IЧто на же самом деле может считаться достаточной характеристикой человеческого поведения, — самостоятельной и полностью независимой от всякого контекста, существующей и до начала собственно действий, и после их завершения? Что можно было бы выделить в качестве основы нашего существования? Существует ли в чистом виде такая реальность, которую мы в состоянии были бы очертить и отождествить как «действие», «деятельность?» Китайские мыслители, надо полагать, затруднились бы с ответом на этот вопрос: они рассматривали человеческое поведение, как и любой другой ход событий, в терминах процесса, размеренного и непрерывного. Ход развития природы или человеческого поведения (тяньсин — Точно так же обстоят дела, когда речь заходит о том, чтобы осмыслить войну. Клаузевиц воспринимает её как некий акт: это то, что он называет «боевыми действиями». Мы уже видели стратегию, рассматриваемую как «план», где план определяется «целью», но в основе всего лежит Такое действие, заданное планом и ведущее к цели, на войне соответствует вступлению в бой, и именно исходя из единства этого действия можно анализировать происходящее: мы получаем «тактику» как теорию, занимающуюся использованием вооружённых сил в военных действиях. Тактика относится к «форме», в то время как стратегия — к «содержанию». Следовательно, заключает Клаузевиц, существует «единственный способ видеть происходящее», состоящий в том, чтобы знать, каким будет в каждый момент войны или военной кампании возможный результат открытия огня противником. Именно здесь в рассуждениях Клаузевица скрывается главная тонкость — но, может быть, как раз в этом месте его мысль выходит за предусмотренные рамки и оказывается наиболее уязвимой. С того момента как в расчёт начинают принимать открытие огня, в котором раньше могли видеть лишь возможное действие, оно начнёт оказывать решающее влияние на последующий ход событий. В конечном счёте ведь может случиться и так, что боевые действия не состоялись, но оказались важны их последствия — ибо эти последствия реальны и их надо принимать в расчёт. Во всяком случае, только такое действие, как вступление в бой, может, В Древнем Китайском трактате даётся прямо противоположная рекомендация. Одна из его первых глав открывается следующим постулатом: «Вообще на войне лучше сохранить страну противника без разрушений, разгромить её — это наихудший поворот событий» ( Как резюмирует один из комментаторов (Ли Цюань), нет такой ценности, которую следовало бы уничтожить. Лучше привлечь на свою сторону силы противника, чем истреблять их. Углубившись на территорию противника, отрезав его от его баз, нарушив связь, можно заставить его сдаться, — он сам признает своё поражение. Когда я занимаю страну противника, «я сохраняю без потерь свою армию», а экономический эффект оказывается максимальным. Следовательно, здесь нет никакого парадокса. Оставим в стороне всякие кривотолки: мы избегаем массового уничтожения противника не Начинает вырисовываться противоположная точка зрения, к которой мы будем постоянно возвращаться: эффективность действий — прямая (от средств к цели), но это дорого и рискованно; эффективность преобразования носит косвенный характер (от условия — к следствию), но постепенно она становится неотвратимой. Самое лучшее, что может быть на войне, уточняет китайский классик, — «атаковать противника в его стратегии», потом «в его союзниках» (или «когда армии соединяются»), а потом уже «ударить по войскам» и, наконец, «по плацдарму». Начать (непосредственно) осадную войну — это самое худшее, что может быть, потому что тогда войска как бы увязают в войне, и наши силы оказываются поставлены под удар. С точки зрения стратегии, такое неподвижное противостояние даёт нулевые результаты. Стратегия состоит в том, чтобы нанести удар по противнику в его «мозговом центре», а не по его физическим силам, — говорят древние комментаторы. Дело в том, что мало-помалу деморализовавшийся враг сам сдастся, он будет побеждён без сопротивления, только потому, что его сопротивление парализовано, а не потому, что силы были «введены в бой». Понятие «вступления в бой» оказалось удобным для Клаузевица ещё и вот почему: оно помогло ему анализировать войну как таковую, stricto sensu [ Клаузевицу тем не менее приходится развести эти понятия, чтобы размышлять о войне в свете его концепции, то есть о войне как о боевом действии в его чистом виде, которое можно рассматривать изолированно. Напротив, в Древних Китайских военных трактатах интегрированы не только вопросы организации и снабжения, но и экономические расходы на войну и морально-политическая обстановка в стране (см. Рассматривая войну с позиции боевых действий как изолированных актов, Клаузевиц может представить себе её развитие только как развёртывание «многих последовательных действий» или, в лучшем случае, «стягивание в один узел», то есть комбинацию боевых действий. Иными словами, он не отдаёт себе отчёта в продолжительности войны: идёт ли речь о простой кампании или о целой войне, для него это простая сумма отдельных боевых действий. Всякий промежуток времени между ними может, таким образом, только увести в сторону, отклонить войну от её первоосновы. Ибо всё, что не есть акт, действие, не может здесь существовать иначе, нежели чисто негативным образом, в некотором «подвешенном состоянии» — иначе говоря, в «бездействии»: всё то, что не является действием на войне, есть «разжижение войны во временном плане». Как бы китайские стратеги ни оценивали значение эффективности самых коротких боевых операций, следующих одна за другой, они правильно оценили положительное значение времени, уходящего на преобразование, времени, когда накапливается потенциал. Это не бесплодное, не «мёртвое» время, даже если оно кажется временем бездействия: ведь точно рассчитанный ход боевой операции подготавливает дальнейшую эволюцию, благодаря которой соотношение сил в конечном счёте сработает в нужную сторону. Нет «разжижения» во времени, но есть созревание со временем; эффект не тонет, а развёртывается в нём. Ибо косвенная эффективность требует много времени — времени для медленной деятельности. Представляя войну не в категориях отдельных актов, IIСледовало бы вернуться к западному мифу о действии. Тем более что действие — это и есть, собственно, объект мифа, появившегося именно как рассказ о действии, — того мифа, с которого начинается вся европейская цивилизация. Вспомним те образы, которые первыми отразили историю развития человеческого разума. Как в христианско-иудейской традиции, так Констатация более чем банальная, но для Китая не столь очевидная. Китай не оставил никаких мифов относительно происхождении мира, он никогда не стремился объяснить начало мира Одно из самых древних сочинений, « Известно, что продолжая свои размышления о трагедии, Аристотель приходит к пониманию действия как единства противопоставленных друг другу модальностей: «по нашей воле» (hekon) или «вопреки нашей воле». Это заложено в нас, и мы, соответственно, действуем то «по необходимости», то «по неведению». Он выделяет таким образом понятие «невиновности» субъекта и оставляет ему простор для «выбора» (именно отсюда впоследствии будет выведена идея воли как автономной инстанции и как условия свободы). Следует отметить, что китайский язык не противопоставляет активного и пассивного залогов (различие между активным и пассивным значениями не выражается грамматически). Этот язык описывает происходящие события не с точки зрения действующего лица, а скорее, с точки зрения его «функционирования» (юн в отличие от ти). Рассмотрим, например, эффективность как результат влияния, вытекающую из обусловленности (так бывает, например, когда потенциал ситуации делает нас мужественными в сражении). Как мы можем точно определить её? Мы не «выбирали» способа действия, но происшедшее нельзя определить и как «насилие» над нашей волей (ибо оно усиливает прилив нашей энергии); эффективность появляется, как только начинается действие. Дихотомия «активный-пассивный» в том виде, в каком она фигурирует в наших учебниках грамматики, слишком узка, чтобы раскрыть всю сложность явления. Ведь то, что движет мною, не мне обязано своим появлением и не принято мной; это и не я, и не « Нам следовало бы ответить на вопрос, что происходит в случае, когда результат удался, но мы не можем утверждать, что он наступил при нашем участии. Традиционное решение — известно, впрочем, что китайские мыслители без него обходились, — состоит в том, что успех снизошёл на меня как «вдохновение». Этот успех, который не зависел от меня, исходил извне, но был результатом некоторого действия: это было действие богов или демонов. Разум вынужден пойти на такое решение, и хотя понимает, что оно иррационально, но терпит его, потому что оно удобно. Такова цена рационализации, которая требуется, чтобы признать субъекта автономной инстанцией, не выходя при этом за рамки идеи самого субъекта, но как бы отодвигая её назад. Вслед за Платоном этим решением пользуется и Аристотель (да и когда, собственно, им не пользовались?): те, кто «легко добивается успеха, за что бы ни взялся», — это люди, «любимые богом» («Евдемова этика», VIII, 1247а). Счастливая судьба (eytychia) — «дар» небес, врождённая удачливость. Но постепенно, начиная с того же Аристотеля, западная мысль выработала другую концепцию «случая». В ней эффект — результат не провидения, а случайности: он исходит не от богов, а от неопределённости материи («Никомахова этика», VI). С таких позиций «случай» (случайность) предстаёт уже не тем, что мы раньше называли случайностью, чья причина кроется в незнании, в непонимания той тёмной силы, которая всем повелевает и лежит превыше видимых нами причин. Это то, что позволяет человеческой инициативе вмешиваться в ход вещей, когда в божественной деятельности появляются пробелы. Там, где нельзя положиться на то, что тебя ведёт божья воля, можно — и даже нужно — делать выбор самому: в развитии мировых событий всегда есть место для человеческой деятельности, потому что там не всё завершено: уходя В европейской мысли постоянно оставалась брешь — идея непредопределённости вещей. Освободив мир человеческих отношений от целенаправленности, наука, особенно послевозрожденческая, пришла к выводу о необходимой связи между понятиями «действие» и «эффективность». Действительно, представляя мир человека как мир нестабильный, обречённый на прерывистость, как мир эфемерный и находящийся в постоянном движении, не имеющий принципиального порядка, который был бы заложен в него изначально или присущ ему в его развитии, европейская мысль не может воспринимать эффективность иначе, как путь рискованного вмешательства в ход событий; только такое вмешательство и может быть ответом на непредзаданность событий, единственным шансом добиться успеха. Известно, что для Макиавелли политика — это главным образом действие, IIIОстаётся показать, что китайская традиция всегда была скептически настроена по отношению к эффективности активных действий. Такой подход свойствен всем китайским школам, они могут настаивать на нём с большей или меньшей силой, но в главном они едины, как будто речь идёт о С другой стороны, действие происходит в Но этот аспект зримости, заметности действия — всего лишь отражение его влияния на действительность. Отсюда искусственность всякого действия, его неспособность быть ничем иным, как артефактом, простым эпифеноменом, который, в сущности, может моментально исчезнуть, как внезапно появившийся след пены на молчаливом течении событий, заметный, но быстро поглощаемый. Своим напряжением действие вполне отвечает нашей потребности в драме (драма — Разве, в самом деле, мудрец, как и стратег (в этом отношении их роли схожи), не занимаются «преобразованиями» (хуа [14]), чтобы добиться владения миром или завоевания страны? Ведь в отличие от действия, которое по сути мгновенно, даже когда оно длится, преобразование разернуто во времени и его эффект рождается именно от его непрерывности. Китайская мысль постоянноподводит нас к этой констатации: как бы ни была незначительна исходная точка, потенциальное наращивание усилия позволяет добиться конечных результатов. Особенно выделяется та мысль, что всё непрерывное постоянно «разворачивается», «утолщается» и «уплотняется», а значит, при постоянном накоплении ресурсов становится всё более могущественным («Чжун юн», В качестве доказательства можно было бы сослаться, в частности, на влияние мудреца. Этот феномен в Китае анализировали гораздо чаще, чем у нас, быть может, потому что он представляет у нас Переход от внутреннего принципа к внешнему эффекту совершается постепенно и последовательное развитие становится непрерывным. Поскольку всё происходит таким образом, доверие людей к принципу становится всё сильнее. Оно проявляется непрерывно, всё прочнее внедрясь в реальность, без малейшего насилия, но так, чтобы обеспечивалась его самореализация. Строго говоря мудрец ничего не должен делать, чтобы его уважали, не должен говорить, чтобы ему поверили не должен награждать, чтобы привлечь к себе или разражаться гневом, чтобы его боялись («Чжун юн», Изменения происходят, таким образом, как бь сами по себе, как следствия простого продления процесса. Не нужно тратить силы, не нужно оказывать давление на ситуацию. Перед реальностью открыт путь к изменению, не требуется никакого внешнего насилия, а следовательно, не будет и сопротивления. Именно так происходит, когда от проблем морального порядка мы переходим к paccуждениям о том, каким образом советник может привлечь к себе внимание князя (всё больше сближаясь с ним), или как он поворачивает развитие ситуации себе во благо (постоянно модифицируя её). Древняя формула мудрости сохраняет силу также для стратегии. Китайский путь к эффективности можно было бы сформулировать в следующих словах: «В длительном процессе преобразований довести до осуществления» ( «Довести до осуществления» (скорее, «позволить осуществиться», — первое звучит слишком повелительно) — это не значит стремиться приближать успех силой. Нужно дать возможность успеху наступить как бы самому по себе, как бывает, когда действуют, постепенно увеличивая объём и наращивая массу. Таким образом, всё получается так, как будто это не я всеми силами рвусь к успеху, а сама ситуация имплицирует его, развиваясь по нарастающей: предписание ловко внедрилось в привычный ход вещей и больше не ощущается в нём. С другой стороны, в отличие от действия в прямом смысле, преобразование происходит во всех точках целого. Именно здесь кроется один из аспектов проблемы, которому китайцы придавали особое значение и на котором особенно настаивает древний трактат «Книга перемен»: преобразование не знает «пробелов». Оно не только не локально, не точечно, как действие, но его вообще нельзя локализовать, так как его развитие всегда глобально. Следовательно, и его эффект всегда диффузен, обтекаем, никогда не привязан ни к какому месту. Так как преобразование непрерывно и поступательно, оно проявляется всюду, одновременно и незаметно. Оно не поддаётся ни чёткому определению (согласно индивидуальной воле), ни конкретизации по времени и месту; оно оказывается недоступным для вычленения и зрительно не воспринимается. В отличие от действия, которое всегда заметно, почти театрально, эффект преобразования растворён в ситуации. Об этом много говорили мудрецы: под влиянием преобразования «народ изо дня в день развивается в сторону добра, не отдавая себе отчёта в том, от чего это зависит» (« Эффективность тем выше, чем она незаметнее. Мудрец изменяет мир тем влиянием, что исходит от его личности, день за днём, постепенно, так, что ему не нужно набивать себе цену и заставлять говорить о себе («Чжун юн», Это может показаться ещё одним парадоксом, но на самом деле здесь всего лишь вскрывается очевидное: «Прежде те, кто был силён в сражениях, добивались лёгкой победы». Но в Без напряжения, без события не бывает эпоса, не получается драма, не из чего сделать историю. Становится понятным, почему у китайцев не сложилось своего эпоса. Осмысляя эффективность применительно к действию и преобразованию в Греции Китайцы, напротив, всегда рассматривали эффективность человеческих действий в свете естественного преобразования. Стратег, полководец изменяет ситуацию подобно тому, как природа растения заставляет его расти, а река постоянно прокладывает себе русло. Подобно всем этим естественным модификациям, то преобразование, которое он осуществляет, одновременно диффузно и дискретно, оно незаметно в своём движении, но проявляется в результатах. Китайцы верят в имманентное преобразование вещей больше, чем в трансцендентное действие: человек не замечает, как он стареет, не видно, как река пробивает своё русло, и тем не менее, именно эти незаметные изменения важны и для ландшафта, и для жизни. Один образ лучше других схватывает эту диффузную эффективность трансформации (мне придётся повторить термин): эффективность ветра («Чжун юн», | |
Оглавление | |
---|---|
| |