Жан-Франсуа Лиотар:
Состояние постмодерна.
Глава 8. Нарративная функция и легитицимация знания

Сегодня проблема легитимации уже не рассматривается как неисправность в языковой игре науки. Правильнее было бы сказать, что она сама является легитимной как проблема, то есть как эвристическая движущая сила. Но манера её толкования по инверсии ещё свежа. Прежде, чем прийти к этому (то есть к тому, что некоторые называют позитивизмом), научное знание пыталось найти другие решения. Примечательно, что в течении длительного времени эти решения не могли уйти от использования процедур, которые явно или скрыто прибегали к нарративному знанию.

Такой возврат в той или иной форме к нарративу в ненарративном не следует расценивать как оставшийся теперь навсегда позади. Грубый пример: что делают учёные, сделавшие какое-то «открытие», когда их приглашают на телевидение, интервьюируют в газетах и тому подобное? Они рассказывают эпопею о знании, которое, однако, совсем неэпическое. Они удовлетворяют, таким образом, правилам нарративной игры, давление которых остаётся сильным не только в средствах массовой информации, но и в глубине души самих учёных. Однако подобного рода факт не является тривиальностью или излишеством: он касается отношения между научным знанием и так называемым «народным» (или тем, что он него осталось). Государство может тратить много средств на то, чтобы наука могла представляться как эпопея: с её помощью оно становится внушающим доверие, создаёт общественное одобрение, в кагором нуждаются сами решающие лица ¹.

Нельзя, следовательно, исключить, что обращение к нарративу неизбежно; по крайней мере, настолько, насколько языковая игра науки стремится к истинности своих высказываний, но не имеет возможности легитимировать её собственными средствами. В этом случае следовало бы признать потребность в неприводимой истории, которую ещё нужно осмыслить, например, так, как мы уже это наметили, то есть не как потребность что-то вспомнить или заглянуть в будущее (потребность в историзме, потребность расставить акценты), но напротив, как потребность забыть (потребность в metrum).

В любом случае, пока ещё рано говорить обо всём этом. Но будем держать в уме во время наших последующих рассуждений идею, что кажущиеся устаревшими решения, которые может получить проблема легитимации, являются таковыми не в принципе, а только в выражениях, которые они приняли, так что не приходится удивляться, что они продолжают сегодня существовать в других формах. Да и мы сами: нет ли у нас и теперь потребности сочинить рассказ о западном научном знании, чтобы уточнить его статус?

С самого начала языковых игр новая игра сталкивалась с проблемой легитимации: пример, Платон. Здесь не место толковать отрывки из «Диалогов», где прагматика науки устанавливается явным образом как тема или скрытым — как предпосылка. Диалог как игра со своими специфическими требованиями резюмирует эту прагматику, включая в себя две функции: исследования и преподавания. Тут обнаруживаются некоторые правила, приведённые нами выше: аргументация в целях одного только консенсуса (homologia), единственность референта как гарантия возможности добиться согласия, паритета между партнёрами и даже непрямое признание в том, что речь идёт об игре, а не о судьбе, потому что из неё оказываются исключёнными все те, кто — по слабости или из грубости — не принимает её правил ².

Вместе с тем, вопрос о легитимации самой игры, принимая во внимание её научную природу, также должен стать частью вопросов, задаваемых в диалоге. Известный пример этому (тем более важный, что объединяет сразу этот вопрос с вопросом о социо-политическом авторитете) даётся в VI и VII книгах «Государства». Следовательно, мы знаем, что ответ взят, по меньшей мере отчасти, из рассказа: аллегория пещеры, рассказывающая, почему и как люди хотят слушать рассказы и не признают знание. Это последнее оказывается к тому же основанным на рассказе её мученика.

Больше того, усилие легитимации складывает оружие перед наррацией: это видно уже в самой форме «Диалогов», которую им придал Платон; каждый из них облечён в форму рассказа о научной дискуссии. Неважно, что история спора здесь скорее показана, чем изложена, инсценирована, чем поведана», что она содержит больше трагического, чем эпического. Остаётся фактом, что платоновская речь, восхваляющая науку, ненаучна, и это тем более верно, что ей удаётся достичь легитимации науки. Научное знание не может узнать и продемонстрировать свою истинность, если не будет прибегать к другому знанию-рассказу, являющемуся для него незнанием; за отсутствием оного, оно обязано искать основания в самом себе и скатываться таким образом к тому, что осуждает: предвосхищению основания, предрассудку Но не скатывается ли оно точно также, позволяя себе рассказ?

Здесь не место отслеживать этот возврат нарративного в научное знание, через легитимирующие речи этого последнего, которыми, хотя бы отчасти, являются философии Античности, Средневековья и классического периода. Это её постоянная мука. Изложенная таким образом мысль, как, например, у Декарта, не может доказать легитимность науки иначе, как через историю духа по Валери ⁴ или с помощью такого рода романа-воспитания (Bildungsroman), каким является «Рассуждение о методе». Аристотель, несомненно, один из самых современных мыслителей, когда отделяет описание правил, которым должны подчиняться высказывания, считающиеся научными («Органон»), от исследования их легитимности в рассуждении о Бытии («Метафизика»). А также, когда внушает, что научный язык, включая его претензию на указание бытия референта, представляет собой только аргументацию и доказательства, то есть диалектику ⁵.

Вместе с современной наукой в проблематике легитимации появились две новых составляющих. Прежде всего, чтобы ответить на вопрос: «как доказать доказательство?» или, в более общем виде: «кто определяет условия истинности?», нужно отойти от метафизического поиска первого свидетельства или трансцендентной власти, и признать, что условия истинности, то есть правила игры в науке, являются имманентными этой игре и не могут быть установлены иначе, как в споре, который должен быть сам по себе научным, и что не существует иного доказательства верности правил, кроме того, что они сформированы на основе консенсуса экспертов.

Общая предрасположенность современности к определению условий какого-либо дискурса в дискурсе об этих условиях сочетается с восстановлением достоинства нарративных (народных) культур уже в период Возрождения гуманизма и, но по-разному, во времена Просвещения, Sturm und Drang, немецкой идеалистической философии, французской исторической школы. Наррация перестаёт быть нелепой ошибкой легитимации. Этот открытый призыв к рассказу в проблематике знания сопровождается и стимулируется призывом буржуазии освободиться от традиционных авторитетов. Знание в форме рассказов возвращается на Запад, чтобы разрешить проблему легитимации новых авторитетов. Конечно же, в нарративной проблематике этот вопрос ждёт ответа в виде имени героя: кто имеет право решать за общество? каков он, этот субъект, чьи предписания являются нормами для тех, кого они подчиняют?

Такая манера исследования социо-политической легитимации сочетается с новой научной установкой: имя героя — народ, — знак легитимности его консенсуса, способ нормативной регуляции обсуждения. Из этого неизбежно вытекает идея прогресса: он представляет собой ничто иное как движение, в котором якобы аккумулируется знание, но это движение распространяется на новый социо-политический субъект. Народ спорит сам с собой о том, что справедливо, а что нет, точно так же, как сообщество учёных о том, что истинно, а что ложно. Первый накапливает гражданские законы также, как второе — научные; первый совершенствует правила своего консенсуса через посредство конституционных положений так же, как второе пересматривает их в свете своих знаний, производя при этом новые «парадигмы» ⁶.

Можно видеть, что этот «народ» совершенно не похож на тот, что встречается в традиционном нарративном знании, которое, как мы уже говорили, не требует никакого учреждающего обсуждения, никакой кумулятивной прогрессии, никакой претензии на всеобщность — это все операторы научного знания. Не приходится поэтому удивляться, что представители новой легитимации через посредство «народа» являются к тому же активными разрушителями традиционных народных знаний, отныне воспринимающихся как позиция меньшинства или потенциального сепаратизма, осуждённая пребывать в обскурантизме ⁷.

Мы также понимаем, что реальное существование такого весьма абстрактного субъекта (поскольку он смоделирован по образцу одинокого познающего субъекта, то есть получателя-отправителя денотативного высказывания, имеющего значение истины, и исключении других языковых игр) привязано к институтам, разрешающим обсуждать и определять, и охватывающим все государство или часть его. Вопрос о государстве оказывается, таким образом, тесно переплетённым с вопросом о научном знании.

Кроме того, мы видим, что это переплетение не может быть простым. Хотя бы потому, что «народ», каким является нация или даже человечество, не довольствуется — особенно, его политические институты, — знанием: он устанавливает законы, иначе говоря, формулирует предписания, имеющие значение норм ⁸. Он, следовательно, осуществляет свою компетенцию не только в сфере денотативных, раскрывающих истину высказываний, но также и прескриптивных, претендующих на справедливость. В этом и заключается суть нарративного знания (откуда исходит его концепт) удерживать вместе ту и другую компетенцию, не говоря уже об остальном.

Способ легитимации, о котором мы говорим, вводит заново рассказ как форму обоснования знания и в таком качестве может действовать в двух направлениях, в зависимости оттого, представляет ли он субъект рассказа как когнитивный или как практический: как героя познания или как героя свободы. Из-за существования этой альтернативы, легитимация не только не имеет всегда одного и того же смысла, но уже сам рассказ кажется недостаточным для придания ей законченного вида.