптеки. Многие люди употребляли их в патентованных лекарствах. Другие использовали их как болеутоляющее или потому, что им нравились ощущения, которые они вызывают. То же самое относилось к гашишу, марихуане, коке или кокаину. В начале 1900-х публичное употребление опиума и извлекаемых из него веществ было поставлено вне закона в Соединённых Штатах Америки и — через ряд международных соглашений — в других современных государствах по всему миру. За ними последовали другие законы, запрещавшие употребление кокаина и конопли.

Эти законы внезапно создали новую категорию преступлений. Люди, которые прежде участвовали в чисто приватном акте, становились теперь преступающими довольно серьёзный закон. Это возымело далеко идущие социальные ответвления. Одно из них состояло в том, что были приведены в движение показанные выше процессы навешивания ярлыков, как психологические, так и организационные. Люди, пойманные за правонарушения, связанные с наркотиками, могли теперь переливаться в преступное сообщество и оказывались в тисках криминальной карьеры. В то время как прежде опиум могли приобретать взрослые женщины для лечения от кашля или употреблять рабочие в тавернах, теперь искатели опиума должны были обитать в подполье, организовывать тайные встречи с торговцами наркотиками и, конечно, избегать того, чтобы попадать в поле зрения полиции.

Более того, иллегализация наркотиков имела важный экономический эффект. Когда наркотики продавались на открытом рынке, цена их была относительно низкой, поскольку производство и транспортировка обходились недорого. Но когда наркотики стали нелегальными, этот бизнес в целом стал резко ограниченным. Как нетрудно убедиться из простого применения правил экономики спроса и предложения, ограничение предложения резко взвинтили цены. В то время как в Англии в начале девятнадцатого века доза опиума стоила шиллинг (что сегодня эквивалентно примерно 25 долларам), теперь героин (производное от опиума в XX веке) стоит 2000 долларов унция. Дилеры наркотиков и потребители их несут сегодня гораздо большие расходы, ведя свою деятельность как можно более тайно, выплачивая взятки, а также неизбежные гонорары адвокатам, когда они попадаются. Таким образом, иллегализация наркотиков, взвинтив цены, разветвилась во множество других преступлений, которые прежде не были связаны с рынком наркотиков. Разумеется, распространились не только контрабанда и взяточничество, но также и ограбления и кражи со взломом. Многие из наркоманов, будучи не в состоянии оплатить расходы, связанные с дорогостоящей привычкой к опиатам, обратились к воровству как основному источнику доходов. Так что за первичным решением об объявлении наркотиков вне закона последовало множество других преступлений.

Такого же рода анализ был приложен ко многим другим видам преступлений. К примеру, национальное запрещение алкоголя, которое имело силу в Соединённых Штатах Америки между 1919 и 1933 годами, создало целую нелегальную культуру подпольных баров, самогонных фабрик, контрабандистов алкоголя и организованной преступной сети для «защиты» этих операций. Это был настоящий бизнес, приносящий регулярный денежный доход; но, как я отмечал выше, контракты в бизнесе не могут выполняться без чего-то такого, что придавало бы им силу, а в данном случае регулярные суды и полицейская система были недоступны, поскольку эти виды деловой активности стали нелегальны. То, что появилось взамен этого, были нелегальные «силы поддержки» в лице Аль Капоне и других мафиозных лидеров. Как и во многих таких случаях, создание одного типа преступления имело тенденцию к созданию цепочки других преступлений.

Аналогичное воздействие имело и объявление вне закона азартных игр. Здесь социологи имели дело с кое-какими интересными материалами о том, как взаимодействуют легальные и нелегальные миры. Нелегальные букмекеры остаются без защиты закона, а поэтому они становятся добычей преступных шаек, которые вымогают с них деньги за «защиту». Однако те, от кого банды гарантируют защиту, это обычно они сами: если организаторы игры не платят, банда разгромит их офис и изобьёт букмекеров. По мере того как банды растут и умудряются опытом, они обнаруживают, что нет нужды прибегать к насилию самим; лучше держаться потише, потому что насилие привлекает к себе слишком много общественного внимания. Если букмекер отказывается платить деньги за защиту, всё, что нужно сделать банде, — это предупредить полицию, чтобы та провела облаву по игорным притонам. Поэтому современная организованная преступность действует скорее в симбиозе, нежели в противостоянии с полицией. Помимо прочего, именно благодаря нелегальности игорного бизнеса может действовать рэкет. Находясь далеко не в восторге от либерализации законодательства, преступники такого сорта нуждаются в законе, чтобы добыть себе средства к жизни. Подобным же образом далеко не каждый в нелегальном наркобизнесе обязательно обрадуется декриминализации наркотиков. Цены на опиаты, кокаин или марихуану, если их продавать легально, страшно упадут. В таком случае опять же станут недоступными огромные прибыли удачливых контрабандистов и крупномасштабных дилеров.

Радикальный подход к анализу преступлений раскрывает весьма иронические взаимосвязи между преступностью и социальной структурой. Действия, предпринимаемые гражданами во имя морали и поддержания законности, вносят свой вклад в возрастание общего количества преступлений. Некоторые социологи утверждали, что объяснение преступности фактически суживает объяснения того, как можно определить конкретные преступления. Предполагалось, что преступления изготавливаются некими «моральными антрепренёрами» — людьми, которые стремятся создавать моральные нормы и усиливать их действие в сравнении с другими сферами деятельности. Другие социологи идут дальше, выискивая экономические и организационные интересы или социальные движения, которые таким способом и формируют преступления. Можно предположить, к примеру, что объявление наркотиков вне закона в начале двадцатого столетия было частью усилий какой-то группы профессионалов-медиков, имевших целью монополизировать сам контроль над всеми наркотиками. Движение сторонников запрещения продажи алкогольных напитков можно было бы объяснить как последний рубеж сельских англо-американских протестантов в их попытках преградить путь тому, что они рассматривали как дегенеративную алкогольную культуру иммигрантов в больших городах. Анализ вдоль этих линий объяснения можно было бы приложить и к нынешним движениям, которые предпринимают попытки создания новых дефиниций преступления, таких, например, как антиабортное движение.

Здесь можно было бы сделать шаг назад и задать вопрос. Все приведённые примеры относятся к типу деятельностей, которые оскорбляют чьи-то моральные чувства по поводу того, что считать приличным. Употребление наркотиков, пьянство, азартные игры — можно добавить сюда проституцию, порнографию, гомосексуализм и другие виды сексуальной практики — все они охватывают в свою сферу влияния тех людей, которые сами охотно соглашаются на такие действия. Эти действия оскорбляют только посторонних. Они представляют собой то, что именуется «преступлениями без жертв». Идея, что общество само создаёт эти преступления в весьма произвольном смысле, просто проводя законы против них, имеет большую долю правдоподобности. Ну, а как насчёт «настоящих» преступлений, таких, как ограбление, убийство, изнасилование и другие действия, которые наносят вред чьей-то жизни, телу или собственности? Можно было бы с уверенностью утверждать, что эти действия не будут рассматриваться как законные большинством людей, даже если бы не было законов, запрещающих их. Они представляются скорее «естественными», чем «искусственными» категориями преступлений, и люди будут желать остановить их, чтобы поставить вне закона, даже не прибегая к необходимости какого-то морального крестового похода, требующего проведения законов.

Однако наиболее радикальная позиция в социологической теории предпринимает попытку показать, что эти преступления также сотворены социальным образом. К примеру, такое преступление, как ограбление является преступлением только в силу действующей системы собственности. Если бы не было частной собственности, её невозможно было бы похитить. Более того, если бы общества не были стратифицированы на основе собственности в класс, который владеет средствами производства, и в класс, который заставляют продавать свою рабочую силу для того, чтобы остаться в живых, тогда люди не были бы мотивированы к воровству. Именно капиталистическая система делает одних людей бедными, а других богатыми. Именно структура социально-классового господства превращает в преступления проступки против собственности. Толкуя расширительно, можно утверждать, что и другие виды «серьёзных» преступлений — насилие, убийство, изнасилование — могут быть объяснены скорее как часть ситуации классово-стратифицированного общества, нежели как естественный порядок вещей. Если бы можно было устранить это классовое господство, можно было бы устранить и преступление.

Это, конечно, теория, которая стоит того, чтобы о ней подумать. Она обладает тем достоинством, что рассматривает «реальные» преступления как результат конфликта между людьми в стратифицированном обществе и в особенности то, что экономические преступления являются частью общей системы экономической стратификации. Поскольку наибольшую долю всех преступлений составляют экономические преступления — наподобие грабежа и похищения автомобилей, такой тип теории может объяснить значительную часть их.

Тем не менее, мы не можем отсюда перескочить непосредственно к тому выводу, что преступление — это классовая борьба точно такого же типа, какой трактуется в марксовой модели. Во-первых, когда мы смотрим на то, кто же оказывается жертвами преступлений, мы обнаруживаем довольно удивительные вещи. Представители более бедных классов с гораздо большей вероятностью подвергаются ограблениям, нежели члены более состоятельных. И в Соединённых Штатах Америки это подтверждается как для белых, так и для чёрных. Фактически жертвами всех видов преступлений, включая убийства, изнасилования, равно как и преступлений против собственности с наибольшей вероятностью становятся чёрные с самыми низкими уровнями доходов.

В таком случае становится ясно, что существует стратифицированный паттерн преступности, но он не заключается изначально в том, что бедные грабят (а также убивают и насилуют) богатых. Преступники — это вовсе не Робин Гуды. Скорее здесь выявляется тот факт, что преступность носит главным образом локальный характер. Люди грабят, совершают кражи со взломом, убивают и насилуют прежде всего в местах своего обитания. Причина этому весьма проста: здесь имеются самые лёгкие возможности этого, особенно для подростков, которые вовлечены в большинство преступлений.

Конечным результатом здесь является то, что в преступности существует социально-классовый паттерн, но фактически он выливается в то, что общины имеют тенденцию к сегрегации по признаку социального класса, равно как и по признаку расы и этничности. Следовательно, именно наименее привилегированные люди привержены к совершению преступлений, но при этом их жертвами изначально становятся люди, подобные им самим. Именно бедные главным образом грабят бедных.

Модель классового конфликта релевантна, но мы фактически должны продвинуть её дальше, чем это делают марксисты. Поскольку, как мы это видели выше (в главе 1), когда люди находятся вне поля сражения за свои собственные интересы, не имеется причины, по которой они должны доверять кому-нибудь, включая и людей из собственного экономического класса. Здесь значительно больше конфликта, чем можно найти в марксовой картине откровенного обмена мнениями между двумя противостоящими классами. Поскольку для того чтобы рабочему классу сражаться как единый класс против буржуазии, требуется значительный уровень солидарности в собственных рядах. Но это как раз и есть то, чего не хватает в беднейших и наиболее дискриминируемых секторах общества. Самое большее, что удаётся сделать, — это создать солидарность в рядах небольших банд с помощью значительной доли ритуализма, такого, например, как особого рода рукопожатия и вербальные игры, которым так привержены члены чернокожих банд. Однако эти банды сражаются, главным образом, между собой и грабят неорганизованных людей в местах своего обитания. До той степени, в какой в группах большего размера не будет солидарности, это будет очень похоже на войну всех против всех.

Таким образом, большая система экономической и расовой стратификации входит в описание общей картины того, каким образом возникает преступление, но окольным путём. Преступность низших классов изначально не является войной против высших классов. Хотя можно было бы сказать, что большая стратификация общества спродуцировала ситуацию, в которой возникает преступность низших классов. У самых низших классов, не обладающих экономическими возможностями даже для скромного существования, и у меньшинств, подвергаемых дискриминации, мало чего имеется такого, что связывало бы их с остальной частью общества. Не обладая солидарностью, которая приходит от свершения приличной карьеры, они действуют в нашем обществе главным образом как эгоистичные индивиды или в лучшем случае — изолированные малые группы, без какого-либо чувства моральных обязательств по отношению к другим. Ситуация, в которой оказываются молодые чернокожие представители низших классов иллюстрирует негативную сторону модели солидарности, которую мы рассматривали в предыдущих главах этой книги. Там, где социальная организация терпит поражение в своих попытках создания механизмов интегрирования людей в большие групповые членства, моральные сантименты не появляются. Вместо этого мы обнаруживаем ситуацию «каждый-за-себя» и взаимного недоверия, что, как утверждает Дюркгейм, будет результатом того, что индивиды действуют исходя из собственных эгоистических интересов. Напомним, что в выборе между правилами мошенничества и послушания рациональный индивид, действующий как индивид в чистом виде, всегда будет мошенничать. Это типичная ситуация, в которой живёт класс тех людей, которые лишены связей с остальной частью общества.

Модель классового конфликта, будучи смягчённой и интегрированной с моделью, показывающей как возникает и не возникает солидарность, даёт определённый смысл. Марксистская теория может кое-что сказать нам об этом, если скомбинировать её с дюркгеймовской. Преступность слишком индивидуалистична, чтобы её можно было прямо интерпретировать как классовую борьбу. Но именно система классовой стратификации исключает условия для солидарности в наиболее угнетаемых секторах общества. Фактически Маркс мог бы хорошо согласовываться с этим. Он отстаивал обособленный тип классового конфликта с большой долей солидарности внутри самого крупного социального класса, и, следовательно, он не стал бы рассматривать преступность в качестве какой-нибудь реальной разновидности классового конфликта.

Марксова теория имеет и практическое приложение. Если преступность вызывается главным образом экономическими причинами, тогда можно предсказать, что преступления против собственности исчезнут в социалистических обществах. Поскольку частной собственности больше не существует, и всё принадлежит общине как целому, индивиды не будут иметь мотивации к лишениям. Свидетельства о преступности в сегодняшних социалистических обществах позволяют нам проверить это предсказание.

Мы обнаруживаем, что воровство, убийства, изнасилования и другие распространённые виды преступлений случаются в социалистических обществах на уровне, который значительно отличается от капиталистических обществ. Полицейские силы не были упразднены за недостатком работы. Преступность в социалистических обществах продолжает существовать. И если мы подумаем об этом, то приходит на ум вопрос: а почему, собственно, она должна исчезнуть исключительно по той причине, что собственность официально якобы принадлежит всем? Всё ещё существует проблема противопоставления индивидуальных интересов групповым. Как мы могли бы ожидать из результатов предыдущей дискуссии о проблеме бесплатного пассажира, не существует естественного процесса, который автоматически заставлял бы индивидов в социалистическом обществе считать, что их эгоистический интерес совпадает с интересом общества.

Социалистические общества даже создают, в свою очередь, новые формы преступности, как и предсказывают радикальные теории, даже если приложение может в этом случае оказаться чем-то неожиданным. В таком обществе как Советский Союз осуществление частного бизнеса для извлечения прибыли обычно является преступлением (хотя и делаются некоторые исключения), в то время как в капиталистическом обществе это не так. Следовательно, в социалистических обществах имеется целая категория преступлений, существующих не во всех обществах. Это выглядит так, что если кто-то создаёт определённую категорию преступности, то люди некоторым образом разобьются в лепёшку, чтобы заполнить её. Так и социалистические общества с не меньшим успехом создали другие новые категории преступности. От директоров предприятий в советской экономике требуется ежемесячно выпускать определённые квоты продукции, и неудача в выполнении этого требования может повлечь за собой обвинение в преступлении против государства. Поскольку эти квоты постепенно повышаются, большинство директоров постоянно находятся под угрозой обвинения.

Точно так же, как мы видели в примере с законами о наркотиках или азартных играх, создание категории промышленного преступления в социалистических обществах влечёт за собой возникновение соответствующих типов преступлений. Советские директора предприятий вовлекаются во все виды деятельности, стремясь к тому, чтобы уровни производства выглядели удовлетворительно, включая такие способы, как фальсификация записей, сдвиги отгрузки и поставки с одного месяца на другой, с помощью чего они пытаются удержаться против системы. Обычной практикой становится нелегальный сговор между двумя чиновниками, в то время как их начальники не могут помочь, однако знают о том, что делают их подчинённые, хотя и втягиваются в это сами, не докладывая об их нарушениях выше. В такой ситуации возникает взяточничество, а из этого появляются другие виды нелегальных взаимодействий, включая перемещение общественных благ в частные руки. Если мы взглянем на Соединённые Штаты и на СССР с определённой долей абстракции, то увидим, что в обоих случаях есть нечто, связанное с давлением легальных структур, что и создаёт структурный эквивалент организованной преступности.

Конечно, можно утверждать, что Советский Союз — это в действительности не очень хороший пример подлинного социализма. Он недостаточно приближается к идеалу нестратифицированного общества. В существующих обществах советского стиля государство и коммунистическая партия, как представляется, занимают место капиталистов и обеспечивают свою форму господства. Действительно, эти общества продуцируют свои собственные формы преступности со всеми их ответвлениями. Хотя базовый пункт радикального подхода состоит в том, что эта преступность вызвана не индивидом или его социальным окружением, а поощрением аппарата. Он навешивает ярлыки или проводит в жизнь законы, которые создают преступления. Из этого следует, что если бы кто-то изменил криминальные законы, преступность бы исчезла.

Фактически такого рода обстоятельства возникают всякий раз, когда происходит нечто подобное. К примеру, в 1944 году Дания была оккупирована армией Нацистской Германии. Однако в том же году объединённые британские, американские и канадские силы высадились во Франции, и немцы опасались революции в Дании. Они арестовали всю датскую полицию и оставили страну без полицейских сил. Такое положение длилось почти год — до тех пор, пока союзники не достигли Дании в 1945 году. Что же происходило с преступностью на протяжении этого промежутка времени? Число ограблений возросло до уровня, почти в десять раз превышающего обычный. Стало быть, можно утверждать, что в отношении преступлений против собственности теория навешивания ярлыков работает не очень хорошо. Общество, лишённое какой либо поддержки законов не устранит преступность; наоборот, без сомнения возникнет ситуация, в которой многие люди возжелают чего бы то ни было, принадлежащего другим людям. Будет бессмысленно разглагольствовать по поводу проблемы бесплатного пассажира, если общество не пропитано очень сильными моральными чувствами — условие, которое, конечно, является не совсем обычным для современного общества. Хотя интересно отметить, что показатели преступности в Дании выросли только по категории преступлений против собственности. Не произошло изменений, например, в числе убийств и сексуальных преступлений. Они представляются преступлениями, совершаемыми скорее в порыве страсти, и мотивируются такими способами, с которыми аппарат принуждения ничего не может поделать; это подтверждается и другими свидетельствами.

В последние десятилетия было немало противоречий по поводу смертной казни. Если мы оставим в стороне охватываемые этим моральные вопросы и сосредоточимся лишь на том, что было сделано, то увидим некоторые интересные паттерны. В некоторых штатах в США сохранена смертная казнь, в то время как другие отменили её. Если мы сравним между собой штаты, схожие по своим социальным характеристикам, обнаруживается, что они имеют примерно одинаковые показатели убийств, независимо от того, есть ли в них смертная казнь или нет. Представляется, что убийства не имеют отношения к любым социальным расчётам. По тем же признакам ни одна из приведённых выше социологических теорий не может удовлетворительно объяснить убийство.

Ранее я упоминал, что убийства полиция раскрывает сравнительно легко. Почему? Это происходит вследствие того, что огромное большинство убийств совершается людьми, которые лично знают свои жертвы. По этой причине самая обширная категория убийств — это убийства, совершаемые внутри семьи, в особенности в тех случаях, когда один из супругов убивает другого. Следовательно, раскрыть убийство бывает не особенно трудно. Полиции нужно лишь поискать кого-то, кто знал жертву и имел какие-то мотивы, чтобы быть особенно разгневанным на неё. Поэтому если вы подумываете об убийстве вашего мужа или жены, забудьте об этом, поскольку вы автоматически становитесь подозреваемым номер один.

Всё это вносит свои дополнения в картину, на которой преступления разделяются на два различных типа. Есть преступления без жертв, весьма интенсивно создаваемые теми социальными силами, которые определяют их как преступные; люди, которые становятся заклеймёнными как преступники за такого рода проступки, обычно оказываются втянутыми в сети другой преступности в результате законоподдерживающего процесса. Существуют также преступления против собственности, которые также некоторым образом релевантны тому способу, каким индивиды совершают свои криминальные карьеры, но которые ни в коем случае не исчезнут, если даже приостановить действие законов. И есть преступления, совершаемые в порывах страсти, которые, как представляется, в гораздо большей степени происходят из чисто личностной природы, и которые не связаны ни с одним из факторов, обсуждавшихся нами выше.

Есть ли какой-либо общий взгляд, который охватывает всё это? Да, я уверен, что есть. Однако он самый неочевидный из всех и не находящий какого-либо заметного резонанса в сердцах ни консерваторов, ни либералов, ни радикалов. Это взгляд, который провозглашает, что преступность — это нормальная и даже необходимая черта всех обществ.

Социальная необходимость преступности

Такой взгляд, как и многие другие неочевидные идеи в социологии, возвращает нас к Эмилю Дюркгейму. В этом подходе преступление, равно как и наказание за него являются базовой частью ритуалов, которые поддерживают любую социальную структуру. Предположим, истинность мнения о том, что процесс наказания или исправления преступников неэффективен. Суды, полиция, система надзора за условно осуждёнными — ни один из этих методов не является особо эффективным в том, чтобы отвлечь преступника от дальнейшей преступной жизни. Это не очень удивило бы Дюркгейма. Можно утверждать, что социальная цель этих наказаний состоит не столько в том, чтобы оказать реальное воздействие на преступника, сколько в том, чтобы разыграть некий ритуал, служащий для выгоды общества.

Напомним, что ритуал — это стандартизованное, церемониальное поведение, исполняемое группой людей. Оно включает в себя общие для всех эмоции и создаёт символическую веру, которая ещё сильнее привязывает людей к группе. Теперь — в случае наказания преступников — люди, группа, которую надлежит сплотить воедино, — это вовсе не преступная группа. Это остальная часть общества, те самые люди, которые наказывают преступников. Преступник не является ни лицом, пользующимся выгодами ритуала, ни членом группы, которая разыгрывает ритуал, он представляет собой всего лишь сырьё, из которого творится ритуал.

Представим сцену в зале суда. Человека обвиняют в убийстве. Сцена носит театральный, подавляюще традиционный характер. За высоким деревянным столом сидит судья, облачённый в чёрную мантию, отчуждённая, авторитарная фигура, символизирующая закон. Обитые деревянными панелями стены выстроены в линию с томами статутов и прецедентов: история закона в позолочённых переплётах. Пространство перед скамьёй судьи отделено перилами — разновидность некого священного пространства, охраняемого вооружённым судебным приставом, куда никто не может войти без разрешения судьи. С одной стороны, в другом огороженном пространстве — жюри присяжных. В другом специальном месте — заключённый обвиняемый — бок о бок со своими адвокатами и вооружённой охраной: негативное место тюремной камеры, куда никто не ступит добровольно.

Короче говоря, вся сцена в целом представляет собой ритуализированное, живописное распределение различных ролей для отправления правосудия. Свидетели выдвигаются вперёд и приводятся к присяге в особо торжественной манере, включающей в себя угрозу наказания их самих в случае её нарушения. Адвокаты с обеих сторон приводят доказательства, следуя выработанному этикету, стараясь возбудить среди членов жюри коллективные сантименты, которые склонили бы принятие вердикта в их пользу. А за ограждением сидит публика, состоящая как из частных лиц, так и из представителей прессы.

Эта последняя группа — публика — она и есть подлинный объект ритуала. Представление судебного процесса ставится, в конечном счёте, для её выгоды. Убийца признается виновным или нет; в том и другом случае закон персонифицируется, выполняется, проводится в жизнь. Публика должна получить ещё подтверждение того, что законы существуют и что они не нарушаются. Особенно мощное эмоциональное воздействие имеет тот ритуал, в котором кого-то признают виновным в серьёзном преступлении, и сверх всего — в эффектном убийстве, которое привлекает внимание всей общины. Потому что для динамики ритуала не имеет значения, какая это разновидность эмоции; это может быть отвращение к ужасающему деянию, гнев и желание наказать или, напротив, симпатия к обвиняемому в осознании его смягчающих обстоятельств. Важно, что эмоция сильная и она при этом широко разделяется другими. Именно это эмоциональное соучастие сплачивает группу воедино и воссоздаёт её как единую общину.

В таком случае выходит, что главным объектом ритуала «преступление-наказание» является не преступник, а всё общество. Судебный процесс вновь и вновь подтверждает веру в законы и создаёт эмоциональные узы, которые вновь и вновь связывают членов общества воедино. С этой точки зрения иррелевантно, каким именно образом реагирует на всё это сам преступник. Преступник — это аутсайдер, объект ритуала, а не участник его. Он или она необходимый материал для продуцирующей солидарность машины, а не получатель её выгод. Театральное представление судебного процесса, когда оно ставится под публичным взглядом, рассчитано именно на движения. Впоследствии может оказаться, что данный процесс не пришёл к выяснению истины. Обвинение может быть отозвано вследствие признания техни-ческих ошибок. Преступники могут попасть в переполненную тюрьму, где приобретут новые криминальные контакты и станут ещё глубже привержены преступной жизни. Скорее, нежели от него ожидалось, совет по освобождению под честное слово может прийти к решению разгрузить переполненную тюрьму, освобождая их, и они опять выйдут под надзор, в рутину полицейских проверок и во всё остальное, что связано с продолжением криминальной карьеры. Если мы взглянем на систему криминального правосудия с точки зрения того, как сделать что-то, чтобы воспрепятствовать преступности, то увидим, что она неэффективна, даже абсурдна. В ней будет больше смысла, если мы осознаем, что всё социальное давление ложится на драматизацию наказания и что это делается для того, чтобы убедить общество в целом в валидности правил, а не обязательно для того, чтобы убедить преступника.

Из этого следует даже более парадоксальное заключение. Общество нуждается в преступности, говорит Дюркгейм, если это необходимо для его выживания. Иначе правила не могли бы церемониально выполняться и пришли бы в общественном сознании в упадок. Моральные сантименты, которые возникают, когда члены общества чувствуют общее возмущение против какого-то ужасающего нарушения, больше не будут ими переживаться. Если общество слишком долго прожило без преступлений и наказаний, его собственные узы отомрут, и группы распадутся.

По этой причине, объяснял Дюркгейм, общество будет заниматься «производством преступлений», если они уже не существуют в нём в достаточном объёме. Поэтому то, что считается сейчас преступлением, может значительно видоизменяться в зависимости от того, к какому типа общества этот социум относится. Даже общество святых найдёт, из чего сотворить преступление — хотя бы из любого малейшего уменьшения святости по сравнению с другими. Иначе говоря, святые тоже будут иметь свои центральные, особо священные правила, и те, кто не следуют им столь же усердно, как остальные, будут отбираться для отправления ритуала наказания, который служит тому, чтобы драматизировать и ещё выше поднять правила.

Насколько много можем мы принять из дюркгеймовской теории? Я сказал бы, что кое-что из сказанного в ней — не совсем правильно. Дюркгейм представляет нам функциональный аргумент: если обществу необходимо выжить, тогда оно должно иметь преступность. Но нет необходимости в том, что любое конкретное общество должно выживать; следовательно нет необходимости, чтобы для этого существовала преступность. Дюркгейм смотрится лучше, когда он объясняет механизм, который иногда используется: если выполняются определённые ритуалы (в данном случае ритуалы наказания), тогда социальная интеграция возрастает; если нет, тогда имеет место меньшая интеграция. Будет механизм использоваться или нет — это другое дело.

Но если мы слегка переместим нашу точку зрения, то сможем увидеть, что имеется множество случаев, когда этот механизм фактически приводится в действие. Общество как целое — это только понятие, и, следовательно, «общество» в действительности ничего не делает. Реальные актёры на этой сцене — это различные индивиды и группы. Именно эти группы используют ритуальные наказания для того, чтобы увеличить свои собственные чувства солидарности и свою собственную власть, чтобы господствовать над другими.

Поэтому мы можем сказать, что забота о наказании преступников — это лишь один из аспектов борьбы между группами. Это символическая форма политики. Если вы задумаетесь над этим, то придёте к выводу, что не существует прямой рациональной причины, по которой люди были бы должны беспокоиться по поводу преступлений, совершенных против других людей. Почему я должен заботиться, если кого-то ограбили, убили или изнасиловали? Говорить так — не очень морально, но дело именно в этом: люди должны ощущать какую-то моральную включённость в группу, чтобы озаботиться «проблемой преступности». Вы могли бы, конечно, ответить, что каждый должен быть обеспокоен преступлениями против других людей, потому что такое могло бы случиться и с вами. Что же, здесь можно и согласиться, и не согласиться: жертвами преступлений становится ежегодно около одного процента населения Соединённых Штатов. Объективно ваши причины идентифицировать себя с жертвами преступления не так уж и сильны, если столь малы шансы оказаться среди жертв.

Это правда, что некоторые группы имеют гораздо более высокие показатели виктимизации (От англ. victim — жертва. — Прим. перев): бедные, чёрные, молодые. Подростки, которые совершают большинство преступлений, становятся также и наиболее частыми жертвами преступлений: в то время как значительно менее 1 процента людей старше пятидесяти подвержены таким преступлениям, как воровство или насилие, от воровства ежегодно страдают практически 15 процентов подростков и около 6 процентов подвергаются насилиям. Как ни парадоксально, именно те люди, которые в наименьшей мере страдают от преступлений, больше всех заботятся о проблеме преступности. Так значит, озабоченность по поводу преступности — это в значительной мере символическая проблема. Те люди, которые больше всего подвергаются преступлениям, с наименьшей вероятностью будут поднимать крик по поводу её.

Этот процесс носит, как я полагаю, скорее политический характер. Некоторые политики очень много говорят о нём. Почему у них возникает желание поступать таким образом? Потому что сама идея преступности возбуждает многих людей, особенно если воображение у них работает таким образом, что они идентифицируют себя с жертвами преступлений. Газеты и масс-медиа вносят в это свою лепту яркими публикациями об отдельных преступлениях, которые вызывают наибольший «человеческий интерес». Но ведь это такие преступления, в которых жертвы наиболее нетипичны, то есть являются видными гражданами или представителями высших классов или белого населения. Этот тип избирательной драматизации преступления и его наказания (сцена в зале суда) работает, подобно дюркгеймовскому ритуалу, на мобилизацию населения — и, между прочим, на то, чтобы оказать помощь определённым политикам, которых и выбирают благодаря их сильному лидерству в деле борьбы с преступностью.

Эти ритуалы обращены к людям, которые уже плотно интегрированы в доминантные группы. Ключевая аудитория здесь состоит из процветающих людей среднего или старшего возраста, проживающих, к примеру, в пригородных зонах или небольших городках, и получающих моральный заряд из чтения материалов по криминальным проблемам в газетах, восседая на своих удобных стульях. Это люди, чьи общины организованы с помощью огромного объёма ритуальной солидарности, и, следовательно, они в наибольшей степени восприимчивы к моральным призывам наказания преступников, чьей жертвой стал кто-то другой. Это к тому же те самые люди, которые наиболее озабочены тем, чтобы наказывать правонарушителей по чисто символическим поводам, таким как наркотики, азартные игры и проституция. Эти «преступления без жертв» фактически совсем не затрагивают тех людей, которые ими возмущаются. Это скорее символические правонарушения против идеалов, которые сильно интегрированные и, следовательно, высокоморальные доминирующие группы рассматривают как сущность своей правоспособности.

Переживая по поводу преступлений без жертв, эти группы подтверждают свой статус и своё ощущение правоспособности. Сам акт некой оскорблённости помогает им ощущать своё членство в «респектабельном» обществе.

Ритуалы наказания в определённом смысле удерживают общество воедино: они удерживают единую структуру господства. Они делают это, отчасти мобилизуя эмоциональную поддержку политиков и полиции. Помимо всего прочего, они усиливают чувство солидарности внутри привилегированных классов и могут помочь почувствовать своё превосходство в отношении тех, кто не следует их собственным идеалам. Беспокойство по поводу преступления узаконивает социальную иерархию. Общество, которое удерживается воедино с помощью ритуала наказания, — это стратифицированное общество.

В этом смысле преступность встроена в общую социальную структуру. Любые ресурсы, которые использует доминирующая группа для контроля, будут иметь связанные с ними преступления. Поскольку имеет место непрекращающаяся борьба между группами за господство, какие-то из групп будут преступать стандарты других групп. И те индивиды, которые наименее интегрированы в любые группы, будут преследовать собственные индивидуальные цели безотносительно к морали, выдерживаемой другими. Поэтому обычно не бывает недостатка в действиях, оскорбительных в отношениях многих групп общества. И эти оскорбления в какой-то степени приветствуются доминирующими группами. Преступление даёт им случай для отправления церемоний наказания, которые драматизируют моральные чувства общины, которое подпирает их групповое господство.

Это означает, что любой тип общества будет иметь свои собственные особые преступления. Что остаётся постоянным во всех обществах, так это то, что каким-то образом законы должны быть введены в действие таким способом, чтобы совершались преступления и наказания. Племенные общества имеют свои табу, преступание которых влечёт свирепое наказание. Пуритане в колониях Новой Англии со всем их интенсивным моральным давлением верили в преступность колдовства. Капиталистические общества имеют бесконечные определения преступности относительно собственности. Равным образом социалистические общества имеют свои преступления, особенно политические преступления нелояльности государству и индивидуалистические преступления недостаточности чистосердечного участия в жизни коллектива. Взгляд, брошенный через призму ритуальности, обнаруживает, что все общества производят свои собственные типы преступлений. Можно перемещаться от одного типа преступлений к другому, но невозможно избавиться от преступности вообще.

Преступление — это дело ни простой нищеты и социальной дезорганизации, ни — в особенности — злых или биологически дефективных индивидов. Теория навешивания ярлыков несколько ближе к истине, однако эти процессы гораздо шире, чем просто социально-психологические события, зарождающиеся в умах правонарушителей. Преступники являются лишь частью более крупной социальной системы, которая охватывает общество в целом.

Пределы преступления

Если преступление продуцирует социальная структура в целом, то хотелось бы знать, существует ли какой-то предел в объёме порождаемой ей преступности. Если преступление помогает удерживать общество как единое целое, не следует ли отсюда парадоксальным образом, что чем больше преступности, тем лучше будет оно интегрировано? Очевидно, должна существовать какая-то точка, за пределами которой преступность окажется слишком большой. Не останется никого, кто поддерживал бы закон, и общество развалится на части.

Тем не менее, этого обычно не происходит. Если мы заглянем в суть дела поглубже, то увидим, что причины кроются вовсе не в том, что поддерживающая закон сторона эффективно контролирует преступность, а скорее в том, что преступность имеет тенденцию ограничивать себя сама. Взгляните, что происходит, когда преступность становится всё более эффективной. Отдельные воры уступают дорогу шайкам, а шайки — организованным криминальным синдикатам. Однако, заметьте, организованная преступность теперь становится сама по себе маленьким обществом. Она создаёт свою собственную иерархию, свои собственные правила, и она старается поддерживать исполнение этих правил своими членами. Организованная преступность стремится к регулируемости и нормальности. Она начинает обуздывать излишнее насилие и конкурентную борьбу. Чем более успешно идёт этот процесс, тем больше он приближается к обычному бизнесу. В таком случае сама успешность преступности имеет тенденцию к тому, чтобы сделать её законопослушной. То же самое можно наблюдать исторически.

В определённые исторические моменты политические силы состояли из небольших, более чем мародёрствующих шаек воинов или разбойничьих баронов, которые грабили любого, кто попадался на их пути. Сам успех некоторых из этих хорошо вооружённых преступников, если можно их так назвать, означал, что они должны были взваливать на себя всё больше ответственности за поддержание вокруг себя социального порядка. Как минимум, такая воинская банда должна была поддерживать дисциплину в своих рядах, если она хотела действовать более эффективно в деле грабежа других. Более удачливые разбойничьи бароны во всё большей степени превращались в стражей законов. Государство возникало на основе преступности, но для того чтобы выжить, оно было вынуждено создавать правила своего существования, особую мораль.

Если сама социальная жизнь порождает преступность, то и преступность также имеет тенденцию к тому, чтобы создавать свой собственный антитезис. Помимо всего прочего, ведь это не так уж легко — быть удачливым преступником. Если, скажем, вы сегодня начинаете свою воровскую карьеру, что вам нужно сделать? Во многих отношениях это то же самое, что и обучение любой другой профессии. Вам необходимо изучить приёмы этого ремесла: как проникнуть в дом, как открыть запертую машину. Вам нужно узнать, где приобрести соответствующие инструменты: к примеру, где взять оружие, если вы хотите стать вооружённым грабителем. И вам нужно научиться, как сбывать награбленное, когда вы его украли; если вы хотите продать его за наличные, вряд ли вам поможет просмотр множества телевизионных постановок. И чем дороже награбленные вещи, тем труднее сбыть их с выгодой для себя. Для того чтобы иметь необходимые знания при краже, например ювелирных изделий и произведений искусства, нужно и пройти специальное обучение по поводу того, как распознать объекты по их ценности, и заиметь особые связи для их сбыта. Украденные машины, благодаря существующим правилам лицензирования и закрепления серийных номеров, также можно выгодно сбыть только при наличии хорошо функционирующей криминальной организации.

Любой начинающий преступник должен многому научиться и заиметь множество связей. Те, кто только-только начинают криминальную карьеру, не могут далеко продвинуться в преступном мире именно по тем же причинам, по каким большинство людей в легальном бизнесе никогда не достигнут уровня администратора корпорации. Среднее ограбление приносит чистый доход менее 100 долларов, и это, конечно, не самый быстрый путь к богатству. Преступность — это тоже конкурентный мир, поскольку кто-то приходит в него для того, чтобы заиметь себе хорошую жизнь. Частью этого является своеобразный рыночный эффект — наличие спроса и предложения. Чем больше награбленных вещей появляется в притоне для краденого, тем меньше за них будут платить. Закоренелые преступники не имеют оснований, чтобы пожелать помогать кому бы то ни было обучаться их ремеслу и приобрести необходимые связи. Следовательно, многие из новичков просто «вылетают по неуспеваемости»; для них не хватает места в преступном мире.

Возможно, как раз по этой причине пик показателей преступности приходится на молодёжь в возрасте от пятнадцати до восемнадцати, а после этого они резко падают. Юноши в этом возрасте вовлечены в преступность не вполне серьёзно; они ещё не так много знают о преступном мире. У них не очень много собственных денег или не очень много понимания того, что можно делать с деньгами. Мелкие кражи могут показаться для них лёгким путём к тому, чтобы получить немного роскоши. В этом возрасте, например, очень высок уровень краж автомашин. Но подростки слабо представляют себе, как продать украденную машину; с большей вероятностью они покатаются на ней в своё удовольствие, а потом избавятся от неё. Очевидно, из такого образа жизни трудно извлечь что-то серьёзное. Если показатели преступности падают в позднем подростковом возрасте и достигают довольно низкого уровня к тридцати годам, то это происходит не столько благодаря эффективности правоохранительной системы, сколько вследствие того, что большинство малолетних преступников просто вымываются из криминальной карьеры. (Опять же, как я упоминал, большинство преступлений совершается мужчинами, и этот их профессиональный паттерн заслуживает внимания). Преступления просто не могут принести им достаточного дохода, и они становятся вынуждены заняться чем-то иным, чтобы найти свою дорогу во взрослом мире.

В конечном счёте, проблема преступности, равно как и её решение, встроена в социальную структуру гораздо глубже, чем это представляется здравому смыслу. Преступность столь трудно поддаётся контролю вследствие того, что она продуцируется широкомасштабыми социальными процессами. Полиция, суды, тюрьмы, системы надзора не очень эффективны в предотвращении преступности, и сама эта неэффективность предопределена их в значительной степени ритуалистической природой. А с другой стороны, преступность имеет свои собственные ограничения. Она наилучшим образом работает тогда, когда лучше организована, но чем больше она организована, тем более она становится законопослушной и на свой манер — самодисциплинированной. Индивидуальные преступники, хотят они того или нет, выдавливаются конкуренцией самого преступного мира в мир обычного общества и его законов. Преступность и общество качаются туда и обратно на этой диалектике противоположных ироний.