Фрэнсис Фукуяма:
Наше постчеловеческое будущее.
Часть I. Пути в будущее.
Глава 2. Наука о мозге

Каковы же перспективы того, что биотехнологическая революция будет иметь политические последствия, а не просто повлияет на жизнь конкретных родителей и детей? Какие новые возможности возникнут для модификации или контроля человеческого поведения на макроуровне; в частности, насколько вероятно, что в один прекрасный день мы получим возможность сознательно изменять природу человека?

Некоторые активисты проекта «Геном человека», в частности президент «Изучения генома человека» Уильям Хейзелтайн (William Haseltine), делают далеко идущие заявления о грядущих достижениях современной молекулярной биологии, утверждая, что «насколько мы понимаем восстановительные процессы тела на генетическом уровне… можно будет добиться поддержания нормальных функций тела практически бесконечное время» ¹³. Но большинство работающих в этой области учёных видят куда более скромные перспективы своей сегодняшней деятельности и завтрашних достижений. Многие говорят, что они просто ищут средства от определённых связанных с генетикой болезней, таких как рак молочной железы или муковисцидоз, что существуют серьёзнейшие препятствия к клонированию и генетическому усовершенствованию человека и что модификация природы человека — материал для научной фантастики, а не технологическая возможность.

Трудность и рискованность предсказаний развития технологии вошла в поговорку, особенно когда речь идёт о событиях, до которых может оставаться ещё лет пятьдесят. Тем не менее важно набросать какие-то сценарии возможного будущего, допускающие разные исходы, из которых одни очень вероятны и даже уже прорисовываются сегодня, а другие могут вообще никогда не реализоваться. Как мы увидим, современная биотехнология уже порождает эффекты, которые скажутся на мировой политике в ближайшие два-три десятилетия, даже если генная инженерия до того не сумеет изготовить ни одного младенца на заказ.

Говоря о биотехнологической революции, важно помнить, что речь идёт о понятии существенно более широком, чем генная инженерия. То, что мы сегодня переживаем, — это не просто технологическая революция в расшифровке ДНК и манипулировании её структурой, но революция в биологии, лежащая в основе такой способности. Подобная научная революция приводит к открытиям и прорывам во многих смежных областях, помимо молекулярной биологии, в том числе в когнитивной неврологии, популяционной генетике, эволюционной биологии и нейрофармакологии. И научное наступление во всех этих областях имеет потенциальные политические последствия, потому что оно расширяет наши знания о мозге, источнике человеческого поведения, а следовательно — и возможности управлять им.

Как мы увидим, может оказаться, что мир в ближайшие десятилетия будет выглядеть совсем по-иному, даже если не прибегать к широкомасштабным допущениям о возможностях генной инженерии. Сегодня мы стоим — и в ближайшем будущем будем стоять — перед этическим выбором, касающимся тайны генетической информации, правильного использования медицинских препаратов, исследований на человеческих эмбрионах и клонирования человека. Однако вскоре нам придётся иметь дело с вопросами о селекции эмбрионов и о степени, до которой все медицинские технологии можно использовать для усовершенствования человека, а не для чисто лечебных целей.

Революция в когнитивной неврологии

Первый путь в будущее связан совсем не с технологией, но всего лишь с накоплением знаний о генетике и поведении. Многие из предвидимых выгод от проекта «Геном человека» связаны не с возможностью генной инженерии, а с геномикой — то есть с пониманием функций генов. Например, геномика позволит создавать лекарства для конкретных индивидуумов на заказ с целью снижения нежелательных побочных эффектов; она даст селекционерам растений куда более точные знания при проектировании новых видов ¹⁴.

Однако попытки связать гены с поведением делались за много лет до появления программы «Геном человека», и они уже привели ко многим решительным политическим баталиям.

Дело в том, что ещё по крайней мере со времён древних греков ведутся споры об относительной роли в человеческом поведении природы и воспитания. В течение почти всего двадцатого века естественные, а в особенности общественные науки склонны были выделять культуральные мотивы поведения, затушевывая природные. В последние годы маятник качнулся назад — многие даже сказали бы, что слишком далеко — в пользу генетических причин ¹⁵. Этот сдвиг в научных взглядах отразился во всей популярной прессе: теперь видят «гены» во всём — от интеллекта до тучности и агрессивности.

Спор о роли наследственности и культуры в формировании человеческих поступков всегда был весьма политизирован: консерваторы склоняются к объяснениям на основе природы, а левые подчёркивают роль воспитания. Аргументами в пользу наследственности страшно злоупотребляли в первой половине двадцатого века разнообразные расисты и фанатики, объясняя, почему одни расы, культуры и общества ниже других. Гитлер — всего лишь самый знаменитый пример правого поборника генетического мышления. Противники иммиграции в Соединённые Штаты до прохождения ограничительного Акта об иммиграции 1924 года утверждали, подобно Мэдисону Гранту в 1921 году в книге «Исчезновение великой расы» ¹⁶, что сдвиг состава иммигрантов от северной Европы к южной означает вырождение американской расовой породы ¹⁷.

Сомнительная родословная генетических аргументов отбросила тень почти на все споры о генетике во второй половине двадцатого века. Прогрессивная интеллигенция была особенно настроена громить аргументы относительно природы. И не только потому, что естественные различия между группами людей подразумевают социальную иерархию, но ещё и потому, что природные свойства, даже общие для всех, подразумевают ограничения для изменчивости людей, а потому и для людских надежд и чаяний. Феминистки яростнее всего сопротивлялись любому допущению, что какое бы то ни было различие между мужчинами и женщинами имеет генетическую основу, а не сконструировано обществом ¹⁸.

Проблема с крайними взглядами социал-конструкционистов и с крайними взглядами сторонников наследственности состоит в том, что ни те, ни другие не выдерживают критики в свете доступных сегодня эмпирических фактов. Проводя мобилизацию для Первой мировой войны, армия США начала широкое тестирование интеллекта новых рекрутов, впервые получив данные о когнитивных способностях различных расовых и этнических групп ¹⁹. Этими данными размахивали противники иммиграции как свидетельством умственной неполноценности — среди прочих — евреев и чернокожих. В одном из великих ранних поражений «научного расизма» антрополог Франц Боас (Franz Boas), проведя тщательное исследование, показал, что размер головы и интеллект у детей иммигрантов сближается с теми же показателями детей, рождённых в стране, если детей иммигрантов кормить по американской диете. Другие показали культуральное смещение, содержащееся в армейском тесте на интеллект (в частности, предлагалось узнать на картинке теннисный корт, которого почти все дети иммигрантов в жизни не видели).

С другой стороны, любой родитель, которому приходилось воспитывать братьев или сестёр, по опыту знает, что есть много индивидуальных черт, которые никак не объяснить в терминах воспитания или среды. До сих пор было только два способа разделить переплетение естественных и культуральных мотивов поведения. Первый — это генетика поведения, а второй — межкультурная антропология. Однако будущее почти неизбежно породит куда более точное эмпирическое знание молекулярных и нейронных путей от генов к поведению.

Генетика поведения базируется на изучении близнецов — в идеале идентичных близнецов, — воспитанных раздельно. (Имеются в виду однояйцовые близнецы, которые происходят от деления одной оплодотворённой яйцеклетки.) Мы знаем, что идентичные близнецы имеют один и тот же генотип, то есть одинаковые ДНК, и принимаем допущение, что различия в поведении, следовательно, связаны не с наследственностью, а с разной средой воспитания. Сопоставляя поведение таких близнецов — например, предлагая им тесты интеллекта или сравнивая их криминальные досье или профессиональные карьеры в различном возрасте, — можно получить численные результаты, которые выражают разброс, называемый статистиками средним отклонением в поведении, обусловленном генами. Таким образом, остальные различия оказываются обусловлены средой. Генетика поведения также изучает случаи, когда неродственники (то есть приёмные братья или сестры) воспитываются в одном и том же доме. Если общая среда семьи и воспитания столь важна в формировании поведения, как это утверждают противники теории наследственности, то такие совместно воспитанные дети должны показывать большую корреляцию свойств, чем случайно выбранные неродственники. Сравнение этих двух корреляций даёт нам меру для оценки влияния среды.

Результаты генетики поведения часто бывают поразительны и показывают сильную корреляцию в поведении идентичных близнецов, несмотря на их воспитание у разных родителей или в разных экономико-социальных средах. Конечно, есть и серьёзная критика такого подхода. Главная проблема связана с тем, что считать иной средой. Во многих случаях у разлученных близнецов сохраняется много общих внешних обстоятельств, и невозможно разделить естественное и культурное влияние. Среди «общих обстоятельств», которые специалисты по генетике поведения могут упускать из виду, можно назвать чрево матери, оказывающее сильнейшее влияние на процесс превращения генотипа в фенотип, или в человека. Однояйцовые близнецы по необходимости созревают в одном и том же чреве, но если бы те же зародыши вырастить в разных утробах, результат мог бы быть совершенно другим, если мать одного из них плохо питается, пьёт или принимает наркотики.

Второй и менее точный способ выяснения естественных источников поведения — это проведение межкультурного наблюдения над конкретной чертой или видом деятельности. Сейчас у нас есть весьма богатый этнографический материал по целому ряду различных человеческих обществ, как существующих ныне, так и известных нам лишь по археологии или истории. Если некоторое свойство проявляется практически во всех известных обществах, мы можем высказать уверенное, хотя и продиктованное обстоятельствами, суждение, что оно связано не со средой, а с генами, Этот подход обычно применяется в этологии животных — сравнительном изучении поведения животных.

Проблема этого подхода в том, что весьма трудно найти поистине всеобщий образ действий или мыслей для всех людей. В поведении людей куда больше разнообразия, чем в поведении животных, поскольку люди в намного большей степени являются существами культуры; их учат поведению законы, обычаи, традиции и другие влияния, социально сконструированные, а не природные. ²⁰ Постбоасовские специалисты по культуральной антропологии, в частности, с удовольствием подчёркивают разнообразие поведения человека. Многие классики антропологии двадцатого века — это те, кто подобно Маргарет Мид в книге «Взросление на Самоа» вознамерились показать, что определённые культуральные черты, обычные на Западе, например сексуальная ревность или нормы половой жизни для девушек-подростков, не приняты в некоторых экзотических не западных культурах. ²¹ Эта традиция живёт на бесчисленных «культурологических» факультетах университетов по всем Соединённым Штатам Америки, которые особенно интересуются девиантными, изменёнными или в ином смысле необычными формами поведения.

Тем не менее факт таков, что существуют и культурные универсалии: хотя конкретные формы родства — например, китайская семья из пяти поколений или американская «ядерная» семья — не универсальны, парная связь между мужчинами и женщинами является видо-специфичным поведением для людей, отличающимся от подобного поведения у шимпанзе. Содержание человеческих языков произвольно, и строятся они культурально, но «глубинные структуры» грамматики (впервые определённые Ноамом Хомски [Noam Chomsky]), на которых основаны языки, — общие. Многие примеры причудливого или нетипичного поведения, использованные для опровержения существования универсальной модели познания, оказались дефектными, как, например, изучение самоанских подростков у Маргарет Мид. Говорилось, что у индейцев хопи нет понятия времени, а на самом деле оно есть: просто антрополог, изучавший племя, его не узнал ²². Можно было бы подумать, что цвета — хорошие кандидаты на социально сконструированные понятия, поскольку то, что мы определяем как «синее» и «красное», — это просто две точки в непрерывном ряде длин световых волн. И все же: в одном антропологическом исследовании представителей далеко отстоящих друг от друга культур просили поместить в цветовую таблицу цвета, используемые у них в обществе. Оказалось, что люди одинаково определяют основные и дополнительные цвета, независимо от культурных границ. Это наводит на мысль о чём-то «встроенном» в цветовом восприятии, о чём-то, имеющем биологическую основу, даже если нам неизвестны конкретные гены или нейронные структуры, составляющие её.

Генетика поведения и межкультурная антропология начинают с макроповедения, и заключения о природе человека выводят на основе корреляций. Первая начинает с людей, генетически идентичных, и ищет различия, вызванные средой, вторая берёт людей культурно Гетерогенных и ищет генетически обусловленное сходство. Ни один подход не может доказать свои утверждения так, чтобы удовлетворить критиков, поскольку оба они основаны на статистических заключениях, зачастую допускающих значительные погрешности, и не ставят себе цели установить фактическую причинную связь между генами и поведением.

И вот это в ближайшее время может перемениться. Теоретически биология может дать информацию о молекулярных путях, связывающих гены и поведение. Гены управляют экспрессией других генов — то есть включают её и выключают, — а те содержат коды белков, управляющих химическими реакциями в теле и являющихся строительными блоками клеток тела. Многое из того, что мы сейчас знаем о генетической причинности, ограничено сравнительно простыми генетическими нарушениями, такими как хорея Гентингтона, болезнь Тея-Сакса и муковисцидоз, каждое из которых можно проследить до единственной аллели (то есть секции ДНК), которая может отличаться у разных индивидов. Поведение более высокого уровня, такое как интеллект или агрессивность, имеет, вероятно, более сложные генетические корни и является продуктом многих генов, взаимодействующих друг с другом и со средой. Но кажется почти неизбежным, что мы скоро куда больше узнаем о генетической причинности, даже если никогда до конца не поймём, как формируется поведение.

Например, в Принстоне биолог Джо Цзин ввёл мыши ген сверхпамяти. Относительно компонента клетки мозга, известного как рецептор NDMA, давно предполагали, что он связан со способностью запоминания, а сам он в свою очередь является продуктом последовательности генов, маркированных NRi, NR2A, NR2B. Выполнив так называемый «нокаутный» эксперимент, в котором была выведена мышь, не имеющая гена NR1, Цзин определил, что этот ген действительно связан с памятью. Во втором эксперименте он добавил ген NR2B другой мыши и обнаружил, что создал мышь со сверхпамятью ²³.

Цзин не нашёл «ген» интеллекта, он даже не нашёл «ген» памяти, поскольку память формируется взаимодействием многих различных генов. Сам по себе интеллект вряд ли является одиночным свойством; скорее это набор способностей, связанных с целым рядом когнитивных функций, а память — лишь одна из многих. Но на место встал кусочек мозаики, и за ним пойдут новые. Разумеется, невозможно выполнять «нокаутные» генетические эксперименты на человеке, но, учитывая сходства генотипов человека и животного, можно будет делать куда более сильные заключения о генетической причинности, чем сейчас.

Более того, возможно изучать различия в распределении разных аллелей и коррелировать их с популяционными различиями. Например, мы знаем, что разные группы населения в мире имеют разное распределение групп крови. Лишь около 40 процентов европейцев имеют кровь группы 0, в то время как у американских индейцев почти исключительно встречается только эта группа крови ²⁴. Аллели, связанные с серповидно-клеточной анемией, чаще встречаются у афроамериканцев, чем у белых. Специалист по популяционной генетике Луиджи Лука Кавалли-Сфорца обрисовал умозрительную историю миграций ранних людей из Африки в другие части света на основе распределения митохондриалыюй ДНК (то есть ДНК, содержащейся в митохондриях, вне ядер клетки, которая наследуется с материнской стороны) ²⁵. Он пошёл и дальше, связывая эти группы населения с развитием языков, и создал историю эволюции каждого языка при отсутствии письменных источников.

Такой вид научного знания даже в отсутствии технологий, которые бы им пользовались, имеет важные политические последствия. Мы уже видели, как это было в случае трёх видов высокоуровневого поведения с генетическими корнями: интеллект, преступность и сексуальность, — и увидим ещё много где. ²⁶

Наследуемость интеллекта

В 1994 году Чарльз Мюррей и Ричард Хернштейн зажгли мировой пожар искрой своей книги «Гауссова кривая». ²⁷ Эта книга, начинённая статистикой и прочно опирающаяся на большой массив данных, «Долговременное обследование молодёжи страны», содержала два утверждения, вызвавших невероятный протест. Первое — что интеллектуальные способности во многом наследуются. Мюррей и Хернштейн утверждали на языке статистики, что от 60 до 70 процентов дисперсии интеллекта вызвано генами, а остальные связаны с внешними факторами, такими как питание, образование, состав семьи и тому подобное. Второе — что гены сыграли свою роль в том, что афроамериканцы показывают результаты тестов ниже белых примерно на одно стандартное отклонение. ²⁸

Мюррей и Хернштейн утверждают, что в мире, где рушатся социальные барьеры для мобильности и растёт вознаграждение для интеллекта, общество будет всё сильнее стратифицироваться по когнитивным линиям. Ключом к успеху станут гены и среда воспитания. Самые умные получат наибольшие выгоды; и действительно, благодаря «ассортативному спариванию» (склонности людей выбирать себе похожих супругов) когнитивная элита будет в общем и целом увеличивать со временем своё относительное преимущество. Люди с более низким интеллектом получат резко ограниченные шансы, а возможности компенсаторных программ исправить это положение далеко не беспредельны ²⁹. Эти аргументы повторяют более ранние, изложенные психологом Артуром Дженсеном в статье 1969 года в «Harvard Educational Review», заключение которой было столь же пессимистично ³⁰.

Неудивительно, что «Гауссова кривая» вызвала такую волну протестов. Мюррея и Дженсена обзывали расистами и узколобыми фанатиками ³¹. Говоря словами одного отзыва: «При всём своём воинствующем алармизме «Гауссова кривая»… есть просто очередная глава в продолжающей своё развитие политэкономии расизма» ³². Общий смысл атаки состоял в том, чтобы разоблачить авторов книги как лжеучёных, результаты которых столь ненадёжны и пристрастны, что их даже не стоит серьёзно оспаривать; а также связать авторов с различными ассоциациями скинхедов и неонацистов ³³.

Но книга эта была лишь последним по времени залпом в продолжающейся войне между теми, кто утверждает, будто интеллект обладает высокой степенью наследуемости, и теми, кто говорит, что интеллект в основном формируется средой. Консерваторы часто симпатизируют аргументам в пользу природных различий, поскольку желают оправдать существующую социальную иерархию и противостоять попыткам правительства её устранить. Левые же, наоборот, не могут смириться с мыслью, что природа ставит границы поискам социальной справедливости, в частности, что существуют естественные различия между группами людей. Заинтересованность этих групп в таких вопросах, как интеллект, настолько высока, что немедленно выливается в методологические диспуты, в которых правые утверждают, что когнитивная способность проста и легко измерима, а левые возражают, что это понятие определено очень нечётко и при его измерении допускаются грубейшие ошибки ³⁴.

Очень неудобен, оказывается, тот факт, что развитие современной статистики (и вследствие этого современной социологии в целом) тесно переплетено с психометрией и работами многочисленных блестящих методологов, которые одновременно являются расистами и евгениками. Первым из них был двоюродный брат Чарльза Дарвина Фрэнсис Гальтон, создатель термина «евгеника», который в своей книге «Наследственный гений» утверждал, что исключительные способности до некоторой степени приурочены к семьям ³⁵. Гальтон был одним из первых в конце девятнадцатого столетия, кто создал тест для измерения интеллекта, который сам считал объективным. Он систематически собирал данные и пробовал применять для их анализа новые математические методы.

Учеником Гальтона был Карл Пирсон, Гальтоновский профессор евгеники в университетском колледже в Лондоне, твёрдо веровавший в социал-дарвинизм. Однажды он написал: «История указывает мне один и только один способ, которым была порождена высокая цивилизация, а именно — борьба расы с расой и выживание расы, наиболее приспособленной физически и умственно» ³⁶. Кроме того, он ещё оказался превосходным методологом и одним из основателей современной статистики. Каждый первокурсник, изучающий статистику, знает коэффициент Пирсона, базовый коэффициент корреляции, и знакомится с методом хи-квадрат для статистической значимости — тоже изобретение Пирсона. А вывел Пирсон коэффициент корреляции отчасти потому, что хотел найти способ более точно оценивать родственные измеряемые явления — например, сопоставлять тест интеллекта с лежащими в его основе биологическими характеристиками, в частности, с самим интеллектом. (Веб-страница факультета статистики университетского колледжа гордится его достижениями в прикладной математике, но скромно умалчивает о его писаниях по вопросу расы и наследственности.)

Третий серьёзный методолог был Чарльз Спирмен, который изобрёл основную технику факторного анализа и коэффициент ранговой корреляции Спирмена — незаменимые средства статистики. Спирмен — психометрист — заметил, что тесты на умственные способности сильно коррелированы друг с другом: если человек хорошо отвечает, например, на вербальный тест, то у него больше шансов хорошо пройти тест по математике. И он постулировал, что есть общий коэффициент интеллекта (General Intelligence), который он обозначил через G, и этот коэффициент определяет успехи индивидуума в различных тестах. Факторный анализ родился из его попыток строго выделить коэффициент G, и этот метод остаётся центральным в современных дискуссиях о наследуемом интеллекте.

Связи психометрии с политически неприятными взглядами на расу и евгенику вполне могло быть достаточно, чтобы дискредитировать всю эту дисциплину в глазах многих, но на самом деле этот факт показывает, что не существует неизбежной корреляции между политически некорректными открытиями и плохой наукой. Отрицание методологической правильности у людей, чьи взгляды оппоненту не нравятся, и списывание их работы по ведомству «лженауки» — очень удобный уход от спора по существу. Этот уход практиковался левыми почти всю вторую половину двадцатого века и высшей своей точки достиг с публикацией в 1981 году книги Стивена Джея Гулда «Лжеизмерения человека» ³⁷. Гулд, палеонтолог, отличающийся сильными левыми симпатиями, начал с таких лёгких мишеней, как Сэмюэл Джордж Мортон и Пол Брока — учёные девятнадцатого века, которые верили, что об интеллекте можно судить по размерам головы, и чьи фальсифицированные данные использовались для поддержки расистской и антииммиграционной политики на рубеже двадцатого столетия. Затем он переходит к нападкам на более заслуживающих доверия сторонников генетических теорий разума, таких как Спирмен и сэр Сирил Берт, на которого весьма полагается Артур Дженсен.

Последнее особенно примечательно, поскольку Берт, один из гигантов современной психологии, был в 1976 году обвинён в намеренной фальсификации данных по исследованию однояйцовых близнецов, из которых вывел оценку, что интеллект более чем на 70 процентов есть вопрос наследственности. Британский журналист Оливер Гилли в «Санди таймс» за тот же год заявил, что Берт подделал данные и обманул соавторов и что его результаты — фальшивка. Это дало колоссальное оружие в руки других критиков, таких как психолог Леон Камин, который утверждал, что «не существует данных, которые заставят здравомыслящего человека принять гипотезу, будто результаты тестов IQ хоть в какой-то степени передаются по наследству» ³⁸, Он же вместе с Ричардом Левонтином и Стивеном Роузом продолжил атаку широким фронтом на всю генетику поведения вообще, которую они считали лженаукой ³⁹.

К сожалению, мысль о том, что коэффициент G относится к чему-то реально существующему в мозге и что он имеет генетическую основу, не так легко убить, не выходя за пределы рассмотрения методологии. Более поздние исследователи, вернувшись к работе Берта, показали, что обвинения в заведомой фабрикации сами были сфабрикованы». Как бы там ни было, не только Берт проводил на однояйцовых близнецах исследования, показавшие высокую степень наследуемости; было ещё много других, включая миннесотское исследование близнецов в 1990 году, которое дало результаты, очень похожие на полученные Бертом.

Не стихает серьёзный и сложный спор между психологами на тему о существовании и природе коэффициента Спирмена G, причём весьма заслуживающие доверия учёные приводят аргументы как «за», так и «против» ⁴⁰. С того момента, как в 1904 году была обнародована теория Спирмена о том, что интеллект есть нечто единое, на неё беспрерывно нападали те, кто считает, что интеллект представляет собой набор взаимосвязанных способностей, которые могут быть весьма различными у одного и того же человека. Одним из самых первых сторонников этой точки зрения был американский психолог Л. Л. Терстон; одним из последних — Говард Гарднер, чьё учение о «множественности интеллектов» широко известно в американских академических кругах ⁴¹. Защитники фактора G указывают, что спор в некотором смысле ведётся об определениях: многие способности, которые Гарднер называет интеллектами, как указывают сами Мюррей и Хернштейн, можно вполне резонно назвать талантами, а термин «интеллект» зарезервировать для некоторого более ограниченного набора когнитивных функций. Свою аргументацию в пользу существования фактора G они основывают на факторном анализе, из которого можно сделать сильное статистическое утверждение, что фактор G есть нечто единое. Критики приводят разумные контраргументы о том, что сторонники фактора G делают заключение о существовании некоторой способности, которую, хотя она должна соотноситься с чем-то в мозгу, никто фактически не наблюдал.

Появление «Гауссовой кривой» привело к публикации другими психологами и специалистами по интеллекту целого ряда книг, где суммируется всё в настоящий момент известное о связи между интеллектом и наследственностью ⁴². Из этой литературы ясно, что хотя ряд авторов весьма расходятся с Мюрреем и Хернштейном по многим из их главных утверждений, вопрос, который они поставили, — то есть важность интеллекта в современном обществе и следствия из наличия у него наследственных корней — никуда не девается. Например, мало кто не согласен, что существует значительная степень наследуемости того, что измеряют тесты интеллекта, будь то фактор G или какие-то другие, множественные факторы, составляющие интеллект. Специальный выпуск «American Psychologist», изданный вслед «Гауссовой кривой», резюмирует согласие о том, что дисциплина, будучи половиной интеллекта человека, связана с наследственностью в детском возрасте, и ещё сильнее — при взрослении ⁴³. Среди специалистов идёт технический спор, касающийся противопоставления «широкой» и «узкой» наследуемости, который приводит некоторых к утверждению, что генетический компонент интеллекта составляет никак не более 40 процентов ⁴⁴, но мало кто принимает всерьёз утверждение Камина, будто нет достоверных свидетельств, связывающих успех в тестах по проверке интеллекта с наследственностью.

Различие в оценках наследуемости имеет потенциально важные следствия для публичной политики, поскольку меньшие значения в пределах от 40 до 50 процентов предполагают вопреки Мюррею и Хернштейну, что существуют факторы среды, подвластные политике правительства, которые могут содействовать подъёму IQ у населения. Кто-то считает стакан наполовину полным, а не наполовину пустым: улучшение питания, образование, безопасная среда обитания и экономические ресурсы могут помочь поднять те 50 процентов IQ ребёнка, которые связаны со средой, а потому являются вполне разумной целью социальной политики.

Энвиронментальный компонент также смягчает удар в смысле многострадального вопроса интеллекта и расы. Тот же специальный выпуск «American Psychologist» подтвердил, что чернокожие действительно показывают в стандартных тестах интеллекта результаты значительно ниже белых — вопрос в том почему. Есть много привходящих причин, чтобы предположить: этот разрыв куда в большей степени вызван факторами среды, нежели генетическими факторами. Одна из наиболее сильных причин связана с так называемым эффектом Флинна, получившим своё название по имени психолога Джеймса Флинна, который впервые заметил, что результаты IQ в последние лет тридцать росли практически в любой развитой стране ⁴⁵. Весьма маловероятно, что такое изменение обусловлено генетическими факторами, поскольку генетические изменения так быстро не происходят; и сам Флинн тоже скептически отнёсся к мысли, что люди в целом сейчас намного умнее, чем были в прошлом поколении. Это наводит на мысль, что массовый рост IQ есть результат действия каких-то энвиронментальных факторов, которые мы весьма плохо понимаем — от лучшего питания (отчего за тот же период у того же населения увеличился рост) до образования и большей доступности психостимуляции. Отсюда можно бы и заключить, что группы с плохим социальным положением, например афроамериканцы, имеющие серьёзный гандикап в питании, образовании и других аспектах социальной среды, тоже в конце концов поднимут свой IQ. И IQ у чернокожих вырос, как и у евреев и других групп иммигрантов, и разрыв между белыми и чёрными уже в какой-то степени сократился; в будущем он вполне может стать неразличимым.

Смысл этого обсуждения вопросов интеллекта и генетики не в том, чтобы выступить на стороне одной теории интеллекта против другой или за какую-то конкретную оценку наследуемости интеллекта. Мои наблюдения над окружающими (в частности, над собственными детьми) наводят на мысль, что интеллект представляет собой действие не единственного фактора G, а проявление ряда тесно связанных способностей. Наблюдения с точки зрения здравого смысла также говорят мне, что дальнейшее изучение на молекулярном уровне не приведёт к поразительным новым открытиям относительно расовых различий в интеллекте. Слишком кратко с точки зрения эволюции время, прошедшее после разделения рас, а степень генетических различий между расами при исследовании свойств, которые можно измерить (например, распределение групп крови), слишком мала, чтобы предполагать, будто в этом отношении могут существовать сильные групповые различия.

Вопрос здесь иной. Если мы даже не будем предполагать прорывов в генной инженерии, которые позволят манипулировать интеллектом, само накопление знаний о генах и поведении будет иметь политические последствия. Некоторые из этих последствий могут быть очень хорошими: молекулярная биология может снять с генов ответственность за важные различия между личностями и группами, как исследования Боаса относительно размеров головы разбили «научный расизм» начала двадцатого века. С другой стороны, науки о жизни могут сообщить нам новости, которые мы бы предпочли не слышать. Политический пожар, зажжённый «Гауссовой кривой», будет не последним, и пламя их станут подпитывать дальнейшие исследования по генетике, когнитивной неврологии и молекулярной биологии. Многие из левых желали бы просто криками подавить все утверждения о генах и интеллекте как расистские по существу и относящиеся к лженауке, но сама наука не позволит пойти по этому пути. Накопление знаний о молекулярных воздействиях на память вроде того, которое показал эксперимент Джо Цзина на мышах, позволит в будущем дать оценки наследуемости интеллекта куда более точные. Способы отображения мозга, такие как позитронная томография, функционально-резонансное отображение и магнитно-резонансная спектроскопия, позволят динамически отображать ток крови и включение нейронов; коррелируя их результаты с различными видами умственной деятельности, мы когда-нибудь сможем достигнуть некоторой окончательности в вопросе о том, является G единым фактором или множественным — локализовав его в различных частях мозга. Тот факт, что плохая наука в прошлом использовалась для плохих целей, не даёт нам гарантии, что в будущем хорошая наука будет служить только тем целям, которые мы считаем хорошими.

Генетика и преступность

Если есть на свете что-то более политически спорное, чем связь между наследственностью и интеллектом, то это — генетические корни преступности. Попытки свести криминальное поведение к биологии имеют столь же длинную и проблематичную историю, как и психометрия, и исследованиям в этой области досталась своя доля плохой методологии и связи с евгеническим движением. Наиболее знаменитым дискредитированным учёным в этом направлении был итальянский врач Чезаре Ломброзо, который на пороге двадцатого века изучал живых и мёртвых заключённых и создал теорию, что существует криминальный физический тип, характеризующийся низким лбом, маленькой головой и прочими подобными свойствами. Под влиянием Дарвина Ломброзо считал, что криминальные «типы» — это откаты назад к некоей ранней стадии человеческой эволюции, каким-то образом дожившие до настоящего времени. Хотя Ломброзо породил современную либеральную точку зрения, что некоторые люди по биологическим причинам не могут быть привлечены к ответственности за свои преступления, его работа зияла такими методологическими прорехами, что потом заняла место в анналах лженауки рядом с френологией и флогистоном ⁴⁶.

Современные теории биологических начал преступления берут своё начало из тех же истоков, что и теории о наследственности и интеллекта: из генетики поведения. Изучение однояйцовых близнецов, воспитанных раздельно, или не родственников, воспитанных совместно, показывает корреляцию между генами и криминальным поведением ⁴⁷. В одном особенно масштабном исследовании, основанном на выборке из 3586 близнецов из Датского Реестра Близнецов, было показано, что у однояйцовых близнецов шанс общего криминального поведения равен 50 процентам, а у разнояйцевых не идентичных) близнецов — всего лишь 21 процент ⁴⁸. В широком исследовании усыновления, использующем опять-таки датские данные, сравнивались однояйцовые близнецы, воспитанные в семьях криминальных и не криминальных родителей, с приёмными братьями и сёстрами, воспитанными как при наличии криминальных родителей, так и при их отсутствии. Исследование показало, что преступные наклонности биологического родителя — более сильный прогностический фактор для криминального поведения ребёнка, чем криминальность приёмного родителя, что предполагает некоторую форму генетической передачи криминальных наклонностей.

Академическая критика генетических теорий преступности выдвигала многие из тех же возражений, что и в случае интеллекта». При изучении близнецов часто выпадают из рассмотрения тонкие различия общей среды, не контролируются негенетические факторы, которые могут оказывать воздействие на корреляцию, или делаются выводы на основании малых выборок. Тревис Хирши и Майкл Готтфредсон выдвигали аргумент, что преступление, будучи социально сконструированной категорией, не может иметь биологических корней ⁴⁹. То, что считается преступлением в одном обществе, не обязательно вне закона в другом; и как тогда можно говорить, что у кого-то есть «ген» «изнасилования на свидании» или «бродяжничества»?

Хотя многие генетические теории преступности были полностью дискредитированы, всё же преступность — та область социального поведения, где есть серьёзные причины предполагать действие генетических факторов. Конечно, преступление — категория социально сконструированная, но некоторые серьёзные преступления вроде убийства или воровства не терпят ни в одном обществе, и такие поведенческие черты, как слабый контроль над собственными порывами, из-за которых человек способен переступить подобную грань, вполне могут иметь генетический источник ⁵⁰. Преступник, застреливший человека за пару кроссовок, явно не строил рационального соотношения между близкой выгодой и долговременными затратами. Его поведение, возможно, и является результатом плохой социализации в раннем детстве, но не так уж абсурдна мысль, что некоторые люди просто от рождения не способны разумно принимать решения подобного рода.

Если перейти от индивидуальных различий к групповым, то можно заметить достаточные доказательства для утверждения о генетических факторах преступности — просто заметив, что почти в каждом известном обществе и в любой исторический период преступления по большей части совершались молодыми мужчинами, обычно в возрасте от 15 до 25 лет ⁵¹. Конечно, девушки и женщины тоже совершают преступления, как и пожилые люди, но что-то во взрослеющих мужчинах есть особенно предрасполагающее их искать физического самоутверждения и риска на путях, которые выводят за пределы законов общества. Биолог-антрополог Ричард Рэнгэм в 1996 году в своей книге «Дьявольские самцы» описал, как самцы шимпанзе организуются в небольшие группы, совершают вылазки и нападают из засады на другие группы самцов на периферии территории колонии ⁵². Если учесть, что люди произошли от шимпанзеподобных предков около 5 миллионов лет назад, и заметить, что наклонности к агрессии и насилию у самцов человека в этот эволюционный период держались примерно на одном и том же уровне, свидетельства в пользу генетических причин приходится счесть весомыми ⁵³.

Многочисленные исследования говорят в пользу прямой связи на молекулярном уровне между генами и агрессией. В конце восьмидесятых годов изучение одной голландской семьи, за которой числились многие случаи хулиганства, вывело на гены, управляющие выработкой энзимов под названием моноаминоксидазы, или МАО ⁵⁴, Более позднее французское исследование на мышах показало, что аналогичный дефект в генах, управляющих синтезом МАО, вёл к крайней агрессивности ⁵⁵.

Конечно, личности могут научиться подавлять свои порывы ⁵⁶, в частности, если их учат должному поведению в соответствующей фазе развития ⁵⁷. Общество тоже может много сделать, чтобы принудить личность к такому самоконтролю, а если этот самоконтроль отказывает — то для предотвращения преступления или наказания преступления совершившегося. Такие социальные факторы приводят к впечатляющему разбросу цифр преступности в разных обществах (в Нью-Йорке в год совершается убийств больше, чем во всей Японии) и в одном и том же обществе в разные времена ⁵⁸. Но социальный контроль действует в контексте биологических импульсов. Эволюционные психологи Мартин Дали и Марго Уилсон показали, что цифры убийств меняются согласно определённым предсказаниям эволюционной биологии — например, что бытовые убийства чаще происходят в случае людей, не состоящих в кровном родстве (муж и жена, например, или отчим и приёмные дети), чем в случае кровных родственников ⁵⁹.

Каково бы ни было строгое соотношение между генами и средой как источниками преступности, ясно, что любая разумная открытая дискуссия на эту тему в современных Соединённых Штатах попросту невозможна. Причина в том, что поскольку афроамериканцы занимают непропорционально большую долю в криминальном населении США, любое предположение, будто существует генетический компонент, будет воспринято как утверждение, что чернокожие генетически более предрасположены к преступлению. Ни один серьёзный учёный, работающий над этим вопросом, ни сном ни духом не имел в виду подобного научного расизма в стиле старых недобрых времён, но у людей всё равно останутся серьёзные подозрения, что каждый интересующийся данной темой обязательно имеет расистские мотивы.

Пищу таким подозрениям дал в начале девяностых годов Фредерик К. Гудвин, известный психиатр и руководитель ведомства по борьбе со злоупотреблением алкоголем и наркотиками и охране психического здоровья. Гудвин, которого Том Вулф описал как «патентованного олуха в смысле отношений с общественностью», описывая инициативу по созданию Национального института нарушений психического здоровья, предположил, что захлестываемые преступностью города Америки — это «джунгли» ⁶⁰. Гудвин ссылался на многочисленные вполне респектабельные исследования, утверждающие, что у мужчин насилие запрограммировано биологически. Тем не менее из-за неосторожного выбора слов его немедленно обозвали расистом сенатор Эдвард Кеннеди и конгрессмен Джон Дингелл, а инициатива по исследованию насилия была ими заклеймена как евгеническая программа, направленная на устранение нежелательных элементов.

Таким образом была создана сцена для общественных протестов по поводу конференции под названием «Значение и смысл исследований по генетике и криминальному поведению», организованной Дэвидом Вассерманом, исследователем из Мэрилендского университета, и частично финансированной Национальным институтом по изучению генома человека национального центра здоровья ⁶¹. Конференцию назначали, переносили, назначали снова и наконец провели в уединённом месте в Чезапик-Бэй в 1993 году. В ответ на оказанное давление Вассерман попытался критически рассмотреть вопрос о генетике и преступности и организовал целый «круглый стол» по истории евгенического движения ⁶². Это не помешало многим участникам конференции выразить официальный протест, предупреждающий, что «специалисты по естественным наукам, а также историки и социологи не должны позволять использовать себя для придания академической респектабельности расистской лженауке». Конференция прерывалась демонстрантами, скандировавшими лозунги: «Мэрилендская конференция, вам не скрыть — вы пропагандируете геноцид! «⁶³ Вероятность, что Национальный институт здоровья или Национальный институт психического здоровья в ближайшем будущем станет спонсором подобной конференции, как можно догадаться, невелика.

Гены и сексуальность: Гетеро и гомо

Третья область, в которой накопление знаний о генетике имеет и будет иметь важные политические последствия, — это сексуальность ⁶⁴. Мало кто станет отрицать, что сексуальность имеет серьёзные биологические корни, и с утверждением, что разница между мужчиной и женщиной определяется биологией, а не социальным влиянием, куда труднее спорить, чем с аналогичным суждением о расовых различиях. В конце концов, расовые и этнические группы людей (границы между которыми зачастую чётко неопределимы) развились только за последние несколько тысяч или десятков тысяч лет — мгновение ока в масштабах эволюции, — а половые различия существуют уже около сотен миллионов лет, то есть они куда старше человека. Мужчины и женщины различаются психологически, генетически (как известно, у женщин две хромосомы X, а у мужчин — пара XY) и неврологически. Важной струей в сегодняшнем феминизме является мнение, что все эти половые различия заканчиваются в теле, а умы мужчины и женщины по сути одинаковы. Для людей с широким взглядом все половые различия становятся различиями тендерными — то есть разницей в способе социализации мальчиков и девочек. Но очень маловероятно, что это утверждение верно целиком и полностью, и существенный раздел эволюционной биологии последние лет двадцать утверждает, что умы мужчин и женщин сформировались под воздействием разных требований к эволюционной адаптации ⁶⁵.

За последние сорок лет по этой теме был накоплен большой объём эмпирических данных. В 1974 году психологи Элинор Маккоби и Кэрол Джеклин подвели итог известного в большой книге «Психология половых различий» ⁶⁶. Эта работа ниспровергла определённые мифы о том, в чём различаются мужчины и женщины — например, о том, что мальчики и девочки отличаются по социабельности, внушаемости, аналитическим способностям или, вообще говоря, разуму. С другой стороны, есть области, в которых многочисленные исследования выявили существенные различия. У мальчиков вербальные способности ниже, чем у девочек, зато выше математические способности и умение зрительно ориентироваться в пространстве, и наконец, мальчики намного агрессивнее ⁶⁷.

Последняя книга Маккоби «Два пола» показывает, что тендерные различия возникают в очень раннем возрасте. Широкий спектр эмпирических исследований показывает, что игры у мальчиков куда более физические, чем у девочек, что они сильнее девочек стараются установить чёткую доминацию, более склонны к соперничеству, и в соперничестве участвуют группы, а не индивидуумы. Мальчики физически агрессивнее девочек, хотя девочки выказывают более сильную реляционную агрессию (то есть агрессию путём социального остракизма или отчуждения). Беседы у мальчиков отличаются от бесед у девочек и вертятся в основном возле тем агрессии и насилия, тогда как у девочек в центре внимания — семейные отношения. А по отношению к выбору пола товарищей по играм в раннем детстве и мальчики, и девочки будто бы жёстко запрограммированы на разделение по половому признаку». Почти все эти результаты наблюдаются во всех культурах. Всё это заставило Маккоби предположить, что различие поведения мужчин и женщин определяет некоторый биологический элемент, а не только схема социализации, к которой это различие традиционно относят ⁶⁸.

Если же перейти к вопросам о генах и гомосексуальности, политические последствия будут почти полностью противоположны. По вопросам генов — и интеллекта, генов — и преступности, генов — и половых различий левые яростно сопротивляются биологическим объяснениям и стараются опровергнуть свидетельства того, что наследственность играет важную роль в любом из этих видов поведения. По вопросу же гомосексуальности левые занимают противоположную позицию: сексуальная ориентация не есть вопрос индивидуального выбора или социальных условий; она случайным образом закладывается в человека при рождении.

Для эволюционной биологии гомосексуальность всегда составляла особую проблему. Поскольку эволюция, как считается, вся сосредоточена на успешном воспроизводстве, можно было бы подумать, что ген гомосексуальности должен быть довольно быстро элиминирован из популяции естественным отбором. Современные эволюционные биологи теоретизируют, что если гомосексуальность продуцируется неким генетическим фактором, то лишь как побочный продукт иного, высокоадаптивного свойства, такого, которое, вероятно, выгодно самкам и наследуется по материнской линии ⁶⁹. Считается, что мозги различных животных, в частности людей, сексуализируются в предродовой стадии под влиянием определённого уровня различных половых гормонов, набор которых генетически детерминирован. Исследования на мышах привели к гипотезе, что мужская гомосексуальность вызывается недостаточным предродовым воздействием тестостерона.

До настоящего времени наследуемость гомосексуальности оценивалась тем же способом, что наследуемость интеллекта или преступных склонностей: исследованиями на близнецах и усыновленных детях. Эти исследования показали наследуемость от 31 до 74 процентов для мужчин и от 27 до 76 процентов у женщин. Многочисленные недавние нейроанатомические исследования показали, что действительно существуют различия в структуре трёх частей мозга между Гетеро- и гомосексуальными мужчинами; согласно данным Саймона Левея, различия особенно проявляются в гипоталамусе ⁷⁰. Фактическая генетическая связь между определённым участком Х-хромосомы и гомосексуальностью была заявлена Дином Хеймером, исследователем из Национального института здоровья ⁷¹. С помощью стандартной генетической техники анализа родословной группы мужчин, признающих свою гомосексуальность, Хеймер и его сотрудники установили статистически значимую корреляцию между сексуальной ориентацией и определёнными генетическими маркерами хромосомного участка Xq28.

Многие критики выдвигали против этого исследования возражения тех же типов, что и в случае интеллекта и преступности. ⁷² Но каков бы ни был окончательный вердикт по этим теориям, гомосексуальность существует почти во всех известных обществах, и естественно предположить какую-то её природную основу. Что интересно — политика, связанная с этой темой. В отличие от интеллекта и преступности, где левые нападают на самую идею наследуемости, многие активисты-гомосексуалисты привержены идее «гена гомосексуальности», потому что концепция генетической причинности освобождает геев от моральной ответственности за своё состояние. Тут уж правые спорят, что гомосексуальность — это выбор образа жизни. А существование гена гомосексуальности «доказало» бы, что гомосексуальность — как веснушки: состояние, с которым человек ничего поделать не может.

В этом аргументе не больше смысла, чем в утверждении, что среда не может повлиять на интеллект или преступные склонности. Если не считать нескольких болезней, связанных с нарушением единственного гена, таких как хорея Гентингтона, гены никогда стопроцентно не определяют окончательное состояние человека ⁷³, и нет причины думать, что существование гена гомосексуализма означает, будто культура, нормы, возможности и другие факторы в сексуальной ориентации не играют роли. Тот простой факт, что есть много бисексуальных личностей, указывает, что сексуальная ориентация весьма пластична. Если родители беспокоятся, как бы летний поход с учителем-гомосексуалистом не дал сыну гомосексуального опыта, то отсутствие у сына гена гомосексуализма эту тревогу не снимет.

С другой стороны, правые, которые глубоко убеждены, что гомосексуализм — просто вопрос морального выбора, должны отрицать самый факт, как левые по отношению к разуму или тендерной идентичности: природа полагает пределы. Левшей можно переучить писать и есть правой рукой, но это всегда будет трудно и никогда они не будут ощущать этого «естественным». На самом деле гомосексуальность не отличается от интеллекта, криминальности или половой идентичности в том смысле, что это предрасположенность человека, частично определяемая наследственностью, а частично — социальной средой и личным выбором. Можно поспорить насчёт относительного веса генетических и социальных причин в каждом случае, но само существование генетических факторов делает суждения по этой теме крайне поляризованными, поскольку предполагает ограничения человеческого потенциала и действия морали.

Одной из любимейших надежд социальных наук двадцатого века было то, что прогресс естественных наук исключит биологию как существенный фактор в определении поведения человека. Во многих отношениях эта надежда оправдалась: у «научного расизма» не нашлось эмпирической базы, поскольку различия между расовыми и этническими группами или между мужчинами и женщинами оказались намного меньше, чем считали сразу после появления теории эволюции Чарльза Дарвина. Выяснилось, что человечество на самом деле — на удивление однородный вид, и это поддерживает моральную догадку нашей после просвещенческой эпохи относительно универсального достоинства всех людей. Но некоторые групповые различия — особенно между полами — остаются. И биология no-прежнему играет серьёзную роль в объяснении различий индивидуумов в пределах популяций. Накопление в будущем знаний о генетике человека только увеличит наши знания об источниках поведения, а потому будет порождать бесконечные политические споры.

Научное знание о причинах неизбежно поведёт к поиску технологий для управления этими причинами. Например, существование биологических коррелятов гомосексуальности — в виде внутриутробных андрогенов, нейроанатомических различий или гена гомосексуальности, на котором основаны предыдущие — предполагает возможность, что в один прекрасный день найдётся «лечение» от гомосексуализма. И здесь левые законно станут весьма щепетильны относительно принятия биологических объяснений, поскольку они снова будут угрожать равенству человеческого достоинства.

Эту проблему можно проиллюстрировать, поставив следующий мысленный эксперимент. Допустим, что в ближайшие двадцать лет мы придём к хорошему пониманию генетики гомосексуальности и найдём для родителей способ резко снизить вероятность рождения ребёнка-гея. При этом не обязательно предполагать наличие генной инженерии; это может быть просто таблетка, обеспечивающая должный уровень тестостерона в матке для маскулинизации мозга развивающегося зародыша. Допустим, что это лечение дёшево, эффективно, не даёт заметных побочных эффектов и может быть проведено в тайне врачебного кабинета. Допустим далее, что социальные нормы вполне примирились с гомосексуальностью. Сколько будущих матерей согласятся принять эту таблетку?

Я подозреваю, что очень многие, в том числе такие, которые сегодня страшно возмутились бы против всего, что может быть воспринято как дискриминация геев. Возможно, они воспринимают гомосексуальность как плешивость или низкорослость — не факт, подлежащий моральному осуждению, но тем не менее не оптимальное состояние, которого при прочих равных условиях для своих детей лучше избежать. (Одна из гарантий такого отношения — желание большинства людей иметь потомство.) И как это может сказаться на статусе геев, в частности, в поколениях, где гомосексуальность будет элиминирована? Не выделит ли их сильнее такая форма тайной евгеники, не сделает ли более заметной целью для дискриминации, чем раньше? Что ещё важнее, очевидно ли, что род человеческий улучшится, если избавить его от гомосексуальности? А если это не очевидно, можем ли мы оставаться безразличными к факту такого евгенического выбора, если он совершается родителями, а не принуждающим государством?