Жан Бодрийяр:
Прозрачность зла.
6. Операционная белизна

Парадоксально, но эта неуверенность является результатом избытка позитивного и неуклонного снижения уровня негативного. Нашим обществом овладела какая-то разновидность белокровия, нечто подобное разложению негативного в залитой светом эйфории. Ни Революция, ни философия Просвещения, ни критическая утопия не способствовали преодолению противоречий, и если те или иные проблемы всё же решались, то это происходило только за счёт нарушения негативного баланса, рассеивания отрицательной энергии в сторону симуляции, целиком направленной на позитивность и искусственность, путём установления окончательной прозрачности. Это немного напоминает человека, потерявшего свою тень: то ли он стал прозрачным от света, который проходит сквозь его тело, то ли освещён со всех сторон и беззащитен под лучами всевозможных источников света. Так и мы словно освещены со всех сторон техникой, образами, информацией и, не имея возможности преломить этот свет, тем самым обречены на белую деятельность, на белую общность, на побеление наших тел, как и денег, мозга, памяти, на общую антисептику. Мы обеляем насилие, историю, осуществляя гигантский маневр эстетической хирургии, так что не существует более ничего, кроме общества и индивидуумов, которым возбраняются необузданность и негативные проявления. Всё, что невозможно опровергнуть как таковое, обречено на нерешительность и бесконечное притворство.

Мы в полной мере испытываем на себе некое хирургическое принуждение, направленное на избавление вещей от их негативных черт и на то, чтобы они достигли идеального состояния посредством синтезирующей операции. Это — хирургия эстетическая: случайность лица, его красота или уродство, его отличительные, в том числе и отталкивающие черты — всё это изменяется и доводится до совершенства — до идеального лица, полученного хирургическим путём. Претерпит изменения и знак Зодиака, под которым вы родились; он будет приведён в гармонию с вашим образом жизни. В пока что утопическом, но не лишённом будущего проекте Института зодиакальной хирургии предлагается посредством нескольких соответствующих манипуляций наделить вас тем знаком Зодиака, на котором вы остановите свой выбор.

И ваш пол — та малая часть вашей судьбы, на которой до сих пор лежал отпечаток фатальности, — также может быть изменён согласно вашей прихоти. Мы уже не говорим о хирургических операциях, которые будут производиться над эстетикой растительного мира, над генами, над историческими событиями (так, например, революция будет скорректирована и истолкована в смысле прав человека). Всё будет синхронизировано согласно критериям соответствия и оптимальной совместимости. Повсеместно будет достигнута эта нечеловеческая формализация лица, слова, пола, тела, желания, общественного мнения. Любое проявление фатальности или негативности будет уничтожено всеобъемлющим функционированием пластической хирургии в угоду чему-то подобному улыбке смерти в похоронном бюро, во имя общего искупления тяготеющего бремени астральных знаков.

Всё должно быть посвящено этому операционному перерождению вещей. Производит уже не сама Земля, предназначение которой — производить; уже не труд порождает богатство — нет более вечного симбиоза Земли и труда. Теперь капитал заставляет Землю производить, а труд — порождать богатство. Труд не есть больше действие; теперь это операция. Потребление уже не является простым и чистым наслаждением благами, оно становится чем-то вынуждающим наслаждаться — смоделированной операцией, разнесённой по графам ранжированного набора предметов-знаков.

Общение теперь не сам разговор, а то, что заставляет говорить. Информация — не знание, а то, что заставляет знать. Вспомогательный глагол «заставлять» указывает на то, что речь идёт именно об операции, а не о действии. Реклама и пропаганда уже не претендуют на то, чтобы их принимали на веру, — они стремятся заставить верить. Участие не является более ни спонтанным актом, ни проявлением социальной активности — оно всегда индуцировано некими замыслами или махинациями. Участие — это то, что заставляет действовать, подобно процессу, приводящему в движение.

Сегодня даже желание передаётся посредством неких моделей желания, способных пробудить его, каковыми, например, являются убеждение и разубеждение — если все категории типа хотеть, мочь, верить, знать, действовать, желать вообще имеют ещё какой-то смысл; ибо их смысл был деформирован и истончён вспомогательным глаголом «заставлять». Повсюду активный глагол уступил место фактитивному вспомогательному, само действие при этом имеет меньше значения, чем тот факт, что оно было произведено, индуцировано, вызвано, внушено, оснащено. Вместо познания должно остаться лишь подчинение необходимости познавать, вместо речи — подчинение необходимости говорить, то есть акт коммуникации. У действия остаётся лишь результат интерактивного контакта с монитором, снабжённым системой обратной связи. Операция, в отличие от действия, непременно регулируется в процессе своего протекания, в противном случае контакт отсутствует. Есть речь, но нет контакта. Контакты могут быть операционными и неоперационными. Информация также может быть операционной и неоперационной.

Все наши категории вошли, таким образом, в эру неестественного, где речь идёт не о желании, но о том, чтобы заставить желать, не о действии, но о том, чтобы заставить делать, не о стоимости, но о том, чтобы заставить стоить (как это видно на примере любой рекламы), не о познании, но о том, чтобы заставить знать, и, наконец, последнее по порядку, но не по значению — не столько о наслаждении, сколько о том, чтобы заставить наслаждаться. И в этом — большая проблема нынешнего времени: ничто не является само по себе источником наслаждения — надо заставить наслаждаться и самого себя, и других. Наслаждение становится актом коммуникации: ты принимаешь меня, я принимаю тебя, происходит обмен наслаждением — один из способов взаимодействия. Если бы кто-нибудь захотел наслаждения без коммуникации, его сочли бы глупцом. Но разве коммуникационные машины способны наслаждаться? Это уже другой вопрос, но если представить себе машины, способные наслаждаться, то они должны быть сделаны по образу и подобию коммуникационных машин. Такие машины, однако, существуют: это наши собственные тела, ориентированные на наслаждения, наши тела, приспособленные к наслаждению посредством торжествующего хитроумного косметического искусства.

Происходит нечто подобное медленному бегу трусцой, который также представляет собой исполнение. Это не есть собственно бег — бегун заставляет своё тело бежать. Это игра, опирающаяся на абстрактное выполнение телом некоторого действия, изнуряющего и разрушающего тело. «Вторичное состояние» бега трусцой буквально соответствует этой второй операции, этому механическому перемещению. Наслаждение или боль, претерпеваемые при этом, не схожи с теми, которые испытывает тело при спортивных или иных физических нагрузках. Здесь — чувство дематериализации и бесконечного действия (тело бегуна подобно машине Тингели). Здесь высшая точка наслаждения и восторг исполнения. То, что заставляет бежать, очень быстро удваивает самое себя за счёт позволения бежать; тело при этом оказывается загипнотизированным в своём стремлении к исполнению, осуществляя свой одинокий бег в отсутствии субъекта, подобно сомнамбулической холостой машине (другая аналогия — «удесятеряющая» машина Джерри, где мёртвые в одиночестве продолжают нажимать на педали). Нескончаемость этого бега трусцой (как и психоанализа) схожа с бесконечным исполнением движения без цели, хотя бы иллюзорной. У того, что не имеет конца, нет причины для остановки.

Нельзя больше утверждать, что цель есть «форма»; это — идеал 1960–1970-х годов. Тогда «форма» была функциональной, она выражала стоимость товара или знака — тела, его продуктивности или престижа. Ныне исполнение оперативно и ориентировано не на форму тела, а на его формулу, его уравнение, его виртуальность как операционное поле, на нечто, заставляющее функционировать, ибо любая машина требует, чтобы её заставляли работать (загрузили работой), любой сигнал требует чтобы его включили. Все это очень просто. Отсюда возникает глубокая пустота содержания действия. Нет, кажется, ничего более бессмысленного, чем эта манера бежать, без конца реализуя способность бегать. Но люди бегут…

То же безразличие к содержанию, та же навязчивая и операционная исполнительность и бесконечность характеризуют и современное использование компьютера: здесь человек не думает в том же смысле, в каком он не бежит во время бега трусцой. Он лишь заставляет свой разум функционировать, как заставляет своё тело бежать. Операция здесь тоже виртуально бесконечна: пребывание «лицом к лицу» с вычислительной машиной имеет не больше оснований для прекращения, чем «телом к телу» при беге трусцой. В одном случае мы имеем вид гипнотического удовольствия, поглощения или экстатического рассасывания телесной энергии, в другом — энергии умственной; оба вида по существу идентичны: там электростатика эпидермиса и мышц, здесь — электростатика экрана.

И бег трусцой, и компьютеризация могут быть названы дурманящими наркотическими средствами в той мере, в какой сам наркотик выступает в роли проводника исполнения: тем, что заставляет наслаждаться, мечтать, чувствовать. Он (наркотик) не является искусственным в смысле вторичного состояния тела, противопоставленного естественному состоянию; это — замена химического протеза, умственная хирургия исполнения, пластическая хирургия восприятия.

Не случайно подозрение в систематическом приёме допингов сегодня связывается со спортивным исполнением. Различные виды исполнения прекрасно согласуются между собой. Исполнителями должны стать не только нервы и мышцы, но и нейроны и клетки; даже бактерии должны стать операционными. Речь уже идёт не о том, чтобы бросать, бежать, плавать, прыгать, но о том, чтобы вывести спутник, именуемый телом, на его искусственную орбиту. Тело спортсмена становится и пусковым устройством, и спутником, оно управляется программой, заложенной во внутренний микрокомпьютер (а не волей, направленной на преодоление препятствий). Результатом такого операционного принуждения является операционный парадокс: лучше всего ничего собой не представлять, чтобы обязывать кого-то являть собой ценность; не нужно что-либо знать или производить, чтобы вынуждать к этому других; не нужно иметь повода для разговора, чтобы общаться.

Всё это присутствует в самой логике вещей: известно, что для того, чтобы рассмешить, лучше самому не быть смешным. Что же касается коммуникаций и информации, здесь последствия неумолимы: для того, чтобы информация была передана как можно лучше и в кратчайший срок, надо, чтобы её содержание находилось где-то на грани очевидного и несущественного. Информация должна состоять из фактов, которые можно узнать из телефонного разговора, из передач СМИ или других, чуть более серьёзных источников. «Хорошие» передачи, то есть такие, которые формируют «хорошее» общество, претерпевают уничтожение своего содержания (даже сам термин «хорошее общество» не имеет больше смысла, потому что от «социального» осталось лишь то, что сделали социальным; поэтому следовало бы использовать выражения типа «искусственно созданный социум (socialite)» или «искусственно созданное общество (societalite)» — эти чудовищные псевдонимы, ассоциирующиеся с хирургической операцией, достаточно верно отражают понятия, которые они призваны отражать. Нечто подобное говорил Франсуа Жорж о слове «сексуальность»). Хорошая информация та, что пропускается сквозь цифровую чёткость знания, хорошая реклама — та, что демонстрирует никчёмность или, по меньшей мере, умаляет качество рекламируемого продукта, подобно тому, как мода демонстрирует очертания женского тела, а власть — ничтожество того, кто её осуществляет.

А что было бы, если бы каждая реклама восхваляла не продукт, а саму рекламу? Если бы информация отсылала не к событию, а к возвеличению роли самой информации как события? Если бы коммуникации предназначались не для отправления посланий, а для увеличения значимости самих коммуникаций, словно некоего мифа?