Никлас Луман:
Реальность масс-медиа.
Глава 8. Развлечение

Приближаясь теперь к рассмотрению масс-медийного «развлечения», мы снова вступаем в программную область совершенно иного рода. И здесь нас интересуют лишь теоретически препарированные вопросы. Мы не спрашиваем о сущности или степени занимательности развлечения, о его качестве, о различиях в уровне притязаний или своеобразии тех, кто нуждается в развлечениях или просто охотно позволяет себя развлекать и кто испытал бы легкую скуку, если бы этого лишился. Развлечение, без сомнения, является частью современной культуры свободного времени, ему вверяется функция уничтожения лишнего времени. Но в контексте теории масс-медиа мы останавливаемся на проблемах конструирования реальности и на вопросе о том, как в этом случае проявляется кодирование «информация/неинформация».

Более всего нам поможет ориентация на общую модель игры. Одновременно это объяснит нам, почему спортивные передачи, в особенности показываемые в записи, скорее следует относить к развлечениям, нежели к сфере новостей. ¹ Игра также является разновидностью удвоения реальности, в ходе которого реальность, понимаемая как игра, вычленяется из нормальной реальности, не обязательно отрицая последнюю. Создаётся вторая — подчиняющаяся определённым условиям — реальность, с точки зрения которой обыкновенный образ жизни выглядит уже как реальная реальность. Для конституции игры изначально требуются предвидимые временные ограничения. Игры представляют собой эпизоды. Следовательно, речь не идёт о переходах в другую сферу жизнедеятельности. Люди лишь периодически занимаются играми, не отказываясь от других возможностей и не снимая с себя другие свои заботы. Но это не означает, что реальная реальность существует лишь до и после игры. Напротив, всё, что существует, существует одновременно. В каждой из своих операций игра непременно содержит также и отсылки к одновременно существующей реальной реальности. На каждом ходу она обозначает себя саму в качестве игры; она может прерваться в любой момент если вдруг создастся серьёзная ситуация. Кошка может прыгнуть на шахматную доску. ² Продолжение игры требует постоянного контроля границ.

В социальных играх, где задействовано несколько участников, это обеспечивается ориентацией на правила игры, которые всегда держат в уме, когда идентифицируют собственное и чужое поведение (внутри игры) как к ней принадлежащее. К игре относятся как соблюдение, так и нарушение правил. Однако последнее относится к игре лишь в той мере, в какой оно — посредством указания на него — может быть исправлено. Но развлечение всё-таки — это игра иного рода. ³ Она не предполагает никакой взаимной дополнительности в поведении партнёров и никаких предварительно согласованных правил. Вместо этого сектор реальности, в котором конституируется этот второй мир, получает оптическую и акустическую маркировку: в виде книги, экрана, заметной последовательности специально препарированных шумов, которые в этом состоянии воспринимаются уже как «звуки». ⁴ Эти внешние рамки освобождают определённый мир, в котором имеет силу собственная фиктивная реальность. Целый мир! — а не просто социально согласованную последовательность действий, как это имеет место в социальных играх.

Это отличие от социальных игр возвращает нас к системе масс-медиа. Подобно игре, и развлечение может предполагать, что зритель способен наблюдать начало и конец, — в отличие от собственной жизни, ведь он уже пережил «до» и ещё переживет «после». Таким образом, как бы автоматически, он вычленяет время развлечений из своего собственного времени. Но само развлечение ни в коем случае не является чем-то нереальным (в смысле: не наличествующим). Оно предполагает совершенно реальные самопорождённые, так сказать, двусторонние объекты, которые делают возможным переход от реальной к фиктивной реальности, то есть пересечение границы. ⁵ Это — тексты или фильмы. Тогда на «внутренней стороне» этих объектов обнаруживается — невидимый в реальной реальности — мир воображения. Поскольку этот мир воображения не должен координировать социальное поведение наблюдателей, он не нуждается ни в каких правилах игры. Вместо этого ему необходима информация. И именно это позволяет средствам массовой коммуникации на основе их кода «информация/неинформация» выстраивать программную область развлечений.

Кроме того — особенно если известна фиктивность рассказываемой истории, — не все в развлечении может быть чисто фиктивным. Читатель/зритель должен уметь войти в ситуацию и очень быстро сформировать подходящую к рассказу, соразмерную ему память. Но осуществить это он может только в том случае, если получит достаточное количество знакомых ему деталей в виде образов и текстов. На это неоднократно указывал уже Дидро. ⁶ От читателя/зрителя требуется, следовательно, тренированная (но вовсе не осознанно управляемая) способность различать.

Если принять эти предварительные теоретические установки, тогда проблема сводится к вопросу, как с помощью информации (вместо предзаданных правил) может выделяться особая реальность развлечений. Ответ на этот вопрос более сложен, чем это может показаться на первый взгляд.

Мы продолжаем утверждать, что информация проявляется в различиях, производящих различия. Следовательно, это понятие уже предполагает последовательность по меньшей мере двух событий с маркирующим эффектом. Но затем и то различие, которое производится как информация, в свою очередь, может быть различием, которое производит некоторое различие. В этом смысле информация непрерывно встроена в рекурсивную сеть, элементы которой вытекают друг из друга, однако в своих последовательностях могут упорядочиваться относительно более или менее невероятных результатов. Это может осуществляться как в строгой форме некоторой системы исчисления (или «расчета»), так и в ходе процессов, которые шаг за шагом вовлекают дальнейшие, незапрограммированные элементы информации, — то есть лишь по результатам переработки информации можно понять, что требуется дальнейшая информации, и то, какой она должна быть. В этом случае, пожалуй, возникнет впечатление не важно, описывает ли себя так сам процесс или нет), что перед нами не расчёт, а цепочка действий или решений. Лишь в нарративном контексте станет ясно то, чем являлось действие, то, в какой мере оно обращалось к своему прошлому и будущему, а также то, какие признаки актора выразились в нём, а какие — нет. Для всякого ограничения значения отдельного действия неизбежно соотнесение его с другими действиями, — как в повседневной жизни, так и в рассказах. Подобное истолкование проблемы информации предполагает наличие «субъектов» — фиктивных идентичностей, которые порождают единство рассказанной истории и одновременно делают возможным скачок к (такой же сконструированной) персональной идентичности зрителя. Последний может сравнить представленные в рассказе характеры с самим собой. ⁷

Но одно это ещё не даёт нам права рассматривать такое производство информации, порождённой информацией (различений, рождённых из различений), как игру или как развлечение. Это подразумевает нечто большее — то, что последовательность операций, перерабатывающих информацию, производит саму собственную правдоподобность (Plausibilitat) подобно тому, как в технологиях процесс закрывается от неконтролируемых влияний из внешнего мира. То, что произвело различие, затем приводит достаточные основания для определения возможных дальнейших различий. В этом смысле процесс порождает и транспортирует произведённую им самим и постоянно обновляемую неопределённость, которая зависит от дальнейшей информации. Он живёт за счёт самопорождённых неожиданностей, выстроенных им самим напряжений, и как раз эта фикциональная закрытость представляет собой именно ту структуру, которая позволяет различать реальную и фиктивную реальность и пересекать границу, проникая из одного царства в другое.

Сегодня кажется естественным, что публика способна прослеживать это различение реальной и инсценированной реальности и поэтому соглашается с изображением таких вольностей (скажем, неистово мчащихся автомобилей), каких себе она бы никогда не позволила. С исторической точки зрения, такая способность различения является эволюционным результатом, восходящим к возникновению сценического театра во второй половине XVI века. ⁸ В отличие от практики средневековых представлений в театре эпохи Ренессанса речь уже не ведётся о том, чтобы сделать зримыми невидимые стороны мира, речь идёт не о восстановлении единства, символизации зримого и незримого, о напрашивающемся смешении игры и реальности (в результате которого публика должна быть успокоена и удержана от активного вмешательства), а о самостоятельной инсценировке, которая переживается только как симуляция, и кроме того, ещё раз воспроизводит в себе самой игру обмана и прозрения, незнания и познания, мотивационно-управляемого представления и генерализированного подозрения в такой мотивированности. Тем самым индивиду предоставляется свобода соответствующим образом толковать свою жизненную ситуацию. Но прежде всего эта схема, принуждающая во всех социальных ситуациях считаться с различием видимости и действительности, вошла в постоянный репертуар культуры, которая уже без лишних рассуждений может исходить и опираться на то, что это различие [реальной и фиктивной реальности] понятно для всех.

В XVII веке ещё можно найти литературу, в которой это обстоятельство кажется настолько примечательным, что на него специально указывают и даже прямо-таки предлагают в качестве результата индивидуального изучения и искусства жизненной мудрости. ⁹ Однако благодаря книгопечатанию этот способ прочтения реальности распространяется настолько быстро, что на это уже могут рассчитывать формирующиеся масс-медиа, проблема которых теперь состоит скорее в том, чтобы мобилизовывать всё новый интерес. Для этого оказался полезным уже названный момент напряжения, порождения и разрешения ими самими созданной неопределённости. Современный роман — будучи сам по себе явным порождением масс-медиа, рассчитанных на публичное воздействие, — предложил для этого ¹⁰ модель, что повлекло за собой значимые следствия. На примере такой ключевой фигуры, как Даниель Дефо, можно понять, что современный роман возникает из современной журналистики, а именно, в силу необходимости различать — применительно к печатным публикациям — между фактами и фикциями. Печатный станок меняет тот способ, которым мир может в правдоподобной форме презентироваться публике, а именно — через утверждение о фактах или о фактически обнаруженных (но распознаваемых как фикция) письменных свидетельствах и, наконец, даже через чистые, не завуалированные художественные рассказы, которые, однако, содержат слишком много узнаваемого материала, чтобы считаться воображаемой реальностью. Поэтому различение между (проверяемыми фактически) известиями или комментариями и весьма близкими к реальности художественными рассказами вообще возникает лишь на основе технологий, которые обеспечивают изготовление печатной продукции. ¹¹

Лишь это различение позволяет дистанцироваться от реальности и использовать большую свободу художественной литературы, позволяющей рассказывать истории, которые хотя и являются фиктивными, однако дают читателю возможность выводить заключения об известном ему мире и его собственной жизни; эти заключения он делает свободно, поскольку речь идёт именно о фиктивных событиях. При этом предлагаемая история опирается на общую структуру, которая лежит в основе любого рода развлечения и состоит в снятии самопорождённой неопределённости её исхода. Уже в течение XVIII столетия происходит элиминация эпических элементов, ускоряется ход событий, который сдерживается лишь посредством произведённых в самом романе реалий. Поэтому планирование романа требует рефлексии времени во времени. Перспектива ориентирована на будущее и поэтому носит увлекательный характер. Но вместе с тем нужно заботиться и о достаточном представлении прошлого, которое в конце делает понятным, что (и как) неопределённость разрешается с помощью уже введённой, но не прозрачной в своей функции информации. Чтобы замкнуть круг, нужно суметь к чему-то возвратиться. При всей ориентации на будущее «узел развязывается лишь благодаря прошлому, а не будущему», — правило, которое Жан Поль предписывает писателю-романисту. ¹² Если рассказ стремится удовлетворять минимальным требованиям собственной связности и последовательности (и сказки здесь — весьма спорное исключение), то протекание событий нужно уметь возводить к началу истории. Во всяком случае, предпосылки для снятия напряжения должны быть введены до завершения романа, хотя читатель или зритель продолжают оставаться в неопределённости.

Поэтому повторное чтение не имеет смысла; или же оно имеет смысл лишь в том случае, если читатель желает сконцентрироваться исключительно на своём восхищении художественным мастерством или если зритель желает концентрироваться на достоинствах изображения. Для достижения надлежащей развлекательности и увлекательности читатели и зрители не должны заранее знать, как следует читать текст или понимать историю. Развлекаться хочется всегда по-новому. По той же самой причине всякое развлечение должно прийти к завершению и само об этом позаботиться. Единство произведения — это единство допущенного в нём различия прошлого и будущего. В конце можно сказать: das war’s also. Остаётся чувство более или менее приятного времяпрепровождения. ¹³ Благодаря собственному производству и разрешению неопределённости рассказанная история индивидуализируется. Благодаря этому проявляется всё новый интерес — вопреки стереотипическому воспроизводству способов рассказа. От читателя или зрителя не стоит требовать быстрейшего забывания — с тем, чтобы можно было написать и продать Новое, как этого требует Людвиг Тик; ¹⁴ из этого само собой вытекает, что всякое напряжение выстраивается и разрешается индивидуально.

Чтобы произвести и сохранить увлекательность, нужно вывести автора за кулисы текста, ведь в противном случае в тексте будет присутствовать кто-то, кто уже знает исход, или тот, кто может устроить так, как ему самому представляется уместным. Все следы его причастности должны быть уничтожены. ¹⁵ Механизм рождения текста не должен ещё раз встречаться в самом тексте, ибо в этом случае невозможно было бы чётко различить самореференцию и инореференцию. ¹⁶ Хотя и развлекательные тексты имеют автора и могут подвергаться обсуждению в коммуникации, различие информации и сообщения не должно проявляться в тексте; ведь тогда выявилось бы несоответствие констативных и перформативных текстовых компонент, внимание понимающего индивида было бы привлечено к этому различию и тем самым — отвлечено. Он стал бы колебаться и должен был бы принять решение о том, следует ли обратить большее внимание на сообщение и его мотивы, на красоту и коннотативные сетевые связи его поэтических форм ¹⁷ или же отдать себя во власть развлечений. Смысл развлечения состоит именно в том, чтобы не искать и не находить повода для ответа коммуникацией на коммуникацию. Вместо этого наблюдатель может сосредоточиться на мотивах и переживаниях описанных в тексте лиц и в этом отношении учиться наблюдению второго порядка.

И поскольку речь здесь идёт «исключительно» о развлечении, то не возникает проблемы аутентичности, которая появилась бы в случае произведения искусства. Уже в середине XIX века роман как художественная форма (с появлением «Сентиментального образования» Флобера и «Доверенного лица» Мелвилла) уходит из сферы развлечений, передавая её средствам массовой коммуникации. Наконец, искусство XX века вообще более не может описываться как фиктивное. Ведь фиктивность предполагает, что мы можем знать, как должен был бы выглядеть мир, если бы фикция могла рассматриваться как правильное описание. ¹⁸ Однако именно это описание систематически бойкотируется в современном искусстве и — можем повторить ещё раз — предоставляется масс-медиа, чтобы они тем самым удовлетворяли потребность в развлечениях.

Как это обычно происходит в случае операционной замкнутости, обособление прежде всего порождает избыточные возможности. Формы развлечения различаются на основании того, как редуцируется эта избыточность. Основным образцом здесь является рассказ, который затем, в свою очередь, дифференцируется на весьма богатые формы. У рассказа (всегда с точки зрения развлечения, а не искусства) имеется, видимо, лишь небольшое количество функциональных эквивалентов. Примером могли бы служить разного рода конкурсы, скажем, передачи-викторины или трансляции спортивных состязаний. Здесь нам не нужно вдаваться в детали, но остаётся вопрос, как это воображаемое многообразие событий обратно воздействует на внешнюю реальность. Очевидно, что необходимо в полной мере знание, уже имеющееся у зрителей. Поэтому развлечение оказывает усиливающее воздействие на уже существующее знание. Однако развлечение, в отличие от сферы новостей и репортажей, не направлено на разъяснение (Belehrung). Напротив, оно использует наличное знание только затем, чтобы выделить себя на его фоне. Это может достигаться за счёт выхода за пределы всегда случайного опыта отдельного зрителя, — неважно, в направлении ли типичных ситуаций (другим тоже не легче), или в направлении идеального от себя самого этого, однако, требовать не следует), или в направлении весьма невероятных комбинаций (которые мы сами, к счастью, не должны учитывать в нашей повседневности). Кроме того, возможны более прямые включения тела и духа — в области эротики или в детективной истории, сначала вводящей в заблуждение сведущего в этом зрителя, но прежде всего в музыке, взывающей к ответному резонансу. Именно в силу того, что развлечение предлагает себя извне, оно — как когда-то мифические рассказы — стремится активировать пережитое самим адресатом, его надежды, опасения, им забытое. «Новая мифология», о появлении которой тщетно ностальгировали романтики, была сотворена развлекательными формами масс-медиа. Развлечение вновь впитывает в себя (re-impragniert) то, что и так уже существует в нас; и, как всегда, также и в этом случае, достижения памяти связываются с возможностями научения.

В особенности игровое кино использует общую форму внедрения правдоподобных различений (Plausibelisierung von Unterscheidungen) — посредством более ранних и более поздних различений в рамках одной и той же истории. Они дополнительно уплотняют её благодаря вовлечению только чувственных (но не рассказанных!) различений. Место действия, его «мебелированность» получают в том числе и зримую форму и вместе с тем своими собственными различениями (элегантными апартаментами, несущимися автомобилями, странными техническими приборами etc.) — служат в качестве контекста, на фоне которого и выступает действие, а эксплицитные высказывания могут сводиться к минимуму. Мотивы можно «увидеть» в их воплощениях (Effekte) и получить впечатление, что интенции действия являются лишь частью целостного процесса и что сам действующий не может полностью обозревать всего, что им совершается. Зритель почти незаметно подводится к тому, чтобы понимать себя в качестве наблюдателя наблюдателей и открывать в себе самом схожие или иные установки. Уже роман заимствовал свои ведущие темы из телесности своих протагонистов, в частности, в ограниченности контроля над телесными процессами. ¹⁹

Это объясняет доминирование эротики и опасных приключений, в которых читатель, словно тайный соглядатай (voyeuristisch), может принять участие посредством телесной аналогии [между зрителем и актером]. Увлекательность рассказа «символически» укореняется в ограниченности контроля над собственным телом. Эти эротические и авантюристические основания не претерпели изменений даже после возникновения экранизации и телевидения. Однако в виде образов они предстают гораздо ярче, комплексное и одновременно выразительнее; эти основания получают специфическое дополнение — например, посредством визуализации времени как темпа или посредством демонстрации пограничных случаев господства над телом в художественных компонентах фильмов и в спорте, где эти пограничные случаи делают зримой проблему внезапного перехода от контроля над телом к его неподконтрольности. Поэтому и телевизионные спортивные передачи (в отличие от информации о результатах, которую можно просто прочитать) в первую очередь служат для развлечения, ибо они стабилизируют напряжение на границе контролируемой и неконтролируемой телесности. Если оглянуться назад, этот опыт отчётливо показывает, насколько тяжело, даже невозможно было бы рассказать о ходе спортивных событий — от лошадиных бегов до игры в теннис. Нужно лично присутствовать или смотреть по телевизору.

Роман как художественная форма и выводимые из этого формы художественного вымысла, повествующие об увлекательном развлечении, рассчитаны на индивидов, которые уже не выводят свою идентичность из своего происхождения, но формируют её сами. Соответствующая открытая, опирающаяся на «внутренние» ценности и гарантии социализация берёт своё начало, предположительно, среди буржуазных слоёв в XVIII столетии. Ныне она стала неизбежной. Всякий, едва родившись, обнаруживает себя в виде кого-то такого, кто ещё только должен определить свою индивидуальность или позволить ей определиться по правилам некоей игры, «of which neither he, nor any one else back to the beginning of time knew the rules or the risks or the stakes». ²⁰ Тогда будет весьма соблазнительно испробовать виртуальные реальности на себе самом, — по меньшей мере в воображении, которое можно остановить в любую минуту.

Воплотившаяся в романе форма нарративного развлечения ныне уже не является самодержавной. По меньшей мере со времени распространения телевидения наряду с ним укоренилась и вторая форма, а именно разновидность представления в высшей степени личного опыта. Индивидуальные лица (Personen) предстают на экране в своих зримых образах, им задают вопросы, зачастую интересуются интимнейшими деталями их личной жизни. От того, кто соглашается побывать в подобной ситуации, ждут готовности отвечать на эти вопросы. Спрашивающий может не стесняться, а зритель — наслаждаться уничтожением всякой щекотливости. Но почему? По-видимому, интерес к таким передачам заключается в том, чтобы взглянуть на правдоподобную, но не связанную с консенсусными обязательствами реальность. Хотя зритель живёт в том же самом мире (ибо другого не существует), он не подвергается никаким требованиям консенсуса. Он сохраняет свободу соглашаться или отклонять. Ему предлагают когнитивную и мотивационную свободу — и всё это не лишает его реальности! Снимается противоречие между свободой и принуждением. Можно выбирать себя самого и даже не обязательно оставаться тем, чем индивид сам себя считает, когда наступает серьёзная ситуация.

Развлекательные передачи тем самым всегда имеют подтекст, который приглашает участников примерить на себя всё, что они увидели или услышали. Зрители включены в качестве исключённого третьего, — как «паразиты» в смысле Мишеля Серра. ²¹ Последовательности различений, которые вытекают друг из друга благодаря тому, что одно даёт удобную возможность для развития другого, производят в их воображаемом мире, кроме того, ещё и второе различие — по отношению к знаниям, умениям, чувствам зрителей. При этом речь идёт не о том, какое впечатление текст, передача, фильм оказывают на отдельного зрителя. Да их воздействие и не может быть схвачено с помощью простой концепции аналогии и подражания, — так, словно мы пробуем на себе самих то, что прочитали в романе или увидели в фильме. Нас не мотивируют к подражанию в собственном поведении (это привело бы к мгновенному перенапряжению наших способностей и, как известно, выглядело бы смехотворно). ²² Мы учимся наблюдать наблюдателей, — а именно применительно к тому, как они реагируют на ситуации, то есть как они наблюдают себя. ²³ При этом наблюдатель второго порядка умнее, хотя и менее мотивирован, чем тот, кого он наблюдает; можно понять, что он для себя самого в значительной степени остаётся непрозрачным, или, по словам Фрейда, — не только должен что-то скрывать, но и оставаться чем-то скрытым.

Что при этом проигрывается внутри индивида-зрителя, какие нелинейные каузальности, варианты развития диссипативных структур, негативные или позитивные обратные связи и так далее влекут за собой подобные случайные наблюдения, — просто невозможно предвидеть, этим также невозможно управлять с помощью выбора масс-медийных программ. Ведь психологические эффекты чрезвычайно комплексны, в большей степени самодетерминированы и крайне разнообразны, чтобы их можно было бы вовлечь в масс-медийно-опосредованную коммуникацию. Напротив, подразумевается, что каждая операция, которая протекает в сфере воображения, привносит с собой и инореференцию, а именно референцию реальной реальности, как она осознается, оценивается и всегда уже предналичествует в виде тематики типично-протекающей коммуникации. И именно это направление в различении между реальной и фиктивной реальностью производит развлекательную ценность развлекательной коммуникации. «Острота» развлечения выражена непременно сопутствующим сравнением, а формы развлечения существенно различаются между собой по тому, как они задействуют их корреляты в мире: подтверждая их или отклоняя; или же до самого конца оставляют неопределённым исход, или успокаивают, гарантируя: «Со мной такого никогда не случится».

Психические системы, которые ради развлечения участвуют в масс-медийной коммуникации, привлекаются тем, что замыкаются в рамках самих себя. Начиная с XVIII столетия, это явление описывается при помощи различения между копией и аутентичным самобытием, ²⁴ и конечно же существуют имитационные самостилизации более или менее неосознанного рода, распространение которых только этим и можно объяснить; речь может идти, например, о непринуждённой жестикуляции или вызывающих жестах как выражении независимости (Selbststandigkeit) от внешних требований. Но это различение «имитация/аутентичность» не объясняет в достаточной мере того, как в условиях этой раздвоенности индивид идентифицирует себя в качестве индивида. Это, видимо, осуществляется в модусе самонаблюдения или, точнее, — в наблюдении собственного наблюдения. Если задана опция «имитация/аутентичность» имы наблюдаем нас самих, стремясь обнаружить в этом свою идентичность, то можно выбрать обе стороны различения, а можно выбирать то одну, то другую. Рефлексия может потом предложить всего лишь лишённое признаков, непрозрачное Я, которое, однако, — до тех пор, пока живёт и локализуется в мире его тело, — способно наблюдать то, как оно наблюдает. И лишь таким образом можно отказаться от признаков происхождения в определении того, чем каждый является для себя самого.

Эти размышления раскрывают особый вклад сегмента «развлечение» во всеобщее производство реальности. Развлечение делает возможным самолокализацию (Selbstverortung) в изображённом [посредством масс-медиа] мире. И тогда уже возникает второй вопрос — приводит ли этот маневр к удовлетворённости собой и миром. Остаётся открытым и вопрос о том, идентифицируем ли мы себя с характерами масс-медийных сюжетов или регистрируем различия. То, что предлагается в виде развлечения, никого не обязывает, однако даёт достаточно отправных точек (которые невозможно было бы обнаружить ни в новостях, ни в рекламе) для работы над собственной «идентичностью». Фиктивная реальность и реальная реальность очевидно различны, и именно поэтому индивид — в том, что касается его индивидуальности, — оказывается на самообеспечении (wird Selbstversorger). Он не должен, да и не может обсуждать свою идентичность в коммуникации. Поэтому он не нуждается и в том, чтобы окончательно связывать себя. Но если это больше не требуется в интеракциях или снова и снова терпит крушение, то вместо этого можно воспользоваться материалом, предлагаемым масс-медийными развлечениями.

Тем самым развлечение, — по меньшей мере, на стороне субъекта, — регулирует и процессы включения и исключения. Но в отличие от буржуазной драмы или романа XVIII столетия оно уже не протекает в форме, которая была привязана к типизированному расточению чувства и тем самым исключала (еще не обуржуазившееся) дворянство и низшие слои; теперь развлечение предстаёт в виде включения всех за исключением тех, которые настолько мало задействованы в нём, что в отдельных случаях уже не могут активировать интерес и посредством воздержания (зачастую высокомерной абстиненции) освоили Самость, которая более не зависит от этого интереса и именно этим определяется.