Лекция 1. Развитие представлений о будущем на ранних стадиях существования человечества. Презентизм первобытного мышленияНекоторые ошибки в теории и практике прогнозирования представляют собой, по сути дела, рецидивы подходов, характерных для прошлого, — подходов, несостоятельность которых доказана исторической практикой и преодолена в ходе последующего развития науки. Неудовлетворительное знание истории предмета отрицательно сказывается на работе теоретика прогнозирования — прогностика и разработчика прогнозов — прогнозиста. Вместе с тем в концепциях прошлого содержалось немало поучительного и полезного для разработки прогнозов и в современных условиях. Всё это делает необходимым более основательное знакомство с опытом минувших времён. Однако история развития представлений о будущем, включая предысторию и историю развития концепций будущего Земли и человечества, историю развития теории и практики собственно прогнозирования, — слишком обширная и сложная тема, выходящая далеко за рамки нашего курса, чтобы её можно было изложить здесь хотя бы в общих чертах. Ограничимся поэтому краткой исторической справкой. Данные археологии и этнографии показывают, что первобытное мышление лишь после долгого развития выработало представления о прошлом и (гораздо позднее) о будущем как о Рецидивы презентизма сказываются до сих пор, особенно в обыденном сознании, а иногда и в разработках прогнозов, когда прогнозист по инертности мышления «пугается» чересчур радикальных, с его точки зрения, выводов и стремится представить будущее в виде чуть-чуть приухудшенного или приулучшенного настоящего без каких-либо существенных качественных перемен. Часто его подталкивает к этому психологический эффект так называемой футурофобии, заключающейся в том, что человеческая психика крайне раздражительно реагирует на любую «картину будущего» (впрочем, и прошлого тоже, хотя и в меньшей степени), существенно отличную от настоящего. Такая картина вызывает, как правило, инстинктивно негативное отношение, и в результате будущее обычно предстаёт как несколько идеализированное настоящее. Эти особенности человеческой психики и мышления, унаследованные от далёкого прошлого, теоретику и практику прогнозирования необходимо постоянно иметь в виду — прежде всего при опросах экспертов, а тем более населения. Прежде чем человек обнаружил, что существует «иное время» — время, не тождественное настоящему, ему пришлось задуматься над возможностью «иного мира» — мира, не тождественного окружающему, куда «уходят» усопшие. Лишь потом совершился переход к конструированию «иного мира в ином времени» — «иного будущего». Этот процесс шёл по трём основным направлениям: религиозному, утопическому, философско-историческому. Наша исследовательская группа впервые столкнулась с этим явлением не в теории, а на практике более 30 лет назад, при зондажных опросах населения и экспертов по ходу изыскательского проекта «Прогнозирование социальных потребностей молодёжи». Цель проекта в своей теоретико-методологической и методико-технической части — отработка социологических методов прогнозирования социальных явлений, так сказать, на стыке прогностики и социологии, в те времена в значительной мере чуждых друг другу. Социальные потребности были выбраны предметом исследования потому, что позволяли вести одновременно и поисковые, и нормативные прогнозные разработки. Что касается объекта исследования, то в качестве такового фигурировала молодёжь, и это было сделано не только потому, что, как теперь принято говорить, спонсором проекта выступал ЦК ВЛКСМ, но и прежде всего потому, что молодёжь представлялась наиболее динамичной (в мировоззренческом отношении) социальной группой. Сопоставляя ответы учащейся рабочей молодёжи и молодой интеллигенции, мы надеялись гораздо больше узнать об ожидаемых и желательных изменениях в потребностях людей, чем если бы опрашивали респондентов среднего и тем более пожилого возраста, установившиеся стереотипы мышления которых могли затруднить их мысленное «путешествие в будущее», необходимое для ответа на вопросы о грядущих изменениях в потребностях. К нашему удивлению, ответы молодых респондентов на вопросы прожективного характера (типа «как бы вы отнеслись к такому-то изменению привычного положения вещей») почти всегда свидетельствовали о том, что опрашиваемые автоматически переносили даже в отдалённое будущее современное положение вещей, лишь с некоторыми желательными количественными изменениями (побольше привычная жилплощадь, разнообразнее и дешевле продовольственные продукты и промышленные товары, доступность путёвки в дом отдыха, одна, а ещё лучше две автомашины каждому желающему и тому подобное). Любые возможные радикальные изменения в образе жизни (допустим, минимизация моторного транспорта при обязательной пешеходной доступности мест работы, покупок и развлечений либо 20-часовая рабочая неделя с использованием остальных 20-ти часов нынешней рабочей недели на непрерывное образование, на помощь учителю во внеклассной работе, на заботу о больных в лечебных учреждениях, на организацию содержательного досуга, на работы по охране окружающей среды — разумеется, при соответствующем уровне производительности труда) почти всеми опрашиваемыми встречались с недоумением и категорически отвергались с порога. Вообще-то такой результат предусмотрен теорией прогнозирования и носит название «рецидивы презентизма первобытного мышления». Дело в том, что установлено: первоначально человек длительное время полностью отождествлял настоящее и будущее, то есть рассматривал любое будущее как бесконечно продолжающееся без каких-либо существенных изменений настоящее (а раньше для него вообще не существовало прошлого, настоящего и будущего, всё было, как и у животных, так сказать, «сиюминутно»). Доказано, что было бы преувеличением утверждать, будто современный человек в данном отношении очень далеко ушёл от своего первобытного предка. Нет, он склонен представлять сколь угодно далёкое прошлое или будущее в привычных для него чертах настоящего. Давно выяснено, что даже любая фантастика — это всего лишь разные комбинации разных черт привычного земного, и никогда ничего больше. Даже такие порождённые воображением человека «потусторонние миры», как рай или ад, — всего лишь упрощённая проекция представлений о «хорошей жизни» или о «страданиях», как они складывались на основе жизненного опыта в те или иные века. Поговорите о будущем, скажем, о мире XXI века со старшеклассником, студентом, даже с научным работником не специалистом по прогностике) — скорее всего, вы получите зеркальное отображение нынешнего дня, возможно, чуть идеализированного или, напротив, несколько драматизированного, только и всего. Словом, получите «презентизм». Опыт показывает, что «презентизм» проходит по мере знакомства с прогностической или хотя бы научно-фантастической литературой. Вот почему современные респонденты, если можно так сказать, гораздо менее «презентичны», чем 30 лет назад. Удивил в ответах респондентов не ожидавшийся «презентизм», а нечто другое. При попытке опрашивающего ввести респондента в непривычный мир «иного будущего» почти во всех случаях наблюдалось категорическое неприятие любого будущего, качественно отличного от настоящего. И чем явственнее, радикальнее было качественное отличие — количественное воспринималось довольно легко, — тем категоричнее было неприятие, враждебное отношение. Такая позиция была чётко зафиксирована и по рабочей, и по учащейся молодёжи, а также по молодым научным сотрудникам (следует подчеркнуть, что опрос проводился в Дубне — элитном научном городке тех времён: более отзывчивую по части проблем будущего, достаточно широкую аудиторию трудно было отыскать). Словом, опрос оказался безрезультатным, и мы вынуждены были от него отказаться. Попытались компенсировать провал с зондажным опросом «простых» респондентов таким же опросом экспертов — научных работников, которым по роду своей работы положено заглядывать в будущее (напомним, что 30 лет назад современная прогностика в СССР, полулегализованная лишь в 1966 году и полностью разгромленная, вместе с остальными общественными науками спустя несколько лет, со вступлением страны в период застоя, переживала этап становления, продолжающийся, впрочем, по сию пору, и прогностическая грамотность даже научных работников, не говоря уже ни о ком другом, была близка к нулевой). Мы отдавали себе отчёт в обычной консервативности мышления учёных, делали скидку на возраст, точнее, на «возрастную ностальгию по прошлому», столь часто встречающуюся у людей пожилого и даже отчасти среднего возраста, к каковым относились, разумеется, все опрашиваемые эксперты — молодых экспертов, как известно, у нас вообще не бывает, поскольку почти все учёные до 33 лет, а в некоторых отношениях и до 40 лет (кроме ничтожного процента успевших защитить докторские диссертации) совершенно неоправданно относятся к категории «молодых учёных», родственных аспирантам и студентам. Но всё же ожидали ответов, отличных от ответов обычных респондентов. И действительно, там, где дело касалось текущих проблем, наблюдаемых процессов настоящего, эксперты неизменно оказывались на высоте, выгодно отличаясь от «простых» респондентов. А вот там, где речь шла об «ином будущем», ответы тех и других были неотличимы. Тот же рецидив презентизма и такое же категорическое неприятие любого навязывания «иного будущего». Поначалу показалось, что неудачно подобран состав экспертов. Его меняли на пилотаже дважды — и с тем же результатом. Правда, обнаружилось, что если достаточно долго «вводить в будущее» достаточно квалифицированных экспертов, то происходит их как бы «самообучение» и они мало-помалу начинают глубже разбираться в перспективах рассматриваемых явлений. Но, во-первых, у нас не было времени, чтобы создавать в экспертной группе подобную атмосферу достаточно долго. Во-вторых, даже при успехе подобного предприятия это была бы, по существу, уже качественно иная, так сказать, искусственно созданная нами самими экспертная группа, вовсе не отражающая существовавший в то время уровень и характер экспертных оценок по рассматриваемой проблематике. Заметим ещё раз, во избежание недоразумений, что дело происходило более 30 лет назад. С тех пор очные и заочные, индивидуальные и коллективные опросы экспертов для целей прогнозирования стали сравнительно обыденным явлением, прогностическая грамотность экспертов несказанно повысилась, и сегодня, возможно, такой же опрос мог бы в Как известно, отрицательный результат в научных исследованиях — тоже своего рода положительный результат, запрещающий другим повторять ошибку, заведомо ведущую к неудаче, и заставляющий искать другие пути решения проблемы. В частности, наша исследовательская группа, подключив социальных психологов, нашла удачный выход из положения. Вместо безрезультатных «лобовых» прожективных опросов мы прибегли к психологическим тестам, специально модифицированным для нужд социологического исследования прогностической направленности, к квалиметрическим оценкам полученных результатов, позволившим дать общие трендовые оценки ожидаемых и желательных изменений в социальных потребностях нашей молодёжи, а экспертам отвели более подобающую им роль аналитиков полученных результатов, с целью уточнения их и углубления необходимой интерпретации. Результаты исследования обобщены в серии препринтов ИСИ АН СССР середины Но данное исследование имело и ещё один, так сказать, побочный результат. Оно заставило глубже задуматься о причинах и особенностях категорического неприятия «иного будущего» всеми почти нашими респондентами, не исключая и экспертов. Проблема неоднократно обсуждалась на семинарах. Была изучена дополнительная литература. В результате родилась концепция «футурофобии» — органического неприятия человеком без специальной прогностической подготовки любого представления о качественно ином будущем, расходящемся с привычным ему настоящим. Об этой концепции бегло упоминалось в других научных работах по прогностике, но не было практической возможности уделить ей должное внимание, да вряд ли это было и осуществимо во времена застоя. Не собираемся мы посвящать данной концепции и настоящую работу. Однако при разработке проблемы прогнозного обоснования нововведений разговора о «футурофобии» не избежать. Если этот эффект вне всякого сомнения негативно сказывается на целеполагании, планировании, пред- и постплановом программировании, проектировании, текущих управленческих решениях, не носящих инновационного характера, то на нововведениях, по самому их характеру, он сказывается самым губительным, катастрофичным для них образом. И если «эффект футурофобии» обязательно необходимо учитывать в целевых, плановых, программных, проектных и организационных прогнозах, обслуживающих соответствующие формы конкретизации управления, то в инновационном прогнозировании он является, можно сказать, одним из основополагающих моментов — в принципе таким же, как «эффект Эдипа» в технологическом прогнозировании, о котором нам предстоит не раз говорить в последующем, — так что без его учёта всякая попытка прогнозного обоснования любого сколько-нибудь существенного нововведения, по нашему убеждению, с самого начала будет почти наверняка обречена на провал, тем более — в социосфере. Вот почему мы начинаем рассмотрение теоретических вопросов прогнозного обоснования социальных нововведений именно с данного феномена в общественном сознании. Все 40 000 лет существования рода гомо сапиенс по некоторым данным, даже намного больше) человеческое общество пребывало в состоянии, разительно отличающемся от современного нам. Оно именовалось матриархатом, затем патриархатом, отдельные стадии его развития называли дикостью, варварством, цивилизацией, их подразделяли на несколько общественно-экономических формаций и множество разновидностей общественного строя. Однако, при всех различиях, первобытную общину и, скажем, английскую, германскую, французскую деревню XVIII века, русскую деревню XIX — начала XX века, латино-американскую, азиатскую, африканскую деревню первой половины XX века (отчасти включая малые города и окраины крупных) объединяла исчезнувшая или исчезающая ныне на глазах жёсткость, стабильность, если можно так сказать, окостенелость общественных порядков. Из этого состояния крупный английский город, а за ним и малый город, а за ним и деревня начали мало-помалу выходить лишь с конца XVIII столетия, французские — лишь на протяжении XIX столетия, другие западноевропейские и японские — лишь со второй половины XIX — начала XX столетия, русские — лишь со второй половины XX столетия, а в латино-американских, азиатских, африканских странах этот процесс только начинает развёртываться. Достаточно напомнить (впрочем, об этом говорилось не раз, в том числе и в наших работах), что в конце Состояние, предшествовавшее последнему, было сложным. Его нельзя однозначно оценивать, как «худшее», «более примитивное», «менее развитое» и тому подобное. Оно попросту качественно отличалось от современного, причём в нём автоматически решались многие социальные проблемы, трудно разрешимые сегодня. Однако оно в настоящее время полностью перестало соответствовать уровню научно-технического прогресса, уровню производительности труда, связанному с этим уровню возможностей и соответствующему уровню запросов людей. Короче говоря, оно перестало соответствовать условиям жизни и на этом основании отошло или отходит в прошлое. Здесь вряд ли уместно, да и нет возможности описывать все стороны состояния, предшествовавшего современному. Но на одной стороне придётся остановиться специально, поскольку она непосредственно относится к предмету нашего изложения. Речь идёт об исключительно высокой сопротивляемости любым нововведениям, что обусловливало столь же высокую стабильность общества, преемственность господствовавших в нём порядков, длительное время переходивших от поколения к поколению почти без изменений. И хотя в общем и целом, если брать историю человечества за последние несколько тысяч лет или, если угодно, за последние несколько веков, чётко прослеживается тенденция постепенного нарастания масштабов и темпов изменений, или, если можно так сказать, ускорения социального времени людей, причём на протяжении XIX — первой половины XX века ускорение шло всё сильнее, — эти изменения, даже в течение предыдущих полутора веков, не идут ни в какое сравнение с теми, которые произошли по нарастающей за послевоенные полвека. По многим важным параметрам, начиная с топливно-энергетической и материально-сырьевой базы, промышленности, строительства, сельского хозяйства, транспорта, связи и кончая семейными, вообще межполовыми отношениями, молодёжным образом жизни, формами проведения досуга, манерой одеваться и так далее, в жизни людей за последние десятилетия произошло намного больше, значительнее и масштабнее нововведений, чем за любой предшествующий период истории человечества, включая бурные революционные эпохи. Между тем именно в предшествующую эпоху сложились доминирующие и сегодня стереотипы в сознании людей, в том числе и стойко негативные по отношению к любым нововведениям. Это составляет сложнейшую и очень острую социально-психологическую проблему отношения к нововведениям по сей день. Попробуем выявить истоки высокой сопротивляемости в человеческом сознании практически почти любым нововведениям. На наш взгляд, первопричины коренятся в относительно низком, вплоть до самых недавних пор, уровне развития производительности труда и проистекающей отсюда необходимости крайнего напряжения сил, чтобы обеспечить себе прожиточный минимум, не погибнуть. Напомним, что тяжёлый физический труд взрослых, причём большей частью отталкивающе монотонный, доходил до 16 и более часов в сутки — предел человеческой выносливости на протяжении сколько-нибудь длительного времени. Сегодня труд такого характера и продолжительности в развитых странах мира, в том числе и у нас, свойствен лишь тем рабочим или служащим, которые имеют значительные приусадебные участки с домашним скотом и птицей, что заставляет их как бы удваивать свой рабочий день, а также работающим матерям с малолетними детьми, если на мать целиком падает груз обслуживания всей семьи, причём в обоих случаях трудовая нагрузка рассматривается как непомерная. А сравнительно недавно такое было для основной массы людей скорее социальной нормой, чем исключением. В меньшей степени, но тоже значительно доставалось подросткам и даже детям, начиная с шести-семи лет, а также престарелым с ограниченной трудоспособностью. Добровольно такую тяготу вряд ли бы кто-либо взвалил на свои плечи. Любые импровизации, особенно у подрастающих поколений, как это нетрудно видеть и сегодня, скорее всего отражали бы стремление тем или иным образом уменьшить трудовую нагрузку, что было чрезвычайно опасно в смысле выживаемости семьи. Вот почему, как можно предполагать, на протяжении длительного времени выработались довольно устойчивые шаблоны-стереотипы каждой трудовой операции по критерию наибольшей эффективности последней, вплоть до мельчайших деталей, отступление от чего считалось предосудительным. Правда, иногда в стереотипах отдельных трудовых приёмов наблюдается как бы отход от критерия эффективности. Однако, при ближайшем рассмотрении, подобного рода «послабления» на поверку почти всегда оказываются необходимой релаксацией, разрядкой, чтобы снять чрезмерное напряжение и в конечном счёте добиться максимального эффекта на всём протяжении трудового дня или любой его половины. Лишь иногда такие отклонения носят случайный, иррациональный характер, большей частью связанный с теми или иными религиозными обрядами. Во многих отношениях на протяжении длинного ряда веков стереотипы организации труда были доведены до уровня самых настоящих ритуалов, в результате чего многие трудовые операции, идущие из глубины веков, напоминают скорее театральное действо. Аналогичные стереотипы-ритуалы, по критерию эффективности операций, выработались в сфере быта и досуга, но тут элемент иррациональности, диктуемый разными сторонами образа жизни, начиная с верований или заимствований и кончая местными импульсами случайного характера, намного значительнее. Со временем шаблоны-стереотипы-ритуалы труда, быта, досуга органически встроились в систему традиций, обычаев, нравов того или иного народа, порой даже той или иной местности. На них наложился диктат всемогущего в тех условиях общественного мнения окружающих, положительно оценивавшего строгое следование сложившимся порядкам и жесточайше преследовавшего — до побоев, травли и изгнания включительно — малейшее отступление от них. В социальный механизм закрепления сложившихся стереотипов сознания и поведения включалась система социальных потребностей личности, и прежде всего потребность в самоутверждении, то есть в уважении со стороны окружающих, и на этом основании в самоуважении. Как известно, эта потребность наисильнейшая, когда удовлетворены фундаментальные потребности в самосохранении (питание, здоровье и так далее), а зачастую даже временами отодвигает последние на второй план. И коль скоро самоутверждения легче всего достичь, скрупулёзно следуя сложившимся стереотипам и решительно осуждая всякое отступление от них, нетрудно представить себе, какой истовой может быть убеждённость в неприятии каких-либо нововведений, каким воинствующим — стремление не допустить их. У всех нас на памяти более чем тридцатилетняя война с женскими брюками, не закончившаяся и до сих пор на некоторых последних «бастионах» ревнителей старого. Хотя, казалось бы, это не бог весть какое важное нововведение, тем не менее оно может служить знакомым каждому типичным примером отчаянного движения сопротивления, в котором приняли активное участие не только подавляющее большинство мужчин, но и почти все женщины пожилого возраста, большинство женщин среднего возраста и даже часть женщин молодого возраста, не исключая известной части девушек и девочек-подростков. Провал столь мощного «движения сопротивления» убедительно доказывает не только неодолимость нововведения, когда работает постепенно набирающий силу социальный механизм его реализации (мы остановимся на нём подробнее в своём месте), но и абсолютную необходимость подобного механизма, чтобы нововведение не было подавлено в зародыше почти неизбежной вначале негативной реакцией на него. Ясно, что при таком умонаправлении в обыденном сознании не мог не закрепиться устойчивый стереотип неприятия практически любого «иного будущего», как мы уже говорили, стремление уподобить до мелочей любое сколь угодно далёкое прошлое или будущее привычному настоящему. В свою очередь, раз возникнув, подобный стереотип уже чисто дедуктивно отметал с порога любые нововведения, так что эффект неприятия нового многократно усиливался. Очерченное умонастроение изначально обрекало человеческую мысль на застой и в зародыше отталкивало идеи, способные породить нововведения. Если бы в обществе существовали одни лишь эти силы, оно неизбежно было бы обречено на стагнацию и быструю погибель. К счастью, однако, мы знаем, что для человеческой личности характерна потребность в самоутверждении не только путём слепого следования сложившимся стереотипам, но и путём реализации социальных потребностей в успехе своей деятельности, в достижениях, в непрестанном улучшении, рационализации труда, быта, досуга, всех условий жизни и форм жизнедеятельности, в новизне, оригинальности своей деятельности, а также в творческом труде, в лидерстве, в критике деятельности других, в новых знаниях и так далее. Когда обе эти противоположные силы более или менее взаимно уравновешивают друг друга, катастрофического коллапса не наступает, но и интенсивность нововведений близка к нулевой, что мы и наблюдаем на всём протяжении человеческой истории, вплоть до самых недавних времён. Ныне инновационные силы делаются всё мощнее, в результате — соответствующий сдвиг в сторону нарастания темпов и масштабов нововведений. Следует отметить, что энергичными носителями инновационных сил, по причине самого характера нововведений, почти всегда является относительное меньшинство населения, зачастую всего лишь отдельные личности или даже только одна-единственная личность. (В принципе инновационный потенциал в той или иной степени свойствен каждому или почти каждому человеку, но почти у всех он подавляется господством привычных стереотипов, о которых мы упоминали выше.) И если сегодня один новатор или ничтожная горстка новаторов всё чаще оказываются в состоянии свернуть гору рутины и «пробить» своё новшество, то только потому, что они опираются на инновационные механизмы — рычаги реализации нововведений. Существует и ещё одна сторона органического неприятия нововведений обыденным сознанием, переходящего в близкое к инстинктивному отвращение ко всякому «иному будущему». Это сторона, по нашему мнению, связана с историческим опытом человечества, каковой недвусмысленно свидетельствует: на всём протяжении истории человеческого общества, с древнейших времён до настоящего времени на сто или даже тысячу благих идей, сулящих разные блага в случае реализации соответствующих нововведений, обычно лишь одна оказывается действительно конструктивной, да и то не так, как представлялось её первоначальному генератору, а так, как это объективно реализовалось впоследствии, зачастую очень непохоже, порой прямо противоположно замыслу инициатора. Что же, таков путь прогресса. Что касается остальных, то они на поверку оказываются либо пустоцветными, нереальными, либо, что ещё хуже — социально опасными, вредными, гибельными, теми самыми благими намерениями, которые, как известно, ведут в ад. Наиболее яркий пример — история социалистической мысли со времён Возрождения до настоящего времени. Если уподобить человеческие представления своего рода «популяциям идей», то рутинные мысли окажутся схожи с «нормальными особями» подобной популяции, а новаторские — с мутантными. И чем оригинальнее идея — тем отвратительнее представляется «мутант» нормальным особям, причём их отвращение к нему вполне рациональное, поскольку скорее всего или чаще даже почти наверняка мутант — всего лишь урод, потомство которого, если дать ему расплодиться, может привести к гибели соответствующую популяцию. Разве не в точности так же относимся мы к уродам и дебилам, разве не опасаемся гибельной для человечества опасности их размножения? Однако столь же хорошо известно, что мутация не всякая, конечно, а оптимальная для изменившихся условий) — двигатель прогресса. И если бы не мутация, органический мир нашей планеты так и застрял бы на уровне каких-нибудь одноклеточных водорослей, а то и на ещё более примитивном. Во всяком случае, без мутации человеку было ни за что не произойти ни от обезьяны, ни от кого бы то ни было ещё. И всё же, как мы только что указали, почти всякий мутант — урод, грозящий гибелью. Поэтому, на всякий случай, отношение ко всем мутантам — активно негативное. Тот самый сперматозоид, который оплодотворит яйцо, должен очень постараться, чтобы опередить других и доказать тем самым свои наилучшие генетические свойства, способные передаться по наследству. По этой, довольно яркой, на наш взгляд, аналогии та идея, порождающая нововведение, которая действительно не гибельна, а позитивна, конструктивна, должна обязательно пройти возможно более суровый искус, выдержать испытание на закалку, на неприятие. И если успешно преодолеет — значит, жизнеспособна. А если нет — значит, нежизнеспособна. Подобная философия очень огорчительна для новаторов, поскольку предполагает для большинства из них скорбный путь Иисуса Христа (тоже нёсшего, как известно, весьма значительные нововведения, причём, как оказалось, не только для своего времени). Но что же делать? Если даже в суровой атмосфере неприятия нового то и дело пробивают себе дорогу нововведения идиотические, разрушительные, гибельные (примеров несть числа: вспомним хотя бы всё более легко доступные разновидности наркотиков), то нетрудно представить себе, что произошло бы, если бы человечество встречало «на ура» любые предлагаемые нововведения, так сказать, с порога. Впрочем, история нашей страны на протяжении ряда последних десятилетий явила миру достаточное количество ярчайших примеров, что именно происходит, когда едва родившееся нововведение без малейшего критического восприятия встречают бурей аплодисментов, переходящих в овации. Так что здесь дальнейшие комментарии излишни. Два вывода проистекают из только что описанного нами феномена «футурофобии» в обыденном сознании:
Лекция 2. Религиозные, утопические и философско-исторические корни. Теории прогнозированияФормирование представлений о будущем находилось в тесной связи с эволюцией первобытной мифологии от примитивных мифов-сказок, фантастически истолковывавших наиболее простые явления природы, к мифам, объясняющим установление родовых нравов и обычаев, затем происхождение людей и мира в целом, а также судьбу умерших. На этой основе сформировались самые древние из существующих — религиозные концепции будущего. Помимо сравнительно примитивных концепций такого плана, которые либо не дожили до настоящего времени, либо не имеют значительного распространения, выделяются две, связанные с существующими мировыми религиями:
Со времён завершения своего формирования тысячу и более лет назад религиозная эсхатология (учение о «конце света») не дала ничего существенно нового. Однако было бы ошибкой на этом основании недооценивать значение религиозных концепций будущего. Религиозно-философская мысль древних выработала целый комплекс идей, доживших до настоящего времени: идеи «воздаяния» в загробном мире сообразно поведению человека при жизни, провиденциализма (божественного провидения, целенаправленно определяющего ход событий независимо от воли человека), мессианизма (упования на приход «спасителя-мессии», который радикально изменит к лучшему существующие порядки) и так далее. Религиозные концепции будущего сыграли важную роль в социальной борьбе минувших тысячелетий. Они оказали сильнейшее влияние на эволюцию утопизма и разнообразной философии истории. Без них трудно понять особенности некоторых течений современной футурологии. В I тысячелетии до н. э. следом за религиозными концепциями будущего и в тесной связи с ними стали развиваться утопические концепции. Они отличались от религиозных тем, что «иное будущее» человечества определялось не сверхъестественными силами, а самими людьми, их разумом и действиями. В историко-социологическом смысле утопия определяется как произвольное представление о желаемом будущем человечества, уже не связанное непосредственно с провиденциализмом, но ещё не основанное на научном понимании закономерностей развития природы и общества. Объективно утопические концепции являются чисто умозрительными благими пожеланиями, надуманными искусственными конструкциями, оказывающимися в непримиримом противоречии с действительностью (что обычно и вызывает неминуемый крах утопий при попытках их реализации). Большая часть утопий посвящена проблемам будущего общества и относится к разряду социальных. Но некоторые из них затрагивают проблемы науки, техники, технических вопросов градостроительства, здравоохранения и так далее, лишь косвенно касаясь социальной стороны дела. В зародышевой, примитивной форме такие «технические» утопии встречаются ещё в древности, но становятся заметным явлением в Средние века (например, утопия Р. Бэкона, XIII век) и получают развитие в новое, а особенно в новейшее время. Чаще, впрочем, встречаются социально-технические утопии, в которых учитываются некоторые социальные аспекты технических нововведений (наиболее яркий пример — утопия Ф. Бэкона, XVII век). Существуют также пацифистские утопии. Наконец, особый тип составляют антиутопии, рисующие произвольные картины нежелаемого будущего Земли и человечества. В основу классификации социальных утопий целесообразно, на наш взгляд, положить не те или иные формы утопических произведений, как это нередко делается, а основной принцип: какой именно социальный строй фактически изображается в данной утопии? С этой точки зрения социальные утопии разделяются на общинные, рабовладельческие, феодальные, буржуазные и социалистические, идеализирующие соответствующий строй. Каждый тип подразделяется на подтипы: второго, третьего и так далее порядка. Например, социалистические утопии распадаются на собственно социалистические (провозглашающие принцип «каждому по труду») и коммунистические («каждому по потребностям»). При этом, естественно, перечисленные типы утопий носят конкретно-исторический характер, то есть, как будет показано ниже, могут рассматриваться лишь в рамках определённой исторической эпохи. Было бы неправильным относить к утопиям только так называемые государственные романы или социально-политические трактаты. Элементы того, что составляет суть утопии, встречаются в разнообразных произведениях. Это делает целесообразным применение понятия «утопизм» как утопического подхода к проблемам настоящего и будущего. В таком плане история утопической мысли предстаёт не просто как ряд произведений, а как процесс эволюции утопизма. Первые представления о лучшем будущем не в «ином мире», а на Земле, первые утопии возникли во второй половине I тысячелетия до н. э. в Древней Греции и в Китае, где уровень философской мысли был относительно высок, а религия не подавляла её так сильно, как в Египте, Персии, Индии. Вопреки утверждениям ряда историков, буржуазных и тем более социалистических утопий тогда ещё не появлялось. Утопии носили характер либо идеализации родового строя (Лао-цзы, Мо-цзы, Эвгемер, Ямбул), либо «рационализации» рабовладения (Конфуций, Платон), а позднее — феодализма (Шан Ян и другие). Второй этап охватывает эпоху Средневековья. Засилье религиозной идеологии в течение почти полутора тысячелетий сделало немыслимым появление значительных утопий. Некоторый подъём наблюдался в Третий этап связан с эпохами Возрождения и Просвещения (XVI — первая треть XVIII века: условно от «Утопии» Мора до «Завещания» Мелье и «Философских писем» Вольтера). В это время рабовладельческие утопии исчезают, а феодальные отходят на второй план, уступая место буржуазным и особенно социалистическим (Мор, Кампанелла и другие). Утопизм наряду с религиозными концепциями будущего становится идеологией буржуазных революций Четвёртый этап охватывает остальные две трети XVIII века (условно от Мелье до Бабефа). Он отличается от предыдущего резким разрывом с религией и эсхатологией, использованием достижений западноевропейской философии нового времени (Ф. Бэкон, Гоббс, Декарт, Спиноза, Локк и другие), тесной связью с идеологией просветительства (Вольтер, Руссо, Монтескьё, Гольбах, Гельвеции, Дидро, Лессинг, Гёте, Шиллер, Джефферсон, Франклин, Новиков, Радищев и другие), а также более чётким характером конкретных программ политической борьбы. Последнее относится не только к утопиям Морелли и Мабли, но и в особенности к утопиям Великой французской революции (Бабеф и другие). Даже «общинная» по форме утопия Руссо объективно приобрела в этих условиях характер мелкобуржуазной эгалитаристской утопии. Вновь растёт число феодальных утопий (Новалис, Щербатов), но сохраняется и усиливается преобладание буржуазных и особенно социалистических. Пятый этап приходится в основном на первую половину XIX века от Сен-Симона, Фурье и Оуэна до Л. Блана и Кабе, Дезами и Вейтлинга, а в России — до Герцена и Чернышевского включительно). К его отличительным чертам относятся: попытки критического осмысления опыта Великой французской революции, в ходе которой несостоятельность утопизма проявилась особенно наглядно; стремление связать утопизм с пролетарским движением (отсюда — разнообразные типы «социализма», перечисленные К. Марксом и Ф. Энгельсом в «Манифесте Коммунистической партии»); попытки использовать не только идеологию просветительства, но и классическую философию (Кант, Фихте, Шеллинг, Гегель), а также классическую буржуазную политическую экономию (Смит, Рикардо, Сисмонди и другие) — попытки, которые не увенчались и не могли увенчаться успехом. Шестой этап охватывает вторую половину XIX — начало XX века и характеризуется в основном борьбой марксистской и анархистской утопии, причём первая выдавала себя за науку и резко противопоставляла себя иному-прочему «утопизму». Седьмой этап (символически — с 1917 года по сей день) можно считать современным. На этом этапе состоялась реализация и крах марксистско-ленинской утопии казарменного социализма, жертвою которой оказалась целая треть человечества, начиная с СССР. Никуда не делись и прочие многообразные утопии. На этом этапе постепенно складывается понимание того, что социальный утопизм — это отнюдь не чёрно-белое кино с разделением всего и вся на утопическое и реалистическое, а те элементы сознания и нововведения, в том числе политики, которые исходят не из объективных закономерностей и не из промысла божия, а из произвольных представлений о желаемом будущем (которые часто выдаются за научные или за некое откровение). Таким образом черты утопизма можно найти в политике любого правительства любой страны мира и во взглядах любого политика, философа, учёного, писателя, вообще любого человека. Среди социальных утопий второй половины XIX — первой половины XX века наибольшее развитие получили марксизм и анархизм. Марксизм сделался к началу XX века основой широкого революционного движения и в своей экстремичной форме (марксизм-ленинизм) привёл к попытке реализации этой утопии («утопия социализма») сначала в масштабах России, а затем, уже во второй половине XX века, в масштабах целой трети человечества. Но в Анархизм, как общественно-политическое течение, сложился в 40–70-х годах XIX века, но его идейные истоки восходят к утопии Руссо и другим утопиям Следует отметить, что для утопизма характерно стремление создать детальную картину будущего, втиснуть её в рамки априорно заданной и «идеальной схемы», продиктовать своего рода «правила поведения» будущим поколениям. В противоположность этому течению общественной мысли на протяжении XIX века сложился позитивизм, для которого характерно агностическое отношение к предвидению, особенно социальному, требование ограничиться описанием и объяснением изучаемого объекта, попытки свести прогностическую функцию науки только к чисто эмпирическим выводам из анализа и диагноза. Парадоксально, но, будучи по сути своей утопистами, анархисты в большинстве своём держались позитивизма и негативно относились к научному предвидению. Будущее виделось им не как объективно необходимая, неизбежная следующая ступень в истории человечества, а как результат чисто волевого акта героев-революционеров, способных увлечь за собой народные массы. Понятно, что при таких взглядах сам процесс перехода к будущему состоянию не имел существенного значения и ему не уделялось особого внимания. В итоге политическая программа анархистов страдала непоследовательностью, неопределённостью, непродуманностью. Её несостоятельность в полной мере проявилась в мировом революционном движении второй половины XIX — первой половины XX века. Ещё одну группу социальных утопий представляют различные направления либерального реформизма, собственно буржуазные утопии, восходящие к «Океании» Гаррингтона (произведения Бентама, Г. Джорджа, Герцки и другие). Утопии такого рода появляются в значительном числе и до сих пор. Особую группу социальных утопий составляют теории феодального социализма (Карлейль, Дизраэли, Рескин и другие), где будущее рисуется в виде возврата к идеализированному прошлому Средневековья. Разновидностью таких теорий являлся поначалу христианский социализм (Ламенне и другие). Но на протяжении второй половины XIX века это течение приобрело самостоятельный характер, постепенно превратившись в разновидность буржуазного утопизма. В XX веке на смену исчезнувшим рабовладельческим и феодальным утопиям приходят фашистские, которые справедливо расцениваются общественностью как антиутопии. Сложнее обстоит дело с утопическим социализмом. Утопические идеи Сен-Симона, Фурье, Оуэна и других социалистов-утопистов первой половины XIX века просуществовали в виде соответствующих школ социальной мысли ещё несколько десятилетий после смерти их основателей, а в отдельных странах (особенно в царской России и в ряде стран Востока) эти идеи сохраняли известное влияние до первой половины XX века включительно и даже позднее. Концепции будущего некоторых социалистов-утопистов (Бланки и другие) сложились хронологически почти одновременно с марксизмом и сохраняли значение во второй половине XIX века и позднее. Рождались и новые социалистические утопии (Моррис, Беллами, Золя, Франс, Уэллс, Дж. Лондон, Циолковский и другие), конкретная оценка которых возможна только с учётом особенностей творчества того или иного утописта в конкретной исторической обстановке. Для утопии Беллами, например, характерны реформистские и технократические иллюзии, что сближает её с буржуазными утопиями. На Западе, особенно в США, возникло множество клубов, члены которых пытались претворить эту утопию в жизнь. В ещё большей степени эклектичность, заимствование идей из различных направлений утопизма — от феодального до анархистского — характерны для утопических романов Морриса, Золя, Франса, Лондона, Уэллса. Однако высокое художественное мастерство этих писателей делало их произведения незаурядными в утопической литературе, даже при известном налёте эклектизма. Их всемирная известность увеличивала возможность пропаганды социалистических идей, пробуждала интерес к идеям социализма. Важно отметить, что эти писатели в большинстве случаев сознавали утопичность своих произведений, но использовали жанр утопии для пропаганды своих идей. Особо следует сказать о Циолковском. Пропагандируя в брошюрах В целом новая стадия эволюции утопизма существенно отличалась от предыдущей как уровнем утопической мысли, так и степенью её влияния на прогресс общественной мысли. Утопические произведения стали значительно слабее и по идейному содержанию, и по воздействию на мировую общественную мысль. Именно их упадок во всех отношениях даёт основание говорить о смене восходящей стадии развития утопизма нисходящей. Очевидна и причина упадка: неспособность утопии конкурировать с наукой. Было бы упрощением, однако, сводить утопизм второй половины XIX и особенно XX века только к утопическим романам и трактатам. Писания идеологов фашизма касались «реальной политики», но по существу это были самые настоящие социальные утопии — утопии спасения капитализма политическими средствами, а в ряде отношений даже путём возврата к феодальным и рабовладельческим порядкам. Эти утопии обернулись трагической реальностью для сотен миллионов людей, для всего человечества, ввергнутого во Вторую мировую войну. Об утопии казарменного социализма мы уже упоминали. Сочинения Кейнса, его последователей — кейнсианцев и неокейнсианцев, других представителей современной экономической мысли формально не являются утопиями. Но фактически это самые настоящие социальные утопии. Бесчисленные разновидности азиатского, африканского, американского «социализма», которые множатся год от года, также являются утопиями, оказывающими немалое влияние на общественную жизнь трудящихся развивающихся стран. Марксизм, ленинизм, маоизм, чучхеизм — всё это не что иное, как социальная утопия. Тем не менее эта утопия на протяжении ряда десятилетий являлась вполне реальным кошмаром почти для миллиарда людей. Проблема основательного исторического анализа эволюции современного утопизма во всех его разновидностях не по формальным признакам, а по существу остаётся одной из наиболее актуальных в истории мировой общественной мысли XX века. Развитие религиозных и утопических представлений о будущем в древнем мире сопровождалось зарождением представления об истории как процессе, обладающем определёнными закономерностями. К середине I тысячелетия до н. э. эти представления приобрели характер философско-исторических концепций будущего. Постепенно сформировались три основных концепции, существующие до сих пор: регресс от «золотого века» в древности к гибели культуры, бесконечные циклы подъёмов и падения культуры в круговороте одних и тех же стадий развития, прогресс от низшего к высшему. Взгляд на исторические события как на этапы вечной эволюции мира, охватывающей прошлое, настоящее и будущее, обнаруживается и в древнеиндийской (школы Чарвака и особенно Санкхья), и в древнекитайской (Мэн-цзы, Чжуан-цзы), и в древнегреческой философии (Гесиод, Платон, Аристотель). Философы пытались вскрыть закономерности исторических циклов, найти факторы, которые обусловливают их смену. Из концепции «золотого века» выросла теория «естественного состояния» (школы киников и стоиков). Софисты, а затем Демокрит и Эпикур противопоставили ей идею прогресса. И стоики, и эпикурейцы бились над проблемой детерминизма в историческом процессе, причём последние развивали теорию «общественного договора», что само по себе было покушением на господствовавшую тогда идею провиденциализма. Теория циклов была настолько детально разработана в трудах Полибия (II век до н. э.), что некоторые историки считают все аналогичные концепции вплоть до современных (Гумплович, Парето, Шпенглер, Сорокин, Тойнби) лишь развитием его взглядов. Преобладавшей длительное время концепции регресса от «золотого века» (Сенека, Цицерон, Вергилий, Тибулл, Овидий) была с новой силой противопоставлена идея прогресса (Лукреций). Это было выдающимся достижением античной мысли. Концепции регресса и циклов не случайно оставались длительное время доминирующими: первая проистекала из наблюдений над мучительным процессом распада родового строя и становления классового общества; вторая обусловливалась медленными темпами исторического развития. Нужен был высокий уровень философского мышления, чтобы за сложными перипетиями развития общества разглядеть линию прогресса. Воинствующий клерикализм Средневековья надолго подавил всё теории исторического развития, кроме концепции регресса. Лишь к концу этого периода отмечается новый проблеск идеи прогресса (технического) у Р. Бэкона и новая, более глубокая разработка теории циклов у Ибн-Хальдуна, который пытался решить проблему исторического детерминизма, исследуя влияние на развитие общества географических и иных факторов. В эпохи Возрождения и Просвещения вновь выдвинулись на первый план концепции циклов (Макиавелли, Вико) и прогресса. Вико вплотную приблизился к идее развития не по кругу, а по спирали. Что же касается прогресса, то одни философы пытались связать его с божественным провидением (Боден, Лейбниц, Лессинг), другие искали его корни в материальных факторах (Монтень, Ф. Бэкон, Декарт, Спиноза). Клерикалы (Боссюэ и другие) тщетно защищали позиции провиденциализма. Энциклопедисты, особенно Вольтер, наносили им удар за ударом. Именно с Вольтера начинается развитие философии истории в современном смысле. Тюрго, Кондорсе, Годвин объясняли прогресс уже не божественным предопределением, а совершенствованием разума и влиянием разного рода внешних факторов. Сторонники концепции прогресса все шире использовали теории «естественного состояния» и исторического детерминизма, поставив их на службу идеологии Великой французской революции. Было бы ошибкой, конечно, изображать развитие философии истории во второй половине XVIII — первой половине XIX века как сплошное торжество идеи прогресса над догмами провиденциализма. Процесс был сложнее. Поборникам прогресса приходилось сталкиваться с сопротивлением феодальной реакции (де Местр, Бональд). Главное же заключалось в том, что в идеалистическом мировоззрении ведущих философов преобладали религиозные идеи. Гердер сводил закономерности исторического развития к географическим факторам, допуская решающее влияние Бога на судьбы человечества. У Канта идеи прогресса переплетались с идеями телеологии (предопределённости сущего). Фихте пытался совместить прогресс с реакционными социально-политическими принципами. У Шеллинга тезис о человеке — творце истории соседствовал с тезисом об истории как «откровении абсолютного». Явственно проступала печать эсхатологии в философии истории Гегеля, который рассматривал историю как «высшее проявление мирового духа» и, признавая прогресс в прошлом, отказывался признавать его в настоящем и будущем. Несмотря на эти противоречия, значение философии Канта и Фихте, Шеллинга и Гегеля в развитии представлений о будущем огромно. В известной мере они являлись также утопистами, но как философы истории они внесли наибольший вклад в развитие методологии анализа исторического прогресса как процесса закономерного и диалектического. Лекция 3. Социальное прогнозирование на рубеже XIX–XX столетий. Научно-публицистический жанр «размышления о будущем»Столкновение марксизма с анархизмом и позитивизмом вызвало во второй половине XIX века ряд «побочных эффектов». Один из них — активное развитие течения общественной мысли на сей раз всецело в жанре художественной литературы), известного под названием «научная фантастика». До середины XIX века этот литературный жанр находился по существу в зародыше и играл в развитии концепций будущего относительно скромную роль. Зато во второй половине XIX века произошёл взлёт: стали появляться не просто романы-фантазии о будущем, полусказки-полуутопии, а научно-фантастические произведения (Ж. Верна, Фламмариона, Уэллса и других). Их авторы выступали во всеоружии средств современной им науки, экстраполируя тенденции развития науки, техники, культуры (с помощью чисто художественных приёмов) на сравнительно отдалённое будущее. Это знаменовало важный сдвиг в развитии представлений о будущем, поскольку обеспечивало им массовую аудиторию и существенно расширяло диапазон взглядов на конкретные проблемы будущего. Такую роль научная фантастика сохранила и поныне (произведения Брэдбери, Кларка, Шекли, Саймака, Мерля, Абэ, Лема, Ефремова и других). С одной стороны, её технические приёмы используются в методиках современного прогнозирования (например, при конструировании некоторых видов прогнозных сценариев). С другой стороны, она знакомит с проблематикой прогнозирования широкие круги читателей. Важно подчеркнуть, однако, что научная фантастика не сводится к проблемам будущего, а является органической частью художественной литературы со всеми её особенностями. Второй «побочный эффект» — появление нового жанра научной публицистики в виде «размышлений о будущем» учёных или писателей, хорошо знакомых с проблемами современной им науки, попыток заглянуть в будущее средствами уже не только искусства, но и науки. Некоторые из них были позитивистами, но не удержались от соблазна нарушить одну из заповедей позитивизма — оставаться в рамках логических выводов из проведённого анализа, поддающихся эмпирической проверке тут же наличными средствами. Слишком велик был научный интерес к отдалённому будущему, суждения о котором заведомо выходили за рамки позитивистских догм того и даже более позднего времени. Авторов «размышлений о будущем» интересовало большей частью не социальное будущее человечества вообще, а конкретные частные перспективы отдельных сторон научно-технического и лишь отчасти (в связи с ним) социального прогресса. Конкретное будущее энергетики и материально-сырьевой базы производства, промышленности и градостроительства, сельского хозяйства, транспорта и связи, здравоохранения и народного образования, учреждений культуры и норм права, освоения Земли и космоса — вот что оказывалось в центре внимания. Сначала элементы этого нового жанра научной публицистики стали всё чаще появляться в научных докладах и статьях, в утопиях и художественных произведениях, в очерках и тому подобное. Затем появились специальные произведения «о будущем»: «Год 2066» (1866) П. Гартинга, выступавшего под псевдонимом Диоскориды, «Через сто лет» (1892) Ш. Рише, «Отрывки из будущей истории» (1896) Г. Тарда, «Завтра» (1898) и «Города-сады будущего» (1902) Э. Говарда, доклад о будущем химии М. Бертло, «Заветные мысли» (1904–1905) Д. И. Менделеева, «Этюды о природе человека» (1903) и «Этюды оптимизма» (1907) И. И. Мечникова и другие. Наиболее значительной из такого рода работ явилась книга Г. Уэллса «Предвидения о воздействии прогресса механики и науки на человеческую жизнь и мысль» (1901). Фактический материал и оценки, содержащиеся в этой книге, разумеется, устарели. Но подход автора к проблемам будущего и уровень изложения почти не отличаются от аналогичных работ, вышедших на Западе не только в 1920–1930-x, но и в Традиция «размышлений о будущем» была подхвачена в Вместе с тем на Западе стали появляться и фундаментальные монографии о конкретных перспективах развития науки, техники, экономики и культуры. К числу наиболее значительных среди них можно отнести труды A. M. Лоу «Будущее» (1925), «Наука смотрит вперёд» (1943), Ф. Джиббса «Послезавтра» (1928), Эрла Биркенхеда «Мир в 2030 году» (1930) и другие. Разумеется, ранняя футурология Запада не исчерпывалась перечисленными работами. С «размышлениями о будущем» видные деятели науки и культуры выступали всё чаще и чаще. В В начале «Размышления о будущем» были характерны не только для западной общественной мысли Наиболее важное по значению место в этой литературе, как это очевидно теперь, заняла упоминавшаяся уже серия брошюр Циолковского («Исследование мировых пространств реактивными приборами» (1926) — исправленное и дополненное издание работ 1903 и 1911 годах, «Монизм вселенной» (1925), «Будущее Земли и человечества» (1928), «Цели звездоплавания» (1929), «Растение будущего и животное космоса» (1929) и другие). Эти работы выходили далеко за рамки научно-технических аспектов космонавтики и вносили значительный вклад в развитие представлений о будущем. Большая группа работ была посвящена перспективным проблемам градостроительства (работы Л. М. Сабсовича «СССР через 15 лет» (1929), «Города будущего и организация Социалистического быта» (1929), «Социалистические города» (1930), а также Н. Мещерякова «О социалистических городах» (1931) и другие). Десятки брошюр и сотни статей касались перспектив развития энергетики, материально-сырьевой базы промышленности и сельского хозяйства, транспорта и связи, населения и культуры, других аспектов научно-технического и социального прогресса. Появилась и первая обобщающая советская работа по данной проблематике под редакцией А. Анекштейна и Э. Кольмана — «Жизнь и техника будущего» (1928). В конце 1935 года A. M. Горький выступил с предложением подготовить многотомное издание, посвящённое итогам первых пятилеток. Один из томов должен был содержать развёрнутый прогноз развития страны на Лекция 4. Исторические, политические и экономические условия формирования парадигмы технологического прогнозированияВ Работы Базарова были не поняты современниками, остались неизвестными на Западе и были введены в научный оборот только более полувека спустя, в Американские учёные, понятия не имевшие о трудах Базарова, тоже долго им учились с диалектикой соотношения предвидения (прогноза) и управления (плана, программы, проекта). И, наконец, пришли к тому же выводу, что и Базаров: предложили концепцию эксплораторного и нормативного прогнозирования. Но, разумеется, технологическое прогнозирование создавалось не на пустом месте. Заторможенное Второй мировой войной развитие концепций будущего постепенно вновь набрало силу и развернулось с конца Концепция НТР подняла вопрос о революционных, качественных изменениях в жизни человечества на протяжении ближайших десятилетий. Соподчинение прогнозирования и управления вызвало к жизни второй по счёту (после В конце Книги французского социолога Ж. Фурастье «Цивилизации 1960 года» (1947), «Великая надежда XX века» (1949), «История будущего» (1956), «Великая метаморфоза XX века» (1961), английских учёных А. Томсона «Предвидимое будущее» (1955, рус. пер. 1958), А. Кларка «Черты будущего» (1962, рус. пер. 1966) и другие ничем существенно не отличались от книг Г. Уэллса, А. Лоу, Ф. Джиббса, менялся в основном лишь научно-технический «фон» по мере всё новых открытий в науке и технике. Однако уже в те годы на Западе началась интенсивная разработка философских, экономических и социологических концепций, которые составили идейную основу буржуазной теории индустриализма. Уже в 1958 году, после серии постановочных статей, видный американский экономист и социолог У. Ростоу выступил в Кембриджском университете с курсом лекций, на основе которого в 1960 году появилась его нашумевшая книга «Стадии экономического роста. Некоммунистический манифест». Почти одновременно начал работу над книгой «Новое индустриальное общество» (издана в 1967 году, рус. пер. 1969) другой видный американский экономист и социолог Дж. Гэлбрейт, известный уже в В основе теоретической концепции индустриализма лежит предпосылка: уровень социально-экономического развития страны определяется не общественно-экономической формацией на той или иной стадии её развития, а промышленным потенциалом. Нашлась и «единица измерения» — величина валового национального продукта (ВНП) на душу населения. Если ВНП не превышает сотни-другой долларов в год, как в подавляющем большинстве стран Африки, Азии и Латинской Америки, на них наклеивается ярлык «доиндустриального общества» (независимо от общественного строя, от того, является ли страна колонией, подчинена ли её экономика монополиям развитых капиталистических стран, вступила ли она на путь некапиталистического развития, относится ли к странам победившего их социализма). Если ВНП составляет много сотен долларов, значит, страна находится на стадии перехода от «доиндустриального» к «индустриальному» обществу (опять-таки независимо от общественного строя). Если ВНП составляет несколько тысяч долларов, как это имеет место в экономически развитых странах Северной Америки, Европы, а также в Японии, Австралии и Новой Зеландии, Южной Африке и других, то появляется ярлык «индустриального общества» — капиталистического или социалистического (с точки зрения теории индустриализма, безразлично). Но ВНП растёт почти во всех без исключения странах мира. С помощью инструментария «технологического прогнозирования» нетрудно подсчитать, какой величины достигнет он в такой-то стране к такому-то году при наблюдающихся темпах роста экономики (напомним, что до экономического кризиса Пожалуй, наиболее полно эта линия была проведена в книге директора Гудзоновского института — одного из ведущих прогностических центров США — Г. Кана и его сотрудника А. Винера «Год 2000». Книга была подготовлена на протяжении Авторы выстроили страны мира по «лестнице» величины ВНП на душу населения. На самой верхней ступеньке оказались США. Под ними цепочкой — в зависимости от этого своеобразного «имущественного ценза» — помещались развитые капиталистические и социалистические страны, а далеко в отрыве от них — страны Латинской Америки, Азии и Африки. С этой позиции смысл развития каждой страны представлялся как перемещение вверх по ступенькам «лестницы ВНП» и Дело даже не в том, насколько верны эти подсчёты, хотя уже сейчас очевидно, что они оказались несостоятельными. Вызывала и вызывает принципиальные возражения (причём не только у марксистов) сама концепция будущего, согласно которой мир XXI века представляется большим или меньшим приближением к уровню США Трудно представить себе, что в мире XXI века, каким его рисует нам современное социальное прогнозирование, в мире нарастающей борьбы различных социально-политических сил, окончательного превращения науки в мощную непосредственную производительную силу, в мире триумфального шествия автоматики и электроники, намного более высокой производительности труда и, как следствие этого, в высшей степени реальной возможности создания изобилия (или по меньшей мере достатка) наиболее важных материальных благ, что в этом мире народы стран Азии, Африки и Латинской Америки откажутся от своей борьбы против отсталости, нищеты, развитые страны уподобятся современным США со всеми хорошо известными «прелестями» пресловутого «американского образа жизни», а сами США неведомо каким образом избавятся от своих проблем и превратятся в некий недосягаемый идеал для всех остальных стран. Многие десятилетия после выхода в свет книги Кана и Винера демонстрируют нам категорическое «нет» по всем перечисленным пунктам. Есть все основания полагать, что грядущее десятилетие даст ещё более веские подтверждения несостоятельности гипотез, заложенных в основу теории «постиндустриального общества». Сказанное вовсе не означает недооценки экономического фактора в определении перспектив развития той или иной страны, в том числе недооценки таких важных показателей экономического роста, как увеличение ВНП вообще и на душу населения — в частности. Большое значение имеет и то, как производится и распределяется ВНП. Не менее важны место и роль произведённых благ в общей системе социальных потребностей, которая в условиях научно-технической революции претерпевает серьёзные изменения. То, что США и другие развитые страны достигли относительно высокого уровня ВНП в расчёте на «среднюю» душу населения, никак не заслоняет того факта, что миллионы людей в этих странах обездолены, живут в бедности или на грани бедности. Известно, что «верхние сто семей» — горстка миллиардёров в каждой из этих стран располагает львиной долей национального богатства, что на «верхние 10 процентов» населения приходится до половины национального богатства, тогда как «нижние 10 процентов» составляют прозябающие в нищете бедняки и ещё по меньшей мере столько же находятся у черты официально установленного прожиточного минимума, то есть едва сводят концы с концами. Невольно вспоминается старая шутка статистиков о том, что если кто-то съел курицу, а другой лёг спать голодным, то в среднем с точки зрения статистики на каждого пришлось по полкурицы. В эту шутку сегодняшняя действительность вводит лошадиную дозу правды. С другой стороны, валовой национальный продукт — это всё, что производится в стране, а производится много такого, что весьма затруднительно безо всяких оговорок связать с благосостоянием людей. По замечанию одного из западных экономистов, ВНП, помимо всего прочего, включает в себя также стоимость пистолета и ножа, с помощью которых тебя ограбили на улице. Экстраполируя, по примеру Кана и Винера, такую тенденцию на будущее, получили астрономическую величину. Как это скажется на бюджете «средней» семьи в странах Запада, не говоря уже о бедняках? Какую долю займут в этом бюджете столь же быстро растущие расходы на алкоголь, табак, наркотики, порнографию и другие вещи, деликатно относимые к категории псевдопотребностей? Как будет выглядеть в этом свете рост материального благосостояния: в XX веке — дом и машина, в XXI веке — два дома и две машины, в XXII веке — три дома и три машины и так далее? Как будет выглядеть духовное благосостояние? Не окажется ли «постиндустриальное общество» ухудшенной копией современного, с более изощрённой техникой (особенно военной), но с более низким уровнем реального материального и духовного благосостояния людей? Эти и им подобные вопросы с нарастающей остротой зазвучали в том вихре полемики, которая поднялась вокруг книги Кана и Винера, вообще вокруг теорий индустриализма. В условиях растущих нападок, которым подверглась концепция «постиндустриального общества», её сторонники вынуждены были существенно усложнить свои теоретические положения, прибегнув к более изощрённой аргументации и обратившись, помимо ВНП на душу населения, к более широкому кругу социальных показателей. Прежде всего, подверглись пересмотру показатели социальной структуры «постиндустриального общества». Была выдвинута на первый план производственно-профессиональная структура общества, соотнесённая с концепцией «трёх индустрии» (первичная — сельское и лесное хозяйство, рыболовство, добывающая промышленность, вторичная — обрабатывающая промышленность, третичная — сфера обслуживания и духовного производства). В контексте теорий индустриализма получалось, что если для «доиндустриального общества» характерно подавляющее преобладание и по доле занятых, и по доле ВНП до 90% и выше) «первичной индустрии», а для «индустриального» — всё более стремительный рост удельного веса вторичной и особенно третичной «индустрии» за счёт первичной, то для «постиндустриального общества» по такой логике должен был стать характерным полный переворот пропорций (табл. № 1).
Иными словами, доля занятых в сельском хозяйстве и добывающей промышленности сокращалась до величины приблизительно одного процента, доля занятых в обрабатывающей промышленности — до величины примерно десятка процентов, а остальные девяносто приходились на сферы обслуживания и духовного производства. Эта «картина будущего» была дополнена аналогичной схемой эволюции образовательно-квалификационной структуры общества. Если в «доиндустриальном обществе» на каждого дипломированного специалиста с высшим образованием приходилось по меньшей мере сто низкоквалифицированных работников, а на каждого грамотного — по меньшей мере, десяток неграмотных, то в «постиндустриальном обществе» дипломированными специалистами окажется подавляющее большинство работников общественного производства до девяти десятых и выше), недипломированными остаётся меньшинство, а уж неграмотными — и воВсё Ничтожная часть уходящих на пенсию стариков. Получается примерно такое же соотношение, как в таблице № 1. Большое внимание было обращено также на показатели социально-демографической структуры общества. Для «доиндустриального общества» характерна относительно высокая рождаемость (постепенное снижение приблизительно 5–3%), смертность (3–2%) и естественный прирост населения (3–2%), «симметричная» возрастная структура (около половины нетрудоспособных детей и около половины трудоспособных взрослых с ничтожным процентом нетрудоспособных стариков) и низкая средняя продолжительность жизни (менее 50 лет). Для «индустриального общества» характерно падение смертности (2–1%), нарастающее падение рождаемости (3–1%) и соответствующее падение естественного прироста, приближающегося к нулю, «постарение» возрастной структуры с резким уменьшением доли детей и со столь же резким возрастанием доли престарелых, существенный рост средней продолжительности жизни до 70 лет и выше). Экстраполируя эти тенденции на будущее, теоретики индустриализма делали вывод, что «постиндустриальное общество» в данном плане будет отличаться уравновешиванием рождаемости и смертности, прекращением естественного прироста населения («нулевым приростом»), уменьшением в возрастной структуре доли детей до 25–15% с увеличением за этот счёт доли стариков до аналогичной величины (15–25%), ростом средней продолжительности жизни до Показатели социальной структуры общества были дополнены показателями эволюции «типичного» денежного бюджета «средней» семьи и бюджета времени работников общественного производства. В «доиндустриальном обществе», доказывали «индустриалисты», львиная доля расходов в бюджете семьи до девяти десятых и выше) приходилась на продукты питания, поскольку домотканая одежда, хижина и примитивный транспорт не требовали особенно больших расходов, а культура развивалась почти целиком на началах самообслуживания. В «индустриальном обществе» доля расходов на питание неуклонно снижается, за её счёт растут расходы на одежду, а особенно на жилище, транспорт, культуру. Экстраполируя эту тенденцию на отдалённое будущее, «индустриалисты» предсказывали падение доли расходов на питание и одежду в «постиндустриальном обществе» до ничтожной величины примерно нескольких процентов и рост за этот счёт доли расходов на жилище, транспорт и культуру до колоссальной величины, сопоставимой с долей расходов на питание в «доиндустриальном обществе». Точно так же поступали они и в отношении структуры рабочего года. Для «доиндустриального общества» характерен примерно 3500–4000-часовой рабочий год, то есть 52 шестидневные рабочие недели по При таком подходе абстрактные десятки тысяч долларов ВНП на душу населения расшифровывались в конкретных чертах будущего «постиндустриального общества», где в сельскохозяйственном и промышленном производстве трудится не более одной десятой населения, а остальные девять десятых заняты в сферах обслуживания и духовного производства («общество изобилия»), где подавляющее большинство взрослого населения имеют специальное высшее образование и являются дипломированными специалистами, где преодолена сложность современной демографической ситуации с её шатанием от «демографического взрыва» (лавинообразного роста населения) в развивающихся странах до депопуляции (сокращение рождаемости до уровня, не способного компенсировать смертность) в странах развитых, где установилось простое воспроизводство населения (рождается столько же, сколько умирает), где подавляющая расходная часть денежного бюджета людей идёт не на питание и одежду, а на благоустройство жилища, транспорт, культуру («общество массового потребления»), наконец, где люди трудятся не более тысячи часов в год по сравнению с двумя тысячами теперь и четырьмя тысячами столетием раньше, где их свободное время в несколько раз больше современного («общество досуга»). Это была очень броская рекламная картина «общества будущего». И, тем не менее, она подверглась такой же ожесточённой критике со стороны представителей других направлений общественной мысли, какую выдержала незадолго перед тем книга Кана и Винера. Лекция 5. «Антифутурологические волны» Э. ТоффлерКритика теорий индустриализма вообще и концепции «постиндустриального общества» в частности развернулась ещё в первой половине Представители «конвергенционистского» течения, опиравшиеся преимущественно на теоретические воззрения социал-реформистского характера, сомневались в совместимости социально-экономических последствий научно-технической революции с сохранением капитализма в его современном виде и выступали за то, чтобы реформировать его, «приспособить» к будущему путём усиления в нём социалистических начал вплоть до полной «конвергенции» с социализмом (предполагалось, что и в социализме будут усиливаться либерально-демократические начала). Это течение привлекало сторонников критикой пороков буржуазного строя. Типичное произведение этого направления — книга западногерманского социал-демократа профессора Ф. Бааде «Соревнование к 2000 году» (1960, рус. пер. 1962). Кризис «мировой системы социализма» привёл к полному исчезновению этого течения. Со своей стороны, представители «апокалипсического» течения, опиравшиеся преимущественно на философию экзистенциализма, тейярдизма или неопозитивизма, вообще сомневались в совместимости социальных последствий научно-технической революции с дальнейшим существованием человечества и расходились только по вопросу о том, когда и как именно погибнет современная западная цивилизация. Типичное произведение этого направления — книга западногерманского философа-экзистенциалиста К. Ясперса «Атомная бомба и будущее человечества» (1962). Это течение, поначалу даже ещё более слабое и ещё менее авторитетное, чем предыдущее, выдвинулось вскоре на первый план, однако претерпело при этом серьёзные изменения. Как уже говорилось, вплоть до 1970 года «Год 2000» Кана и Винера продолжал находиться в центре внимания футурологов. В пылу дебатов мало кто заметил, что обстановка уже с Начало сдвигу было положено всем памятными политическими кризисами конца Первая «антифутурологическая волна» была связана с растущей тревогой мировой общественности по поводу прогрессирующего загрязнения окружающей природной среды. Она нарастала исподволь, долгие годы, а в конце Как бы то ни было, факт остаётся фактом: «экологическая волна» конца Вторая «волна» накатилась буквально следом за первой. Начались поиски «виновника» загрязнения природной среды. Таковым была признана энергетика, основанная на сжигании невосполнимых ресурсов нефти, газа и угля; материально-сырьевая база с её «вскрышными разработками» и сведением лесов на миллионах гектаров; промышленность, захватывающая сельскохозяйственные угодья, отравляющая воду и воздух; автотранспорт, соревнующийся с промышленностью в отравлении воздуха, убивающий сотни тысяч и калечащий миллионы людей ежегодно; конвейеры на заводах, изматывающие и отупляющие рабочих; «сверхурбанизация», приводящая к противоестественному скоплению многомиллионных масс людей в гигантских «супергородах» — мегалополисах и так далее. Развернулась кампания по «оцениванию технологии», повторившая все перипетии экологической кампании вплоть до создания международной ассоциации и правительственных учреждений специально по этой проблеме. О размахе и характере движения можно судить, например, по книге американских футурологов М. Сетрона и Б. Бартока «Оценивание технологии в динамической среде» (1974). «Технологическая волна» по накалу страстей и скорости нарастания первоначально грозила перехлестнуть первую, но в конечном итоге примерно к середине Перефразируя приведённое выше высказывание одного из участников футурологических конференций, можно сказать, что лозунгом начала Третья «волна» возникла почти одновременно со второй. Она выразилась в оживлении давно существовавшего на Западе антисциентистского течения с его отрицанием науки как конструктивной формы общественного сознания, обвинениями в се адрес, сводившимися к тому, что якобы именно она породила гонку вооружений, развитие атомного, химического, бактериологического оружия массового поражения, загрязнение природной среды, демографический и информационный «взрывы», многочисленные тупики и кризисы середины XX века. Представители этого течения обвиняют учёных в том, что они якобы превратили науку в некую «священную корову», в нечто вроде новой религии и ведут привольную жизнь новоявленных жрецов, которых не трогают тревоги и беды человечества. Отсюда — призывы «упразднить науку», заменить её новыми формами общественного сознания, какими именно — неясно даже авторам подобных призывов. Отзвуки подобных настроений можно было обнаружить, например, в выступлениях американского священника Дж. Платта, сведённых в его книгу «Шаг к человеку» (1966). «Экологический» и «технологический» кризисы дали такого рода взглядам как бы второе дыхание. Число выступлений в этом духе резко возросло. Правда, и третья «волна» вскоре слилась с первой. Но свою роль в подрыве «кредитоспособности» господствовавшего течения — лучшей мишени с антисциентистских позиций трудно было и придумать! — она также сыграла. Под этими ударами облик футурологии стал заметно меняться. Господствовавшее течение осталось преобладающим по числу представителей и произведений, но оказалось дискредитированным, оттертым на второй план в глазах западной общественности и претерпело немаловажные изменения. Оставаясь в принципе на своих прежних позициях, его представители учли новую конъюнктуру, включив в свои концепции мотивы «экологического кризиса», «переоценки технологии», а иногда и антисциентизма. Они сделали гораздо более изощрённой свою аргументацию и намного убавили мажорный тон прогнозов. Это относится даже к последующим работам Г. Кана — наиболее радикального и «стойкого» представителя данного течения, в частности, к его книгам, вышедшим в те годы: «Растущая японская сверхдержава: вызов и ответ» (1970), «Грядущее: размышления о Д. Белл представил свой доклад о «постиндустриальном обществе» на VII Международном социологическом Конгрессе (Болгария, Варна, 1970), внеся некоторые поправки по сравнению с докладами на «Комиссии 2000 года» в Доклад Белла вызвал резкую заочную критику (сам автор на Конгресс не явился). Социологи вынесли ему приговор: «Старомодно». Наверное, эта оценка не осталась для Белла безразличной. Во всяком случае на следующий год он выступил в журнале «Сэрвей» (1971, № 2) с большой статьёй «Постиндустриальное общество: эволюция идеи», а в 1973 году выпустил монографию «Приближение постиндустриального общества: экскурс в социальное прогнозирование». Здесь мы видим существенные новации. Во-первых, уже не игнорируются, как это свойственно теориям индустриализма, принципиальные различия между капитализмом и социализмом. Подчёркивается нереальность их «конвергенции». За социализмом признается «право на существование», но только в определённой плоскости понимания, или, пользуясь терминологией автора, «оси исследования». Если иметь в виду «ось собственности» на средства производства), то различают феодализм, капитализм и социализм. Если «ось собственно производства» — то доиндустриальное, индустриальное и постиндустриальное общество независимо от общественного строя. Если же «ось политики» — то демократическое и авторитарное общество. И так далее. Какая «ось» основная, определяющая, автор не указывает. Во-вторых, отрицается прежняя монополия «валового национального продукта на душу населения» в качестве ключевого показателя развития общества. Выдвигается система социальных показателей, о которой говорилось в предыдущем разделе. В-третьих, более определённо подчёркивается серьёзность проблем, стоящих перед человечеством. Путь к «постиндустриальному обществу» рисуется не таким безоблачным, как прежде. И всё же новые работы Белла продолжали вызывать всё более резкую критику со стороны его коллег. Чутко реагирующий на изменения конъюнктуры, журнал ассоциации американских футурологов «Футурист» (1973, № 6) поместил разгромную рецензию на новую книгу Белла. Автору предъявлялись обвинения в защите позиций «редукционистской» (читай — традиционно-рутинной) науки против «рождающейся целостной науки», в «предубеждениях, свойственных истэблишменту», в «завуалированном утопизме» (утопия «вечного капитализма») и даже, по существу, в прогностической непрофессиональности («ненастоящем футуризме»). Ещё более резко критиковали книгу Белла его западные коллеги на VIII Международном социологическом Конгрессе (Канада, Торонто, 1974), куда автор на сей раз явился сам, но доклада не представил и от участия в дискуссии воздержался. Что касается Г. Кана, тоже пользовавшегося на Западе в Дело дошло до того, что англо-американский журнал «Фючерс» (один из самых представительных органов западной футурологии, в редакционный совет которого входили Белл и Кан) поместил статью (1975, № 1) с убийственной критикой качества прогноза развития экономики Великобритании на 1980 год, разработанного Европейским отделением Гудзоновского института. Этот институт считался одним из самых высокопрестижных исследовательских центров на Западе по разработке социально-экономических и военно-политических прогнозов глобального масштаба. К его услугам прибегали (и прибегают) крупнейшие финансово-промышленные корпорации США, Японии, ряда стран Западной Европы. Институт всё время расширял свою деятельность, создал Европейское (в Париже) и Азиатское (в Токио) отделения, включил в сферу своей компетенции огромные регионы от Палестины до Вьетнама и от Чили до Ирландии и, казалось, не имел никакого отношения к судьбе футурологии, занимаясь в основном практической разработкой прогнозов. Тем не менее и он не ушёл от ударов, обрушившихся на господствовавшее течение. Его прогноз был публично объявлен несостоятельным! Ничего подобного и представить себе нельзя было в В своей последней книге — «Противоречия культуры капитализма» (1976) — Белл предостерегал, что при дальнейшем стихийном развитии событий «капитализм может уничтожить сам себя». В. поисках «оптимизации» социальных процессов автор обращается к религии, как это уже неоднократно делали антисциентисты. Его новое произведение можно понять только в контексте дискуссий, вызванных концепциями, которые появились в начале Сказанное относится не только к Беллу и Кану. Та же участь постигла конвергенционистское течение. Представители апокалипсического течения просто растерялись перед лицом бурного потока событий конца Тоффлер ярким, образным языком публициста рассказал о том, как социальные последствия научно-технической революции развеивают в прах мир современного буржуа, все привычные каноны его социального времени и пространства, его социальной среды, социальных ценностей. Бешено ускоряется темп жизни. Одежда, домашняя обстановка, все вещи, окружающие человека, сами по себе теряют прежнюю престижную ценность. Чем чаще человек может позволить себе их менять, тем выше его престиж в глазах «общества массового потребления». Начинается царство «вещей одноразового пользования». Исчезает прежнее обаяние «отчего дома». Каждая пятая американская семья в среднем ежегодно меняет место жительства. Для «современных кочевников» жилой дом превращается в «жильё одноразового пользования». Разваливается социальный институт семьи и брака, тесный круг друзей. На каждые две свадьбы — один развод! «Друзей» меняют, как перчатки, по мере надобности в «нужных людях» для продвижения по службе или успеха в обществе. Растёт не только проституция, но и просто число безобразных оргий почти совершенно незнакомых друг другу людей. Появляется и тут же распадается множество «брачных коммун». Порнография становится «обычной» литературой, фотографией и кинематографией. Супругу, возлюбленную, друзей заменяют «знакомые одноразового пользования». Преступность, наркомания, массовая деморализация людей растут как на дрожжах. Вместо привычного стиля жизни появляется множество разнообразных «стилей жизни», один другого экстравагантнее и возмутительнее, по прежним понятиям. Вместо привычных «солидных» фирм со строгой иерархией престижа и сфер компетенции служащих раскручивается калейдоскоп возникающих и исчезающих комитетов, центров, комиссий, институтов, корпораций, по-разному (иногда очень значительно) влияющих на развитие экономики, политики, культуры. Вместо стабильной «профильной» организации управления по отраслям возникает «проблемная» организация, каждый раз новая для решения каждой новой проблемы. Вместо привычной бюрократии и плутократии появляется невиданная прежде «адхократия» — «комитеты ад хок» (для данного случая), «калифы на час», которые на этот час оказываются важнее самых важных президентов и директоров. Средства массовой информации — пресса, радио, телевидение, поглощающее кино и театр, — становятся средствами массового оглупления людей, бесцеремонной и бессмысленной манипуляции личностью человека. Искусство превращается в стремительно сменяющие друг друга модные кривлянья, в «потеху одноразового пользования». Наука, подбираясь к секретам управления развитием физического и психического облика человека, готовится поставить массовое оглупление людей и манипуляцию личностью на «научную» основу, ускоряет процесс превращения гомо сапиенс в Всё более неуютно чувствует себя человек в этом «безумном, безумном мире». Всё чаще оказывается он в состоянии шока. А ведь всё это, доказывает автор, только начало. Потому что это — не просто шок, а футурошок, шок от столкновения с будущим. Как же встретить этот «вызов будущего»? Тоффлер предлагает рецепты: во-первых, срочно развивать «исследования будущего», интегрировать прогнозирование — целеполагание — планирование — программирование — проектирование — управление в единую систему; во-вторых, начать «обучение будущему» в школах, университетах, по каналам массовой информации, знакомя людей, особенно молодёжь, с социальными последствиями научно-технической революции, облегчая их «приспособление» к будущему; в-третьих, расширять практику социальных экспериментов, искусственно создавая «плацдарм для наступления на будущее». Слов нет, и то, и другое, и третье немаловажно. Но столь же ясно, что одним лишь исследованием, преподаванием и социальным экспериментом беде не поможешь. Без изменения образа жизни любые попытки «наступления на будущее» остаются заведомо утопическими. Тем самым ещё более усиливается впечатление безысходности «футурошока». Всё это, вместе взятое, произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Динамика ВНП на душу населения, радужные миражи «постиндустриального общества», «конвергенция», экзистенциалистские стенания по поводу «отчуждения личности» — всё это показалось сущим вздором по сравнению с обрисовавшейся угрозой надвигающейся катастрофы. Почти два года вокруг книги Тоффлера кипели споры на тему о том, реальна ли грядущая катастрофа, и если да, то как её избежать. Однако прошло лишь немногим более года — и появились книги, по сравнению с которыми Тоффлер выглядел таким же оптимистом, как ранее Белл и Канн по сравнению с ним самим. Лекция 6. Римский клуб и его роль в исследовании проблематики будущегоВ 1971 году вышла книга, которой было суждено сыграть особую роль в эволюции футурологии на протяжении Римский клуб, получивший название по месту своей штаб-квартиры, был создан в 1968 году по инициативе А. Печчеи, итальянского промышленника, члена правления фирм «Оливетти» и «Фиат», председателя Комитета Атлантической экономической кооперации (одной из экономических организаций НАТО). Печчеи пригласил около полусотни видных учёных, бизнесменов и общественных деятелей Запада (впоследствии их число было увеличено) регулярно собираться для обсуждения проблем, поднятых экологической и технологической «волной». Члены клуба объехали столицы многих стран мира, стремясь обратить внимание правительств и общественности — прежде всего учёных — на серьёзность этих проблем. Кроме того, клуб располагал достаточными средствами (через поддерживающие его фирмы), чтобы заказать специальные научные исследования по данной проблематике. В июле 1970 года на заседании клуба был обсуждён очередной доклад, на этот раз — профессора Форрестера о его опыте моделирования социальных систем. Доклад произвёл большое впечатление и был развёрнут в монографию, а группе молодых коллег Форрестера во главе с Д. Медоузом заказали исследование проекта по «глобальному моделированию» (в развитие положений Форрестера) с использованием ЭВМ. Спустя год монография вышла в свет, исследование было завершено, и журнальный отчёт о нём опубликован. Однако информация Форрестера и Медоуза на первых порах осталась попросту непонятой. Потребовалось около года, пока вышла книга группы Медоуза «Пределы роста» (рус. пер. 1971) и пока, наконец, до общественности дошло, что выводы Форрестера — Медоуза сенсационны, что по сравнению с ними апокалипсические сентенции Тоффлера— сущая идиллия. Вот тогда-то, в конце 1972 года, взорвалась ещё одна «футурологическая бомба». Между тем Форрестер с самого начала говорил об очень серьёзных вещах. Он предложил вычленить из сложного комплекса глобальных социально-экономических процессов несколько решающих для судеб человечества, а затем «проиграть» их взаимодействие на кибернетической модели с помощью ЭВМ совершенно так, как уже «проигрываются» противоречивые технологические процессы при определении оптимального режима работы какого-нибудь предприятия. В качестве ключевых процессов в исследовании Форрестера—Медоуза были избраны рост мирового народонаселения, рост промышленного производства и производства продовольствия, уменьшение минеральных ресурсов и рост загрязнения природной среды. Моделирование с помощью ЭВМ показало, что при существующих темпах роста населения мира (свыше 2% в год, с удвоением за 33 года) и промышленного производства (в Чтобы избежать такой катастрофы, создать «глобальное равновесие», авторы рекомендовали резко сократить темпы роста населения и промышленного производства, сведя их к уровню простого воспроизводства людей и машин по принципу: новое — только взамен выбывающего старого (концепция «нулевого роста»). С этих позиций уровень жизни, приближённо выражаемый величиной валового национального продукта на душу населения, не годился для обобщающего показателя. Форрестер предложил другой — «качество жизни», который к тому времени давно уже служил предметом дискуссий, а сам Форрестер трактовал его как интегральный показатель плотности (скученности) населения, уровня промышленного и сельскохозяйственного производства, обеспеченности минеральными ресурсами и загрязнённости природной среды. Не менее важными для «качества жизни» признавались масштабы стрессовых ситуаций на работе и в быту, а также качество охраны здоровья. Наконец, высказывалось предположение, что в современных условиях уровень и качество жизни находятся в обратной зависимости по отношению один к другому: чем выше уровень жизни, связанный с темпами роста промышленного производства, тем быстрее истощаются минеральные ресурсы, быстрее загрязняется природная среда, выше скученность населения, хуже состояние здоровья людей, больше стрессовых ситуаций, то есть, в понимании автора, ниже становится качество жизни. Позднее этот тезис подлил масла в огонь дискуссии по поводу содержания понятий «уровень», «стандарт», «качество», «стиль» и «образ жизни», разгоревшейся на Западе в середине Сенсационной в концепции Форрестера—Медоуза стала не их трактовка качества жизни и даже не угроза глобальной катастрофы, а то, что в данном случае авторы апеллировали к авторитету не человеческого, но электронного мозга компьютера. И компьютер дал сигнал: впереди — катастрофа. Это-то и вызвало бурю полемики (продолжающейся, кстати, и до сих пор). Встал вопрос, имеют ли право Медоуз и его сотрудники выступать от имени «всеведущего» компьютера и разыгрывать роль новоявленного «бога из машины» в стиле древнегреческих трагедий? Ведь ЭВМ работают по заданной программе, а программу задают люди. Правильно ли составлена программа и достаточно ли основательны теоретико-методологические принципы её построения? Первый же развёрнутый ответ на эти вопросы гласил: нет. В журнале «Фючерс» (1973, № 1 и 2) появилась серия статей, подготовленных сотрудниками группы по изучению политики в отношении науки во главе с Г. Коулом и К. Фримэном (Сассекский университет, Великобритания). В том же году статьи были опубликованы сразу несколькими издательствами в виде отдельных сборников. Серия открывалась статьёй «Мальтус с компьютером». Далее во всех статьях Форрестера и Медоуза упрекали за попытку оживить неомальтузианство. Конкретно им предъявлялись обвинения:
Последнее обвинение выглядело особенно тяжким, поскольку речь шла о соответствии сделанного прогноза требованиям современного прогнозирования социальных процессов, которое ориентировано не просто на предсказание, а на содействие оптимизации решений путём сопоставления данных поиска и норматива. В том же номере «Фючерс» трибуна для ответа на критику была предоставлена авторам «Пределов роста». Медоуз и его сотрудники признали «некоторое несовершенство» своих моделей, но настаивали на правомерности использования их, пока не будут разработаны более совершенные. Они признавали односторонность своего подхода, но указывали, что при известных условиях и соответствующих оговорках глобальный подход вполне допустим и что в их книге имеются элементы и нормативного подхода. С тех пор и по сей день оба подхода, как два знамени, обозначают две главные противоборствующие силы футурологии на современном этапе её эволюции. Главное же в том, что Медоуз и его коллеги обвиняли своих оппонентов в негативном подходе, поскольку те не предлагали позитивной альтернативы. В особенности они возмущались тем, что их критики обрушились на две первые, предварительные части задуманной работы на «Мировую динамику» и «Пределы роста»), не дождавшись двух последних, заключительных частей — коллективной монографии тех же авторов «Навстречу глобальному равновесию» (вышла за месяц до появления уже подготовленного к тому времени номера «Фючерс» с серией критических статей) и подробного отчёта об исследовании в целом под заглавием «Динамика роста в ограниченном мире» (1974). Но эти обвинения уже не представляли особого интереса. К весне 1973 года в разработку поисковых и нормативных моделей — альтернатив моделям Форрестера-Медоуза — включилось свыше десятка значительных исследовательских групп и ряд отдельных учёных. Число работ по этой проблематике стало расти, как снежный ком. «Бум прогнозов» начала и середины В 1974 году появилась следующая значительная работа того же ряда — второй доклад Римскому клубу, книга М. Месаровича (США) и Э. Пестеля (ФРГ) «Человечество на поворотном пункте». Её авторы попытались преодолеть недочёты своих предшественников. Процесс моделирования был намного усложнён, главным образом за счёт расширения имитационного и игрового инструментария. Чрезвычайно усилился нормативный аспект исследования. В центре внимания авторов оказалась разработка альтернативных нормативно-прогнозных сценариев разрешения назревающих проблем. Одна группа таких сценариев касается различных вариантов помощи развивающимся странам со стороны развитых, имея в виду ликвидацию растущего пока что разрыва между их промышленными потенциалами. Другая группа касается различных вариантов урегулирования отношений между странами — производителями и потребителями нефти. Третья — различных вариантов решения мировой продовольственной проблемы. В отличие от Форрестера-Медоуза с их указанием на угрозу глобальной катастрофы и рекомендацией скорейшего перехода к «нулевому росту» общий вывод работы Месаровича-Пестеля таков: при сохранении существующих тенденций катастрофа ожидается прежде всего в ближайшие десятилетия в регионах, охватывающих развивающиеся страны мира; позднее она скажется и на развитых странах, которые и без того будут испытывать растущие трудности. Рекомендации: возможно скорее перейти не к «нулевому», а к «органическому росту», дифференцировав темпы роста в зависимости от уровня развития страны с увеличением помощи развивающимся странам и с упором на форсирование решения мировой продовольственной и нефтяной проблемы. Авторы, как и их предшественники, исходили из незыблемости существующего строя. Утопичность их надежд на решение социальных проблем, стоящих перед человечеством при сохранении существующего положения вещей, очевидна. Не удивительно, что книга подверглась на Западе не менее жёсткой критике, чем работы Форрестера-Медоуза. В 1976 году появились третий и четвёртый доклады Римскому клубу — книги исследовательских групп под руководством Я. Тинбергена (Нидерланды) «Обновление международного экономического порядка» и Д. Габора (Великобритания) «За пределами века расточительства». Первая книга, по существу, имеет в виду перестройку экономических отношений между развитыми и развивающимися странами мира. Общий вывод работы: при существующих тенденциях в ближайшие десятилетия разрыв между развитыми и развивающимися странами возрастёт до катастрофических масштабов с угрозой полного развала экономики последних, гибели сотен миллионов людей от голодной смерти и с серьёзными осложнениями международных отношений в целом. Рекомендации: существенно увеличить финансовую и продовольственную помощь развивающимся странам по линиям субсидий, займов и торговли с целью форсировать индустриализацию этих стран и оптимизировать их экономику на основе торможения гонки вооружений. Вторая книга посвящена, в основном, проблемам и перспективам истощения минеральных ресурсов мира. Вывод: продолжение в будущем наблюдаемых тенденций неизбежно приведёт к крушению существующего мирового топливно-энергетического и материально-сырьевого баланса. Рекомендации: оптимизация того и другого баланса путём максимально-возможного увеличения в них удельного веса возобновляемых ресурсов (как энергетических, так и материальных) при строжайшей экономии, распространении замкнутых циклов производства, многократном использовании вторичного сырья и так далее. Как видим, дальнейшая разработка перспективных глобальных проблем идёт по линии сужения и углубления исследований с целью получить более конкретные и содержательные рекомендации. В Шестой доклад Римскому клубу — книга «Нет пределов обучению» (1979), подготовленная авторской группой в составе: Дж. Боткин (США), М. Эльманджра (Марокко) и М. Малица (Румыния) — посвящён перспективным проблемам народного образования, способного, по мнению авторов, значительно сократить разрыв в уровне культуры людей различных социальных групп, стран и регионов мира. Авторы считают, что существующая система народного образования, если говорить о глобальных масштабах, стала анахроничной, неспособной содействовать решению наиболее трудных задач, вставших перед человечеством, и прежде всего — способствовать ускоренному прогрессу экономики и культуры освободившихся стран. Они рекомендуют коренным образом реформировать систему народного образования, ориентируя её на актуальные современные проблемы человечества, на понимание общеглобального характера этих проблем и вместе с тем серьёзно совершенствуя процесс обучения путём внедрения новых, более прогрессивных методов. Седьмой доклад — монография «Диалог о богатстве и благосостоянии» (1980), подготовленная с помощью исследовательской группы итальянским экономистом О. Джиарини — представляет собой попытку создать новую теорию политической экономии с полной ревизией всех предшествующих экономических учений, включая марксистское. В основе концепции автора лежит тезис о том, что при развитии экономики и культуры человечеству приходится считаться не только с «наследством» — особенностями общественного производства, но и с «приданым» — масштабом и характером невозобновимых природных ресурсов. Отсюда он делает вывод, что дальнейшее развитие экономики без учёта экологических последствий чревато катастрофой, и рекомендует объединить политическую экономию и социальную экологию в единую научную дисциплину, научиться принимать в расчёт не только финансовую сторону производства, но и природные ресурсы, часто не поддающиеся финансовым оценкам. На протяжении ряда последующих лет доклады Римскому клубу появлялись почти ежегодно, причём проблематика глобального моделирования разрабатывается многими исследовательскими группами, в том числе и не связанными непосредственно с Римским клубом. С детально разработанными моделями выступили исследовательские группы под руководством И. Кайя (Япония), А. Эрреры (Аргентина), Г. Линнемана (Нидерланды), В. Леонтьева (ООН), А. Габю (Швейцария), П. Робертса (Великобритания) и другие. С 1972 года функционирует Международный институт прикладного системного анализа в Лаксенбурге (Австрия), значительная часть проблематики которого непосредственно связана с вопросами глобального, регионального и проблемного моделирования. В число членов — учредителей этого института наряду с США, ФРГ, Англией, Францией, Италией, Канадой вошли СССР, ГДР, Болгария, Польша, Чехословакия, Венгрия. Аналогичные институты были созданы в ряде стран мира, в том числе и в Советском Союзе. Лекция 7. Современный этап развития исследований будущего. Глобалистика и альтернативистикаНабор глобальных проблем современности — первоначально у разных авторов весьма различный — постепенно отстоялся и свёлся примерно к десятку-полутора общепризнанных, с самыми несущественными вариациями. Ключевой проблемой, от которой зависело решение всех остальных, большинство авторов считало гонку вооружений. В Между тем, гонка вооружений год от года расширяла масштабы и набирала темпы роста. Триллион долларов в год — это, по меньшей мере, пятая-шестая часть всего совокупного общественного продукта человечества. А расходы на вооружение удваивались каждые пять лет. Становилось очевидным, что ещё два-три пятилетия, и либо мировая экономика просто рухнет под тяжестью танков, истребителей и ракетоносцев, либо у одной из сторон возникнет соблазн, воспользовавшись временными преимуществами или какими-то благоприятными обстоятельствами, покончить с противником одним ударом. А это, даже в самом удачном для агрессора случае, означало гибель сотен крупных городов и сотен миллионов людей, превращение мира в подобие послевоенной Европы. Скорее же всего это означало бы гибель человечества в огне всеистребляющей ядерной войны. Но как покончить с гонкой вооружений без капитуляции одного из гонщиков? На этот вопрос ответа не было. Точнее он более чем очевидно просматривался в многолетних бесплодных переговорах хотя бы о некотором сдерживании гонки. И это вселяло чувство безысходности по отношению не только к данной проблеме — ко всему комплексу глобальных проблем. Следующей по значимости в большинстве концепций глобальных проблем современности шла проблема преодоления или хотя бы минимизации растущего разрыва в уровне развития развитых и развивающихся стран. Этот разрыв, который первоначально (после начала крушения мировой колониальной системы) выражался формулой «в несколько раз», позднее стал выражаться формулой «в десятки раз», то есть, при существующих условиях, безнадёжно и навсегда. Серьёзность этой проблемы заключалась не только в относительном росте масштабов разрыва, хотя и одного этого фактора было бы достаточно для опаснейшего роста напряжённости в международных отношениях при любом уровне благосостояния развивающихся стран. Что толку, если вам удалось отремонтировать свой старый велосипед, когда вы видите, что богатый сосед пересаживается из «Фиата» в роскошный «Роллс-Ройс»? Да вы его в порошок сотрете при первой возможности! Но главное в том, что масштабы страданий подавляющего большинства населения развивающихся стран поражали воображение и Третий комплекс глобальных проблем связан с жизненными ресурсами человечества, среди которых на первый план выдвигается продовольственная проблема. Эта проблема начала обостряться в развивающихся странах мира ещё в С тех пор население развивающихся стран более чем удвоилось и в перспективе ближайших десятилетий наверняка ещё раз удвоится. А второго «чуда» от науки ожидать не приходится. Как говорится, дай Бог, если хоть немного, но стабильно будет наращиваться урожайность там, где она ещё не достигла передовых мировых стандартов. Снова растёт зависимость развивающихся стран (особенно в Африке) от иностранной продовольственной помощи. Снова маячит призрак катастрофического голода в развивающихся странах. Сравнительно менее остры проблемы, связанные с другими жизненными ресурсами человечества — с топливом и сырьевыми материалами, а также с транспортным балансом и мировой торговлей, без чего невозможна реализация ресурсов. Но и они достаточно тревожны, о чём можно судить по панике, которая возникает всякий раз, когда происходит сбой в снабжении нефтью, газом, углём достаточно крупных регионов мира, а также по периодическому ажиотажу на дефиците других минеральных ресурсов. Что касается транспортных проблем, то достаточно одного примера: счёт погибшим в одних только автокатастрофах пошёл в мировых масштабах на сотни тысяч, а серьёзно травмированным и увечным — на миллион с лишним ежегодно. Между тем, пока что катается в автомашинах меньше четверти мирового народонаселения. Остальные три четверти (кстати, наименее дисциплинированные на автодорогах) завидуют счастливцам чёрной завистью и стремятся во чтобы то ни стало обзавестись собственной машиной. Можно себе представить, сколько миллионов станут ежегодно разъезжать по кладбищам и больницам, когда исполнится эта мечта! Наконец, в мировой торговле «ножницы» между естественно складывающимися на рынке низкими ценами на сельскохозяйственную продукцию развивающихся стран и высокими ценами на промышленную продукцию стран развитых привели к безнадёжным триллионным долгам первых последним. Выплатить эти долги физически невозможно, так что фактически растёт дань развитых стран развивающимся. Но ведь развитые страны никто не завоёвывал, чтобы облагать данью. Рано или поздно игра в «торговлю» окончится и тогда опять в поле зрения начнёт маячить глобальная катастрофа. Зато к числу наиболее острых принадлежит экологическая проблема. В развитых странах мира её более или менее успешно пытаются решать, да и то далеко не везде и не во всём это удаётся. Но в развивающихся странах воздушное, водное, ландшафтно-почвенное, радиационное, тепловое, шумовое, «мусорное» (твёрдые отходы) и химикатное (нитраты и прочее) загрязнение окружающей среды идёт нарастающими темпами и масштабами и борьба с ним ведётся преимущественно ставшим уже привычным пустословием. В особенно плачевном состоянии находятся страны с тоталитарным режимом, поскольку социально безответственные правительства ведут себя по отношению к природе просто как стервятники. Все рекорды в данном отношении побил Советский Союз и постсоветская Россия, где правящая клика довела природную среду до прямо-таки тотально бедственного состояния, и слово «Чернобыль» сделалось символическим обозначением надвигающейся экологической катастрофы не только по части радиационного загрязнения окружающей среды. В общем, год за годом человечество неуклонно приближается к краю пропасти, за которым загрязнение природы становится необратимым, то есть гибельным для людей. По подсчётам специалистов, до этой роковой черты остаются считанные десятилетия — разное число десятилетий у разных авторов, но именно десятилетий, а не веков. Менее нагляден катастрофический характер демографической проблемы, но не менее серьёзен. Ясно, что народонаселение Земли не может удваиваться каждые полвека, как это только что произошло в Проблемы гонки вооружений Третьего мира, жизненных ресурсов, экологии и демографии обязательно входят в перечень глобальных проблем современности практически у всех авторов. Остальные Некоторые авторы добавляют в перечень глобальных проблем современности проблемы освоения Мирового океана и космоса, а также проблемы науки и научно-технического, прогресса, без которых браться за решение глобальных проблем заведомо бесполезно. Однако, на наш взгляд, такого рода проблемы органически входят в вышеперечисленные, причём их ряд может быть значительно продолжен. С другой стороны, ряд авторов (включая автора этих строк) выдвигают на первый план в качестве суперключевой проблему социально-политических изменений глобального масштаба, не без оснований полагая, что при существующем положении вещей ситуация будет ухудшаться вопреки любым конструктивным предложениям и благим пожеланиям. Но другие авторы считают такую проблему само собой разумеющимся условием решения остальных и опасаются, что выдвижение её в качестве ключевой приостановит решение прочих в ожидании указанных изменений. Здесь было бы вряд ли целесообразно останавливаться на глобальных проблемах современности более детально. На этот счёт существует огромная литература, и хотя тема далеко не исчерпана, мало того, с годами отнюдь не увядает (скорее наоборот) в задачу настоящей работы не входит ещё одна трактовка глобалистики. Хотелось бы остановиться лишь на трёх замечаниях принципиального характера. Во-первых, все перечисленные глобальные проблемы, если задуматься над ними как следует, поражают своей безысходностью, практической неразрешимостью — по крайней мере, при существующем положении вещей, — и если что доказывают, то неизбежность глобальной катастрофы не позднее XXI века, возможно даже первой половины последнего. Разум человеческий не может смириться с подобной перспективой — подобно тому, как обыденное сознание не может смириться с необходимостью смертности человека ради жизнеспособности человечества — и это изначально придаёт глобалистике тупиковый характер. Следует отметить, что со времени рождения в начале И при всём том масштабность, острота, катастрофичность глобальных проблем современности остаются такими же, как и 30 лет назад. Число частично и полностью безработных в слаборазвитых странах постепенно приближается к миллиарду, а ведь эти люди, в отличие от своих таких же безработных отцов и дедов, получили, по меньшей мере, начальное образование, знают о том, что на планете существует более привлекательная жизнь, безуспешно рвутся в богатые страны мира. Зреет социальный взрыв огромной мощности. Есть все для такого взрыва. Это — тоталитарные, изуверские и мафиозные структуры, в руки которых год за годом «плывёт» оружие массового поражения — ядерное, химическое, бактериологическое. Как только «доплывет» — начнётся Четвёртая мировая война (считая Третьей «Холодную войну» Во-вторых, мировая общественность так и не осознала до конца серьёзность глобальных проблем современности. Мало того, решительно отторгла эти проблемы по причине явной психологической усталости от бесконечного нагнетания ужасов надвигающейся глобальной катастрофы. Это оказалось похожим на прогнозы грядущих землетрясений в Калифорнии или Японии. Ну, надвигаются и надвигаются — может быть, действительно гибельные. Но не бежать же Типичным в этом смысле было письмо одного читателя (точнее, писателя), опубликованное в московской «Независимой газете». Автор знать не хочет разницы между прогнозами — предсказаниями политиков или публицистов и научными прогнозными разработками. «Все врут календари», — ворчит потомок Фамусова. Огульно охаяв прогнозирование во всех его разновидностях, автор поясняет причину своего недовольства: «предсказательский бум» — это «игра на и без того натянутых нервах». Пусть завтра человечество погибнет, но сегодня оставьте меня в покое! Удивительно Наконец, в-третьих, вселенская апатия убаюкивает правительства, и те все, без единого исключения, встают перед глобалистикой в позу кролика перед удавом. Вот уж, поистине, по пословице: дитя (народ) не плачет — мать (правительство) не разумеет. Правда, поначалу правительства едва ли не всех ведущих держав мира очень испугались. В 1972 году, после первых же сообщений о сенсационных выводах Форрестера, в замке Лаксенбург под Веной был спешно создан Международный институт прикладного системного анализа для проверки степени серьёзности обнаруженной опасности. В институте — редкий случай для того времени — мирно сели рядом специалисты из США и СССР, их союзников с той и другой стороны. Несколько институтов того же профиля появилось и в отдельных странах — в Москве даже два, если не три: собственно для СССР и для СЭВа. Но вскоре выяснилось, что если катастрофа и грозит, то не через годы, а скорее через десятилетия. Между тем, если правительства мира отличаются разной степенью ответственности перед своими избирателями — то перед детьми и внуками своих избирателей, перед человечеством XXI века все они без малейшего исключения полностью безответственны. И это ещё больше укрепляет чувство безысходности, обречённости человечества перед лицом глобальных проблем современности. Да, с позиций глобалистики, ввиду пассивности мировой общественности и бездействия правительств ведущих держав мира, глобальная катастрофа неизбежна. Но, может быть, выход мыслимо найти за рамками глобалистики? И выход, действительно, был найден на совсем ином направлении междисциплинарных исследований. Ко второй половине Первый лагерь составляли носители мажорных футурологических традиций Своих идейных противников в Римском клубе и идеологически примыкавших к нему течениях Герман Кан и его единомышленники, как мы уже говорили, заклеймили ярлыком «экологических пессимистов» («экопессимистов»), чересчур выпячивающих экологическую сторону дела и не верящих во всемогущество научно-технического прогресса. В свою очередь, они тут же получили от оппонентов ярлык «технологических оптимистов» («технооптимистов») — идолопоклонников НТР. Борьба между «экопессимистами» и «технооптимистами» составила основное содержание истории футурологии последней четверти XX века. Она продолжается и поныне. «Технооптимисты» обрели союзников там, где меньше всего ожидали. Воинствующий антикоммунист, злейший враг Советского Союза Герман Кан вдруг сделался самым любимым автором «Правды». Конечно, о переводе его трудов на русский язык (кроме как «для служебного пользования») и речи быть не могло, поскольку там СССР и «социалистический лагерь» представали в довольно неприглядном свете. Но утверждение «технооптимистов», что всё хорошо, а будет ещё лучше, как нельзя лучше соответствовало идейным установкам Кремля того времени. Как раз во второй половине Фонтан советской глобалистической футурологии пустил в 1985 году последнюю струю коллективным трудом «Марксистско-ленинская концепция глобальных проблем современности», после чего вскорости иссяк: во времена горбачёвской перестройки стало не до глобалистики. По иронии судьбы мы вновь — в который уже раз! — опоздали на целую эпоху. До этого (и отнюдь не впервые) мы точно так же опоздали с признанием научно-технической революции. Мы открещивались от неё, как от дьявола, почти все Разум человеческий никогда и ни при каких обстоятельствах не может смириться с неизбежностью какой бы то ни было катастрофы — тем более глобальной. Так уж устроен разум человеческий. Правда, разные обладатели упомянутого достоинства по-разному реагируют на надвигающуюся опасность. Одни предпочитают Надежду — например, на знаменитое русское «авось пронесет!» Другие обращаются к Вере — в бога или в научно-технический прогресс, в данном случае безразлично. Подавляющее большинство целиком отдаётся Любви, скажем, к своим ближним, во всяком случае замыкаясь в личных делах и знать ничего не желая о судьбах человечества. Ну, а некоторым общества трёх сестёр недостаточно, они взывают к матери — Софии-Мудрости. И та вразумляет, наставляет на путь истинный. Например, указывает на возможность спасения от надвигающейся катастрофы переходом от зашедшей в гибельный тупик существующей мировой цивилизации к цивилизации качественно иной, альтернативной, способной успешно преодолеть трудности, связанные с глобальными проблемами современности. Первые, сравнительно робкие голоса «софийской» тональности зазвучали ещё в первой половине Мы и в данном случае верны себе — отстаём позорнейшим образом. Лишь с 1990 года стали появляться первые работы по альтернативистике. Одним из первых появился препринт В. Г. Буданова «Альтернатива общественного прогресса: гомо агенс» (тиражом 50 000 экз.). Правда, автор сосредоточил внимание лишь на одном вопросе — перестройке сознания. Более широко интересующая нас проблематика освещена в работе И. М. Савельевой «Альтернативный мир: модели и идеалы» (М., 1990; работа носит преимущественно обзорный характер, давая некоторое представление о западной литературе). Заявлена в проспекте книга А. Н. Чумакова «Философия глобалистики: поиск путей выживания цивилизаций» (как видим, предполагается работа также обзорного характера). Тот же обзорный характер носит докторская диссертация Л. Н. Вдовиченко «Формирование социально-политических воззрений альтернативистов» (1990). И только статья Г. Г. Дилигенского «Конец истории или смена цивилизаций?», подготовленная к международному семинару в Новосибирске в мае 1991 года содержит попытку выработки собственной концепции альтернативистики. Но и то лишь в качестве реакции на нашумевшую в 1990 году статью американского политолога Ф. Фукуямы «Конец истории?» Возможно, здесь перечислены далеко не все наиболее значительные советские работы по альтернативистике. Но в количестве ли дело? Важно, что это — последние советские работы. И по альтернативистике тоже. Каким будет старт российской альтернативистики, заявившей о своём существовании не только книгой И. В. Бестужева-Лады «Альтернативная цивилизация» (1998)? Это зависит от того, какое внимание будет уделено данной проблематике в условиях, когда, мягко говоря, не до неё: выжить бы России в ближайшие годы, а уж потом думать о выживании человечества в ближайшие десятилетия. Но «первые ласточки» уже пытаются сделать «альтернативную весну: в Что касается их многочисленных западных коллег, то из них трудно выделить сколько-нибудь общепризнанных лидеров типа Германа Кана для «технооптимистов», Аурелио Печчеи для «экопессимистов» или Элвина Тоффлера, которого, в известной мере, правда, можно отнести к предтечам альтернативистики. На память приходят разом несколько десятков имён одинаково первоклассных авторов, перечислять которые здесь — значит намного выйти за рамки лекции, а упомянуть лишь некоторых — значит обидеть остальных. Скажу лишь, что по сравнению с глобалистикой здесь намного выше процент сравнительно молодых от 25 до 40 лет) авторов и ещё выше — процент авторов-женщин, сильнее предрасположенных к проблематике именно альтернативистики. Что же? Молодёжь, да ещё женского пола — это не так уж плохо для старта нового направления междисциплинарных исследований. Чтобы альтернативистика — в противоположность глобалистике — не выглядела совсем уж безликой, сошлёмся в качестве иллюстрации на две-три выдающиеся работы, которые произвели наибольшее впечатление в ряду двадцати-тридцати столь же выдающихся из двухсот-трёхсот первоклассных трудов. Это, конечно же, Гейзел Гендерсон — «Создание альтернативных будущностей» (1978). С характерным подзаголовком: «Конец экономики» и с предисловием одного из наиболее авторитетных предтеч альтернативистики — Э. Шумахера. Основная идея труда, нашумевшего в своё время, — необходимость перехода от привычных категорий политэкономии к оптимальному сочетанию критериев экономики и экологии, к качественно иному образу жизни общества, включая полное переосмысление сущности научно-технического прогресса на благо людей. Эти идеи она развивала позднее ещё в двух столь же нашумевших книгах — «Политика солнечной эпохи: альтернатива экономике» (1981) и «Парадигмы в прогрессе (Смена парадигм): жизнь за пределами экономики» (1991). Следует назвать и Мэрилин Фергюсон — «Заговор Водолея: личные и общественные трансформации в Чтобы не создалось обманчивого впечатления, будто современная альтернативистика представлена только симпатичными американскими дамами с фамилиями, оканчивающимися на «сон», упомянем ещё две книги, вполне равноценные, на наш взгляд, предыдущим: Л. Броун (США) «Созидание устойчивого общества» (1981) — широчайшая панорама альтернативистики, и Ж. Робен (Франция) «Смена эпох» (1989) — с упором на радикальную переориентацию экономики и политики, а также на необходимость реморализации общества. Как уже говорилось, этот список нетрудно дополнить ещё несколькими десятками названий работ того же качества. Вместо того, чтобы и далее перечислять названия, которым всё равно не хватит места даже для наикратчайших аннотаций, гораздо разумнее, по нашему убеждению, задаться вопросом: почему десятки блестящих книг по альтернативистике — ничуть не менее, а в некоторых отношениях даже более интересные, чем книги Кана и Тоффлера, первые доклады Римскому клубу — не получили в мировой аудитории того же отзвука, не дали того же эффекта разорвавшейся бомбы? Виной ли тому изменение обстановки, когда на первый план в глазах читателей выходят проблемы не столько будущего, сколько настоящего — распад Советской империи, предродовые судороги рождения нового Багдадского халифата от Марокко до Индонезии, от Казани до Южной Африки, смена противостояния СССР — США противостоянием США — Западная Европа — Япония и тому подобное? Или психологическая усталость читательской аудитории от любой «литературы о будущем», ничего, кроме неприятностей, не несущей? Или неспособность самих авторов преодолеть психологический барьер неприятия всего качественно нового, «пробиться» к читателю, «достучаться» до его ума и сердца? Или Собственно, попытки найти ответы на эти вопросы и составляют суть настоящего курса лекций. Начать эти поиски, как представляется, необходимо, в свою очередь, с вопроса: что имеется общего во всех работах по альтернативистике при всех различиях между отдельными авторами? Внимательный анализ литературы обнаруживает, что таких «пунктов схождения» насчитывается ровно пять. Они же и составляют основные условия спасения от катастрофы на путях перехода к альтернативной цивилизации. Во-первых, если не все, то подавляющее большинство авторов считают, что поскольку то или иное состояние общества в конечном счёте определяется состоянием энергетики, значит, переход к альтернативной цивилизации невозможен без восстановления на качественно новой основе серьёзно нарушенного к настоящему времени глобального топливно-энергетического и зависимого от него материально-сырьевого баланса. Во-вторых, признается столь же необходимым восстановление на качественно новой основе столь же серьёзно нарушенного глобального демографического баланса, нормализация воспроизводства поколений. В-третьих, в точности то же самое относится к катастрофически «идущему вразнос» глобальному экологическому балансу, который также подлежит восстановлению на качественно новой основе. В-четвёртых, ясно, что всего этого невозможно достичь не то, что при гонке вооружений, но даже при сохранении сегодняшнего уровня производства оружия — тем более что оно ежечасно грозит человечеству уничтожением. Следовательно, подразумевается необходимость всеобщего и полного разоружения. Наконец, в-пятых, человечеству не выжить — даже при исполнении всех четырёх вышеперечисленных условий, если не поставить во главу угла системы ценностей гуманность, то есть самого человека, его благополучие и полноценное развитие. Так родилась наиболее распространённая формула альтернативной цивилизации: низкоэнергетическая (в смысле экономичности потребления энергии), высокоустойчивая (в смысле восстановления глобальных балансов, на которых зиждется человечество), экологически чистая, полностью демилитаризованная и подлинно человечная. Следует отметить, что за последние два десятилетия XX века в мировой футурологии не произошло никаких существенных сдвигов. Да, продолжают выходить «Доклады Римскому клубу». В 2000 году переведена на русский язык книга-доклад Э. Вейцзеккера, А. и Л. Ловинсов «Фактор четыре: затрат — половина, отдача — двойная» (заглавие говорит само за себя). Да, почти каждый год выходит несколько интересных, иногда просто блестящих монографий по глобалистике и альтернативистике, не уступающих предыдущим ни в чем. Кроме… мировой сенсационности футурологических трактатов В 2000 году в России издан фундаментальный труд «Впереди XXI век: перспективы, прогнозы, футурологи. Антология современной классической прогностики 1952–1999». Ожидаются издания на английском, французском, немецком и итальянском языках. Антология включает в себя главы из 17 произведений, ставших в своё время мировыми сенсациями, плюс два десятка кластеров конкретных прогнозов. Она открывается именами Р. Юнгка (1952), Б. Де Жувенеля (1963), Д. Белла (1966), Г. Кана (1967), Э. Тоффлера (1970), А. Печчеи (1977), а завершается именами Г. Гендерсона (1981) и Дж. Найсбитта (1990). Если учесть, что последняя книга развивает положения предыдущей, изданной в 1982 году — последней сенсации современной футурологии, то создаётся впечатление, будто «Золотой век» прогностики целиком уместился в 30-летие Ответ на эти вопросы полностью в руках сегодняшнего студента — завтрашнего футуролога. | |||||||||||||||||
Оглавление | |||||||||||||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| |||||||||||||||||