Георгий Петрович Щедровицкий:
Начала системно-структурного исследования взаимоотношений людей в малых группах. Лекция 4

26. Резюме предыдущего. Разложение отношений на компоненты и объединение компонентов в целое

Как обычно, мы должны вначале коротко резюмировать основные результаты, полученные нами в предшествующих лекциях и нужные для дальнейшего анализа.

Выяснив, что так называемый «эмпирический факт» конструируется в ходе научного исследования, мы с вами рассмотрели затем условия и средства этой работы. При этом подчёркивалось, что в качестве исходного описательного средства мы используем те или иные схемы объекта, которые определяют, если можно так выразиться, наше ожидание. «Накладывая» затем эти схемы на тот или иной эмпирический материал и выясняя либо соответствие их друг другу, либо, наоборот, несоответствие, мы получаем научный факт, то, что должно быть снято в новой структуре научного знания. Одновременно такое «наложение» выступает как описание и объяснение эмпирического материала. Затем мы с вами перешли к обсуждению вопроса о том, как может создаваться или конструироваться новая схема, описывающая выявленные через эти факты объекты. Мы пришли к выводу, что для этого нужны специальные методологические средства, что исследователь обязательно должен, создавая эти новые схемы, выйти из своего прежнего предмета и должен проделать особую работу в специальном методологическом предмете. Этот выход осуществляется таким образом, что исследователь всё время, имея перед собой исходные предметные схемы, уже изображающие объект его изучения, как бы поднимает их в более высокий слой, слой методологии, и там создаёт изображения нового абстрактного объекта. Это бывает всегда, с одной стороны, изображение того объекта, с которым имел дело предметник, а с другой стороны, это всегда новая обобщённая абстракция, фиксирующая значительно более абстрактный и обобщённый объект, нежели то, чем был исходный объект.

Рассмотрим эти отношения более конкретно на имеющемся у нас эмпирическом материале.

С одной стороны, у нас была схема, изображающая поведение детей в соответствии с сюжетом. Эта схема во многих случаях не могла описать и объяснить поведение детей: в целом ряде пунктов оно часто отклонялось от того, что мы должны были ожидать на основе этой схемы. Это были случаи, когда ребёнок в своём поведении сначала двигался по сюжету, а потом переходил из плана «понарошку» в план реальный и обращался к другим детям не как носитель определённой роли к другим ролям, а как один член группы к другим членам группы или коллектива, в котором он живёт. В одних случаях поведение по сюжету и без сюжета резко разделялось по времени, в других случаях — происходило одновременно. Мы выделили тот факт, что при переходе из плана сюжета в несюжетный план резко менялся тип взаимоотношений между детьми. Зафиксировав это, мы изобразили кусочки игры, в которых взаимоотношения соответствовали сюжету, в одних схемах, а другие кусочки игры, в которых взаимоотношения не соответствовали сюжету, в других схемах.

Соединив схемы первого и второго рода друг с другом, мы получили новые схемы, которые и использовали для описания игры. Эти синтетические схемы хорошо соответствовали одной группе эмпирических явлений, когда поведение по сюжету и без сюжета резко разделялось во времени. В соответствии с нашими определениями это, таким образом, уже не было фактом, но эти же синтетические схемы не соответствовали тем эмпирическим явлениям, когда поведение по сюжету становилось формой выражения или проявления других, несюжетных взаимоотношений.

Именно это отношение — между синтетическими схемами и указанными эмпирическими явлениями — представляло для нас наибольший интерес. Именно это давало нам новые научные факты. По сути дела, нам нужно было бы создать такие схемы и такие знания, которые бы снимали этот факт и объясняли соответствующие эмпирические явления. Сначала наш исследователь попытался представить свои эмпирические явления как суперпозицию сюжетных и внесюжетных взаимоотношений. При этом, благодаря тому, что в эмпирии у него были заведомо одни отношения, а в изображениях этим отношениям соответствовала сразу пара разных отношений, он производил разложение эмпирически данного на слои. Затем в обратном движении единое реальное отношение выступало как сумма или, более общо, как суперпозиция двух разных взаимоотношений. Вы без труда можете заметить, что суть этого приёма исследователя заключалась в том, что он одну группу фактов, в которых отношение было единым, рассматривал сквозь призму другой группы фактов, в которых отношения были двойственными и резко разделявшимися во времени. Это и была суть указанного приёма.

Здесь важно подчеркнуть один, на первый взгляд несущественный, а на самом деле, наверное, самый важный факт, что во введённых схемах не было единого структурного изображения, объясняющего то, что выявлялось эмпирически. Фактически мы должны были применять к эмпирическим данным последовательно разные схемы, сначала одну, выделявшую сюжетный слой, потом другую, выделявшую несюжетный слой. Каждая из них, взятая отдельно, не соответствовала тому, что выявлялось в эмпирическом материале. Первая не соответствовала и вторая не соответствовала. Но исследователь, накладывая их по очереди и в определённой связи друг с другом, предполагал, что реально имеется сумма или суперпозиция этих двух взаимоотношений. Каждая из них не соответствовала эмпирически данному, а вместе они — так предполагал исследователь — соответствовали.

27. Дискурсивность анализа и симультанность изображения

Здесь перед нами выступает одна исключительно важная и принципиальная общелогическая проблема, связанная с дискурсивностью мышления. Я хотел бы, анализируя данный случай, провести параллель с известными экспериментами Швачкина на детях. Детям дают новый предмет, не соответствующий точно образцам тех предметов, которые у них были раньше. Но дети выходят из положения, образуя конфигурацию сравнений и создавая соответствующий номинативный комплекс. Они сравнивают новый предмет сначала с одним старым и, фиксируя их сходство, говорят «гок», потом они сравнивают новый предмет с другим старым предметом и, фиксируя их сходство, говорят «бок», таким образом новый предмет схватывается во всей своей полноте и достаточно точно. Он «гок», но не обычный «гок», а такой, который одновременно «бок», и этот же предмет — «бок», но не такой как все другие «боки», а который одновременно «гок». Таким образом новый предмет выступает благодаря двойному обозначению как двойной предмет.

Вернёмся к нашему материалу. За счёт сопоставления двух эмпирических случаев и за счёт переноса схем, отражавших эмпирическую реальность первого случая на второй, за счёт гипотезы о том, что реально обнаруженное в новых эмпирических случаях можно представлять как сумму двух схем, исследователь производит одновременно две процедуры. С одной стороны, он раскладывает эмпирически данное взаимоотношение на два, а с другой стороны, задаёт определённый тип синтеза этих двух изображений. Вместе с тем он всегда должен задать определённую процедуру собирания этого единого отношения из двух репрезентированных схем.

Здесь самое интересное, что это собирание, или синтез, происходит очень своеобразным образом. Две схемы не объединяются в одну, единую схему, они остались лежать рядом друг с другом, как разные схемы, фиксирующие разные явления. Но одновременно исследователь постулировал наличие некоторой формальной связки между ними, следовательно — возможность объединить их в некотором одном знании. Фактически исследователь, подобно детям Швачкина, осуществил суждение особого рода. Когда мы говорим «железо — металл», мы осуществляем связь «железности» с «металличностью» или «железа» с «металлом». Железо и представляет собой связь железа и металла или железности и металличности. Но мы разложили его на железо без металличности и на металличность, которая присоединяется к железу. Мы могли бы просто сказать «железо», но при этом потеряли бы много из того, что присуще этому объекту. Точно так же и тут: мы раскладываем наш объект в двух схемах и утверждаем существование нашего реального объекта как представленного в этих двух схемах. Но подобно тому, как для правильного оперирования с суждениями типа «железо — металл», для правильного построения из них умозаключений, нужна определённая логика, говорящая о том, что можно и что нельзя при этом делать — напомню вам, что здесь понадобилась очень сложная теория типов Б. Рассела, чтобы отделить допустимые связки от недопускаемых — точно так же и для того, чтобы соединять схемы такого типа, какой мы ввели, и с помощью этих соединений, совершаемых формально, описывать некоторые реальные объекты, нужна особая логика, которая должна показать какие схемы можно соединять друг с другом, какие схемы нельзя соединять и для тех, какие можно — как это делать.

Но, как и всякие логические правила, эти правила появляются после того, как исследователь или исследователи научаются делать подобные вещи. Так и в нашем примере исследователь сначала это сделал, соединил эти схемы — и это была его гипотеза, он предположил, что это можно так представить, утвердив тем самым однородность первого и второго случаев, хотя и в предположении, что у них разные связи между отношениями — в одном случае последовательного появления, а в других одновременного проявления — и тем самым создал основание для разработки новой логики, основание — либо для логического закрепления таких связей, либо для логического отвержения их. Его утверждение о принципиальной однородности первого и второго случаев заключалось в утверждении того, что они состоят из однородных элементов. Он это сделал не критически, и в этом плане это была всего лишь догадка. Но после того, как он это сделал, встал вопрос: можно ли так делать? Понадобилось специальное обоснование способов его работы. Так мы выяснили, как из чисто эмпирических, лежащих в рамках одного предмета, действий исследователя, обусловленных данным эмпирическим материалом и пока совершенно не критических, вырос вопрос о допустимых и, наоборот, недопустимых методологических и логических процедурах системно-структурного исследования.

Ответить на эти вопросы — это и значит задать способы работы со структурными схемами такого типа, правила, по которым некоторые реально выявляемые эмпирические явления можно представить в последовательностях подобных структурных схем, правила, по которым эти схемы можно соединять друг с другом, соединять формально, описывая те эмпирические данные, которые во многом не соответствуют каждой из этих схем, правила, по которым из одних схем можно получать другие схемы, двигаясь формально, не в соответствии с эмпирическими данными. Мы закончили нашу прошлую лекцию сформулированной таким образом задачей и встающей вместе с этим моральной проблемой: чтобы исследовать с точки зрения психологии или с точки зрения социологии малую группу и взаимоотношения людей в ней, нужно иметь соответствующую логику и методологию системно-структурного исследования. И тогда либо сами психологи и социологи должны перейти в область методологических исследований и проделать там значительную работу, либо же они должны совсем отказаться от данной темы, от психологического и социологического исследования групп.

Вот та моральная альтернатива, с которой в этом месте исследования сталкиваются и психолог и социолог.

По сути дела, я здесь перед вами повторял те ходы движения, которые психология повторяет вот уже сто лет подряд. Наверное, немногие из вас знают, что одновременно со своей знаменитой книжкой об антропоидах В. Келлер писал на о. Тенерифе другую книжку — и она вышла одновременно с первой — которая называлась странно для уха психолога и физиолога: «Физические гештальты в покое и стационарном состоянии». В предисловии к этой книге Келлер писал, что если кто-либо хочет по-настоящему понять его книгу по антропоидам, то он должен сначала проработать эту вторую книгу, посвящённую общим принципам системно-структурного исследования. Кто не сделает этого, тот никогда не поймёт действительной кухни исследования психики и психических процессов. И какую бы действительно большую психологическую работу вы не взяли, всюду обнаружится исключительный интерес к методологическим проблемам, и, в частности, к методологии исследования систем и структур. И в каждой психологической книге, пролагающей новые пути, вы найдёте новые идеи и приёмы системно-структурного исследования ибо «система-структура» — это та новая категория, на базе которой, наверное, только и могут быть поняты такие сложные явления и процессы, какими является психика.

28. Основные понятия системно-структурного исследования: «параметрические» и структурные описания объекта

Итак, мы оказались вынужденными опять, в который раз, оставить на некоторое время наши детские группы и начать, если не исследование систем и структур, то во всяком случае — разбираться в исходных понятиях, образующих теоретическую основу системно-структурного метода.

Правда нам придётся сделать этот экскурс предельно коротким, хотя каждый из вопросов, который я здесь буду называть, сам вырастает в очень сложную проблему, и каждый мог бы быть темой специального лекционного курса.

Первое, что мы здесь должны отметить, это — разницу между так называемым «параметрическим» и структурным описаниями объекта. Наверное, не будет преувеличением, если я скажу, что это различие составляет основной пункт противоречий, движущих современным развитием науки, во всяком случае, — многих наук. Различие «параметрического» и структурного я введу на очень простых примерах. Представьте себе, что перед вами какой-то объект. Мы можем применять к нему как к целому, разнообразные процедуры. Например, чтобы проверить, насколько твёрд этот кусок мела, я должен буду постучать им о другой предмет или другим предметом по нему. Таким путём я выявлю некоторый атрибутивный признак. Что такое атрибутивный признак — я поясню потом, пока это можно просто отождествлять с каким-либо признаком — например, «твёрдый». Подобных процедур, разного вида и типа, которые я мог бы применять к объекту, достаточно много. Например, я могу измерить какой-либо параметр объекта. Таким путём я получу другой признак этого объекта, например, значение его длины. Всё это будут характеристики мела, взятого как один целостный объект. С другой стороны, я могу применить к этому же самому объекту другую группу исследовательских или познавательных процедур, с помощью которой буду разлагать объект на части. Здесь я получу из объекта несколько частей, которые затем буду исследовать как особые самостоятельные объекты. Схематически изобразим это так:

Когда я буду выяснять, какими свойствами обладает каждая полученная часть, то я опять буду применять аналогичные процедуры атрибутивного или количественного анализа. Но эти процедуры будут применяться к объектам совершенно особого типа: полученным путём разложения другого объекта. Поэтому естественно требование, чтобы они были соотнесены с теми процедурами. Если из объекта А я получаю объект В, С и D, а потом наоборот, из объектов В, С и D получаю объект А, то вполне правомерен вопрос о том, как же относятся друг к другу свойства целого и его частей. При этом сам вопрос о взаимоотношении между их параметрическими свойствами будет как бы накладываться на процедуру составления А из частей В, С и D, и соответственно на процедуру разложения объекта А на части В, С и D. Именно из соединения этих двух групп познавательных процедур и фиксирующих их изображений двух видов и возникает огромное количество проблем.

Значит, с одной стороны мы имеем характеристики целого — (а₁), (а₂) … и характеристики частей (в₁), (с₁) и (d₁) и, мы знаем, что первое — характеристики целого, а второе — характеристики частей. А теперь возникает вопрос: могу ли я, произведя разложение целого на части, исследовать сами части, выяснить их свойства, а потом формально, не исследуя целого, получить некоторые характеристики целого, исходя из характеристик частей. Или наоборот, могу ли я, получив некоторые характеристики целого, потом особым образом разложить его на части, а затем формально определить, какими свойствами будут обладать части.

Чтобы пояснить вам смысл всего этого дела, я расскажу анекдотическую историю. В Институте связи преподавал физику некто В. Авербах. Когда студенты второго курса приходили к нему сдавать экзамен по физике, то он многим и многим задавал один и тот же вопрос: имеется некоторая масса газа, такое-то давление, такая-то температура; какой температурой будет обладать молекула, находящаяся, скажем, в центре сосуда? И когда студент глубокомысленно задумывался, он просил его зачетку, ставил жирную двойку и гнал прочь. Причина здесь ясна: давление, температура — все это характеристики массы газа как целого, отдельные молекулы, составляющие её, вообще такими характеристиками не обладают и не могут обладать. Может быть, эта история кое-что пояснит вам в той проблеме, которую я ставлю. Отдельные молекулы газа обладают совершенно иными характеристиками, нежели вся его масса, и проблема в том, как из одних выводить другие. Когда мы какое-либо целое делим на части и представляем как составленное из частей, то как правило эти части и частички уже не могут иметь характеристик, похожих на характеристики целого. Они обладают совершенно иными характеристиками. И вопрос в том, как из одних выводить другие.

Чтобы выводить свойства целого из свойств частей или наоборот, свойства частей из свойств целого, нужны совершено особые процедуры и особые знания. К примеру, в молекулярно-кинетической теории газов частицы обладают средней массой и средней скоростью движения, они производят «удары» на стенки сосуда, обладающие определённой деятельностью, и так далее — и из этих характеристик надо суметь вывести такие характеристики целого, как объём, давление и температура. При этом — и вы это должны себе отметить — температура получается из скорости движения частиц. Другими словами, между температурой массы газов в целом и скоростями отдельных частиц устанавливается определённая связь.

По сути дела, эту же самую проблему обсуждает в первой главе своей книги «Мышление и речь» Л. С. Выготский, когда он касается разницы между понятиями элемента и единицы. Элементы это такие части целого, которые принципиально не обладают свойствами целого. Единица, наоборот, задаётся Выготским и другими исследователями, как такой результат членения целого, при котором часть должна обладать свойствами целого, точнее говоря, единица есть то получающееся в результате членения, чему мы можем приписывать свойства целого. Вспомните его пример с водой, которая тушит огонь, и составляющими её элементами — водородом и кислородом, один из которых горит, а другой поддерживает горение. Вывести свойства целого из свойств элементов в данном случае просто невозможно. Чтобы проделать такое выделение (выведение), нужно иначе задавать саму процедуру членения, вводить другие единицы и строить иное изображение воды, а именно как жидкости. Здесь нам придётся ввести так называемые межмолекулярные связи и за счёт них объяснить ту особенность воды, что она тушит огонь.

Двигаясь дальше по этому же пути, мы сможем построить ещё и собственно структурное изображение целого, если добавим к элементам, образующим «состав», связи.

Вернёмся, однако, к нашей схеме разложения целого на части. Как целое, так и части охарактеризованы ещё дополнительно в параметрических свойствах. Кроме того, мы можем ввести ещё одно изображение целого, как бы спроецировав выделенные из него части на само целое. Тогда мы получим изображение состава этого целого. Схематически представим это в виде:

Между этими двумя способами описания объекта — структурным, создаваемым на основе разложения, и параметрическим, надо всегда устанавливать определённые соответствия. Если мы разложили целое на элементы и части, то нужно установить соотношение между свойствами целого и свойствами элементов (частей). Это значит, что мало, разложив целое, собрать его потом из частей, надо ещё установить переход между параметрическими свойствами частей и параметрическими свойствами целого. Хорошо будет, если эта связь позволит нам переходить от параметрических свойств целого к свойствам частей и назад от свойств частей к свойствам целого.

Именно вокруг этой проблемы и крутится большинство современных наук. Берёте ли вы химию, физику, психологию или социологию, всюду решается эта проблема и является там одной из наиболее важных. Соответственно этому мы всегда имеем два разных изображения одного целого — параметрическое и структурное.

29. Чувственно-единое и чувственно-множественное целое

Второй момент, который будет очень важен для нас в дальнейшем анализе, это разница между так называемым чувственно-единым и чувственно-множественным целым. Термины мало удовлетворительны, но мне пока не удаётся придумать других. Фактически в этом различении речь идёт о зависимости нашего анализа от плоскости практической деятельности. Всё то, что мы называем объектами в мире нашей обиходной практики, нашего быта — это всегда объекты нашего практического действия. Мел является объектом потому, что я могу взять его в руку и могу им писать, стол является объектом потому, что я его могу двигать. Общественно-экономическая формация, наоборот, не является объектом в этом смысле, поскольку оперировать с ней я не могу. Граница между тем, с чем я могу оперировать, и тем, с чем я оперировать не могу, не является абсолютной. Например, до определённого момента атом и молекула не являются такими объектами, с которыми я могу оперировать, но затем они становятся объектами, с которыми не только оперируем, но и которые мы искусственно создаём. Следовательно, всегда существует особый уровень практики с заданными на нём объектами. Эти объекты мы и будем называть «чувственно-единым» целым.

Имея дело с подобными объектами, мы на каком-то этапе начинаем разлагать их на части и элементы, постепенно двигаясь ко всё более мелким частицам. При этом такое движение не всегда и не обязательно является реальным. Очень часто мы проделываем это разложение мысленно и соответственно мысленно создаём новые объекты. Именно так впервые появляются далее неделимые частицы — атомы и молекулы. В этом движении мы представляем наш чувственно-единый объект как сложное целое, как целое, составленное из частиц. При этом с целым мы можем практически оперировать, а с составляющими его элементами до какого-то момента не можем практически оперировать. Я уже сказал, что грань между тем и другим меняется. Когда, к примеру, Резерфорд придумал бомбардировку вещества частицами, он превратил их в объекты деятельности. В этот момент сами частицы превратились в чувственно-единые целостности. Но для Демокрита, Гассенди и Дальтона они не были практически-чувственными объектами, а были лишь чисто умственными, идеальными объектами. Всё это образует одну линию конструирования и конституирования объектов.

Одновременно идёт другое движение, как бы вверх от исходных объектов чувственно-практической деятельности. Одним из примеров этого могут служить объекты социологии и социальной психологии. Человек с самого начала был практически чувственным объектом, и это проявлялось во всем: других людей мы просим о чём-либо, оказываем им услуги, моем и чистим, обшиваем, мы боремся с ними и так далее. А вот такое целое как город до какого-то момента не было объектом деятельности. Поэтому естественно, что до какого-то момента о городе не говорили как о целом. Тем более не является объектом в этом смысле такое образование как «капитал» или «буржуазные производственные отношения». Но по мере дальнейшего развития науки они стали такими объектами. О них теперь говорят и их теперь рассматривают как целостный объект. Мы будем называть их «чувственно-множественными» объектами.

Если в первом случае от чувственно-единого целого мы шли как бы внутрь к его строению, то во втором случае, наоборот, мы начинаем как бы собирать некоторые объекты из чувственно-единых объектов. По этой второй линии возникает своя особая группа методологических и теоретических проблем — проблем целостности создаваемого нами из элементов объекта. Когда мы имели дело с объектами практической деятельности, то перед нами никаких проблем, касающихся целостности, вообще не вставало. Когда же мы перешли к рассмотрению таких объектов анализа и мысленного оперирования как буржуазная общественно-экономическая формация, то сразу же встал вопрос о том, где её границы. В качестве яркого примера подобной проблематики я могу указать на очень важную для социал-демократии дискуссию о рынках. Вы помните суть этой дискуссии: можно ли рассматривать буржуазную формацию как захватывающую всё, что есть на земле, или же она относится лишь к части существующего и фактически паразитирует на областях других формаций — феодальных и общинно-родовых. Этот же вопрос встаёт перед нами и при изучении малых групп: где границы каждой группы или вообще малой группы, где кончается малая группа и начинается группа какого-то совершенно иного типа. Почти все авторы, пишущие по проблемам малых групп, фиксируют это как проблему номер 1. До сих пор они не могут выделить того критерия, который задаёт целостность группы.

В чувственно-множественных объектах, таких как малая группа, город или буржуазная формация, соотношение между параметрическими и структурными характеристиками является иным, чем отношение между подобными же характеристиками в чувственно-едином объекте. Для чувственно-единых объектов параметрические характеристики не представляют проблемы, если разработаны процедуры их анализа. Там проблема в другом — в определении внутреннего строения такого объекта. Для чувственно-множественных объектов, наоборот, именно элементы не представляют, казалось бы, проблем, главное же — в определении свойств и характеристик множественного целого.

30. Отношение между элементом и частью

Здесь нужно сделать специальное замечание. Я сказал, что для чувственно-множественного целого определение и описание элементов не представляет проблемы, и добавил: как кажется. Дело в том, что мы ещё с вами пока не ввели понятия элемента в отличии его от части. Элемент не тождествен части, это совсем другое образование, и выделить действительные элементы сложного целого очень трудно, фактически эта задача равносильна задаче построения структуры целого. Но во многих современных науках логико-методологическое различие элемента и части осознается недостаточно. Поэтому при изучении чувственно-множественных объектов создаётся иллюзия, что элементы подобных объектов даны нам непосредственно, что это наблюдаемые нами вещи. Подобное представление ошибочно, и ниже мы подвергнем его детальной критике, но оно бытует и широко распространено. Более точно нужно было бы сказать, что при изучении чувственно-множественного целого проблему составляет как определение целого, так и определение элементов. Но главным всё же является определение целого, а определение элементов — уже вторичное дело, зависимое от первого. Поэтому я и сформулировал основной тезис в грубой форме, чтобы подчеркнуть различие направлений анализа в одном и другом случае.

То, что я сказал, нетрудно увидеть и на примерах. Если мы возьмём малые группы, то кажется, что определить их элементы не так уж трудно, в то время как определить общую целостную характеристику групп значительно труднее.

Сказав, что малая группа является чувственно-множественным целым, мы подчёркиваем, что нельзя оперировать с ней практически как с одним объектов. Практически мы можем оперировать только с её элементами, а группу как целое мы можем составить лишь мысленно. Но это значит, что нам нужна ещё особая процедура, с помощью которой мы могли бы составить из этих элементов особое целое, называемое группой.

31. Формальные возможности языка системно-структурных изображений

Используя структурные изображения, мы можем без особого труда обойти указанные мной выше трудности. Строя графическое изображение структуры, я рисую элементы в виде кружочков, квадратов и треугольников и мне совершенно безразлично, что они представляют собой на деле — чувственно-единые объекты практической деятельности, атомы, которые мы можем только мыслить, или же чувственно-множественные целостности, составленные из многих разных элементов. Точно так же я рисую связи между этими элементами, не особенно задумываясь над тем, в каком виде они существуют в реальности, и точно так же я рисую границы этого целого, предполагая, что они могут быть каким-то образом параметрически заданы.

В этом — преимущество работы на структурных моделях. Но это только одна сторона дела, ибо этот же способ работы порождает целый ряд трудностей. На листе бумаги или на доске я с большой лёгкостью могу изобразить самые разные структуры. Но очень часто мои процедуры и способы действия, а также опирающиеся на это способы рассуждения будут осмысленны точно так же лишь на бумаге. Это будет всегда в тех случаях, когда у нас не будет тех процедур, посредством которых я мог бы повторить на объектах то, что я проделываю на доске или на бумаге со структурными изображениями.

Сказанное имеет важное значение, и я прошу вас обратить на это внимание. С одной стороны, пользуясь структурными схемами, я как будто снимаю все трудности организации целого. Я зарисовываю структуру как целое и, казалось бы, одним движением руки с мелом решаю здесь все проблемы. Но вместе с тем подобная процедура часто не имеет эмпирического смысла и, следовательно, не может быть соотнесена с соответствующим содержанием.

Почему я утверждаю, что работа с графическими изображениями структурных объектов снимает проблемы определения границ множественного целого? Чтобы пояснить вам это, я могу обратиться к своему любимому проходному примеру. Это пример арифметической задачи, которую мы решаем, вводя специальные методологические знаковые средства. Если в условиях задачи надо было определить расстояние между двумя городами, то в методологической плоскости мы делаем это с помощью графических изображений отрезков, которые мы зарисовываем независимо от того, знаем ли мы численные значения их длины или не знаем. Целиком построив решение в этих знаках, мы затем производим на них же специальный анализ и составляем план решения в числах, если подобное решение возможно, или же, наоборот, говорим, что решение невозможно, так как нехватает данных. Интересно и существенно, что движение в методологической плоскости уже даёт решение задачи, хотя и не в той знаковой форме, которая нужна. Оно, таким образом, и даёт решение задачи, и не даёт его. Но именно в этом состоят функция и значение методологии. Если бы древние математики не проделали когда-то работы по созданию специальных методологических средств, которые как бы надстраиваются над обычным решением, то решение большинства задач было бы вообще невозможно.

Но то же самое должно быть сделано в исследовании человеческих групп. И то, что я вам рассказываю в этих лекциях, есть, по сути дела, такая же работа. Нам нужно теоретически описать и изобразить человеческие группы. Изобразить и описать в определённых знаниях. Но мы не можем этого сделать, ибо у нас нет соответствующих знаковых средств и методов анализа. Поэтому мы сначала строим не эти средства и методы, а более простые и опирающиеся на другие теории методологические средства изображения и методы. Они имеют все преимущества и недостатки методологических средств. Это значит, что они и изображают малые группы, и не изображают их. Но это нас не должно смущать. Нам должно быть достаточно того, что они в каком-то виде изображают малые группы. На базе этих изображений мы проведём специальный анализ, выясняя возможные процедуры и средства построения теоретических знаний о группах. Это даст нам возможность идти не от эмпирического материала, содержащего в себе вселенскую смазь, а от структурных схем, которые выступят у нас в роли самих объектов. Правда, это будут весьма абстрактные представления объектов, но это не очень существенно для нашей работы; главное, что раньше у нас не было изображений объектов как таковых, а теперь они есть.

32. Работа на абстрактных схемах структур

Имея подобные изображения объектов изучения, мы можем спрашивать себя: какие вопросы можно ставить относительно эмпирического материала, если объект, который в нём представлен, таков, каким его рисуют наши изображения.

Здесь я апеллирую непосредственно к той части нашей прошлой лекции, в которой мы, представив малые группы и взаимоотношения людей в них в виде некоторой системы, двинулись затем в область методологического категориального анализа, стремясь выяснить, какие вообще вопросы могут задаваться по отношению к системам и структурам. Именно эту работу мы сейчас и должны с вами проделать, хотя по вынужденности весьма кратко.

Для этого я ввожу набор элементов. Какие они — это пока не ясно и не так уж существенно. Важно, чтобы это были элементы, из которых составлен наш методологический объект.

Я могу задать набор однородных элементов, а могу задать и неоднородные элементы. Во втором случае мне придётся рядом со структурой — изображением объекта — задавать ещё весь набор образцов элементов.

Между представленными таким образом элементами я должен теперь установить связи. Я могу задать их как однородные, но могу задать также как неоднородные: это могут быть односторонние или двусторонние, раскладываемые на компоненты или не раскладываемые, в конце концов, если ориентироваться на сами изображения, я могу различать связи как «прямые» и «круглые».

Я могу наложить дополнительное требование, чтобы каждый элемент имел связь лишь одного типа, а могу предположить, что он находиться на пересечении ряда неоднородных связей. И каждый раз, задавая на своём изображении тот или иной вариант в соответствии с характером элементов и связей, я буду спрашивать, что тогда будет, какой именно будет наша структура, какими свойствами она будет обладать и какие процессы будут в ней возможны.

То, что я говорю, нетрудно понять, если вспомнить, что в этом разделе нашего исследования мы должны получить принципы и правила «работы» с системами и структурами, принципы их анализа и описания. Но чтобы их выявить и зафиксировать, мы и начинаем работать на подобном абстрактном изображении систем и структур. Но тогда в нашем исследовании будет два принципиально разных этапа. На первом — мы рассмотрим абстрактные системы и структуры, при этом — всевозможные и любые: в нашей методологической игре мы сможем придавать им любые мыслимые и графически изображаемые свойства и особенности. На втором этапе мы будем использовать знания, полученные нами на методологическом этапе, для построения специфических теоретических изображений малых групп, характеризующих взаимоотношения людей в них. При этом на втором этапе нашего анализа мы будем специально обсуждать вопрос о том, в какой мере в нём участвуют те абстрактные схемы, которые были построены на первом этапе, и на каких именно ролях. То же самое мы сможем выяснить и относительно эмпирического материала.

Но, чтобы всё это проделать, мы должны предварительно ввести тот минимальный набор терминов и понятий, которыми мы будем пользоваться при таком описании.

33. Характеристика целостности объекта

Она может быть задана нами на модели за счёт изображения полного набора элементов и связей. Иными словами, это будет полное структурное изображение этого целого. Но точно так же характеристика целого может быть задана в виде каких-то параметрических свойств. Последние могут быть либо атрибутивными, либо функциональными.

Например, можно задать целостность некоторой группы, характеризуя задачу, которую решают члены этой группы в совместной деятельности. Это может быть, скажем, исследовательская группа, решающая одну научную задачу. Это будет характеристика группы как целого. Ясно, что подобная характеристика может быть введена безотносительно к перечислению и описанию элементов и связей, из которых образуется группа. Более трудным и тонким является вопрос о задании атрибутивного свойства группы, я намереваюсь обсудить его специально дальше.

С заданием характеристики некоторой структуры как целого нельзя смешивать задание характеристики класса объектов. Обычно класс задаётся указанием признака, присущего каждому его объекту. Так, например, можно задать класс брюнетов. Обычно существует иллюзия, что задание класса путём указания признака, присущего каждому из образующих его объектов, является вместе с тем заданием определённой группы объектов. Во многих и многих работах — психологических, языковедческих, социологических, математических и даже логических — вы встретите подобное смешение. Но класс существует как особая идеальная действительность по совершенно иным законам, нежели группы и совокупности объектов. Он предполагает совершенно иную структуру знаний и иное употребление этих знаний.

Очень сложными являются задания некоторых групп объектов как органов определённой системы. Оно является сложным потому, что содержит в себе как элементы задания класса, так и элементы задания группы как одного целого, простого в отношении к более широкому, объемлющему его целому. Но это вопрос, повторяю, крайне сложен и потребует специальных очень тонких рассуждений. Вообще вопрос об определении общего признака целостности какого-то чувственно-множественного объекта очень сложен и сам может стать темой специального курса. Сейчас нам будет достаточно того, что я уже сказал.

34. Часть и элемент

Различение этих двух понятий заняло в истории много времени, а для широкого круга «мыслящей интеллигенции» оно и сейчас остаётся достаточно трудным. Если вы хотите познакомиться с историей этого процесса, то нужно читать статью Менделеева «Элемент» в энциклопедии Брокгауза и Эфрона. Попробуем представить суть этих исторических различений на простом функциональном примере. Представьте себе, что у нас есть какое-то целое, и мы «режем» его на части:

КогдаY и Z особым образом сопоставляются с Х, то получается понятие части и соотносительное с ним понятие целого. В этом понятии фиксируется процедура разложения Х на Y иZ, или обратная процедура складывания Y и Z в Х. Но само это понятие представляет эту процедуру не как процедуру, а как особое отношение между Х, Y и Z. Y и Z являются частями по отношению к Х, а Х является целым по отношению к Y и Z.

Важно отметить, что на основе этой процедуры мы можем выделить несколько разных содержаний и они будут фиксироваться в разных категориях. Когда Z и Y относятся к Х как к тому, из чего они получились, или, иначе говоря, как к своему исходному состоянию, то мы говорим об отношении. Но кроме того может быть ещё введено понятие связи, которое мы вводим, характеризуя совместное существование Y иZ внутри Х или в виде Х. Об этой связи я буду говорить потом специально, а пока буду говорить только об отношении.

Понятие элемента принципиально отличается от понятия части. Элемент есть то, что существует в структуре, которую мы выше изобразили (схема 8), и находится в определённых связях с другими составляющими, то есть элементами этой структуры. В формулах такого типа, какими являются химические формулы, например, H₂O, буквы изображают не части, а элементы; они являются элементами благодаря тому, что даже в формулах неорганической химии на самом деле предполагаются определённые связи между Н и О. Это выражается, в частности, в том, что в реальной природе Н существует в виде Н2, а О либо в виде О2, либо в виде О3, но не существует в виде О. Дальше я рассмотрю ещё один признак, поясняющий, почему H₂O является изображением структуры. Это связано с особым отношением того, что она изображает, к эмпирическому материалу и к выявляемых в нём свойствам воды. Но об этом речь идёт ниже. Действуя с водой как с некоторым телом, мы можем делить её на части, например, переливая воду по частям из одного сосуда в другой, выбирая её из колодца, и так далее. Воду, которая нам дана, мы можем делить на части. Мы будем получать всё более мелкие части. В конец концов мысленно мы можем дойти до отдельных молекул. Но сколько бы мы ни продолжали это деление вещества на части, мы никогда не дойдём до его элементов. Чтобы получить элементы воды как химического соединения, произвести её анализ или разложение на элементы, нужны совершенно иные процедуры. При этом нужно разрушить химическую связь.

Важно отметить, что понятия элемента и связи всегда соотносительны друг с другом. Элемент является элементом лишь относительно строго определённых связей, а это значит — только в рамках строго определённой структуры. Для того же самого объекта можно построить другое структурное изображение. Там будут другие элементы и другие связи. И опять определённые образования будут элементами лишь благодаря тому, что они связаны друг с другом определёнными связями, образующими вместе с данными элементами эту определённую структуру.

Иногда можно встретиться с утверждениями, что структура характеризуется лишь наборами отношений и связей, а что элементы с их субстанциональными характеристиками (а элементы всегда несут на себе также признаки субстанциональности) не существенны для определения структуры. На мой взгляд, это — ошибочные утверждения, не учитывающие соотносительности элементов и связей, того, что выделение и определение каких-либо элементов всегда производится относительно решётки или сети задающих их связей, и следовательно, являются такими же характеристиками этой решётки, как сами связи. Подобные утверждения обусловлены тем, что очень часто понятие элемента сводят исключительно к субстанциональным характеристикам, что грубо неверно.

Рассмотрим с точки зрения этих определений схему разложения некоторого объекта на части, приведённую нами выше. Я уже сказал, что Y и Z выступают как части по отношению к Х. Пока они заданы лишь этим отношением разложения, они не являются элементами целого, то есть Х. Но я могу — это очень часто делается, и при некоторых ограниченных условиях действительно оправдано, — превратить, во всяком случае мысленно части в элементы. Для этого я должен задать между Y и Z связь и, сцепив их этой связью как бы вложить внутрь целого. Схематически это можно представить так:

При этом происходит особого рода отождествление того, что было в первой формуле слева и справа, то есть Х — со связанными друг с другом Y и Z. Осуществив подобную процедуру, я тем самым и превращаю части в элементы. Это значит, что объекты, фиксированные нами в этих знаках связях, один раз будут рассматриваться как части — когда они берутся относительно процедуры разложения Х на Y и Z, или соединения Y и Z в Х — а другой раз — как элементы целого, когда они берутся относительно процедуры отождествления их связки с Х. Иначе можно сказать, хотя это только первое приближение, что понятие элемента вводится как выражение двух процедур и соответственно двух отношений: 1) связывания Y и Z в одно и 2) отождествления полученного трёхчленного образования — двух элементов и одной связи — с целым. При этих и только при этих условиях Y и Z выступают как элементы Х.

Отмеченные мной признаки очень важны и без чёткого понимания их мы не поймём ничего в дальнейшем.

Когда я практически или мысленно разлагаю целое, то получаются части. Осуществляя обратную процедуру, я могу говорить, что эти части вместе образуют целое (хотя по-настоящему подобное утверждение имеет смысл лишь в тех случаях, когда мы таким образом определяем свойство целого, складывая свойства частей, но об этом речь будет идти ниже). Последняя оговорка будет понятна, если вы вспомните, что во многих и многих случаях целое, разрезанное на части, перестаёт быть целым и что от частей очень часто нельзя перейти назад к целому. Даже если у нас просто разбили зеркало, мы не можем составить его вновь из осколков, не используя клея или каких-либо других связующих средств, чтобы от частей перейти к целому, надо эти части связать. Мы можем, очевидно, сделать вывод, что связи являются такими же конституитивными членами целого, как и сами элементы. Но это будет очень одностороннее утверждение. Когда зеркало было целым, в нём не было связей: ни клей, ни какие другие связывающие средства не скрепляли его частей (кстати, в нём не было и самих частей). Поэтому здесь же мы должны сформулировать по сути дела и противоположный тезис: связи являются лишь фиктивными элементами, которые мы вынуждены вводить, чтобы из частей, на которое распалось целое, вновь получить это целое. Но с другой стороны, если возможна и существует процедура получения целого из частей, и это происходит за счёт объединения частей связями, то мы должны утверждать, что связи и являются столь же необходимыми конституирующими членами целого, как и элементы, что только из элементов и связей вместе получается целое. Поэтому мы уже не можем говорить, что целое состоит из частей, а мы должны, скорее, сказать, что целое состоит из частей и связей между ними. Но при этом мы будем употреблять понятие части несвойственным ему образом.

Сопоставляя между собой эти два способа «собирания» целого мы можем увидеть разницу в определении свойств, которые мы приписываем частям и элементам в одном и другом случае. Если мы представляем целое состоящим из элементов и связей и при этом полагаем, что связи играют существенную роль в конституировании свойств целого, то очевидно, что элементы будут обладать уже другими свойствами, нежели те, которыми они должны были бы обладать, если бы мы собирали целое только из них. Короче говоря, в элементах мы должны задать нечто другое, чем то, что мы задавали бы в частях.

35. Связи и элементы. «Эффекты целого». Структура как единство элементов и связей

Теперь несколько слов о способах введения связей. Как правило, они вводятся в тех случаях, когда констатируется неравенство суммы частей и целого. Именно тогда, когда мы утверждаем, что сумма частей не даёт целого, мы потом выкручиваемся из этого трудного положения за счёт связей. В этом и состоит наш трюк: части, конечно, не составляют целого, но если мы введём кроме них связи и тем самым превратим части в элементы, то тогда мы и получим целое. Отсюда ясно, что связь всегда выполняет роль «чертика», она несёт на себе всё то, чего частям не хватает до целого.

Из сказанного вы можете вывести, что между прямой и обратной операцией нет отношения обратимости в точном смысле этого слова. Мы начинаем с целого, делим его на части, но то, что получилось, уже не даёт целого, чтобы теперь из частей вновь собрать целое, нужно прежде всего ввести дополнительные компоненты-связи, и лишь в этом случае мы сможем вернуться назад, к исходному целому (если такая процедура в принципе возможна). Таким образом, расчленяя целое, мы никогда не получим элементов (в точном смысле этого слова) и, вместе с тем, процедура получения целого в общем случае никогда не будет операцией, «обратной» относительно исходной операции разделения, совсем коротко: расчленяем мы на части, а собираем в целое элементы.

Если теперь вы сумеете отвлечься от всех тех примеров, которые я приводил для пояснения своей мысли, от осколков зеркала и скрепляющих их стерженьков, от человека, разделённого на части и тем самым превращённого в труп, и тому подобного, то сможете сделать вывод, что связи — это всегда фикции, которые вводятся людьми, чтобы восполнить принципиальные недостатки их анализа, расчленяющего целое на части. По сути дела такой анализ оправдан лишь для сравнительно узкого круга объектов, тех объектов, которые являются продуктами конструктивной деятельности и, следовательно, собираются людьми; по сути дела подобное расчленение есть обратная процедура по отношению к процессам конструктивного синтеза, при которых люди создают не органические целостности, а лишь конструктивные целостности, то есть машины. Отходя несколько в сторону, я хочу здесь заметить, что именно потому Гегель и Маркс в своих работах так настаивали на методе восхождения от абстрактного к конкретному, который представляет совершенно особую процедуру, противостоящую методам механического анализа и синтеза конструктивных объектов. Поэтому же А. А. Зиновьев в своих работах так настаивал на том, что анализ при восхождении является вторичной процедурой, зависимой от того, что в восхождении является синтезом.

Но такой вывод заставляет нас по-новому ставить вопрос о природе связей при восхождении от абстрактного к конкретному. Если при обычном анализе-синтезе связь является той фикцией, которая в процессе синтеза восполняет недостатки расчленения на части, то в «клеточных» образованиях она должна выступать как органический компонент целого, а это значит — интерпретироваться затем как особый механизм подобного целого. Это утверждение поднимает массу интереснейших и сложнейших вопросов из области системно-структурного анализа, на которых я, если это удастся, остановлюсь в дальнейшем.

Пока нам важно подчеркнуть именно фикционалистский характер связей, ибо, поняв это, мы сможем более точно и более тонко определить способы оперирования с ними. При этом мы должны всё время исходить из представления о целом. Для этого мы зарисуем друг под другом два изображения — исходного целого и целого, составленного из частей.

Внешние свойства целого определены тем, что как в первом, так и во втором случае — это одно и то же целое, эти свойства, когда мы исходим из второго представления, должны быть выведены из внутренних свойств, которые мы припишем структуре, то есть элементам и связям. Если в нашем изображении с самого начала заданы две группы составляющих, то мы должны будем «распределять» внутренние свойства между ними и при этом исходить из структурных отношений между элементами и связями. Это и является самым трудным и тяжёлым моментом во всех системно-структурных исследованиях.

Не думайте, что я привожу вам какие-то упрощённые и поэтому вульгарные представления. Отнюдь. Почти вся современная наука строится именно на этом и никуда дальше не ушла.

Вы можете без труда заметить, и я это выражаю в том, что поставил два изображения рядом, что второе представление выступает как модель первого, всё, что там есть, мы как бы переносим на первое (второе), представляем первое как второе. Но это значит, что мы приписываем первому также и связи, которые якобы существуют между его частями-элементами. Например, мы говорим о силах сцепления, существующих между разными частями бревна. Мы даже меряем эти силы сцепления, вставляя внутрь связи на модели динамометр. Мы начинаем тянуть конструкцию за один конец, а те показания, которые даёт динамометр приписываем, проинтерпретировав особым образом, как силы сцепления, исходному объекту. Но примерно таким же образом нам придётся работать при изучении групп.

Я должен специально отметить, что, конечно, понятие связи не сводится только к тому, о чём я говорил. Например, в современной структурной химии чёрточки — изображения связей — выступают и во многих других значениях, но в исходном пункте они вводятся, по-видимому, именно таким образом, как я это сейчас рассказываю. Именно связи должны восполнить суммы частей-элементов до целого и именно они должны объяснить свойства целостности.

Здесь, правда, есть ещё одна тонкость. Если, к примеру, мы хотим исследовать группу как целое, то кажется, что мы можем взять отдельных людей из этой группы, исследовать их как отдельные, описать из свойства, а затем добавить то, что определяется связями между этими отдельными людьми. Здесь есть существенное различие в том, как мы будем брать и описывать отдельных людей. Можно описывать их как элементы группы, и тогда сформулированный выше принцип будет справедлив. Но такой анализ предполагает ряд специфических приёмов и процедур анализа. Он существенно отличен от исследования людей как отдельностей, как изолированных организмов или личностей. Если мы будем рассматривать их не как элементы, а как отдельности, то потом никакая добавка связей не даст нам свойств целого, то есть не объяснит нам жизни группы. Эти два способа рассмотрения нужно резко отличать друг от друга.

Иными словами, так называемые эффекты целого могут объясняться двояко. С одной стороны — тем, что мы рассмотрели только элементы целого и не учли связей, а с другой — тем, что мы рассматривали части, а не элементы. Во втором случае расхождение между тем, что наблюдается реально, и тем, что мы изображаем в анализе, нельзя будет компенсировать никакими связями.

Итак, составляющими любой структуры являются элементы и связи. Связь такой же компонент структуры как и элемента, такое же «сущее» и «такая же суть». Но на уровне чисто структурного анализа вопрос о реальном существовании ставится для элементов и связей по-разному. Многие не сомневаются в реальном существовании элементов, ибо подразумевают части, и сомневаются в существовании связей. Но элемент с точки зрения непосредственной данности, ничуть не более реален чем связь. Точнее говоря, так же не реален, ибо он абстрактная сущность. Но самая тяжёлая ошибка делается тогда, когда существование элементов и связей мыслится наподобие существования объектов нашей обиходной практики — столов и стульев. Элементы по смыслу этого понятия несут в себе кусочек субстанциального существования — с таким способом понимания бессмысленно бороться, его надо объяснить.

Суть этого объяснения в том, что элементы получаются с помощью других процедур, нежели связи: они всегда предполагают операцию материального расчленения целого на части, в то время как связи вводятся впервые чисто гипотетическим путём, при трансформировании частей в элементы. Уровень структурного представления не имеет ничего общего с уровнем представления целого как материи или энергии. В этом плане удивительно интересны рассуждения Г. П. Мельникова в книге «Азбука математической логики». Если мы хотим учесть и такой план рассмотрения целого, то мы должны переводить в субстанцию и элементы и связи. Принципиальным и характерным в этом плане является уравнение Эйнштейна эквивалентности массы и энергии. Но даже если мы чётко и жёстко разделим планы структурного и субстанционального изображения, мы всё равно не решим чисто методологической проблемы соотношения понятий элемента и связи, различий в характере создающих их операций. Наверное, можно сказать, что связи — действительность более высокого уровня, нежели части. А элементы, как то, что нами получается из частей (я, правда, не знаю — правомерно ли) всегда сохраняют непосредственное отношение к нижележащему уровню, и это создаёт постоянную иллюзию их субстанциальности.

Наверное, можно утверждать, что на части мы делим субстанцию, «материал» целого, а элементы и связи — образования другого уровня, не имеющие уже ничего общего с субстанцией. С этой точки зрения логически объяснить понятия связи и элемента значит показать, на каком уровне мыслительных замещений они возникают, для решения каких задач, и как они затем относятся к действительности, представленной нижележащими уровнями.

Задание этой ситуации — не такое уж сложное дело. Сначала мы делим целое на части. Это — операция, осуществляемая, как мы сказали, по отношению к субстанции целого. Затем мы берём части не как носители этой субстанции — и в этом плане абстракции её параметров, а как простые тела, как реальные самостоятельные объекты, и тогда наделяем их разнообразными свойствами, не имеющими уже прямого отношения к самой субстанции. Происходит обычное смешение абстрактного объекта и реального объекта. После этого, собирая целое из частей, мы движемся уже не только в тех свойствах, к которым непосредственно относилась процедура расчленения на части, но и во всех других, которые мы выделили в этих частях как простых объектах, и при этом хотим вывести свойства целого как простого тела из свойств частей как простых тел. Именно здесь обнаруживается, что свойства целого не получаются путём известных нам процедур из свойств частей. В принципе, это элементарная ошибка исследования: почему, собственно, мы предполагали, что они должны получиться?

Но эта ошибка, вызванная неправильным осознанием того, что мы реально делали, нашими чрезмерными требованиями к объекту, заставляет нас вводить новые сущности, а именно связи с тем, чтобы всё-таки получить то, что мы хотим получить. Так благодаря ошибке осознания появляется новый вид действительности, и затем с ним начинают работать, фактически решая другие задачи. Реально мы уже выпрыгнули из плана субстанции, а следовательно, и из плана частей. Мы рассматриваем, с одной стороны, не части, а свойства тех простых тел, которые были до процедуры разложения и появились после неё, а с другой — тоже уже не части, а элементы и связи, причём вторые выступают как объяснительный механизм или объяснительные образования для первых. От разложения целого на части и от самих частей уже ничего не осталось, кроме родимых пятен на понятии элемента, которые нужно как можно скорее отмыть или отрезать. Поэтому на деле элемент тоже не имеет ничего общего с субстанцией. Хотя не так легко ответить на вопрос, чем же он является — может быть местом, носителем функций, но всё это требует специального анализа.

Но из сказанного с неизбежностью вытекает, что ни элементы, ни связи нельзя исследовать эмпирически с помощью существовавших раньше процедур, то есть без особого экспериментального анализа, специально подогнанного под особую форму существования этих образований.

Надо также помнить, что элементы и связи всегда соотносительны друг с другом, что одни могут быть заданы только одновременно с другими. И это всегда есть задание структуры целого как таковой.

Значит, представление, что элементы выявляются подобно частям путём разложения целого, есть лишь «кажимость», ошибка. Элементы не могут быть выявлены путём разложения целого, они должны вводиться конструктивно-дедуктивным путём. Иначе говоря, структуру объекта нельзя получить на основе одного лишь разложения целого на части.

Вы не должны понять меня неправильно. Я не утверждаю, что процедуры разложения не имеют ровно никакого отношения к определению структуры объекта. Очень часто они имеют прямое и непосредственное отношение, или же, формулируя это несколько иначе, очень часто процедуры разложения являются тем основанием, по которому мы получаем знания о структуре объекта. Возьмите, например, неорганическую, а затем органическую химию. Точно так же разложение какой-либо конструкции часто даст нам представление о материи каких-либо элементов. Анатомирование человеческих трупов привело в конце концов к тому, что мы узнали многие из функциональных элементов или органов человека. Всё это, конечно, имело место и будет иметь место в дальнейшем, и каждый такой случай нужно специально анализировать, чтобы описать, почему и каким образом такие-то процедуры разложения привели в конце концов к выявлению таких-то элементов и органов. Все это так. Но сейчас я обращаю ваше внимание на другую сторону проблемы: само по себе разложение не даёт ещё уровня элементов и связей, не даёт структуру, хотя часто используется для получения первых предварительных данных о них.

Но из всего этого следует, что понятие элемента, подобно понятию связи, может быть задано только на специальном структурном изображении объекта. Говорить, что в каком-то объекте, который мы разлагаем на части или который, наоборот, соединяем из частей, имеются элементы, неправильно. По-настоящему, элементы существуют только на структурном изображении объекта, и нигде больше. Говорить, что они существуют в объекте, можно лишь постольку, поскольку мы создаём структурное изображение этого объекта и относим это изображение к объекту. Элемент существует лишь как компонент структурной схемы.

Вы можете посетовать на меня, что я так настойчиво, как дятел, вдалбливаю эту мысль в ваше сознание. Но дело в том, что химии понадобилось почти 100 лет, чтобы прочувствовать, я не говорю, понять, эту истину, а психология и социология до сих пор по-настоящему не различают того и другого, не различают соответствующих им процедур. Говорят, что каждая наука может познать всё это лишь на собственном опыте. Но я знаю другой афоризм: лишь дурак учится на своих собственных ошибках, умный учится на ошибках других. Мне хочется, чтобы и психология, и социология стали бы, наконец, «умными».

36. Связка, структура и сеть

Мы будем отличать понятие «связки» от понятия связи. Если связи — это то, что соединяет элементы, то «связка» («связки») — это связанные между собой элементы; элементов должно быть не меньше двух, но может быть и больше.

Существует известная трудность в определении отношений между понятиями связки и структуры. Очень часто структуру определяют как сеть связей между элементами, то есть как образование, исключающее элементы из своего состава. Тогда структура определяется как особое образование на базе понятия связи. Я предпочитаю другое определение структуры (хотя не уверен, что оно выгоднее: это — связка по меньшей мере из трёх элементов. Тогда понятие связки оказывается родовым по отношению к понятию структуры. То, что в других концепциях называется структурой, мы будем называть «сетью», отличая сеть связей от системы отношений).

Проведение принципиальной грани между связкой из двух элементов и связками из трёх и большего числа элементов имеет за собой очень важное объективное основание. Оно связано с существованием ещё одной сущности особого рода — зависимости между связями в связках из трёх или большего числа элементов. Таким образом, структура не просто связка с другой количественной характеристикой, она отличается от связки двух элементов качественно. Можно сказать, что структура имеет ещё один дополнительный «компонент» — зависимости между связями, но это — компонент не в обычном смысле этого слова, ибо и существует он на другом уровне предметного изображения. Но это мы уже фактически перешли к обсуждению следующего понятия.

37. Зависимость между связями. Структура

Изобразим в самом абстрактном виде простейшую структуру из трёх элементов. По определению структуры, на основании которого мы отличаем её от организованности или организации, изменение или разрыв одной связи между элементами ведёт к изменению других связей. Но это возможно только в том случае, когда и если между связями существуют взаимовлияния и взаимозависимость. Я не обсуждаю сейчас вопрос о том, как они существуют и реализуются. Вполне возможно, что эти зависимости как бы проходят через элементы структуры. Но во всяком случае они обязательно должны существовать и «действовать».

Схема 13.

Задав таким образом понятие структуры, мы можем вернуться назад к понятию связки и определить его более точно. Можно предположить, что существуют такие связки из нескольких элементов, которые не имеют зависимости между связями. Тогда это будут не структуры, по определению. Но это будут связки иногда из очень многих элементов.

Понятно, почему мы на первом этапе определяли структуру как связку по меньшей мере трёх элементов (и двух связей): иначе мы не могли ввести зависимости между связями. Но теперь мы можем пользоваться более общим определением, говоря, что структура — это связка с зависимостями между связями, и это определение в скрытом виде будет содержать задание количества связей и элементов.

Я уже говорил выше, что понятие зависимости лежит на следующем более высоком уровне описания объекта, чем понятие элемента и связи и, соответственно, на более высоком уровне, нежели изображения элементов и связей в структурных схемах. Это не мешает тому, что во многих случаях мы как бы сплющиваем два слоя описания и опускаем «зависимость» непосредственно в слой элементов и связей. В принципе это можно делать. Но при этом всегда нужно помнить, какую процедуру мы совершили, чтобы не запутывать себя подобными формальными онтологизациями. Мы можем опускать зависимости в слой элементов и связей, но реально зависимости живут по иным законам, нежели элементы и связи. И этого никогда нельзя забывать.

Я не обсуждаю сейчас тех эмпирических процедур, которые в конкретных исследованиях позволяют вводить каждое из этих понятий. Эти вопросы сами по себе очень сложны и должны обсуждаться особо, в специальных разделах системно-структурной методологии. В принципе существуют строго определённые ситуации и строго определённые способы нашего действования — и то и другое должно быть описано в соответствующих разделах методологии науки и логики — которые, с одной стороны, заставляют, а с другой стороны, дают возможность выделять или вводить элементы, связи и зависимости между связями. Другими словами, существует жёсткая логика эмпирической работы с каждым из этих понятий, и когда ей не подчиняются, то это приводит исследователей к ошибкам. Например, чтобы выявить связи, нужно произвести строго определённые процедуры эмпирического анализа, чтобы выявить зависимости между связями, нужно произвести другие процедуры. А нередко исследователи-эмпирики проводят одни процедуры, а описывают их в других, неадекватных этим процедурам понятиях. Но всё это, как я уже сказал, предмет специального обсуждения.

38. Отношение

Отношение, о котором здесь будет идти речь, это не то отношение между людьми в группах, о котором мы говорили выше, при описании эмпирического материала, анализируемого нами социолого-педагогического исследования. Как говорят, это отношение из другой «оперы». Это «отношение» из методологии и логики системно-структурных исследований. Понятие отношения надо отличать от понятия связи. При чтении литературы вы столкнетесь с удивительным разнобоем в понимании и толковании этих двух понятий. Все без исключения математики, а также все исследователи, принимающие в качестве оснований своей работы математическую теоретико-множественную онтологию, либо отождествляют понятия связи и отношения, либо же рассматривают отношение как род для связи. Нетрудно показать, что иначе они и не могли определять эти понятия, ибо и в математике и в методологических работах, основанных на теоретико-множественной онтологии, нет средств вообще для введения и определения понятия связи.

Мои критические замечания не должны создать у вас впечатления, что я знаю, что такое отношение и как оно относится к связи. Я этого не знаю. Но, если для математиков и следующих за ними методологов понятие отношения более или менее ясно, а понятие связи они определяют через понятие отношения, то я наоборот, более или менее представляю себе, что такое связь, а отношение определяю через противопоставление связи, как что-то принципиально иное.

Чтобы пояснить вам, что я имею в виду, говоря об отношениях, приведу несколько примеров (Я, конечно, знаю, что примеры не могут заменить процедуру введения понятия, но пока делаю то, что могу). Часто можно встретить выражение такого типа: «Пётр I выше Наполеона». Можно показать, что за этим выражением «выше» не скрывается связи в том смысле, как мы её определяем. Но мы говорим, что это выражение фиксирует отношение между Петром I и Наполеоном по высоте или по росту.

Тем у кого возникают сомнения, я напомню, как мы определяли связь. Если есть какой-либо объект А, заданный по признаку с 1, и есть друг ой объект В, заданный по признаку с 2, то, изменив А по этому признаку и зафиксировав изменение В по его признаку, мы говорим, что между ними по этим признакам есть связь, и, наоборот, — изменив А по этому признаку и зафиксировав, что при этом В не меняется, мы говорим, что между ними нет связи.

Это различение отношения и связи было введено А. А. Зиновьевым (см. его работу «Логическое строение знаний о связи» [Зиновьев, 1959 а]), и хотя оно нуждается, на мой взгляд, во многих коррективах (основные возражения я изложил в американском варианте своей брошюры «Методологические проблемы системного исследования» [Щедровицкий, 1964 j]), но некоторый эмпирический факт, требующий различения того и другого, был им задан.

Здесь нужно специально оговорить, что между двумя объектами или элементами может существовать связь по одним параметрам и одновременно не будет связи по другим параметрам.

Кроме того, наверное, связи между объектами, выявляемые с помощью таких эмпирических процедур, не тождественны связям между элементами, представленными в структурных схемах. Поэтому то, что я употребил термин «элемент» вслед за термином «объект», было не совсем корректно. Есть, наверное, ещё масса тонкостей, которые затрудняют пользование понятием связи и выделение связей в виде особых сущностей в эмпирическом материале. Но тем не менее факт различия между отношениями и связями, как я уже говорил, зафиксирован сейчас достаточно точно.

Отходя несколько в сторону, попробую резюмировать то, что у нас здесь получилось. Выше я уже говорил о различии параметрического и структурного слоя описания сложных объектов. Эмпирические процедуры, как вы можете без труда заметить, относятся к параметрическому слою, а основное своё содержание и смысл понятие связи получает на структурном слое описания. Это старое противоречие между индуктивным движением от эмпирического материала к схемам и процедурами «наложения» уже возникших схем на материал; критерии наложения готовой схемы должны отличаться от критериев индуктивного выявления, точно так же, как процесс формирования самого понятия отличается от плоской индуктивной процедуры. Дело в том, что история развёртывания и трансформации схем из одного вида в другой, осуществляющаяся, по выражению Фихте, как филиация идей, снимает плоский индуктивизм. Короче говоря, история развёртывания схем плюс процедура наложения схем на эмпирический материал замечают и выталкивают индукцию. По сути дела, А. А. Зиновьев — плоский индуктивист и позитивист. До сих пор это затемнялось тем, что, следуя традиции логического позитивизма — от Рассела и вплоть до Карнапа, анализ процедур образования и применения знаний заменялся анализом функций истинности, а последний удивительным образом смешивался с первым.

Индуктивисты думают и говорят, что связи, как особые сущности, выявляются с помощью эмпирических процедур на параметрическом уровне. Они не могут отрицать того, что затем в структурных и всяких других схемах связи изображаются и предстают перед нами в виде особых сущностей. Тогда у них, естественно, получается разрыв между уровнем эмпирически или «непосредственно данного» и уровнем концептов. Ведь в концепте всегда содержится нечто, не сводимое к эмпирически данному (подробное описание этих противоречий в позитивистской концепции и попыток выхода из них см. в книге В. С. Швырёва). Обнаружив это обстоятельство, нужно было бы сделать вывод, что сама концепция позитивизма, тесно связанная с идеей индуктивизма, не верна, тем более, что уже давно была сформулирована принципиальная идея исторического развития научных знаний, идея, утверждающая принципиальную несводимость любого понятия к эмпирически данным, к значениям измерений — понятия содержат всегда сконструированную онтологию и одновременно, как отмечал Швырёв, не есть просто отражение данного, а есть средство для практической деятельности и поэтому — конструкция. Но этот вывод, насколько я знаю, так и не был сделан в критической литературе.

Таким образом, для нас важно, что связь, как особая сущность, не может быть сведена к эмпирически выявляемому содержанию. В логике развития схем и понятий мы привносим в неё дополнительный смысл. Именно благодаря особым изображениям, в частности, в виде чёрточек, связь начинает существовать для нас как особая сущность, а не сводимая к одному лишь своему эмпирическому содержанию. В этом плане она принципиально отличается от зависимости между параметрически выраженными свойствами, выявляемой эмпирически (я прошу вас в этой связи посмотреть соответствующий раздел моей брошюры [Щедровицкий, 1964 а], там это описано с несколько другой стороны, чем та, о которой я сейчас рассказывал).

Вопрос: Что ещё Вы можете сказать об отношении, помимо его отличия от связи?

В онтологическом плане я больше ничего не могу вам сказать. Обычно я ввожу и рассматриваю отношение через структуры познавательной деятельности. В этом плане отношение выступает как то, что создаётся и устанавливается благодаря нашей познавательной деятельности. Но это какой-то принципиально иной заход и обсуждение его сейчас потребовало бы от нас задания совсем иного контекста. Поэтому я отвечаю вам: больше я, к сожалению, ничего не знаю. Я знаю, что различие между ними есть, и оно выражено даже в нашем обиходном языке, но что такое отношение как особая логическая сущность, ей богу, не знаю. Думаю, что этого сейчас вообще никто не знает или, может быть, кто-то и знает, но пока ещё не сказал.

39. Функция

Понятие функции вводится нами в тех случаях, когда мы берём какой-либо элемент структуры, следовательно, нечто, находящееся на пересечении ряда связей, «вынимаем» его из структуры, но «вынимаем» таким образом, что вместе с ним вырываем связи, в которые он включён, и рассматриваем эти связи как нечто присущее этому элементу. Тогда они выступают уже не как связи в точном смысле этого слова — ведь мы их «оборвали» — а как свойства элемента, но не обычные, не атрибутивные свойства, а как свойства особого рода — свойства-функции.

Вы должны помнить, что по определению элемент есть то, что существует внутри структуры и не может существовать вне её. Если мы вырвем элемент из структуры, то он просто исчезает, перестаёт существовать как элемент. Казалось бы, тогда мы вообще не можем изучать и анализировать элементы. Но задача такая стоит. И поэтому мы выдумываем особый способ или приём, каким можно вырывать элементы из структуры, оставляя их одновременно элементами. Это особый искусственный приём. Мы, с одной стороны, вырываем элемент из структуры, а с другой, предполагаем, что при этом происходит невозможное, что элемент остаётся самим собой, то есть элементом. Мы достигаем этого благодаря тому, что сохраняем знания о связях, в которых он раньше существовал как элемент, и предполагаем, что у него сохраняются все те свойства, которыми он был наделён благодаря этим связям. Здесь самое главное в этом трюке. Связи суть компоненты структуры, составляющие сети, они не принадлежат элементу и не могут принадлежать. Но мы, в ходе описанной процедуры, берём их как принадлежащие элементу, и это автоматически превращает их из связей в свойства. Но так как это всё-таки связи, то они могут быть свойствами лишь особого рода. Поэтому мы называем их функциями.

С такого рода свойствами мы постоянно сталкиваемся в обиходной речи. Например, когда мы говорим о каком-либо человеке, что он — учитель. На деле это — характеристика связи, в которую этот человек вступает с другими людьми. Но мы выделяем его из этой связи и, вместе с тем, приписываем ему особое свойство-функцию.

Таким образом, можно сказать, (здесь я перехожу в совсем особый модус), что функция это — особый приём, с помощью которого я вырываю элемент из структуры и одновременно оставляю его в структуре.