Философия науки и техники.
Раздел II. Наука как традиция.
Глава 7. Наука как система с рефлексией

Понятие рефлексирующей системы

Что такое научная рефлексия?

Термин «рефлексия» в той или иной степени знаком каждому. Под рефлексией понимают самопознание, способность человека осознавать самого себя, свою деятельность, своё поведение. Применение этого термина к науке может вызвать некоторое недоумение и поэтому нуждается в разъяснении. Действительно, разве наука познает себя, разве в этом её задача? Очевидно, что по крайней мере естествознание нацелено не на изучение науки, а на изучение природных явлений. Но, строго говоря, самих себя не изучают и гуманитарные дисциплины. Науковедение, например, строит знания не о себе, а о физике, химии, биологии. Короче, наука познает внешние по отношению к ней явления, но никак не себя самое.

Всё это так, и тем не менее наука не существует без описания экспериментов и методов исследования, без формулировки своих задач, без обсуждения предмета отдельных дисциплин. Более того, при ближайшем рассмотрении довольно легко прийти к выводу, что фактически почти все в науке сводится к рефлексии. Кое-что, разумеется, надо отбросить с самого начала. Рассмотрим это более подробно. Стоит хотя бы бегло просмотреть с десяток учебных курсов или монографий из разных областей знания, и мы найдём уйму сведений и об истории этих областей, и о закономерностях их развития. Выше уже приводилось немало цитат подобного рода. Нет никаких оснований относить все это к научной рефлексии. Просто любой учёный, будучи химиком или биологом, может в то же время интересоваться и живописью, и историей своей науки, и теорией познания. Живописью или историей в данном случае интересуется физик, а не физика, учёный, а не наука.

Но, даже отбросив все эти привходящие компоненты научных текстов и сосредоточив своё внимание на науке как таковой, мы не избавимся от представления, что наука — это и есть рефлексия. Действительно, можно ли провести резкую границу между описанием объекта и описанием деятельности с объектом, между знанием о мире и знанием возможностей и границ человеческой деятельности? Здесь уместно напомнить то, что уже обсуждалось в главе о знании — тезис об операциональной природе репрезентаторов. Вернёмся к химии, где мы уже встречали тексты такого вида: вещество Х чаще всего получают путём. Далее следует описание того, как именно получают Х. Следует ли рассматривать этот отрывок как описание деятельности химика, то есть как продукт его рефлексии, или перед нами характеристика вещества Х? Очевидно, что имеет место и первое, и второе одновременно и, более того, едва ли можно названные аспекты полностью отделить и противопоставить друг другу. Любые знания о мире связаны в конечном итоге с человеческой практикой, с человеческой деятельностью, без этой связи они, вероятно, просто не существуют. Но что же в таком случае в науке не является рефлексией?

Очевидно, что для ответа на этот вопрос надо придать термину «рефлексия» более узкое и специфическое звучание. Будем исходить из уже предложенной нами модели науки. Известный специалист по термодинамике М. Трайбус пишет: «Смысл науки не только в самом процессе познания, но и в передаче и распространении полученных знаний». Фактически речь идёт об одновременном функционировании исследовательских и коллекторских программ. Именно последние, как нам представляется, и делают рефлексию органичным и необходимым компонентом науки. Учёный, с одной стороны, работает с опорой на непосредственные образцы, являясь участником соответствующих социальных эстафет, но с другой, — он вынужден вербализовать свой опыт, вербализовать те образцы, в которых он работает, то есть сделать все это достоянием централизованной социальной памяти.

В свете сказанного под рефлексией рационально понимать переход от непосредственных образцов к вербальным описаниям, то есть процесс вербализации образцов. Представьте себе эстафету, участники которой, не имея возможности постоянно демонстрировать друг другу акты своей деятельности, в рамках которой могут иметь место разного рода «мутации», начинают эти акты описывать. К каким последствиям это приведёт, как для самих участников, так и для внешнего наблюдателя? Во-первых, перед каждым из участников встанет проблема выбора: действовать по образцам или по описаниям? Во-вторых, наряду с непосредственными эстафетами появятся эстафеты частично или полностью вербально опосредованные. В-третьих, возникнет естественный вопрос: насколько адекватны и однозначны получаемые описания и что сулит переход к опосредованным эстафетам? Наконец, в-четвёртых, у наблюдателя, желающего описать происходящее, появляются методологические трудности, связанные с тем, что система сама себя описывает. Сказав всё это, мы фактически построили простейшую модель рефлексирующей системы и наметили вопросы, которые надо обсудить.

Рефлексирующие системы — это не только наука. В общем плане это — любые системы, которые способны описывать своё поведение и использовать полученные описания в качестве правил, принципов, алгоритмов, и так далее в ходе дальнейших действий. Важно, что помимо этих описаний, системы имеют и другие, базовые механизмы, определяющие их поведение. К числу таких систем можно отнести материальное производство, систему воспроизводства языка и речи, общество в целом. В каждом из этих случаев рефлексия и её результаты выступают как существенные компоненты функционирования и развития соответствующих систем. Производство предполагает технологическое описание производственных процессов; язык закрепляет свои нормативы в словарях и грамматических справочниках.

Вербальные правила никогда полностью не заменяют непосредственных эстафет, но способны коренным образом преобразовывать картину в целом. Мы, например, чаще всего говорим на родном языке, не пользуясь никакими правилами, опираясь только на непосредственные образцы, однако правила, если таковые сформулированы, несомненно, могут оказывать на речевую практику существенное влияние. Что касается науки, то можно смело сказать, что её просто не было бы без рефлексии, без вербализации образцов.

Сократический диалог и рефлексия

В «Воспоминаниях» Ксенофонта до нас дошёл следующий разговор Сократа с Евфидемом. Сократ спрашивает, куда отнести ложь, к делам справедливым или несправедливым. Евфидем относит её в разряд несправедливых дел. В этот же разряд попадают у него обман, воровство и похищение людей для продажи в рабство. Сократ переспрашивает его, можно ли что-нибудь из перечисленного считать справедливым, но Евфидем отвечает решительным отрицанием. Тогда Сократ задаёт вопрос такого рода: справедливы ли обман неприятеля, Грабёж жителей неприятельского города и продажа их в рабство? И все эти поступки Евфидем признает справедливыми.

В контексте нашего обсуждения разговор интересен тем, что демонстрирует достаточно простой и ясный пример рефлексирующей системы. Действительно, Сократ фактически требует от Евфидема рефлексивного осознания того, что тот понимает под несправедливостью, требует осознания или вербализации образцов словоупотребления. Евфидем формулирует несколько «правил», утверждая, что несправедливыми следует считать ложь, грабёж, продажу в рабство. Важно подчеркнуть, что любая попытка уточнения или определения такого рода понятий, которые до этого использовались только в рамках непосредственных эстафет словоупотребления, представляет собой типичный акт рефлексии.

Но вернёмся к беседе Сократа, ибо мы далеко не исчерпали её содержания. Евфидем не только рефлексирует, он почему-то тут же отказывается от результатов своей рефлексии. Что же заставляет его неожиданно отказаться от им же сформулированных правил? Ведь, казалось бы, на последующие вопросы Сократа он должен отвечать примерно так: «Но я же уже сказал, Сократ, что ложь несправедлива!»

Но Евфидем этого не делает, он сразу сдаётся перед лицом некоторой невидимой для нас силы. Впрочем, сила эта, как мы понимаем, — те образцы словоупотребления, которые находятся в поле зрения Евфидема. Эти образцы оказываются сильнее сформулированных в рефлексии правил.

Всё это интересно в том плане, что демонстрирует две возможных стратегии поведения рефлексирующей системы. Первая стратегия состоит в том, чтобы в ситуациях, когда рефлексивные предписания противоречат непосредственным образцам, отдавать предпочтение последним. Именно так и поступает Евфидем. Стратегии подобного рода достаточно распространены в науке. Речь при этом идёт не только о продуктах рефлексии в буквальном смысле слова, но и о вербальных программах вообще. Приведём пример из истории геологии, хорошо это иллюстрирующий.

Академик Н. М. Страхов в своей работе, посвящённой истории развития отечественной литологии, отмечает, что ещё в 1923 году Я. В. Самойловым была сформулирована программа работ по изучению осадков и осадочных пород. Эту программу Н. М. Страхов оценивает очень высоко. Статья Я. В. Самойлова, — пишет он, — «сознательно ставила задачу создания литологии именно как науки и в соответствии с этим разработала глубоко продуманную программу исследований». И тут же Н. М. Страхов пишет: «К сожалению, эта статья давно и глубоко забыта». И как забыта! Оказывается, что она не упоминается ни в солидных исторических обзорах, ни в юбилейных статьях, посвящённых литологии, ни в одном из учебников и, наконец, она даже не фигурировала в дискуссии по литологическим проблемам, где центральное место занимали вопросы методологии. Что же произошло? Как могла быть забыта такая интересная и значимая работа? Отвечая на этот вопрос, Н. М. Страхов формулирует следующее общее положение: «Судьбы программных статей вообще, — пишет он, — за редчайшим исключением, одинаковы: если эту программу не реализует сам автор её (вместе с коллективом) или же кто-либо из учеников, действительно проникнувшийся идеями учителя, то она быстро забывается, а реальная научная работа идёт совсем по другому руслу».

В работе Н. М. Страхова содержится любопытное совпадение, на которое нельзя не обратить внимания. Раньше он пишет, что ещё при жизни Я. В. Самойлова им и его сотрудниками «проводится изучение и освоение методов механического анализа осадков и выбор из них наилучшего, налаживается методика химического и особенно спектроскопического анализа осадков и пород. Перед Бюро Международного геологического Конгресса им ставится вопрос о необходимости «единства механической характеристики осадочных пород», то есть о выборе единой шкалы размерных фракций зёрен и их номенклатуры». А страницей позже, говоря об учениках Я. В. Самойлова, Н. М. Страхов отмечает, что в их исследованиях получили развитие лишь некоторые идеи учителя, «касающиеся технических приёмов работы (механический анализ, его стандартизация), но вовсе утрачена основная идейная установка». Но ведь «технические приёмы работы» — это как раз то, что было начато ещё при жизни Я. В. Самойлова, то, что он оставил своим ученикам на уровне непосредственных образцов. Именно это они и взяли, утратив общую цель, которую Я. В. Самойлов мог указать только в форме словесного предписания.

Возможна и вторая стратегия. Как уже отмечалось, Евфидем мог занять такую позицию: «Я же уже сказал, Сократ, что ложь несправедлива». Определяющим при этом становится рефлексия, рефлексивные предписания заглушают непосредственные образцы. Такая позиция — это позиция теоретика. При последовательном её проведении она с необходимостью порождает различного рода идеализации в качестве защитных поясов. Попробуем продолжить беседу при условии, что Евфидем занимает именно такую позицию. Сократ, допустим, указывает, что на войне, если мы не обманем противника, то можем погибнуть сами, а если не дадим обманом лекарство больному сыну, то он может умереть. А справедливо ли это? Как быть Евфидему? Один из возможных путей состоит в следующем: «Ты спрашиваешь меня, что такое справедливость, Сократ, я отвечаю. А можно ли быть справедливым в этом мире — это другой вопрос». Такой ответ и равносилен появлению идеализации: справедливость определяется для некоторого идеального мира.

Две стратегии рефлексии часто дают о себе знать при обсуждении вопросов терминологии. В одном случае большое значение придаётся исходному смыслу слов, в другом — они просто игнорируются. В математике и физике доминирует вторая стратегия: цвет кварков не имеет ничего общего с цветом в обычном смысле слова, алгебраическое кольцо — с кольцом обручальным. В гуманитарных науках, напротив, превалирует первая стратегия.

В завершение нам хотелось бы сказать несколько слов о роли Сократа в рамках приведённой беседы. Он задаёт вопросы, а это прерогатива коллекторской программы. Он требует согласовать все ответы, то есть привести их в систему, а это тоже функция коллектора. В этом плане пример хорошо иллюстрирует роль коллекторских программ в порождении спора и критики, о чём писал в своё время К. Бэр (см. Главу 4).

Аналогии с естествознанием

Системы с рефлексией — это довольно необычный объект исследования, с которым никогда не сталкивались естественные науки. И тем не менее полезно попытаться провести некоторые аналогии. С одной стороны, это подчёркивает парадоксальность ситуации, в которой работают представители гуманитарного знания, а с другой, несмотря на всю специфику рефлектирующих систем, позволяет включить их рассмотрение в некоторые общенаучные категориальные рамки. Мы начнём с откровенно фантастического примера.

Известно, что поведение газа в сосуде, как и поведение многих других систем, можно описывать с двух разных точек зрения. Первый путь — феноменологическое описание. В случае газа он может привести нас к таким, например, законам, как закон БойляМариотта или Гей-Люссака. Второй путь — описание внутренних механизмов, которые обуславливают феноменологические эффекты. На этом пути мы можем построить кинетическую теорию газов. Представим теперь себе совершенно фантастическую ситуацию: будем считать, что газ способен усвоить результаты феноменологических описаний и взять их на вооружение при определении характера своего поведения. Разумеется, это означало бы коренное изменение механизмов этого поведения. Если раньше, например, давление газа при изменении объёма определялось беспорядочным движением молекул и их столкновениями друг с другом и со стенками сосуда, то теперь всё будет подчиняться строгой и рациональной дисциплине, ибо газ, вооружившись измерительными приборами, карандашом и бумагой, может просто вычислять необходимое давление по закону БойляМариотта или уравнению Клапейрона.

Перед нами фантастика очень далёкая от науки. Но она становится реальностью, если речь идёт о феноменологическом описании человеческой деятельности. Такое описание человек, действительно, может заимствовать и использовать, меняя тем самым и механизм последующего воспроизведения того, что он делал. Мы сталкиваемся здесь с принципиально новой ситуацией, с которой никогда не имело дело естествознание. Строго говоря, для нас при этом несущественно, сам ли человек описывает свою деятельность, своё поведение или это делает кто-то другой. Важно только то, что полученное описание может быть заимствовано и может стать механизмом управления при осуществлении последующих актов.

Вспомним для начала работу В. Я. Проппа по морфологии волшебной сказки. Проанализировав большое количество существующих сказок, Пропп выделяет единую композиционную схему, лежащую в их основе. Можно ли считать, что сказители пользовались этой схемой, создавая свои сказки? Разумеется, нет. В их распоряжении не было ни того эмпирического материала, которым владел Пропп, ни его абстрактной схемы. Существуют, значит, какие-то другие механизмы жизни сказки. Но как только пропповская схема создана, она может лечь в основу нового механизма. «Исходя из схемы, — пишет В. Я. Пропп, — можно самому сочинять бесконечное количество сказок, которые все будут строиться по тем же законам, что и народная». Это так, но будут ли это народные сказки? Нет, ибо изменился механизм их порождения, изменились законы жизни.

Что конкретно следует из проведённых аналогий? Первое, как мы уже сказали, — это парадоксальность рефлексирующих систем с традиционной естественнонаучной точки зрения. Но есть и второе: бросается в глаза некоторый изоморфизм ситуаций в естествознании и в гуманитарных науках. Дело в том, что во всех случаях речь идёт о противопоставлении феноменологии поведения и определяющих его механизмов. Это проходит и для газа, и для систем с рефлексией. Вывод следующий: рефлексия по содержанию представляет собой феноменологическое описание поведения участников эстафет. Иными словами, исследуя науку как традицию, мы строим нечто, напоминающее кинетическую теорию газов или генетику; описывая её как деятельность, — получаем феноменологическую картину поведения учёного.

Парадоксы рефлексии и проблема исследовательской позиции

Перейдём теперь к главному вопросу: как нам изучать такие системы, которые сами себя описывают? А нужно ли их вообще изучать, если они изучают себя сами? Может быть наша задача в том, чтобы просто систематизировать данные рефлексии? Все эти вопросы можно суммировать в форме одной принципиальной проблемы: какую позицию должен занимать исследователь по отношению к рефлектирующей системе? Две возможные позиции мы уже выделили: первая из них связана с описанием традиций, с описанием эстафет, вторая — с описанием содержания образцов. Вторая — это позиция рефлексии. Попробуем оценить возможности каждой из них.

Допустим для простоты, что речь идёт о значении какого-нибудь слова, например, слова «город». Возможности первой позиции при описании объектов такого рода фактически уже были продемонстрированы. Мы можем сказать, что значение слова определяется соответствующими эстафетами словоупотребления, можем поставить вопрос о стационарности этих эстафет и о роли контекста. При более конкретном и детальном анализе можно попытаться проследить исторические корни слова. Но сразу бросается в глаза, что мы при этом ничего не говорим о том, что же такое город, каково содержание этого понятия, как следует его употреблять. Иными словами, мы не задаём никаких нормативов словоупотребления.

Именно в этом пункте первая позиция коренным образом отличается от второй, главная задача которой как раз в задании нормативов. Анализируя понятие «город» с рефлексивной позиции, мы, как уже было показано, должны суммировать опыт словоупотребления и попытаться сформулировать общее правило. Это, однако, при последовательном проведении приводит к парадоксам: оказывается, что определение значений не может быть задачей науки о языке, ибо это задача познания в целом.

Вот что пишет по этому поводу известный лингвист Л. Блумфилд: «Ситуации, которые побуждают человека говорить, охватывают все предметы и события во вселенной. Чтобы дать научно точные определения значения для каждой формы языка, мы должны были бы иметь точные научные сведения обо всём, что окружает говорящего. Однако реальный объём человеческих знаний чрезвычайно мал». Именно этот факт приводит Блумфилда к мысли, что «определение значений является уязвимым звеном в науке о языке и останется таковым до тех пор, пока человеческие познания не сделают огромного шага вперёд по сравнению с современным их состоянием».

Получается так, что описывая язык, описывая наши понятия, мы одновременно описываем и мир; выделив для изучения, казалось бы, очень локальный объект — значение, мы, сами того не желая, взвалили на свои плечи непосильную задачу развивать человеческие знания о Вселенной. Разве это не парадокс!

В чём же дело? А в том, что встав на рефлексивную позицию, мы тем самым стали и участниками процесса развития языка, стали элементом рефлектирующей системы. Но язык эволюционирует только в составе Культуры в целом. Поэтому, начав с изучения языка, мы и попадаем неминуемо в мир познания вообще.

Но действительно ли это так? Давайте попробуем не пойти по этому пути. Нас не интересует ни мир атомов и молекул, ни мир галактик и звёздных скоплений, нас интересует человеческий язык, человеческие понятия. Есть, например, такое понятие «соль», которым мы постоянно пользуемся в быту. Описывая в связи с этим феноменологию человеческого поведения, мы обнаружим, что слово «соль» используется для обозначения класса ситуаций, в которых так или иначе присутствует некоторое вещество, обладающее определёнными специфическими признаками. Но, стоп, сказав это, мы уже снова попали на путь описания совсем не тех объектов, с которых начинали: мы начали с языка, а кончили веществами и их признаками. Идя дальше в этом направлении, мы обнаруживаем, что слово «соль» обозначает NaCl. Это нам подсказывает химия. А если бы химия этого ещё не знала? Неужели задача лингвиста или логика может состоять в том, чтобы самостоятельно разрабатывать соответствующие представления?

Нечто аналогичное имеет место и при попытках рефлексивного описания исторического развития наук. Приведём конкретный пример, показывающий реальность этой проблемы. Допустим, что историк математики пытается описать способы работы Евклида. Он обнаруживает, что в своих доказательствах Евклид интуитивно опирается на некоторые предпосылки, которые им самим явно не сформулированы. Казалось бы, описание того, что делал и как рассуждал Евклид, предполагает точную формулировку указанных предпосылок. Посмотрим, однако, к чему приведёт такого рода экспликация. Мы получим, вероятно, нечто похожее на аксиоматику Гилберта, то есть не только переведём труд, созданный примерно за триста лет до новой эры, на математический язык конца XIX века, но и сильно двинем геометрию вперёд. Парадоксальный результат: историк хочет описать развитие науки, а оказывается её творцом.

В чём же дело? Очевидно, что Евклид не мыслил в рамках аксиоматики Гилберта. Он просто опирался на современные ему образцы геометрических рассуждений. Утверждая это, мы, однако, фиксируем только некоторый механизм его деятельности, но ничего не говорим о её содержании. Хотелось бы, разумеется, что-то сказать и о содержании, но это неизбежно приводит к фиксации феноменологии соответствующей деятельности, то есть к её характеристике с рефлексивных позиций. Эксплицируя неявные аксиомы Евклида, историк как раз и получает такого рода характеристику. То, что это делает не сам Евклид, не имеет в данном случае никакого значения. Перед нами рефлексия, которую осуществляет историк над деятельностью Евклида.

Как же быть? Исследователь, с нашей точки зрения, должен выбирать не первую и не вторую позицию. Его задача прежде всего — анализ их взаимоотношения. Иными словами, объектом изучения должна стать сама рефлектируюшая система как целое, закономерности её жизни и функционирования.

Рефлексия и деятельность

Остаётся ещё показать, что проблема рефлексии тесно связана с двумя уже выделенными подходами к описанию науки. Мы можем описывать её как традицию, или, точнее, как множество традиций, а можем — как деятельность. Но последнее описание есть не что иное, как вербализация образцов, то есть рефлексия. Действительно, мы можем без особого труда обнаружить, что формы поведения людей постоянно повторяются, напоминая в этом плане распорядок дня на Самоа, о котором шла речь в третьей главе. Это даст нам основания предположить, что существуют какие-то механизмы стандартизации поведения типа социальных эстафет. Мы тут же обнаружим, что участники этих эстафет сами описывают то, что они делают, создавая тем самым ещё один механизм социальной памяти. Но они описывают не устройство памяти, а её содержание, ибо устройство, вообще говоря, их не очень интересует. Описание механизма эстафет и описание деятельности очень отличаются друг от друга. В первом случае, сегодняшние действия участников выводятся и объясняются из прошлого, во втором, — они обосновываются спецификой ситуации и поставленной целью.

Деятельность всегда целенаправлена, но это целеполагание в наши действия как раз и вносит рефлексия. Описывая образцы поведения, она представляет их как деятельность. При этом легко видеть, что одну и ту же наблюдаемую картину можно в рефлексии представить различным образом. Вот что пишут по этому поводу известные социологи науки Гилберт и Малкей: «Наблюдаемые физические действия, производимые при выполнении эксперимента, не дают ответа на вопрос, выполняется ли этот эксперимент с целью опровержения некой гипотезы, или в поисках нового способа измерения известной переменной, или для обычной проверки экспериментального прибора и так далее. Установить, какое из этих или других действий мы наблюдаем, в любом конкретном случае можно, лишь обратившись к письменным или устным свидетельствам участников». Но буквально на следующей странице авторы признают, что «действующие лица постоянно заново интерпретируют одни и те же действия». Иными словами, рефлексия не столько описывает деятельность, сколько её конструирует.

Мы сталкиваемся здесь с крайне принципиальным положением. Эстафеты, в которых работает учёный, — это некоторая объективная реальность, в определённых пределах не зависящая от его сознания. А вот деятельность — это артефакт, это порождение рефлексии. Именно поэтому посторонний наблюдатель, находясь в лаборатории, не может однозначно установить, что именно вокруг него делается. И вовсе не потому, что он не является специалистом.

Рассмотрим возникающие здесь трудности на более простом примере. Представьте себе этнографа, который, наблюдая за действиями аборигена в каком-нибудь ещё не затронутом цивилизацией уголке Земли, пытается понять, что именно тот делает. Непосредственно можно зафиксировать, что абориген бьёт камень о камень. Это, однако, ничего не говорит о его целевых установках. Может быть, он хочет получить острый осколок камня; может, — искру для разжигания костра; не исключено, что он подаёт звуковой сигнал. Каким должен быть ход мысли этнографа?

Первое, что напрашивается, — проследить дальнейшие действия аборигена. Если, к примеру, он начинает раздувать затлевшийся мох, то есть основания предполагать, что именно этого он и хотел. Другое дело, если он собирает затем разлетевшиеся осколки камня. Не исключено, однако, что в обоих случаях абориген воспользовался побочными результатами своих действий, которые не были им заранее предусмотрены. В нашем распоряжении, однако, есть ещё один способ рассуждения. Мы можем опираться в своей интерпретации на характер не последующих, а предшествующих действий, на характер тех образцов, которые наличествуют в культуре аборигена. И если, согласно нашим предыдущим наблюдениям, его соплеменники в аналогичных ситуациях всегда собирают острые осколки, а огонь добывают трением, то это следует приписать и нашему персонажу.

Может показаться, что этнограф решил теперь задачу однозначной интерпретации наблюдаемых действий. Но как быть, если действия полифункциональны и на уровне образцов, то есть если в практике постоянно бытует и обработка камня и получение искры? Как определить, на какой именно из возможных вариантов ориентируется абориген в этом случае?

Кстати, наличие образцов усложняет картину ещё в одном отношении. Не исключено ведь, что абориген вовсе не стремится достигнуть конкретного практического результата, а только показывает, как это можно сделать. Тот факт, что он на наших глазах разжёг костёр или сделал каменный нож, вовсе не опровергает это предположение. Иначе говоря, мы должны выделять у каждого акта, с одной стороны, его непосредственные практические результаты, а с другой, — его нормативную функцию, функцию образца. Что является главным, а что побочным? Наш этнограф и здесь оказывается на развилке дорог.

Пример показывает, что рефлексия ограничена существующим набором эстафет, ограничена некоторой эстафетной структурой, в рамках которой работает абориген. Но в рамках этой структуры, которая, кстати, до поры, до времени остаётся инвариантной относительно изменения рефлексивной позиции, рефлексия может перебирать все возможные варианты. И чем сложнее и разнообразнее наше эстафетное окружение, тем богаче возможности рефлексии.

Рефлексивная симметрия и связи научных дисциплин

Эпизод в становлении палеогеографии

Начнём с анализа небольшого эпизода, сыгравшего, однако, основополагающую роль в становлении палеогеографии. Этот эпизод — появление в геологии панятия о фациях. Термин этот в его почти современном понимании был введён швейцарским геологом А. Грессли в конце 30-х годов прошлого века. Занимаясь изучением Юрских гор в Швейцарии, Грессли обнаружил, что в отложениях каждого стратиграфического горизонта, если его прослеживать от места к месту, наблюдается изменение как петрографического состава слагающих этот горизонт пород, так и находящихся в них органических остатков. Это противоречило существовавшим в то время представлениям, согласно которым одновозрастные отложения должны везде иметь одинаковый петрографический состав и органические остатки. Заинтересованный новым для того времени явлением, Грессли уже не мог ограничиться описанием только вертикальных разрезов, но прослеживал каждый стратиграфический горизонт как можно дальше в горизонтальном направлении. Участки, образованные отложениями одного возраста, но отличающиеся друг от друга и петрографическим составом, и палеонтологическими остатками, он назвал фациями.

Пытаясь объяснить обнаруженное им явление, Грессли связывает происхождение фаций с различиями в условиях образования пород. «Модификации, как петрографические, так и палеонтологические, обнаруживаемые стратиграфическим горизонтом на площадь его распространения, — пишет он, — вызваны различиями местных условий и другими причинами, которые в настоящее время оказывают такое сильное влияние на распределение живых существ на морском дне».

Но как всё это связано с формированием новой научной дисциплины палеогеографии?

А. Грессли — геолог, и его интересует стратиграфия, но никак не география. И работает он, разумеется, в традициях, характерных для геологии того времени, отнюдь не помышляя об их видоизменении или о построении новой научной области. Иными словами, было бы крайней ошибкой интерпретировать поведение Грессли как рациональную акцию, направленную на построение палеогеографии. И тем не менее именно представление о фациях, как подчёркивает Ю. Я. Соловьёв, «по существу, предопределило развитие палеогеографии в дальнейшем».

Впрочем, мы полагаем, что читателю уже давно ясен ответ на сформулированный нами вопрос, и он даже несколько недоумевает по поводу его постановки. Ну, разумеется, объясняя происхождение тех или иных фаций условиями, в которых происходило образование пород, А. Грессли тем самым реконструирует физико-географические условия далёкого прошлого. Опираясь на метод актуализма и на знание современных закономерностей, он полагает, например, что одни фации формировались на мелководных участках юрского моря, а другие — на более глубоководных. В рассуждениях подобного рода нет ничего принципиально нового, ибо попытки реконструкции обстановки прошлых эпох на основе палеонтологических остатков встречались задолго до Грессли. Иными словами, он и здесь достаточно традиционен.

Нас, однако, интересует одна деталь, которая может представляться совершенно тривиальной и несущественной, но, как мы постараемся показать, таит в себе возможности широких обобщений, являясь проявлением достаточно принципиальных закономерностей. Итак, объясняя существование фаций различиями в условиях образования пород, А. Грессли, как мы уже сказали, реконструирует тем самым и физико-географическую картину прошлого. А что в данном случае означает выражение «тем самым?» Грессли ведь интересуется не географией, а стратиграфией, и строит он знание о фациях, а не о границах юрского моря. А это значит, что совокупность утверждений типа: «Петрографические и палеонтологическиео собенности данных отложений объясняются тем, что они формировались в условиях прибрежного мелководья» надо ещё преобразовать в утверждения: «Зона прибрежного мелководья охватывала район таких-то отложений, о чём свидетельствует их петрографические и палеонтологические особенности». Если в первом случае объектом исследования или референтом приведённых утверждений являются фации, а описание физико-географических условий — это средство объяснения, то во втором — исследуются именно физико-географические условия, а фации выступают в функции исторического источника. Именно преобразования такого типа и позволяют в рамках геологических традиций зародиться новому научному направлению. Необходимо поэтому изучить особенности такого рода преобразований.

Могут возразить, что всё это достаточно тривиально и что преобразования такого типа мы постоянно осуществляем, даже этого не замечая. Это, конечно, так, но это не аргумент, ибо с таким же успехом можно отрицать и логику, ссылаясь на то, что мы постоянно осуществляем рассуждения, не замечая этого и не отдавая себе в этом никакого отчёта. Итак, что же представляют собой преобразования указанного типа?

Рефлексивная симметрия

Мы сталкиваемся здесь с очень общей закономерностью, которую можно назвать явлением рефлексивной симметрии. Рефлексивно симметричными мы будем называть такие два акта деятельности, которые отличаются друг от друга только осознанием результата и взаимно друг в друга преобразуются путём изменения нашей рефлексивной позиции. Допустим, осуществляя некоторые действия, мы рассматриваем результат «А» как основной, а результат «Б» как побочный. Смена рефлексивной позиции будет заключаться в том, что «А» и «Б» меняются местами, то есть «Б» становится основным продуктом, ради которого осуществляются действия, а «А» переходит в разряд побочных результатов. Очевидно, что физическая природа наших действий при этом не претерпевает никаких изменений, то есть остаётся инвариантной.

Очевидная сфера проявления рефлексивной симметрии в процессе познания — это основные и побочные результаты эксперимента. Вот как описывает ситуацию рефлексивного переключения Уилсон в своей Нобелевской речи: «Чудесные оптические явления, возникающие, когда Солнце освещает облака возбудили во мне большой интерес и навели меня на мысль воссоздать их искусственно в лаборатории. В начале 1895 года я проделал для этой цели несколько экспериментов, получая облака путём расширения влажного воздуха. Почти сейчас же я встретился с некоторыми явлениями, которые обещали быть более интересными, чем те оптические явления, которые я намеревался исследовать». Речь идёт, разумеется о треках, к изучению которых Уилсон и переходит. Таким образом, исходная цель сменяется новой целью, и мы получаем два рефлексивно симметричных эксперимента. Конечно, в ходе дальнейшего исследования такая симметрия нарушается.

Но сам эксперимент сплошь и рядом можно рассматривать как нечто рефлексивно-симметричное практической деятельности. Химик в лаборатории, с одной стороны, получает нужное ему вещество, с другой, — описывает процесс получения. Всё зависит от того, что мы при этом считаем его основным продуктом, полученное им вещество или знание. Можно продолжить обобщение и сказать, что любая практическая деятельность рефлексивно симметрична соответствующей познавательной, ибо любая практическая деятельность одновременно является и накоплением опыта, который закрепляется и фиксируется в той или иной форме.

В целях дальнейшего изложения рационально выделить несколько видов рефлексивной симметрии. Обратим внимание на тот факт, что любой акт деятельности, помимо прочих своих результатов, может выступать и выступает в качестве образца для воспроизведения. Что бы мы ни делали, мы с необходимостью опираемся на имеющиеся у нас социальные образцы, а также заново их воспроизводим и демонстрируем для окружающих. Быть образцом для воспроизведения — это тоже один из результатов акта деятельности. Каждый акт в этом смысле, с одной стороны, обеспечивает производство чего-то, а с другой, воспроизводство самого себя. Симметрию, связанную с производством, мы будем называть предметной. Симметрию актов производства и воспроизводства — программно-предметной. Рассматривая, например, в качестве основного продукта работы химика либо полученное вещество, либо описание деятельности его получения, мы осуществляем программно-предметное рефлексивное переключение.

И, наконец, предметная рефлексивная симметрия представлена двумя различными вариантами. Любой акт деятельности предполагает, как правило, наряду с продуктом наличие и таких элементов, как объект и средства. Иными словами, то, с чем мы оперируем с целью получения определённого результата, как бы поляризуется на объект (на него направлены действия) и на средства, необходимые для изменения объекта или получения знаний о нём. Изменение рефлексивной установки может оставлять эту поляризацию инвариантной, а может менять её на противоположную. Так, например, действуя напильником, мы получаем, с одной стороны, обработанную поверхность, а с другой, — металлические стружки. Но в обоих случаях напильник выступает как средство, а обрабатываемый кусок металла — как объект. Однако в ходе работы стачивается и сам напильник. Рассматривая именно это в качестве основного результата, мы тем самым меняем местами средство и объект, ибо в качестве последнего начинает выступать напильник. Первый тип предметной симметрии мы будем называть предметно-предметной, а второй — объектно-инструментальной.

В качестве примера объектно-инструментальной симметрии продолжим приведённую выше историю камеры Уилсона. Обнаружив треки или нечто им подобное, Уилсон должен был прежде всего их объяснить. Объектом изучения при этом являются треки, а в качестве средств привлекаются представления о конденсации пара на ионах газа и, в конечном итоге, об ионизирующем излучении. Для того, чтобы получить камеру Уилсона в её современной функции, мы должны осуществить смену рефлексивной установки: то, что было объектом, то есть треки, должно стать средством и наоборот. С рефлексивной симметрией такого рода мы сталкиваемся в процессе формирования многих приборов с древнейших времён до настоящего времени. Так, к примеру, колебания ртути в трубке Торричелли раньше получили своё объяснение в виде указания на атмосферное давление, а затем стали средством измерения этого давления.

Рефлексивная симметрия и симметрия знания

А теперь рассмотрим следующую ситуацию. Представьте себе, что перед вами несколько занумерованных ящиков с шарами разного веса. Вы должны взвесить шары и записать получёный результат. Разумеется, у вас есть весы и вы умеете ими пользоваться, но какой должна быть форма записи? Если вас интересуют ящики и их содержимое, то запись должна быть такой: «В ящике за номером К лежат шары такого-то веса». Если же в первую очередь вас интересуют шары, а не ящики, то и форма записи должна измениться: «Шары такого-то веса лежат в ящике за номером К». В одном случае, расположив записи в определённом порядке, вы легко узнаете, какие шары находятся в интересующем вас ящике. В другом — вы легко найдёте шар нужного вам веса.

Суть, однако, в том, что каждый акт взвешивания одновременно даёт вам информацию и о содержимом ящика, и о местонахождении шаров. Но записать это вы можете либо одним, либо другим способом, получая два разных результата и два рефлексивно симметричных познавательных акта. Важно, что рефлексивная симметрия связана здесь и с соответствующей симметрией знания. Не трудно заметить, что одна запись легко преобразуется в другую за счёт операции смены референции без какого-либо изменения содержания. В одном случае, референтом является ящик, в другом — шар. Симметрию знания такого типа мы будем называть предметно-предметной.

Возможна и программно-предметная симметрия знания, связанная с программно-предметной рефлексивной симметрией. Вернёмся к нашему примеру взвешивания шаров. Строго говоря, любое научное знание предполагает определённое обоснование, которое может, в частности, состоять в указании способа, каким оно было получено. Нам поэтому мало указать вес того или иного шара, ноебходимо описать и способ взвешивания. Это существенно определяет и отношение к результату: одно дело, если мы взвешивали на аналитических весах, другое — на обыкновенном безмене. Но если так, то мы опять попадаем в ситуацию выбора. Что нас в первую очередь интересует — метод получения данного результата или сам результат? В первом случае мы можем записать результат примерно так: «То, что вес данного шара равен Q, было получено таким-то образом». Вторая запись будет иной: «Вес данного шара, определённый таким-то образом, равен Q». Мы не будем здесь останавливаться на характере преобразования одного знания в другое, но такое преобразование существует.

Рассмотрим в заключение ещё один случай, предполагающий объектно-инструментальное рефлексивное переключение. Представьте себе, что любитель детективного жанра возвращается с работы и не находит на диване детектив, чтение которого он прервал на самом интересном месте. Обыскав всю квартиру, он приходит к выводу, что жена, которая с ним постоянно конкурирует, вернулась раньше и захватила детектив. Все теперь опять-таки зависит от его рефлексивной ценностной установки: интересует его в первую очередь жена или детектив?

В первом случае запись будет иметь, вероятно, такой вид: «Жена вернулась с работы раньше меня и куда-то ушла, что доказывает исчезновение детектива». Знание того факта, что детектив исчез с дивана, выступает здесь только как средство, как инструмент, позволяющий что-то узнать о жене. Вторая запись поставит на первое место не жену, а детектив: «Детектив исчез, но это можно объяснить тем, что жена пришла раньше и куда-то ушла». Здесь уже знание о жене выступает как средство или инструмент, как средство объяснения факта пропажи детектива. Иными словами, и здесь рефлексивной симметрии соответствует определённая симметрия знания.

От простых примеров можно перейти к более сложным. Не трудно видеть, например, что рассмотренный выше эпизод в становлении палеогеографии очень напоминает ситуацию с детективом. А. Грессли — геолог по своим целевым установкам, и построенные им знания носят геологический характер. Поэтому главное для него — это отложения и их свойства, а соображения палеогеографического характера — это только средство, или инструмент объяснения. Но, используя этот инструмент, Грессли, сам того не желая, и, может быть, не подозревая, начинает закладывать фундамент новой дисциплины. Для перехода к палеогеографии нам надо теперь изменить свою рефлексивную позицию, то есть переформулировать задачи и соответствующим образом перестроить знания. Все очень напоминает историю камеры Уилсона. Не нужно при этом думать, что такой переход к новым целевым установкам — это кратковременная акция. В развитии науки она может растянуться на десятки лет. Но на этом мы остановимся несколько позже.

А сейчас поставим такой вопрос: не означает ли сказанное, что геология и палеогеография формируются как рефлексивно симметричные дисциплины, что в основе их взаимоотношений лежит рефлексивная симметрия? До сих пор мы говорили о рефлексивно симметричных актах деятельности, но нельзя ли перенести эти понятия и на научные дисциплины? Постараемся показать, что можно.

Предмет-предметные и программно-предметные дисциплинарные комплексы

Как соотносятся друг с другом биология и биогеография? Вот как рассматривает этот вопрос видный специалист по географии растительности И. Шмитхюзен: «Несмотря на то, что обе науки как биология, так и география, занимаются вопросами распространения жизни на Земле и проблемами, связанными с распространением жизни (биохорологией), исходные позиции и конечные цели у этих наук различны. Биология исследует жизнь, формы её проявления, процессы и законы её развития, помимо прочего, также и с точки зрения их распределения в пространстве. Предметом географии является геосфера и её деление на страны и ландшафты, для характеристики которых наряду с другими явлениями немаловажное значение имеет и их растительный и животный мир».

Разве не напоминает сказанное предметно-предметную симметрию и наш пример с ящиками и шарами? Одна «наука», описывая ящики, указывает в том числе и их содержимое. Другая, описывая содержимое, характеризует и его местонахождение, то есть ящик. «Геоботаника, — пишет И. Шмитхюзен, — изучает систематические единицы растительного мира и растительные сообщества с точки зрения их распространения и зависимости от условий существования». «Предметом географии растительности являются не отдельные растения и даже не их сообщества, а страны и ландшафты и их заполнение растительностью».

Но по аналогии с биологией и биогеографией можно рассмотреть и такие научные дисциплины, как почвоведение и география почв, климатология и география климатов, демография и география населения, вулканология и география вулканов, экономика и экономическая география, культурология и география культуры.

Список можно продолжить, ибо любая область знания, изучающая какие-либо явления, распределённые по поверхности Земли, может породить и порождает соответствующий рефлексивно симметричный раздел географии. Все эти дисциплины, то есть география, взятая в единстве всех её разделов, и совокупность её предметно-предметных отображений, образуют предметно-предметный комплекс научных дисциплин.

Учёные, работающие в рамках такого предметно-предметного комплекса, могут ставить перед собой очень разные задачи, реализовывать разные программы, быть представителями разных парадигм, но результаты в одной области будут рано или поздно трансформироваться и попадать в другую рефлексивно симметричную область. Так, например, революция, осуществлённая В. В. Докучаевым в почвоведении, революционизировала и географию почв. Вообще любые принципиальные изменения в классификации климатов или вулканов, почв или типов культуры, человеческих рас или форм хозяйственной деятельности рано или поздно перестраивают и соответствующие географические разделы, меняя схемы районирования, легенды карт, и так далее.

Перейдём к программно-предметной симметрии. Академик Л. И. Мандельштам, обсуждая вопрос о предмете теории колебаний, пишет: «Каковы же те признаки, по которым выделяется учение о колебаниях? Присмотревшись, мы видим, что они принципиально отличны от тех, по которым делят физику на оптику, акустику и так далее. Это последнее деление производится, очевидно, по признаку физических явлений, которые мы одинаково воспринимаем. С электричеством и магнетизмом дело обстоит несколько сложнее (у нас нет непосредственного восприятия этих явлений), но я не буду на этом задерживаться. С колебаниями дело обстоит принципиально иначе: мы выделяем их не по физическому содержанию нашего восприятия, а по общности метода или подхода к изучению».

Мандельштам чётко выявляет два способа обособления научных дисциплин. Одни из них — такие, как оптика или акустика, мы будем называть дисциплинами конкретно-предметной ориентации, другие, как теория колебаний, — дисциплинами программно-методической ориентации. Первые строят знания о тех или иных явлениях природы, вторые — разрабатывают методы или подходы, необходимые для получения этих знаний. Вот ещё один аналогичный пример: «И термодинамика и статистическая физика не имеют чётко ограниченной области изучаемых физических явлений в противоположность оптике, механике, электродинамике и другим разделам физики, а представляют собой скорее методы изучения любых макроскопических систем».

Очевидно, однако, что дисциплины выделенных видов не существуют и не могут существовать друг без друга. Трудно представить себе теорию колебаний без механики, акустики, оптики и так далее. Они неразрывно связаны в своём историческом развитии, более того, они представляют собой очевидный пример программно-предметной симметрии. Эта симметрия, конечно, нарушается в ходе обособления названных дисциплин, но её следы всегда присутствуют в соответствующих системах знания. Акустика или оптика не обходятся без методов теории колебаний, а последняя — без примеров из оптики или акустики.

Дисциплины конкретно-предметной и программно-методической ориентации образуют сложные объединения, которые мы будем называть программно-предметными комплексами. При этом надо иметь в виду, что свою чёткую ориентацию они как раз и получают только в составе таких комплексов, и одна и та же дисциплина в составе разных комплексов может иметь разную ориентацию. Например, география, используя методы физики, химии, биологии выступает как предметно ориентированная. Но та же география нередко функционирует как носитель метода или подхода и входит в программно-предметный комплекс уже совсем в другой роли.

Выше, рассматривая соотношение географии и биологии, мы опирались на точку зрения И. Шмитхюзена. Но возможна и совсем другая позиция. Например, по мнению Э. Мартонна, география прежде всего является носителем определённого метода, существенный компонент которого — принцип пространственности. Мартонн пишет: «Ботаника изучает органы какого-либо растения, его условия жизни, его положение в систематике; если же он пытается определить его область распространения, он говорит, что дело идёт о «ботанической географии». Геолог анализирует механику вулканического явления самого по себе; когда же он пытается установить распределение вулканов по земной поверхности, то он приходит к заключению, что это — область физической географии». Кто же прав — Мартонн или Шмитхюзен? Скорей всего, правы оба. Речь идёт просто о разных симметричных преобразованиях, которые в одном случае делают географию элементом предметно-предметного комплекса, а в другом — программно-предметного. В рамках последнего география выступает, вероятно, прежде всего как картография. Не случайно Э. Мартонн пишет: «Не утверждая, что география и картография являются синонимами, всё же следует отметить, что всякое исследование приобретает географический отпечаток, когда пытаются выразить результаты его картографически».

Подавляющее большинство бросающихся в глаза связей между науками обусловлено нарушением программно-предметной симметрии. И если открытия в области физики означают нередко переворот и в химии, и в геологии, и даже в археологии, если химия воздействует на биологию, то всё это представляет собой взаимодействие традиций в рамках программно-предметного комплекса, но не идеализированного, реального, то есть с нарушенной симметрией. И не только науки программно-методической ориентации влияют на предметно ориентированные дисциплины, но и наоборот. Нельзя представить себе развитие физики без геологии и минералогии, то есть без янтаря и турмалина, без кристаллов, без естественного магнетизма, без астрономии с её теорией Солнечной системы, без сверхпроводящей керамики и многого другого.

Объектно-инструментальные дисциплинарные комплексы

Известному британскому географу Маккиндеру принадлежат слова: «География представляет науку о настоящем, объясняемым прошлым, геология — науку о прошлом, объясняемом при помощи современного». Эту мысль повторяет известный революционер в области геоморфологии В. М. Дэвис: «Геология изучает изменения, имевшие место в прошлом, ради них самих, поскольку эта наука исследует историю Земли. География изучает прошлое лишь постольку, поскольку она освещает настоящее, ибо география в основном изучает Землю такой, какой она представляется в настоящем». Аналогичные утверждения можно встретить и у современных исследователей: «Биогеографию можно рассматривать либо как объяснение распространения организмов путём применения биологических и геологических теорий, либо как исследование истории Земли. Последнее преследовалось гипотезой сухопутных мостов, позднее — вегенеровской гипотезой дрейфа континентов».

Итак, география, изучая настоящее, использует геологические концепции в качестве средства, инструмента объяснения этого настоящего. В свою очередь геология, изучая прошлое, может реконструировать его только на основе настоящего и использует географию в качестве средства для таких реконструкций. Перед нами объектно-инструментальная симметрия, но не актов деятельности, а научных дисциплин. Изучение прошлого для геологии — это основная задача, а для географии — средство. Напротив, изучение настоящего — это средство для геологии, но основная задача для географа. Будем называть такого рода образования объектно-инструментальными дисциплинарными комплексами. Не трудно видеть, что в идеальном случае речь идёт об одних и тех же исследовательских процедурах, но в рамках разных коллекторских программ.

Рассмотрим на конкретном примере, как осуществляется взаимодействие различных традиций работы в рамках объектно-инструментального комплекса. Вот небольшой отрывок из «Основ тектоники» Ж. Гогеля: «Ничто не отделяет современную эпоху от прошедшего геологического времени, и тектонические движения могут, следовательно, развиваться и в настоящее время, по крайней мере в некоторых районах. Если эти движения протекают слишком медленно, чтобы быть ощутимыми, можно всё же попытаться их установить, сравнивая рельеф местности с тем, который должен был бы возникнуть под воздействием только эрозионных процессов, определяющихся хорошо известными в настоящее время закономерностями». Отрывок содержит краткую формулировку геоморфологического метода обнаружения тектонических движений. Но как это произошло, что геоморфология вмешалась в дела геологов?

Всё начинается в конце ХIX века, когда американский географ В. М. Дэвис разработал теорию географических циклов, то есть циклов эрозии, объясняющую формирование и развитие форм рельефа. Модель, предложенная Дэвисом, предполагает исходное тектоническое поднятие и дальнейшее действие эрозии и денудации в условиях отсутствия тектонических движений. Дэвис чётко осознавал, что речь идёт о некотором идеальном цикле, который сравнительно редко фактически реализуется. Отклонения эмпирической картины от идеальной модели Дэвис объяснил рядом факторов, в том числе тем, что тектонические движения продолжаются и в ходе цикла эрозии.

Таким образом, Дэвис строит теорию развития рельефа, а ссылка на тектонические движения, которые сильно усложняют эмпирическую картину и вызывают отклонения от предсказаний теории в рамках его коллекторской программы — это своего рода защитный пояс, то есть средство, позволяющее теории выстоять. Геолог, однако, интересуется именно тектоникой, и факты отклонения геоморфологической теории от эмпирии становятся в рамках его программы средством обнаружения тектонических движений. Иными словами, геоморфолог и специалист в области тектоники работают в разных традициях и преследуют разные цели, но результаты, полученные в одной области, получают своё симметричное отображение в другой.

Приведём ещё несколько примеров объектно-инструментальных комплексов. Выше мы противопоставляли геологию географии, но строго говоря, речь должна идти об исторической геологии, а не о геологии в целом. Геология фактически сама представляет собой объектно-инструментальный комплекс, ибо изучая, к примеру, современные обнажения, геолог постоянно делает выводы о далёком прошлом и наоборот. Другой пример — история и источниковедение, которое рассматривают обычно как вспомогательную историческую дисциплину. Исторический источник — это нечто существующее в настоящем и доступное непосредственному исследованию. Историк изучает прошлое, опираясь на источники. Источниковед — настоящее, опираясь на прошлое.

История науки и кумулятивизм

Очень часто, читая труды по истории науки, можно представить дело так, точно огромное количество учёных дружно идёт к одной и той же заранее намеченной цели, спотыкаясь и падая, делая ошибки, но в конечном итоге достигая истины, то есть того уровня знаний, на котором находится сам историк. Это и понятно, ибо автор как раз и хотел показать, как все участники процесса, начиная с древних времён, дружно несли крупицы знания в его сегодняшнюю «копилку», выделив с благодарностью тех, чьи результаты были весомей и неожиданней, и вспомнив тех, кто незаслуженно забыт. А то, что все пришли к тому, к чему пришли, определяется самим объектом, самой природой, то есть опять-таки тем уровнем знаний, на котором находится сам историк.

Изложенные представления — это так называемая кумулятивистская модель развития науки, в рамках которой до сих пор, несомненно, мыслят многие учёные и историки. Первый удар по этой модели нанёс Т. Кун своей теорией научных революций. В чём конкретно его концепция противоречит кумулятивистской модели? Да в том, что кумулятивизм, строго говоря, предполагает одну парадигму, одну программу, в которой работают все, начиная с первых шагов познания. Он предполагает, явно или неявно, что все мыслят и познают одинаково, что существует единая общечеловеческая рациональность, единый суд разума. А в рамках концепции Куна, в истории происходит революционная смена фундаментальных программ познания, и на место единого для всех эпох разума приходят разные исторические типы рациональности.

Сокрушив кумулятивизм, Кун, однако, породил новую и достаточно фундаментальную проблему, проблему новаций. Действительно, если учёный жёстко запрограммирован в своей работе, то как происходит смена самих этих программ? Можем ли мы, работая в некоторой парадигме, изменить эту парадигму? Не напоминает ли это барона Мюнхаузена, который вытащил сам себя за волосы из болота? Но, породив проблему, Кун одновременно и заложил основу для её преодоления. Парадигма не одна, их много, они исторически сменяют друг друга, они разные в разных областях знания. Множественность парадигм подаёт надежду, ибо у нас появляется возможность их взаимодействия. Именно на взаимодействии разных парадигм, разных программ и построена предложенная выше модель науки. При этом механизм взаимодействия связан с рефлексивной симметрией научных дисциплин.

Эта модель коренным образом противоречит идее кумулятивистского развития науки. Кумулятивизм предполагает некоторую единую нормативную программу, а в рамках нашей модели мы имеем много замкнутых с точки зрения рациональности программ. Замкнутых в том смысле слова, что ни одна из них не задаёт рационального акта выхода в другую программу. Это не исключает взаимодействия и даже очень тесного, но оно лежит за пределами рациональности, хотя и обусловлено, как мы старались показать, фундаментальной структурой науки. У Грессли в ходе его занятий стратиграфией не было никаких оснований ставить задачу реконструкции географических условий далёкого прошлого. В рамках стратиграфической коллекторской программы просто не было и не могло появиться таких задач. Полученный Грессли «палеогеографический результат» мог быть подхвачен только совсем другой программой. Можно сказать, что и для географии и для геологии это был непреднамеренный результат. Аналогичным образом Дэвис, строя свою теорию рельефа, не собирался развивать тектонику, да и не мог, не имел оснований ставить перед собой такую цель.

Итак, кумулятивизм не выдерживает критики. И тем не менее, будучи разбит, он вновь и вновь возрождается в работах по истории науки. Он исключительно живуч. Мы полагаем, что это можно рассматривать как одно из проявлений действия коллекторских программ. Очевидно, что любая коллекторская программа осуществляет работу аккумуляции знаний, собирая их везде, где только можно, и преобразуя их в соответствии со своими требованиями. В этом и состоит её предназначение. Иногда, как мы уже отмечали, развитие науки начинается не с исследования, а именно с работы коллектора, который отбирает и систематизирует практический опыт, рефлексивно преобразуя тем самым задним числом практическую деятельность в познавательную.

Носитель коллекторской программы не может не быть кумулятивистом. И это не является его недостатком, это его роль, или амплуа. Другое дело, если речь идёт об историке науки. У него совсем другая роль. Его задача не в том, чтобы систематизировать знания прошлого, а в том, чтобы проследить их развитие. И вот тут вдруг обнаруживается, что поставив перед собой задачу написать историю какой-либо области знания, например, палеогеографии, историк почти неминуемо попадает в плен соответствующей коллекторской программы. А как иначе, ведь именно она оказывается для него путеводной нитью на необозримых просторах прошлого. Что и как искать на этих «просторах?» Ведь границы и признаки «палеогеографичности» задаёт именно коллекторская программа. Иными словами, в подавляющем количестве случаев историк начинает работать следующим образом: стоя на позициях соответствующей и, разумеется, современной коллекторской программы, он начинает искать в прошлом те тексты и тех авторов, которых он мог бы ассимилировать.

Практически сказанное означает, что читая труды прошлых эпох, историк, не замечая этого, сам постоянно осуществляет симметричные преобразования, усматривая в этих трудах отдельные сведения, относящиеся к палеогеографии. В этом плане не только А. Грессли может оказаться палеогеографом, но и многие, многие авторы, жившие задолго до него. Ведь это так очевидно, что, объяснив находки ископаемых раковин перемещанием моря, мы тем самым сказали что-то и о море. Это так очевидно, что, казалось бы, и не требует особого анализа. Не ясно только, почему палеогеография появилась всё же как особая дисциплина только в XIX веке, а экология — только после Э. Геккеля, сформулировавшего новую коллекторскую программу. Следствия у такой очевидности по крайней мере два. Первое — это полная неспособность видеть в развитии науки такой феномен, как формирование и развитие коллекторских программ. Они скрыты от историка, ибо заслонены его собственной личностью. Он сам и есть эта коллекторская программа. Второе неизбежное следствие — это «линеаризация» исторического процесса в духе кумулятивизма.

Представление о рефлексивной симметрии, помимо всего прочего, важно для историка науки как предостережение: не осуществляйте сами рефлексивно симметричных преобразований, предоставьте это делать самим участникам исторического процесса. Нам представляется, что реализация этого предостережения может неожиданно очень сильно обогатить и усложнить картину развития знания.