Лекция 14. Прогнозы в сфере экономической социологии (социологии труда)В 1991–1995 годах сектор социального прогнозирования Института социологии Российской Академии наук реализовал очередной исследовательский проект «Перспективы трансформации России: экспертный сценарно-прогностический мониторинг» (одноимённая монография издана Центром общественных наук МГУ в 1998 году). Проект предусматривал трижды повторённый панельный опрос экспертов и разработал серии прогнозных сценариев на этой основе. В данной лекции кратко излагаются результаты этого исследования. Напомним ещё раз логический алгоритм технологического прогноза: система количественных и качественных показателей исходной (базовой) модели и прогнозного фона. Экстраполяция динамических рядов этих показателей в будущее с целью выявления назревающих проблем (трендовая модель поискового прогноза). Нормативная разработка тех же показателей по заранее заданным критериям оптимума с целью выявить возможные пути решения таких проблем. Рекомендации сфере социального управления путём сопоставления данных поискового и нормативного прогнозов. Никаких предсказаний, только «взвешивание» возможных последствий напрашивающихся решений. Допустим, вам, как заведующему сектором социального прогнозирования какого-то НИИ, заказали долгосрочный прогноз на 20 лет) ожидаемых и желаемых изменений в экономике России. Какие показатели заложите вы в исходную модель и что порекомендуете российскому правительству? Возможных показателей — сотни и тысячи. Из них нужно отобрать десяток-другой ключевых, которые нетрудно было бы детализировать на любом уровне конкретизации. В случае с Россией было бы напрасным трудом использовать стандартные показатели глобального, регионального или локального уровня: получится картина, далёкая от реальной действительности. Слишком велика специфика, возникшая в результате краха реализованной утопии казарменного социализма. Попытаемся индицировать это понятие — представить его в виде упорядоченной совокупности показателей. Напомним, что российское бытие XX века вопреки истмату (историческому материализму) целиком определилось утопическим сознанием. Кучка фанатиков-утопистов, дорвавшись до власти, навязала стране сказку, сделанную былью. Сказка, в самых общих чертах, опиралась на три догмы-постулата:
Именно такую программу большевики попытались реализовать в 1918–1920 годах и потерпели крах, восстановив против себя практически всю страну. Потому что все три пункта программы оказались несбыточными, утопическими. Классовая структура общества (любого человеческого общества на любом уровне детализации — до производственного или соседского коллектива, компании или любой другой малой социальной группы включительно) остаётся незыблемой, что с ней ни делай. Меняется только характер классов, а сами они как были, так и остаются. Можно истребить феодальную аристократию, буржуазию, крестьянство. Неизбежно исчезнут предприниматели, инициативные добросовестные рабочие, рачительные хозяева, подлинная интеллигенция. Их место займут надзиратели и батраки-люмпены, офицеры и солдаты гигантского «вселенского стройбата», в который обратится страна. Никуда не денется высший класс — 1–2% населения, в руках которого практически вся власть и львиная доля богатств страны. Только вместо аристократии он будет называться сначала «номенклатурой», а затем «новыми русскими». Никуда не денется высше-средний класс — ещё десяток-другой процентов, составляющих состоятельные, зажиточные семьи (в СССР и сегодняшней России он «съёжился» до менее десятка процентов). Останется средний класс людей со средними по стране доходами. В благополучных странах он составляет подавляющее большинство населения. В сегодняшней России это считанные проценты, так как формально почти половина населения относится к беднякам низше-среднего класса (правда, тут вносит свой вклад «теневая экономика», существенно меняющая реальные доходы, не говоря уже о повальном воровстве). Наконец, останется низший класс нищих. В благополучных странах он составим по масштабам с высшим. В сегодняшней России это формально каждый третий (с теми же поправками на «теневую экономику» и воровство). Всякое посягательство на рынок тут же влечёт за собой появление «чёрного рынка» соответствующих масштабов и квазиказарменное распределение товаров и услуг не по труду, а «по чинам», с тотальным дефицитом всего и вся, с километровыми очередями, с резким обнищанием населения, поскольку цены на «чёрном рынке» гораздо выше. Наконец, замена валюты «дензнаками» тут же порождает чудовищную инфляцию, обесценение пустых, ничем не обеспеченных бумажек, переход к бартеру — натуральному обмену товарами и услугами, что ещё более ухудшит положение основной массы населения. Все это в полной мере испытало на себе население России в 1918–1920 годов, которое восстало против этого и вынудило утопистов начать упоминавшуюся в первых лекциях («перестройка № 1») новую экономическую политику. Но поскольку НЭП оказался смертельной угрозой для новой аристократии — номенклатуры, в 1929 году была предпринята вторая попытка сделать только что рассказанную сказку былью. К несчастью для населения страны, на сей раз она увенчалась успехом. Получилась нежизнеспособная, но, как ни парадоксально, очень живучая система, из которой, как уже рассказывалось, мы ещё пять раз — от Хрущёва до Горбачёва — тщетно пытались выйти. И нет уверенности, что выйдем в седьмой раз, хотя пытаемся вот уже второй десяток лет. Нежизнеспособная потому, что с казарменным положением общество мирится только во время войны. Ибо казарма — это принудительный труд, принудительная идеология и специфичные казарменные отношения, известные под названием «дедовщина». Принудительный труд неизбежно порождает имитацию труда по принципу: «солдат спит, а служба идёт» («видимость работы за видимость зарплаты»). Именно поэтому мы проиграли гонку вооружений и Третью мировую войну («холодную») с противником вчетверо более богатым и на порядок превосходившим нас технологически. Принудительная идеология практически возможна только при непрерывном массовом терроре, который дошёл при Сталине до предела физических возможностей, слабеет террор — начинается «дезидеологизация» населения, которая выражается в тотальной деморализации, дезинтеллектуализации и патопсихологизации людей. Что и видим воочию. Наконец, «дедовщина» подразумевает всесильных «паханов», их прихлебателей — «шестерок» и жуткую участь «опущенных» на страх всем остальным, чтобы повиновались беспрекословно. Как в тюремной камере. Ну, кому такое может понравиться, кроме «дедов»? Такая система не просуществовала бы и месяца, если бы «камера-казарма» не уравновешивалась «сказкой-утопией». Во всех странах с низкоразвитой экономикой (включая СССР-Россию) не имеет работы — по меньшей мере, постоянной работы — каждый третий. А в СССР безработицы, как известно, не было. Были «избыточные» (фиктивные) рабочие места — более 30 миллионов на 130 миллионов трудящихся. Человеку гораздо приятнее получать грошовую зарплату, чем такой же величины пособие по безработице. Поэтому даже сегодня за такую систему голосует 30–40% избирателей. Хотя чудовищная скрытая безработица никуда не делась, ибо что такое зарплата, равная или даже меньше пенсии для десятка-полутора миллионов работающих? Во всех странах сегодня — зарплата (пусть даже очень высокая), а завтра — конверт с уведомлением об увольнении. А в СССР везде и всюду 2 и 16 числа каждого месяца — «получка», совершенно независимо от экономической эффективности предприятия, учреждения, организации до банкротства включительно. Короче, «пайка» — как в казарме или тюрьме, всегда и при всех условиях. Не беда, что платят не деньгами, а «дензнаками». Не беда, что такое жалованье — как подаяние нищему (в смысле суммы). Главное — гарантированно, с уверенностью в будущем. Разве это не привлекательно для десятков процентов людей по сей день? Во всех странах плохой работник получает меньше хорошего. И ему постоянно грозит увольнение. А в СССР зарплата зависела только от должности. А должность — только от хороших или плохих отношений с руководством. И — никаких увольнений даже при длительных запоях, прогулах, отъявленной халтуре, старческом маразме. Разве это не кисельные реки и молочные берега даже при 120 рублей на двоих? Вот почему шесть раз пытались «работать как в СССР, а жить как в США». И очень огорчались, что не получается. Теперь пытаемся в седьмой раз… Трагедия сегодняшней России в том, что на место выжившей из ума «номенклатуры» пришёл всевластный высший класс, в котором решающую роль, помимо верхушки открыто уголовной мафии, сросшейся с коррумпированной частью госаппарата, играют так называемые компрадоры-торговцы национальным богатством страны, складывающие выручку на тайные счёта в зарубежных банках. В «банановых республиках» это — торговля бананами, кофе, кокой, другими наркотиками. В России — нефтью, газом, металлом, лесом. Подумайте только: сотня олигархов с несколькими миллионами их прихлебателей получает от продажи нефти и газа примерно столько же, сколько остальные 144 миллиона населения! Соответственно определяются перспективы развития экономики. Как ни старайся, а через 10–20 лет будешь в Колумбии: 1–2% компрадоров, 8–10% их прихлебателей, засилье мафии и беспросветная нищета остальных 90%. Следует также отметить, что Колумбия — послушная игрушка в руках США и транснациональных корпораций, которые умело заботятся о том, чтобы Россия не свернула с «колумбийского пути». Их «агентов влияния» у нас хоть отбавляй — до самых известных политических деятелей включительно. Можно, конечно, дёрнуться «влево» и в одночасье покончить с насквозь криминализированной экономикой. Достаточно вновь призвать к власти коммунистов. Но тогда мгновенно попадёшь из Колумбии в Северную Корею с тамошним массовым голодом и террором. Образно говоря, снова вернёшься в 1984 год, откуда снова дорога либо к 1991-му, либо к 1937-му. Можно дёрнуться и «вправо», призвав к власти наших доморощенных нацистов. Тогда попадёшь в Сараево, точнее, в Косово. И ужасы Гражданской войны 1918–1921 годов померкнут в сравнении с новой войной. Тем более что НАТО и прочие супостаты отнюдь не останутся в стороне, помогут стереть русских с лица земли, как сербов в Косово. А нет ли альтернативных путей в будущее? Ведь не одна же Россия пытается выйти из казарменного положения. Чтобы не говорить о Венгрии, Чехии, Словении и других сравнительно более развитых странах, давайте вспомним о Словакии — отсталом захолустье Чехословакии, ещё весь десяток лет назад неотличимой от Закарпатной Украины и вообще от СССР. Словакия и сегодня отстаёт от Чехии. Но — гораздо меньше, чем мы от Словакии. В чём дело? Прежде всего, конечно же, дело в политике, в структуре и характере высшего, правящего класса. (Этому мы посвятим следующую лекцию.) Кроме того, Словакии не надо было, в отличие от СССР, тратить на «оборонку» 88 копеек с каждого рубля национального дохода. Не надо решать колоссальный сложности проблему ставшего ненужным в прежнем объёме военно-промышленного комплекса, составляющего три четверти национальной экономики. Мы её решили хищнически: вместо конверсии на мирные рельсы развалили ВПК и раздали задарма оставшиеся жирные куски кучке «новых русских», которые постарались сделать из этих кусков возможно больше миллиардов долларов, переправленных на тайные счёта в зарубежных банках. Навести порядок в этой сфере не поздно и сейчас, но это — особая проблема. Главное же, Словакия, как и все цивилизованные страны, сделала упор на массовое предпринимательство, способное дать рабочие места растущим десяткам процентов трудоспособного населения — не только самим предпринимателем, но и их наёмным работникам. Однако простым указом-приказом массовое предпринимательство не возродишь. Для этого необходима специальная экономическая политика режима наибольшего благоприятствования массовому предпринимателю. Вновь обратимся к воображению читателя и попросим его представить себе следующую невообразимую ситуацию. Допустим, все до единого американские избиратели в пику бывшему СССР единогласно решили преобразовать США в новый СССР. Все конгрессмены единогласно утвердили соответствующие поправки к Конституции США, подтверждённые президентом. Частная собственность упраздняется. Все фермеры объединяются в «колхозы» и ставятся под контроль вашингтонских чиновников. Все корпорации упраздняются и образуют учреждения, работающие по плану и по решениям вашингтонских чиновников. Вместо Штатов образуются союзные республики «Новая Испания», «Новая Африка», «Ирокезия» и прочее, причём белых «англоязычных» всюду ставят на положение турок в Германии. Что получится? Получится СССР № 2, но только ценой нескольких десятков миллионов расстрелянных или посаженных в концлагеря и ценой полного расстройства экономики, на развалинах которой со временем вырастет нечто, напоминающее советскую экономику 1970-х годов. Нечто подобное происходит сегодня в республиках бывшего СССР — только в обратную сторону: от СССР к США 1930-х годов, а во многом — и к США образца второй половины XIX века. Разберёмся в этом процессе детальнее. Давно известно: чтобы человек начал как следует трудиться, необходимо какое-то побуждение, стимул. Безразлично, какой: позитивный, в расчёте на материальное или моральное поощрение либо негативный, из страха перед нежелательными последствиями. Позитивный «работает» сравнительно слабо, потому что, по русской пословице, из спасибо шубы не сошьёшь, богатым тоже вряд ли станешь (для этого нужен, как минимум, обман или удачная игра — биржевая или любая другая азартная, а как норма — преступление). Остаётся негативный, а позитивному отводится роль чисто вспомогательного. Долгие тысячелетия человечество решало эту проблему жёсткой регламентацией — ритуализацией труда. За соблюдением ритуалов строго следило всесильное в тех условиях общественное мнение окружающих. Оно жестоко карало за малейшее отступление от принятых стереотипов — вплоть до травли, изгнания, линчевания. Опыт показал, что эффект стократно усиливается, когда подкрепляется идеологией, сурово осуждающей леность, недобросовестный труд. Истории известны две наиболее развитые идеологии подобного типа: «конфуцианская», породившая «трудоголизм» по аналогии с «алкоголизмом» — «заболевание трудом», превращение труда в самоцель, в высшую добродетель), современного Китая, Индокитая, Кореи, Японии; «протестантская», породившая такой же «трудоголизм» в странах Северо-Западной Европы и Северной Америки. Всё остальное на этом фоне выглядит, мягко говоря, чтобы никого не обижать, гораздо менее трудолюбивым. История человечества знает также попытки преодолеть леность и недобросовестность людей принуждением. Но эти попытки не дали желаемых результатов, потому что ответом на принуждение была имитация труда: человек вроде бы работает, а результаты — плачевны. Именно на этом обанкротились сначала рабовладельцы, потом феодалы. Но затем было совершено открытие, которое заставило более или менее добросовестно трудиться самых недобросовестных. Был открыт, наряду с другими рынками, рынок труда. Предлагай, как продавец, свои рабочие руки. Может быть, кто-нибудь купит их. Если же покупка оказывается неудачной — от неё просто отказываются, и продавец становится безработным. Предложение всегда и всюду намного превышает спрос. Как уже упоминалось, работы не хватает, как минимум, каждому десятому даже в странах с высокоразвитой экономикой и почти каждому третьему в слаборазвитых странах. Так что приходится, как говорят русские, выкладываться (сами они очень не любят этот глагол) — иначе уйдёшь отдыхать без денег. Ничего более эффективного человечество не придумало. И, казалось, не надо придумывать: эффект поистине колоссальный! Однако нашлись люди, которые вознамерились перекрыть и этот эффект. Вместе со всеми рынками они упразднили и рынок труда. Позитивный и негативный стимулы поменяли местами: первый сделали основным, второй — вспомогательным (максимальная санкция — официальное замечание). Страх перед безработицей тоже упразднили вместе с самой безработицей: дали каждому конституционное право на труд и даже больше — рабочее место согласно полученному образованию. Труд объявили «делом чести, доблести и геройства», награждая за него орденами и медалями как за подвиги на войне. И были уверены что при таких условиях люди станут большими «трудоголиками», чем китайцы или японцы. Они жестоко ошиблись. Люди охотно (поначалу) шли на собрания, где оживлённо обсуждали, как лучше работать. Но работали всё хуже. Часто опаздывали или не выходили на работу совсем (зарплата-то всё равно гарантирована, сохранение рабочего места — тоже). На работе часами шли перекуры и чаепития: идут как бы по инерции и по сей день, куда ни загляни. А то, что производилось, ужасно по качеству. Пришлось срочно заменять позитивные стимулы негативными (хотя лозунги о «доблести и геройстве» оставались в силе до полного краха в 1991 году), причём в наиболее грубой, примитивной форме: страхом перед тюрьмой и расстрелом. Естественно, последовала защитная реакция — самая бессовестная имитация труда. Она подписала смертный приговор коммунизму. Так же, как ранее рабовладению и феодализму. Можно сколько угодно спорить о преимуществах капитализма или социализма. Но факты — упрямая вещь. И они налицо. Факт № 1.Толпы вполне работоспособных праздношатающихся на улицах всех без исключения городов бывшего СССР в рабочее время. И кучки часами блудословящих, где придётся, на предприятиях. В Москве на 10 миллионов населения таких праздношатающихся было не менее 2 миллиона, из них только половина — пенсионеры, а также свободные от работы или приехавшие в Москву в отпуск, остальные — сбежавшие с места работы или учёбы: почти каждый пятый из работающих или учащихся! Можно возразить, что праздношатающихся и блудословящих не меньше в каждом городе мира, начиная с Нью-Йорка. Но там их «подкрепляет» высокая эффективность труда остальных. Ничего подобного нет и быть не может при «социализме». Факт № 2. Американская фермерская семья способна прокормить, помимо себя самой, ещё сотню семей (если считать вместе с экспортом продовольствия). Советская колхозная или совхозная семья кормила впроголодь, помимо себя, всего четыре семьи, и без значительного импорта продовольствия массовый голод был бы неизбежен. Американская рабочая семья снабжает всем необходимым, помимо себя, ещё десяток семей и тоже обеспечивает весьма значительный экспорт. В бывшем СССР, напротив, две рабочих семьи, худо-бедно снабжали товарами первой необходимости себя и третью семью, причём без импорта промышленных товаров положение вообще было бы ужасающим. Сравнивайте сами. Факт № 3. Советское правительство пыталось стимулировать качество продукции лозунгами типа «советское — значит, отличное» и официальным присвоением «Знака качества» сколько-нибудь конкурентоспособным на мировом рынке товарам. Но факт остаётся фактом: к 1985 году в среднем лишь 27% Товаров могли претендовать на такую оценку. Это означает, что из каждых четырёх изделий — всё равно, каких: от авторучек и часов до автомашин и самолётов — лишь одно было сделано добросовестно; ещё два были заведомо плохого качества и быстро выходили из строя, а четвёртое изначально было негодным и всучивалось покупателю обманом. И с такой экономикой «социализм», как угрожал в своё время Хрущёв, вознамерился «похоронить капитализм»! Факт № 4. Всюду, где работа сравнительно высокооплачиваема и престижна, но не требует больших трудовых усилий, позволяет легко имитировать трудовую деятельность, два-три, три-четыре, а то и пять-десять «работников» (в кавычках) вместо одного в нормальных условиях. Даже если работа низкооплачиваема и низкопрестижна, но позволяет часами болтать по телефону, проводить время в бесконечных перекурах и чаепитиях (это, как правило, почти любая работа служащего — от сторожа до секретаря) — и то все вакансии заняты, причём нередко на каждую стремятся «воткнуть» двоих-троих. С другой стороны, там, где требуется напряжённый труд — за станком, за рулём, за прилавком (обслуживание огромных очередей), на стройке, на агроферме — миллионы незанятых вакансий. к 1985 году далеко не каждый станок был загружен даже в одну смену, а в две другие вообще, как правило, простаивал. В среднем каждая пятая автомашина — от грузовика до автобуса — стояла в гараже без шофёра. На стройках недоставало каждого шестого строителя. К одному кассиру вместо четырёх или к одному продавцу вместо двух выстраивались длинные очереди. Скот на агрофермах жестоко страдал из-за нехватки не только кормов, но и обслуживающего персонала. Всего в масштабах бывшего СССР насчитывалось до 16 миллионов таких незаполненных вакансий. Зато на другом полюсе насчитывалось вдвое больше «избыточных» работников, занимавших никому не нужные синекуры. Удивительно ли, что конечным продуктом такой экономики явился типичный «советский человек», скверно питающийся и скверно одетый, сквернейше живущий в скверном жилье, знающий, что никакие трудовые усилия не принесут ему ничего, кроме, в лучшем случае, ещё одного почётного значка на грудь или ещё одной почётной грамоты в рамку на стенку. Что если он выработает вдвое-втрое-вдесятеро больше, ему тут же вдвое-втрое-вдесятеро снизят расценки за работу и он получит «как все», то есть столько же, сколько лентяй-сосед, проболтавший всё рабочее время в «курилке» или за чашкой чая, поэтому возлагающий все надежды на то, что удастся урвать «сверх зарплаты» — всё равно что и всё равно как, включая взятку и воровство. Разве его можно винить за это и презирать? Об отношении «советского человека» к труду свидетельствуют популярные пословицы и поговорки, прочно вошедшие в народный фольклор последних десятилетий и известные всем так же хорошо, как христианину «Отче наш»: дураков работа любит, работа не волк — в лес не убежит, солдат спит — а служба идёт (этот афоризм мог бы служить девизом «казарменого социализма» вместо бреда о неизвестно каких пролетариях, соединяющихся неизвестно с кем), наконец, квинтэссенция «социалистической экономики» — видимость работы за видимость зарплаты, предельно точно выражающая суть дела. И с такой экономикой вознамерились одолеть противника (НАТО), намного более могучего экономически. Удивительно ли жалкое фиаско конца 1980-х — начала 1990-х годов? Теперь попытайтесь войти в положение любого президента или министра любой из 15 республик, возникших на развалинах Советского Союза. Что делать с экономикой? Ситуация такова. На 165 миллионов трудоспособных бывшего Советского Союза не считая 60 миллионов пенсионеров и примерно такого же количества детей) приходилось 130 миллионов занятых в народном хозяйстве, плюс 4 миллиона солдат и примерно столько же заключённых в тюрьмах. Остальные составляли учащиеся в возрасте старше 16 лет, несколько миллионов домохозяек, главным образом, в многодетных семьях азиатских республик, а также 8 миллионов безработных (преимущественно в тех же регионах), живущих на иждивении родителей и других родственников, которые могли извлекать сверхприбыли из торговли фруктами, цветами и другим экзотическим товаром по сверхвысоким монопольным ценам в условиях почти полной изоляции от мирового рынка. Из этих 130 миллионов не менее 32 миллионов составляли «избыточные» работники на своих никому не нужных синекурах, десяток миллионов работников на «убыточных» предприятиях (напомним: каждое восьмое из общей совокупности 80 миллионов рабочих, не считая «нерентабельных», то есть едва-едва сводящих концы с концами, работая на самовыживание), плюс примерно столько же ставших «излишними» в военно-промышленном комплексе (ВПК), где работа шла лучше, чем где бы то ни было, но где после проигрыша гонки вооружений и тем самым поражения в третий («холодной») мировой войне отпала необходимость в таком количестве работников. По всем этим количественным данным грубо приблизительно половина приходится на Россию по безработным — намного меньше, по работникам ВПК намного больше). Что делать? Если разом «нормализовать» экономику, уволив «избыточных» на синекурах, всех — на «убыточных» предприятиях и «излишних» в ВПК, то получится уравнение: 8 миллионов открытых безработных плюс 32 миллиона скрытых безработных плюс 10 миллионов новых безработных плюс 10 миллионов частично безработных = 60 миллионов безработных из 130 миллионов работоспособных = 45-процентная безработица, невиданная нигде в мире, = полная экономическая, политическая и социальная катастрофа, потому что ни к общественным работам подобного масштаба, ни к выплатам такого количества пособий по безработице, ни к какому-либо другому решению этой сложнейшей проблемы ни одна республика не готова. Из этой апокалипсической величины 27–29 миллионов потенциальных безработных приходится на Россию, и что с ними делать — неизвестно. Пока что правительство всеми силами оттягивает развязку, трагическую для десятков миллионов семей. Но что значит «оттягивать развязку»? Это значит продолжать выплачивать зарплату десяткам миллионам квазиработающих (в дополнение к десяткам миллионам пенсионеров), не вносящим никакого вклада в национальный доход. Это значит печатать новые и новые десятки и сотни миллиардов рублей, не обеспеченных ни товарами, ни услугами. Это означает постоянную угрозу перехода от инфляции к гиперинфляции. Это означает продолжение падения производства, продолжение приближения ко всё той же экономической, политической, социальной катастрофе — только с другой стороны. Приходится искать оптимум между Сциллой и Харибдой, чтобы быстрее «проскочить» стадию падения, выйти на стадию стабилизации, а затем и подъёма. Теоретически это не выходит за пределы реального. Практически требует множества взвешенных решений, свободных от соображений, связанных с борьбой за власть, с популистской демагогией, чтобы дорваться до власти, просто с некомпетентностью и недобросовестностью людей, выросших в условиях своего рода зоопарка, где главное — не собственные усилия, а близость к кормушке. Теоретически падение производства прекратится, как только процесс распадения принудительных производственных связей «сверху» (в связи с крушением «командной экономики» жёсткого централизованного планирования) перекроется уже начавшимся процессом складывания рыночных производственных связей «снизу» на основе развёртывания частного предпринимательства. После чего начнётся процесс стабилизации и последующего подъёма. Так было во всех более или менее аналогичных ситуациях у других стран. Нет никакого основания считать, что в России или любой другой республике бывшего СССР можно рассчитывать на что-то иное, сверхъестественное. Но что значит «складывание рыночных производственных связей»? Это означает развёртывание массового частного предпринимательства — процесс, идущий полным ходом в бывшей ГДР, в Польше, Венгрии, Чехии, Китае, — во всех «социалистических» странах, дальше продвинувшихся к выходу из лабиринта «казарменного социализма» (в Китае — с его спецификой, предусматривающей минимизацию «казармы» в экономике с сохранением её в политике). Но в бывшем СССР этот процесс наталкивается на четыре, даже на пять чудовищных препятствий, пострашнее знаменитых «четырёх призраков» Фрэнсиса Бэкона, олицетворявших ложные идеи, которые уводят человека от истины. Первое препятствие — почти полное отсутствие инфраструктуры снабжения. Представьте себе американского фермера или владельца ресторана, у которого отключили телефон, отобрали телефонную книжку (теперь — отключили компьютер), и он должен ехать в город, чтобы неделями договариваться о покупке продуктов, семян, удобрений, горючего, техники, запасных частей к ней и прочего. Много он наработает? Между тем, именно в таком положении оказывается любой российский предприниматель. Ему некуда звонить, некого просить о присылке хотя бы за наличные (о кредите нечего и говорить) всего того, без чего невозможно начать работу. В условиях тотального дефицита и отсутствия сети специализированных фирм он тратит круглый год часы и дни, иногда недели и месяцы на то, чтобы «достать» необходимое за деньги по монопольно высоким ценам!). Достаточно первого серьёзного сбоя — например, обманули с обещанием поставить сырьё или горючее, — и плоды целого года работы могут пойти под откос. Конечно, постепенно необходимые связи и поставки налаживаются. Но без помощи государства этот процесс может растянуться на 10–15 лет. А государство пока что не помогает или помогает очень плохо. Второе препятствие — почти полное отсутствие инфраструктуры сбыта продукции. Представьте себе американского фермера или владельца мастерской, которому надо самому грузить в машину и везти на рынок свой товар, стоять там самому за прилавком целые дни и недели, либо отдать его за бесценок перекупщику-монополисту, который к тому же постоянно шантажирует его, угрожая расправой. Когда же в таком случае работать и что останется от прибыли? Именно в таком положении находится любой российский предприниматель, отданный правительством полностью на произвол перекупщика. Конечно, и здесь система сбыта постепенно налаживается. Но и здесь потребуется лет 10–15, пока она начнёт полноценно функционировать, если не поможет полностью пассивное пока что государство. Третье препятствие — почти полное отсутствие инфраструктуры защиты от мафиозных уголовных структур, прежде всего — от рэкета. Американский предприниматель, тоже немало страдающий от рэкетиров, имеет хотя бы возможность позвонить в полицию. Российский формально тоже имеет такую возможность (и время от времени в газетах сообщают о поимке с поличным очередной банды рэкетиров). Но практически в подавляющем большинстве случаев он предпочитает откупаться от рэкетиров чудовищно высокой данью, составляющей от десятой доли до четверти, трети и более прибыли. Дело в том, что в СССР почти полностью отсутствовал опыт борьбы с рэкетом: у директора государственного предприятия было бесполезно пытаться вымогать что-то существенное — все деньги проходили черёд бухгалтерию, и грабили в основном инкассаторов. Теперь у предпринимателя, при удаче, можно безнаказанно выпотрошить миллионы: пока вмешается милиция, могут убить или сжечь предприятие (что часто и происходит), а милиция к тому же может оказаться коррумпированной (что тоже не редкость). В результате почти все частные предприятия страны — от любой из тысяч мелких московских лавочек до крупнейших фирм — прочно завязли в паутине рэкета. Рэкет настолько безнаказан, что рэкетиры почти легально собираются на свои конференции в ресторанах, устраивают постоянные кровавые «разборки» — передел «сфер влияния» в городах, а также пышные похороны умерших или погибших «крестных отцов». Государство проявляет позорное бессилие, и нам ещё предследует говорить об этом детальнее в лекции о мафизации общества. Но именно безнаказанность мафии быстро близит день развязки. Начались лавинообразно растущие «заказные убийства» предпринимателей, вообще каждого, кто осмеливается стать на пути рэкета. Мафия явно рвётся к контролю над государственными структурами. И в самые ближайшие годы грядёт генеральное сражение: либо Россия и другие республики бывшего СССР превратятся в гигантскую Колумбию под властью медельинского картеля (и тогда конец массовому частному предпринимательству) — либо государство перейдёт в контрнаступление и принудит рэкет к обороне (чего пока не просматривается). Четвёртое препятствие — почти полное отсутствие инфраструктуры защиты от хищничества чиновников, так сказать, рэкета со стороны власть имущих. Как и во всех или почти во всех странах Азии, в России, как и в остальных 14 республиках бывшего СССР, невозможно шагу ступить, чтобы какой-нибудь султан, шах, хан во вполне европейском костюме не потребовал от тебя взятку — начиная с последнего швейцара и кончая высшими сановниками (или их женами, сыновьями, племянниками, внуками и прочим). А уж истребовать взятку с предпринимателя может только очень ленивый: с него постоянно требуется разрешение на то, другое, пятое, десятое — а где и когда в России чиновник давал разрешение без взятки? Желающие могут убедиться в этом сами, даже не покидая пределов своей страны: достаточно обратиться с любой просьбой в любую российскую (украинскую, латвийскую и так далее) инстанцию. Американский предприниматель при конфликтной ситуации имеет возможность снять трубку и обратиться к своему адвокату. В России адвокатов в десятки раз меньше, законов на этот счёт — никаких вообще, любой адвокат полностью бессилен перед самым последним чиновником. Поэтому остаётся платить чиновному рэкетиру. И чем больше плата — тем медленнее идёт процесс становления массового предпринимательства. Наконец, первое посттоталитарное российское правительство (и не только оно в бывшем СССР) словно с ума сошло. Стремясь любой ценой пополнить государственный бюджет, оно раскрутило налоговый пресс на предпринимателя до — вы не поверите! — 90% его прибыли. Вновь и вновь прошу представить себе американского предпринимателя, которому только что пришлось отдать из каждой тысячи долларов чистой прибыли двести-триста долларов уголовному рэкетиру, двести-триста долларов — чиновному рэкетиру, а тут ещё налоговая инспекция требует с него якобы «оставшиеся» (!) девятьсот. Как тут работать? Как решиться завести собственное предприятие? Не проще ли заняться перепродажей краденого или скупленного в государственных магазинах (за взятку)? Прибыли баснословные, а налоговая инспекция не подступится, поскольку бизнес целиком относится к сфере «теневой» экономики. Многие из моих знакомых бизнесменов именно так и поступили. И процветают. Но чем больше они процветают — тем дальше путь к нормализации экономики, к её стабилизации и подъёму. В принципе в обществе, где не только нет кризиса перепроизводства, но тотальный дефицит всего и вся в рамках платёжеспособного спроса, быть не может никакой безработицы. По подсчётам экономистов, одна только сфера частного предпринимательства могла бы поглотить до половины потенциальных безработных (14–15 миллионов из 27–29 миллионов в России). Прибавьте сюда массовую переподготовку кадров на незаполненные вакансии — так и не развёрнутую до сих пор. Прибавьте сюда необходимость для матерей с малолетними детьми оставаться дома, пока дети не пойдут в колледж. В США и других развитых странах дома остаётся (в постоянной ротации) до трети и больше работоспособных женщин. В России нужда выгоняет на работу намного больше 90% женщин с малолетними детьми, которые оказываются в буквальном смысле брошенными на произвол судьбы. Нормализуйте положение, и вы получите дополнительно несколько миллионов освободившихся рабочих мест. Но в правительстве России — нам ещё предстоит специально говорить об этом — не доросли до понимания серьёзности проблемы. Что говорить о руководителях предприятий? Наконец, в России поистине безбрежное поле для общественных работ на добрый десяток миллионов человек: миллионы километров непроложенных и неблагоустроенных дорог, мусору на улицах — как после землетрясения, десяток районов экологического бедствия размером со средний штат США каждый. Словом, при окончательном переходе от социальной патологии к норме работа может найтись для каждого потенциально безработного. И ещё найдётся место для нескольких миллионов высокооплачиваемых иностранных специалистов, не исключая и американских. Но для этого нужно окончательно распроститься с наследием «казарменного социализма» — социальной патологией. А это невозможно сделать при существующей социально-политической надстройке, порождённой тоталитаризмом и сохраняющей все его черты. Обратимся к этой стороне дела. Лекция 15. Прогнозы в сфере социологии политики. Ожидаемые и желаемые изменения в социальной структуре общества, в социальной организации и социальном управленииВспоминается забавная юмореска давних лет. Два итальянца спорят, на ком держится Италия. Исключим женщин, говорят они, с ними только скандалы. То же самое с чиновниками и военными — какая от них польза? Рабочим только бы бастовать. Крестьяне вообще не нужны, потому что едим и пьём всё импортное. Остаёмся лишь ты и я. Но все знают, что ты — бездельник. Вот и выходит, что вся Италия держится только на мне. Этот интересный вывод приходит в голову, когда задумываешься, на ком держится Россия. С той разницей, что тут трудно определить, кто есть кто в этой стране. Сотни людей из многих тысяч преподававших в университетах марксизм-ленинизм десятилетиями неплохо зарабатывали как специалисты по социальной структуре советского общества. К каким выводам они пришли? В основе лежала догма, будто советское общество состоит из рабочего класса, колхозного крестьянства и народной интеллигенции. Рабочие — это хорошо, и чем их больше — тем лучше. Крестьяне — это плохо, это всего лишь переходный этап от мелкой буржуазии к пролетариату. Ну а об интеллигенции часто упоминали с эпитетом «гнилая». Предполагалось, что при коммунизме интеллигентами станут все рабочие, и интеллигенция, как особая социальная группа, исчезнет. Интересно, что проповедовали такую чепуху профессора, искренне считавшие себя интеллигентами. Но они ошибались и в этом. Правда, при таком подходе возникали определённые трудности. Например, во многих случаях оставалось неясным, кого относить к уважаемым рабочим, а кого — к гораздо менее уважаемым интеллигентам. И принимались соломоновы решения: продавец — рабочий, старший продавец, который тоже стоит за прилавком, но отвечает за других продавцов отдела в магазине, — служащий, то есть интеллигент, даже если неграмотен; рабочий с университетским образованием (таких в погоне за более высокой зарплатой к 1985 году набралось миллионы) получил название «рабочий-интеллигент», а рабочий или крестьянин вообще без всякого образования, исполнявший обязанности руководителя государства (например, Калинин или Хрущёв) опять-таки автоматически становился служащим-интеллигентом. Точно так же одни крестьяне именовались «колхозниками», а другие, примерно в таком же количестве, — «рабочими» (совхозов). Считалось, что это — два совершенно разных класса общества, хотя разница заключалась лишь в том, что одни (колхозники) обязаны были принудительно работать даром, только за право пользования приусадебным участком, а другим в совхозах, в приложение к участку, выплачивалась мизерная заработная плата, на которую всё равно невозможно прожить. В остальном те и другие оставались бесправными рабами, с надсмотрщиком, который в одном случае именовался «председатель колхоза», а в другом — «директор совхоза», но оба, в свою очередь, были такими же бесправными рабами у партийного руководителя района, который отвечал перед таким же руководителем области, а тот — перед ЦК КПСС в Москве. Предмет особой гордости составляло то, что процентная доля рабочих непрестанно поднималась (за счёт падения процентной доли крестьян) и к 1970-м годам превысила 60%. Очень огорчались, что никак не можем поднять её до 100%. И очень удивлялись, что у наших антагонистов на Западе процентная доля рабочих упала вдвое и продолжала снижаться. Кто же там будет устанавливать диктатуру пролетариата, если рабочих окажется меньше, чем капиталистов? Невозможно было допустить крамольную мысль, что каждый рабочий «там» по количеству продукции (качество лучше не сравнивать) равен двум-трём, если не трём-четырём «здесь». Утешало лишь то, что «у них», как и «у нас», падала доля занятых сельским хозяйством. Но в СССР с 80% сначала до 30%, затем до 20%. А в США с 60% сначала до 20%, затем до 2%. Разница — вдесятеро. Наконец, ни в какие ворота не лезли 43 миллиона служащих-интеллигентов (против нескольких десятков тысяч до 1917 года). А никакие другие категории догмой не предусматривались. Неужели в самых развитых странах мира интеллектуалы составляют считанные проценты, а в СССР — каждый третий? При этом все знали, что подавляющее большинство из советских шести миллионов инженеров, трёх миллионов педагогов, одного миллиона врачей по своему культурному уровню мало чем отличаются от простых рабочих и к интеллигентам их причислять так же нелепо, как и подавляющее большинство из восемнадцати миллионов начальников разных рангов. Впрочем, нашлись еретики, которые и тут придумали соломоново решение: считать интеллигентами только тех, кто имеет диплом университета и техникума, а прочих именовать просто служащими. После многолетних дебатов эта ересь была принята если не в канон, то к сведению. Но жизнь и здесь сыграла с догматиками злую шутку. Даже две шутки — одну количественного характера, другую качественного. В количественном отношении дипломов (формально — на уровне западного бакалавра или магистра) набралось к 1980-м годам более 35 миллионов — у каждого четвёртого из работающих! Неужели интеллигентом стал если не каждый третий, то каждый четвёртый? Всё наглядно видели, что это не так. С другой стороны, семь миллионов дипломированных специалистов — каждый пятый — в погоне за более высокой зарплатой, как мы уже говорили, предпочли перейти в ряды «синих воротничков», причём на такую низкоквалифицированную работу (например грузчиком), которая никак не вязалась с причастностью к «рабочим-интеллигентам». Нам ещё предстоит подробнее рассмотреть этот поразительный для несведущего читателя феномен. Пока отметим только, что он чрезвычайно затруднял сопоставление догмы с реальной действительностью. Ещё хуже обстояло дело с качеством. Советский диплом не получил признания ни в одной развитой стране мира. Его обладателя, в лучшем случае, заставляют сдавать экзамены на подтверждение своей квалификации, а в худшем — без церемоний отправляют в ряды «синих воротничков» или безработных. И, добавим, правильно делают, потому что, по меньшей мере, один обладатель диплома из трёх не проходят простейшей аттестации ни в СССР, ни тем более за рубежом. Это как раз тот случай, когда невиданное в других странах астрономическое количество перешло в такое качество, которое только в шутку можно сопрячь с интеллигентностью. Особенно обидно, что полностью девальвировались не только дипломы ВУЗа, но даже на уровне кандидата и — верх скандальности! — доктора наук, профессора, члена академии. Кому на Западе приходилось общаться с представителями советских научных делегаций, тот наверняка видел, что многие из этих представителей по уровню культуры ничем не отличались от простых шофёров (в том числе — советских). Какая уж тут интеллигенция! Нам предстоит разобраться и с этим феноменом. Предварительно следует отметить, что сказанное вовсе не означает, будто в России нет интеллектуалов, рабочих, фермеров на уровне не ниже (даже выше) западного. Просто почти всю действительную интеллигенцию уничтожили или изгнали из страны ещё в 1918–1922 годах, а затем методично, год за годом, добивали тех, кто остался, плюс столь же систематично выбивали подлинную интеллигентность из молодёжи. В результате, за исключением сравнительно немногих «белых ворон», выжили те, кто сумел приспособиться к условиям тоталитаризма и кого тот сделал такими, каковы они есть. Остальным было просто не выжить. Такова была формальная социальная структура советского общества, и за десяток лет после крушения СССР она, конечно же, не могла серьёзно измениться ни в одной из его республик, начиная с России. Перейдём теперь от формальной к фактической стороне дела. Следует отметить, что советские догматики напрасно выдумывали догмы о социальной структуре общества. За пять тысяч лет до них это гораздо лучше сделали совсем другие люди, жившие в таком же разбойничьем государстве, каким, по сути, является каждая империя. Они создали классификацию, которую можно уверенно применять к каждому государству с древнейших времён до настоящего времени. Специфика в каждом случае, конечно, имеется. Но в общем трудно ошибиться: всюду одно и то же. С американской, допустим, спецификой я знаком поверхностно, зато советскую (включая российскую) знаю подробно, как социолог-профессионал. Шайку отъявленных разбойников, которые силой оружия подчиняют себе остальных, эти умные люди в Древней Индии назвали «кшатрии» (воины). А тех, кто уговаривает их жертвы не сопротивляться, — «Брахманы» (жрецы). Из прочих, тех, кто устроился поприличнее, — «вайшии» (торговцы), остальных — «шудры» (крестьяне, ремесленники, слуги). Наконец, совсем уж обездоленных, завидующих даже шудрам, — «парии» (это слово вошло во все языки мира и перевода не требует). В царской России эта классификация сохранялась очень чётко: кшатрии — дворяне; брахманы— духовенство, чиновничество (за рамками дворянства), немногочисленные деятели науки и искусства; вайшии — купцы и мещане (мелкие торговцы, зажиточные ремесленники); шудры — крестьяне, рабочие, прислуга; парии — дикие кочевники. В Советском Союзе та же классификация выглядит сложнее. Но она — та же, а не какая-нибудь другая. Вот советские «кшатрии». Формально это 43 миллиона служащих, включая 18 миллионов начальников всех степеней и 4 миллиона солдат (1985 год) — с семьями треть населения страны. Но фактически отсюда надо исключить «нищее дворянство» — низших и средних начальников, чей образ жизни не отличим от шудр или, в лучшем случае, самых бедных вайшиев. Не относятся сюда и солдаты, которые намного ближе к париям. Зато фактически сюда надо причислить верхушку брахманов и вайшиев, чей образ жизни не отличим от аристократии советского общества. В итоге получается всего 2–3 миллиона человек на весь бывший СССР (с семьями — не более 10 миллионов, то есть примерно 2–3% населения). Количественно каста совершенно ничтожная, но политически — огромная, всемогущая сила, подлинные хозяева страны (вплоть до сегодняшнего дня). Кшатрии на советском новоязе назывались «номенклатурой» (буквально: перечень должностей). Формально это понятие относится ко всем служащим, только разного уровня: существовала номенклатура районного комитета партии, областного, республиканского, наконец, центрального. Но когда термин употреблялся без пояснений, все понимали, что речь идёт только о последнем звене. Если отбросить в сторону многочисленные формальности, которые только мешают разглядеть подлинное положение вещей, то нетрудно увидеть, что речь идёт не просто о разных должностях — о существенной разнице в уровне, качестве, стиле, во всём образе жизни. В этом отношении советские кшатрии отличались от брахманов и вайшиев (кроме верхушки тех и других), не говоря уже о шудрах и тем более о париях, гораздо больше, чем типичный американский миллионер от типичного безработного. Здесь разница более похожа на различие между знатным и богатым французским или английским дворянином и бедняком из простонародья. Типичный шудра (а также низшие слои брахманов и вайшиев) живёт в многоквартирном доме, который в любом городе Северной Америки или Западной Европы отнесли бы к разряду гарлемских трущоб. Живёт на жилой площади в среднем по 5 кв. м на человека, редко выше 10 кв. м, нередко меньше 2–3 кв. м (и тогда долгими годами, иногда лет двадцать, стоит в очереди «на улучшение жилищных условий»). Счастье, если квартира отдельная, то есть в одной комнате спят родители, в другой — дети, в одной обедают и смотрят телевизор, в другой — читают или учат уроки. Несчастье, если квартира коммунальная, то есть в каждой из нескольких комнат живёт по семье, и тогда бесконечные скандалы на общей кухне из-за пользования общим туалетом и прихожей неизбежны. При этом без конца перебои с водой и электричеством, а зимой — с центральным отоплением до сего дня включительно!). Питается шудра дома, в основном, хлебом, картофелем, кашей, супом из овощей. Мясо, молоко, сыр, творог, фрукты — роскошь, далеко не каждый день. И за продуктами надо было почти ежедневно стоять в очереди 2–3 часа. Работающие, учащиеся, дети в детсадах получали свой ленч (который здесь называется обедом) в общественной столовой, причём почти всегда такого отвратительного качества, что столовые презрительно называют «отравиловка». Качество продуктов вообще всюду настолько низкое, что работники иностранных посольств предпочитали привозить все (включая питьевую воду) из-за рубежа. Одевается шудра в произведения отечественных фабрик, которые европейский или американский потребитель не купил бы даже на распродаже по цене 1 доллар за костюм, обувь или за пластиковую сумку, набитую бельём. Но и на такую одежду приходилось откладывать из зарплаты полгода-год, выстаивая в многочасовых очередях за тем, что подешевле. Пределом мечтаний были импортные куртка, джинсы, кроссовки — но это так дорого, что родители собирали своим любимым детям деньги, словно на автомашину. Отпуск шудра проводит в собственном жилье и на лавочке у подъезда собственного дома. Только некоторым детям был гарантирован летом один месяц «пионерского лагеря» (неотличимого от условий школы), да ещё время от времени кому-то доставалась льготная путёвка по символической цене в дом отдыха — полная цена большинству была и остаётся недоступной, — но и там спальная палата на четверых-восьмерых и питание во всё той же «отравиловке». Если шудра заболеет, он идёт в очередь из полусотни человек в бесплатную поликлинику, и после двух-трёх часов ожидания его в течение 5 минут осмотрят, выпишут рецепт и выставят за дверь с возгласом: «Следующий!» О систематическом медицинском наблюдении не может быть и речи. Если шудра заболеет серьёзно — его кладут в бесплатную больницу примерно на тех же условиях, что и в дом отдыха (палата на 4, 8, 12 и даже 24 койки, «отравиловка» и прочее). Наконец, когда шудра умрёт (а он обычно не особенно долго заживается на этом свете), начинаются бесконечные мучения с его похоронами. Его хоронят на «обычном» кладбище, подальше от города, куда потом трудно будет ездить ухаживать за могилой. При этом каждый шаг — от обязательного свидетельства о смерти до опускания гроба в землю — оплачивается по нарастающей всё более крупной купюрой, для чего в каждой семье долгими годами копится специальный денежный фонд. Мучения на похоронах сопоставимы по своей огорчительности только с мучениями матери в «обычном» родильном доме, где болезнетворные микробы (такие родильные дома обычно заражены стафилококком) успешно соперничают с привычной грубостью обслуживающего персонала. За время, прошедшее после крушения Советского Союза, в плачевной участи шудр, которые вместе с низшими слоями брахманов и вайшиев составляют подавляющее большинство (более чем две трети) населения во всех республиках бывшего СССР, произошло только одно существенное изменение. Оно связано с быстро прогрессирующим расслоением советского общества. Меньшинство выбилось на положение средних слоёв вайшиев, а несколько процентов — даже на положение средних слоёв кшатриев. Для подавляющего большинства и без того незавидные условия жизни резко ухудшились и продолжают ухудшаться из месяца в месяц, что чревато социальным взрывом. Теперь для нуждающихся не осталось никаких надежд на улучшение жилищных условий, скудное питание становится ещё более и всё более скудным, а выход из строя куртки, пальто, брюк, ботинок — целая катастрофа, потому что покупка одежды равноценна, по меньшей мере, месячной зарплате. Жизнь настоящего (сравнительно высокопоставленного) кшатрия отличается от жизни шудры, как небо от земли. Во-первых, его поселяют в доме с улучшенной планировкой. Это означает отдельную квартиру с более просторными комнатами по числу членов семьи плюс нередко ещё одна общая, плюс дача за городом. Никаких перебоев с водой, электричеством, отоплением. Даже в доме заурядного кшатрия это — чрезвычайное происшествие, влекущее за собой суровое наказание для обслуживающего персонала. А уж в доме Брежнева, Горбачёва, Ельцина и любого областного сановника такое происшествие намного менее вероятно, чем в Белом доме президента США. Во-вторых, его кормили в специальной столовой (которая так и называлась — «спецстоловая»), а его семью — такими же экологически чистыми продуктами и тоже по символическим ценам из «специального заказа» в особом магазине, недоступном для прочего населения. Высшим кшатриям продукты доставляли прямо на дом, средние кшатрии получали их безо всякой очереди. Для производства таких продуктов имелись специальные «совхозы» с улучшенной агротехникой. Рассказывают, что одна мама — (жена кшатрия) очень возмутилась, когда узнала, что её ребёнку дали бутерброд с «обычной» колбасой. «Ведь это же колбаса для населения!» — гневно закричала она, подразумевая, что аристократия к населению не относится. В-третьих, его одевали и обували в специальном магазине и ателье («спецмагазин», «спецателье») по льготным ценам и высшего качества, преимущественно из импортного. Поэтому он отличается от шудры не только откормленностью и высокомерием, но и просто одеждой — примерно так же, как маркиз в расшитом золотом камзоле от бедняка в лохмотьях. В-четвёртых, он — и преимущественно только он — проводил отпуск в санатории или доме отдыха, в палате на двоих с женой, питаясь в «спецстоловой», и все по льготным ценам. Именно он в первую очередь получал возможность «загранкомандировки» — самого ценного в глазах советского человека, потому что можно задаром не только посмотреть на жизнь в цивилизованной стране, но и накупить одежды на сумму, равную по меньшей мере его годовой зарплате, не говоря уже об уникальной возможности практически даром привезти видеомагнитофон или даже автомашину. И все — за государственный счёт. В-пятых, если он заболеет, его кладут в «спецбольницу», в одноместную палату, с питанием как в лучшем ресторане. Его жена, взрослая дочь, подросшая внучка рожают в «спецроддоме», безо всяких стафилококков, с исключительной предупредительностью обслуживающего персонала. А когда он умирает — его хоронят за государственный счёт на «спецкладбище», либо на «спецучастке» лучшего кладбища города, с надёжным уходом за могилой. В-шестых, его ребёнок и дети его подросших детей идут не в «обычный» детсад, презрительно прозванный «камерой хранения детей», а в «спецдетсад», с бассейном и искусственным солярием, с хорошим питанием и намного меньшим числом детей в группе, то есть с лучшим воспитанием и уходом за ребёнком. Затем они пойдут в «спецшколу», учреждённую в каждом городе специально для детей «высокого руководства» (в Москве таких школ несколько), где собраны лучшие педагоги и созданы лучшие условия для поступления в университет. Затем они наверняка поступят в университет безо всякого конкурса, просто по звонку «сверху». И, наконец, они получат гарантированную синекуру, квартиру, дачу, автомашину — все, как у родителей. И ни один из них не будет забит насмерть в казарме, ни один не погибнет в Чечне или на других сегодняшних полях сражений, между республиками бывшего СССР, ни одна жена кшатрия не выйдет на многотысячную демонстрацию солдатских матерей с портретом сына в траурной рамке — это удел шудр. В-седьмых, ему были уготованы все развлечения, не доступные «иным-прочим». Хочешь на спектакль мимо очереди страждущих «лишнего билетика»? — Пожалуйста, бесплатная директорская или правительственная ложа. Хочешь зарубежный фильм, который не допускают на экран, оберегая нравственность населения? — Пожалуйста, тебе его доставят прямо на дом, вместе с киномехаником и киноаппаратурой. Хочешь книжку, которая давно распродана в магазинах? — Пожалуйста, есть специальный книжный ларек. Хочешь ночную оргию, с приглашением девиц из кордебалета? — Пожалуйста, стоит только позвонить директору театра… Хочешь просто даровую наложницу без хлопот? Посмазливее? Попроще? — Пожалуйста, к твоим услугам целый десяток секретарш и буфетчиц, полностью зависящих от твоей милости… Да, мы ещё забыли сказать, что главное отличие настоящего кшатрия от шудры (или, по российской терминологии, сановника от простого чиновника-служащего) — служебная автомашина с шофёром за государственный счёт, возможность раз в три года приобрести по льготной цене новую автомашину, продавая старую по повышенной цене в условиях огромного дефицита автомашин «для прочих», билет первого класса в самолёт или поезд безо всякой очереди и с гарантией отбытия и прибытия точно по расписанию. Это полностью избавляет его от ужасов «часов пик» в битком набитом трамвае, автобусе, троллейбусе, пригородной электричке, от многочасовой очереди за билетами, от риска просидеть несколько суток в аэропорту или на вокзале, опоздать на несколько часов или даже на сутки. Перечитайте внимательнее всё только что написанное и подумайте сами: может ли быть что-либо на свете — любая подлость, любое преступление — перед чем «типичный» советский человек остановился бы, чтобы перейти из состояния шудры в состояние кшатрия, чтобы сохранить последнее любой ценой? Любой ценой! Уточним, что для такого перехода не требуется ни работоспособности, ни добросовестности. Только родственные связи, знакомство, протекция. И, следовательно, — тотальное социальное угодничество, тотальное социальное лицемерие для столь же тотального социального иждивенчества на возможно более высоком уровне. Надеемся, картина действительной социальной структуры советского и во многом современного российского общества достаточно ясна. Остаётся прояснить специфику положения брахманов, вайшиев и парий. Главная отличительная черта брахманов — их полная зависимость от милости кшатриев на всех уровнях — от министра до последнего чиновника. Это относилось в одинаковой мере и к деятелям науки, и к деятелям искусства, и к деятелям религии. Иерархия всюду очень напоминает иерархию кшатриев (в научном мире просто слепо копирует её). Уровень, качество, стиль, весь образ жизни верхушки, как уже упоминалось, мало чем отличался от кшатриев. В средних слоях он, если была милость кшатриев, мог подниматься до среднего стандарта вайшиев. В нижних слоях, к которым относится подавляющее большинство брахманов, он почти неотличим от характерного для шудр. После крушения СССР в конце 1991 года в положении брахманов произошли серьёзные изменения. Наука и искусство впали в состояние серьёзного кризиса — на этом мы специально остановимся в соответствующих лекциях. Положение подавляющего большинства «рядовых» деятелей науки и искусства резко ухудшается, причём над ними ещё серьёзнее, чем над рабочими, нависает тень массовой безработицы. Достаточно сказать, что в типичном академическом институте, где я остался по совместительству, моя зарплата профессора — совсем недавно относившаяся к наивысшим в стране — стала меньше моей пенсии за выслугу лет, а у моих сотрудников — ещё меньше, на неё просто физически невозможно выжить без дополнительных приработков. Примерно такое же, и даже худшее, положение у почти каждого «рядового» из сотен тысяч литераторов, артистов, художников, музыкантов. Улучшение положения наблюдается разве что у деятелей религии. Раньше все они находились под строгим контролем КГБ, а многие являлись прямыми платными агентами КГБ. Иначе было трудно выжить. Мой добрый знакомый, автор ряда известных за рубежом богословских сочинений, священник Дмитрий Дудко попробовал занять независимую позицию. Его «нововведение» состояло лишь в том, что он без разрешения руководства стал после проповеди отвечать на вопросы верующих и публиковать за рубежом материалы этих бесед. К нему на проповеди стали собираться тысячные толпы молодёжи. Кончилось тем, что агенты КГБ несколько раз избили его, подстроили автокатастрофу, ограбление его дома цыганами, а когда и это не помогло — просто посадили в тюрьму по пустяковому предлогу, добились формального отречения по типу галилеевского и сослали в пустынный приход далеко от Москвы. Теперь, в связи с крушением государства, священнослужители обрели гораздо большую степень независимости и впервые в русской истории, начиная со времён Петра Великого (начало XVIII века) или даже Ивана Грозного (середина XVI века), получили шанс стать не просто разновидностью государственных чиновников, а действительно служителями культа — да ещё вновь набирающим возрастающий авторитет среди населения после многих веков сравнительно низкого по сравнению другими странами) авторитета и после многих десятилетий унизительного положения своего рода «заложников веры». Главная отличительная черта вайшиев — формальная неотличимость от шудр по социальному статусу, престижу и зарплате даже ниже, чем у них), но фактически уровень, качество, стиль, весь образ жизни очень близки к кшатриям. Правда, многие десятилетия всё это приходилось, насколько возможно, постоянно скрывать от взоров людских, поскольку относилось к сфере уголовно преследуемой «теневой» экономики и в любой момент могло закончиться тюрьмой. Мы детальнее остановимся на этом сюжете в соответствующей лекции. Ныне «теневая» экономика почти полностью легализована, опасность тюрьмы исчезла, и вызывающая роскошь вайшиев на фоне прогрессирующего обнищания шудр становится важным фактором дестабилизации общества. В заключение нашего обзора основных каст советско-российского общества надо сказать несколько слов о любопытной судьбе парий — колхозных и совхозных крестьян. Их судьбе трудно было позавидовать даже шудрам. Как уже упоминалось, их заставляли трудиться либо даром, либо за зарплату, почти наполовину меньшую, чем средняя зарплата шудр, так что без своего приусадебного участка им грозила голодная смерть. Им приходилось сооружать и ремонтировать примитивное сельское жильё на свои собственные средства, а не получать его даром, как шудрам. У них были ещё более серьёзные проблемы со всеми промышленными товарами и ещё более скудное питание, чем у шудр, ещё более убогое медицинское обслуживание и ещё более убогие возможности образования детей, проведения отпуска, поездок в другие населённые пункты на выбор: несколько часов ожидания переполненного автобуса, открытый кузов попутного грузовика или, в лучшем случае, велосипед). Казалось, их обездолили вчистую. Казалось, от такой судьбы разбежались все, кто мог, и в тысячах деревень на сотни километров вокруг остались почти одни старики. Одна такая рукотворная «полупустыня» образовалась даже по обе стороны 600-километровой железнодорожной и автомобильной магистрали Москва — Санкт-Петербург. Теперь её вновь предстоит заселять. Но вот колесо фортуны повернулось. Пресс налогов и реквизиций ослаб вместе с государством, и бывшие парии быстро догнали шудр по части съестного и количества рублей. Всё более значительное число их догоняет вайшиев в качестве поставщиков на рынок дорогостоящих продуктов. Конечно, это несколько тормозит, но не приостанавливает отток молодёжи из села. Уже успел сложиться прочный стереотип: в деревне ты всегда останешься парией, а в городе сразу превратишься в шудру и, если повезёт, может быть, даже в вайшия или низшего кшатрия. Ныне судьба бывших парий полностью зависит от судьбы сельского хозяйства. Фермерство пока ещё слишком слабо, чтобы прокормить страну (всего лишь порядок нескольких десятков тысяч малоэффективных хозяйств вместо необходимого порядка нескольких миллионов высокоэффективных). Приходится полагаться на колхозы и совхозы под новыми наименованиями), но если полагаться только на них — значит, постоянный дефицит съестного и постоянная зависимость от импорта продовольствия на всём протяжении грядущих десятилетий. 3,5 миллиона «агрокшатриев» (сельских чиновников) прямо заинтересованы в сохранении колхозно-совхозного статус-кво и делают всё возможное, чтобы задушить фермерство в зародыше. Но жизнь берёт своё. Каждый год умирают миллионы стариков, на самоотверженном труде которых десятилетиями держались колхозы и совхозы. И либо им на смену должны прийти фермеры, гордые своей независимостью и достойные зависти, либо страна превратится в гигантское Сомали, полностью зависящее от грузовиков с продовольственной помощью ООН. Правда, Россия, как известно, в сотню раз больше Сомали и её вряд ли сможет прокормить ООН или любая другая международная организация. Такова действительная социальная структура российского (украинского, эстонского, узбекского и так далее) общества сегодня. Однако её характеристика будет неполной, если мы не проясним действительных политических отношений между её элементами. Иностранцев часто вводит в заблуждение обилие в русском языке латинских слов: император, секретарь, президент, министр, генерал, партия, парламент и так далее. Они наивно полагают, что российский император — это что-то вроде германского или австро-венгерского, советский Генеральный секретарь — что-то вроде американского государственного секретаря, российский президент — вроде французского или того же американского, российский министр или генерал — действительно министр или генерал, какого привыкли видеть в своих странах. Что партия — это партия, а парламент — парламент. На самом деле здесь такая же специфика, как с турецким султаном, китайским богдыханом, персидским шахом или японским микадо: если не учитывать исторических национальных особенностей, можно впасть в серьёзную ошибку. В данном случае латинские слова употребляются для обозначения приблизительного аналога национальной специфики, чтобы иностранцы хоть немного понимали, чем отличается один государственный пост от другого. Да и в самой России издревле любят латинизмы и эллинизмы. Они выглядят в глазах русских гораздо респектабельнее, особенно со времён Петра Великого, но совершенно не отражают сути дела. Первый раз с этой проблемой столетие назад столкнулся последний русский монарх Николай II. Ему пришлось заполнять анкету Всероссийской переписи населения 1897 года, где, естественно, стоял вопрос о роде занятий. Чем занимается российский царь? Царствует? Но это тавтология. Николай II, наверное, долго размышлял, зато, наконец, действительно начертал, что называется, абсолютную истину в последней инстанции: хозяин земли русской. Соответственно императрица записала: хозяйка земли русской. Попробовал бы только написать что-нибудь подобное Вильгельм II или Франц-Иосиф I. Какая бы буря поднялась в берлинском и венском парламенте! Какой скандал в печати! Со своей стороны, сочли бы ниже своего достоинства вообще отвечать на какую бы то ни было анкету султан, богдыхан, шах. Не написал бы «хозяин земли японской» и микадо — живое воплощение бога на земле. Видите, какие тонкости? Прошло около ста лет, и с той же проблемой в конце 1992 года столкнулся российский президент Борис Ельцин. Ему надо было объяснить журналистам, почему он довольно невежливо прервал свой визит в Китай и неожиданно рванул в Москву. «Я получил сегодня ночью сведения, что что-то там слишком рьяно стали бороться за портфели, разбирать посты в правительстве, — заявил он. — И надо, чтобы вернулся хозяин и навёл порядок там». Примерно так же мог ответить более тысячи лет назад первый император (великий князь) Восточно-европейской империи Рюрик (почти современник императора Западно-европейской империи Карла Великого), 400 лет назад — тёзка Бориса Ельцина царь Борис Годунов, 80 лет назад — Председатель совета Народных комиссаров Ленин, 50 лет назад — Генеральный секретарь Коммунистической партии Сталин, 10 лет назад — Горбачёв. И это была чистая правда. Но не вся правда. Дело в том, что в России вот уже более тысячи лет существует авторитарно-патриархальный режим правления. И никогда не существовало никакого другого с древнейших времён до настоящего времени. Под разными названиями, в разных формах — но именно такой, ничего больше. Не такой, как в османской, персидской, индийской, китайской, японской империях, но и не такой, как в империях Западной Европы, свой собственный, своеобразный. При этом на всех уровнях — от руководителя государства до главы семьи — его отличало чувство авторитарности «хозяина», «патриарха» и чувство личной зависимости «челяди». От членов его семьи, каких бы масштабов она ни была, от жены и детей до целого государства. В отличие от Азии, чувство уже личной, а не ещё стадной, групповой зависимости. В отличие от Европы, чувство зависимости, ещё не доросшее до понятия человеческого достоинства и верховенства права. Именно в этом, на наш взгляд, основная специфика евразийской, российской цивилизации, промежуточной между европейской и азиатской. «Хозяина земли русской» длительное время именовали «государём», в буквальном переводе на английский — «держателем государства», «штатгальтером», «стейтхолдером». Он был вправе казнить и миловать любого, совершенно так же, как «держатель семьи» вправе был избить до полусмерти жену и выпороть детей. Он обращался ко всем на «Ты» — совершенно как сегодня 30-летний директор обращается к своему 50-летнему шофёру. А его должны были величать на «вы» даже его собственные дети, что сохранилось в традиции ряда восточно-славянских народов, например, у украинцев. Да и к каждому «хозяину» всех степеней длительное время обращались как к монарху: «милостивый государь» (сокращённо «сударь»). И добавляли: «Ваш покорный слуга». А ещё раньше: «твой раб», «твой холоп», что полностью соответствовало действительности. А когда это запретили — заметались в растерянности между чуждыми «гражданином» и «товарищем», пока не остановились на странном, но нейтральном: «мужчина», «женщина». «Хозяина земли русской» длительное время именовали не просто «государь», но ещё и «самодержец всероссийский». В буквальном переводе на латынь — «автократор», абсолютный монарх. Однако вся правда заключается в том, что абсолютным монархом чувствовал себя не только «хозяин земли русской», но и «хозяин области», и «хозяин ведомства», и так далее, вплоть до «хозяина семьи». Абсолютным монархом по отношению к своим подданным. И «вашим покорным рабом» по отношению к вышестоящему «хозяину». В понимании этого — ключ к пониманию российской специфики. Формальное название одной из моих должностей — заведующий сектором академического института. Но на самом деле — «хозяин» сектора, и в принципе могу заставить своих сотрудников делать всё, что захочу, вплоть до писания этого текста за моей подписью или уборки моей квартиры. Многие мои коллеги именно так и делают. Однако я — всего лишь один из «челяди» своего собственного «хозяина», который формально зовётся директором института и который вполне может сжить меня если не со света, то из института, хотя и не имеет на это права. У директора есть свой собственный «хозяин» — академик-секретарь отделения Академии наук, у секретаря свой собственный — президент Академии, а у того — Президент России, который может в одно прекрасное утро одним росчерком пера упразднить все до единой Академии наук и учредить, скажем, университетские автономии по западному образцу. Как если бы хозяин семьи решил в одно прекрасное утро вышвырнуть из комнаты кресло, чтобы заменить его, допустим, торшером. Другое дело, что Путину сегодня не до академий, и он, наверное, вспоминает слова одного из своих недавних предшественников о том, что «связываться с учёными — всё равно, что стричь свиней: визгу много, а шерсти мало». Точно так же по своей другой работе я профессор у «хозяина» университета, который правит им как своей собственной семьёй — в точности так же, как ректор любого другого российского университета. В точности так же, как правит своим министерством любой министр, своей областью — любой губернатор, своим заводом — любой директор, своим посольством — любой посол. И так далее. Кстати, именно поэтому любого «хозяина» соответствующего ранга могут отправить в ссылку «хозяином» посольства, даже если тот до этого слыхом не слыхивал о дипломатии. И наоборот — подарить должность посла, как новую лошадь в «хозяйство». Конечно, со стороны может показаться, что каждый «хозяин» на своём уровне правит в соответствии с законами, которых написано немало, особенно в последние годы. Но при этом нелишне вспомнить отзыв одного иностранного путешественника прошлого века, который удостоверял, что «неописуемая жестокость российских законов умеряется тем обстоятельством, что их никто не исполняет». Было бы преувеличением полагать, будто этот факт претерпел хоть малейшие изменения к сегодняшнему дню. Так, например, вот уже который год неясно, какая в России Конституция. Но это мало кого интересует. Из всех писаных и неписаных конституций всё равно действуют и будут действовать только две предельно краткие:
В конце 1992 года Президент России поссорился с парламентом из-за министров: президент настаивал на своих, парламент навязывал своих. Президент публично сердился, грозил парламенту пальцем с телеэкрана, вступал в перебранку со спикером, затем вдруг согласился на навязанного ему премьера, но почти полностью сохранил старый состав министров, в том числе всех основных, называемых в России «силовыми». Получился скандал, смахивающий на анекдот о том, что «Иван Иванович Дерьмов меняет имя на Василий» (в смысле: сохранил главное — изменил несущественное). В конце 1993 года президент вообще разогнал неугодный ему парламент артиллерийским огнём и «исправил» конституцию так, чтобы парламент не мог больше мешать ему «хозяйничать» в стране. Понять происшедшее просто невозможно, если не выучить раз и навсегда, что в России не было, нет и долго ещё не будет никаких президентов, парламентов, спикеров, министров и прочей латыни. Был и есть «хозяин земли русской», глава своей сложной и скандальной семьи численностью почти в полтораста миллионов человек, который повздорил со своей собственной «челядью», со своими «холопами» — думными дьяками и подьячими в Государственной Думе во главе с их собственным «хозяином» из-за приказных дьяков и подьячих в правительстве. А в правительстве оказался свой собственный «хозяин», навязанный «хозяину земли русской» и долго прекрасно уживавшийся с ним. Чтобы думные дьяки превратились в депутатов парламента, приказные дьяки — в министров, необходима существенную деталь: партийная система, без которой депутаты превращаются в толпу либо клакеров, либо хулиганов (в СССР существовали только первые, в России с 1992 года начинают появляться вторые). Формально в России политических партий — сотни. Фактически нет ни одной партии и тем более партийной системы. Что такое партийная система? Это определённое соотношение правящей и оппозиционной (оппозиционных) партий. А что такое правящая партия? Это группа единомышленников, выработавших политическую программу, которую поддержало большинство избирателей, предоставивших авторской группе программы право формировать правительство. Но любое правительство может закусить удила и понести, как говорится, не в ту степь. На этот случай специально изобретена оппозиция, которая вырабатывает альтернативную программу и, поймав правительство на первой же серьёзной ошибке, добивается смены его. Тем самым правительство вынуждается быть предельно осмотрительным и выбирать каждый раз наименее глупое из всех возможных решений. В России никогда не было и нет никакой правящей партии. Были и есть только «правящие круги». При этом во времена Ельцина данное словосочетание вышло из употребления. Никто не говорил даже о «правящей клике» или «камарилье», хотя новый «хозяин» терпеливо сносил любую хулу в свой адрес. Выражались более точно — «Семья» (с большой буквы). И всем всё было понятно, потому что всё остальное — «обслуга». И — никаких аналогий с «крестным отцом». Российская специфика! И никаких оппозиционных партий тоже, только якобы враждебные правительству шайки во главе со своими «хозяевами». Какая же тут партийная система? Начнём с того, что КПСС никогда не была ни правящей партией, ни партией вообще (хотя ложно называла себя именно так). С 1988 года шёл спор, партия ли это или чисто мафиозная структура, шайка разбойников, силой заставивших служить себе миллионы честных, но вконец деморализованных, оболваненных, остервенелых до сего дня) людей. К концу 1992 года Конституционный суд принял ещё одно соломоново решение в ряду других таких же, упоминавшихся выше. Он постановил, что с головы этот монстр — хищный волк, а с хвоста — безобидный карась. То есть, что руководство КПСС было преступным, но первичные партийные организации ни при чём. И коммунистическая структура стала тут же возрождаться снизу. Ведь это всё равно, что подтверждать приговор Нюрнбергского трибунала, но разрешить воссоздание нацистской партии! Напомним ещё раз, что, по социологическим опросам, не менее 10% населения страны (преимущественно пенсионеры) всё ещё остаются по инерции воинствующими сталинистами, и ещё не менее четверти тяготеет к ним, и ещё не менее трети, при обострении кризиса, вполне может дать ещё раз оболванить себя демогогическими лозунгами типа тех, что ввергли Россию в 1917 году в национальную катастрофу. Так что «орден меченосцев», как совершенно правильно назвал в своё время Коммунистическую партию Сталин, вполне способен ещё раз опустошить Россию хуже орд Атиллы или Чингисхана. Вопрос: можно ли считать эти силы политической партией? Нет, КПСС не шайка разбойников, потому что преступления её заправил намного масштабнее и ужаснее, чем преступления всех разбойников мира с древнейших времён до настоящего времени. Но она и не политическая партия, потому что не часть партийной системы, а всепоглощающая основа тоталитаризма. Пресловутая «однопартийная система» — это такое же извращение, как «однополая семья»: можно, конечно, создать и такую, но детей всё равно не будет. Кроме того, её политическая программа сначала была нереальным бредом, а затем переросла в наглый блеф, ничего общего не имевший и не имеющий с реальной действительностью. Вопрос: можно ли считать политической программой любой роман Кафки? Бред буйного умалишённого? Блеф жулика? Ну а существующие группы в России, претендующие на звание политических партий? Ведь у них, кажется, в политических программах недостатка нет. Однако это — как сказать. Во-первых, ни в одной из политических программ не проставлена экономическая и социальная цена того, что предлагается. Видишь более или менее сияющий прилавок, а что почем — неизвестно. Но это же чистейшей воды демагогия! Для подлинно политической партии одной демагогии маловато. Во-вторых, правительство, по идее партийной системы, должно руководствоваться программой правящей партии. А кто сегодня в России правящая партия? Какую, например, партию представляет правительство? А никакую! Да и не правительство, не Совет министров это вовсе, а домашняя «команда президента». Вроде футбольной (кстати, успешно выступала и в этом качестве). У этой команды в любой момент может появиться новый вратарь, и не исключено, что она из футбольной превратится в хоккейную. А реальной не пустословной) правительственной политической программы как не было, так и нет. Так что же с правительственной программой? На этот счёт идут дискуссии. Злопыхатели утверждают, что министрам не до того: текучка заела. Их оппоненты возражают, что программа была, только её никто не заметил. И всем она была хороша, кроме одного: заранее не просчитывала, не «взвешивала» прямых и косвенных, немедленных и отдалённых последствий принимаемых решений. Ошеломительная программа! (в прямом смысле слова «ошеломление»). Похоже, с населением России поступают как с анекдотическим зайцем, который стремглав бежал из леса, жалуясь, что вышел указ рубить лапы всем, у кого их больше четырёх. «У тебя ровно четыре!» — успокоили его. — «Так ведь они сначала рубят, а потом считают!» — всхлипнул заяц… Смысл всего сказанного сводится к тому, что для того, чтобы успешно решать стоящие перед Россией проблемы, необходима эффективная партийная система вместо наследия «ордена меченосцев» и не менее эффективное разделение законодательных, исполнительных, судебных властей вместо авторитарно-патриархального наследия тоталитаризма. О партийной системе мы, кажется, сказали достаточно. Тут, до сути, всё ещё впереди. Что сказать о разделении властей? Законодательная власть, похоже, озабочена только тем, как сохранить себя в депутатских креслах и использовать до конца самим себе данные огромные привилегии, включая массовое переселение в Москву на даровые квартиры (извечная мечта всякого немосковского бюрократа). Привилегиями умело дирижирует «хозяин» законодательной власти, быстро набирающий самовластность, как все его предшественники. При этом методами, очень напоминающими методы Сталина 80 лет назад. Тот тоже начинал с подбора своей собственной «номенклатуры» щедрой раздачей привилегий — очень опасное повторение опыта 1922 года, обернувшегося семь лет спустя кровавой диктатурой. Понятна поэтому растущая настороженность российской общественности к фигуре «спикера парламента», демонстрирующего на телеэкране крупным планом известную максиму: в борьбе за власть все средства хороши. Остаётся добавить, что ни одного закона, который бы дал новый импульс реформам, законодательная власть так и не разработала. Скорее наоборот — как может, тормозит движение от тоталитаризма к демократии и рыночной экономике и вполне может начать стимулировать обратный процесс. Рейтинг исполнительной власти на всех уровнях катастрофически низок. Нельзя забывать, что массовый избиратель десять лет назад голосовал не столько за Ельцина, сколько против ЦК КПСС, подвергавшего бесконечным унижениям своего изгнанника — «социалистического великомученика». С тех пор Ельцин, из-за скандального самодурства, колебаний, непоследовательности своей политики, год за годом терял сторонников и предпочёл уйти в тень, не дожидаясь неизбежного позорного фиаско. Теперь ждём, что предпримет выбранный им (а затем и народом) его преемник… Судебная власть начинает делать первые шаги по превращению из «мальчиков на побегушках» у различных «хозяев» районного, областного и республиканского масштаба в действительно судебную власть, опирающуюся на закон, перед которым трепетала бы власть законодательная и исполнительная (пока что, увы, наоборот: закон трёпещет перед произволом любого «хозяина»). Пока что первый блин (с частичной реабилитацией мафиозной КПСС в стремлении угодить воинствующим сталинистским реакционерам), по русской пословице, вышел комом. За ним последовало несколько скандалов, окончательно дискредитировавших судебную власть. В заключение этой лекции, помогающей лучше понять специфику России, — три дополнительных разъяснения.
Что же касается накала просящихся на язык выражений, то он объясняется тем, что пред Россией сегодня стоят чудовищные по своей сложности и опасности проблемы, а её «хозяева» всех рангов и мастей теряют время в междоусобицах и стремлениях к личному самоутверждению, когда страну вот-вот накроет цунами событий, по сравнению с которыми 1991–1992 года представляется просто швейцарской идиллией. В этом нетрудно убедиться, если внимательнее рассмотреть перспективы дальнейшего распада погибающей империи. Многие, наверное, поражались, с каким ожесточением шла гражданская воина в разных регионах бывшего СССР и идёт до настоящего времени в Чечне. Не щадят ни стариков, ни женщин, ни детей, расстреливают в упор, подвергают изощрённым пыткам. При этом делают публичные заявления по радио, телевидению, в печати, исключительные то злобным цинизмом, то откровенной, очень наивной ложью, понятной разве что в устах ребёнка с дефектами умственного развития. И ведь не могут не видеть, что ни в одной «горячей точке», кроме разве Чечни, ни у одной из сторон нет шансов на военную победу. Возможен только геноцид миллионов людей, принадлежащих к другой национальности, а наиболее вероятна продолжительная, затяжная война «на измор», до полного разорения и изнеможения обеих сторон, с миллионами напрасных жертв. Такое ожесточение способна вызвать только слепая ярость, всепоглощающая ненависть. Откуда она? По роду работы мне приходилось бывать с лекциями или на научных конференциях и в Югославии, и едва ли не во всех союзных республиках, в большинстве автономных республик бывшего СССР. У меня есть друзья и добрые знакомые среди молдаван и украинцев, армян и азербайджанцев, грузин и абхазов, кавказских мусульман и кавказских христиан, таджиков и узбеков и так далее. У меня нет пристрастий, положительных или отрицательных, ни к одной из наций мира, включая свою собственную, русскую. Мне известно, что нет плохих и хороших наций, есть плохие и хорошие, умные и глупые, добрые и злые люди в каждой из них. Свидетельствую, что в любой из перечисленных выше наций сумасшедших или фанатиков не больше, чем среди русских или американцев, и не они направляют ход событий. Тогда откуда же такой массовый психоз, такое массовое самоубийственное сумасшествие? Можно, конечно, прибегнуть для объяснения к уже не раз применявшемуся приёму. Попросить представить себе, как бы вы отнеслись к тому, что власть в Чикаго захватили индейцы, в Сан-Франциско — китайцы, в Нью-Орлеане — чёрные, в Нью-Йорке — евреи и так далее? Боюсь, даже человек с богатым воображением не сразу поймёт о чём речь. Ну и что, что губернатором, мэром, шерифом стал китаец, чёрный, индеец? Раз произошло законным образом — пожалуйста! Какое это может иметь отношение к моему законному бизнесу? Но мы, надеюсь, не зря посвятили столько предыдущих лекций рассказу о том, что при казарменном социализме законного бизнеса в принципе быть не может, — он весь целиком в «теневой» экономике. И даже сегодня законный бизнес в России, как верхушка айсберга над подводной, то есть «теневой», глыбой. Потому что законный бизнес облагается почти 90-процентным налогом, а «теневой» всегда бесплатен, если не считать взяток уголовному и чиновному рэкету. Но рэкет никуда не девается и при законном бизнесе. Мы говорили также о том, что при казарменном социализме законы служат только для демагогии, а жизнью правит только один закон: «я — руководство, ты — дурак». Что при казарменном социализме никаких президентов, министров, губернаторов, мэров, шерифов нет, а есть «хозяева» — такие же полновластные хозяева над своим родом-племенем, областью, предприятием, учреждением, организацией, какими были библейские патриархи. Таким образом, в Сан-Франциско придёт к власти не мэр-китаец, а «Крёстный отец» китайской мафии, в Нью-Орлеане чёрный станет не просто шерифом, а всевластным «хозяином» целого квартала. Напомним, что при казарменном социализме выгодные должности занимают не на рынке труда, а по протекции. Дома не покупают, а «получают» даром по усмотрению «хозяина». Доступ ко всем мыслимым благам зависит не от наличия денег, а от расположения того же «хозяина». Теперь догадываетесь. В Сан-Франциско при казарменном социализме мэр-китаец составит всю администрацию из китайцев, отдаст китайцам все предприятия, учреждения, организации, заселит все коттеджи в престижных районах только китайцами, допустит в университет только выходцев из китайских семей, наконец, заменит все вывески на улицах и всё делопроизводство китайскими иероглифами. А «англоязычных» вытеснит в трущобы и обречёт на низкооплачиваемые работы, которыми побрезгуют китайцы. Затем, по возможности, вообще изгонит их из Калифорнии. И, если этот процесс не остановить, за Сан-Франциско последуют Сан-Диего, Санта-Барбара и так далее, до Нью-Йорка включительно. Теперь понимаете, почему такое ожесточение? Это не просто ненависть к представителю другой национальности, а ярость отчаяния, обречённости. Либо ты расстреляешь своего врага, его жену, его детей из автомата, подвергнешь его лютым пыткам, чтобы другие враги содрогнулись, либо завтра окажешься на положении турка в Германии, а послезавтра тебя выбросят с работы, сожгут твой дом, обрекут тебя на положение обездоленного нищего беженца. И это при том, что ты вовсе не турок в Германии, что тебя унижают, шантажируют и изгоняют из страны, где ты прожил и проработал всю жизнь, где у тебя отчий дом и могилы твоих предков. Если ты хорват, а попал под «хозяина-серба», тебе придётся очень плохо, и поэтому ты люто ненавидишь сербов, стоишь за свой отчий дом насмерть. Но если ты серб и попал под «хозяина-хорвата», происходит всё то же самое, только наоборот, и с теми же последствиями. В точности то же самое можно сказать об армянах и азербайджанцах, о грузинах и абхазах, о грузинах и осетинах, об осетинах ингушах, об узбеках и таджиках, об узбеках и киргизах, о русских и молдаванах, о русских и украинцах и так далее без конца. Вот почему нет ничего аморальнее и бессмысленнее, чем поддерживать хорватов против сербов, сербов против мусульман-боснийцев, армян против азербайджанцев, молдаван против русских или наоборот. Нет ничего аморальнее и бессмысленнее, чем осуждать одну из воюющих сторон, вводить санкции против неё. Это только разжигает, осложняет, продлевает конфликт, даёт ему новый импульс. Ибо виноваты все дерущиеся одинаково. И вместе с тем не виноват никто, так как это не чья-нибудь вина, а общая беда, которую очень трудно изжить, преодолеть. Вот почему, когда ООН вводит санкции против одной только Сербии, а Москва на Кавказе то и дело становится на сторону того или другого участника кровавого конфликта, совершается трагическая ошибка, по незнанию, по ошибочному представлению, будто Сербия столкнулась с мусульманской Боснией, Армения с Азербайджаном, Грузия с Абхазией. На самом деле всё значительно сложнее. Ибо, с известной точки зрения, нет никакой Сербии и Боснии, России и Молдавии, Грузии и Абхазии. А есть кошмарный эффект «русской матрёшки», который действует гибельнее водородной бомбы. Распался Советский Союз, распалась Югославия. Однако они не распались на независимые республики, ничего подобного! Мегаимперии распались на макроимперии, те, в свою очередь, распадаются на микроимперии, те — на нанаимперии, и так далее, вплоть до отдельного дома. Вот это и есть ужасная «русская матрёшка» в действии. Не успели грузины обрадоваться своей независимости от Москвы, как их тут же огорчили свои собственные, точно такие же любители независимости в лице абхазов и осетин. И если признать независимость последних в сложившихся исторических границах, то грузинам в этих районах придётся так же плохо, как сегодня русским в Грузии. При этом процесс неизбежно пойдёт дальше, и против абхазов обязательно поднимутся не только грузины, составлявшее там большинство, но и живущие в Абхазии многочисленные национальные меньшинства, которые потребуют автономии в районах своего расселения. И, будьте уверены, в этих районах плохо придётся опять-таки абхазам. И не только в Абхазии — в любой уже «горячей» или ещё «тёплой» точке бывшей империи «казарменного социализма». Неужели нельзя как-то преодолеть эту проблемную ситуацию? Скажем, исключить возможность дискриминации по национальному признаку. В принципе — можно, и мы специально остановимся на нашей концепции подобного выхода. Но сделать это непросто, ибо тут вмешивается сама Госпожа История, которая тоже требует внимания и понимания, а за пренебрежение к ней мстит самым жестоким образом. Проблема уходит своими истоками в 1917–1918 годы, когда пришедшие к власти большевики ломали себе голову над тем, как сохранить расползающееся по швам единое государство, выступавшее под названием Российская империя. Столкнулись две концепции: федеративная, за которую выступало подавляющее большинство большевиков во главе со Сталиным (Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика на всём пространстве бывшей Российской империи), и конфедеративная, точнее федерации федераций, которую первоначально отстаивало всего несколько человек во главе с Лениным, опасавшимся, что одной федерации окажется недостаточным, чтобы преодолеть центробежные силы, разнёсшие в прах Российскую империю. Тем более что речь шла о будущей всемирной федерации. История распорядилась так, что формально верх одержала концепция умиравшего от болезни Ленина. В конце декабря 1922 года была создана Конфедерация (Союз) Советских Социалистических республик в составе России, Украины и Белоруссии. Но фактически была реализована концепция Сталина, ибо государство осталось жёстко централизованным, и не только конфедерацией, но даже собственно федерацией нигде и не пахло. Диктатор кроил и перекраивал границы республик по собственному произволу, но никто не обращал внимания на такие пустяки: все знали, что страна представляла собой на деле не совокупность республик, а военный лагерь с комендантами разных зон, носившими разные названия, но одинаково безоговорочно подчинявшимися командам из Москвы. Никого не удивляло, что в автономных республиках существовали областные комитеты партий, ибо все понимали, что это и есть области, только под другим названием. В ходе и после Второй мировой войны Сталин репрессировал уже не отдельных людей, а целые народы, которыми был недоволен (крымских татар, турок в Грузии, греков с Причерноморья, чеченцев, ингушей, немцев Поволжья и другие), которых ссылал в Сибирь, Казахстан, Среднюю Азию. Позднее их реабилитировали и полностью или частично вернули на родные места. Никому в голову не приходило, что закладывается своего рода «мина замедленного действия», которая затем взорвётся и начнёт уносить тысячи жизней. Сам Дьявол не мог бы придумать ничего более дьявольского. Не случайно многие считают Сталина антихристом, который делал своё чёрное дело в расчёте на нарастающие бедствия без конца, даже когда он якобы покинет сей мир. Недовольство политикой Москвы в республиках, населённых представителями нерусских национальностей, зрело исподволь, десятилетиями, но редко проявлялось открыто, так как Сталин систематически почти поголовно истреблял в этих республиках не только носителей «национальной идеи», деятелей культуры, вообще национальную интеллигенцию, но и всех, заподозренных в «национализме». Это недовольство имело три источника и три составные части. Во-первых, грабительская экономическая политика Москвы, вывозившей, как уже говорилось, «в неизвестном направлении» до 90% всего произведённого «на местах». Правда, нерусские республики получали значительные дотации за счёт русских областей России и Казахстана, а также Украины и Белоруссии. Это делалось по чисто политическим соображениям, чтобы прочнее привязать к империи её «национальные окраины». Но, во-первых, дотации никогда не перекрывали реквизиций. Во-вторых, принудительное разделение труда при «казарменном» социализме уродовало экономику отдельных регионов монокультурой или крупными предприятиями, требовавшими постоянного притока «гастарбайтеров» извне. Кроме того, пожалованная милостыня никогда не ценится, а отбираемое заработанное вызывает протест. Всё, что требовали республики в данном отношении, — справедливая налоговая политика по договорённости с налогоплательщиком плюс с его правом распоряжаться оставшимся после уплаты налогов по своему усмотрению. Но до самого краха СССР в конце 1991 года им упорно отказывали. Тем сильнее стал порыв к независимости. Во-вторых, лицемерная национальная политика Москвы, на словах поощрявшей развитие национальной культуры, а на деле подсекавшей её под корень. Дело в том, что в условиях «казарменного социализма» сделать карьеру в смысле продвижения «парий» и «шудр» в «Брахманы» и «кшатрии» было невозможно без знания русского языка. Это вам не США и не Израиль, где с плохим английским или соответственно ивритом можно всю жизнь иметь неплохой бизнес в районе, населённом единоплеменниками. Здесь с плохим русским языком так и останешься на дне общества, забитым крестьянином или чернорабочим. Поэтому миллионы родителей совершенно добровольно стали отдавать своих детей в русские школы. Однако выпускник такой школы автоматически терял интерес к культуре своих предков (в США такой феномен достаточно хорошо известен). Понятно, это усиливало «разрыв поколений» и вызывало массовое недовольство падением национальных культур. Единственное, что требовалось, фактическое уравнение местного и русского языка с повышенным вниманием к первому в государственной и общественной жизни. Но этого не было сделано — и язык явился первым «детонатором» в начавшейся междоусобице. В-третьих, анахроничная иерархия составных частей СССР. В неё входили союзные республики (1-й ранг), автономные республики (2-й ранг), автономные области (3-й ранг), просто области (4-й ранг), национальные округа (5-й ранг), районы (6-й ранг). Происходило это деление давным-давно в условиях, когда все государства мира тоже делились на аналогичные ранги. Существовало шесть великих держав. Они — и только они — имели право обмениваться послами (США и Япония не входили в их число). Существовало два десятка сравнительно крупных независимых государств с правом иметь вместо посольств миссии во главе с посланниками. И ещё почти столько же малых государств, не имевших права даже на посланника — только министр-резидент. Наконец, зависимые государства должны были довольствоваться только консулами. После Второй мировой войны всё это наследие «европейского концерта» XVIII–XIX веков отошло в область истории. Как известно, все члены ООН принципиально равны, независимо от численности населения, площади и военно-промышленного потенциала. Все обмениваются только послами. И только в Советском Союзе сохранилась анахроничная иерархия республик. В 1976 году, когда ко мне обратились из ЦК КПСС с заданием высказать конструктивные предложения по проекту новой Конституции СССР, я предупредил, что самое опасное — сохранение иерархии республик, и предложил хотя бы упразднить идиотские прилагательные перед названием каждой республики. «Да ты что! — возразили мне. — Только тронь эту бочку с порохом: сразу полыхнет!» И, действительно, спустя дюжину лет «полыхнуло», когда государственное образование 3-го ранга (автономная область Карабах) явилось яблоком раздора между двумя государствами 1-го ранга (Армения и Азербайджан). Теперь в этом регионе нагромоздилась гора ненависти на десятилетия вперёд. А ведь как просто было погасить конфликт в 1988 году! Достаточно было объявить Карабах независимой республикой под патронатом Азербайджана, опасавшегося дискриминации там азербайджанского меньшинства, создать двухпалатный парламент (нижняя палата — пропорционально существовавшему тогда соотношению армян и азербайджанцев 80:20, верхняя, с правом вето, — поровну тех и других), выбрать «нейтрального» президента, назначить дельных министров из представителей разных национальностей… Да что говорить понапрасну об упущенных возможностях! Ныне Россия окружена «огненным кольцом» центробежных сил, которые в любой момент готовы превратить весь бывший СССР во вселенский Карабах, в гигантский Ливан или Афганистан с последующей эволюцией к Сомали, которое спасают от голода колонны грузовиков ООН с продовольствием, охраняемых американскими солдатами. Механизм «карабахизации» всюду один и тот же, хотя и со значительной региональной спецификой в каждом случае. В Эстонии треть населения — «русскоязычные синие воротнички». Самих эстонцев в этой категории — считанные проценты. Фашиствующие экстремисты в правящих кругах не дают этой трети населения страны прав гражданства и унижают разными способами, вплоть до введения специальных жёлтых номеров на автомашинах, которые ассоциируются с жёлтыми звёздами на одежде евреев в оккупированных гитлеровцами районах. Да ещё вдобавок к России предъявляются территориальные претензии. «Русскоязычные» затаились в глухом недовольстве, потому что Москва бросила их на произвол судьбы, а участь беженцев в самой России ужаснее любой дискриминации. Но достаточно искры — и запылает новый Карабах. В главном городе Латвии — Риге едва ли не половина, если не большинство, населения — «русскоязычные». У них тоже проблемы с гражданством и разными формами дискриминации. И у них тоже перспектива: либо плачевная судьба беженца в России, либо участь самого последнего югослава в Германии. Ещё одна «тёплая» точка, которая в любой момент может стать «горячей». В Литве «русскоязычных» — всего десяток-полтора процентов. Поэтому там дискриминация их вызывает меньшее сопротивление. Но Литва, как и вся Прибалтика, настаивает на статус-кво анте до 1939 года. А в те времена нынешняя столица Литвы Вильнюс и её главный морской порт Клайпеда отнюдь не входили в состав Литовской республики. И как только Литва начинает чинить препятствия наземным коммуникациям России с её Калининградской областью (бывшей Восточной Пруссией) — немедленно всплывает вопрос о статус-кво анте. Удивительно ли, что в отношения России с республиками Прибалтики по обвинению последних в дискриминации «русскоязычного» населения счёл необходимым вмешаться Совет Безопасности ООН? Чтобы не допустить возникновения второй Югославии на берегах Балтийского моря. В Молдавии подавляющее большинство населения — этнические румыны, и, естественно, тяготеет к Румынии. Но в Румынии ниже уровень жизни и своя иерархия «хозяев», которые уже показали, на что способны по части жестокой дискриминации венгров в Трансильвании. Поэтому большинство молдаван колеблется насчёт желательности воссоединения с Румынией. Не колеблются только тюрки-гагаузы на юге Молдавии и «русскоязычные» в Приднестровье. Последних включили в своё время в состав Молдавии по чисто политическим соображения как плацдарм для реконкисты Бессарабии, оккупированной в 1918 году Румынией, чего Россия никогда не признавала. Увидев, что над ними нависла угроза подпасть под иерархию «хозяев» не только из Кишинёва, но и из Бухареста, гагаузы и «русскоязычные» немедленно объявили независимость и отстояли её с оружием в руках. Только бойня в городе Бендеры, с сотнями убитых и тысячами беженцев, немного отрезвила обе стороны, и наступило непрочное перемирие, готовое в любой момент взорваться новой бойней. Особенно опасным сделалось противостояние России и Украины: здесь число жертв в случае столкновения может измеряться не сотнями, а миллионами; число беженцев — не десятками тысяч, а десятками миллионов. Дело в том, что Украина (как, впрочем, и Россия) очень неоднородна в национальном отношении. Её западные области (Галиция) долго были в составе Австро-Венгрии, затем Польши, позже вошли в состав СССР и сохранили особую культуру, причём некоторые политические лидеры этого региона не только её считают «истинно украинской» и стремятся навязать остальным. Они по традиции непримиримо враждебны Москве и во время Второй мировой войны без колебаний встали на сторону Гитлера против Сталина. Не остановятся они перед войной против Москвы и сейчас. А за ними — около трети украинского электората, и с этим обстоятельством не может не считаться правительство в Киеве. С другой стороны, оно не может не считаться с дюжиной миллионов «русских» на юге и востоке Украины, с дюжиной миллионов украинцев, говорящих по-украински не так хорошо, как «хозяева» во Львове и Киеве (то есть обречённых на роль граждан второго сорта в случае победы экстремистов), и ещё с дюжиной миллионов украинцев, говорящих только по-русски, но тем не менее чувствующих себя украинцами у себя на Родине: им, конечно, придётся хуже всего, если верх возьмут экстремисты. Поэтому украинское правительство старается не допустить перерастания скрытого недружелюбия в явную враждебность. Тем более что имеется спорная территория — Крым. Пока что обе стороны ограничиваются взаимными мелкими пакостями вроде «дележа» Черноморского флота, который полностью потерял боевое значение и через несколько лет пойдёт на металлолом. Но не дай Бог, если между ними, по русской пословице, пробежит кошка или вспыхнет искра… Не забудем, что Украина, как и Россия, является ядерной державой, и США, при поддержке ООН, тщетно пытаются уговорить её сделать ядерное зло наименьшим, демонтировать свои ракеты. Между тем помянутая «кошка» неуклонно приближается в виде все большого числа украиноязычных «хозяев», направляемых в русскоязычные районы Крыма и Донбасса. Очень опасная ситуация… Не меньше потенциальная опасность и в отношении автономных республик, областей, округов в самой России. Она объясняется тем, что, за редкими исключениями, русские составляют в этих регионах не меньше половины, а то и большинство населения. Нетрудно представить, что произойдёт, когда в этих, ставших «суверенными», республиках начнёт — уже начинает — размножаться собственная иерархия «хозяев». Достаточно сослаться в данном отношении на пример Татарстана — наиболее враждебной Москве, если не считать Чечни, республики в составе России. В самом Татарстане татар меньшинство, а за его пределами, в том числе, в Москве — более четырёх пятых всех татар России. Татарские экстремисты выдвигают лозунги «этнически чистого государства» и предъявляют территориальные претензии к соседним областям, требуют восстановления границ Казанского ханства, охватывавшего в XV веке всё среднее Поволжье. Представляете, что произойдёт, если начать выселять из Татарстана два миллиона русских и сгонять туда из соседних областей пять миллионов татар? Кто-то не поленился подсчитать, что если раскрыть «русскую матрёшку» до конца и расселить народы бывшего СССР строго по их национальным республикам, то получится 75 миллионов беженцев. Из них 27 миллионов русских в республиках, автономных областях и округах самой России, не менее дюжины миллионов украинцев за пределами Украины, миллионы татар, узбеков, таджиков, представителей других национальностей. Эти люди будут обречены на мучительную голодную смерть, потому что для помощи им не хватит грузовиков не только ООН, но и всего мира. Между тем, «русская матрёшка» продолжает раскрывать свои кошмарные потенции. С ухудшением экономического положения множатся ряды экстремистов. Появляются новые и новые этнократы, бряцающие оружием, потому что не могут предложить своему народу ничего, кроме внутреннего террора и внешней войны. Появляются новые и новые туземные «хозяева», жаждущие монопольной власти на «своей территории». Наиболее яркий пример — Чечня. Неужели неизбежно превращение России в гигантский Афганистан? Это было бы, конечно, иронией судьбы, но очень не хочется верить в такую перспективу. Вот почему не только в моём воображении) родилась альтернатива. Пусть получит всемерное развитие принцип культурной автономии. Пусть русское, украинское, татарское и так далее правительство — не обязательно в Москве, Киеве, Казани — заботится о народном образовании и культуре всех русских, украинцев, татар на всей территории бывшего СССР. А развитие экономики пусть координируют губернаторы штатов — крупных регионов, сформированных по принципу не национальной исключительности, а экономической целесообразности. И пусть администрация каждого штата формируется не из «хозяев» — туземных ли, пришлых ли, безразлично, — а из представителей правящей партии, победившей на выборах. Разумеется, преимущественно местных. И пусть эти штаты Евразии будут такими же соединёнными, как штаты Северной Америки или Западной Европы. Ибо, как гласит американский девиз, в единении — сила. И пусть будет специально построен подальше от Москвы евразийский Вашингтон, Оттава, Канберра. И пусть там заседает двухпалатный парламент, верхняя палата которого способна отстаивать интересы представителей самой малочисленной национальности. И пусть страной управляет избранный народом президент, которому доверяют все до единой национальности. И пусть ему помогает правительство, не из одних московских чиновников сформированное, — из первоклассных специалистов многих национальностей. Лекция 16. Прогнозы в сфере социологии семьи. Перспективы начавшегося процесса депопуляцииИз того, что известно о России и русских, нетрудно заключить: она и они смогли перенести тяжелейшие испытания в своей тысячелетней истории и особенно в своей почти столетней Новейшей истории не только благодаря особенностям своего исторически сложившегося характера, но и, главным образом, благодаря господству до самых недавних времён традиционного сельского образа жизни с патриархальной семьёй в основе. Именно семья старого типа — точнее связанные с ней вековые традиции, нравы, обычаи — давала им возможность привычно переносить нечеловеческий труд, ужасные условия быта, периодический многомесячный голод (каждые несколько лет), дикий произвол «хозяев» всех степеней, начиная с местных и кончая санкт-петербургским или московским руководством. Именно семья при огромной детской смертности и смертности людей вообще, сопоставимой с самыми отсталыми странами Африки сегодня, давала возможность обеспечивать более или менее нормальное количественное и качественное воспроизводство поколений. Мало того — обеспечить рост населения с десятка миллионов 400 лет назад до полутораста миллионов совсем недавно. Именно семья давала для подавляющего большинства молодёжи необходимое образование, готовила добросовестного работника и добропорядочного подданного — налогоплательщика. Правда, не в её силах было воспитать гражданина с чувством собственного человеческой достоинства. Но это не вина её, а беда. Опираясь на патриархальную семью, Россия вынесла ужас Гражданской войны 1918–1922 годов с полным разорением страны, полутора десятками миллионов жертв и полудюжиной миллионов беспризорных сирот, оставшихся без родителей. Вынесла ужас «коллективизации сельского хозяйства» 1929–1933 годов, с её миллионами жертв. И вновь разоренной экономикой. Вынесла ужас «Большого террора» 1930-х годов, с новыми миллионами жертв, когда горе пришло почти в каждую семью. Вынесла бедствия Второй мировой войны 1939–1945 годов, дважды устелив дорогу от Берлина до Москвы и обратно десятками миллионов трупов, не считая большого числа калек и инвалидов, тоже почти в каждой семье. И, повинуясь очередному капризу очередного московского «хозяина», покорно приступила к «переходу от социализма к коммунизму» в середине 1950-х годов. Затевая новую авантюру, Хрущёв, умевший, конечно, читать, писать и считать, но полностью лишённый сколько-нибудь серьёзного образования, совершенно не понимал, что подрубает сук, на котором сидит. Впрочем, его «шестёрки» были не намного образованнее, а советники-профессора склонялись в привычном холуйстве, да к их советам и не особенно прислушивались. Идея была проста, как всё гениальное: до основания разрушить всё ещё господствовавший в середине 1950-х годов патриархализм и за 20 лет превратить Россию в США, только полностью подчинённые законам «казарменного социализма», начиная с всевластия партийных боссов и кончая рабским положением простого люда. Сказано — сделано. Крестьянам разрешили выдавать паспорта до этого они были прикреплены к месту своего жительства наподобие ссыльно-поселенных) — и миллионные толпы людей нарастающей лавиной хлынули из деревень от принудительного труда «задарма» в города, «на всё готовое», с даровым жильём и хоть маленькой, но зарплатой. Поначалу они наткнулись на острую нехватку жилья: городские квартиры были переполнены по две-три семьи в одной комнате), а в избах, хатах, саклях по городским окраинам много не расселишь. Спасло архитектурное изобретение: пятиэтажные сверхдешёвые дома из ротовых бетонных панелей, с облегчённым фундаментом, без лифтов, куда в «малогабаритную» квартиру из крошечных комнат можно было втиснуть на 30 квадратных метров две-три семьи по 5–6 человек в каждой. И тогда поток переселенцев достиг 5–6 миллионов человек в год. Началась гиперурбанизация, а вместе с ней, — массовый переход от традиционного сельского к современному городскому образу жизни. В первой половине 1950-х годов подавляющее большинство (две трети населения) всё ещё жило в деревне, под надёжным прикрытием традиций, обычаев, нравов семьи старого типа. К 1970-м годам подавляющее большинство (более чем две трети населения) стало жить в городе, причём городской образ жизни стал быстро распространяться и на деревню: неважно, где живёт человек, главное — как живёт. Это было, как если бы сельские жители с берегов Инда, Ганга или Амазонки вдруг переселились на Бродвей в центре Нью-Йорка. Естественно, возникли проблемы, которых не ожидали и к решению которых совершенно не были готовы. Первой жертвой гиперурбанизации сделалась, конечно же, семья — основа русской государственности. Есть русская пословица: рыба гниёт с головы. Перефразируя её, можно сказать: общество начинает загнивать с семьи. Особенно общество, на преимуществах семейного образа жизни державшееся. Началось с того, что молодёжи стало трудно создать семью. Просто найти подходящего брачного партнёра. Раньше это происходило как бы само собой. В деревне будущие женихи и невесты знали друг друга с детства. Годами им твердили, какая невеста хороша и какой жених плох, кто кому «ровня», какой должна быть добропорядочная семья и каким нерушимым брак. Я в детстве слышал нравоучительный стишок: «Жена ведь не кошка, не скажешь ей брысь! Уж лучше тогда, брат Лука, не женись!» И с той поры не только я, но все мои товарищи по школе, без единого исключения, неуклонно следуют этому завету. Наступали предбрачные игры, хороводы-частушки. «Суженые», то есть кому с кем суждено судьбой, быстро шли к помолвке. Им казалось, что нравятся друг другу, что выбрали друг друга. Им и в голову не приходило, что с ними была проведена почти 20-летняя пропагандистско-воспитательная работа, что их соответствующим образом настроила сила общественного мнения окружающих и аккуратно, неприметно подтолкнула друг к другу, стремясь к возможно более гармоничным брачным союзам во имя крепости общества. Теперь эта сила стала слабой. Социальный механизм бракосочетания расстроился и миллионы потенциальных женихов и невест годами стали напрасно искать друг друга. Очень быстро дело дошло до того, что два из каждых трёх молодых людей к 25 годам жизни так и не поспевали создать собственную семью. Один из трёх — к 35 годам. А дальше для общества уже не имеет значения. Для общества, но не для людей. Миллионы новых и новых трагедий одиночества каждый год! Вы возразите: в чём тут трагедия? Подумаешь, в Стокгольме сегодня больше чем две трети домохозяйств с одним человеком — и ничего. В Стокгольме — да. В Москве — нет. А в среднем российском городе — тем более. Здесь ещё не забыли, что холостяком звали совсем недавно выхолощенного барана. Что «старая дева» — даже если она давно уже не девственница и по современным меркам не старая — совсем недавно рассматривалась как разновидность калеки. Здесь одиночество — это почти всегда чудовищный комплекс неполноценности и «сдвинутая» психика. А массовое одиночество — это самое настоящее цунами деморализации. Это абсолютно то же самое, что выкрасть молодого араба или индуса из его семьи и поселить на всю жизнь в Диснейленд. Худшей трагедии для человека не придумаешь. Затем обнаружилось, что ещё труднее, чем создать, — сохранить созданную семью. На неё обрушились целых четыре джинна, свирепствовавшие и до этого, но державшиеся в определённых рамках вековыми традициями, нравами, обычаями. А теперь — словно выпущенных из бутылки. Первый джинн — стакан (0,2 литра) водки, выпитой залпом и делающей человека на 2–3–4 часа словно помешанным, часто буйно помешанным. Нам ещё предстоит разобрать это социальное зло в особой лекции. Раньше этот джинн сдерживался ритуалами и появлялся преимущественно в знаменательные дни — на праздники, свадьбы, похороны и тому подобное. Кроме того, пьяница боялся целой роты родственников, кидавшихся на него в атаку, как только он начинал безобразничать. Теперь он остался без ритуалов и родственников, один на один с женой. Раньше той некуда было деваться — развод строго осуждался общественным мнением, а из избы далеко не убежишь. Теперь жена стала подавать на развод: стакан водки сделался прямо или косвенно первопричиной более чем трети разводов, причём вообще две трети из них в любом случае возбуждались именно женой. Второй джинн — мать (реже отец) жены или мужа, в комнате или квартире которой живут супруги. Дело в том, что нормально в квартире (тем более в комнате) может жить только одна семья — если другая не наведалась к ней на время в гости, конечно. Патриархальная семья могла насчитывать до двадцати и более человек, в неё могли входить бедные родственники или даже не родственники, но это была одна семья, с единой иерархией подчинения младшего старшему, с единым хозяйством, с единым образом жизни. А здесь в одном помещении оказывается целых две, иногда даже три семьи (если двое взрослых детей привели в родительский дом своих супругов) — каждая вполне «суверенна», каждая со своим хозяйством (правда, младшие целиком зависят от старших, как Израиль от США), каждая со своим образом жизни, со своими взглядами на воспитание детей, на досуг, на то, что хорошо, а что плохо. И чаще всего при первом же серьёзном конфликте начинается война родителей за любимое чадо против чужого «пришельца». А кончается, понятно, разводом. Так и называется: родители развели. Это тоже первопричина, по меньшей мере, четверти разводов. Третий джинн — анахронизм в распределении домашних обязанностей или, точнее, самый обычный бытовой паразитизм (в подавляющем большинстве случаев — мужа). Дело в том, что при традиционном сельском образе жизни домашние обязанности были строго разделены на мужские и женские. Мужчине было стыдно заниматься женскими, а женщине — мужскими. Но современный городской образ жизни почти напрочь уничтожил мужские домашние обязанности. А женщину вовлёк в общественное производство наравне с мужчиной. Получился на одном полюсе 16-часовой совокупный рабочий день (1–1,5 часа утром на приготовление завтрака и уборку квартиры, 1 час езды на работу, 8 часов работы, 1 час езды с работы, 1 час обеденного перерыва, посвящаемый стоянию в очередях, 1–1,5 час стояния в очередях после работы, минимум 2 часа вечером приготовление ужина, стирка и другие домашние дела), а на другом — 2–3 часа вечером перед телевизором или стояния с дружками у пивной. Ясно, что рано или поздно терпение лопается. Начинаются скандалы, и кончается разводом. Именно так развелась со своим мужем моя собственная дочь и миллионы других дочерей. Четвёртый джинн — анахронизм в отношениях между супругами или точнее, самое обычное бытовое хамство, то есть неумение выходить из конфликтных ситуаций иначе, как безобразным скандалом, часто переходящим в драку. Раньше такого умения не требовалось и оно не воспитывалось с детства, потому что в авторитарной патриархальной семье жена должна была во всём подчиняться мужу (случалось и наоборот, но такое извращение служило предметом насмешек), младший — старшему. А муж хорошо знал пределы своего деспотизма, очерченные всё теми же вековыми традициями, нравами, обычаями, и остерегался их переступать в страхе перед общественным мнением окружающих. Теперь в элитарной семье никаких иерархий, ритуалов и страхов не осталось. Теперь я со своими взрослыми детьми, внуками, правнуками образую народные массы, стоящие в оппозиции к самодержавию матриархата — и в глазах всех это самое обычное дело. А мой десятилетний внук разговаривает со мной «на равных», тем более что мы с ним в постоянном безнадёжном заговоре против всесильной бабушки. Всё зависит от культуры личных отношений. И когда она недостаточно высока — неизбежны война и конечный развод. Понятно, в суде разводящиеся чаще всего ссылаются на психологическую или физиологическую несовместимость, на «несходство характеров», на измену супруга и тому подобное. Но возникает вопрос, почему произошла измена, в чём «несходство характеров»? И тогда выясняется, что сравнительно редко, действительно, налицо несовместимость или возникновение у одного из супругов серьёзного чувства к кому-то третьему. А в подавляющем большинстве случаев мы так или иначе возвращаемся к одной из четырёх первопричин (иногда — к нескольким, а то и ко всем сразу), о которых только что говорилось. Теоретически формированию и закреплению семьи вполне можно помочь и в новых условиях. Можно создать клубы по интересам, которые учитывали бы интересы желающих вступить в брак. Создать эффективную «службу знакомств», включая брачные консультации и объявления в газетах. Развернуть борьбу против пьянства. Начать массовое строительство квартир для молодожёнов. Шире пропагандировать опыт счастливых семей, где домашние обязанности делятся поровну, причём не на «мужские» и «женские», а у кого к чему больше склонностей и способностей. Шире пропагандировать опыт счастливых семей, где должность патриарха или матриарха упразднена, а главой семьи — халифом на час — может стать всякий, в том числе сын или дочь, кто организует или проводит какое-то коллективное мероприятие. Всё равно, какое: уборку квартиры, готовку обеда, общую прогулку, общую игру и так далее. Но практически для этого нужно преодолеть Гималаи социального пространства и времени. Представляете подросших Тома Сойера, Гека Финна, Бекки Тэчер и других героев Марка Твена, которым надо стать у стенки «клуба знакомств» в ожидании «выберут — не выберут» или писать объявление в брачную газету? О том, что ещё раз развернуть в России борьбу против пьянства намного труднее, чем второй раз ввести «сухой закон» в США, нам ещё предстоит рассказать особо. Начать массовое строительство квартир для молодожёнов, когда миллионы людей по двадцать лет ждут очереди на такую квартиру и не имеют финансовых возможностей просто купить её, — это всё равно, что начать строительство для каждой американской семьи своего собственного «Белого дома», роскошнее вашингтонского. А призывать к трудолюбию и миролюбию — этим проповедники занимаются со времён Каина и Авеля, но без существенных результатов. Конечно, можно утешаться тем, что в России в 1990-х годах разводы не увеличились по сравнению с 1980-ми годами. Но ведь и браки (точнее «брачность») сократились: всё больше людей брачного возраста предпочитают, несмотря на ужас одиночества, жить как в Стокгольме, хотя бы в матримониальном отношении. И хуже всего, что это тут же начинает катастрофически отражаться на процессе воспроизводства поколений. Раньше бездетность и даже малодетность рассматривались как нечто неполноценное, порочащее женщину. К тому же люди понятия не имели о предохранительных средствах, да и осуждалось это церковью, как сегодня — аборты. Правда, и смертность среди детей была ужасающая. Вот и получалось: «Бог дал — Бог взял». Случалось, доживал до своей свадьбы только один из двух, трёх, четырёх детей. В семье моего деда из одиннадцати детей остались в живых трое (у одного — один ребёнок, у другого — двое, третья — бездетная, и это типично). В среднем каждая четвёртая женщина погибала от родов — не от первых, так от пятых-десятых. Каждая вторая после одних или нескольких родов становилась инвалидкой — теряла способность рожать. Такой чудовищной ценой обеспечивался рост народонаселения при самых ужасных бедствиях, когда гибли миллионы и десятки миллионов человек. К тому же дети представляли собой не только престижную ценность. Подрастая, они становились важными помощниками по хозяйству. Подросши и уйдя в собственную семью, они становились важными союзниками в житейских бурях. Наконец, под старость это была, так сказать, «живая пенсия», без которой предстояло умирать как бездомной собаке под забором. Ныне дети — не помощники, не союзники и тем более не «пенсия», а сплошная обуза. Воспитание ребёнка до 18 лет обходилось семье в 1980-х годах примерно в 20 тысяч рублей — это при среднем доходе меньше 4 тысячи рублей в год на двух работающих супругов. Это означало, что мать на несколько лет выбивалась из нормального ритма работы, должна была махнуть рукой на карьеру и проигрывала по всем статьям своей бездетной подруге. Кто-то из родителей должен ни свет, ни заря везти ребёнка на автобусе в детсад, а вечером заезжать за ним по дороге с работы домой. Тем самым кошмарные «часы пик» в городском транспорте растягиваются для него почти вдвое. Почти напрочь исчезает возможность развлекаться по вечерам и резко сужается — по выходным дням. Главное же — существенно падает уровень жизни, ибо всё те же «средние» для 1980-х годов 150 плюс 150 рублей зарплаты в месяц обоих работающих родителей (в обрез — на питание и необходимую одежду, при минимальных расходах на жильё, транспорт, досуг) приходится делить не на двоих, а на троих-четверых. Первого ребёнка большинство заводит просто по традиции: «так принято». Ну и конечно, по жалким остаткам материнского и отцовского инстинкта. Но от второго напрочь зарекаются. Именно так поступили мои собственные дочь и сын, а также подавляющее большинство их сверстников. Всё чаще молодожёны не решаются заводить и первого. Или не могут по состоянию здоровья об этом тоже предследует говорить особо). Каковы последствия? Они неизбежны: началась депопуляция — в 1991 году число умерших впервые в истории России превысило число родившихся, и процесс пошёл по нарастающей (это — при наличии нескольких крупных сельских, в том числе мусульманских, регионов, где рождаемость традиционно выше «средней», так что можно себе представить, какая выморочность начинается в городах). Депопуляция — явление, хорошо известное на Западе. Многие не видят в нём ничего особенного. И совершенно напрасно. Депопуляция — это ведь не просто превышение смертности над рождаемостью. Это четыре последствия, одно прискорбнее другого. Во-первых, в однодетной семье (а она становится типичной) ребёнок попадает в противоестественное вложение. У него нет братьев и сестёр, ему не с кого брать пример, учиться заботе о младших. Семейная «пирамида» перевёртывается: вместо десятка детей на двух родителей — мама и папа, две бабушки и двое дедушек, четверо прабабушек, четверо прадедушек, бездетные тётки, холостые дядья на одного малыша. Удивительно ли, что он вырастает «инфантилом», остаётся ребёнком в 20 лет, а всё чаще и в 30–40. И не один и не двое: всё более значительная часть одного поколения за другим. Во-вторых, наступает «старение» населения: сокращается процентная доля детей — растёт процентная доля стариков. В России на каждых двух работающих приходится в среднем один пенсионер. В Москве пенсионер — вообще каждый четвёртый из жителей. Вы скажете: ну и что же? На Западе примерно та же картина. Но на Западе для этого подготовлена специальная инфраструктура, а в России к ней ещё не приступали — было не до неё, сегодня тем более не до неё. Горько видеть миллионы одиноких беспомощных стариков, которым некому принести хлеба, подать стакан воды. И такая старость по мере нарастания депопуляции становится всё более типичной. В-третьих, на производство с каждым годом приходит всё меньше вчерашних школьников, уходит на пенсию всё больше стариков. На Западе эту брешь закрывают миллионами гастарбайтеров. Откуда их взять в нищую Россию? До недавних пор брали из деревень. Теперь этот источник вычерпан почти до дна. Если отток рабочей силы на селе не сменится притоком — массового голода не миновать. Попробовали завозить в качестве дешёвой рабочей силы вьетнамцев. Но это порождает такие острые социальные проблемы (массовые драки нищих с нищими), что от такой перспективы в ужасе отшатываешься. Между тем уровень комплексной механизации и автоматизации производства в России намного отстаёт от американского. Требуются миллионы квалифицированных рабочих рук, которые надо готовить с детства. А кого же готовить с детства при такой ситуации? В-четвёртых, если каждых двух родителей, в среднем, сменяет только один будущий родитель, то уменьшение населения раньше или позже доведёт его численность до нуля. Для России рассчитанный прогнозный срок такой траектории (при наметившихся тенденциях) — около полутора тысяч лет. Конечно, 1500 лет — срок большой, и можно пока не беспокоиться. Кроме того, ничего страшного: место выморочных русских (германцев, французов, англичан, американцев) займут более плодовитые народы, у которых каждых двух родителей, в среднем, сменяют четыре новых. Но представьте себе, что таким образом на земле останется только один народ. Что получится? Обеднение мировой цивилизации. Мы ищем затонувшую Атлантиду и не видим, как на глазах уходит под воду наша собственная… Если заранее обрекаем себя на исчезновение с карты земного шара, то зачем столько усилий и столько мучений в жизни? Есть ещё одно последствие депопуляции — пострашнее предыдущих четырёх. Горький опыт минувших времён показал, что там, где кончается семья, там (как и в истории с рынком) начинается звериная стая. Поиграйте с вашим любимым котёнком или кутенком и вышвырните его на улицу. Что случится? Чтобы выжить, он прибьётся к дикой стае и будет жить по её законам. Точно в такие же стаи сбиваются брошенные нами, предателями-родителями, наши собственные дети. А когда это дети из так называемых неблагополучных семей — уже распавшихся или мучительно распадающихся с тяжёлыми страданиями для малышей, — среди них повышенная процентная доля психически неуравновешенных, крайне ожесточённых, готовых на любое преступление. И таких детей к 1985 году по СССР набиралось ежегодно до 700 тысяч. Сегодня брошенных на произвол судьбы детей и подростков — миллионы и миллионы. Неблагополучная семья — первый по значению социальный источник преступности… Это похуже Содома. И грозит ещё более страшной Гоморрой. Что же делать? Теоретически программа ясна. Надо ослабить трудовую нагрузку на будущую мать и на женщину с малолетними детьми. Тем более что именно её сегодня первой ждёт массовая безработица до 70–80% из миллионов российских безработных — женщины). Продлить её предродовой, полностью оплаченный отпуск до полугода и позаботиться о её здоровье. Продлить её послеродовой, полностью оплаченный отпуск до трёх лет. После этого шире практиковать для неё половинную рабочую неделю с полной оплатой либо с половинной же оплатой и с весомым пособием на ребёнка (оставляя вторую половину недели на педагогическую работу ассистента воспитателя в детском саду и учителя в школе). Постараться сделать её жизнь содержательной, досуг — не хуже, чем у других, карьеру своего рода «приват-доцента» — высокопрестижной, а повышенную пенсию — гарантированной. Дать льготный долгосрочный кредит молодожёнам на обзаведение жильём и всем необходимым с частичным и даже полным погашением при рождении двух и более детей. Поставить детей — будущих кормильцев всех стариков общества — на полное общественное иждивение. Бесплатно (или по символической цене) — питание, одежду, игрушки, книжки. Мы же не заставляем армейских офицеров платить за содержание солдат, от которых зависит безопасность страны! А практически — что делать с правительством, которое, наконец, выучило аксиому о важности экономических наук (совсем недавно не понимало и этого), но никак не соберётся с силами выучить аксиому о такой же важности социологических, психологических, политических, демографических, педагогических, исторических и других наук? Четверть века назад в ЦК КПСС меня попросили высказать предложение о совершенствовании демографической политики. Речь, в частности, шла о материальном поощрении многодетных семей. Я отвечал, что прежде всего надо констатировать наличие в СССР двух прямо противоположных проблемных демографических ситуаций: «демографического взрыва» в республиках Средней Азии и ряде регионов помельче (20% населения СССР при динамике «четыре родителя на смену двум предыдущим») — и «начинающейся депопуляции» в остальных регионах (80% населения при динамике «один родитель на смену двум предыдущим»). И соответственно дифференцировать демографическую политику. Мне ответили: советский народ един, и всякая дифференциация подобного характера будет выглядеть дискриминацией. Тот же ответ получили профессиональные советские демографы, которые начали бить тревогу с 1960-х годов. Несколько раз меня вызывали в Верховный Совет России, затем в Государственную Думу на «слушания» по этому вопросу. Всегда присутствовало несколько депутатов, с интересом впервые слышавших про демографию. Ни одного ответственного представителя правительства. Зато, как обычно, — куча воинствующих феминисток, кричащих, что женщина — это такой же мужчина, только вынужденный раз-другой в жизни проводить неделю в родильном доме, а посему ни в какой демографической политике не нуждающийся. То, что эти «слушания» не могут и не будут иметь никаких практических последствий, я знал заранее. Так было на бесчисленных «слушаниях» на протяжения всех сорока с лишним лет моей научной карьеры. Читаю ложащиеся на мой рабочий стол оперативные донесения профессионалов-демографов об уже начавшейся глобальной катастрофе — лавинообразном физическом вырождении тех народов Северной Америки, Европы и Евразии, у которых с переходом от сельского к городскому образу жизни практически потеряна потребность в семье и детях. Читаю прогнозы о том, что к 2008 году «цветные» и испано-язычные избиратели США составят большинство. Что в Лондоне и Париже, Москве, Санкт-Петербурге, других городах Европы в мучительных судорогах складываются новые этносы — помеси пришельцев из стран, где падение рождаемости только начинается (оно идёт сегодня во всех крупных странах мира), с тающими на глазах остатками последних могикан-аборигенов. Что население России в обозримом будущем ближайших двух-трёх десятилетий сократится, при наметившихся масштабах убыли до миллиона и более в год, со 145 миллионов в 2000 году (150 миллионов в 1990 году) до 120–130 и даже, при ухудшении тенденций, до 90–110 миллионов к 2030 году. Что полуторамиллиардный Китай тихой сапой осваивает пустеющую на глазах Сибирь до Урала. Что за школьными партами у нас в крупных городах через несколько лет вместо каждых нынешних трёх детишек останется всего два, из которых один — хронически больной. И далее со всеми остановками… Что кошмарная судьба Косово, при наметившихся тенденциях, ожидает Северную Америку, Европу и Евразию не позднее второй четверти XXI века. Читаю — и тревожно вглядываюсь в контуры грядущего. Мне не нужно для этого вертеть головой, как жене Лота. Я зримо вижу в обозримом будущем ближайших лет пылающие в депопуляционном пламени свои родные российские Содом и Гоморру — если не успеем заблаговременно повернуть штурвал оптимизационной демографической политики. Лекция 17. Прогнозы в сфере социологии образованияВ 1995–2000 годах сектор социального прогнозирования Института социологии Российской Академии наук реализовывал свой последний исследовательский проект «Ожидаемые и желаемые изменения в системе народного образования России» (отчётная монография под заглавием «Нужна ли школе реформа?» выпущена издательством Педагогического общества России в 2000 году). Проект предусматривал трижды повторённый панельный опрос экспертов и разработки серии прогнозных сценариев на этой основе. В данной лекции кратко излагаются результаты этого исследования. В царской России до 1917 года большинство населения было неграмотно. Из грамотных, в свою очередь, подавляющее большинство было малограмотно, то есть умело с трудом читать и писать, но редко приходилось это делать. Дефицит грамотных был настолько велик, что малограмотных приходилось производить в офицеры и посвящать в священнослужители. Если исключить эти две категории, да ещё гражданских чиновников, где в каждом случае счёт шёл на сотни тысяч, то учителей насчитывалось всего несколько десятков тысяч, а инженеров и врачей — всего по нескольку тысяч, учёных-исследователей — всего несколько сот человек. Это — на всю огромную страну со 150 миллионами человек населения! Запомнилось одно сравнение: «белых воротничков» в России было меньше, чем психически больных и калек. Особенно плохо обстояло дело с дипломированными специалистами. И ещё хуже — после Гражданской войны, когда многие из них были убиты, погибли от болезней или голода, бежали за границу. А университеты были совершенно дезорганизованы, и подготовка специалистов даже в прежних мизерных масштабах прервалась. В 1920-х годах дело дошло до того, что каждого пятого инженера из необходимых нескольких тысяч приходилось выписывать из Германии и США на золото, как самый дорогой импортный товар. Вот почему перед системой народного образования страны объективно встали две задачи:
Для решения первой задачи была создана всеобщая 7-летняя школа первый ступени (дети и подростки 8–15 лет). Для решения второй — 2-летняя, позже 3-летняя школа второй ступени (молодёжь 16–18 лет). Однако решение той и другой задачи было сопряжено с огромными трудностями. Подавляющее большинство родителей — крестьяне и рабочие — по традиции продолжали считать, что школа — это только для детей, и забирали подростков после 2–3 лет учёбы для помощи по хозяйству. Пришлось вводить обязательное (принудительное) всеобщее обучение, и вплоть до 1970-х годов по домам ходили контролёры, которые проверяли, кто из подростков уклоняется от посещения школы. Задача всеобщего 7-летнего образования была полностью решена только в 1950-х годах. Школу второй ступени в 1922 году оканчивал только один из ста 18-летних. Поэтому её учеников целиком ориентировали на подготовку в университет и соответствующим образом программировали учёбу. Кроме того, создали сильные стимулы. В 1920-х годах зарплата дипломированного специалиста вдесятеро превышала зарплату даже высококвалифицированного недипломированного. И даже в 1950-х годах, когда дипломированным счёт пошёл не на тысячи, а на миллионы, — вдвое. Тем не менее десятилетнюю среднюю школу оканчивало в 1950 году всего 5% 18-летних, что было совершенно недостаточно. Положение изменилось к концу 1950-х годов, когда в город хлынули миллионы семей, и современный городской образ жизни стал теснить традиционный сельский. Родители, наконец, сообразили, что отправлять детей в школу гораздо выгодней, чем использовать их дома по хозяйству в ожидании свадьбы: ведь это единственный путь из рабочих и крестьян в служащие, с их «чистой» работой и вдвое большим доходом. И если в 1950 году среднюю школу оканчивал каждый 20-й из 18-летних, то в 1960 году — каждый второй. Спустя ещё 5 лет — два из трёх. Спустя ещё 5 лет — три из четырёх. И вслед затем вскоре с большой помпой объявили о грядущем «всеобщем среднем образовании». Вообще-то 10 лет учёбы для молодёжи не предел. Есть страны, где никого из молодых людей не выпускают в жизнь без минимум 12 лет учёбы в школе. Но в СССР упустили из виду, что «школа второй ступени» (последние три года) была и осталась не просто школой, а своего рода «подготовительными курсами для поступления в университет». Почти всё время там отдавали математике, поменьше — физике, химии, биологии, ещё меньше — истории и литературе. На остальное времени просто не оставалось. Иными словами, там преподавали сугубо абстрактные дисциплины, в обыденной жизни не более полезные, чем латинский или древнегреческий язык. То есть учили не тому, что нужно в жизни, а тому, что необходимо для успешной сдачи вступительных экзаменов в университет. Заодно многолетней целенаправленной пропагандой добились того, что поступившие в университет стали рассматриваться как «элита», как люди первого сорта, а непоступившие либо направленные в школы для подготовки рабочих или недипломированных служащих — как «отбросы», как люди второго сорта. Достаточно сказать, что к 1970 году, по данным социологических опросов, до 89% 16-летних собирались поступать в университеты и считали для себя величайшей жизненной трагедией, если бы это не удалось. Между тем университеты, при самом быстром экстенсивном росте (за счёт столь же быстрого снижения качества образования и требований к дипломированному специалисту), могли принять не больше 20% абитуриентов школы. Конкурсы в высшие учебные заведения разом взлетели до десятка и более — в некоторых случаях до сотни и более — претендентов на одно студенческое место. Таким образом, миллионы людей стали ежегодно начинать «взрослую» жизнь с жестокого разочарования, с колоссального комплекса неполноценности. Они ожесточались, замыкались в себе и становились психологически готовыми на любое отклоняющееся поведение, не исключая преступного. В итоге, как это ни парадоксально, школа стала играть асоциальную роль — приносить больше вреда, чем пользы для общества. Это ещё не всё. Столь же быстро обнаружилось, что далеко не все молодые люди по своей психологии и интеллекту годятся для поступления в университет — даже если бы мест там хватило для всех. Помимо дебилов (клинических идиотов) и так называемых маргиналов, то есть людей с неполноценной психикой и отсталостью умственного развития, «промежуточных» между сумасшедшими и нормальными людьми, существуют вполне нормальные люди с разным соотношением абстрактного и конкретного мышления. Одним легко даётся математика и обобщение прочитанного, зато они хуже овладевают машинами, аппаратами, механизмами, приборами, всеми видами ручного труда. У других — всё наоборот. Это различие начинает проявляться уже в первых классах школы, а в последних — когда начинаются алгебра, геометрия, тригонометрия, физика, химия, биология, приходится писать довольно сложные сочинения и выступать у классной доски с небольшими докладами — оно сказывается в полную меру. При этом нельзя сказать, что одни школьники просто глупее других (хотя и это имеет место). Нет, одних природа наделила, образно говоря, талантом певца, а других — танцора. Что лучше — опера или балет? Смотря, какая опера и какой балет! Между тем столь же образно говоря, советских школьников всех поголовно, огулом стали готовить в оперу, объявив балет чем-то неполноценным. Что получилось? Не менее четверти школьников уже в первых классах стали испытывать трудности с самыми элементарными формами абстрактного мышления (например сложение и вычитание дробей), поскольку обучение было рассчитано на более способных к нему. А подавляющее большинство (две трети и более школьников) оказались неспособными в старших классах к высшим формам абстрактного мышления (синусы-косинусы, закономерности истории общества, особенности художественного творчества и тому подобное). И хотя при иной организации обучения они могли бы стать хорошими недипломированными специалистами, высококвалифицированными рабочими и служащими, в которых всё острее нуждалась экономика страны, их начинали третировать как умственно неполноценных. Естественно, они очень ожесточались, и школа очень быстро стала играть роль второго по значению — после неблагополучной семьи — социального источника преступности, выбрасывая на улицу ежегодно более миллиона молодых людей, психологически готовых «отомстить» отвергнувшему их обществу любыми доступными им средствами самоутверждения. Но и это ещё не всё. Под напором родительской общественности и молодёжи правительство вынуждено было открыть свыше 800 высших учебных заведений (формально по западным стандартам — университетов и колледжей), которые в большинстве своём не были обеспечены в достатке квалифицированным преподавательским составом — его просто не успели подготовить — и другими условиями полноценной подготовки дипломированных специалистов. И если раньше в последних ощущался недостаток, то теперь стал наблюдаться явный избыток. Как уже говорилось, диплом на уровне университета или техникума успел получить каждый четвёртый, три с половиной десятка миллионов человек, причём в большинстве они, понятно, оказались посредственными, а то и вовсе плохими работниками. С другой стороны, на пенсию год за годом уходили хорошие недипломированные специалисты. Постепенно стал нарастать недостаток недипломированных и избыток дипломированных специалистов. Пришлось доплачивать за дефицитность профессии и как бы делить зарплату между несколькими работниками, где на одно престижное рабочее место приходилось сажать двоих-троих. Дело дошло до неслыханных нигде в мире парадоксов: инженер управлял рабочими, зарплата которых была вдвое-втрое больше, чем у него; врач с зарплатой в 150 рублей ехал в машине «скорой помощи» с водителем, которому приходилось платить 300 рублей. И тогда началось массовое «дезертирство» дипломированных специалистов в ряды недипломированных, но с более высокой зарплатой. Как уже говорилось, к 1985 году «дезертировали» миллионы: примерно каждый пятый обладатель диплома. В результате система народного образования окончательно зашла в тупик. Мало того, что она совершенно дезориентировала молодых людей. Мало того, что она настроила их против общества. Она ещё, образно говоря, стала готовить инженера, который тут же шёл работать грузчиком или шофёром. Система народного образования стала напоминать ту сказочную мельницу, которая испортилась и намолола столько соли, что вода в море стала солёной и непригодной для питья. Потребовалась радикальная школьная реформа, которая сделала бы школу, ставшую социальным анахронизмом, более адекватной потребностям личности и общества. 26–28 ноября 1974 года в Академии педагогических наук СССР состоялся Всесоюзный семинар по теме «Прогнозирование развития школы и педагогической науки». Мне, как заведующему сектором социального прогнозирования Института социологических исследований Академии наук СССР, было поручено подготовить для обсуждения на нём два доклада: «Предпрогнозная ориентация при прогнозировании развития системы народного образования» и «Прогнозирование перспектив развития системы народного образования». Это было начало пути, который привёл меня к избранию в 1988 году президентом Российского педагогического общества, а в 1992 году — действительным членом Российской Академии образования, членом бюро её президиума и академиком-секретарём Отделения образования и культуры (после бесчисленных докладов и ряда книг на эту тему). Обсуждение на семинаре показало: если сохранятся наблюдаемые тенденции, существующая система народного образовался начнёт играть всё более деструктивную роль в жизни общества, калечить миллионы человеческих жизней и в самом буквальном смысле подрывать экономику страны. Наметились и некоторые пути оптимизации развития. Впрочем, для их более точного определения потребовались годы и годы. Дискуссии на этот счёт продолжаются и по сей день. Материалы семинара были опубликованы в том же году и вызвали большой общественный резонанс (см. «Прогнозирование развития школы и педагогической науки», том 1–2, издание Академии педагогических наук СССР. — М., 1974). Спустя год они получили отклик на правительственном уровне, и в 1976 году с трибуны XXIV съезда КПСС было признано самим Брежневым: «Наша общеобразовательная система нуждается в серьёзном совершенствовании». Но в каком? Потребовалось несколько лет, чтобы вопрос из области теории перешёл в 1983 году в область практики. Но тут же застрял. Первоначально предполагалось разрубить этот гордиев узел мечом. А именно — из каждых четырёх 15-летних одного отбирать по способностям для подготовки в университет, а трёх других направлять в профессиональные училища для подготовки рабочих. Однако это вызвало гневный протест общественности; родители знали, что этот «четвёртый» неизбежно будет отпрыском родителей из номенклатуры, так что их собственные дети изначально обрекались на роль «синих воротничков», невзирая ни на какие способности. И, понятно, возмущались. Дело заглохло ещё на пять лет. Наконец, в 1988 году собрался специальный Всесоюзный съезд работников народного образования, чтобы решить вопрос; что же делать со школьной реформой? Было постановлено: реформу начинать немедленно, иначе неизбежны последствия, катастрофические для общества. Но в 1989 году зашаталось положение правящих кругов, и социально-политическая обстановка в стране настолько осложнилась, что стало не до реформы. Тем не менее, создали несколько рабочих групп, которые начали прорабатывать практические аспекты реформы. После августа 1991 года работники одной из этих групп, концепцию которой я разделял, были поставлены Ельциным во руководителю Министерства народного образования России. Казалось, теперь реформа должна была сдвинуться с мёртвой точки. Но шёл год за годом, а положение существенно не изменилось. Точнее, начало меняться стихийно и далеко не всегда в лучшую сторону. В чём же дело? Чтобы провести радикальную школьную реформу, необходима соответствующая база, то есть огромные капиталовложения, сравнимые с военными расходами. Кроме того, необходимы кадры, которые могли бы поднять образование на качественно новую ступень. Ни того, ни другого не было ни в 1983 году, ни в 1988 году, нет сегодня и не предвидится в обозримом будущем. Достаточно сказать, что две трети всех школ нуждаются в капитальном ремонте. С учебниками всегда очень напряжённо, а подготовка и написание новых автоматически удесятерят расходы. Наконец, мизерная зарплата учителей (одна из самых низких в государстве) привела к тому, что в школьных классах 80% преподавателей составили женщины соответствующей квалификации, которые не были способны перейти на более высокооплачиваемую работу. Они выполняли и выполняют свой долг, как умеют, — и большое спасибо им за это. Но они просто неспособны преподавать иначе. А для качественно иного преподавания необходимы качественно иные люди с гораздо более высокой зарплатой. Для их подготовки требуются годы. И многие годы должны пройти, прежде чем профессия преподавателя вновь станет престижной для талантливых людей, педагогов по призванию. Без них — какая же реформа? И тем не менее это не основание, чтобы сидеть сложа руки и ждать, пока обстоятельства изменятся. Необходима теоретическая концепция реформы, чтобы наметить пути движения к ней. И необходимы первые практические шаги, которые показали бы степень реальности вырабатываемых мер при наличных материальных возможностях. И в том, и в другом отношении наметился значительный прогресс. Что необходимо сделать прежде всего? Как следует из изложенного выше, преодолеть огульный подход к учащимся, наметить дифференциацию образования сообразно общественным потребностям и личным способностям каждого. К настоящему времени достаточно чётко прояснилось, что общество нуждается в очень большом числе хороших недипломированных специалистов и в гораздо меньшем числе дипломированных специалистов, но обязательно тоже хороших, ни в коем случае не «избыточных масс» посредственных, тем более плохих. Следовательно, необходимо разъяснить учащимся и их родителям, что в сложившихся условиях тот, кто освоит профессию сообразно своим склонностям, способностям, призванию, станет более уважаемым человеком и получит вдесятеро больше дохода по сравнению с человеком, который пополнит толпы искателей престижных должностей без надлежащих данных, способных выдвинуть его в первые ряды. И необходимо предоставить возможно более широкий выбор программ ещё в средней школе (дети и подростки 8–15 лет), а затем возможно более широкие возможности профессиональной подготовки, которую целесообразно продлить на несколько лет после средней школы, что окажется возможным только при переходе от всеобщей воинской повинности к профессиональной армии и при всеобщей военно-спортивной подготовке молодёжи, достаточной, чтобы, в случае необходимости, стать достойным защитником Родины. И только потом часть абитуриентов пойдёт в университеты, причём всем — и дипломированным, и недипломированным специалистам — всё равно придётся всю жизнь постоянно повышать квалификацию и периодически проходить переподготовку, а также заниматься общим самообразованием взрослых. В идеале хорошо бы иметь с самого младшего класса школы несколько программ, рассчитанных на разные типы учащихся: для более одарённых, которые особо интересуются данным предметом; для столь же одарённых, которые больше интересуются другими предметами; для менее одарённых, которым данный предмет нужен только для общего образования и так далее. Но для начала были бы достаточны хотя бы две программы: стандартная и «продвинутая». Тогда не будет удара по чувству человеческого достоинства школьника, просто он выберет программу, по которой собирается специализироваться, либо просто для ознакомления. В старших классах специализация должна быть всё более строгой, причём учебные занятия должны чередоваться со всё более основательной практикой, чтобы ученик приходил на производство не ребёнком, а настоящим работником. Для этого необходима сеть школ (колледжей) самого разнообразного уровня и профиля, чтобы учащийся мог выбрать по склонности и способности. Такая же специализация должна быть продолжена на университетском уровне. К тому же кто-то удовлетворится сертификатом об окончании колледжа. Кто-то потратит ещё два года на диплом бакалавра, кто-то ещё два года — на диплом магистра, кто-то ещё два года — на диплом доктора. В странах Запада всё это давно обычная вещь, а в России только сегодня приходится пробивать с боем. Второй важный аспект реформы — демократизация образования. Школа-казарма, из которой выходят 17-летние инфантилы с психологией десятилетнего ребёнка, должна уступить место школе-колледжу, из которой выходят взрослые люди, не только добросовестные работники и добропорядочные граждане, но и энергичные предприниматели, способные делать свой бизнес (напомним ещё раз: дух предпринимательства задушен в советском народе почти начисто, с тяжелейшими социальными последствиями, и его предстоит возрождать). Этого невозможно добиться, пока старшие школьники не научатся сами обсуждать и решать вопросы школьного бюджета, не научатся ценить заработанный рубль и не попробуют сами свои силы, подряжаясь на разного рода работы, подобно студентам, — возможностей для этого в России хоть отбавляй. Наконец, третий аспект реформы — «подтягивание» отстающих подсистем образования до уровня передовых. Это относится, в частности, к подсистеме всеобщего педагогического образования родителей: известно ведь, что воспитание ребёнка начинается с воспитания его родителей. Это относится далее к подсистеме дошкольного образования, чтобы перейти от «камер хранения детей» к «предшкольным университетам», где всем дошкольникам была бы обеспечена хорошая подготовка к школе, где они бы на своём уровне осваивали основы этики и эстетики (обязательно!), навыки физического и умственного труда, физической культуры, азы естествознания и обществознания, умения читать, считать и писать. Это относится также к учебному кино и ТВ, к комплексной компьютеризации школьного дела, которая практически всё ещё впереди. Пока идут разговоры о реформе — жизнь берёт своё. Вместе с расслоением общества на богатых и бедных идёт расслоение по тому же принципу учебных заведений. Как грибы после дождя, появляются частные школы и университеты, рассчитанные на состоятельных, а некоторые даже только на очень богатых родителей. Мой старший внук заканчивал бесплатный государственный университет, а мой младший внук посещал детский сад, стоимость пребывания в котором по меньшей мере вдвое превышает зарплату старшего по окончании университета. Есть и намного более дорогие детсады, школы, колледжи, университеты. Возникает опасность, что некоторые способные молодые люди не смогут получить специальность, в которой их способность раскрылась бы наиболее полно на благо общества просто потому, что у их родителей нет средств на оплату соответствующего учебного заведения. Как и в других странах, возникает проблема системы стипендий для поддержки одарённых детей, подростков, молодых людей. Кроме того, возникает опасность, что не все частные школы добросовестно выполняют свои обязательства по части уровня образования, заявленного в их статусе и рекламе (в России такой обман наблюдается в массовых масштабах не только в торговле). Как и в других странах, возникает проблема возможно более строгого лицензирования и систематического инспектирования всех учебных заведений — и государственных, и частных. Именно эти проблемы решаются сегодня при переходе системы народного образования России от тоталитаризма, «казармы» — к демократии, «рынку». И примерно тот же процесс происходит в сфере науки. Лекция 18. Прогнозы в сфере социологии наукиУ человека — шесть органов чувств (зрение, слух, вкус, обоняние, осязание, равновесие). лишённый какого-то из них, он становится инвалидом. лишённый наиболее важных (например, зрения и слуха), он может выжить только в качестве объекта научного эксперимента. У человечества нет органов чувств. Вместо них у него есть семь форм общественного сознания: мировоззрение, наука, искусство, мораль, право, политика, вера. Человек без них — просто животное. Человек с неполноценным развитием хотя бы одной из них — духовный инвалид. До недавних пор многие (и не только марксисты) считали, что главная, ведущая форма общественного сознания — наука. Что-то вроде зрения, на которое приходится до 80% информации, получаемой человеком из окружающего мира. Однако постепенно обнаружилось, что нет «главных» и «вспомогательных» форм общественного сознания. Всё одинаково важны. Например, учёный с шатким мировоззрением, глухой к искусству, с неполноценной моралью, правовой безграмотностью и нигилизмом, беспринципный политикан, не верящий ни во что, кроме возможности безнаказанно урвать что-либо лично для себя, — это вовсе не учёный, а просто разновидность представителей мафиозных структур. Любой тоталитаризм плодит таких псевдоучёных тысячами, советский за годы своего существования успел наплодить миллионы. Собственно только они и могли процветать в существовавших тогда условиях. Остальные, кроме немногих «белых ворон» типа Сахарова, оставались в тени или сживались со света. Реализация каждой из форм общественного сознания имеет свои особенности. Невозможно представить себе, например симфонический оркестр, состоящий из одних первых скрипок, это будет совсем другой оркестр. Невозможно представить себе выдающуюся певицу, которая одновременно была бы столь же выдающейся балериной, драматической актрисой, режиссёром, художником, дирижёром, писателем и вдобавок ещё архитектором собственного театра. Невозможно представить себе и судью, который был бы одновременно также прокурором, адвокатом и даже палачом. Тем не менее, именно такая авантюра была предпринята в сфере науки. Правда, она не имела ничего общего с собственно наукой. Наука — не только одна из форм общественного сознания. Это ещё и особая отрасль общественного производства — производства новых знаний. Поэтому ключевая фигура в науке — генератор идей. Это очень редкий дар, который даётся лишь одному из ста хороших, добросовестных, настоящих научных работников. При этом обладатель такого дара, как правило, способен генерировать новые идеи всего несколько лет (обычно на третьем десятке лет жизни), после чего столь же обычно почивает на заслуженных лаврах, очень ревниво относится к другим новым идеям и старается их придушить, то есть играет крайне реакционную, негативную роль в развитии науки. Кроме того, он обычно выдаёт свои идеи в виде очень сырого полуфабриката, который требует значительных усилий, чтобы стать доброкачественной научной продукцией, готовой для формирования теории и внедрения её в практику. Вот почему генератору помогает очень много учёных совсем других, но отнюдь не маловажных способностей. Один из них — модератор — находит в работе генератора слабые места и подвергает их конструктивной критике. Другой — аниматор — открывает возможности развития сильных сторон. Третий — организатор — координирует деятельность научного коллектива и его связи с внешним миром. Четвёртый — репродуктор — обладает даром донести идеи генератора до общественности, правительства, студенчества и обеспечить им, таким образом, поддержку, развитие. Пятый (наиболее многочисленная разновидность научных работников) — разработчик, который доводит научную продукцию до нужных кондиций. Шестой — вспомогательный научный работник, без которого всё остальное просто повисает в воздухе. Седьмой — обслуживающий персонал, без которого «повисание в воздухе» остаётся, даже если остальные проблемы решены. Требуется оптимальная социальная организация этого научного «симфонического оркестра». Во всём цивилизованном мире эта задача решается следующим образом. Основу организации науки составляет автономный университет, независимый от государства. В нём разделяются научная, учебная и хозяйственная часть, администрация которых подотчётна иерархии научных советов. То же самое можно сказать о ректоре университета, деканах факультетов, сообразно профилю изучаемых наук и преподаваемых дисциплин, а также заведующих кафедрами — основными ячейками университетов. На кафедрах организуется учебная работа и ведутся фундаментальные исследования. В лабораториях при них ведутся прикладные исследования и проводится студенческая практика. При университете, если необходимо, создаются институты или центры, где ведутся комплексные фундаментально-прикладные исследования. Если необходимо, создаются также опытные заводы или другие предприятия. Основная форма привлечения преподавателей и исследователей — контракт. Это может быть контракт только на чтение лекций и руководство семинаром или только на определённую исследовательскую работу, скажем, с подготовкой по её итогам научной монографии, или, в определённой пропорции на то и другое, по заранее оговорённым условиям. Никому не приходит в голову отрывать преподавательскую работу от исследовательской. Ибо учёный без своей школы — научный кастрат. А преподаватель без связи с наукой всего лишь плохой «репродуктор». Никому не приходит в голову и отрывать фундаментальные исследования от прикладных, а те, в свою очередь, — от опытно-практических разработок на их основе. Ибо в науке очень затруднителен формальный контроль над количеством и качеством научной продукции (можно нагромоздить ради отчёта гору ненужного или, как оказывается много позднее, гору вздорного). Важен только конечный результат в виде готовых знаний, имеющих хотя бы в перспективе практическое значение. Если же процесс разорвать, то фундаментальные исследования становятся бесплодной пожизненной синекурой, прикладные сводятся к сплошному «научному прикрытию» политики руководства, обычно не имеющей ничего общего с наукой, а разработки и вовсе погрязают в рутине, оторванной от науки. В качестве почётного члена Всемирной федерации исследований будущего и сопрезидента комитета исследований будущего Международной социологической ассоциации я имел обширные научные контакты с коллегами многих стран мира, побывал у многих из них, десятки из них являются моими добрыми знакомыми, нескольких считаю давними друзьями. В беседах со мной ни один не оценил социальную организацию науки в своей стране как безупречную — у всех нашлись серьёзные критические замечания. Точно так же ни один из них не является восторженным поклонником своего правительства — обычный скепсис каждого настоящего учёного. Но если бы эти люди узнали, что произошло с наукой в Советском Союзе, — они признали бы организацию науки в своей стране идеальной, а своё правительство — гениальным. Наука всегда была для всех фанатиков-авантюристов мира не формой общественного сознания и не производством новых знаний, а всего лишь инструментом для укрепления своего господства. Впрочем, это относится не только к науке — к любой другой форме общественного сознания. Не составляли исключения из этого правила фанатики-авантюристы, пришедшие к власти в России, фашистской Германии и Италии, на Кубе, в Ираке, Северной Корее, других странах мира. Перед Сталиным, когда он к 1927 году стал единоличным диктатором, встали две задачи:
Надо сказать, что обе задачи были решены блестяще, трагические последствия чего мы ощущаем до сих пор. Прежде всего, Сталин столкнулся с крайней скудостью кадрового потенциала, низким социальным престижем науки и нежеланием талантливой молодёжи идти в науку. В царской России насчитывалось всего чуть более 14 тысяч учёных. Из них подавляющее большинство — простые «репродукторы» на лекциях и семинарах в университетах. Собственно исследователей было всего несколько сот человек — мы знаем сегодня почти всех их по именам. В ходе Гражданской войны многие были убиты, погибли от голода или болезней, эмигрировали или были изгнаны из страны, другие полностью деморализованы и отошли от научной деятельности. Как обеспечить приток в науку свежих сил? Не забудем, что сравнительный престиж профессий выглядел тогда совершенно иначе, чем сегодня. Мы, школьники 1930-х годов, почти поголовно бредили военными профессиями — для многих они были престижнее даже артистической карьеры. Карьера учёного занимала на этой «лестнице» одно из последних мест. Мы знали только двух из них — рассеянного географа Паганеля, героя популярного в те годы кинофильма «Дети капитана Гранта» по Жюлю Верну), и академика Шмидта, да и то не как учёного, а как героя полярной экспедиции на пароходе «Челюскин». И не в 1930 году, а даже в 1950 году, когда я, выпускник самого престижного в стране Института международных отношений, отчаявшись поступить офицером в армию (её тогда как раз сокращали), поступил в аспирантуру Института истории АН СССР, на меня обрушился град презрительных насмешек. Наиболее удачливые пошли в дипломатию, референтами в ЦК КПСС или в Совет Министров (для меня эта дорога была изначально закрыта, так как я был социально ущербен: мой отец и отец моей жены подвергались репрессиям, а это «чёрное пятно» автоматически означало дискриминацию). Наименее удачливые — корреспондентами в газеты и на радио. Но чтобы в науку? Это было хуже худшего. Сталин сделал гениальный (для себя лично) ход. Во-первых, он разгородил единую по своему характеру науку непроходимой стеной на академическую (самую престижную и высокооплачиваемую), университетскую и отраслевую (с наиболее многочисленным персоналом: при отдельных министерствах). В академиях были сосредоточены фундаментальные, отчасти прикладные исследования и отчасти подготовка научных кадров. В университетах наука была низведена на чисто вспомогательную роль дополнительного способа подготовки научных кадров: надо было готовить миллионы дипломированных специалистов, учебная и методическая нагрузка профессуры возросла до стольких часов в год, что собственно научная работа практически исключалась. Перед отраслевой наукой была поставлена задача возможно быстрее и дешевле доводить до массового производства опытные образцы (обычно пиратски «заимствованные» из-за рубежа, поскольку авторитета патентов, лицензий, вообще авторского права советская практика, как известно, не признавала), так что собственно наукой тут тоже не пахло. Во-вторых, он установил иерархию научных чинов, полностью скопированную с военной. В науке появились свои сержанты — лаборанты трёх разрядов, лейтенанты — младшие научные сотрудники без учёной степени тоже трёх разрядов, капитаны — младшие научные сотрудники со степенью кандидата наук, майоры — старшие научные сотрудники с той же степенью, подполковник, полковник — доктор наук он же, но ещё и со званием профессора, генерал-майоры — члены-корреспонденты так называемых «малых академий» (республиканских и отраслевых — медицинских, педагогических, сельскохозяйственных наук и других), генерал-лейтенанты — члены-корреспонденты «Большой академии» — Академии наук CCCP, генерал-полковники — действительные члены «малых Академий», наконец, четырёхзвездные генералы армии — академики «Большой академии». В Вооружённых Силах СССР, как и сегодня в России, положение младших офицеров (лейтенанты, капитаны) отличается от положения унтер-офицеров (сержанты) и тем более солдат, как небо от земли: все три категории питаются отдельно и, понятно, по-разному; одеваются тоже по-разному; наконец, солдаты обязаны безропотно прислуживать сержантам, а те — офицерам. В свою очередь, положение старших офицеров (майоры, полковники) точно так же отличается от младших, а генерал для остальных — вообще царь и бог, с практически безнаказанным диким произволом, вплоть до строительства себе дачи за казённый счёт силами солдат. Такие же порядки со временем установились в науке. Звание и должность младшего научного сотрудника даже без учёной степени автоматически давали зарплату, вдвое превышавшую среднюю зарплату квалифицированного рабочего. Но за это он обязан безропотно выполнять все поручения «старшего» — вплоть до писания текстов под фамилией последнего. Кандидатская степень автоматически удваивала зарплату, докторская — удваивала ещё раз. Звание академика удваивало ещё раз. При этом привилегии последнего уравнивались с генеральскими: ему автоматически предоставлялась огромная квартира, столь же огромная дача (практически то и другое — в частную собственность с передачей по наследству), служебная автомашина с шофёром, другая, похуже, — для жены, возможность приобретать продукты и одежду в «спецмагазине» по льготным ценам, наконец, верх почестей — обязательная статья в энциклопедии (с фотографией — для действительного члена «Большой академии», без — для члена-корреспондента) и гарантированное место на «спецкладбище» с похоронами за государственный счёт. И всё это — без малейшей связи с научной продуктивностью учёного, только в соответствии с его должностью и рангом. Удивительно ли, что в науку хлынули привлечённые такими сказочными перспективами сначала тысячи, потом и сотни тысяч людей, напрочь лишённых, за редким исключением, способностей не только генератора, аниматора, модератора, организатора, репродуктора, но даже сколько-нибудь добросовестного разработчика или вспомогательного работника? Численность одних только научных кадров быстро дошла до полутора миллионов человек (четверть всех научных работников мира!), со вспомогательным и обслуживающим персоналом превысила 5 миллионов, сравнявшись с армией, милицией и КГБ, вместе взятыми. А по научной эффективности (если верить так называемому «цитатному индексу», показывающему, насколько заинтересовали мировую науку новые знания, добытые тем или иным автором) советская наука осталась на уровне стран, где научных работников в десятки раз меньше. Это объяснялось третьим нововведением Сталина: порядком прохождения научной карьеры. Чтобы стать кандидатом и тем более доктором, требуется защитить диссертацию, на подготовку которой уходили годы и годы (в среднем, соответственно 3 и 10 лет) — самые продуктивные годы жизни учёного. Теоретически каждая диссертация должна свидетельствовать о «генераторских» способностях диссертанта. Практически диссертант оказывается лицом к лицу с учёным советом, в котором преобладают люди, напрочь лишённые таких способностей и очень ревниво относящиеся к соперникам. Перед ним открывается дилемма: либо попытаться сказать какое-то новое слово в науке — и почти наверняка оказаться забаллотированным при тайном голосовании членами учёного совета, уязвлёнными своим комплексом неполноценности на моих глазах жертвами такой наивности пали десятки коллег), — либо дать более или менее откровенную имитацию научной работы, задобрив членов учёного совета своей непритязательностью, разными подарками и обязательным банкетом после успешной и даже неуспешной, но могущей быть повторённой, защиты. Как вы думаете, какой вариант выбирали 99 из каждых 100 диссертантов? Кроме того, быстро нашлись сообразительные люди, которые за три месяца готовы были написать любую кандидатскую диссертацию, а за шесть — докторскую. За плату, примерно равнозначную соответствующим количествам месячных зарплат будущего кандидата или доктора. После успешной защиты новоиспечённый кандидат или доктор мог до самой пенсии исправно получать зарплату, ровно ничего не делая (многие так и поступали), целиком перепоручая свои обязанности не имеющим учёной степени. Догадываетесь, какая огромная притягательная сила возникла для сотен тысяч абсолютно не способных к науке людей, рвавшихся в научные учреждения сквозь столь же огромные конкурсы? Догадываетесь, сколь катастрофически это должно было отражаться на собственно науке? Но это ещё не всё. Те, кто достиг степени доктора и звания профессора, тоже делились на два негласных разряда: те, кто получал возможность выставить свою кандидатуру в члены-корреспонденты и далее в действительные члены академии, и те, кто такой возможности не имел. Судьба выдвижения решалась тайным голосованием всё того же учёного совета, а судьба того, кто выдвигался, — тайным голосованием двух десятков членов соответствующего отделения академии. Ни там, ни там вовсе не нужны яркие фигуры, оттеняющие серость голосующих. И там, и там, по русской пословице, рыбак рыбака видит издалека. Естественно, в дело вступают протекция, взятки, борьба научных кланов, стремящихся «протащить» своего кандидата, — все прелести теневой экономики. Удивительно ли, что наука отходит на задний план перед научным политиканством, целиком поглощающим время на протяжении многих лет, что пробиваются наверх, как правило, люди соответствующего менталитета и психологии, тут же начинающие подбирать приспешников по своему образу и подобию, что Академию наук всё чаще именуют «академмафией»? Добавьте к этому, что в организации науки господствует не проблемный, а дисциплинарный подход. Каждый институт монополизирует «свою» науку, каждый его отдел и сектор — «свою» отрасль и подотрасль науки. И свирепо душит каждого «аутсайдера», вздумавшего посягнуть на монополию, выдвигая новые идеи. В. Ленин когда-то справедливо писал, что «всякая монополия есть неизбежное загнивание». Организация советской науки блестяще подтвердила этот тезис. Добавьте к этому, что львиная доля расходов на науку была сосредоточена в военно-промышленном комплексе. Именно там были лучшие кадры и лучшее оборудование. Именно поэтому наивысший престиж имели физики, химики и биологи, за спинами которых маячили все более грозные виды оружия массового уничтожения. На «гражданскую» всегда оставались сравнительно жалкие крохи. Добавьте к этому, что все общественные науки вообще были превращены в квазирелигию и почти все, создававшееся там, сегодня напоминает записки из сумасшедшего дома. Но и в прежние времена заказчики и исполнители хорошо знали истинную цену соответствующих произведений и нисколько не удивлялись, что за «железным занавесом» никто не интересуется ими, никто не даёт за них ни Нобелевских, ни каких-либо других премий, означающих признание, мировой научной общественности. Хуже всего, что у советской общественности годами и десятилетиями вырабатывалось равнодушие к такой науке. А у власть имущих — вполне оправданное презрение к людям, которые пишут всё, что им прикажут, выдавая написанное за науку, которые раболепно дают чин и должность «старшего» безо всякой учёной степени любому отставному сановнику, который пожелал быть сосланным не послом, а в научный институт. Которые столь же раболепно принимают к защите любой лепет, написанный сановником или его подчинёнными. И, конечно, никто не осмеливается подать голос «против» — ни явно, ни тайно. Наконец, которые столь же раболепно вплоть до сего дня выбирают членами академии любого высшего государственного деятеля, который не побрезгует таким раболепством (Ельцин и Гайдар — побрезговали, многие другие — нет). Лакеев презирают всюду. Лакеев в науке — тоже. И вот в конце 1991 года произошёл обвал: начался распад Советского Союза, резко ускорилось падение производства в советской экономике, стало всё труднее сводить концы с концами даже при лавинообразном росте огромного бюджетного дефицита. Пришлось существенно урезать расходы даже на весьма респектабельную в глазах руководства армию. Как вы думаете, могла ли обойти эта беда стороной презренную в глазах руководства науку? Нет, конечно. И обрушилась на науку беспощадно. Значительную часть необходимого для научных исследований выписывали из-за границы на конвертируемую валюту. Ныне, в связи со всё более острой нехваткой оной, это почти прекращено. Остались практически безоружными сотни научных коллективов. Очень важную роль играла зарубежная научная периодика и командировки научных работников за рубеж: ведь это единственный способ приобщения к мировой науке, чтобы держаться на уровне мировых стандартов. Теперь это тоже прекращено, за исключением присылаемого из-за рубежа даром или поездок за счёт приглашающей стороны. Полутора миллионам человек и втрое большему числу их обслуги осталась «видимость работы за видимость зарплаты». Как заведующий сектором академического института, я получаю сегодня меньше, чем как «средний» пенсионер за выслугу лет — вдесятеро меньше профессуры в негосударственных платных университетах, в десятки раз меньше, чем в коммерческих структурах. Удивительно ли, что всё наиболее конструктивное, всё наиболее ценное в науке десятками тысяч побежало в коммерческие структуры и, ному повезло, в университеты любых стран, от США до Китая и Ирака включительно? По социологическим опросам, до 80–90% «активных» (то есть сколько-нибудь ценных) учёных предпочли бы эмигрировать при первой к тому возможности. Там, где реально, — например, в математике — 80% желающих так и сделали. Мировая общественность забеспокоилась только тогда, когда открылась возможность использовать труд советских физиков, химиков, биологов для создания оружия массового уничтожения тоталитарными режимами в Африке и Азии. Мало кого волнует то обстоятельство, что когда из науки сбегут все способные к научной работе (вообще к эффективной работе) и останется лишь миллион с лишним «околонаучной» публики, фактически почётных пенсионеров государства, — наука умрёт, сколько бы рублей или долларов в неё ни поспешили влить. И потребуются годы, может быть, даже десятилетия, прежде чем её удастся возродить на качественно новой основе. Вы, может быть, думаете, что что-нибудь изменилось в сфере науки по сравнению с описанным выше? Вот отрывок из недавней статьи одного научного обозревателя в одном московском еженедельнике: «Не одни экономические тяготы осложняют положение науки в постперестроечной России. За долгий период тоталитаризма наука обросла таким количеством тяжёлых недугов, что, даже если бы на неё сегодня пролился золотой дождь финансирования, значительные результаты, видимо, остались бы недостижимой мечтой. И главное препятствие — обюрокрачивание научного сообщества. Власть захватили «генералы» от науки, пробавляющиеся трудом зависимых от них талантливых учёных». Заметьте, обо всём этом пишется мельком, без нотки трагичности, как о чём-то само собой разумеющемся. Неужели нельзя ничего поделать? Нет, почему же. Ведь в данном отношении не надо изобретать никаких велосипедов. Надо лишь последовательно, шаг за шагом идти от «казарменного социализма» в организации науки к мировым, проверенным стандартам, о которых упоминалось в начале лекции. К университетской автономии, в рамках которой оптимально сочетаются фундаментальные и прикладные исследования, а также опытные разработки. К научным школам, позволяющим готовить научные кадры на действительных исследованиях, а не на чисто имитационных, псевдонаучных диссертациях. К академиям наук, представляющим собой действительные научные общества, а не квазимафиозные структуры бюрократизации науки. В России для этого есть все потенциальные возможности. Лекция 19. Прогнозы в сфере социологии медициныНа протяжении десятков тысячелетий жизни рода гомо сапиенс смертность людей (особенно детей) была очень высокой. Средняя продолжительность жизни не превышала 20–30 лет. Это означает, что подавляющее большинство умирало до достижения брачного возраста. Нередко двое из каждых четырёх родившихся умирали в детстве, а ещё один — подростком. Бывали случаи, когда от эпидемии погибала большая часть населения нескольких стран Европы. Всё это имело место и в России. Но существовал и механизм, который позволял человечеству выживать в самых тяжёлых условиях. Это был механизм естественного отбора: из всех родившихся детей выживали и воспроизводили потомство только самые здоровые, которые передавали свои гены по наследству следующим поколениям. Кроме того, существовали традиции, обычаи здорового образа жизни. Наконец, существовала народная медицина и её носители — народные лекари, знания которых тоже передавались из поколения в поколение. В Советском Союзе, как уже говорилось, эта система продержалась до середины 1950-х годов. Массовый переход от традиционного сельского образа жизни к современному городскому в конце 1950-х — начале 1960-х годов. окончательно разрушил эту систему. Люди оказались во власти государственной системы здравоохранения, которая была такой же экстенсивной и утопичной, как и всё остальное в странах «казарменного социализма». Предполагалось, что каждый заболевший может бесплатно получить консультацию врача, бесплатно лечиться в клинике или больнице, по символическим ценам покупать лекарства. Для этого подготовили вдвое больше врачей на каждую тысячу человек населения, чем в США, построили больниц на примерно такое же количество коек. Однако при массовом выпуске большинство врачей оказались посредственными или даже вовсе никудышными. Их зарплата из скудного государственного бюджета не превышала мизерную зарплату учителя или инженера и совершенно не зависела от качества и результатов их труда. Поэтому они, как и все, часто лишь имитировали труд врача. Кроме того, в их распоряжении было мало медицинского оборудования и хороших лекарств. Поэтому вдвое большее число врачей «пролечивало» за год вдвое меньшее, чем в США, число больных. Хорошее медицинское обслуживание, как и любое другое обслуживание, сделалось дефицитным, с далеко идущими негативными социальными последствиями. Прежде всего, резко — во много раз — возросла заболеваемость. Точнее, обращения за медицинской помощью. Тому было сразу несколько причин. Во-первых, раньше многие просто не обращались к врачу — не имели такой возможности. Терпели. Умирали. Использовали народные средства. Подумать только, такие сравнительные пустяки сегодня, как, скажем, аппендицит или воспаление лёгких, вполне могли означать смертный приговор. Страшную зубную боль приходилось смягчать разными травами и ждать, пока пройдёт, либо рвать зуб подручным инструментом. Месяцами переносить непереносимую боль без всяких обезболивающих средств. В российской деревне это было типично вплоть до 1950-х годов. Во-вторых, исчез эффект естественного отбора. Рожали уже не десяток, а двух-трёх, всё чаще одного. И выживал не самый здоровый, а тот, чьи родители оказывались ближе к лучшим медицинским учреждениям. И передавал свои далеко не лучшие гены потомству. Генетики сразу замечают в подобных случаях существенное ухудшение генофонда от поколения к поколению. Понятно, более хилое потомство чаще оказывается в очереди к врачу. В-третьих, ослабел спасительный щит вековых ритуалов, традиций, обычаев. Не стало массового продолжительного физического труда на воздухе — резко возросло количество заболеваний от сидячего образа жизни в помещении. Не стало религиозных ограничений в пище (посты и прочее) — каждый второй стал набирать к своим тридцати годам «избыточный» вес, а вместе с ним — кучу болезней. Стало массовым курение (в СССР 1980-х годов, как в США 1920-х 1930-х годах, курит до трёх четвертей мужчин и до трети молодых женщин) — пошли лавиной заболевания от прямых и генных последствий курения. Стало повальным пьянство — ещё одна лавина заболеваний от него. Наконец, началось (только ещё началось!) массовое потребление сильных наркотиков. В России 1980-х годах счёт наркоманам шёл на тысячи, а к середине 1990-х их насчитывалось уже более полутора миллионов. Разумеется, ещё одна лавина заболеваний. В-четвёртых, массовая неблагополучная семья и школа-казарма, с её постоянным массовым стрессом, усилили подрыв генофонда. К своим десяти-пятнадцати годам в ней половина детей становится невротиками, две трети — аллергиками, четыре пятых имеют серьёзные проблемы со зрением, позвоночником, ухом-горлом-носом. И всё это, разумеется, сказывается на общих масштабах заболеваемости, тоже передаётся потомству. В-пятых, на людей с детского возраста обрушивается загрязнение окружающей среды. Они дышат едва ли не боевыми отравляющими веществами, пьют болезнетворную воду, едят напичканные нитратами продукты, их миллионами поражает радиация (один Чернобыль в этом отношении чего стоит!), разрушает организм чрезмерный шум. И всё это — по нарастающей, с тяжелейшими последствиями для здоровья практически каждого человека. В-шестых, патриархальный образ сознания и поведения, натолкнувшийся на современный транспорт, современную промышленность и современный электрифицированный быт, да ещё усиленный повальным пьянством, дал поистине смертоубийственные результаты. В России вдесятеро меньше автомашин, чем в США, и ездят они по скверным дорогам втрое медленнее. А число убитых и раненых на автодорогах примерно одинаково (в немалой степени по вине пьяных водителей или пешеходов). А уж сколько падает (пьяных) с балконов, замерзает в сугробах, тонет в реках и озёрах, гибнет от пожаров (в том числе после стакана водки заснувшим с зажженой сигаретой в постели) — не сосчитать. И все, кто не гибнет, в большинстве своём оказываются в очереди у врача. В-седьмых, раз больному платят из того же государственного кармана фактически ту же зарплату, что и работающему, да ещё безо всякого риска потерять рабочее место, почему же не симулировать болезнь и не отдохнуть неделю-другую или даже в месяц-другой за государственный счёт? Многие так и делают. Конечно, не всякий врач поверит на слово и выпишет справку о болезни «просто так» Но, напомним, у врача — мизерная зарплата, и для него всякое даяние — благо. Стесняется брать деньгами — можно подарить ему скажем, вазу (у моих знакомых врачей десятками ваз уставлена вся квартира) или просто бутылку дорогого вина — в России это разновидность конвертируемой валюты, которой можно оплатить практически любую услугу. Здесь нашлась «ахиллесова пята» бесплатной медицины. Именно здесь была потеряна коррупционная девственность врача, и взятки постепенно сделались системой, формально бесплатная медицина — фактически очень даже платной. Всё это, вместе взятое, привело к типичной массовой картине: несколько десятков человек по полдня сидят в очереди к врачу только для того, чтобы в течение буквально пяти-десяти минут, после самого беглого осмотра, получить справку о болезни, освобождающую от работы, и рецепт на лекарства, с которым ещё час-другой надо стоять в очереди в аптеке. Если занемог серьёзно — надо целый день ждать врача в постели, после чего повторяется та же процедура, только в очередь за лекарствами идут обычно родственники больного. Если положение ещё серьёзнее, надо несколько дней, нередко несколько недель, а иногда и месяцев ждать освободившейся койки в переполненной, как правило, больнице. И оказаться, в конце-концов, в вонючей, стонущей, храпящей палате на десяток-другой больных. Но самое огорчительное, конечно, невнимательность и грубость врача, всего обслуживающего персонала, которую приходится преодолевать беспрерывными взятками. И, разумеется, отсутствие уверенности в правильном диагнозе и лечении, то есть в качестве медицинского обслуживания. Их (уверенность и качество) тоже приходится покупать крупными взятками, которые просто не по карману рядовому рабочему или служащему. Понятно, всё это никоим образом не может устроить власть имущего чиновника и тем более всевластного сановника из номенклатуры, включая, само собой разумеется, его семью. Специально для этой категории населения была создана иерархия «спецполиклиник» и «спецбольниц». Как работает эта иерархия на самом нижнем, самом скромном уровне, можно показать на примере поликлиники и больницы моей родной Академии наук СССР, пациентом которых я являюсь более 50 лет. Пока я был рядовым научным сотрудником (даже кандидатом наук), я должен был обходиться «общей» поликлиникой, «общей» палатой в больнице и «общей» аптекой моего ведомства. Конечно, везде были очереди, но несравнимые с обычной районной поликлиникой и больницей: сидеть к врачу надо было не полдня, а от силы час-другой, в аптеке — тоже, палата не на 24 человека, а всего на 4 — важное преимущество! Как только мне вручили аттестат доктора наук (их тогда на весь СССР насчитывалось всего несколько тысяч, в том числе Москве лишь часть из них, и далеко не все — в системе Академии наук), меня автоматически перевели в «спецполиклинику» со «спецаптекой», где сидеть или стоять в очереди надо было намного меньше часа, а в больнице я получил право на одиночную «спецпалату», если место было свободным. А после лечения получал возможность отдохнуть в «спецсанатории» Академии наук. Кроме того, только начиная с этого уровня, для меня и членов моей семьи проводилось ежегодное бесплатное обследование практически всеми врачами (диспансеризация). Но если следом за мной приходила к врачу жена, мать или дочь члена-корреспондента, я обязан был уступить ей очередь, даже если умирал от боли. Но и её без церемоний отстраняли, если следом подходил самолично какой-то другой член-корреспондент. В свою очередь, ему приходилось уступать дорогу члену семьи академика, а тому — какому-то академику собственной персоной. И только академики сохраняли право самолично занимать одноместные палаты-апартаменты с прихожей, телефоном, персональной ванной и туалетом в «спецотделении» больницы. Если в такую пустую палату помещали какого-то «члена семьи» — его беспощадно выбрасывали в общую палату, когда надо было освобождать место для «члена академии». Добавим, что вся эта трагикомическая система в полном объёме существует поныне. Добавим, что полностью аналогичная система существует по всем без исключения ведомствам сохранившейся иерархии чиновников. Вряд ли стоит добавлять, что в глазах людей она представляет огромную ценность, которую, при иных условиях, приходится покупать ценой колоссальных взяток, доступных только теневым и открыто мафиозным структурам. На самом верху этой иерархии возвышалось так называемое «4-е управление Министерства здравоохранения». Чем занимались первые три и следующие за 4-м управлением — не интересовался никто. Но все в стране знали, что в многочисленных клиниках, больницах и санаториях этих управлений, рассчитанных всего на несколько тысяч высших сановников государства, их секретариат и членов их семей, уровень медицинского обслуживания максимально приближён к западным стандартам. По всем параметрам — начиная с квалификации персонала и кончая питанием. Резкий контраст с убогостью всего остального вызвал к «4-му управлению» страстную ненависть населения всей страны. Пришлось его формально упразднить, но фактически эта система, конечно же, осталась, потому что невозможно вообразить не только Ельцина или его жену (даже опального и отставленного Горбачёва), но и последнего из его секретарей, стоящих в очереди к врачу в «общую» поликлинику или лежащих в «общей» палате на 12 коек. Вот уже несколько лет, как вся система здравоохранения — подобно всем остальным отраслям общественного производства — одновременно и находится в состоянии полного развала, и сохраняется, как ни в чём не бывало, в прежнем состоянии (такие чудеса случаются только с реализованными утопиями). С одной стороны, полностью сохранились старые порядки формально бесплатной, а фактически «полутеневой» государственной системы здравоохранения. С другой, как грибы после дождя, появляются медицинские «кооперативы» и «частники», которые за большие деньги вполне легально предлагают услуги на уровне «спецполиклиник» и «спецбольниц». Именно в них сосредотачиваются лучшие медицинские кадры, лучшая техника, создаются лучшие условия лечения. И я, и мои коллеги, при всех наших «спецпривилегиях», обращаемся теперь именно сюда, когда возникает какая-то серьёзная проблема со здоровьем. Но это может позволить себе только более или менее состоятельное меньшинство — при любых допущениях, не больше четверти, максимум трети населения. Подавляющее большинство даже помыслить о такой роскоши не может и обречено пользоваться только государственными медицинскими учреждениями, уровень обслуживания в которых становится всё хуже по мере ухода из них лучшей части персонала, нарастающих трудностей с оборудованием, с приобретением лекарств (значительная часть которых покупалась и покупается за рубежом), даже просто с питанием больных и ухода за ними. Между тем общие рубежи, на которые должно выходить здравоохранение, предельно ясны, поскольку не выходят за рамки общепринятых мировых стандартов. Безусловно должна сохраниться сеть бесплатных или сравнительно дешёвых медицинских учреждений — для малоимущих. Но персонал там не должен получать мизерную зарплату и целиком зависеть от поборов со своих клиентов. Во всём мире эту подсистему поддерживает церковь, которой помогают другие благотворительные организации или даже отдельные лица. В России разрушено дотла несколько сот монастырей. Почему бы не восстановить некоторые из них в качестве бесплатных Госпиталей Милосердия или Домов Призрения для хронических больных и инвалидов? Уверен, в такой богоугодной акции помогли бы не только российские, но и зарубежные спонсоры. Пытался выступить с такой инициативой, но поддержки пока не получил. С другой стороны, должна получить возможно более широкое распространение сеть платных медицинских учреждений — от сравнительно недорогих до очень дорогих, на вкус и кошелёк каждого. Дело в том, что человек вообще и советский человек в особенности склонен полагать, что бесплатное, мягко говоря, — не синоним лучшего. И если есть средства, психологически предрасположен скорее заплатить за услугу с гарантией более высокого её качества, чем воспользоваться аналогичной услугой без подобной гарантии. Правда, для оплаты дорогостоящих медицинских услуг у него не всегда находятся достаточные сбережения. Но это беда поправимая, средство от неё давно найдено: страховая медицина. Плати ежемесячно какие-то отчисления в страховой фонд — и сообразно их величине в случае необходимости получишь тот или иной уровень обслуживания. Совсем как при аварии автомобиля, который многими сегодня ценится выше собственного здоровья и заботливо страхуется «на всякий случай». Кроме того, обязательно должен существовать семейный врач, который годами знаком с членами семьи, хорошо знает особенности состояния их здоровья, может дать дельные советы по профилактике заболеваний, эффективно организовать их лечение, а в более сложных случаях — выступить незаменимым консультантом специалиста. Разумеется, его услуги нужно оплачивать тоже легально, а не посредством конфузливых взяток, как нередко сейчас. Здесь тоже в поле зрения нет ничего более рационального, кроме соответствующих выплат из страхового фонда, плюс фиксированных небольших, пусть даже чисто символических, доплат наличными: это очень помогает нормализации отношений при современном менталитете людей. Наконец, не забудем о культуре питания, одежды, жилья, физической культуре в самом широком смысле слова, о здоровом образе жизни, народной медицине и других резервах здравоохранения, которые могут играть видную роль в скорейшей нормализации положения. Всё это ясно. Неясно только одно: как конкретно переходить от существующего патологического положения к желательному, нормальному (и это относится, понятно, не только к сфере здравоохранения). Если оставлять все, как есть, — так и будет продолжаться погружение тонущего корабля реализованной утопии, на сей раз в сфере здравоохранения, в пучину полного развала и хаоса. Если разом перейти от патологии к норме — начнётся хищничество первоначального накопления капиталов при условиях всё более острого дефицита медицинских услуг, причём полностью за бортом системы платного здравоохранения окажется подавляющее большинство населения страны: оно ведь до сих пор не вносило страховые взносы на эти цели, и за несколько лет не способно создать фонды, достаточные для независимости от государственных дотаций. Остаётся, как и всюду, искать оптимум, стараться проплыть между Сциллой и Харибдой, не разрушая преждевременно ничего конструктивного из структур, пока не появится реальная возможность заменить их новыми, ещё более конструктивными, последовательно созидая одну за другой такого рода структуры. Понятно, многое тут зависит от культуры людей, в том числе и от эффективности учреждений культуры. Лекция 20. Прогнозы в сфере социологии культурыВ сентябре 1996 года студентам и аспирантам Санкт-Петербургского гуманитарного университета профсоюзов мной был прочитан курс лекций «Перспективы развития культуры в проблематике социального прогнозирования», изданный по стенограмме тем же университетом в 1997 году. Ниже — разумеется, в сокращённом виде и с поправками на прошедшие годы — излагаются основные положения данного спецкурса. Термин «культура» имеет ещё большее значений, чем «наука». Начиная от синонима «цивилизации» и кончая высшим уровнем достижений в какой-нибудь области. Обычно этот термин употребляют в России с эпитетами «физическая», «бытовая» и «художественная». В первом случае речь идёт о культуре здоровья, во втором — о культуре питания, одежды, жилища, общения, иногда также знаний и труда, в третьем — о литературном, сценическом, музыкальном, изобразительном и архитектурном искусстве. Когда нет эпитетов, обычно имеются в виду учреждения культуры — в отличие от учреждений сфер управления, обслуживания, образования, здравоохранения и других: книжное, журнальное, газетное дело, телевидение и радио, кинематограф и театр, клуб, музей, общественная библиотека, парк культуры, спортивно-туристские учреждения и так далее. В этом круге понятий нам и предстоит разговор о кризисе культуры в России. До 1917 года каждый из народов, населяющих Россию, имел собственную тысячелетнюю культуру. Она восприняла многое из культуры племён, обитавших здесь издревле и растворившихся в существующих национальностях. Кроме того, славянские и угро-финские народы России восприняли многое из культуры Византии, тюркские — из культуры Арабского халифата, буряты — из культуры Тибета и Монголии. Имело место, конечно, и другое сильное влияние извне, и взаимопроникновение культур. Кроме того, с XVII и особенно с XVIII века на Россию оказала сильное влияние западно-европейская культура (прежде всего, германская, затем французская). Под этим влиянием, как и в других странах мира, сформировалась так называемая «высокая», или государственная, культура России. Она существенно отличалась от «низкой» («народной», «фольклорной») даже у русских, украинцев, белорусов, не говоря уже о других народах, хотя, безусловно, имела сильные народные корни. Это относилось и к физической, и к бытовой, и к художественной культуре, и ко всем без исключения основным типам учреждений культуры. Так, существенно различались культурные стереотипы питания, одежды, интерьеры жилища у высших классов общества и у «простонародья». Литература и фольклор. Театр и народные увеселения. «Высокая» и «фольклорная» музыка. Живопись и народное прикладное искусство. Городская (включая особняки помещиков) и крестьянская архитектура. Книги существовали, в основном, только для «высокой» культуры. В избе, хате, сакле для них просто не было места. На десятки миллионов российских семей даже к 1917 году существовало всего несколько десятков тысяч, обладавших домашней библиотекой на тысячи книг, несколько сот тысяч — на сотни книг, несколько миллионов — на десятки книг, в остальных (да и то не всегда) могло случайно оказаться несколько книг или даже всего одна. В расчёте на такую структуру аудитории строилась политика книгоиздательства: тираж в несколько тысяч экземпляров для «элитного» читателя, в несколько десятков тысяч — для «широкого», в сотню-другую тысяч — для самого «массового». Эта политика в полной мере сохранялась до качественного видоизменения издательского дела в 1991 году, хотя с 1960-х годов сделалась явным анахронизмом. Журналы тоже, за редкими исключениями, издавались в расчёте на несколько тысяч подписчиков. С ними обращались как с книгами: переплетали, ставили в шкаф, перечитывали годами. И их тоже постигла судьба книг — только ещё более трагичная. Газеты тоже издавались в расчёте на «избранную» публику. По инерции они и до сих пор, как правило, появляются в виде обширной «простыни», которую можно развернуть за утренним кофе и час-другой неторопливо читать. Отчасти именно поэтому судьбе их в круто изменившихся условиях трудно позавидовать. Радио по-настоящему стало в России средством массовой информации только в 1930-х годах, телевидение — в 1950-х, кинематограф был до 1920-х годов скорее развлекательным аттракционом. Зато театр представлял собой сугубо элитарное учреждение культуры, резко отличное от современного. В него съезжались завсегдатаи, составлявшие костяк зрительного зала, хорошо знавшие актёров и большей частью знакомые друг с другом. Съезжались к шести вечера, чтобы разъехаться за полночь и успеть посмотреть за это время пять актов театрального действа с четырьмя антрактами, в которых можно было не спеша побеседовать в театральном буфете, да ещё добавить такие же собеседования до зрелища и после. Ничего удивительного, что роль такого театра в культуре города была огромной. В точности таким же элитарным учреждением культуры был клуб. Его главная функция состояла в гарантии содержательного общения с людьми своего круга, напрочь исключая неприемлемую для тебя публику. «Простонародье» в клубы не допускалось (хотя стали появляться первые рабочие клубы). У него были свои собственные тысячелетние «клубы» по интересам, и нам ещё предстоит вернуться к ним, потому что, возможно, именно им уготована роль спасителя гибнущих сегодня учреждений культуры. Музей большей частью представлял собой «кунсткамеру» с одной-единственной функцией — демонстрировать предметы художественного или прикладного искусства либо разные диковинки былых времён. Там обычно бывало очень мало посетителей, и в этом смысле его тоже можно отнести к элитарным учреждениям культуры. Вряд ли намного больше посетителей бывало и в общественных библиотеках. Пожалуй, единственным учреждением культуры, выходившим далеко за «элитарные» рамки, являлся городской парк, игравший в культуре практически каждого города огромную роль, несопоставимую с мизерной современной. Это был своего рода городской «клуб под открытым небом», где часто общались на прогулках — каждый в своём кругу — жители всех сословий. Что касается массового и тем более зрительского спорта, то он в те времена ещё только зарождался. Хотя существовали некоторые аналоги сегодняшних футбола и хоккея, бокса и тому подобных, например, массовые драки «стенка на стенку» по определённым дням с тысячными толпами зрителей. За истёкшее столетие каждое из перечисленных учреждений культуры сделало головокружительную «карьеру» и во второй половине XX века раньше или позже попало в кризисную ситуацию, которая сменилась к 1990-м годам более или менее катастрофичной. Из неё надо искать и находить выход под страхом полной культурной деградации общества. Книги постепенно стали повальной модой, наподобие кошек или собак. Каждый хотел, чтобы его квартира выглядела «интеллигентно», и стремился украсить полки корешками наиболее престижных изданий. Мода сделалась просто поветрием, когда семьи стали в массовом порядке получать отдельные квартиры и появилась современная мебель («стенки»), которая плохо смотрится без книжных корешков. Начался ажиотаж, невиданный нигде в мире. За сравнительно короткий срок советские семьи растащили по своим квартирам свыше 35 миллиардов томов (для сравнения: в общественных библиотеках, доступных каждому, собралось лишь около 5 миллиардов томов). Тем не менее, книжный «голод» рос, и книготорговля быстро превратилась в одну из отраслей теневой экономики со своей собственной мафией. И вот, наконец, в 1991 году государственная монополия на торговлю книгами рухнула. На улицах появились тысячи предпринимателей-лоточников. Книжный дефицит в мгновенье ока исчез. Стало возможным купить любую книгу, но за бешеные по тем временам деньги, по ценам прежнего «чёрного» рынка. Кроме того, на рынок хлынуло лёгкое чтиво, круто сдобренное «романами ужасов», эротикой и откровенной порнографией. Торговля серьёзной литературой оказалось полностью дезорганизованной и теперь медленно воссоздаётся по крупицам, но уже «снизу», на частной основе. Журналы в 1980-х годах набирали всё большую популярность и достигли миллионных тиражей. Правда, их редко кто хранил дома, как в старые времена: стало негде и незачем. Выбрасываемые после прочтения, они превратились в «литературу одноразового пользования», наподобие газет. Апогей их популярности пришёлся на годы горбачёвской перестройки (пик в 1988–1990 годах), когда советские люди стали узнавать, что именно с ними произошло, происходит, будет происходить и должно бы происходить, из статей внезапно невесть откуда взявшихся безвестных прежде оракулов, главным образом, экономистов, отчасти историков и только что начавших тогда появляться самозванных политологов (самозванных, потому что их никто не готовил: политология, подобно социологии, футурологии и многим другим наукам, была полулегализована, то есть уже не запрещена, но ещё академически не сформирована и в университетах не преподавалась). Эти несколько десятков авторов стали в одночасье — правда, в разной степени — более знаменитыми, чем самые популярные кинозвёзды. Но к 1991 году их анализ прошлого надоел, их диагноз настоящего во всех без исключения случаях скандально разошёлся с действительностью, а их прогноз будущего — как ожидаемого, так и особенно желаемого — устаревал и ещё более скандально оказывался несостоятельным, уже когда читатель раскрывал журнал. Это был первый удар. Вторым явились растерянность и долгое замешательство ста тысяч официальных и неофициальных писателей, которые заполняли своей продукцией страницы художественной части журналов. Когда рухнула цензура, внезапно обнаружилось, что «на свободе» им не о чём писать, что они не умеют новаторски художественно осмысливать происходящее так, чтобы это было интересно массовому читателю. Два-три года журналы ещё держались перепечаткой запрещённого ранее, изданного за рубежом. Когда этот источник оказался исчерпанным, обнаружился вакуум, не заполненный до сего дня. Третий удар касался материальной базы журналов. В СССР существовало 300 тысяч общественных библиотек, которые в обязательном порядке за государственный счёт выписывали те или иные журналы и тем самым автоматически обеспечивали их существование независимо от популярности у читателей. Этот источник рухнул вместе с цензурой и дальнейшее существование стало целиком зависеть от подписки. Между тем цена бумаги, типографские расходы и особенно стоимость доставки возросли. Настолько — точнее, во столько десятков раз, — что цена одного номера журнала оказалась сопоставимой с ценой довольно ценной книги на книжном рынке. Это окончательно доконало журнальное дело, отодвинуло журналы с переднего края далеко на периферию общественной жизни. И пока неясно, когда и как журналы вернутся хотя бы к статус-кво 1985 года. Не меньшую популярность в 1988–1990 годах получили газеты. Но их подкосили три удара совершенно с другой стороны. Во-первых, появились сотни, если не тысячи, новых изданий, которые подорвали монополию прежних, а вместе с ней привычку массового потребителя выписывать или покупать «свою» газету, какой бы скучной она ни была. Во-вторых, цена выпуска газеты взметнулась до неба и оказалась психологически неприемлемой для массового читателя. В-третьих, как это ни странно для западного читателя, газету доконала конкуренция с радио и ТВ, точнее, бесконечные выходные и праздники. Дело в том, что советских людей с годами постепенно охватила эпидемия праздничного безделья. Больше всего на свете они ценят возможность часами и даже сутками пустословить за праздничным столом, каким бы скудным тот ни был. Достаточно сказать, что в условиях полного развала экономики на рубеже 1992–1993 годов они, при активном соучастии правительства, получили возможность беспробудно пьянствовать почти целый месяц, начиная со среды 23 декабря (канун католического рождества) — через пятницу — воскресенье 25–27 декабря — через «Новый год» (30 декабря — 1 января) — через субботу-воскресенье 2–3 января — через православное рождество с перенесёнными выходными днями 6–9 января и кончая «Старым Новым Годом» по православному календарю) 13–14 января, за которыми следуют пятница-воскресенье 15–17 января и далее наступление «Года Петуха» 21 января с пятницей-воскресеньем 22–24 января. Журналисты тоже люди, и ничто человеческое им не чуждо. Даже газеты, нахально именующие себя ежедневными, норовят в четверг подготовить разом два номера, чтобы их создатели имели возможность «погулять» три дня в неделю вместо положенных двух. А если газета к тому же вечерняя и за ней приходится отправляться на почту утром (в почтовом ящике дома непременно украдут), то последний номер за неделю получаешь в субботу утром, да и то, как уже говорилось, с материалами, подготовленными в пятницу, а следующий уже во вторник утром. Получается вместо ежедневного издания нечто вроде невиданного нигде в мире «полуеженедельного», да к тому же нет гарантии, что газету выпустят, доставят и не украдут. Между тем радио и ТВ не дремлют. Получив некоторую свободу действий, они организовали по целому ряду каналов едва ли не ежечасный обзор новостей и репортажи из разных «горячих» точек планеты. Достаточно приспособиться к этому режиму, когда завтракаешь утром, обедаёшь днём и ужинаешь вечером — и привычная порция ежедневных новостей поглощается безо всяких газет. Именно так поступил я, перешедший с 1993 года только на чтение газет, в которых сотрудничаю. «Расставанье с газетами» было для меня мучительно тяжело: эта привычка за 60 лет (со времён «Пионерской правды» в 5 лет) стала посильнее наркотика. Думаю, что аналогичная процедура для десятков миллионов моих соотечественников прошла гораздо менее болезненно. Когда и на какой основе могут возродиться газеты — пока тоже неизвестно, и мы специально коснёмся этого вопроса чуть ниже. Время расцвета советского радио — 1930–1950-е годы, когда у него не было серьёзных конкурентов. Радиоприёмники имели считанные проценты советских семей, а подавляющее большинство пользовалось дешёвыми громкоговорителями радиотрансляционной проводной сети. Кстати, это автоматически гарантировало монополию государственного радиовещания, иначе приходилось защищаться от «тлетворного влияния Запада» дорогостоящей системой «глушилок». Пережитки былых времён вы можете и сегодня увидеть, точнее, услышать — во многих учреждениях, начиная с парикмахерской и кончая приёмной министра, где жизнь протекает под привычный «шумовой фон» радиорепродуктора. Сегодня для многих моих соотечественников радио незаменимо, когда делаешь утреннюю зарядку и завтракаешь, а также если работаешь в саду или пока едешь в автомашине (впрочем, последнее — для меньшинства: к сожалению, никто до тех пор не догадался установить «тихие репродукторы» в салоне автобуса, троллейбуса, трамвая, пригородной электрички — это средство передвижения для подавляющего большинства граждан бывшего СССР). Увы, во всех остальных случаях оно не выдерживает конкуренции с ТВ. И не столько по содержанию передач, сколько по справедливости пословицы: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать (пусть даже то же самое). Дело в том, что создатели каждой радиопрограммы упорно стремятся вещать «на всех» — пусть даже «на всех детей» или «на всю молодёжь». Цель всюду одна — максимально расширить аудиторию. А результат достигается противоположный. Меня, например, совершенно не интересуют спортивные новости, сводки погоды за пределами родного города, для меня не существует современного искусства ни в какой его разновидности, и я не терплю болтовни за пределами «чистой» информации. Любая реклама в стране, где подавляющее большинство не в состоянии купить рекламируемое, приводит в ярость. Другой, напротив, готов хоть час слушать, где, какая в мире погода, кто у кого, с каким счётом выиграл или проиграл, признает только рок-музыку. А московские программы, которые наиболее устойчиво принимаются отечественными радиоприёмниками, вещают разом на того и на другого — в результате мы оба дружно выключаем их. А иногородние и тем более зарубежные программы, во-первых, принимаются гораздо хуже, во-вторых, рассчитаны на иную аудиторию. И радио вот уже почти полвека находится на периферии общественной жизни. Первое место среди средств массовой информации и учреждений культуры вот уже более сорока лет прочно занимает ТВ. На него, как на глаза в органах чувств человека, приходится до 90% получаемой советским человеком информации. Но если во всём мире изо всех видов искусств скучнейшим было и остаётся телеискусство (именно это обстоятельство сохраняет жизнь прессе, театру, кинотеатру и прочим учреждениям культуры — иначе они давно погибли бы), то в СССР оно стало скучнейшим, так сказать, в квадрате. Причина: узость выбора и монополия каждого из имеющейся полудюжины телеканалов, а в подавляющем большинстве населённых пунктов страны — всего двух-трёх каналов. Всякая монополия, как мы уже говорили, означает загнивание, и ТВ не является исключением из этого правила. В 1992 год советское ТВ, которое, как и всё советское, никуда не делось с распадом СССР, казалось, нашло себя. Мексиканский сериал «Богатые тоже плачут» целый год почти каждый день приковывал к себе внимание почти всей сотнемиллионной телеаудитории бывшего СССР. Люди бросали работу (впрочем, это не редкость), доярки бросали доить коров, матери оставляли временными сиротами своих грудных детей, республики забывали о военных действиях, политики — о своей грызне, главных героев фильма в лице приезжавших исполнителей чествовали на уровне национальных героев. И всё потому, что был найден «ключ» к телеискусству в расчёте на определённую аудиторию: возможность сопереживания с героями в понятных каждому житейских передрягах, да ещё с чувством собственного превосходства (из-за непритязательности сюжета), да ещё с изрядной долей сентиментальности, к чему всегда руководство и «деятели культуры» неоправданно относились свысока. Однако попытка бездумно эксплуатировать найденную «золотую жиду» в том или ином виде во многих других телепередачах, понятно, успеха не принесла. Говорят, повторение — мать учения, но явно — мачеха для всякого искусства. Нужны новые поиски, но результатов пока не видно, и ТВ по-прежнему остаётся для подавляющего большинства телезрителей простым «зрительным фоном» — наподобие артистов в ресторане, на который косятся, дожевывая ужин или переделывая домашние дела. Хотя, конечно, оно заслуживает большего. Театр на протяжении XX века пережил в моей стране фантастический взлёт и падение. Стартовав в качестве элитарного учреждения культуры для аудитории завсегдатаев, он стал постепенно практически массовым: через него проходила с годами вся молодёжь каждого крупного города, почти все взрослые до пенсионеров включительно, чей уровень культуры хоть сколько-нибудь поднимался над низшим. В театр шли как на праздник, в нарядных платьях, с заранее приподнятым настроением. На сколько-нибудь интересный спектакль очередь в кассу занимали за сутки, иногда несколько ночей отмечались в ней. Перед входом счастливчиков ожидала толпа спрашивающих случайно оказавшегося лишним билета (в кассу театра возврат принципиально не допускается). Начиная с первой «оттепели», в середине 1950-х. годов, театр превращается ещё и в политическую трибуну. Его начинают теснить «оживший» после сталинского пресса кинематограф и начинающееся ТВ. Но то и другое в значительной мере остаются официозами. И только в театре реально возможен дух фронды. Помню, как в середине 1950-х в московском театре «Современник» шла инсценировка известной сказки Андерсена «Новое платье короля». По ходу спектакля четыре девицы в купальниках (тогдашний верх неприличия на советской сцене) изображали канкан и, приплясывая, напевали «Фу-ты, ну-ты, фу-ты, ну-ты, фу-ты, ну-ты — что за король!» И переполненный зал встаёт, разражаясь бурей оваций: все видят в этой незатейливой аллегории намёк на культ личности Сталина, переходящий в культ личности Хрущёва. Но кинематограф и ТВ постепенно брали своё, и театр пустел. Из 630 советских театров уже в 1970-х годах спрашивали «лишний билет» у входа только примерно в 30–50. В остальных залы пустовали, и их приходилось заполнять школьниками или солдатами (за государственный счёт). Такое положение сохранялось до 1988 года. Дальше театром стала сама жизнь, начиная с трагикомедии Съезда народных депутатов в том же году, за ходом которого две недели, как за телесериалом, следила вся страна, и на её подмостках разыгрывались спектакли, более захватывающие, чем на сцене. Да и публицистика стала давать больше ощущений, чем любая драматургия. Театр попытался спастись пикантностью сюжетов, раздеванием актрис на сцене догола и прочими трюками, растянувшими агонию западного театра более чем на двадцать лет. Советскому театру хватило для этого же самого всего двух лет. Сегодня он в сложном положении. Остались прекрасные актёры и режиссёры, время от время появляются блестящие новые спектакли. И в десятках театров по-прежнему аншлаг, но в принципе «старый» театр обречён, если не придать ему какое-то «второе дыхание». Ещё более замысловатую траекторию взлёта и падения проделал кинематограф. Распространение в СССР звукового кино совпало с установлением личной диктатуры Сталина. Диктатор полностью взял на вооружение завет Ленина: «Из всех искусств для нас наиболее важным является кино». И по-своему гениально организовал кинопроизводство и кинопотребление целиком в рамках своей системы тотального, безостановочного «промывания мозгов». В год выпускалось на экраны не более 6–12 кинокартин первостепенной важности плюс несколько второстепенных, как бы «оттенявших» первые, из них около половины отечественного производства, остальные — «трофейные» (то есть взятые силой оружия во время войны) либо импортные (преимущественно из «братских социалистических стран). Каждый фильм шёл почти одновременно по месяцу и более практически во всех кинотеатрах страны разом. И так как конкуренции не было, его смотрело все население страны. Многие — по нескольку раз. Некоторые — по нескольку десятков раз. Художественный эффект этих фильмов — сложный и дискуссионный. Сегодня их можно смотреть только в качестве иллюстрации к лекциям по истории кинематографа. Но идеологический эффект был, безусловно, огромным. И сказывается на старших поколениях до сих пор. В отличие от театральных залов, кинотеатры пустели медленнее. Им всё чаще приходилось делать «инъекции» в виде импортных западных фильмов. А когда пал «железный занавес» и монополия отечественного кино оказалось подорванной, оно буквально скончалось в страшных судорогах на протяжении каких-нибудь двух-трёх лет. Его добили два врага: видеофильмы насилия, эротики и ужасов, которые распространились по стране лавинообразно через сеть полулегальных и нелегальных малых залов (фактически притонов), поскольку видеомагнитофоны имеются только у нескольких процентов семей, плюс высокопрофессиональные и очень дорогие в постановке американские фильмы, с которыми отечественный кинематограф не в состоянии конкурировать просто по относительной убогости своей материальной базы. Словом, произошло то же, что и во всех развивающихся странах мира (кроме ограждённых «железным занавесом»): гроздья притонов с видеопорнофильмами плюс огромные пустые залы кинотеатров, в которых 10–15 зрителей смотрят американский боевик. В основном, это те, кто не может позволить себе добраться до видеоплейера у себя дома или у знакомых или кто стремится избавиться от общества родителей либо от собственного одиночества. И только популярные киноартисты, кинорежиссёры, появление время от времени неплохих новых кинокартин напоминают о том, что кинематограф вполне может возродиться на новой основе. Собственно клубов английского типа в России по-настоящему никогда не было. Последние учреждения культуры, близкие к ним по своему характеру, исчезли в 1917 году. С тех пор термином «клуб» обозначался третьеразрядный кинотеатр (преимущественно сельский), в зале которого можно было не только «крутить фильмы», но иногда и ставить спектакли, а также проводить собрания. В фойе устраивались танцы. В служебных комнатах за сценой работали кружки. Клубы более масштабные и принадлежащие, как правило, какому-нибудь крупному предприятию или профессиональной организации учителей, медиков, учёных и так далее, носили более высокий ранг «Дома культуры». Наконец, ещё более масштабное и помпезное здание именовалось «Дворец культуры». Но суть во всех случаях оставалась одна и та же. Подавляющее большинство клубов влачило жалкое сосуществование. Кинотеатры и видеорынок отбирали у них одну часть клиентуры, рок-ансамбли — другую, дискотеки — третью. Как только рухнуло государство — рухнула государственная поддержка клубов — рухнули и клубы. Некоторые из них пытаются удержаться на плаву, сдавая часть своих помещений коммерческим структурам. Очень немногие находят собственную «экологическую нишу» (так, один из московских Дворцов культуры стал эзотерическим лекторием с собственной аудиторией). Но ни один пока не подозревает, что именно клубу суждено, видимо, стать мессией в спасении себя самого и всех прочих учреждений культуры от продолжающейся агонии и конечной смерти. Впрочем, об этом — чуть ниже. На музей обрушилась десятерная нагрузка. Из простой кунсткамеры он стал ещё и особым школьным классом для всех школ города и его окрестностей (бесконечные экскурсии школьников — класс за классом), и особой художественной студией для художников города, и особым исследовательским центром, и центром передвижных выставок, и лекторием, и многим другим (при прежних мизерных штатах и ещё более мизерных ассигнованиях). В результате музеи страны разделились на два класса. Меньшинство, начиная с петербургского Эрмитажа и московских картинных галерей, превратилось в проходные дворы для миллионных толп туристов, с утра до вечера галопом проносящихся по совершенно неприспособленным для этого залам. Следствие — частые ремонты, нередко, как, например, в случае со знаменитой московской Третьяковской галереей, растянутые на десяток и более лет. Большинство, оставшееся в стороне от доходного туристского бизнеса, представляет собой картину крайней убогости, всё чаще переходящей просто в мерзость запустения. Особенно сильно пострадали принципиально бесплатные общественные библиотеки. Разница между «официальной» и рыночной ценой хорошей книги сделалась настолько велика, что стало выгодным взять книгу из библиотеки, не вернуть её (то есть украсть) и в худшем случае отделаться переставшим быть страшным десятерным штрафом. Так, например, украв том Достоевского или Толстого, Гомера или Шекспира номинальной стоимостью, скажем, 1,5 рубля, вы платили 15 рублей штрафа и тут же перепродавали его на «чёрном» рынке за 45, а то и за 150 рублей. Нетрудно представить себе, какие масштабы приняло раскрадывание фондов общественных библиотек. Понятно, администрация резко ограничила выдачу сколько-нибудь ценных изданий узким кругом знакомых лиц. Но тогда общественная библиотека теряет смысл своего существования. С другой стороны, скудость государственных дотаций на содержание общественных библиотек в условиях нараставшего книжного дефицита привела к нараставшему обеднению их фондов, а также к обветшанию помещений, на ремонт которых постоянно не хватало средств. Словно бы в порядке иллюстрации этой агонии стали разваливаться здания главной государственной библиотеки страны в Москве, носящей, естественно, имя Ленина. К тому же библиотека оказалась лишённой возможности закупать в прежнем объёме наиболее ценные отечественные и тем более зарубежные издания, включая периодику. Теперь вся надежда на отечественных и особенно на зарубежных спонсоров: государство в сложившейся ситуации бессильно помочь библиотечному горю. Пожалуй, в не меньшей степени деградировали парки культуры. Но у них была своя специфика: они рухнули перед подростковой и молодёжной преступностью. Традиционный городской парк с его клубом-кинотеатром, танцплощадкой и аттракционами стал средоточием молодёжных и подростковых компаний, которые, как и во всём мире, быстро приобрели характер квазимафиозных структур. Но вряд ли ещё где-нибудь в мире столь позорно бессильно проявила себя полиция, как и стоявшее за ней государство. Поэтому пошли по пути наименьшего сопротивления: вывели клуб и дискотеку за пределы парка, свели аттракционы к минимальному набору для малышей, срубили кусты — прикрытие пьяных компаний, проложили широкие асфальтовые аллеи и пустили по ним милицейские патрули. Рост преступности несколько снизился (хотя и не прекратился). Зато парк, как таковой, исчез. На его месте появился сквер для выгула собак, младенцев и стариков. И называть его парком культуры можно только в порядке насмешки. За примерами недалеко ходить. В сотне метров от моего дома и в километре от «Белого дома» правительства России был парк культуры «Красная Пресня» на берегу Москвы-реки. С ним приключилась вышеописанная история и были проделаны все вышеперечисленные операции. Теперь это — всего лишь сквер, зажатый между двумя кварталами строящегося «Московского Сити», с его отелями, выставками и небоскрёбами. Однако в отличие от лондонского Сити, Манхэттена в Нью-Йорке и центра Помпиду в Париже, эти кварталы рассчитаны прежде всего на иностранных бизнесменов. Поэтому не будет ничего удивительного, если на воротах сквера между их кварталами появится надпись типа той, что красовалась на воротах европейских сеттльментов в Шанхае 1930-х годах. (помните: «Собакам и китайцам вход запрещён!»). Только в данном случае это будут московские туземцы и их собаки. Думаю, что при наблюдаемых тенденциях аналогичная судьба раньше или позже в той или иной степени ждёт и остальные городские парки страны. Из многосложной проблематики, связанной с туристско-спортивными учреждениями культуры, хотелось бы остановиться только на трагической судьбе советского массового и профессионального спорта. В общем и целом она схожа с его судьбой в мировом масштабе, но отличается несравненно большей степенью гнусности. Начиналось все во второй половине XIX века со спортивных площадок аристократии (была, конечно, и многовековая предыстория), продолжилось в первой половине XX века бурным расцветом массового спорта со стотысячными стадионами, а закончилось во второй половине XX века столь же бурной деградацией массового спорта, с развитием на его месте спорта профессионального, ориентированного на совершенно иные ценности. Дело в том, что любителю никогда не угнаться за профессионалом, если счёт идёт только на «голы, очки, секунды». Но и среди профессионалов побеждает тот, кто посвящает спорту всю жизнь без остатка и подчиняет погоне за медалями своё мировоззрение, мораль, характер. Конечно, в результате получается не спортсмен, а гладиатор — с той лишь разницей, что античному гладиатору вспарывали живот после нескольких недель или месяцев подготовки, а современному — ломают кости и жизнь примерно с 18 до 30 лет, иногда раньше, реже позже. После 30–40 лет это обычно просто мешок переломанных костей со «сдвинутой» психикой. Жуткая судьба! Понятно, гладиатор не имеет ничего общего с культурой. Скорее, это антикультура, контркультура, жертва, брошенная на потеху озверевшей толпе. Олимпийское движение попыталось уйти от этого противоречия, формально отмежевавшись от профессионального спорта. Но разве мало способов «притвориться» любителем и профессионально одолеть дилетантов? Получилось сплошное лицемерие… В цивилизованных странах ужасная судьба профессионального спортсмена компенсируется сверхвысокими гонорарами и большой страховкой на случай травм, так что он имеет возможность после нескольких лет нечеловеческих перегрузок уйти на покой в лучах славы и с мешком денег. В тоталитарных странах это относится только к элите — нескольким процентам профессионалов, показавших наивысшие достижения в спорте. Остальные, подобно армейским офицерам в боевой обстановке, получают ордена и денежные премии в случае побед, жестокие нагоняи, доходящие до прямой травли в случае поражений. И, подобно военным инвалидам, обречены на нищенство, когда становятся ненужными. Как ни странно, такая система даёт определённый эффект. При прочих равных условиях тоталитарная страна выставляет команду гладиаторов, более отчаянно сражающихся за «очки, голы, секунды», чем команда демократической страны. Вспомните результаты спортсменов ГДР и ФРГ, Северной и Южной Кореи, СССР и США и так далее. Но сегодня положение изменилось: лучших гладиаторов из тоталитарных стран, начиная с России, скупают поштучно западные спортивные клубы. В обозримом будущем нам предстоит увидеть результаты такого «спортивного переселения народов» на международных соревнованиях. Не забудем, что в России, как и во всём мире, кризис всех 12 основных типов учреждений культуры развивается на фоне продолжающегося декаданса литературного, сценического, музыкального, изобразительного и архитектурного искусства. Искусство конца XIX — начала XX века нередко именуется «серебряным веком искусства» — в противоположность «золотому веку» классики предшествующих времён. Следуя той же логике, искусство после Первой мировой войны и до самых недавних времён можно было бы именовать «бронзовым веком»: оно по всем статьям настолько же уступало «серебряному», насколько тот — «золотому». Но на протяжении последних 10–15 лет ни в России, ни в любой другой республике бывшего СССР (добавим, ни в Америке, ни в Европе тоже) среди литераторов, артистов, музыкантов, художников, архитекторов не появилось ни одного нового имени, способного соперничать с корифеями хотя бы «бронзового века». Что это? Наступление «железного века культуры» — последнего, в античной традиции, перед «концом света»? Во всяком случае, триумфальное шествие антикультуры наводит на мысли именно об этом — ведь оно не может длиться бесконечно, поскольку антикультура, в противоположность собственно культуре, носит быстро разрушающий общество характер. Сменится ли затянувшийся декаданс новым Ренессансом? Этот вопрос выходит за рамки российской проблематики и носит общемировой характер. Мы специально рассматриваем его в монографии «Альтернативная цивилизация: почему и какая?» (1998). Здесь отметим лишь, что продолжающийся декаданс искусства обостряет кризис культуры и ускоряет её деградацию. Тот же характер носят аналогичные тенденции в культуре питания, одежды, жилища, общения, знаний, труда. Всюду упадок заслуживающих уважения вековых народных традиций — с одной стороны, элитарных («интеллигентско-аристократических») — с другой. Всюду на первый план выпирают чисто животные инстинкты, стадность, пошлость, неспособность к общению без допинга в виде спиртного или другого наркотика, бесстыдное невежество и столь же бесстыдная недобросовестность в труде. Всё это придаёт видению культуры обозримого будущего прямо-таки апокалипсический характер. А виден ли свет в конце туннеля? Как уже говорилось, здесь вряд ли уместно рассматривать тенденции и перспективы развития культуры в общемировом масштабе. Что касается России и других посттоталитарных стран, то судьба культуры в них целиком зависит от того, насколько далеко уйдут эти страны от тоталитаризма. Это настолько само собой разумеется, что вряд ли стоит развивать такую тему детальнее. Более интересен, на наш взгляд, другой вопрос: возможна ли, при прочих благоприятных условиях, такая социальная организация деятельности учреждений культуры, которая позволила бы им (повторяем: при благоприятных условиях!) скорее выйти из кризиса и, так сказать, нормализоваться? Мы склонны ответить на такой вопрос положительно и полагаем, что знаем, какая именно: она называется «сеть клубов по интересам». Два десятка лет назад в двух научных городках на разных концах СССР почти одновременно возникли два семейных клуба особого, примерно одинакового типа. Оба состояли из 20–30 секций. Одна — ведущая, в ней занимались практически все члены клуба (несколько сот семей, включая супругов и их детей). Другие — факультативные, в которые приходили те или иные члены семьи. Ведущая секция (в одном случае это была стрельба из лука, в другом — туризм) сплачивала семьи в единый коллектив. Факультативы обеспечивали широкий круг интересов и, вместе с тем, позволяли членам семьи обмениваться новостями, интересными для всех. Результат оказался поразительным: члены клуба по всем основным социальным показателям — начиная с пьянства, конфликтов, разводов и кончая удовлетворённостью жизнью — на целый порядок стояли выше «прочей» публики. Не будем здесь вдаваться в детали особенностей эволюции подобного рода клубов. Это вывело бы нас далеко за рамки предпринятого изложения. Заметим лишь, что в таких клубах нам видите? «точка опоры», чтобы «повернуть» культуру от кризиса к более или менее нормальному состоянию. Можно представить себе, например, клуб подписчиков какой-либо газеты, журнала, книжного издательства. Его члены образуют как бы парламент, который избирает главного редактора и требует с него отчёта за действия его аппарата. Тогда газета, журнал, издательство обретают «костяк» читателей, на который опираются в финансовом отношении, на который ориентируются в своей работе и с позиций которого влияют на общество, расширяя круг подписчиков. Можно представить себе и «клуб друзей» какой-то определённой радио- или телепрограммы, с теми же результатами. Можно представить себе «клуб друзей» какого-то определённого театра, составляющих основной костяк зрителей, которые участвуют в обсуждении репертуара и прошедших спектаклей, помогают театру выжить материально и, главное; морально. Можно представить себе и кинотеатр одного из клубов по интересам, где показу кинокартины предшествует встреча (или хотя бы «киноролик») с создателями фильма, а после показа разгорается дискуссия, не менее интересная, чем сам фильм. Излишне говорить, насколько благотворно это должно сказаться на киноискусстве. Можно представить себе «клуб — общественную библиотеку», где собрание пайщиков нанимает подотчётную им администрацию и участвует в комплектовании фондов, заботится о сохранении книг. Трудно вообразить что-либо более эффективное для спасения библиотек, отданных ныне на разграбление новоявленным варварам. Можно представить себе «клуб друзей» какого-то музея, парка культуры, стадиона, составляющий его опору, помогающий решать его проблемы — от финансирования до поддержания общественного порядка включительно. Наконец, именно клуб по интересам, на наш взгляд, способен помочь в рациональном размежевании между любительским и профессиональным спортом. Пусть первый, со своими собственными спортивными сооружениями и своим собственным олимпийским движением, будет возможно более массовым. И пусть второй — со своим собственным, особым олимпийским чемпионатом — уподобится, скажем, балету, где артист тоже кладёт всю жизнь на искусство, но рано выходит на пенсию и доживает годы не в бедности — в почёте. Что же касается нового Ренессанса искусства и изменений к лучшему в бытовой культуре, то зачем понапрасну гадать об их будущем, не лучше ли делать всё возможное для их скорейшего наступления? Лекция 21. Прогнозы в сфере социологии расселенияКак известно, в начале XX века лишь каждый десятый житель Земли был горожанином. Но из каждых десяти горожан девять жили, как в деревне: в доме без всяких коммунальных удобств, со своим приусадебным участком, с домашней скотиной и так далее. И лишь один из ста жил (как сегодня в развитых странах большинство из нас с вами) в городской квартире со всеми коммунальными удобствами, — примерно столько же, сколько живут сегодня в собственных дворцах, с охраной, прислугой, личным шофёром и прочими. На протяжении первых десятилетий XX века в крупные города из деревни и из многодетных семей малых городов двинулись миллионы, а затем десятки миллионов искателей лучшей жизни. Что двигало ими? Прежде всего, «скрытая безработица», избыток рабочих рук на селе, особенно в связи с развёртывавшейся механизацией сельского хозяйства. Но немалую роль играли и черты сельской жизни, так сказать, симптомы, составляющие так называемый сельский синдром, прямо противоположный городскому. Вот несколько основных составляющих сельского синдрома:
Сравните всё это с условиями жизни в крупном городе, и вы поймёте, почему у десятков и сотен миллионов людей на Земле такая отчаянная тяга из деревни в город. Даже если туда не «выпихивает» открытая или скрытая безработица. А уж когда на «сельский синдром» накладывается безработица, поток мигрантов приобретает лавинообразный характер. Начинается процесс урбанизации — массового переселения людей из деревень в города. А местами и временами он перерастает в гиперурбанизацию — форсированное скучивание многомиллионных масс людей в крупных и сверхкрупных городах с образованием мегаполисов — гигантских городских агломераций, собирающих десятки, а в перспективе и сотни миллионов человек на сравнительно небольших территориях. Именно такое перерастание и происходит сегодня в России, а также в ряде других республик бывшего СССР. Попытаемся разобраться основательнее в его причинах и следствиях. Урбанизация в той или иной мере характерна для всех или почти для всех развивающихся стран, кроме совсем уж слаборазвитых, «застойных» регионов. С этой точки зрения, Россия, безусловно, относится к развивающимся странам (её называли «Индия с германской армией»). По мере перехода развивающейся страны в ранг развитой процесс постепенно замедляется и со временем переходит в прямо противоположный — дезурбанизацию: столь же массовый выезд большинства состоятельных семей в пригороды или даже «на лоно природы» (если машиной нетрудно добраться до города в психологически приемлемые сроки). Тем самым пытаются совместить преимущества сельского и городского образа жизни: чистый воздух, доступ к природе, тишина, возможность соседского общения и тому подобное — с одной стороны, бытовой комфорт и «городская» работа — с другой. В Советском Союзе этот процесс только начинался: жить с комфортом за городом, а работать приезжать в город практически могла только верхушка деятелей политики, науки, искусства. Сегодня он продолжается (с той лишь разницей, что в него включается верхний слой легализованной буржуазии), но по масштабам и темпам его во много раз перекрывает инерционный процесс урбанизации, переходящей в гиперурбанизацию. Каков социальный эффект? Напомним, что в Советском Союзе деревня была разорена и принижена самым варварским образом, сопоставимым с нашествием иноземных захватчиков. Начиная с правления Хрущёва, этот гнёт постепенно ослаблялся, но не до такой степени, чтобы положение жителей села уравнялось с положением горожан. Несравненно хуже остались жилищно-бытовые условия, зарплата, уровень коммунально-бытового, торгового, культурного, медицинского обслуживания, а также возможности образования детей. Добавьте сюда бездорожье, плохой общественный транспорт, полное засилье местных квазимафиозных («руководство») и открыто мафиозных («снабжение») структур, традиционное принижение сельского жителя любой высокопоставленной персоной. Помножьте на инерцию сложившегося устойчивого стереотипа в сознании молодого человека: чтобы «выбиться в люди», надо уезжать в город. И вы поймёте, почему маховик урбанизации продолжает раскручиваться с большой силой. Вообще-то, в деревне и не надо особенно много народа. Но только когда достигнут уровень комплексной механизации сельского хозяйства, переходящий на уровень комплексной автоматизации и компьютеризации, когда одна фермерская семья способна прокормить себя и ещё хотя бы полсотни городских. Но когда механизация ещё далеко не комплексна и сельская семья, помимо себя, способна прокормить (да и то, так сказать, частично, впроголодь) лишь полдесятка городских, на селе требуется несколько миллионов фермеров, а пока их всего несколько десятков тысяч (если считать только сравнительно высокорентабельные хозяйства), с постепенным переходом на порядок сотен тысяч. Что касается колхозов и совхозов под разнообразными новыми названиями), то без них пока не обойтись, но ясно, что они держатся лишь на привычке к «трудовой повинности» старших и отчасти средних поколений. С молодёжью этот номер не проходит, и на дальнюю перспективу такая форма организации сельскохозяйственного труда, можно сказать, обречена на исчезновение. Вот почему массовый отток из села в город наиболее активной части сельского населения означает при сложившихся условиях отставания комплексности механизации сельского хозяйства всего лишь дальнейшую деградацию села — ничего более. Но, может быть, этот приток идёт на пользу городу, и деградация села компенсируется расцветом города? Ничего подобного! Дело в том, что «сельский синдром» имеет свой антипод — «городской синдром», с менее ощутимым для человека, но социально столь же, и даже более, негативными чертами-симптомами:
Сравнивая городской и сельский «синдромы», нетрудно прийти к заключению, что минусы первого в глазах отдельного человека намного перевешивают минусы второго — отсюда соответствующий вектор социальных перемещений. Но минусы второго настолько страшнее минусов первого для общества в целом, что это даёт основание некоторым авторам уподоблять крупный город «чёрной дыре», в которую «засасывает», в которой «исчезает» человечество; даёт основание многим авторам говорить о «противоестественности», «патологичности», «гибельности» для человечества современного городского образа жизни. Здесь вряд ли уместно вдаваться в рассмотрение этого вопроса: он целиком относится к проблематике альтернативистики, которой мы, как уже упоминалось, посвящаем отдельную работу. Отметим лишь, что в условиях современной России такая оценка урбанизации имеет некоторые основания. Мало того, сам процесс урбанизации приобретает специфические черты, слабее выраженные или вовсе отсутствующие в других странах мира (кроме, разумеется, других республик бывшего СССР). Постараемся показать это на примере Москвы — в других городах процесс носит тот же характер, но в Москве выражен ярче и наиболее понятен. Москва — типичный город-крепость с радиальной планировкой улиц, диаметром примерно 8 километров — в среднем 4 километра — в любую сторону от московского Кремля до бывшего Земляного Вала начала XVIII века, заменённого позднее широким внешним бульварным кольцом (имеется и внутреннее — на месте более старой крепостной стены, примерно в километре-полутора от Кремля). Город состоял, в основном, из особняков и был рассчитан приблизительно на 200–300 тысяч жителей. Во второй половине XIX– начала XX века, с упразднением крепостничества в город хлынули сотни тысяч рабочих, ремесленников, торговцев, и его население к 1917 году достигло 2 миллиона человек, причём появились обширные районы городских трущоб и рабочих казарм-общежитий, в которых проживало подавляющее большинство населения. Гражданская война заставила бежать из города около половины его жителей, и прошло много лет, прежде чем численность населения вновь достигла довоенного уровня. Но начавшаяся индустриализация страны и трагедия «коллективизации сельского хозяйства» буквально «выпихнули» из деревни в город десятки миллионов людей, в результате чего население Москвы увеличилось до 4 миллионов примерно на той же площади, что и прежде. Теснота сделалась ужасной: это были времена, когда в одной комнате нередко спали вповалку несколькими «ярусами» две-три семьи — около 1 квадратного метра на каждого человека, а кухонный кран и унитаз приходились на 10–15 таких комнат с полусотней-сотней жильцов. Такой Москва встретила Вторую мировую войну. Такой вступила в послевоенные годы. А затем начал стихийно работать социальный механизм гиперурбанизации, никем не предусмотренный, с непредвиденными последствиями. Как столица огромной империи, столица сложнейшей, самой большой республики, входящей в её состав (Российской Федерации), столица области величиной со Швецию по численности населения), столица самого города величиной со Швейцарию по тому же критерию), да ещё с несколькими десятками районных управлений, да ещё с административно-командной системой, при которой на каждые 5–б работающих требуется командир-контролёр, Москва быстро стала городом чиновников, удельный вес которых со временем достиг четверти всех работающих из них лишь пятая часть относилась к государственному управлению, остальные управляли промышленными предприятиями, учреждениями сферы обслуживания, образования, здравоохранения, снабжения, другими организациями). Во всякой тоталитарной стране наука, культура, искусство обычно концентрируются в столице: так легче их контролировать, превращать в слепое орудие правящей верхушки. Москва не явилась исключением: в ней сосредоточилось большинство лучших исследовательских, проектных и учебных институтов, лучших театров и киностудий, лучших издательств, музеев, других учреждений культуры. В результате каждый четвёртый из работающих относился к сфере науки, культуры, искусства. Третью четверть составили «синие воротнички» — работники промышленных предприятий города, которых бездумно продолжали насаждать десятками и сотнями на «даровую» городскую инфраструктуру (в первую очередь, речь шла о высокотехнологичных предприятиях военно-промышленного комплекса). Добавьте к этому растущее число миллионов так называемых, «гостей столицы» — людей, приезжающих в Москву большей частью на сутки (из-за острого дефицита мест в гостиницах), чтобы сделать необходимые закупки в московских магазинах, с их более широким ассортиментом продовольственных и промышленных товаров, либо провести отпуск в этой единственно доступной им «советской Мекке», ночуя у родственников, знакомых или прямо на вокзальных скамьях. К середине 1980-х годов число «гостей» достигло 2 миллионов человек в день зимой и 6 миллионов летом на 8 миллионов населения). Добавьте к этому огромный гарнизон плюс сотни тысяч агентов явной и тайной полиции. Эту огромную армию людей надо было обслуживать. Вот почему каждый четвёртый работающий москвич оказался в сфере обслуживания (в широком смысле, включая не только торговлю и коммунальные службы, но и транспорт, связь, народное образование, здравоохранение и так далее). И в такой ситуации стал сказываться «эффект старения» возрастной структуры населения при массовом распространении однодетной в среднем семьи, не способной обеспечивать нормальное воспроизводство населения, в том числе и работающего. «Синие воротнички» в промышленности и обслуживании, миллионными волнами накатившие на Москву в 1930-х–1940-х годах, начали массами выходить на пенсию. А детей своих, как и все уважающие себя родители, через посредство общеобразовательной школы, о которой мы столько говорили, направляли на синекуры в сфере управления, науки, культуры — это было и остаётся одним из главных мотивов, по которым люди решаются на мучения, связанные с переездом в крупный город. Таким образом, образовалась «чёрная дыра» размером около 300 тысяч вакансий ежегодно на самых «горячих» участках производства — за рулём, за станком, за прилавком, на стройке, в полицейском участке, то есть там, где городу без заполнения подобных вакансий (в отличие от синекур) просто не выжить. Кем и как заполнять вакансии? Кем — ясно: только жителями деревень и малых городов. Других желающих на такие рабочие места, в том числе среди москвичей, не имеется. Сложнее — как? 300 тысяч в год — это чересчур много. Ведь в таком же точно положении оказалась не одна Москва — Ленинград, Киев, другие крупные города и целые регионы (например, Эстония, Латвия и Литва). Поэтому был установлен «лимит» — предел, преступать который строго запрещалось. Для Москвы «лимит» был установлен сначала на уровне 100 тысяч человек в год, постепенно его сокращали, но долгие годы Москва росла именно с такой скоростью (поскольку существовали многие способы приезда, например реальные или фиктивные браки с жителями Москвы, а естественный прирост был сравнительно незначительным). Теперь прошу читателя понять положение «лимитчика». Внешне он похож на москвича — так же работает, так же стоит после работы в очереди за продуктами. Но в паспорте у него, в отличие от москвича, стоит штамп «временного вида на жительство». Это означает, что ему разрешили поселиться в Москве только для той непривлекательной и низкооплачиваемой работы, на которую его завербовали. Поселили его в общежитии, то есть в комнате наподобие номера в дешёвой гостинице на три-четыре кровати. Счастливчикам достаётся отдельная комната, но всё равно без права выписывать свою семью — совершенно как самому низкому разряду «гастарбайтеров» на Западе. Нетрудно понять, как он завидует москвичам, как ненавидит их, как безобразно относится к своим обязанностям по работе, насколько выше среди «лимитчиков» уровень пьянства, хулиганства, преступности. А главное — он при малейшей возможности меняет место своей работы по контракту и старается влиться в ряды москвичей, имеющих право на бесплатную квартиру, на «труд» (то есть на синекуру, если не для себя, то для своих детей, которых он, конечно же, тоже перетаскивает в Москву). А его рабочее место пустует. И приходится выписывать другого такого же «лимитчика», с теми же результатами. Таким образом, чтобы москвичи жили так, как они привыкли жить за последние десятилетия (жизнь древнеримских пролетариев, которые требуют «хлеба и зрелищ», а всю «чёрную работу» за них делают рабы-гастарбайтеры), надо было каждый год рядом с Москвой возводить целый город на 100 тысяч жителей. А если признать гастарбайтеров равноправными людьми и разрешить им выписывать свои семьи — то и на 300 тысяч жителей ежегодно. Казалось бы, нет ничего самоубийственнее подобной политики. Тем не менее, именно она последовательно проводилась в жизнь все последние десятилетия. И Москва автоматически росла преимущественно за счёт «гастарбайтеров» на 100 тысяч человек в год, на 1 миллион — каждое десятилетие. к 1985 году численность её населения перевалила за 8 миллионов. Вскоре «импорт гастарбайтеров» категорически запретили. Но кто же будет выполнять «чёрную работу» станочника и шофёра, строителя и полицейского? И «импорт» продолжался нелегально, причём во всё более значительных масштабах. К этому добавилось резкое ослабление центральной власти, чем не замедлили воспользоваться различные любители переселиться в столицу: начиная с новых министров и их заместителей из провинции, каждый из которых тянул за собой десятки человек своей «команды» (и каждому — квартира), начиная с новых депутатов, почти каждый из них требовал себе «постоянный вид на жительство» плюс квартиру в Москве, и кончая откровенно преступными элементами, которые сотнями тысяч тоже потянулись в Москву. И если раньше Москва росла со скоростью 1 миллион человек каждое десятилетие, то девятый миллион она набрала всего за 5 лет, и сейчас быстро набирает 10-й. К этим 10 миллионам надо добавить 4–5 миллиона «гостей столицы», часть которых приезжает на сутки-двое и сменяется другими, а часть живёт годами безо всякого постоянного и даже временного вида на жительство. Недавно представитель московской мэрии заявил, что необходимость сокращения числа синекур может привести к появлению только в пределах Москвы около 600 тысяч безработных. На это ему возразили, что в Москве были и остаются сотни тысяч незаполненных вакансий. Однако москвичи не собираются их занимать. Следовательно, вновь придётся «импортировать» сотни тысяч «гастарбайтеров». К чему это может привести? Специалисты подсчитали, что если продолжать такую практику, то к 2030 году численность населения Москвы достигнет 25–27 миллионов и его придётся размещать на площади диаметром 165 километров вместо нынешних 40 километров. Напомним, что советские граждане были лишены возможности выбирать место своего жительства — в том числе и поближе к месту своей работы. Это приводит к чудовищным перегрузкам общественного транспорта, особенно в «часы пик». Напомним также, что Москва — это старинный город-крепость с лучевой планировкой транспортных магистралей, скрещивающихся в центре. Так вот, при населении в десятки миллионов человек и при расстояниях в сотни километров всю транспортную сеть Москвы — автомагистрали, метрополитен, трамваи, автобусы, троллейбусы, пригородные электрички — придётся, по меньшей мере, удвоить, если не утроить. А это физически невозможно. Итак, процесс складывания московского мегаполиса заходит в явный тупик. Но так как всё то же самое в большей или меньшей степени характерно для всех без исключения крупных городов России, то можно констатировать: процессы урбанизации в России, переходящие в гиперурбанизацию, имеют тупиковую тенденцию и не позднее первой четверти XXI века неизбежно приведут к катастрофе, если их качественно не видоизменить. Но как? Первое, что приходит в голову, — резко сократить так называемую градообразующую нагрузку на крупные города — и административную, и промышленную, и торговую, и коммуникационную, и другую. Вот почему мы выступаем за перенос столицы России из Москвы в любое другое, более подходящее место, либо за строительство новой столицы. То же самое относится ко всем остальным административным центрам до областных включительно. Категорическая необходимость не допустить перерастания урбанизации в гиперурбанизацию, возможно скорее и масштабнее перевести её на рельсы дезурбанизации диктуется ещё одним обстоятельством: приближением тотальной экологической катастрофы. Эта тема требует особого рассмотрения. Лекция 22. Прогнозы в сфере экологической социологииШесть поколений моих предков, которых я знаю, и много больше, которых я не знаю, до самого начала XX века жили в одних и тех же условиях: хижина из бревен с земляным полом, соломенной крышей и каменным очагом, дым от которого уходил через дыру на крыше. В этой хижине ели и спали вповалку — зимой вместе с новорождённым телёнком, жеребенком, ягнятами, которых, пока они не окрепнут, некоторое время нельзя было выпускать в неотапливаемый хлев (морозы иногда достигали минус 40 градусов). В самом начале XX века мой дед устроился обходчиком на железную дорогу в Сибири, и спустя несколько лет на присланные им деньги наша семья одной из первых на селе соорудила современную избу, то есть такую же бревенчатую хижину, но уже с деревянным полом, железной крышей и печью вместо очага. Впрочем, новорождённые телята и ягнята продолжали зимовать вместе с людьми — я сам заботился о молодняке пятилетним ребёнком в начале 1930-х годов. За века и тысячелетия своего сосуществования эти люди выработали неписаные законы народной мудрости, которые помогали им выжить в нечеловечески трудных условиях. В том числе те, которые регулировали их отношения с природой. Они сочинили пословицы вроде той, например, где говорилось: не плюй в колодец — пригодится воды напиться. Ибо знали, что без доступа к чистой воде любая популяция обречена на массовые заболевания. Они строго регулировали землепользование, ибо знали, что иначе земля перестанет кормить их. Они не менее строго регулировали и своё питание, ибо знали, что беспорядочное питание, пусть даже обильное, — кратчайшая дорога на тот свет. Словом, они знали многое. Но многого они не знали. Не могли знать, потому что не было соответствующего жизненного опыта. Так, они не знали, что очень вредно, даже смертельно опасно дышать любым дымом — даже дымом от костра в очаге, поскольку это канцероген. Не знали, что нельзя вырубать лес сплошняком, ибо появятся овраги и начнут смывать плодородный слой почвы. Не знали, что шум может свести человека в могилу — такого шума просто не было. И по той же причине понятия не имели ни о радиации, ни пищевых химикалиях. И вот эти люди столкнулись сегодня нос к носу со сложнейшей экологической ситуацией. В «Индии с германской армией», образно говоря, «армия» застигла врасплох «индийцев». При этом вот уже более 80 лет этими людьми управляют «хозяева», столь же экологически невежественные, сколь и они сами, но ведущие привилегированный образ жизни, который минимизирует негативные последствия загрязнения окружающей среды. «Хозяевам» не приходится дышать загрязнённым воздухом: большую часть времени они проводят в своих обширных поместьях, далеко за городом, куда не допускаются «чужие» автомашины и строго запрещены всякие костры. А иногда и перегораживают улицу перед своим городским домом, чтобы автомашины не тревожили шумом и не загрязняли воздух выхлопами. Именно так поступал в своё время «хозяин» Киева, и не только в этом городе. «Хозяевам» не приходится пить опасную для здоровья воду: им доставляют бутылки с импортной питьевой водой. Не приходится им и есть вредные для здоровья продукты: на их стол работают специальные «экологически чистые» совхозы плюс обильная импортная еда на любой вкус. Но этого невозможно обеспечить всем — поэтому население сознательно содержится в экологическом невежестве: цензура до самых недавних лет строжайше «отсекала» информацию об экологических проблемах. Я, университетский профессор, только недавно узнал, какую опасность для здоровья человека представляют дымовые выбросы из заводских труб, химикалии в воде и продуктах, «бытовая радиация», шумовое и тепловое загрязнение окружающей природной среды. И то потому, что часто бывал в зарубежных командировках, знакомился с зарубежной литературой. Что же говорить о сотнях миллионов моих сограждан, до сих пор экологически совершенно неграмотных? Кроме того, экологию в бывшем СССР напрочь запрещает экономика. В Москве вы можете увидеть тысячи автомашин с таким дымным шлейфом, который поверг бы в обморок любого нью-йоркского полицейского. Но советские автомашины при бесчисленных ремонтах служат по 10, 20, 30 лет. И если штрафовать за «шлейф» — останешься вообще без машин. Да, завод отравляет атмосферу целого города дымом своих труб. Но нет средств на очистители, а если завод закрыть — останешься вообще без промышленной продукции. То же самое происходит с устаревшим оборудованием по очистке питьевой воды, с радиационным, шумовым и тепловым загрязнением окружающей среды, с химическими удобрениями и многим другим. Наконец, сказывается черта характера, свойственная всем народам евразийской цивилизации не только русским). Она выражается русским словом «авось», которое с трудом переводится на другие языки. В частности, по-английски требуется целое словосочетание типа «хэппи го лаки фэшн» или «венче эт рэндом» — и всё равно ни один иностранец никогда не поймёт, что это такое. На деле же это не что иное, как доведённый до логического конца (или, точнее, до абсурда принцип «кто не рискует, тот не выигрывает». Например, вы ведёте автобус с полусотней пассажиров через железнодорожный переезд, видите мчащийся прямо на вас поезд, но, вместо того что бы притормозить, даёте газу со словами (или мыслью) «авось, проскочу!» — через секунду вместо автобуса с пассажирами на рельсах оказывается кровавая каша из железа и человеческих тел. Или в качестве капитана грузового судна с теми же словами решаете «срезать нос» у идущего своим курсом пассажирского лайнера, чтобы было чем похвалиться потом за стаканом водки с друзьями. Р-раз! — и лайнер с несколькими сотнями пассажиров на борту через несколько минут оказывается на дне морском. Или в качестве дежурного на атомной электростанции, с теми же словами грубо нарушаете элементарные правила техники безопасности. Раз — сошло. Тут же два — опять сошло. Тут же три — на сей раз (кто бы мог подумать?), оказывается, не сошло, а случился Чернобыль — слово, понятное сегодня на всех языках мира и означающее радиацию эквивалентом в 400 хиросимских атомных бомб, которая сделала нежилыми плодородные земли площадью с Австрию или Венгрию, если не больше, плюс в той или иной степени нанесла поражение здоровью нескольких миллионов человек (включая тысячи уже погибших). Не существует такого евро-азиата, который бы не знал, что «авось» — это очень плохо, это хуже водки и табака, вместе взятых. Всё поголовно относятся к данному слову и к тому, что за ним скрывается, с великим осуждением. Есть даже специальная пословица на сей счёт: «авось да небось, а вышло хоть брось» (буду рад, если переводчику удастся хотя бы приблизительно передать её смысл). Но не существует ни одного евро-азиата, который не придерживался бы указанного выше принципа с той же неуклонностью, с какой он выпивает залпом бутылку тёплого шампанского и выкуривает одну за другой две пачки самых отвратительных в мире сигарет. С последствиями, поражающими воображение любого (только не его самого). Так, например, в неравной борьбе автомобилей с пешеходами при упрямых попытках последних проскочить «на авось» поток машин каждый день на каждом шоссе от Балтийского моря до Тихого океана гибнет вдесятеро больше людей, чем к западу и востоку от данного региона. И тем не менее, несмотря на такую чудовищную цену, принцип «авось» продолжает каждодневно руководить поступками каждого — от управляющего машиной до управляющего заводом или государством. Напомним ещё раз, что все эти люди в детстве жили в мире, где любое (сравнительно незначительное тогда) загрязнение окружающей среды быстро очищалось самой природой. Задымил костёр — подул ветер, и всё прояснилось. Вылил помои в реку — через минуту вода снова питьевая. Поломал дерево или вытоптал траву — на следующий год выросли новые. Кричи, пока не надорвёшься: от деревни до деревни десять вёрст. А о более страшных экологических бедах тогда и не слыхивали. И такую вот социальную психологию впитали с молоком матери, передали своим ныне взрослым детям по наследству. А правительство десятилетиями старательно замалчивает опасности экологического характера. А правительство десятилетиями категорически требует: «Продукцию, предусмотренную планом, — любой ценой!» И люди привыкли бездумно платить любую цену, в том числе экологическую. Что же удивительного, если и директор завода, и все рабочие, и все жители города равнодушно относятся к тому, что заводские трубы покрыли город сплошным облаком едва ли не самых настоящих боевых отравляющих веществ? (В бывшем Советском Союзе насчитываются десятки крупных городов и сотни посёлков, где концентрация загрязняющих воздух промышленных выбросов в сотни раз превысила предельно допустимые нормы, в связи с чем средняя продолжительность жизни значительно ниже, чем в окружающих регионах.) «Авось, обойдётся!» — говорят и думают они: ведь план-то выполнять и зарплату за это получать надо? Любой ценой. В том числе ценой собственной жизни. Совершенно равнодушно воспринимает директор завода, его рабочие и жители города тот факт, что очистные сооружения устарели, работают неэффективно, без конца выходят из строя и грозят самой настоящей катастрофой в случае крупной аварии. «Авось, обойдётся!» И очень огорчаются, когда такая катастрофа, наконец, происходит (это случается несколько раз в год то на одном конце страны, то на другом). В результате такого квазистоицизма практически все реки страны превратились в сточные канавы, а пруды и озера — в разновидность отстойников нечистот. С каждым годом всё более сужается площадь водозабора для водопроводов, чтобы вода оказалась хотя бы «близкой к норме» для питья после стандартных очистных процедур. Каждый год всё труднее с чистой питьевой водой и даже с водой, пригодной для промышленных технологий. Поражают цифры земельных площадей, выпадающих из сельскохозяйственного землепользования по вине людей (эрозия, овраги, засоление, «подтопление», «подсушение» и так далее). Счёт пошёл уже не на тысячи — на миллионы гектаров. В общем, каждый год по площади превращается в пустыню едва ли не целый Люксембург. Сколько можно разместить на территории России таких «люксембургов», памятуя, что большая часть страны — в зоне вечной мерзлоты? А восстановительные работы составляют считанные проценты от загубленного. Особенно варварски уничтожают леса — вырубая сплошняком наиболее ценные деревья, сплавляя их по рекам (большая часть тонет, загрязняя реки), сжигая всё остальное, оставляя после себя ландшафт нового типа: «лесостепная пустыня». Вновь и вновь — на миллионы гектаров! Леса вырубают даже по берегам рек, а в их верховьях осушают болота. И в результате реки почти повсеместно мелеют, превращаются в сточные канавы уже не иносказательно, а в самом буквальном смысле. Куда ни посмотришь из окна поезда или автомашины — везде, где раньше были цветущие поля, луга, рощи, мерзость запустения. Продовольственных продуктов всегда и везде не хватает. Они стоят сравнительно дорого и дорожают с каждым днём на питание всегда тратилось больше половины средней зарплаты, а сегодня тратится до 80–90%). Понятно, отсюда задача каждого производителя — собрать возможно больший урожай! Любой ценой! И тем более что конкуренции — никакой, а потребители не имеют ровно никаких понятий ни о нитратах, ни о канцерогенности, ни о связи здоровья со здоровой пищей. А если кто имеет, то всё равно нет никаких приборов для определения, какая морковь или какое мясо съедобно, а какое — нет. Когда же прибор находится, он показывает такое, от чего волосы встают дыбом. Удивительно ли, что сотрудники американского и западно-европейских посольств в Москве предпочитают возить продукты и питьевую воду автомашинами и самолётами из-за рубежа? К сожалению, жители Москвы и тем более всей России такой возможности не имеют. Хуже всего евро-азиаты понимают смысл словосочетания «тепловое загрязнение окружающей среды». Ну, тёплая вода в отстойнике теплоцентрали или электростанции. Ну, незамерзающая всю зиму река, которая раньше исправно замерзала. Ну, температура в центре крупного города всегда почти на 1–2 градуса выше, чем на окраинах и на 3–4 градуса выше, чем за городом. Ну, какие-то непонятные капризы погоды. Например, весь декабрь 1992 года — январь 1993 года в Москве вместо привычных — 10–15 градусов почти каждый день 0 +3 градусов, чего не помнит ни один старожил. Прямо как на Черноморском побережье в это время, на полторы тысячи километров южнее. Что же тут такого? Разве что плохо для лыжников и конькобежцев. Мало кому приходит в голову, что это природа корчится в судорогах от наносимых ей человеком ударов и может ответить неурожаем (то есть голодом), эпидемиями, стихийными бедствиями. Более раздражает, конечно, шум. Но и он не представляется смертельно опасным. К нему тоже можно приспособиться. И можно только поражаться, насколько приспособляются. Мимо окон каждые несколько минут громыхают тяжеловесные железнодорожные составы, прямо над головой с ревом взлетают и садятся самолёты, все 24 часа в сутки ревут несущиеся сплошным потоком автомашины, на полную мощь вещает диспетчерский динамик, с утра до вечера под громкий крик шофёров и громыханье ящиков идёт погрузка автомашин, в подвале воют вентиляторы, оглушающе шумят станки, дом сотрясается от вибрации, а люди спят как ни в чём не бывало, и проснувшись, включают на полную мощность рок-музыку, которая перекрывает работающие кофемолку и пылесос. Ни о каких шумозащитных устройствах никто никогда здесь не слыхивал. И только данные специальных медицинских обследований убедительно показывают, насколько сокращает жизнь и делает мучительной смерть миллионов людей столь привычный для них шум! Но отчёты о таких исследованиях не читает никто — ни «человек с улицы», ни министр. Правда, всё это бледнеет по сравнению с масштабами радиационного загрязнения. Весь мир в 1986 года узнал о трагедии Чернобыля на стыке Украины, России и Белоруссии. А затем Россия с изумлением узнала, что на Урале был свой «Чернобыль» на много лет раньше. И о нём не догадывался никто — даже местные жители, которые тысячами умирали от непонятной хвори. А затем с не меньшим изумлением узнали, что с конца 1940-х по конец 1980-х годов на просторах бывшего СССР имели место десятки «микро-чернобылей» не таких больших масштабов, но тем не менее от них пострадали в каждом случае тысячи и тысячи человек. Общее впечатление такое, как если бы враги все эти полвека каждый год сбрасывали то на один советский город, то на другой по хиросимской атомной бомбе. И обо всём этом бывшие советские люди узнают только сейчас! Когда смотришь на экологическую карту России, впечатление такое, будто это Луна с её «морями». Чёрными пятнами обозначены «зоны экологического бедствия», где загрязнение окружающей среды приближается к рубежам необратимости, то есть полной катастрофы. Кое-где они простираются на тысячи километров. В частности, это относится к тундре на побережье Северного океана, которую распахали гусеницами тракторов и завалили металлоломом, другим мусором так, словно превратили в гигантскую свалку от Финляндии до Аляски. И «чёрные дыры» не уменьшаются — напротив, скорее растут, сливаются друг с другом, сигнализируя о надвигающейся тотальной экологической катастрофе. Такими же пятнами покрыта даже секретная карта Москвы за занавесом в кабинете главного архитектора города. Поразительнее всего, что самые большие «чёрные дыры» — в центре города, где под Кремлём сооружён целый подземный город для номенклатуры на случай ядерной войны и где для жизнеобеспечения до сих пор действуют несколько атомных реакторов. Можно ли избежать надвигающейся экологической катастрофы? Теоретически — да. Для этого достаточно взять жёсткий курс на «безотходное» производство и потребление, последовательно утилизируя или сводя к минимуму промышленные выбросы и бытовые отходы. Практически — очень затруднительно. Ведь для этого необходимо изыскать неизвестно откуда сотни миллиардов на хорошие очистные сооружения, на своевременное обновление машинного парка, на рациональное землепользование, на развитие экологически чистой энергетики. Необходимо за считанные годы существенно повысить экологическую культуру населения, находящуюся сегодня почти на нулевой отметке. Побудить людей проявлять такую же заботу о чистоте воздуха и воды, о сохранности почвы и ландшафтов, о «естественном радиационном фоне» и о тишине, о нормальности погоды и климата, об экологически чистой пище, — какую они проявляют сегодня только о своём кошельке. Это очень трудно, но не безнадёжно. Особенно если начинать хоть что-то делать в данном направлении сегодня, сейчас. Лекция 23. Прогнозы в сфере социологии преступностиВ моём родном селе Лада на севере Пензенщины, типичном русском селе, где я родился и временами гостил у бабушки с дедушкой, — до 1920-х годов не знали замков. Это было такое же дорогое удовольствие для крестьянина, как сегодня, скажем, личная охрана. Да и в 1920-х годах замками запирали только сундуки с одеждой и амбары с зерном. Дом «запирался» обычно на засов или на щеколду. Считалось, что секрет, как открыть засов извне, знает только хозяин (для этого надо было просунуть руку в специальный паз). Практически же сделать это можно было каждому. Можно, но не нужно. Потому что украсть было просто нечего. А если бы всё же кто-то что-то и украл, то что делать с украденным? Ведь жизнь каждого у всех на виду. Тут же заметят, даже если жуёшь чужой кусок, не говоря уже о присвоении чужой вещи. Поэтому простор для преступности был очень небольшой. Самым страшным преступлением было конокрадство. Украсть у крестьянина лошадь и угнать её за сотни вёрст, чтобы продать в другой области, — это было пострашнее, чем сегодня угон машины: ведь крестьянин лишался основного средства производства и разом опускался из середняков в бедняки, поэтому и кара за такое преступление была страшная, государству не доверявшаяся: самосуд и забивание насмерть. Все остальные преступления — от пьяной драки до потравы посевов скотом — судились на сельском сходе, где судьёй был сельский староста, а присяжными — все главы семей села (таким старостой был мой прапрадед, у меня в столе до сих пор хранится его «шерифский знак»), и заканчивались обычно жестокой поркой провинившегося. Да, Лада дважды всем селом совершала тягчайшее преступление. Государственное. Она дважды восставала против государства. Первый раз в 1856 году, пытаясь ускорить отмену рабства. Второй раз в 1920 году, пытаясь спасти собранный хлеб от реквизиции. Но в обоих случаях, как издавна повелось на Руси, не потребовалось никакого суда. В том и другом случае оказалось достаточно роты солдат. В 1856 году безо всякого суда и следствия перепороли мужиков, изнасиловали баб и опустошили погреба со съестным. В 1920 году вместо порки расстреляли «зачинщиков», в том числе одного из моих родственников. Это был, так сказать, государственный самосуд. Мы хотим сказать, что в деревнях существовало некое равновесие между силами, нарушающими и охраняющими общественный порядок — 99% всех нарушений карались на уровне семьи или, в крайних случаях, сельского схода. Вот почему было достаточно одного судьи с секретарём и полицейским на целый округ (волость) с населением в несколько десятков тысяч человек — правда, половина из них приходилась на детей, стариков и инвалидов, а из оставшейся половины, в свою очередь, половина — на женщин, в те времена самых законопослушных существ на свете. Примерно такое же положение было в малых городах и по окраинам крупных городов. И только в центрах крупных городов (несколько процентов населения) существовал уголовный мир, более или менее похожий на Лондон или Нью-Йорк второй половины XIX века. Но и там между этим миром и полицией тоже сложилось определённое равновесие, не допускавшее ни полного исчезновения преступности, ни выхода её за определённые рамки. Каждый опытный полицейский подробно знал свою «клиентуру», обычно быстро догадывался, кто именно мог совершить то или иное преступление, и реагировал сообразно обстоятельством. Как и любых типичных евро-азиатов не говоря уже об азиатах без «евро»), полицейского и судью нетрудно было подкупить. Кроме того, очень большую роль играли личные отношения (родственные или знакомство). Но в общем и целом порядок соблюдался, в положенных случаях следовали арест, суд и тюрьма, так что особого разгула преступности не наблюдалось. И вот с такими авторитарно-патриархальными традициями вся бывшая Российская империя, переименованная в Советский Союз, «въехала» в 60-е годы XX века (всего каких-нибудь 40 лет назад!). Правда, традиции дважды прерывались — и оба раза в связи с мировыми войнами — Первой и Второй. После Первой мировой и последовавшей за ней Гражданской войны осталось несколько миллионов совершенно деклассированных элементов, плюс ещё несколько миллионов беспризорных сирот — детей и подростков, и почти все они были психологически готовы на преступление. Естественно, последовал гигантский «всплеск» преступности и потребовалось около десятилетия, прежде чем это «половодье» снова начало входить в обычные «берега». Но тут грянула «коллективизация сельского хозяйства» — и в города было выброшено ещё несколько миллионов криминогенных люмпенов. Впрочем, они вскоре попали под пресс массового террора, поэтому преступность не смогла разрастись вновь — её, можно сказать, затоптали походя. Второй раз цунами преступности обрушилось на города и села сразу после Второй мировой войны. Но, как известно, одна из характерных черт любого тоталитарного режима — быстрая расправа с любыми нарушителями общественного порядка, политическими или уголовными безразлично (кстати сказать, это одна из причин ностальгии значительной части евро-азиатов по сталинским временам). Сталин или Гитлер, Муссолини или Мао Цзэдун, Франко или Ким Ир Сен — не имеет значения: всюду уголовники попадают под общий каток массового террора и удерживаются в определённых пределах. То же произошло и в СССР второй половины 1940-х годов: за несколько лет тюрьмы и расстрелы «перемололи» основной костяк уголовников, и установилось былое равновесие — правда, далёкое от «идиллии» минувших времён, в связи с резким усилением миграции населения, в том числе и уголовных элементов. Положение стало меняться в 1960-х годах, в связи с массовым переходом от традиционного сельского к современному городскому образу жизни и появлением социальных проблем, свойственных последнему, в том числе касающихся преступности. Органы охраны общественного порядка оказались застигнутыми врасплох лавинообразными переменами, продолжали действовать по старинке, и, понятно, упоминавшееся выше равновесие стало быстро смещаться в пользу уголовного мира. Исчез былой патриархальный авторитет полицейского, переименованного в Советской России в милиционера. Служба в милиции до сих пор относится к разряду не особенно престижных. Поэтому кадры милиции заполняются, в основном, гастарбайтерами-лимитчиками. Они сравнительно ненадёжны, легко могут пойти на злоупотребление своим служебным положением, поэтому многим из них, несмотря на звание «милиционер», не доверяют даже пистолета. А кому доверяют — должен несколько раз выстрелить в воздух для предупреждения и только потом стрелять в убегающего или нападающего преступника. В борьбе с хулиганами или мелкими воришками этого всегда оказывалось достаточным. Но перед лицом организованной преступности, с её отлично вооружёнными боевиками, на мощных автомашинах, с импортными портативными средствами связи такой «милиционер» совершенно беспомощен и вынужден прибегать к сложным маневрам «сосуществования» с преступным миром, чтобы не быть устранённым физически. Понятно, его эффективность очень низка, и попытка заменить качество количеством (десяток неэффективных советских милиционеров вместо одного эффективного полицейского) оказалась изначально обречённой на провал. Исчез и былой авторитет всесильного в минувшие времена общественного мнения окружающих. Этот традиционный авторитет «выплёскивался» на улицы крупных городов в виде сравнительно высокой активности населения, когда люди сталкивались с фактом нарушения общественного порядка. Достаточно было полицейскому (а затем милиционеру) дать оглушительную трель своего свистка — и к нему на помощь бросались не только полдюжины коллег с соседних постов, но и несколько прохожих мужчин побойчее. Так что преступникам приходилось несладко. Эксплуатируя эти общие пережитки квазигражданственности, советское правительство создало в 1920-х годах «Общество содействия милиции» (с годами, правда, захиревшее), а затем добровольные народные дружины силою в 14 миллионов человек, что эквивалентно всей Советской Армии в период мировой войны. В одной Москве было до полумиллиона дружинников — по одному на каждые 16 человек населения, включая младенцев. Теоретически с такой силой можно было искоренить всех преступников до последнего человека. Практически и это начинание было профанировано и, в конце концов, выродилось в имитацию поочерёдного дежурства пары безоружных старых леди за дополнительные три дня отпуска в году. Конечно же, к борьбе с преступностью это не могло иметь никакого отношения. Вместе с тем, по мере массовой деморализации советского общества нарастала пассивность людей в отношении нарушителей общественного порядка. Любое вмешательство могло привести к крупным неприятностям как по части бюрократической волокиты в милиции, так и в смысле безнаказанной мести со стороны уголовного элемента. Постепенно сложилась невиданная прежде ситуация: если нападение на женщину, на ребёнка, на старика всё ещё по инерции вызывает вмешательство окружающих, да и то всё реже), то избиение мужчины мужчинами, не говоря уже об открытом воровстве, оставляет прохожих полностью равнодушными. Мало ли кто на кого напал, кто чего уносит! Вмешаться — потащат свидетелем в милицию, потеряешь полдня, да ещё заподозрят в соучастии. А твоё имя и адрес, безусловно, станут известны преступникам: государство выдаст им тебя, что называется, головой и не вступится, когда тебя самого изобьют или обкрадут… Ровно месяц назад я шёл на работу по переулку в центре Москвы. Внезапно впереди засигналила припаркованная машина, и из неё выскочили двое здоровенных молодых людей с какими-то вещами, выкраденными из машины. Типичная сегодня для Москвы картина, повторяющаяся до сотни раз в день. Бросились бежать мимо меня. В прежние времена обязательно поднял бы крик и попытался задержать хотя бы одного в полной уверенности, что на помощь бросятся все идущие по улице. Но сегодня все идут, как будто ничего не случилось. Зачем же мне нарываться на удар ножом и лежать, когда все будут проходить, перешагивая через тебя, столь же равнодушно, как сейчас идут мимо обокраденной машины? «Какое мне дело до вас до всех, а вам до меня?» А ведь такая пассивность окружающих при низкой эффективности полиции — самый питательный бульон для преступности. Это означает, что общество опустило руки и сдалось на милость преступника в надежде, что сегодня пострадаю не я, а кто-то другой. Совсем как женщина, безропотно отдающаяся насильнику, в надежде, что он сохранит ей жизнь. Ну, и наконец — пенитенциарная система устрашения преступника наказанием. Даже трудно поверить, что столько взрослых людей, далеко не дебилов по своим клиническим данным, могли наворотить здесь такую гору благоглупостей, граничащих с фактическим покрывательством преступника, с фактическим соучастием в его преступлениях. И не только наворотили, но и продолжают наворачивать… Сначала объявили полицию и каторгу прошлого — «проклятым прошлым» (хотя ныне это кажется розовой идиллией по сравнению с тем изуверским бесчеловечием, которое пришло им на смену). Как уже говорилось, полиция была заменена «милицией», а каторга— «исправительно-трудовыми лагерями». Под это была подведена чисто умозрительная теория, согласно которой преступность — это свойство и наследие капитализма, при социализме для неё не остаётся места: достаточно предельно гуманно отнестись к преступнику и «исправить» его участием в созидательном труде. Что получилось? В «исправительно-трудовые лагеря» при Сталине загоняли до 13 миллионов человек — это была просто рабская, даровая рабочая сила на страх другим. При Брежневе это число сократилось примерно до 4 миллионов. Из них три четверти составляли вовсе не преступники, а перепродавцы дефицитных товаров и мелкие жулики, которым, в отличие от десятков миллионов точно таких же, оставшихся на свободе, по разным причинам просто не повезло. В свою очередь, из оставшегося миллиона три четверти составляли мелкие воришки, случайно польстившиеся на чужое и попавшиеся в первый раз. Но остальная четверть миллиона — закоренелые преступники-рецидивисты: «тюремная аристократия», спаянная в единую корпорацию железной дисциплиной и держащая в полном повиновении всех остальных, угрожая им страшной участью изгоев — «опущенных». В конечном итоге, тюрьма, то есть «исправительно-трудовой лагерь», превращается в самую настоящую академию (напомним, что в этих тюрьмах, в отличие от западных, в каждой камере сидят по нескольку десятков заключённых). Уголовные «профессора» наставляют начинающих уголовников или вовсе даже неуголовников на путь далеко не истинный, прочно повязывают их уголовными связями при выходе из тюрьмы — и пожалуйста: каждый третий вышедший из тюрьмы пополняет ряды рецидивистов! И после этого находятся люди, которые имеют наивность утверждать, будто глупость человеческая может иметь какие-то пределы! Подобного рода информация, постепенно накапливаясь, привела меня к 1980-м годам в состояние полного отчаяния. Сначала я в знак протеста принципиально перестал читать журнальные и газетные статьи из раздела криминальной хроники, где бесконечно описывалось, как милиционер А. сделал шесть предупредительных выстрелов в воздух, после чего ему проломили голову и отобрали пистолет; как милиционер В. повис на подножке угнанного грузовика и был сброшен угонщиком; как рецидивист С., вырезавший три семьи, в третий раз бежал из «исправительно-трудового лагеря» и безнаказанно вырезал четвёртую, пятую, шестую… Когда увидел, что это не помогло, сам написал несколько статей, где — в пределах дозволенного цензурой — попытался указать на, мягко говоря, несообразность со здравым смыслом, а потому неэффективность борьбы с преступностью существующей системы. А также, интегрируя накопленный опыт, внёс несколько конкретных предложений, из которых выделяются по важности три:
Как только была опубликована эта серия статей, меня тут же потащили в полицию. Причём на самый верх, в круг заместителей и ближайших помощников министра внутренних дел страны. Но не в качестве арестованного, а в качестве почётного гостя. Там я увидел хороших, опытных профессионалов, которые очень нелестно отозвались об «этих кретинах в Кремле, мешающих им работать» (дело было ещё при Брежневе, но не думаю, что здесь есть ограничения во времени). Они подробно рассказывали мне, на какие моменты целесообразно обратить больше внимания в печати для формирования общественного мнения в духе лучшего понимания особенностей работы советской милиции и её проблем, но очень сомневались, что это даст какие-то практические результаты, поскольку, по их словам (к которым я полностью присоединяюсь), «у нас никогда не было и никогда не будет правительства, которое хоть немного подумало бы о том, каково народу». В то время (два десятка лет назад) мне казалось, что ничего хуже по части криминальной ситуации и ничего позорнее в смысле беспомощности правительства и по этой части в принципе быть не может. Однако 1980-е годы, при всех творимых в то время безобразиях, кажутся сущей Швейцарией по сравнению с тем половодьем преступности, которое затопило страну в последующие годы и сделалось поистине безбрежным океаном в 1990-х годах. Впечатление такое, будто страну оккупировала иноземная армия, солдаты которой безнаказанно грабят и убивают её граждан, насилуют женщин, обкладывают данью каждое предприятие, учреждение, организацию. Впечатление такое, будто к власти пришла мафия. Слово «мафия» сделалось одним из наиболее расхожих в русском языке. Когда двое русских произносят его без каких-либо уточнений, всем ясно, что речь идёт о «руководстве» — от местного до верховного, смотря по контексту. Когда два сотрудника Российской Академии наук говорят «академмафия», обоим ясно, что подразумеваются маразматики, захватившие власть в этом учреждении и погубившие советскую науку. Когда это слово звучит в устах офицеров, ясно, что подразумеваются генералы. И каждый раз не без оснований, потому что имеется в виду вопиющее своекорыстие, откровенный Грабёж и неразборчивость в средствах, когда надо устранить противника. Но наше общество устроено так, что подобное поведение не считается уголовным. И поэтому слово «мафия» является во всех перечисленных и им подобных случаях скорее образным, нежели юридическим определением. В данном же случае речь идёт о самой настоящей, уголовной мафии. О той где не генералы, министры и академики, а воры и убийцы. Каждому, приехавшему сегодня в Россию или любую другую республику бывшего СССР, бросается в глаза картина, обычная для стран Востока: бесконечная череда палаток на улицах, торгующих импортным спиртом, шоколадом, галантереей (гарантированная прибыль — до 500–700% на вложенный капитал); ещё более многочисленные торговцы «с рук» между ними и сплошной поток толпы праздношатающихся — потенциальных покупателей. В крупных городах (например в Москве) количество палаток исчисляется десятками тысяч, торговцев — сотнями тысяч (миллионами в Москве), праздношатающихся — тоже миллионами. Единственное, пожалуй, отличие от других стран мира — здесь гораздо чаще слышатся крики о помощи. У кого-то сорвали с головы дорогую меховую шапку (целая месячная зарплата!). У кого-то вырвали из рук сумку. У кого-то вытащили кошелёк. А кого-то, приставив нож, заставили отойти за угол и сняли куртку, часы и так далее. Впрочем, обо всём-этом можно прочитать в любом историческом романе, описывающем уличные сцены Нью-Йорка или Лондона 1890-х годов. Но ведь то, что бросается в глаза — сравнительно сущие пустяки. Так, нечто вроде пены на гребнях волн бушующего океана преступности. Под ними — менее видимые невооружённому глазу сами «волны», а под ними, в свою очередь, непроглядные глубины мафиозных структур, тесно переплетающихся с коррумпированным государственным аппаратом. Проходя по улице, то и дело видишь, как к палатке подходят двое-трое молодых людей, словно сошедших с экрана из фильма о чикагских гангстерах 1930-х годов. Обмен парой слов с продавцом — и в их руки переходит пачка денежных купюр. После этого молодые люди обходят ряды уличных торговцев, и наиболее солидные из последних (исключая стариков и пропойц с жалким тряпьём на руках) молча передают им денежные купюры. Это — рэкет в его наиболее примитивном виде. Есть виды посложнее, где оговорённая сумма передаётся в условленном месте или перечисляется со счёта на счёт по благовидной статье «накладных» расходов. Жаловаться в милицию бесполезно: сожгут палатку (несколько таких пожаров каждый день), изобьют, убьют. Поэтому к помощи милиции прибегают лишь в исключительных случаях: когда рэкетир требует непомерно большую часть прибыли. Словом, все, как у сутенеров с проститутками. Говорят, что не существует предпринимателя, который бы не платил дани рэкетирам в обмен на обязательство охранять от шантажа других рэкетиров. Во всяком случае, каждый из нескольких десятков лично знакомых мне предпринимателей— от уличного торговца до владельца предприятия с миллиардным оборотом — признает, что платит рэкетирам от 10 до 30% своей прибыли. Ясно, что при перспективе столь быстрой, лёгкой и огромной наживы, позволяющей сколачивать миллиардные состояния и без затруднений «отмывать» их, не может не возникать организованная преступность. И, действительно, в газетах мы каждый день читаем о подвигах чеченской мафии, люберецкой мафии, азербайджанской мафии, свердловской мафии, ленинградской мафии, грузинской мафии, вьетнамской мафии, армянской мафии и так далее (обилие преступных групп с Кавказа объясняется не национальными особенности тамошних жителей, а жесточайшей клановой дисциплиной в условиях сравнительно сильных пережитков патриархальщины — это позволяет легко одолевать вечно грызущихся между собой русских, украинцев, прибалтов и так далее). Мафия занимается не только рэкетом, сутенерством, игорными домами, но и прямым грабежом. Так, в Москве ежедневно подвергается ограблению от 50 до 100 квартир. В некоторых случаях действуют одиночки-аутсайдеры, но, как правило, дело поставлено на поток: работают осведомители-наводчики, специальные бригады взломщиков, их прикрытие — охрана, автомашины — наготове и прочее. Ясно, что для этого требуется организация на уровне предприятия. Грабежи случаются так часто, что многие (в том числе автор этих строк) стараются психологически подготовить себя к ним, не приобретают дорогих вещей, способных привлечь внимание грабителей, держат у родственников или знакомых чемодан с вещами первой необходимости, если вернёшься в совершенно разоренную квартиру. Мафия занимается и так называемыми «убийствами по заказу» (за определённую плату) — они за последнее время происходят всё чаще. Кроме того, то и дело происходит «передел» сфер влияния. Тогда гремят выстрелы, льётся кровь, остаются трупы — см. все те же гангстерские фильмы 1930-х годов. Чтобы не выглядело преувеличением, открываю первую попавшуюся газету за сегодняшнее число, когда пишутся эти строки (в принципе может быть любое число любого года): «Сотрудники милиции провели операцию, вызволив из плена у чеченской мафии члена комиссии ООН по здравоохранению доктора Н. Жизнь доктора чеченцы оценили в 1 миллион долларов. Благодаря случайно найденной записке с адресом преступников арестованы четыре члена банды». «20 января в 17 часов 20 минут в Большом Тишинском переулке Москвы в офисе фирмы «Исток» расстреляны в упор четыре человека. Нападавшие скрылись. Предположительно, это дело рук чеченской мафии». И такое — почти каждый день, по всем крупным городам страны. Но и это ещё не всё. Под «волнами» начинаются «глубины». То и дело по страницам газет проходят сообщения о том, что в таком-то ресторане прошло совещание — банкет главарей такой-то мафии, что на одном из таких совещаний его участники были арестованы, но тут же отпущены по приказу «свыше», что у ворот такого-то кладбища собрались сотни роскошных автомашин: торжественно хоронили одного из главарей мафии; что мафия полностью контролирует «великие торговые пути» Берлин Варшава Москва и Стамбул-София Москва, облагая данью современные караваны купцов, причём бандиты снимают целые этажи в лучших отелях Москвы, Варшавы, Берлина, Софии, Стамбула; что масштабы действий русской, чеченской и других мафий начинают тревожить правительства США, ФРГ, Польши, Болгарии. Высшие чины российской милиции говорили мне, что имена главарей мафии хорошо известны и их носителей не трудно арестовать в любую минуту. Почему же этого не делают? За ответом на этот вопрос придётся спуститься в «глубины» ещё глубже. Страницы газет облётели несколько сенсационных сообщений о крупных банковских аферах, когда по подложным документам переводились на подставные счёта до сотни миллиардов рублей. (Для пояснения: это равнозначно годовому бюджету «средней» республики бывшего СССР.) Такое невозможно проделать без участия коррумпированных чиновников. В Москве огромное здание оценочной стоимостью 30 миллионов рублей продаётся за 3 миллиона — и сразу же начинается обсуждение, сколько рублей ушло на взятки продажным чиновникам. Конечно, не все чиновники продажные. Но в России широко распространено убеждение, что в каждом случае вопрос только в величине и форме взятки. Во всяком случае, все без исключения мои знакомые убеждены в этом и не предпринимают ни одного шага в контактах с любым государственным учреждением без взятки — начиная с букета цветов или шоколадки секретарше чиновника и кончая весомым конвертом с купюрами ему самому. А когда в Москве во главе милиции попытались поставить профессионала, известного своим негативным отношением к взяткам, в дело вмешались высокие инстанции и «неудобную» кандидатуру заменили другой, более покладистой. Несколько ранее два следователя, которые, расследуя дело о много миллиардных хищениях в Средней Азии, вышли на ближайшее окружение Горбачёва, их тут же уволили и попытались отдать под суд, так что им пришлось бежать под защиту армянского парламента (один из следователей, по счастью для обоих, оказался армянином). А всех, замешанных в хищениях, тут же освободили. Российские газеты усвоили себе глумливо-игривый тон при описании мелких преступлений, но никогда ни строчкой не обмолвились о крупных, опасных для жизни редактора газеты. И, разумеется, за последние годы не было ни одного судебного дела ни против главарей мафии, ни против высших сановников государства, замешанных в коррупции. Короче, дело дошло до того, когда перестаёшь различать черту, отделяющую уголовную мафию от коррумпированного государственного аппарата. Есть такие русские пословицы: рыбак рыбака видит издалека; рука руку моет; ворон ворону глаз не выклюет. Не знаю, удастся ли переводчику адекватно перевести их смысл на английский язык. Но знаю, что такие стервятники ускоряют катастрофические процессы и затрудняют выход из них. Время от времени с высоких трибун раздаются призывы очнуться от криминальной летаргии и развернуть, наконец, крупномасштабную борьбу с преступностью. Не сомневаюсь, что такая кампания рано или поздно будет начата: уж очень удобное это поле для популистских маневров, отвлекающих внимание народа от катастрофического положения в экономике и от полной неконструктивности в политике. Но ведь «отвлекающая кампания», конечно же, не покончит с преступностью, а сделает её ещё более организованной, изощрённой, эффективной. А ведь не секрет, что никакая преступность никогда ещё не содействовала восстановлению разрушенной экономики, разрушенного государства. Скорее, наоборот, — словно червь, усиливала мучения заживо разлагающегося организма По общему мнению, русская мафия сегодня представляет собой наиболее грозный отряд преступного мира, являющий смертельную угрозу не только для России, но и для других стран, не исключая США, ФРГ и других. Эта угроза может оказаться серьёзнее, чем все предыдущие, исходившие из СССР. Такая «рука Москвы» может прихлопнуть Западную Европу и США посильнее 60 тысяч советских танков и атомных подводных лодок, вместе взятых. Поэтому считаю, что вопрос о борьбе с преступностью в бывшем СССР должен лечь в повестку дня Совета Безопасности ООН. Как известно, последние римские императоры укрылись в Равенне, окружённой со всех сторон непроходимыми болотами, и бросили Первый Рим на произвол судьбы, на разграбление варварами. Похоже, наши последние императоры, укрывшиеся под псевдонимами президентов, проделали то же самое с Третьим Римом — Москвой, укрывшись на своих подмосковных дачах под надёжную охрану и бросив население целой страны на произвол отъявленных разбойников. Пока что не видно света в конце этого туннеля. И если не будет видно ещё несколько лет — стране конец даже при самых удачных экономических в политических решениях. Я никогда не решился бы говорить об этом, если бы мне не было 75 лет (советские мужчины, по статистике, живут в среднем 57) и не было бы безразлично, умру ли я собственной смертью, или меня убьют в моей родной стране, в этом проклятом Богом и людьми государстве. Что же касается пустословия насчёт «искоренения преступности» на практике — введение «половодья преступности» в её обычные берега), то социологу — и не только социологу — положено знать, что искоренять надо не столько преступников, сколько так называемые социальные источники преступности, ту питательную среду, которая порождает преступников каждодневно, ежечасно, сколько их ни сажай, ни расстреливай. Иначе борьба с преступностью напоминает попытку осушить гнилой пруд вёдрами, когда в него потоком льются со всех сторон грязные помои. В первом приближении таких социальных источников преступности насчитывается более полутора десятков, и способы их «перекрытия» как раз и составляют суть нормативных прогнозов в этой отрасли социологии. Перечислим их в самом кратком виде:
Этот перечень можно продолжить, и каждый пункт заслуживает специальной лекции. Лекция 24. Прогнозы в сфере социального наркотизмаВ 1976–1980 годах, по заданию Отдела науки ЦК КПСС, мне пришлось участвовать в выработке рекомендаций по части того, как быть с нарастанием в стране пьянства и алкоголизма. По ходу работы пришлось изучить гору литературы, которая открыла лично мне много сенсационного — нового, позволив существенно оптимизировать отношения с алкоголем, почти полностью сведя к минимуму неприятные последствия общения с ним. А главное — понять причины нашего дикого пьянства и реальные пути минимизации этого бедствия. К сожалению, руководство не прислушалось к конструктивным рекомендациям учёных и предпочло «антиалкогольную авантюру», которая, как известно, кончилась крахом, и сегодня положение дел на этом фронте ещё катастрофичнее, чем прежде. Собранные материалы, в конечном счёте, вылились в книгу, зказанную одним из тогдашних издательств. Но рукопись имела несчастную судьбу. Издательство-заказчик реорганизовали, а в двух других издательствах она дважды нарывалась на алкоголиков. В одном случае — на заведующего редакцией, в другом — на заместителя главного редактора (с понятной похмельной реакцией обоих персонажей). И только в 1999 году издательство «Физкультура, образование и наука», где по счастливому стечению обстоятельств на тот момент не оказалось ни одного алкоголика, выпустило книгу под названием «Пьянство как социальная проблема». Ниже кратко излагаются основные положения этого труда — естественно, с серьёзными поправками на прошедшие годы. Эта лекция является завершающей только потому, что о ней спрашивают с самого начала спецкурса, с нетерпением ждут её каждый год вот уже 20 лет, и наполняемость аудитории резко возрастает по сравнению с предшествующими, так что возникает опасение — поставь её раньше, и слушатели, удовлетворив своё любопытство, потеряют всякий интерес к прогнозированию. Особое место в этом ряду занимает пьянство — не только повальное, но одновременно ещё и особого вида, резко отличающееся от того, какое имеет место в США и других странах мира (за исключением разве что Финляндии). Без его преодоления нечего и думать справиться с преступностью: подавляющее число агрессивных преступлений совершается либо в состоянии сильного опьянения, либо в состоянии горького похмелья — наркотической «ломки», когда ради стакана спиртного наркоман-алкоголик готов на любое преступление, либо в погоне за вожделенной выпивкой — с той же готовностью на любые средства для этого. Но повальное пьянство не только источник преступности. В его русском (украинском, белорусском и прибалтийском) варианте оно постепенно превратилось в «холеру XX века», действующую наподобие СПИДА. Если его не преодолеть — Россия, Украина, Белоруссия обречены на гибель не позднее первой половины XXI века, даже если экономика этих стран будет полностью восстановлена на рыночной основе и тоталитаризм окончательно сменится демократией. По той же причине, по какой сегодня обречены на гибель малые народы Севера России, не успевшие выработать социальные механизмы защиты от губительного действия алкоголя. Такие механизмы давно выработаны у народов, приобщившихся к потреблению алкоголя тысячелетия назад. Посмотрите, как они действуют у народов Восточно-Азиатской цивилизации (Китай, Индокитай, Корея, Япония), с их ритуальным потреблением небольших доз рисовой водки по торжественным случаям, с заботливым ограждением от неё будущих отцов и матерей. У кочевых народов Средней Азии, с их ритуальным потреблением кислого конского молока (эквивалентного слабому пиву). У народов Северной Европы от Шотландии до России), с их ритуальным потреблением различных сортов пива — до появления крепких алкогольных напитков после изобретения арабами в XVI веке способов их производства. Наконец, у народов Средиземноморья — от Испании и Франции до Грузии и Армении, позднее включая обе Америки, с их культурой ритуальных доз коктейля, аперитива, столового и десертного вина (обычно разбавленного водой), микродоз ликёра, водки, коньяка на сытый желудок после обеда. В этой связи представляет интерес многотысячелетний опыт средиземноморской алкогольной цивилизации, выявивший оптимальные дозы приёма алкоголя по семи его конструктивным функциям:
Следует уточнить, что чуда не произойдёт. Алкоголь своё чёрное дело сделает. Напомним, что во Франции — 5 миллионов алкоголиков на 50 миллионов населения, и каждый из них — отнюдь не подарок. Но это — не столь буйные алкоголики, как наши туземные. Главное же, перечисленные процедуры позволяют полностью получать всё, что вы ожидаете от алкоголя, но в десятки раз дешевле и без тех ужасающих последствий, когда дозы удесятеряются, а похмелье — ужасающе. Народы России в данном отношении, как уже говорилось, сначала шли в общем русле «алкогольной цивилизации» Северной Европы, а затем, после появления в XVI веке крепких алкогольных напитков, пути разошлись: германцы, от англичан до шведов, постепенно «перебежали» в романский лагерь, а восточные славяне и угро-финны (исключая Венгрию, но включая Финляндию) пошли своим путём. Польша в данном отношении составила как бы «буферное пространство» с элементами той и другой культуры, преимущественно последней. Это не могло объясняться экономическими причинами (в Финляндии и России разная экономика, а пьют одинаково). Не могло объясняться и расовыми причинами (финны и венгры — одного племени, а пьют различно). Кроме того, те же финны и русские, эмигрировав, скажем, в США, минимум во втором поколении, если не в первом, пьют не как финны и русские, а как все американцы. Значит, дело в социальных особенностях. Рассмотрим их внимательнее. На просторах Северо-Восточной Европы невозможно было развить ресторанную культуру Средиземноморья. Люди жили, в основном, хуторами или малыми деревнями по полдюжине изб в каждой (правда, напоминаем, что в каждой избе размещалось до полутора-двух десятков людей, из них половина — дети). Почти ни у кого не было денег: сплошное рабство. К тому же от деревни до деревни — многие версты плюс сплошное бездорожье, плюс морозы под 40 градусов. А выпить хочется. И мои предки нашли гениальное решение проблемы, чему я самолично был свидетелем в детстве, поскольку многовековые питейные традиции сохранились в моём родном селе до начала 1930-х годов, пока их не уничтожила «коллективизация сельского хозяйства» и последующая урбанизация. Потребление спиртного, согласно этим традициям, приурочивалось только к ритуалам свадьбы, похорон, церковных праздников и тому подобным. Застолье собиралось обычно в одной избе, куда приглашалось много гостей из соседних изб и даже из соседних деревень. «Посадочных мест» — максимум два-три десятка, а приглашённых — в несколько раз больше. Как быть? Сначала сажали за стол «патриархов» — глав патриархальных семейств (кстати, после 30–35 лет завершивших свой детопроизводный цикл: их жёны к тому времени становились бабушками и в большинстве своём теряли способность рожать после пятых или десятых родов — заметим это особо). На их долю приходилась львиная доля спиртного. Но особенно засиживаться за столом было нельзя: своей очереди ждали другие. Поэтому оставалось выпить залпом большую «чарку» крепкого спиртного, быстро заесть выпитое, повторить эту процедуру ещё один-два раза и отойти поболтать в стороне, освободив место следующему. Следующими были «матриархи» — почтенные матери семейств, которым традиция предписывала самое умеренное потребление спиртного, грозя осуждением за излишество. И только потом наступал черёд молодёжи, на долю которой обычно оставались жалкие, символичные остатки спиртного, причём «добрачная» публика напрочь исключалась из этой процедуры, все особы женского пола, а также женихи строжайше обязывались только «пригубливать», то есть имитировать приём спиртного, не принимая внутрь ни капли — тоже под страхом осуждения всесильным тогда общественным мнением окружающих. Так минимизировалось алкогольное зло. При массовом переходе от традиционного сельского к современному городскому образу жизни вековые ритуалы исчезли, а связанные с ними стереотипы потребления алкоголя остались. Вот почему русский человек считает элементарным качеством настоящего мужчины опрокинуть в себя залпом стакан любого спиртного — от крепчайшего спирта до тёплого шампанского, затем, если возможно, повторить эту процедуру второй и третий раз, а заодно с презрением отозваться о «бабе-немце», который часами смакует едва ли десятую долю дозы водки, приличествующей каждому уважающему себя мужчине. При массовом распространении подобного стереотипа практически на каждодневное потребление крепкого алкоголя последствия оказались сходными с эпидемией чумы или холеры. Не секрет, что стакан (0,2 литра) 40-градусной водки делает почти каждого человека явно сумасшедшим — нередко просто буйно помешанным — на срок от двух до четырёх часов. А два-три стакана — тем более. Теперь представьте себе, что должно произойти, если стакан водки принимает рабочий за станком, шофёр за рулём, профессор на кафедре и даже министр на совещании. А это — в порядке вещей у десятков миллионов людей каждый день. Во-первых, начинается массовая гибель людей — напрямую от алкоголя (отравление, несчастный случай) или косвенно (ослабление организма). Подсчитано, что прямо или косвенно за счёт злоупотребления алкоголем можно отнести почти каждую третью смерть. Алкоголики вообще редко живут более 50 лет, но в России миллионами мрут от пьянства 30–40-летние. При прочих равных условиях смертность в России значительно выше, чем за рубежом (причём мужчины умирают в среднем на 10 лет раньше женщин), — и прежде всего по вине стакана водки. Во-вторых, начинается разорение страны, сопоставимое по масштабам с войной или землетрясением. Государственная монополия на продажу спиртного давала казне в 1970-х годах до 58 миллиардов рублей ежегодно — без этого невозможно было свести концы с концами в 400-миллиардном бюджете. Но затем проклятый стакан водки уносил из национального бюджета до 120 миллиардов рублей в год. После стакана водки поезд словно сам собой врезается в другой состав, тёплоход — в другой тёплоход, автомашина таранит в лоб другую автомашину — десяток убитых, опрокидывается в кювет автобус с полусотней пассажиров, врезается в стену трактор, ломается дорогостоящий станок, сотни пожаров каждый день в самом буквальном смысле развеивают в дым миллиарды рублей — а причиной почти каждого пожара был и остаётся пустой стакан водки и непогашенная сигарета в руках задремавшего после такой дозы спиртного человека. Достаточно сказать, что десятилетиями в сельское хозяйство каждый год бесплатно направляли едва ли не миллион тракторов — и каждый год получали соответствующую груду металлолома, а количество тракторов росло незначительно. Как вы думаете, в трезвом виде можно угробить такую армаду? В-третьих, алкоголь, как известно, — такой же наркотик, как и никотин, только слабее кокаина или морфия. Все государства мира, объявляющие преступлением продажу наркотиков, жульнически исключают из их списка алкоголь и никотин, потому что иначе неясно, почему за одни наркотики грозит тюрьма, а другие продаются свободно, в том числе самим государством. В этом отношении наши государственные мужи напоминают того средневекового монаха, который перекрестил поросенка в карася, чтобы с аппетитом съесть его во время поста. Но ведь природу не обманешь. И если сотню, даже полсотни лет назад алкоголиков в России было в десятки раз меньше, чем, скажем, во Франции, то теперь СССР с его более чем полудюжиной миллионов алкоголиков обогнал Францию. К этому надо прибавить вдвое большее число неалкоголиков, но «сильно пьющих» не менее стакана — двух водки каждый день) и поэтому как бы кандидатов в алкоголики. Огромная армия тяжело больных людей, сопоставимая по масштабам со всеми остальными больными, вместе взятыми. Их надо лечить, а средств не хватает даже на «нормальных больных». Поэтому часть особо опасных алкоголиков загоняли, как сумасшедших (каковыми они, по сути, и являются), в «диспансеры» — своего рода тюрьмы. А остальных предоставляли произволу судьбы — на великое горе их близким и на великую радость начинающим пьяницам, для которых они играют роль авторитетных учителей. Ныне сеть диспансеров в развале, и миллионы алкоголиков брошены на произвол судьбы — к ужасу окружающих. В-четвёртых, к стакану водки стали всё чаще прикладываться женщины, молодёжь, даже подростки. Сравнительно недавно на сто мужчин-алкоголиков в России приходилась лишь одна женщина-алкоголичка, сегодня соотношение 10:1, и дело быстро идёт к западным стандартам, по которым соотношение близко 1:1. Но в России положение особое, здесь женщина всегда была главным оплотом борьбы против пьянства. И вот теперь рушится последний оплот… Что касается молодёжи и подростков, то их вовлечение в повальное пьянство означает, во-первых, лавинообразное разрастание последнего, а во-вторых, окончательный подрыв генофонда народа, потому что значительно увеличивается процент зачатий в состоянии опьянения и соответственно ускоряется процесс олигофренизации населения (есть сельские районы, где процент дебилов и маргиналов намного превысил 10% и приближается к 25%, число таких районов растёт). Всё это ещё в начале 1970-х годов позволило квалифицировать алкогольную проблемную ситуацию в СССР как остро критическую, с тенденцией перерастания в катастрофическую. По распоряжению правительства было образовано несколько исследовательских групп (в одну из них входил автор этих строк), которые с 1976 по 1980 год независимо друг от друга изучали проблему и к 1981 году представили свои рекомендации в Сводный отдел Госплана СССР. Рекомендации оказались поразительно единодушными, различаясь лишь в незначительных деталях. В самых общих чертах они сводились к следующему:
При этом подчёркивалось, что рекомендации носят принципиально комплексный характер, могут дать эффект только в совокупности. Достаточно провала на любом из восьми перечисленных «фронтов», чтобы все начинание оказалось обречённым на неудачу. Как повелось в СССР, рекомендации были положены под сукно. О них надолго забыли. А напомнить как следует было некому. Потому что — тоже как повелось в СССР — специалисты по проблемам алкогольной ситуации разделились на два смертельно враждующих лагеря: сторонники немедленного введения «сухого закона» («алкофобы» или «алконавты», по прозвищам, данным им противниками и сторонники постепенного распространения более высокой культуры потребления спиртного, по западным стандартам («алкофилы», или «бормотологи», по ответным прозвищам со стороны их противников; последнее трудно переводимо на иностранные языки и происходит от фольклорного термина «бормотуха», которым обозначаются самые низкие и вредные сорта спиртного). Я не принадлежал ни к одному из них, и поэтому мне жестоко доставалось от обоих. Горький опыт «сухого закона» в России, США и Финляндии в 1920-х годах наглядно показывал, что любая авантюра подобного рода изначально обречена на провал и лишь обогатит «теневую» экономику, то есть стоящую за ней мафию. С другой стороны, любая попытка за несколько лет приобщить скифскую алкогольную цивилизацию к стандартам средиземноморской (для чего странам Северо-Западной Европы понадобилось, для примера, несколько веков) напоминает попытку за тот же срок перевести Россию с русского языка (или США — с английского), скажем, на эсперанто. То есть в обоих случаях заведомо гибельная утопия. Тем не менее, именно борьба новоявленных «остроконечников» и «тупоконечников» (помните лилипутов Свифта?) составила всё содержание попыток решения алкогольной проблемы на протяжении первой половины 1980-х годов. К середине 1980-х годов верх одержали сторонники «сухого закона», печатно пригвоздившие своих оппонентов к позорному столбу. Вот почему, когда правительство Горбачёва в поисках первых, возможно более эффективных шагов начинавшейся «перестройки» решило одним махом преодолеть действительно серьёзную алкогольную проблемную ситуацию, оно выбрало «сухой вариант» — при этом самый глупый из всех возможных. Упор был сделан на постепенное ограничение потребления спиртного административными мерами. Были установлены «зоны трезвости» — целые районы, где перестали продавать спиртное. И «время трезвости», резко ограничившее часы и пункты торговли спиртным. Результат нетрудно было предугадать. По оценкам специалистов, взрослое население СССР (за исключением мусульманских республик) в отношении потребления алкоголя делилось в пропорции 20:60:20. В первую составляющую входили трезвенники (соотношение мужчин и женщин 10:90), во вторую — «символически», «мало» и «умеренно» пьющие («символически» — рюмка по праздникам, «мало» — несколько рюмок по праздникам, «умеренно» до полустакана, то есть до 100 граммов не обязательно каждый день; соотношение мужчин и женщин 50:50); в третью — «сильно» пьющие (стакан более крепкого спиртного почти ежедневно) и алкоголики (соотношение тех и других 3:1, соотношение мужчин и женщин 90:10). Таким образом, кампания оказалась направленной против 80% взрослого населения, не представляющего себе ни одного сколько-нибудь значительного события в жизни без застолья со спиртным. Миллионы людей немедленно выстроились в километровые очереди. И тогда начала действовать мафия. Поражение правительства Горбачёва оказалось сокрушительным. За какой-нибудь год подпольное производство спиртного сравнялось по своим масштабам с государственной монополией. Потребление алкоголя осталось на том же уровне, а государство стало терять ежегодно десятки миллиардов рублей — контрибуция побеждающей мафии. Сначала попытались дать ей бой, но когда выяснилось, что придётся арестовывать ежегодно миллионы человек (именно таково оказалось количество мелких подпольных производителей спиртного), правительство капитулировало полностью. Начатая в 1986 году кампания уже к 1988 году бесславно провалилась. Ещё несколько лет шли «арьергардные бои»: правительство сдавало одну позицию за другой. Всё кончилось осенью 1991 года, после провала августовского путча и распада Советской империи. По сути, правительство отказалось от государственной монополии на продажу спиртного, и города России оказались заваленными спиртным (наполовину — отечественным, наполовину — импортным), дающим колоссальные прибыли частным торговцам и мафии. Тем самым оказался вновь включённым часовой механизм «адской машины», рассчитанный, как уже говорилось, на 30–50 лет, после чего народы Восточной Европы должна постичь судьба тех племён Вест-Индии и Океании, которые были стёрты с лица земли алкогольным половодьем. Положение усугубляется тем, что алкогольная проблемная ситуация перерастает через критическую в катастрофическую на фоне очень высокого потребления никотина, очень плохого состояния окружающей среды и очень плохого состояния здравоохранения. Оно усугубляется также тем, что Россия оказывается совершенно беззащитной перед лицом надвигающегося цунами сильных наркотиков. До сих пор СССР не представлял для мировой наркомафии никакой ценности: охотиться за неконвертируемой валютой может только сумасшедший. Но теперь российская валюта стала фактически конвертируемой (правда, по совершенно безумному ажиотажному курсу, в несколько раз превышающему реальное соотношение покупательной способности рубля и доллара). При этом наркомафия, как известно, не платит налогов и пошлин, поэтому для неё может оказаться выгодным освоение даже российских рынков сбыта. И тогда России, не имеющей опыта борьбы с наркотиками, — конец, если не помогут ООН, ВОЗ, Интерпол и другие международные организации. Лекция 25. На переднем крае современной социальной прогностикиВсе предыдущие лекции читались в МГУ и других университетах более 30 лет (с 1967 года). Разумеется, содержание обновлялось, но проблематика, в общем и целом, оставалась той же. Заключительная лекция посвящена прогнозам, которые только ещё вырабатываются и осмысливаются в лабораториях ведущих футурологов мира. О них ещё понятия не имеют чиновники ни одного правительства, ни одной международной организации, никто из экономических и политических деятелей, даже почти никто из учёного мира (за исключением нескольких сот профессиональных футурологов, которые начинают обсуждать эти проблемы на своих конференциях). Разумеется, о них понятия не имеет мировая общественность, в целом — включая студенчество. Да и затруднительно знакомить с такими сюжетами просто «человека с улицы»: «эффект футурофобии», о котором мы столько говорили в первых лекциях, вырабатывает здесь полную меру. Однако курс лекций по прогнозированию — тем более социальному — не может считаться завершённым, если студент не будет знать, над чем сегодня работает прогностика, что происходит, так сказать, на переднем крае этого фронта научных исследований. Надеемся, из прогнозного курса слушатель понял, что в технологическом прогнозировании не даётся никаких предсказаний. Только выявление назревающих проблем и путей их решения. Из наиболее важных социальных прогнозов последних лет мы выбираем четыре:
1. Начавшееся физическое вырождение человечества и пути его предотвращенияДо самых последних лет никому не приходило в голову, что массовый переход от традиционного сельского к современному городскому образу жизни (он полностью завершится в глобальных масштабах на протяжении первой половины XXI века — в значительной мере, на протяжении ближайших двух-трёх десятилетий) влечёт за собой, помимо многих других, одно поистине катастрофическое последствие: в городе человек полностью теряет потребность в семье, в детях, мало того — становится как бы «социально импотентным», неспособным к нормальному воспроизводству поколений, чем, как нетрудно понять, подписывает себе смертный приговор в качестве разновидности земной фауны. Как мы уже говорили в лекции по социологии семьи, в деревне ребёнок с малых лет — помощник по хозяйству, подросток — «заменитель» отца и матери в важных трудовых операциях, молодожён — надёжный союзник родителей на всю жизнь, их «живая пенсия» на старости лет. При этом высокая детская смертность заставляла наиболее здоровых женщин рожать до 10–20 раз, чтобы, в конечном счёте, выжило трое-четверо самых жизнеспособных, передающих затем свои гены по наследству. Так обеспечивалось выживание рода гомо сапиенс на протяжении 40000 лет по некоторым данным, даже больше). В городе ребёнок — всегда обуза, ломающая карьеру матери и очень осложняющая жизнь отцу. Подростки, у которых в городе — своя жизнь, отдельная от родителей, сбиваются в дикие звериные стаи и становятся чужими, всё чаще враждебными отцу и матери. Молодёжь, создавая свои семьи (точнее, в подавляющем большинстве своём, длительное время или даже всю жизнь пребывал в беспорядочном сожительстве — конкубинате) и вовсе полностью отчуждался от родителей — вплоть до полного «разрыва поколений». Естественная реакция на это людей — возможно более долгое воздержание от обзаведения семьёй и нарастающая лавина разводов. В конечном счёте, двух родителей начинают сменять не трое-четверо, как прежде, а всего один. Что, как нетрудно понять, обрекает на вымирание любую популяцию. До самых недавних пор полагали, что этот процесс займёт столетия, если не тысячелетия, так что есть время исправить положение и вернуться к нормальному воспроизводству поколений. Более глубокое изучение наметившихся тенденций показывает, что времени осталось не так уж много: всего несколько десятилетий XXI века — и чем дальше, тем труднее будет приостановить перерастание назревающей критической (уже не просто проблемы!) ситуации в катастрофическую. Дело в том, что процесс физического вырождения человечества сказывается, идёт не просто в форме нарастающего преобладания смертности над рождаемостью и соответствующей постепенной убыли населения (депопуляция), а как бы «уступами», «обвалами», «лавиной». Развал семьи, массовый конкубинат, потеря потребности в детях на практике ведёт к подавляющему преобладанию однодетной, в среднем, семьи. В ней ребёнку не о ком заботиться с малых лет, и он всё чаще вырастает инфантилом — «сущим ребёнком» на всю жизнь, с соответствующим отношением к социальной ответственности, к семье, к классовым отношениям, к наркотикам и так далее. При этом он не обязательно обладает наилучшей наследственностью. Мало того, как мы уже говорили, идиотизм современной школы расшатывает его нервную систему, подрывает иммунитет (аллергия), искривляет позвоночник, портит зрение, а всё чаще и систему «ухо-горло-нос», не говоря уж об урологии и гинекологии. И вся эта генная неполноценность как бы автоматически передаётся по наследству. С данной точки зрения, один ребёнок в семье (а это сегодня в городе скорее норма, чем исключение) — это почти то же самое, что потомство от кровосмешения: неизбежная физическая и психическая деградация от поколения к поколению. Это ещё не все дикие звериные стаи подростков о которых мы упоминали выше, начинают беспорядочную половую жизнь с 14–15 лет, а то и раньше. При этом средства массовой информации обрушивают на них шквал полностью легализованых половых извращений — от мужеложства и женоложства до онанизма и скотоложства. Результат: лавина венерических заболеваний от СПИДа до массового подросткового трихомоназа), нарастающие урологические и гинекологические осложнения, сильные осложнения, сильные осложнения при родах, неполноценное потомство, импотентность и бесплодие. Словом, у подростков и молодёжи искусственно создаются условия, неотличимые физически и психически от жизни обычной проститутки. Как известно, физиология и психология такой женщины исключает потомство, даже если не предохраняться. Мужчины в этом плане выглядят не лучше. Чтобы сказанное не показалось излишним «нагнётением ужасов», приведём данные медицинского осмотра 15-летних девушек-восьмикласниц одной из элитных московских школ, где родители уделяют должное внимание детям (иными словами, в остальных школах положение ещё хуже). Из 72 обследованных девушек только четырём (!) врачи гарантировали нормальные роды и здоровое потомство. Остальные делятся на две части. Одни ещё девственницы, не пьют, не курят, не приобщаются к более сильным наркотикам. Но наследственность и состояние здоровья таковы, что осложнений при родах не избежать, а потомство почти наверняка будет в чём-то ещё более неполноценным. Другие уже начали беспорядочную половую жизнь. Многие подхватили, как минимум, трихоматоз. Многие — уже заядлые курильщицы и систематически находятся в состоянии довольно сильного опьянения. Некоторые уже начали приобщаться к ещё более сильнодействующим наркотикам. Здесь шансы на здоровое потомство — не больше, чем у самой последней вокзальной проститутки. Через пять лет в России ожидается падение числа детей и подростков школьного возраста на целую треть (с 21 миллиона до 14 миллионов). Как вы думаете, при только что обрисованном состоянии подрастающего поколения, — эти 14 миллионов снова превратятся в 21 миллион или, скорее, падение продолжится лавинообразно, до нуля включительно? Во избежание недоразумений, сделаем три существенных уточнения: Во-первых, падение рождаемости — тенденция глобальная, наблюдается, за незначительными исключениями, во всём мире. Оно связано с урбанизацией — массовым переселением людей в города. А в городе человек ведёт себя примерно одинаково, безразлично зулус он или папуас, буддист или мусульманин. Поэтому, какой бы отметки ни достигло человечество во второй четверти XXI века — 8, 9, 10 миллиардов, дальше каждые 20 лет начнётся «уполовинивание» молодёжи, а затем взрослых работоспособного возраста. Правда, ещё какое-то время останется растущее по инерции число стариков-пенсионеров. Но их судьбе в условиях «разрыва поколений» трудно будет позавидовать. Не исключено, что их начнут сразу выпихивать и на пенсии, и в краткосрочные хосписы одновременно. И это было бы справедливым воздаянием за их греховные деяния, за их богомерзкое («секс», «кабор» и тому подобное) поведение во второй половине XX — первой четверти XXI века, и действительно, с какой стати одному работающему кормить десяток совершенно чужих ему людей? Во-вторых, падение рождаемости происходит неравномерно, разными темпами и масштабами в разных странах мира. Где-то с трёх-четырёх детей в «средней» семье до одного-двух. А где-то с пяти-десяти до трёх-четырёх (но в более отдалённой перспективе — всё равно до двух-одного и далее). Этот разрыв неизбежно порождает растущее число вакантных мест — с одной стороны; растущих экспанентно выходцев из «трудоизбыточных» регионов мира — с другой. Наряду с растущим разрывом в уровне и качестве жизни той и другой стороны, он является первопричиной назревания четвёртой мировой войны, чему будет специально посвящён один из следующих разделов лекции. В-третьих, мы абстрагируемся от научных открытий, которые почти наверняка произойдут в первой четверти XXI века и могут существенно видоизменить проблемную ситуацию. Например, с года на год ожидаемое произвольное определение пола будущего ребёнка. Не подлежит сомнению, что в патриархальном обществе, которое никуда не делось вот уже несколько тысяч лет, это будет автоматически означать девять (если не девяносто девять) мальчиков на одну девочку. На воспроизводстве следующих поколений это скажется абсолютно так же, как если бы человечество поголовно перешло к гомосексуализму. Конечно, затем последуют судорожные попытки сбалансировать систему. Либо коммерческие («стоимость» девушки на брачном рынке взлетит до небес), либо фашистские (пол ребёнка — по разнарядке). Но то, что произойдёт «большой скачок» к нулевой отметке численности мирового народонаселения — неоспоримо. Ситуация может измениться и с началом клонирования человеческих особей. Но это будет уже не человечество, а качественно иная разновидность земной фауны. Мы специально остановимся на этом аспекте в последнем разделе лекции. Возможно ли преодоление кризиса и возращение ситуации из критической в нормальную проблемную, каковая всегда существовала на всём протяжении истории рода людского? Теоретически — да. Для этого надо всего лишь осознать, что смысл жизни любой разновидности земной флоры и фауны, не исключая человека, ошибочно считающего себя разумным, — не в каком бы то ни было «катаре», а всего лишь в воспроизведении потомства. И сделать из этого соответствующие выводы под страхом исчезновения взбесившейся популяции — микробов ли, человека ли, обезьян ли, всё едино — с лица Земли. Это означает, что высший класс общества — и по уровню жизни, и по почёту — должны составлять вовсе не аристократия, не номенклатура, не олигархи, а Отцы и Матери семейств. Разумеется, не абы какие, а способные воспроизводить здоровое потомство (таких всегда меньшинство). Создав условия для того, чтобы в каждой такой семье было три-четыре ребёнка, — это и значит стабилизировать положение, создать основу, на которой общество может нормально развиваться до любых параметров, признанных оптимальными. Практически — нет. Потому, что всё ещё нет осознания важности семьи для выживания человечества. Потому, что семья и дети только снижают уровень и качество жизни. Потому, что видимо, нам не избежать предречённого в Апокалипсисе. 2. Начавшееся превращение общества в «коллективного наркомана» и пути преодоления этой проблемной ситуацииЧеловек, как и машина, время от времени «перегревается» на работе. Кроме того, если его безмерно огорчать — это всё равно, что сыпать песок в шестерёнки: вот-вот сломается. В обоих случаях требуется отдых, отдых, разрядка-релаксация. И человек с древнейших времён научился делать себе такую разрядку: смена занятий, приобщение к творчеству (в принципе безразлично — какому), катарсис — «возвышение духа» при встрече с подлинным искусством, антикатарсис — «загрязнение духа» при скандале, драке или хотя бы зрелище оных. Назовём всё это ясности ради «наркотическим эффектом» мысленного перенесения себя на какое-то время в «мир иной» для отдохновения от трудов и огорчений «мира сего». Много тысяч лет назад было сделано открытие: если пожевать, вдохнуть или глотнуть какую-нибудь гадость — «наркотический эффект» удесятеряется. Однако до второй половины XX века заядлые курильщики, пьяницы-алкоголики и наркоманы составляли ничтожный процент населения, «величину, которой можно пренебречь». Положение изменилось с массовым переходом к городскому образу жизни, с превращением подростков и молодёжи из ближайших сотрудников своих родителей в дикие звериные стаи со своими собственными законами, с массовой деморализацией людей. В любой стае есть авторитетный вожак и есть приниженные, над которыми издеваются все остальные. Так и только так поддерживается стайная дисциплина, достигается выживание стаи. И если вожак курит, опрокидывает в себя стакан водки, сидит на «игле» и живёт от случки к случке — то всем остальным приходится делать то же под страхом попасть в «приниженные». А так как удельный вес подобных случаев в молодёжной среде городов исчисляется растущими десятками процентов, нетрудно сообразить, как это сказывается на молодёжи и на всем обществе в целом. Типичный вожак ведёт себя не как вздумается, а сообразно доминирующей моде, в том числе подростковой и молодёжной. Между тем не секрет, что существует хорошо отлаженная «индустрия моды», в рамках которой не самые бескорыстные люди на земле наживают сотни миллиардов долларов на простой инстинктивной стадности человека, особенно сильной именно у молодёжи. И если сигарета на рекламном щите (пусть даже с издевательской надписью «Минздрав предупреждает…») отождествляется со стилем жизни, достойном подражания, — не сомневайтесь, молодой человек потянется к ней, даже если его поначалу вывернёт наизнанку. Если изображение бутылки спиртного на каждом фонарном столбе — не сомневайтесь, она обязательно появится на столе в любой молодёжной и даже подростковой компании. Чтобы «все как у взрослых». Если на сцене и на экране самые симпатичные герои — законченные наркоманы, то стоит ли продолжать? Уточним, что речь идёт не только об «индустрии моды». Существуют табачные монополии, вино-водочные синдикаты, наркобизнес. У каждого — свои методы завоёвывания рынка. Вплоть до «иглы» насильно, несколько раз, пока не потянет самого (саму), как с девочкой, которую сутенёр кулаками превращает в безразличную ко всему шлюху. Вплоть до хорошо отлаженной системы спаивания, сживания с лица Земли наркотиками целых народов земного шара, начиная с русского. то получается в конечном итоге? Общество, перешедшее к городскому образу жизни, год за годом постепенно превращается как бы в «коллективного наркомана» — с соответствующими «кайфом», «ломкой» и неизбежным концом. И при этом на горизонте — лавина синтетических наркотиков, которые можно готовить дома, как стакан чая, и с которыми невозможна борьба традиционными способами. Бесстрашная статистика свидетельствует:
Теперь помножьте всю эту картину на растущие десятки процентов подростков и молодёжи. Может ли быть у такого общества будущее за пределами не то что XXI века, а скорее даже первой половины оного? Остановить это коллективное сумасшествие, коллективное самоубийство невозможно ни убеждением, ни принуждением. Для этого требуются такие же годы и годы, какие потребовались для раскрутки смертоубийственного механизма наркотизации общества. Путём замены его столь же эффективным механизмом денаркотизации. В самых общих чертах этот последний механизм включает в себя следующие элементы:
3. Назревание четвёртой мировой войны и пути её предотвращенияВсе три мировые войны XX века были войнами за мировое господство. Во всех трёх США шаг за шагом приближались к мировому господству и, наконец, достигла его. Но на этом сходство кончается. Вторая мировая была не похожа на первую. А Третья намного сильнее отличалась от Второй. Есть основания предполагать, что Четвёртая будет не похожа ни на одну из предыдущих. Некоторые её контуры проглядывают сквозь «Бурю в пустыне», где вооружённые силы Третьей мировой (натовские) безнаказанно громили армию Второй мировой (иракскую — копию советской). Или сквозь столь же безнаказанные «точечные бомбардировки» Сербии по её жизненным центрам. Или сквозь финансовые потрясения в конце 1990-х годов целых стран (в том числе и России), спровоцированные кучкой хакеров, которые оказались способными дезорганизовать экономику государства не хуже налёта армады бомбардировщиков. Три «критические массы» накапливаются сегодня. Как только они сольются друг с другом — начало Четвёртой мировой неизбежно. Первый фактор — рост новых и новых сотен миллионов полностью или частично безработных в странах Африки, Азии, Латинской Америки. Сегодня это число приближается к миллиарду или уже перевалило за него. Колоссальная безработица в отдельных странах мира была веками и была привычной. Неграмотные люди не знали иной жизни и мирились со своей судьбой. Сегодня они получили, по меньшей мере, начальное образование, знают о «иной жизни в ином мире». Рвутся к ней (правда, дорываются считанные проценты) и, безусловно, не остановятся ни перед чем, чтобы «работать как в Азии, а жить как в Европе» (ещё раз напомним нашу несбыточную мечту «работать как в СНГ, жить как в США»). Второй фактор — наличие тоталитарных, изуверских и мафиозных структур, которые способны повести эти сотни миллионов на новые «кувейты». Собственно, и не перестают вести, потому что ничего другого народу предложить не могут, а без балансирования на грани войны попросту теряют смысл существования. Иллюстрации: Израиль, Ливан (с трудом замиренный), Балканы, Чечня, Афганистан и весь среднеазиатский «пояс напряжённости». Третий фактор — оружие массового поражения, из года в год прямо-таки «плывущее в руки только что перечисленных структур и полностью уравнивающее шансы сторон при новой «Буре в пустыне». Менее вероятно — ядерное, потому что сопряжено с трудностями изготовления и доставки. Однако разработка всё более портативных образцов делает вполне реальной доставку «чемоданчика» с бомбой куда-нибудь поближе к Статуе Свободы, Мавзолею Ленина, Трафальгарской колонне или Эйфелевой башне. Мощность бомбы не имеет значения, поскольку паника неизбежно доберет необходимые миллионы жертв. Более вероятно — химическое, поскольку здесь изготовление и доставка — проще простого. Правда, действенность этого вида оружия ограничена, но, как показывает токийский опыт, если его умело применить на пересадочных узлах метро в «часы пик» — паника окажется сопоставимой с ядерной бомбардировкой. Ещё более вероятно — бактериологическое, перед которым все страны мира совершенно беззащитны. Здесь число жертв может исчисляться миллионами ещё до паники, а изготовление и доставка — ещё проще, чем в случае с химическим оружием. Наконец, наиболее вероятно — компьютерное. Представляете, никто никому не объявляет никакой войны, а воздушный, железнодорожный, трубопроводный, городской общественный транспорт (включая лифты) парализован, финансы в глубоком обмороке, предприятия, учреждения, организации одни за другими приостанавливают свою деятельность, снабжение и торговля закрываются, выстраиваются очереди, назревает социальный взрыв… Теперь представьте себе любую серьёзную конфликтную ситуацию в любой стране мира от скандала какой-нибудь Моники с каким-нибудь Биллом до противостояния какого-нибудь президента с каким-нибудь парламентом). И сразу — провокация с применением любого из перечисленных выводов оружия массового поражения. Между тем, соотношение сил на мировой арене постоянно меняется. Запад год за годом клонится к закату. Восток год за годом разгорается всё ярче. Словом, все как в Ливане или Косово, только в мировом масштабе. Как развести руками такую беду? В глобальном плане выход только один — мировое правительство с вооружёнными силами, способными обезвредить любого агрессора ещё до того, как он совершит агрессию. Не американское, не натовское, а действительно мировое, опирающееся на эффективное развитие органов ООН, с участием Китая, Индии, Японии, России, Бразилии, Мексики — всех крупных держав мира, способных внести решающий вклад в борьбу с потенциальным агрессором. Правительство, целиком нацеленное на решение глобальных проблем современности (о которых столько говорилось в этом курсе лекций), нацеленное на переход к альтернативной цивилизации, исключающей всё и всяческие войны. В региональном плане (касательно нашей родной страны) вывод тоже только один. Поскольку в Четвёртой мировой, как и в Третьей, не будет никаких фронтов, никаких различий между «военными» и «гражданскими» лицами — к войне должны быть готовы всё поголовно, невзирая на пол и возраст. Лучше всего это сделать в рамках средних учебных заведений, для молодёжи 14–20 лет — день в неделю, месяц в лето, а затем краткосрочные курсы переподготовки каждый год до пенсионного возраста. Возможно, в форме национальной (гражданской) гвардии. Возможно, просто в форме периодических сборов резервистов. Главное, чтобы в «час икс» не было никакого замешательства, чтобы каждый знал, где и что ему делать, и умел это делать, как на пожаре. Что же касается собственно вооружённых сил, то опыт Третьей мировой не оставляет выбора. В современных условиях оказываются полностью неспособными армии, основанные на рекрутчине. Пусть вдесятеро меньше, пусть всего полмиллиона вместо пяти миллионов — зато каждый контрактник-профессионал стоит сотни насильно забритых инфантилов. Правда, для этого должна существовать система стимулов, при которой конкурс в армию превосходил бы конкурс в Академию наук или в ГИТИС. Но это уже из области экономики… 4. Киборгизация личности — оптимизация процессаНыне только пенсионеры помнят компьютеры первого поколения. Нечто вроде камеры хранения — огромная комната, заставленная до истока ящиками-ячейками, которые, непрестанно жужжа, выдавали через несколько суток что-то вроде 2×2=4. Вот уже лет двадцать перед нами компьютер нового поколения, и такое впечатление, будто он пребудет вечно. Но впечатление обманчивое, потому что на него уже совершено два покушения и теперь совершается третье, наверняка удачное. Первое покушение — ноутбук габаритами с кейс десяток лет назад. К концу XX века он вышел из моды, так и не вытеснив своего предшественника — привычный стационарный компьютер, имевший перед соперником весомые преимущества. Второе покушение — тот же ноутбук, но уже с габаритами видеокамеры. Он существует до сих пор, но — параллельно со стационарным. Ибо тот и другой имеют специфику, исключающую взаимозаменяемость. Наконец, третье покушение нам продемонстрировал летом 2000 года журнал «Футурист», поместив на обложке симпатичную японку с чёрным квадратом 5×5 см, прикреплённым к дужке очков сверху наискосок от правого глаза. И со странными громоздкими перстнями на всех десяти пальцах обеих рук, перевитыми сложной сетью каких-то проволочек. При ближайшем рассмотрении квадрат оказался монитором на жидких кристаллах, который даёт такое же изображение, как и привычный стационарный (как — остаётся только догадываться). А перстни — это, оказывается, видоизменённый кейборд. А где же сам компьютер? Он торчит в нагрудном кармане, как телефон-мобильник (с пояснением, что есть ещё один вариант — в виде довольно больших наручных часов). Скорее всего, этот опытный образец — как паровой автомобиль XVIII века. Но это именно уже автомобиль, а не ещё карета. Через несколько лет мы получим первые серийные образцы компьютера ещё одного поколения. И как бы они ни выглядели, они обязательно должны будут отвечать следующим требованиям:
Следует отметить, что эта машина способна легко решать любые задачи на оптимум — от расписания дел на день с минимумом расходов времени и средств, с максимумом эффекта по заранее заданным критериям до алгоритма оптимальной подготовки диссертации или стратегии отношений с любыми, чтобы выбираться в депутаты, министры, академики (правда, когда такие машины у всех — такого рода стратегии будут неизбежно «наезжать» друг на друга). Она способна помочь любой творческой работе — содействовать уточнению изобретения или рационализаторского предложения, скомпоновать роман или повесть, подобрать рифмы, сочинить музыку, выдать оригинальную графику и так далее. Она способна взять на себя любую разновидность рутинной канцелярской работы — проследить, просчитать, считать, сравнить, скопировать и прочее. Ясно, что человек во всеоружии подобной машины и совсем без оной — как лётчик в кабине современного истребителя против голого троглодита с палицей. Поэтому в быстром и совместном распространении аппарата сомневаться не приходится. Это ещё не всё. На второе десятилетие XXI века инженеры-электронщики обещают нам, что эта штука будет встроена в человеческий организм наподобие протеза, а ещё спустя десяток лет — наподобие железы типа щитовидной или предстательной. В обоих случаях организм практически ставится под контроль машины. Но с превеликой радостью! Ведь машина оптимально программирует идеальные, заранее заданные рост, вес, габариты, состояние всех до единого органов человеческого организма, легко одолевает любые заболевания, поддерживает высокой тонус, хорошее настроение, отличную физическую и умственную работоспособность. А в более отдалённой перспективе открываются возможности практически безбрежного повышения эффективности интеллекта, психологии, физиологии — ведь хорошо известно, что во всех этих отношениях потенции нашего организма используются всего на несколько процентов. Стоп! А по каким программам работает эта машина? Кто их разработал? Господь Бог или ты сам? Не открывается ли здесь возможность безбрежного манипулирования психикой и интеллектом человека? Да полно — человек ли это уже перед нами? Скорее, кибернетический организм, работающий на оптимизм, которому, в отличие от человека, не свойственно ошибаться, предаваться эмоциям, любить, страдать, мучиться сомнениями, радоваться достижениям, которому всё человеческое чуждо. Ну, а как же само сомнение? Напомним, что всё вышесказанное ожидается не через тысячу, а через десять-двадцать-тридцать лет, при вашей жизни, дорогие мои слушатели. Возможно, киборг окажется по каким-то критериям настолько же «эффективнее» человека, насколько тот — «эффективнее» обезьяны. Но может быть, всё же оставить на всякий случай нас с вами — скажем, в виде «контрольной группы», если с киборгами пойдёт что-то не так? Этот вопрос (в качестве заключения) представляю на ваше усмотрение. | |
Оглавление | |
|---|---|
| |