Фрэнсис Фукуяма:
Наше постчеловеческое будущее.
Часть II. Быть человечным.
Глава 9. Человеческое достоинство

«Так возможно ли вообразить себе новую натурфилософию, постоянно осознающую, что «естественный объект», созданный анализом и абстракцией, является не реальностью, а лишь видимостью, и всегда корректирующую эту абстракцию? Я даже вряд ли могу сказать, о чём спрашиваю… Возрождённая наука, которую я имею в виду, даже для минералов и овощей никогда не сделает того, что современная наука угрожает сделать для самого человека. Когда она давала объяснение, это было именно объяснение, а не отговорка. Когда она говорила о частях, она помнила о целом… Аналогия между дао Человека и инстинктами животного значила бы для неё новый свет, пролитый на непознанный предмет, на Инстинкт, глубоко познанной реальностью сознания, а не редукцию сознания до категории Инстинкта. Её последователи не обращались бы свободно со словами только и всего лишь. Короче говоря, она покорила бы природу, не будучи одновременно покорена ей, и покупала бы знание по цене ниже, чем цена жизни».

К. С. Льюис, «Человек отменяется». ²⁶⁰

Согласно декрету Совета Европы о клонировании человека, «Использование людей как орудий путём намеренного создания генетически идентичных людей противоречит человеческому достоинству и потому является злоупотреблением медициной и биологией» ²⁶¹. Человеческое достоинство — одна из тех концепций, которую политики, как вообще все участники политической жизни, упоминают через слово, но которую почти никто не может чётко определить или объяснить.

Существенная часть политики вертится вокруг вопроса о человеческом достоинстве и жажде признания, с которой оно связано. То есть человек постоянно требует от других признания своего достоинства либо как личности, либо как члена религиозной, этнической, расовой или иной группы. Борьба за признание не экономическая: мы жаждем не денег, но уважения других людей, которого, как мы считаем, мы заслужили. В прежние времена правители желали от других признания своей высшей ценности как царя, императора или господина. Сегодня люди стремятся к утверждению своего равного статуса как члены ранее недостаточно уважаемых или униженных групп — женщин, геев, украинцев, инвалидов, американских индейцев и так далее. ²⁶²

Требование равенства признания или уважения — доминирующая страсть нового времени, как отмечал более сто семидесяти лет назад Токвиль в книге «Демократия в Америке» ²⁶³. Это значит, что либеральная демократия — вещь непростая. Не обязательно, чтобы мы считали себя равными во всех главных отношениях или требовали, чтобы у нас была точно такая жизнь, как у других. Большинство людей мирится с фактом, что Моцарт, или Эйнштейн, или Майкл Джордан обладают талантами и способностями, которых нет у них самих, и что эти люди получают признание и даже денежную компенсацию за применение этих талантов. Мы принимаем, хотя нам это и не обязательно нравится, тот факт, что ресурсы распределяются неравномерно, на основании того, что Джеймс Мэдисон назвал «различными и неравными способностями приобретать собственность». Но мы также считаем, что люди заслуживают права сохранять ими заработанное и что способности к работе и заработку у людей не одинаковы. И мы принимаем факт, что мы выглядим по-разному, происходим от разных рас и народов, принадлежим к разным полам и разным культурам.

Фактор икс

Что подразумевает требование равного признания — так это то, что когда мы стираем случайные и несущественные черты личности, остаётся некое важное человеческое качество, достойное некоего минимального уровня уважения, — назовём это качество «Фактором икс». Цвет кожи, внешний вид, общественный класс и богатство, пол, культурный багаж и даже природные таланты человека — всё это случайные капризы рождения, отнесённые к классу несущественных свойств. На основании этих вторичных характеристик мы принимаем решения, с кем дружить, на ком жениться и с кем делать бизнес или от кого шарахаться на общественных мероприятиях. Но в области политики мы требуем равного уважения ко всем людям на основе наличия у них «Фактора икс». Любое создание, лишённое «Фактора икс», можно варить, есть, пытать, обращать в рабство или перерабатывать его труп, но совершивший это в отношении человека будет повинен в «преступлении против человечности». Мы признаем за существами — обладателями «Фактора икс» не только права человека, но — если они взрослые — и политические права, то есть право жить в демократическом обществе, где уважаются их права на свободу слова, религии, собраний, союзов и участие в политике.

Круг существ, за которыми мы признаем «Фактор икс», всегда был одним из самых спорных вопросов в течение всей истории человечества. Во многих обществах, включая демократические в ранний период их развития, «Фактором икс» обладало собственное подмножество рода человеческого; он не признавался за людьми определённого пола, экономического класса, расовой и племенной принадлежности, людьми с низким интеллектом, инвалидностью, врождёнными дефектами и так далее. Общества эти были сильно стратифицированы, некоторые классы обладали «Фактором икс» в большей или меньшей степени, другие не обладали им вообще. Сегодня для приверженцев либерального равенства «Фактор икс» обведен резкой красной чертой, включающей весь род человеческий, и он требует равенства в уважении для всех, кто попадает внутрь, но тем, кто снаружи, приписывается более низкий уровень достоинства. «Фактор икс» есть существо человека, самый смысл того, что значит быть человеком. Если все люди фактически равны в достоинстве, то они должны все обладать «Фактором икс». Так что же это за «Фактор икс» и откуда он берётся?

Для христиан ответ прост и легок: от Бога. Человек создан по образу Божию, а потому обладает некоторой Божественной святостью, что ставит людей на более высокий уровень уважения, нежели всё остальное творение. Говоря словами папы Иоанна Павла Второго, это значит, что «человеческая личность не может служить только средством или только орудием ни для вида, ни для общества; она имеет ценность сама по себе. Человек есть личность. Обладая разумом и волей, он способен вступать в общественные отношения, быть солидарным и отдавать себя равным себе… Добродетелью своей бессмертной души человек обретает такое достоинство даже в своём теле» ²⁶⁴.

Но допустим, что некто — не христианин (или вообще не верующий ни в каких богов) и не принимает допущения, что человек создан по образу Божию. Есть ли секулярные основания считать, что людям положен особый моральный статус или особое достоинство? Наверное, наиболее знаменитая попытка создать философские основы для человеческого достоинства принадлежит Канту, который утверждал, что «Фактор икс» основан на способности человека к нравственному выбору. То есть хотя люди различаются интеллектом, богатством, расой и полом, все они равно способны следовать или не следовать нравственному закону. Люди обладают достоинством, поскольку только у них есть свободная воля — не субъективная иллюзия свободной воли, но реальная способность преодолевать детерминизм природы и обычные законы причинности. Именно существование свободы воли привело Канта к хорошо известному заключению, что люди всегда должны рассматриваться как цель, а не как средство.

Очень трудно было бы людям, которые верят в материалистическую природу вселенной, — в это число входит подавляющее большинство учёных-естественников, — принять кантовское понятие человеческого достоинства. Причина в том, что это заставило бы их принять некоторый дуализм: существует параллельно царству природы некоторое царство свободы человека, и последнее не детерминировано первым. Почти все естественники утверждают: то, что мы считаем свободой воли, на самом деле — иллюзия, и решения, которые человек в конце концов принимает, можно проследить до материальных причин. Человек решает делать то, а не это, потому что включается тот набор нейронов, а не этот, и эта последовательность включений нейронов может быть прослежена до исходного материального состояния мозга. Процесс принятия решения у человека может быть сложнее, чем у всех животных, но нет резкой границы, отделяющей нравственный выбор человека от выбора, который совершают животные. Сам Кант не предложил никакого доказательства существования свободной воли; он говорит только, что она — необходимый постулат чистого практического рассуждения о природе и нравственности — а такой аргумент прожженный учёный-эмпирист вряд ли примет.

Ухватить власть

Проблема, которую ставит современная наука, уходит даже глубже. Сама концепция, что существует нечто, называемое «человеческой сущностью», подвергается непрестанным атакам современной науки уже полтора столетия. Одно из самых фундаментальных утверждений дарвинизма — что виды не имеют сущностей ²⁶⁵. Аристотель верил в вечность видов (то есть в то, что называемое нами «видоспецифичным поведением» есть нечто неизменное), теория Дарвина утверждает, что это поведение меняется в ответ на взаимодействие организма со средой. — То, что типично для какого-то вида, есть моментальный снимок вида в какой-то миг эволюционного времени; то, что было раньше, и то, что будет потом, будет иным. Так как дарвинизм утверждает, что нет космической телеологии, направляющей процесс эволюции, значит, то, что кажется сущностью вида, — всего лишь случайный побочный продукт слепого процесса эволюции.

С этой точки зрения то, что мы называем человеческой природой, есть всего лишь видоспецифичные свойства и поведение человека за последние этак тысяч сто лет, в течение того периода, который эволюционные биологи называют «эрой эволюционной адаптации», — когда предки современных людей жили и плодились в африканской саванне. Для многих это значит, что человеческая природа не имеет особого статуса как руководство к нравственным ценностям, поскольку она исторически случайна. Например, Дэвид Халл пишет:

«Я не вижу, почему так важно существование человеческих универсалий. Может быть, у всех людей и только у них большой палец противопоставлен остальным, все они и только они используют орудия, живут в обществе или вообще что вам угодно. Я думаю, что такие атрибуции либо ложны, либо пусты, но даже если они верны и существенны, распределение этих свойств во многом вопрос эволюционной случайности». ²⁶⁶

Генетик Ли Сильвер, стараясь опровергнуть идею, будто существует естественный порядок, который генная инженерия может подорвать, утверждает:

«Свободная эволюция никогда не направлена (к какой-то цели) и не обязательно связана с прогрессом — это всего лишь ответ на непредсказуемые изменения среды. Если бы астероид, столкнувшийся с нашей планетой 60 миллионов лет назад, пролетел мимо, людей бы сейчас вообще не было. И каков бы ни был естественный порядок, он не обязан быть хорошим. Вирус оспы был частью миропорядка, пока вмешательство человека не привело к тому, что он вымер». ²⁶⁷

Неспособность определить природную сущность ни одного из этих авторов не беспокоит. Халл, скажем, утверждает: «Мне лично было бы крайне неловко основывать такую важную вещь, как права человека, на таких временных случайностях (как человеческая природа)… Я не вижу, почему это важно. Не вижу, например, почему мы должны быть по сути одинаковыми, чтобы иметь права» ²⁶⁸. Сильвер же, со своей стороны, развеивает страхи относительно генной инженерии со стороны людей с религиозными убеждениями или сторонников естественного порядка. В будущем человек станет уже не рабом своих генов, а их господином:

«Почему не взять эту власть? Почему не управлять тем, что раньше было отдано на волю случая? Мы ведь управляем другими аспектами жизни наших детей и их личностей с помощью сильного общественного влияния, с помощью среды, а иногда даже используем такие мощные лекарства, как риталин и прозак. На каком основании можем мы отвергать положительное генетическое влияние на сущность личности, когда признаем права родителей действовать на благо детей любым другим способом?» ²⁶⁹

Действительно, почему не взять эту власть?

Ладно, для начала посмотрим, куда приведёт отказ от концепции, что существует «Фактор икс», или человеческая сущность, которая объединяет всех людей, какие результаты даст этот отказ для лелеемой идеи всеобщей либеральной демократии — а к этой идее твёрдо привержены практически все ниспровергатели концепции человеческой сущности. Халл прав, что мы не должны быть все одного порядка, чтобы иметь права, но мы должны быть одинаковы в каком-то ключевом аспекте, чтобы иметь равные права. Он лично весьма озабочен тем, что обоснование прав человека природой человека заклеймит гомосексуалистов, потому что их сексуальная ориентация отличается от гетеросексуальной нормы. Но единственное основание, на котором можно требовать равных прав для геев, — это утверждение, что, какова бы ни была их сексуальная ориентация, они тоже люди в каком-то другом отношении, более существенном, чем сексуальность. Если этой общей почвы найти нельзя, то нет причины их не дискриминировать, потому что они на самом деле создания, отличные от прочих.

Аналогично и Ли Сильвер, который так рвётся к власти генной инженерии для «улучшения» людей, всё-таки боится, что ей может воспользоваться класс людей генетически высших. Он рисует сценарий, когда класс «генетически богатых» постепенно повышает когнитивные способности своих детей до такой степени, что они выпадают из человеческой расы и образуют отдельный вид.

Сильвера не слишком пугает остальное, что может принести нам способ неестественного размножения — например, две лесбиянки могут произвести отпрыска или у женского зародыша берётся яйцеклетка и выращивается ребёнок, мать которого никогда не рождалась на свет. Он отмахивается от нравственных вопросов практически любой религии или традиционной системы морали по отношению к будущей генной инженерии, но проводит черту перед тем, что воспринимает как угрозу равенству людей. Кажется, он не понимает, что если исходить из его допущений, не существует оснований для возражения против «генетически богатых» или против того факта, что они могут присвоить себе права, высшие по сравнению с «генетически бедными». Поскольку нет стабильной сути, общей для всех людей, а есть суть переменная и подверженная воздействию человека, почему не создать расу, рождающуюся с метафорическими седлами на спине, и другую, рождающуюся с метафорическими шпорами на ногах? Почему бы и эту власть не взять?

Специалист по биоэтике Питер Сингер, чьё назначение в Принстонский университет вызвало весьма неоднозначную реакцию из-за его пропаганды в определённых обстоятельствах инфантицида и эвтаназии, просто последовательнее большинства людей в том, что следует из отказа от концепции человеческого достоинства. Сингер — несгибаемый утилитарист; он считает, что единственно верный стандарт для этики — минимизация страданий в сумме для всех созданий. Люди — часть континуума жизни, и никакого особого статуса не имеют в его открыто дарвинистской точке зрения. Это приводит его к двум безупречно логичным заключениям: необходимость прав для животных, поскольку животные могут испытывать боль и страдания, как люди, и снижение прав детей и стариков, которые лишены некоторых ключевых свойств, таких как самосознание, позволяющих бы им предвидеть боль. Права некоторых животных, согласно его взглядам, заслуживают большего уважения, чем права некоторых людей.

Но Сингер и близко не настолько честен в следовании этим предпосылкам, чтобы дойти до логического их заключения, потому что он — убеждённый эгалитарист. Он не объясняет, почему избавление от страданий должно оставаться лишь моральным благом. Как и всегда, философ Фридрих Ницше был куда прозорливее остальных в понимании последствий современной науки и отказа от концепции человеческого достоинства. Он ясно видел, что, с одной стороны, раз чёткая красная черта вокруг всего человечества более не существует, то проложен путь к намного более иерархическому порядку общества. Если есть непрерывная градация между людьми и нелюдьми, то существует и континуум человеческих типов. Это неизбежно означает освобождение сильных от цепей, которые накладывают на них вера в Бога или в Природу. С другой стороны, это приводит всё остальное человечество к требованию здоровья и безопасности как единственно возможных благ, поскольку все высшие цели, когда-то для людей поставленные, теперь отвергнуты. Говоря словами героя Ницше Заратустры: «У них есть своё удовольствьице для дня и своё удовольствьице для ночи; но здоровье — выше всего. «Счастье найдено нами», — говорят последние люди, и моргают» ²⁷⁰. Конечно, одновременное возвращение иерархии и эгалитаристского требования здоровья, безопасности и избавления от страданий могут идти рука об руку, если правители будущего смогут обеспечить массам достаточно «маленьких ядов», которых массы требуют.

Меня всегда поражало, что через сто лет после смерти Ницше мы куда меньше продвинулись по пути и к сверхчеловеку, и к последнему человеку, чем он предсказывал. Ницше когда-то обозвал Джона Стюарта Милля «тупицей» за мнение, что человек может иметь некоторое подобие христианской морали без веры в христианского Бога. И всё же в Европе и в Америке, которые за последние лет пятьдесят стали куда более секуляризованными, мы видим сохранившуюся веру в понятие человеческого достоинства, нынче начисто отрезанное от его религиозных корней. И не только сохранившуюся: мысль о том, что можно исключить какую-либо группу людей на основании расы, пола, инвалидности или практически любого свойства из заколдованного круга личностей, заслуживающих признания человеческого достоинства, — вернейший способ навлечь полное бесчестье на голову любого политика, который её выскажет. Говоря словами философа Чарльза Тейлора: «Мы убеждены, что в корне неправильно и безосновательно проводить какие-либо более узкие границы, чем границы всей человеческой расы», и если кто-то попробует их провести, «мы немедленно потребуем ответа, что отличает тех, кто включён в них, от оставленных за бортом» ²⁷¹. Мысль о равенстве человеческого достоинства, оторванная от своих христианских или кантианских корней, сохраняется как религиозная догма у самых заядлых материалистов от естественных наук. Постоянные споры о моральном статусе нерождённых об этом дальше) составляют единственное исключение из этого общего правила.

Причины устойчивости идеи о равенстве человеческого достоинства достаточно сложны. Частично тут дело в силе привычки и в том, что Макс Вебер назвал «призраками умерших религиозных верований», которые продолжают нам являться. Частично это продукт исторической случайности: последним существенным политическим течением, открыто отрицавшим предпосылку универсального человеческого достоинства, был нацизм, а страшные последствия расовой и евгенической политики нацизма — прививка, дающая хороший иммунитет ещё на пару поколений.

Но ещё одна важная причина стойкости этой мысли относится к тому, что можно было бы назвать «природой самой природы». Многие основания, на которых в истории определённым группам отказывалось в их доле человеческого достоинства, оказались просто предрассудками либо вытекали из культурных и природных условий, которые впоследствии изменились. Представления, что женщины слишком иррациональны или эмоциональны, чтобы принимать участие в политике, или что иммигранты из Южной Европы отличаются меньшими размерами головы и более низким интеллектом, чем выходцы из Северной Европы, были отвергнуты на основании здравого эмпирического знания. Нравственный порядок не рухнул полностью на Западе вслед за разрушением консенсуса относительно традиционных религиозных ценностей, и это не должно нас удивлять, поскольку нравственный порядок возникает из самой природы человека; он не является чем-то, наложенным на человеческую природу культурой ²⁷².

Но всё это может перемениться под воздействием будущих биотехнологий. Самая явная и непосредственная опасность — это то, что широкое генетическое разнообразие личностей сузится и рассыплется на кластеры по чётко определённым социальным группам. Сегодня «генетическая лотерея» гарантирует, что сын или дочь богатых и успешных родителей не обязательно унаследует таланты и способности, создавшие условия для успеха родителей. Конечно, всегда существовала и существует определённая степень генетического отбора: ассортативный выбор партнёров означает, что достигшие успеха люди выбирают в качестве брачных партнёров подобных себе и — в той степени, в которой успех обоснован генетикой — передают своим детям улучшенные шансы в этой жизни. Но в будущем на оптимизацию генов и передачу их отпрыску может быть брошена вся мощь современной технологии. Это значит, что социальные элиты будут сознательно передавать детям не только социальные преимущества, но и врождённые. Когда-нибудь в этот список могут попасть не только ум и красота, но и такие черты характера, как трудолюбие, дух соревнования и так далее.

Многие считают генетическую лотерею внутренне несправедливой, поскольку она обрекает кого-то на более низкий интеллект, или некрасивость, или врождённые дефекты того или иного рода; но в другом смысле она глубоко эгалитарна, поскольку каждый, независимо от общественного положения, расы или этнического происхождения, вынужден в неё играть. У самого выдающегося человека иногда рождается никчемный сын, отсюда и поговорка, что на детях гениев природа отдыхает. Когда лотерея сменится выбором, откроется новое поприще для соревнования людей, такое, которое грозит увеличить разрыв между верхом и низом социальной иерархии.

Над тем, чем грозит возникновение генетического суперкласса идее универсального человеческого достоинства, стоит поразмыслить. Сегодня многие талантливые и успешные молодые люди думают, что обязаны своим успехом случайности рождения и воспитания, без которых жизнь их могла пойти совсем по-другому. То есть они считают, что им повезло, и могут сочувствовать тем, кому повезло меньше. Но в той степени, в которой они могут стать «детьми выбора», генетически отобранными своими родителями по определённым свойствам, они могут начать все сильнее верить, что их успех дело не слепого счастья, а хорошего выбора и планирования со стороны родителей, то есть нечто заслуженное. Они будут выглядеть, думать, действовать и — быть может — даже чувствовать отлично от тех, кто не был выбран подобным способом, и в своё время могут начать считать себя созданиями иного рода. Короче говоря, они могут ощутить себя аристократами, но в отличие от аристократов прежних времён их претензии будут основаны на природе, а не на условности.

Рассуждения Аристотеля о рабстве в первой книге «Политики» в этом смысле поучительны. Они часто рассматриваются как оправдание рабства в Греции, но на самом деле эти рассуждения куда более тонки и значимы для нашей мысли о генетических классах. Аристотель делает различие между рабством условным и природным ²⁷³. Он утверждает, что рабство естественно оправдано, если действительно есть люди с естественно рабской природой. Из его рассуждений неясно, верит ли он в существование таких людей: в основном фактическое рабство вызвано условиями — то есть является результатом победы в войне, или силы, или основано на неверном мнении, что варвары как класс должны быть рабами греков ²⁷⁴. Благо-роднорождённые считают, что благородство есть природная, а не приобретённая добродетель, и что оно передаётся по наследству их детям. Но, замечает Аристотель, природа «часто неспособна это осуществить» ²⁷⁵. Так почему бы, как предлагает Ли Сильвер, не «захватить эту власть» — давать детям генетические преимущества и не исправлять дефекты естественного равенства?

Вероятность, что биотехнология сделает возможным возникновение новых генетических классов, часто отмечалась и осуждалась теми, кто строил предположения о будущем ²⁷⁶. Но вполне вероятной кажется и противоположная возможность: что она станет толчком к более генетически эгалитарному обществу. Дело в том, что крайне маловероятным кажется, будто люди современного демократического общества станут сидеть сложа руки и смотреть, как элиты генетически передают свои преимущества детям.

Разумеется, это одна из немногих вещей в политике будущего, за которые люди, вполне вероятно, будут готовы воевать. Я говорю о войне не в переносном смысле, не в смысле соревнований по крику среди говорящих голов в телевизоре или дебатов в Конгрессе, а в том смысле, что люди действительно схватятся за пистолеты и бомбы и направят их против других людей. Очень мало сегодня есть вещей во внутренней политике наших богатых и довольных собой либеральных демократий, которые могут настолько вывести из себя народ, но угроза возникновения генетического неравенства способна поднять людей с дивана и бросить на улицы.

И если действительно народ так возмутится по поводу генетического неравенства, то могут возникнуть два альтернативных образа действий. Первый и наиболее разумный — просто запретить использование биотехнологий для улучшения свойств человека и тем самым — соревнования в этой области. Но сама перспектива улучшения может оказаться слишком заманчивой, чтобы от неё отказаться, а может выясниться, что трудно будет заставить выполнять закон, её запрещающий, или суды объявят, что у людей есть на это право. И тут открывается вторая возможность: с помощью той же самой технологии поднять нижний уровень ²⁷⁷.

И это — единственный сценарий, при котором есть вероятность увидеть возвращение поддерживаемой государством евгеники в либерально-демократическом обществе. Старые дурные формы евгеники дискриминировали людей с дефектами и низким интеллектом, запрещая им иметь детей. В будущем может представиться возможность выводить детей более разумных, более здоровых, более «нормальных». Поднять дно — это вещь, которую можно сделать только при вмешательстве государства. Технология генетического усовершенствования будет, вероятно, дорогой и несколько рискованной, но даже если она окажется относительно дешёвой и безопасной, люди бедные и недостаточно образованные всё равно не смогут воспользоваться её благами. И чтобы силой восстановить чёткую красную черту всеобщего человеческого достоинства, надо будет позволить государству проверять, чтобы никто не остался за её пределами.

Политика выведения будущих людей окажется весьма сложной. До сих пор левые в массе были противниками клонирования, генной инженерии и прочих биотехнологий подобного рода по разным причинам, в том числе из-за традиционного гуманизма, экологической обеспокоенности, подозрительности по отношению к технологиям и корпорациям, которые их создают, а ещё — из страха перед евгеникой. Левые всегда старались принизить важность наследственности в определении человеческой судьбы в пользу воздействия среды. Чтобы люди левых настроений сделали поворот «кругом» и стали поддерживать генную инженерию для обездоленных, они сначала должны признать, что тены играют важную роль в определении интеллекта и других человеческих качеств.

В Европе левые более враждебны к технологиям, чем в Северной Америке. В основном эта враждебность питается более сильными экологическими движениями, которые, например, вели кампанию против генетически модифицированных продуктов. (Перейдут ли определённые формы радикального энвиронментализма во враждебность к биотехнологиям человека, ещё предстоит увидеть, Некоторые энвиронменталисты считают, что защищают природу от людей, и их больше волнуют угрозы природе вообще, чем природе человека.) В частности, немцы очень чувствительны ко всему, что носит привкус евгеники. Философ Петер Слотердийк в 1999 году вызвал бурю протеста, когда предположил, что скоро для людей станет невозможно отказаться от мощи выбора, которую открывает для них биотехнология, и что от вопроса выведения чего-то «за пределами» человека, поднятого Ницше и Платоном, уже нельзя будет отмахнуться ²⁷⁸. Его осудил, среди прочих, социолог Юрген Хабермас, который в другом контексте выступил и против клонирования человека ²⁷⁹.

С другой стороны, есть некоторые левые, вставшие на защиту генной инженерии ²⁸⁰. Джон Роулз в «Теории справедливости» утверждает, что неравное распределение природных способностей несправедливо по сути. Так что последователь Роулза должен желать воспользоваться биотехнологией, чтобы уравнять шансы людей, поднимая с помощью генетики нижний уровень общества, если предположить, что такие вопросы, как безопасность, цена и прочее, удастся решить. Роналд Дворкин выступил в пользу права родителей генетически модифицировать своих детей на основе более широкой концепции защиты самостоятельности ²⁸¹, а Лоренс Трайб высказался в том смысле, что запрет на клонирование был бы несправедлив, потому что создал бы дискриминацию против тех детей, которые были клонированы вопреки. ²⁸²

Невозможно сказать, какой из этих двух радикально отличных сценариев — растущего генетического неравенства или растущего генетического равенства — окажется более вероятным. Но если технологическая возможность биомедицинского усовершенствования будет реализована, то трудно придумать, почему растущее генетическое неравенство не станет одним из главных противоречий в политике двадцать первого века.

Человеческое достоинство возвращается

Отрицание концепции человеческого достоинства — то есть идеи, что есть в человеческой расе нечто уникальное, дающее каждому представителю этого вида более высокий моральный статус, чем любому предмету остального мира — ведёт нас на очень опасный путь. В конце концов мы, быть может, вынуждены будем по нему пойти, но если так, то ступать на него надо с открытыми глазами. И Ницше — куда лучший проводник на этой дороге, чем легионы специалистов по биоэтике и поверхностных университетских дарвинистов, которые сегодня склонны давать нам нравственные советы по данному поводу.

Чтобы избежать следования по этой дороге, нам надо ещё раз оглянуться на понятие человеческого достоинства и спросить, есть ли способ защитить эту концепцию от её хулителей, и такой, чтобы он был совместим с современной наукой и при этом отдавал должное полному значению особости человека. Я думаю, что такой способ есть.

В отличие от многих консервативных протестантских конфессий, которые продолжают держаться креационизма, католическая церковь к концу двадцатого века нашла компромисс с теорией эволюции. В 1996 году в послании Папской Академии наук Папа Римский Иоанн Павел Второй поправил энциклику Пия Двенадцатого «Humani generis», в которой говорилось, что дарвиновская эволюция — серьёзная гипотеза, но до сих пор не доказанная. Папа объявил:

«Сегодня, почти полвека спустя после публикации энциклики, новое знание привело к пониманию, что теория эволюции — более чем гипотеза. Нельзя не заметить, что эта теория все более принимается исследователями по мере появления новых открытий в различных областях знания. Совпадение результатов работ, не намеренное и не сфабрикованное, само по себе есть серьёзный аргумент в пользу этой теории». ²⁸³

Но Папа ещё сказал, что хотя Церковь и может признать ту точку зрения, что человек произошёл от животных, имеется «онтологический скачок», который происходит где-то в этом эволюционном процессе. ²⁸⁴ Душа человека есть нечто, непосредственно созданное Богом, следовательно: «теории эволюции, которые, согласно философским учениям, их вдохновившим, считают, будто разум возникает из сил живой природы или как простой эпифеномен таковых, несовместимы с истиной о человеке». И ещё Папа добавил: «не могут они служить и основой для достоинства личности».

Иными словами, Папа заявил, что в некоторый момент за 5 миллионов лет между обезьяноподобными предками человека и возникновением современных людей в нас была внесена душа — способом, остающимся до сих пор таинством. Современная наука может открыть временные характеристики этого процесса и указать на его материальные последствия, но она до сих пор не объяснила ни что такое душа, ни как она начала быть. Церковь явно многому научилась у современной науки за последние два века и соответственно изменила своё учение. И хотя многие учёные фыркнули бы при мысли, что они могут чему-то научиться у Церкви, Папа указал на реальную слабость современной теории эволюции, над которой учёным следовало бы задуматься. Современная наука намного меньше сказала пока что о том, что значит быть человеком, чем кажется многим учёным.

Части и целое

Многие современные дарвинисты считают, что они полностью демистифицировали проблему того, как люди стали людьми, путём классических редукционистских методов современной науки. То есть любой вид высшего поведения или свойство, например язык или агрессивность, можно проследить через срабатывание нейронов до биохимических основ работы мозга, которые можно понять через ещё более простую химию органических соединений, составляющих мозг. До своего современного состояния мозг дошёл путём последовательности возрастающих эволюционных изменений, в их основе — случайные отклонения и процесс естественного отбора, с помощью которого по требованиям окружающей среды отбирались определённые ментальные свойства. Таким образом, каждое свойство человека может быть прослежено до материальной первопричины. Если, например, сегодня мы любим слушать Моцарта или Бетховена, то это потому, что наша звуковая система в процессе эволюционной адаптации к среде стала различать определённые виды звуков, которые предупреждали нас о появлении хищника или помогали на охоте ²⁸⁵.

Проблема такого мышления не в том, что оно обязательно ложно, но в том, что оно недостаточно для объяснения наиболее характерных и уникальных для человека свойств. Проблема заключается в самой методологии редукционизма для понимания сложных систем, в частности, биологических.

Конечно, редукционизм составляет одну из основ современной науки, и он породил множество из великих её триумфов. Вот перед вами два с виду разных вещества: грифель в вашем карандаше и алмаз в вашем обручальном кольце, и есть искушение поверить, что это действительно разные вещества. Но редукционистекая химия учит нас, что на самом деле оба предмета составлены из одного простого вещества, углерода, и видимые различия связаны лишь с тем, как соединены в них атомы углерода. Редукционистская физика всё прошлое столетие занималась тем, что разбирала атомы на субатомные частицы и далее до ещё более редуцированного набора основных сил природы.

Но что пригодно в области физики, скажем, в небесной механике и гидродинамике, не обязательно годится для изучения объектов на другом конце шкалы сложности, каковы большинство биологических систем, потому что поведение сложных систем не может быть предсказано путём простого сложения или масштабирования составляющих их частей. ²⁸⁶

Отличное друг от друга и чётко узнаваемое поведение, например, стаи птиц или роя пчел является результатом взаимодействия отдельных птиц или пчел, подчиняющихся относительно простым правилам (лететь за находящимся впереди собратом, обходить препятствия, и так далее), ни одно из которых не включает и не определяет поведения роя или стаи как целого. Групповое поведение «возникает» в результате взаимодействия индивидов, которые его создают. Во многих случаях взаимодействие между частями и целыми нелинейно: то есть увеличение входного сигнала А влечёт увеличение выходного сигнала В до определённого момента, после которого оно создаёт качественно иной и неожиданный выходной сигнал С. Это так даже для достаточно простых веществ, например, для воды: Н₂0 подвергается фазовому переходу из жидкого состояния в твёрдое при нуле градусов Цельсия — что не следует с необходимостью из химического состава этого вещества.

Поведение сложного целого не может быть понято как сумма поведений частей, и это уже некоторое время понимается в современной науке ²⁸⁷, что привело к появлению так называемых нелинейных или «сложных адаптивных» систем, являющихся попыткой промоделировать возникновение сложности. Этот подход в некотором смысле противоположен редукционизму: он показывает, что целые не могут быть прослежены до более простых предшествующих частей, что не существует простой прогностической модели, которая позволила бы перейти от частей к возникающему поведению целого. Такие системы, будучи нелинейными, могут оказаться крайне чувствительны к малым изменениям начальных условий, а потому могут казаться хаотическими, даже если их поведение полностью детерминистическое.

Это значит, что поведение сложных систем куда более трудно понять, чем думали когда-то основатели редукционистской науки. Астроном девятнадцатого века Лаплас когда-то сказал, что может точно предсказать будущее вселенной по законам ньютоновской механики, если будет знать массы и параметры движения составляющих её частей. ²⁸⁸ Сегодня ни один учёный не сделал бы такого заявления — не только из-за внутренних неопределённостей, которые вносят законы квантовой механики, но и потому что нет надёжной методологии для предсказания поведения сложной системы. ²⁸⁹ Говоря словами Артура Пикока: «Концепции и теории… составляющие содержание наук, сосредоточенных на более сложных уровнях, часто (но не всегда) логически не сводимы к используемым в тех науках, которые занимаются компонентами этих систем» ²⁹⁰. Есть в науке иерархия уровней сложности, где люди и поведение людей занимают место у самого верхнего уровня.

Каждый уровень может дать нам какие-то догадки о лежащих над ним, но понимание нижних уровней не даёт возможности понять возникающие свойства верхних уровней. Исследователи, работающие в области сложных адаптивных систем, создали так называемые модели сложных систем на основе агента и применили их во многих областях — от клеточной биологии и ведения войны до распределения природного газа. Но ещё надо будет посмотреть, действительно ли данный подход составляет единую и последовательную методологию, применимую к сложным системам ²⁹¹. Такие модели могут нам рассказать только, что определённые системы остаются внутренне хаотическими и непредсказуемыми или что такое предсказание должно основываться на точном знании начальных условий, для нас не доступном. Высшие уровни должны постигаться методологией, соответствующей их сложности.

Проблематичность отношений частей и целого мы можем проиллюстрировать ссылкой на уникальную область человеческого поведения — политику ²⁹². Аристотель утверждает, что человек есть по природе политическое животное. Если надо было бы выступить в защиту человеческого достоинства на основе особости человека, то способность заниматься политикой составляет важный компонент уникальности человека. Но и это доказательство нашей уникальности было поставлено под сомнение. Как отмечается в восьмой главе, шимпанзе и другие приматы занимаются деятельностью, которая невероятно похожа на политику: они борются и вступают в союзы друг с другом для достижения статуса самца альфа. Более того, они, похоже, испытывают политические эмоции гордости и стыда, взаимодействуя с другими членами своей группы. Их политическое поведение также передаётся негенетическими средствами, так что и политическая культура оказывается не исключительной прерогативой людей ²⁹³. Некоторые наблюдатели с восторгом приводят примеры вроде этого, чтобы человек не слишком возносился над другими видами животных.

Но путать человеческую политику с социальным поведением любого другого вида — значит принимать часть за целое. Только люди умеют формулировать, обсуждать и изменять абстрактные нормы справедливости. Когда Аристотель заявил, что человек по природе есть политическое животное, он говорил это лишь в том смысле, что политика — это возможность, которая возникает с течением времени ²⁹⁴. Он замечает, что политики не было до тех пор, пока первый законодатель не основал государство и не установил всеобщий закон — событие, которое оказалось великим благом для человечества, но для исторического развития было случайным. Это согласуется с тем, что мы сегодня знаем о возникновении государства, которое произошло где-нибудь в Египте и Вавилоне около 10 000 лет назад и вероятнее всего было связано с развитием земледелия. До того люди десятками тысяч лет жили в обществе охотников и собирателей, не знающем государства, где в самой большой группе насчитывалось не более 50–100 особей, в основном связанных родством ²⁹⁵. Так что, в определённом смысле, хотя социабельность людей явно природна, но то, что человек от природы животное политическое — не так очевидно.

Однако Аристотель настаивает, что политика естественна для человека, вопреки тому факту, что в ранние периоды человеческой истории она не существовала. Он утверждает, что именно человеческий язык позволяет людям формулировать законы и абстрактные принципы справедливости, необходимые для создания государства и политического строя. Этологи замечают, что многие другие виды общаются с помощью звуков и что шимпанзе и другие виды до определённой степени способны усвоить язык людей. Но ни у одного другого вида нет человеческого языка — то есть возможности формулировать и сообщать абстрактные принципы действия. И только когда эти два свойства — социабельность человека и человеческий язык — соединились, возникла человеческая политика. Язык, очевидно, развивался для усиления возможности общения, но весьма маловероятно, чтобы существовали эволюционные силы, выковавшие его намеренно так, чтобы могла возникнуть политика. Скорее язык похож на пазуху свода ²⁹⁶ Стивена Джея Гульда: он возник по одной причине, но нашёл себе совершенно иную главную цель, когда влился в человеческое целое ²⁹⁷. Человеческая политика, хотя и естественная в состоянии возникновения, не сводится ни к животной социабельности, ни к животному языку, которые ей предшествуют.

Сознание

Область, в которой наиболее полно проявляется неспособность современной редукционистской науки объяснить наблюдаемые явления, — это вопрос человеческого сознания. Под сознанием я понимаю субъективные ментальные состояния: не просто мысли и образы, которые появляются у вас, когда вы думаете или читаете эту страницу, но и ощущения, чувства и эмоции, испытываемые вами в повседневной жизни.

За последние лет пятьдесят появилось колоссальное количество работ и теорий о сознании, в равной мере порождённых науками о высшей нервной деятельности и исследованиями компьютерной техники и искусственного интеллекта (AI). В последней области особенно много энтузиастов, убеждённых, что с наличием более мощных компьютеров и новых подходов к вычислительным процессам, например теории нейронных сетей, мы вот-вот добьёмся прорыва, в результате которого компьютеры обретут сознание. Проводились конференции и серьёзные дискуссии по вопросу о том, будет ли моральным выключить такую машину — если и когда произойдёт этот прорыв — и надо ли будет давать права обладающим сознанием машинам.

Но на самом деле мы даже близко не подошли к подобному прорыву: сознание упрямо остаётся той же загадкой, что и было всегда. Проблема современной мысли начинается с традиционной философской проблемы онтологического статуса сознания. Субъективные ментальные состояния, хотя и порождённые материальными биологическими процессами, имеют, очевидно, совсем иной, нематериальный порядок в отличие от других явлений. Страх перед дуализмом — то есть учением о том, что существуют два по сути различных вида бытия, материальное и ментальное — так силён среди учёных в этой области, что приводит их к явно смехотворным выводам. Говоря словами философа Джона Сирла:

«Рассматриваемые в ретроспективе последних пятидесяти лет, философия разума, как и наука о познании и некоторые ветви психологии, разыгрывают весьма любопытный спектакль. Наиболее поразительно — насколько многое из того, что лежит в главном русле философии разума последних полувека, кажется очевидно ложным… в философии разума очевидные факты о ментальном, вроде того, что у нас действительно есть субъективные сознательные ментальные состояния, и что их не заменить ничем другим, привычно отрицаются многими, если не большинством, передовых мыслителей, пишущих на эту тему». ²⁹⁸

Пример заведомо ложного понимания сознания даёт нам один из ведущих экспертов в этой области, Дэниел Деннет, книга которого «Сознание объяснённое» приходит в конце концов к следующему определению сознания:

«Человеческое сознание само есть огромный комплекс мемов (точнее, действий мемов в мозгу), что лучше всего можно представить себе как работу некоей «фон-неймановской» виртуальной машины, реализованной в параллельной архитектуре мозга, который не был спроектирован в расчёте на такую работу». ²⁹⁹

Наивному читателю можно простить, если он подумает, что утверждение подобного рода мало продвигает нас вперёд в понимании сознания. Деннет на самом деле говорит, что человеческое сознание есть всего лишь побочный продукт работы компьютера определённого типа, и если мы думаем, что это ещё не всё, то мы придерживаемся ошибочно старомодного взгляда на то, что такое сознание. Как говорит о таком подходе Сирл, он действует, только если отрицать существование того, что мы с вами и каждый прочий понимаем под сознанием (то есть субъективных чувств) ³⁰⁰.

Аналогично многие исследователи в области искусственного интеллекта обходят вопрос о сознании путём фактической подмены темы. Они предполагают, что мозг есть просто органический компьютер большой сложности, который можно идентифицировать внешними характеристиками. Известный тест Тьюринга утверждает, что если машина может выполнять познавательные задачи, такие как поддержание беседы так, чтобы внешне это нельзя было отличить от тех же действий, совершаемых человеком, то внутренне она тоже от человека отличаться не будет. Почему это должно быть адекватным тестом ментальности человека — загадка, поскольку машина точно не будет иметь никакого субъективного осознания своих действий, как и связанных с ними чувств (Критика этого подхода содержится у Сирла в его загадке «Китайская комната», где поднимается вопрос, можно ли сказать, что компьютер понимает китайский язык лучше, чем не говорящий по-китайски человек, сидящий в запертой комнате и получающий инструкции, как обрабатывать ряд символов китайского языка. См. Searle (1997), р. 11. — Прим. авт.). Это не мешает таким авторам, как Ганс Моравец ³⁰¹ и Рей Курцвайль ³⁰², предсказывать, что машины, достигнув должного уровня сложности, получат и такие человеческие свойства, как сознание ³⁰³. Если они правы, то это будет иметь серьёзные последствия для нашей концепции человеческого достоинства, поскольку будет логически доказано, что люди суть не более чем сложные машины, которые можно делать из кремния и транзисторов не хуже, чем из углерода и нейронов.

Вероятность, что это случится, кажется весьма далёкой, и не столько потому что машины никогда не смогут иметь разум, равный человеческому (я подозреваю, что в этом отношении они подойдут к нему весьма близко), но потому что невозможно вообразить, будто они обретут человеческие эмоции. Это в научной фантастике андроид, робот или компьютер вдруг начинают испытывать страх, надежду и даже половое влечение, но никто ещё и близко не подошёл к объяснению, как такое может случиться. Проблема здесь не только в том, что никто ещё не понял, что представляют собой эмоции (как и сознание) онтологически; никто не понял, почему они начали существовать в биологии человека.

Конечно, есть функциональные причины для существования таких эмоций, как боль и удовольствие. Если бы секс не был нам приятен, мы бы не стали размножаться, а если бы мы не испытывали боль от огня, мы бы то и дело обжигались. Но в современном течении науки о познании считается, что конкретная субъективная форма, принимаемая эмоциями, не является необходимой для их функций. Вполне возможно, например, построить робота, у которого датчики в пальцах будут соединены с актуатором, убирающим руку робота от огня. Робот сможет предотвратить сгорание пальцев без всякого чувства боли и будет способен принимать решения, какие цели преследовать и каких действий избегать, путём математической обработки входных сигналов от разных датчиков. Тест Тьюринга скажет нам, что он по своему поведению — человек, но на самом деле этот робот будет лишён самого важного свойства человека — чувств. Конкретная субъективная форма, которую принимают эмоции, в современной биологии и теории познания рассматривается всего лишь как эпифеномен функций, на которых они основаны: нет никаких объективных причин, чтобы именно такая их форма должна была быть выбрана в процессе эволюционной истории ³⁰⁴.

Как указывает Роберт Райт, это ведёт к весьма парадоксальному выводу; то, что наиболее важно для нас как для людей, не имеет явной цели в материальной схеме вещей, которые делают нас людьми ³⁰⁵. Ибо только человека отличает гамма эмоций, которые порождают цели, назначение, стремления, желания, страхи, отвращения человека, и потому они — источники человеческих ценностей. Хотя многие включили бы разум человека и его способность к нравственному выбору в список наиболее важных отличительных его свойств, я бы возразил, что полная гамма человеческих эмоций важна по крайней мере столь же, если не больше.

Политолог-теоретик Роберт Мак-Ши демонстрирует важность эмоций человека для нашего исходящего из здравого смысла понимания того, что значит быть человеком, предлагая выполнить следующий мысленный эксперимент ³⁰⁶. Допустим, что вы на необитаемом острове встречаете два создания, каждое из которых обладает умственными способностями человека и потому способно вести разговор. Первое имеет внешний облик льва, но эмоции человека, второе — внешний вид человека, но эмоциональные характеристики льва. С каким из них вам будет уютнее, с кем из них вы скорее подружитесь или вступите в какие-то моральные взаимоотношения? Ответ, как предполагают бесчисленные детские книжки, симпатизирующие львам, будет лев, поскольку видоспецифичные человеческие эмоции важнее для нашего ощущения человечности, чем разум или внешний вид. Холодно-аналитичный мистер Спок в телевизионном сериале «Звездный путь» иногда кажется приятнее эмоционального мистера Скотта только потому, что мы подозреваем, что глубоко под его рациональной внешностью кроется человеческое чувство. И наверняка много можно найти в этом сериале женских персонажей, надеющихся добиться от него большего, чем реакции робота.

С другой стороны, мистера Спока, лишённого на самом деле любых эмоций, мы бы сочли психопатом или чудовищем. Если бы он сулил нам выгоду, мы могли бы принять её, но не испытывали бы благодарности, поскольку знали бы, что это с его стороны результат рационального расчёта, а не добрая воля. Если бы мы его объегорили, то не чувствовали бы вины, поскольку знаем, что он не способен испытывать чувства гнева или обиды за предательство. И если бы обстоятельства заставили нас убить его ради собственного спасения или пожертвовать его жизнью, будь он заложником, мы бы жалели не более чем при потере любого ценного имущества, автомобиля или телепортатора ³⁰⁷. Даже если бы мы захотели сотрудничать с этим мистером Споком, мы бы не считали его существом, действующим под влиянием морали, и не думали бы, что ему полагается такое же уважение, как людям. Компьютерные фанаты в лабораториях AI, которые считают сами себя всего лишь более сложными компьютерными программами и хотят загрузить себя в компьютер, должны поостеречься, ибо всем будет безразлично, если их потом выключат навеки.

Так что есть много такого, что проходит совместно под рубрикой сознания и что помогает определить специфичность, а потому и достоинство человека, но что тем не менее не может в данный момент быть полностью истолковано наукой. Недостаточно сказать, что у каких-то животных есть сознание, или культура, или язык, поскольку их сознание не сочетает человеческий разум, человеческий язык, человеческий нравственный выбор и человеческие эмоции таким образом, что они способны порождать человеческую политику, человеческое искусство или человеческую религию. Все предтечи человека в этих человеческих свойствах, существовавшие в процессе эволюции, и все материальные причины и условия их возникновения вместе составляют существенно меньше, чем человек в целом. Джеред Дайамонд в книге «Третий шимпанзе» замечает тот факт, что геномы человека и шимпанзе перекрываются более чем на 98 процентов, а это подразумевает, что разница между этими двумя видами относительно несущественна ³⁰⁸. Но для возникающей сложной системы малое различие может повести к огромным качественным изменениям. Это как сказать, что нет существенной разницы между льдом и водой, поскольку они различаются только температурой в один градус.

Так что не обязательно соглашаться с Папой насчёт того, что именно Бог вложил в человека душу в процессе эволюционной истории, чтобы признать вместе с ним, что в какой-то момент этого процесса произошёл очень важный качественный, если не онтологический скачок. Этот скачок — переход от частей к целому, которое в конечном счёте должно составить основу человеческого достоинства, — концепции, в которую можно поверить, даже если не исходить из общих с Папой религиозных предпосылок.

Что такое это целое и как оно появилось, остаётся, по словам Сирла, «таинственным». Ни одна из ветвей современной науки, обращавшихся к этому вопросу, не копнула глубже самой поверхности, вопреки вере многих учёных, что они сняли мистический покров с процесса в целом. Для многих специалистов по AI общим является мнение, что сознание есть «возникающее свойство» определённого вида сложных компьютеров. Но это не более чем недоказанная гипотеза, основанная на аналогии с другими сложными системами. Никто никогда ещё не видел возникновения сознания в эксперименте и даже не предложил теории, как это может произойти. Было бы удивительно, если бы процесс «возникновения» не играл важной роли в объяснении того, как люди стали людьми, но только ли в нём дело — мы сейчас не знаем.

Все это не значит, что демистификация сознания научными средствами никогда не произойдёт. Сам Сирл верит, что сознание есть биологическое свойство мозга, весьма похожее на передачу сигнала по нейронам или на выработку нейромедиаторов, и что биология когда-нибудь сможет объяснить, как органическая материя его производит. Он утверждает, что наши нынешние проблемы в понимании сознания не требуют от нас принятия дуалистической онтологии или отказа от научной схемы материальной причинности. Проблема возникновения сознания не требует обращения к прямому вмешательству Бога.

Но и не исключает его.

За что бороться

Если то, что даёт нам достоинство и моральный статус, высший по сравнению с другими животными, связано с фактом, что мы — сложные целые, а не просто сумма частей, то ясно, что нет простого ответа на вопрос, что такое «Фактор икс». То есть «Фактор икс» не может быть сведён к наличию нравственного выбора, или разума, или языка, или социабельности, или рассудка, или эмоций, или сознания, или любого другого качества, которое выдвигалось как основа человеческого достоинства. Каждый представитель вида «человек разумный» обладает генетически заложенными способностями, позволяющими ему стать цельным человеком, способностями, которые по сути отличают человека от других созданий.

Минутное размышление показывает, что нет таких ключевых свойств, образующих человеческое достоинство, которые могут существовать отдельно от других. Например, рассудок человека отличается от рассудка компьютера; он пропитан эмоциями, и фактически именно они делают возможным его функционирование ³⁰⁹. Нравственный выбор не существует в отсутствии разума, тут и говорить не о чём, но он также основан на таких чувствах, как гордость, гнев, стыд и сочувствие ³¹⁰. Человеческое сознание — не просто индивидуальные предпочтения и утилитарный рассудок, но оно формируется интерсубъектно другими сознаниями и их нравственными оценками. Мы — животные общественные и политические не просто потому, что способны на теоретико-игровое мышление, но потому, что мы наделены определёнными общественными эмоциями. Разум человека не таков, как у свиньи или лошади, потому что он сочетается с человеческой памятью и рассудком.

Затянувшаяся дискуссия о человеческом достоинстве ведётся для ответа на следующий вопрос: что именно мы хотим защитить от любого грядущего прогресса в биотехнологиях? Ответ тот, что мы хотим защитить весь набор наших сложных, развитых натур от попыток самомодификации. Мы не желаем нарушать единство или преемственность природы человека, и тем самым — прав человека, на ней основанных.

Если «Фактор икс» связан с самой нашей сложностью и со сложным взаимодействием таких чисто человеческих свойств, как нравственный выбор, рассудок и широкая гамма эмоций, то разумно спросить, как и почему биотехнология уменьшит нашу сложность. Ответ заключается в тенденции сводить цели биомедицины к чисто утилитарным — то есть сужать сложное разнообразие целей и задач природы до нескольких простых категорий, таких как боль и удовольствие, или самостоятельность. В особенности следует выделить предрасположение автоматически ставить облегчение боли и страданий выше любых других задач и целей человека. Дело в том, что здесь будет идти постоянный торг, предлагаемый биотехнологией: можем вылечить вот эту болезнь или продлить жизнь этого человека за счёт некоторых неописуемых точно человеческих качеств — гений, или честолюбие, или само разнообразие натуры.

То, что этот аспект наших сложных натур окажется под наибольшей угрозой, связано с нашей гаммой эмоций. Нас постоянно будет преследовать искушение считать, что мы понимаем, какие эмоции «хороши», а какие «плохи», и мы можем улучшить природу, подавляя последние, стараясь сделать людей менее агрессивными, более общительными, более сговорчивыми, менее угнетёнными. Утилитарная цель минимизации страданий сама по себе весьма проблематична. Никто не станет защищать боль и страдания, но дело в том, что всё, что мы считаем высшими и наиболее достойными восхищения качествами в себе и в других, часто связано с нашей реакцией на боль, страдания и смерть, преодолением их, противостоянием, а зачастую — и покорностью им, Если не будет этого зла, не будет и сочувствия, ³¹¹ сострадания, храбрости, героизма, солидарности и силы характера.

Человеку, который не сталкивался со страданием или смертью, не хватает глубины. Наша способность испытывать эти эмоции — вот что даёт нам потенциальную связь со всеми другими людьми, живущими и умершими.

Многие учёные и исследователи сказали бы, что нечего бескокоиться о защите природы человека — как бы её ни определять — от биотехнологии, потому что мы ещё очень нескоро сможем её модифицировать, если вообще когда-нибудь сможем. Быть может, они и правы: до инженерии зародышевых путей человека и использования технологии рекомбинантных ДНК на людях может оказаться куда дальше, чем полагают многие, хотя в отношении клонирования людей это не так.

Однако наша способность управлять поведением человека не зависит от развития генной инженерии. Практически все предсказываемые возможности, связанные с развитием генной инженерии, мы куда вероятнее и куда быстрее сможем осуществить посредством нейрофармакологии. И нам предстоят большие демографические сдвиги популяций, которым станут доступны новые биомедицинские технологии, изменения не только в распределении полов и возрастов, но и в качестве жизни существенных групп населения.

Распространяющееся и усиливающееся использование таких препаратов, как риталин и прозак, показывает, насколько охотно мы готовы применять технологии для изменения самих себя. Если одна из ключевых составляющих нашей природы — нечто такое, на чём мы основываем понятие достоинства — связана с гаммой нормальных эмоций, общих для всех людей, то мы уже пытаемся сузить их диапазон ради утилитарных целей: здоровье и удобство.

Психотропные средства не меняют клеток зародышевых путей и не дают наследуемых эффектов, что может когда-нибудь сделать генная инженерия. Но они уже поднимают важные вопросы о значении человеческого достоинства и являются предвестниками будущих проблем.

Когда мы становимся людьми?

В ближайшее время большие этические противоречия, вызванные появлением биотехнологий, будут угрожать достоинству не нормальных взрослых людей, а лишь тем, кто не обладает полным набором способностей, определяемым нами как характеристический для человека. Самая большая группа этой категории — нерождённые младенцы, но сюда входят также маленькие дети, смертельно больные люди, немощные старики и инвалиды.

Вопрос этот уже возник в связи с исследованиями по стволовым клеткам и клонированию. Исследовательские работы по эмбриональным стволовым клеткам требуют намеренного разрушения эмбрионов, а так называемое терапевтическое клонирование требует не разрушения их, но намеренного создания для научных целей перед разрушением. (Как отмечает специалист по биоэтике Леон Касс, терапевтическое клонирование для эмбриона — отнюдь не терапевтическое.) Оба этих вида деятельности решительно осуждаются теми, кто верит, что жизнь возникает с зачатием, и эмбрион имеет полный моральный статус человека, Мне не хочется повторять всю историю спора об абортах и затрагивать горячий вопрос о том, когда начинается жизнь. Я лично приступаю к этому вопросу не с религиозной точки зрения и признаю, что возникает заметная путаница, если попытаться продумать его с точки зрения «правильного» и «неправильного». Здесь вопрос таков: что даёт подход с точки зрения естественных прав, очерченный выше, к вопросу о моральном статусе нерождённых, инвалидов и так далее? Я не уверен, что этот подход даёт определённый ответ, но по крайней мере он может нам помочь определить рамки ответа.

С первого взгляда учение о естественных правах, основывающее достоинство человека на том факте, что люди как вид обладают некоторыми неповторимыми свойствами, должен помочь нам построить градацию прав — в зависимости оттого, насколько каждый отдельный представитель вида этими свойствами обладает. Например, старик с болезнью Альцгеймера теряет способность рассуждать, свойственную нормальному взрослому, а потому — и ту часть своего достоинства, которая позволяла ему участвовать в политике путём голосования или конкуренции за выборную должность. Разум, нравственный выбор и обладание свойственными виду эмоциями являются общим практически для всех людей, а потому служат основой для всеобщего равенства, но каждый индивид обладает этими свойствами в большей или меньшей степени: есть люди более разумные и менее, люди более совестливые или более сильными эмоциями. Если дойти до крайности, то можно провести незначительные различия между индивидами на основании того, насколько они обладают этими основными человеческими качествами, и дифференцирован но назначать им права, исходя из этих различий. Такое уже случалось в истории — так называемая естественная аристократия. Иерархическая система, которая из неё следует, — одна из причин, по которой люди подозрительно относятся к самой концепции естественных прав.

Но есть серьёзные соображения здравого смысла не строить систему политических прав слишком уж иерархически. Прежде всего не существует консенсуса о точном определении списка существенных свойств человека, которые делают его достойным прав. Что ещё важнее, суждение о степени, в которой индивид обладает тем или иным из указанных качеств, очень трудно вынести, и обычно оно попадает под подозрение, поскольку выносящее суждение лицо редко бывает незаинтересованной стороной. Почти все реально существовавшие аристократии были условны, а не естественны, и аристократы назначали себе права, которые заявляли естественными, но основаны были эти права на силе или на соглашении. Поэтому стоит к вопросу о том, кто определяет степень прав, подойти с некоторым либерализмом.

Тем не менее любая современная либеральная демократия фактически дифференцирует права на основании степени, в которой индивиды или категории обладают определёнными видоспецифичными свойствами. Например, дети не обладают правами взрослых, поскольку их способности здраво рассуждать и совершать нравственный выбор не до конца развиты; дети не имеют права голоса и не пользуются той свободой личности, которая есть у их родителей: они не решают, где жить, ходить в школу или нет, и так далее. Общество лишает преступников основных прав за нарушение закона, и наиболее сурово в тех случаях, когда преступника считают лишённым основных нравственных чувств человека. В США преступники за определённые виды преступлений могут быть лишены даже права на жизнь. Официально люди с болезнью Альцгеймера не лишаются политических прав, но мы ограничиваем их право на вождение машины и на принятие определённых финансовых решений, а на практике они и политические права обычно не используют.

Тогда, с точки зрения естественных прав, можно было бы возразить, что вполне разумно присвоить нерождённым права, отличные от прав младенцев и детей. Новорождённый младенец может быть не способен к рассуждениям или нравственному выбору, но он уже обладает важными элементами обычной человеческой гаммы эмоций: он может расстраиваться, он привязан к матери, требует внимания и так далее — на что не способен новообразовавшийся эмбрион. Именно нарушение естественной и очень сильной связи между родителем и младенцем и делает инфантицид таким гнусным преступлением почти во всяком обществе. Мы устраиваем похороны умершим детям, но не выкидышам — это тоже свидетельство естественности данного различия. Все это подводит к выводу, что бессмысленно относиться к эмбрионам как к людям, присваивая им те же права, что и детям.

Против этой аргументации мы можем выдвинуть следующие соображения — опять-таки с точки зрения не религии, но естественных прав, Пусть эмбриону не хватает некоторых человеческих свойств, которые есть у младенца, но всё же он не просто группа клеток и тканей, поскольку он обладает потенциалом развиться в полноценного человека. В этом отношении он отличается от младенца, которому тоже не хватает многих наиболее важных свойств взрослого, только по степени реализации своего природного потенциала. Из этого следует, что хотя моральный статус эмбриона ниже, чем у младенца, он выше, чем у произвольной группы клеток или тканей, с которой работают учёные. Поэтому и с нерелигиозной точки зрения резонно задать вопрос, следует ли предоставлять учёным свободу в создании, клониро-вании и уничтожении человеческих эмбрионов.

Онтогенез повторяет филогенез. Мы заявляли, что в эволюционном процессе, который ведёт от дочеловеческого предка к человеку, произошёл качественный скачок, превративший дочеловеческие предвестники языка, разума и эмоций в человеческое целое, которое не может быть объяснено суммой своих частей, и это остаётся по сути таинственным процессом. Что-то подобное происходит при развитии каждого эмбриона в младенца, ребёнка и взрослого: то, что возникло как сгусток органических молекул, получает сознание, разум, способность к нравственному выбору и субъективные эмоции тоже совершенно таинственным образом.

Собирая все эти факты вместе — что у эмбриона есть моральный статус, промежуточный между младенцем и другими группами клеток и тканей, и что превращение эмбриона в нечто с более высоким статусом есть таинственный процесс, мы приходим к выводу, что если уж мы делаем такие вещи, как взятие стволовых клеток у эмбрионов, то надо поставить множество барьеров и ограничений вокруг подобной деятельности, чтобы не допустить создания прецедента для иного использования эмбрионов, что поставит вопрос ещё острее. До каких пределов хотим и позволяем мы выращивать эмбрионов для утилитарных целей? Допустим, что появится новая чудесная технология, требующая клеток не однодневного эмбриона, а месячного — что тогда? Пятимесячный женский эмбрион уже содержит в яичниках все яйцеклетки, которые женщина когда-либо произведёт, — что если кто-то захочет их взять? Если слишком привыкнуть к клонированию эмбрионов, будем ли мы знать, где остановиться?

Если вопрос о равенстве в будущем биотехнологическом мире грозит расколоть левых, то правые буквально готовы расколоться по вопросам, связанным с человеческим достоинством. В США правые (представленные Республиканской партией) разделены между экономическими либертарианцами, которым хочется иметь предпринимательство и технологии с исчезающе малой регуляторной функцией государства, и социал-консерваторами, из которых многие религиозны и которым много до чего есть дело, в том числе до абортов и до семьи. Коалиция этих двух групп достаточно сильна, чтобы не распадаться на время выборов, но при этом разногласия относительно будущего замазываются кое-как. Неясно, выдержит ли этот альянс возникновение новых технологий, которые, с одной стороны, обещают огромные выгоды для здоровья и денежные возможности биотехнологической промышленности, но, с другой стороны, требуют нарушения весьма высоко ценимых этических норм.

Таким образом, мы вернулись к вопросу о политике и политической стратегии. Так что если где-то есть жизнеспособная концепция человеческого достоинства, она должна быть защищена не только в философских трактатах, но и в реальном мире политики, и защищена жизнеспособными политическими институтами. К этому вопросу мы и обратимся в последней части нашей книги.