Жан Бодрийяр:
Прозрачность зла.
13. Судьба энергии

Все описанные здесь события подчиняются двойной диагностике: физической и метафизической. С физической точки зрения мы, по-видимому, имеем дело с неким гигантским фазовым переходом в человеческой системе, утратившей равновесие. Этот фазовый переход как физическая схема остаётся для нас полной тайной, но сама по себе эта катастрофическая эволюция не является ни благоприятной, ни пагубной, она просто катастрофична в буквальном смысле слова.

Прототипом этого хаотического отклонения, этой сверхчувствительности к начальным данным является судьба энергии. Все другие культуры зависели от обратимой связи с миром, от устойчивого предписания, куда входили энергетические составляющие, но никогда — принцип освобождения энергии. Энергия — это первое, что должно быть высвобождено, и по этой модели будут рассчитываться все последующие процессы высвобождения. И сам человек был освобождён как источник энергии, вследствие чего он становится движущей силой истории и средством её ускорения.

Энергия представляет собой некую фантастическую проекцию, питающую все индустриальные и технические замыслы современности, и именно она искривляет концепцию человека в смысле динамики воли. В то же время из проделанного новейшей физикой анализа явлений турбулентности, хаоса и катастрофы нам известно, что любой поток, любой линейный процесс, когда его ускоряют, приобретает странную кривизну — кривизну катастрофы.

Катастрофа, которая нас подстерегает, заключается не в исчерпании ресурсов энергии: во всех формах её будет всё больше и больше, по крайней мере в течение отпущенного срока, за пределами которого это уже не коснётся людей. Ядерная энергия неисчерпаема, как и энергия Солнца, энергия приливов и отливов; неисчерпаема даже энергия природных катастроф, подземных толчков, вулканов (техническим фантазиям вполне можно доверять). Но что, напротив, драматично — так это динамика нарушения равновесия, работа на пределе самой энергетической системы; именно это может в очень короткий срок повлечь за собой убийственное разлаживание всего механизма. Мы уже видели несколько наглядных примеров последствий освобождения ядерной энергии (Хиросима, Чернобыль), но потенциально катастрофична любая цепная реакция — будь то вирусная или радиоактивная. Ничто не защищает нас от тотальной эпидемии, даже гласисы, окружающие атомные электростанции. Может быть, вся система трансформации мира посредством энергии вступит в вирусную эпидемическую фазу, соответствующую самой сути энергии: издержки, провалы, несоответствия, нарушения равновесия, катастрофы в миниатюре, которые вначале могут иметь и положительный эффект, но, отставая от своего собственного развития, приобретают размеры глобальной катастрофы.

Можно рассматривать энергию как причину, порождающую следствия, но эти следствия, воспроизводя сами себя, перестают подчиняться какой бы то ни было причинности. Парадокс энергии состоит в том, что она является одновременно и революцией причин, и революцией следствий (при этом обе революции почти не зависят друг от друга), а также в том, что энергия становится не только местом сцепления причин, но и местом расцепления следствий.

Энергия вступает в стадию переохлаждения, и вся система трансформации мира вступает в эту же стадию. Из материальной, продуктивной, переменной энергия превращается в головокружительный процесс, подпитывающий самого себя (впрочем, поэтому не существует риска, что мы испытаем её дефицит).

Взглянем на Нью-Йорк. Это же чудо, что каждое утро всё начинается заново, при том, что накануне было израсходовано столько энергии. Это невозможно объяснить, если не учитывать, что не существует рационального принципа потери энергии, что функционирование такого мегаполиса, как Нью-Йорк противоречит второму началу термодинамики, что мегаполис подпитывается собственным шумом, собственными выбросами углекислого газа, и энергия при этом рождается из потери энергии, то есть происходит некое чудо замены. Эксперты, рассчитывая только количественные данные энергетической системы, недооценивают естественный источник энергии, каковым является само её расходование. В Нью-Йорке этот расход энергии приобрёл благодаря собственному образу характер зрелища, накалённого до предела. То, что говорил Джарри об этом переохлаждении энергии в контексте сексуальной активности («супермужчина»), справедливо и в отношении умственной энергии, и энергии механической: так, некоторые из велосипедистов, участвовавших в гонке преследования вдоль Транссибирской магистрали, умирали, но при этом продолжали крутить педали. Трупное окоченение превращается в трупную мобильность, смерть крутит педали до бесконечности, даже ускоряя ход в соответствии с законом инерции. Энергия оказывается сверхвозросшей за счёт инерции смерти.

Это похоже на «Басню о пчёлах» Мандевилля: энергия, богатство, положение в обществе приходят благодаря порокам, болезням, излишествам и проявлениям слабости. Обратная сторона постулата экономики состоит в том, что если что-либо истрачено, необходимо, чтобы оно было воспроизведено. На самом деле это не так. Чем больше расходов, тем больше растёт энергия и богатство. Такова энергия катастрофы, предвидеть которую, вероятно, не под силу никакому экономическому расчёту. Некоторая форма экзальтации, присущая интеллектуальным процессам, сегодня может быть обнаружена и в процессах материальных.

Все эти вещи мало вразумительны, если говорить о них в терминах эквивалентности; они становятся доступны пониманию лишь тогда, когда мы прибегаем к терминам обратимости и гиперинфляции.

Таким образом, энергия жителей Нью-Йорка приходит к ним из загрязнённого воздуха, из ускорения, из паники, из условий, в которых невозможно дышать, из немыслимой для человека окружающей среды. Весьма вероятно, что наркотики и другие виды принудительной деятельности, порождённые этой энергией, входят в стоимость жизнедеятельности и в валовой метаболизм города. Сюда входят как наиболее почитаемые, так и наиболее презренные занятия. Цепная реакция тотальна. Исчезла всякая идея нормального функционирования. Все живые существа вступают в сговор, как сказали бы в XVIII веке, охваченные одной и той же распущенностью, одним и тем же чрезмерно драматизированным возбуждением, которое в значительной мере выходит за рамки жизненной необходимости и скорее походит на навязчивую идею выжить, на холодный интерес к выживанию, охватывающий всех и подпитываемый своей собственной яростью.

Отговаривать людей от этой расточительности, от этого мотовства, от нечеловеческого ритма жизни было бы двойной ошибкой: с одной стороны, потому что они находят в том, что могло бы довести до истощения нормальные существа, источники анормальной энергии, а с другой — они ощутили бы себя униженными, если бы им пришлось приостановить и экономить энергию, это было бы деградацией устоявшегося коллективного образа жизни во всех его излишествах и городской мобильности, подобной которой нет нигде в мире и которую они сами сознательно или бессознательно создают.

Риск, которому подвергается человеческий род, связан скорее не с нехваткой, вызванной истощением природных ресурсов, грабительским отношением к окружающей среде и так далее, но с излишествами: это работа энергии в пределе, неконтролируемая цепная реакция, безумное стремление к самоуправлению. Это различие весьма существенно, поскольку, если на риск, связанный с нехваткой, можно каким-то образом ответить положениями Новой Политической Экологии, принципы которой на сегодняшний день уже узаконены и входят в Международные нормы охраны окружающей среды, то абсолютно ничто не может противодействовать этой внутренней логике, этому ускорению, которое играет с природой то на уравнивание, то на удвоение ставок. Если, с одной стороны, можно задействовать этические принципы, то есть возвышенную конечную цель материального процесса (даже если эта цель — простое выживание), то, с другой стороны, процесс имеет своей конечной целью лишь стремительный безграничный рост, он поглощает всякие возвышенные помыслы и пожирает своих исполнителей.

И, таким образом, среди повсеместно бушующей шизофрении можно увидеть и то, как развиваются все экологические мероприятия, стратегия рационального использования мира и идеального взаимодействия с ним, но также и то, как одновременно распространяются предприятия, направленные на опустошение и оголтелый успех. Впрочем, зачастую одни и те же предприятия участвуют в обоих процессах разом. И вообще, если предназначение первого движения может показаться относительно ясным (сохранение окружающей среды посредством экологических воззваний), то что мы знаем о тайном предназначении второго? Может быть, в конце этого ускоренного, эксцентричного движения находится судьба человечества, совершенно иное символическое отношение с миром, гораздо более сложное и двойственное, чем отношение равновесия и взаимодействия? Предназначение неизбежное, но таящее в себе всеобщий риск.

Если таковым и должно быть наше предназначение, то очевидно, что разумные божества экологии ничего не смогут поделать против безудержного устремления техники и энергии к непредсказуемому концу этой своего рода Большой Игры, правила которой нам неведомы. Мы беззащитны даже перед негативными эффектами, которые несут в себе меры безопасности, контроля и профилактики. Известно, к каким опасным крайностям может привести профилактика во всех сферах — социальной, медицинской, экономической, политической: во имя самой надёжной безопасности может установиться режим террора на локальном уровне, навязчивая идея контроля, зачастую подобная эпидемической опасности катастрофы.

Ясно одно: сложность начальных данных, потенциальная обратимость всех действий приводят к тому, что нельзя строить иллюзии в отношении какой-либо формы рационального вмешательства. Перед лицом процесса, столь значительно превосходящего индивидуальную или коллективную волю действующих лиц, остаётся лишь допустить, что всякое различие между добром и злом (и в этом смысле возможность судить о справедливости технологического развития) приобретает значимость лишь на самом краю нашей рациональной модели. В пределах этих границ возможны этические размышления и практические определения. Но по другую их сторону, на уровне процесса, который мы сами привели в действие и который теперь протекает без нашего участия, с неумолимостью природной катастрофы царит (к счастью или к несчастью) неразделимость добра и зла и, тем самым, невозможность осуществления одного без другого — в этом, собственно, и состоит теорема о проклятой стороне вещей. И здесь неуместны вопросы о том, должно ли так быть, так оно есть, и не признавать того, что существует, означало бы впасть в самое большое заблуждение. Сказанное не опровергает того, что может быть сделано в этической, экологической и экономической сферах нашей жизни, но оно полностью переносит значение всего этого на символический уровень — уровень судьбы.