Ефим Викторович Островский:
О предназначении. Первая предрождественская лекция

Лекция

Куда живёт язык. Понятия и имена

Я приехал сюда из аэропорта. Человек, который меня встречал, спросил: «А, собственно, кто же это писал про предназначение? Соловьёв или кто-то из Серебряного века? Блок?» Мы принялись вспоминать. Потом я сказал: «Слово «предназначение» я взял не оттуда. Я включил его в свой лексикон как одно из самых, быть может, важных для меня слов, когда начал размышлять: куда живут люди и куда живёт мир. Куда живут успешные цивилизации, те, что ныне считаются главными, — западные цивилизации? Куда живут цивилизации «второго эшелона?» Куда живёт наша страна? Куда живём мы? Куда живу я?

Так вот, предназначение — это и есть точка назначения этого движения и одновременно — его маршрут. И тут, дамы и господа, я предложу вам краткую схему. Поскольку, размышляя обо всех этих и других «куда?», я очень хотел перевести на язык нашей жизни методологические схемы, которые организовали и организовывают успешную жизнь других культур: бизнес-культур, политических культур, культур организационных.

Тогда, в начале — середине первой половины 1990-х годов, я перелопачивал гору американских текстов по управлению. И пытался перевести (а скорее — переописать) их «птичий язык» так, чтобы они находили отклик не только у людей, мышление которых устроено цифровым, дигитальным способом, и не только у людей, мыслящих абстракциями, но и у большинства моих соотечественников. То есть у тех, о ком бы НЛП-сты сказали, что они в большей степени кинестетики, визуалы, аудиалы…

Им сложно мыслить схемами, но от этого они не становятся хуже, — думал я. И будет хорошо, если и они смогут понимать то, что понимают другие. Я был убеждён: большая проблема нашей страны состоит в том языке, под которым она пытается работать. Когда я говорю «под которым», то имею в виду метафору компьютерного языка. А также тот известный многим факт, что под одной системной средой хорошо работают одни программы, а под другой — программы совершенно другие. То же — с языками. То же — и с людьми.

Русский — это язык развития

Уже в начале 1990-х годов я был убеждён, что большая проблема нашей страны состоит в том, чтобы выяснить, под каким языком она пытается работать. Имеется в виду метафора компьютерного языка. Известно, что под одной программной средой, под одной системой хорошо работают одни программы, под другой хорошо работают иные. Так же — языки, так же люди.

Язык — это системная среда. То есть можно сказать, что люди работают «под языками». При этом под одним языком хорошо идёт одна деятельность, а под другим — другая. Это они, языки, предопределяют нашу деятельность. Это они, языки, позволяют нам быть успешными в одном деле — под одним языком, а в другом деле — под другим.

Мы много обсуждали эту тему с Петром Щедровицким. Он сказал: «Наверное, английский — это язык действия, а русский — язык разговоров о будущем». Когда мне приходилось обсуждать эту тему в течение последней недели в Канаде с нашими соотечественниками — подданными русского мира, живущими на территории другой страны, мы вышли на понимание того, что английский — это, скорее, язык функционирования, а русский язык — скорее, язык развития. Хочу верить, что это так.

Понятно, что внутри русского языка существуют разные языки, применяемые в разных деятельностях. В этом смысле русский язык, например, поэтов — совсем другой, чем русский язык, скажем, слесарей. А язык (подчёркиваю: не просто ремесленный жаргон, а язык) слесарей сильно отличается от языка докторов физико-математических наук. Но при этом существует система понятий, организующая Большой Русский Язык как пространство этих многих языков. Ведь любая страна живёт по понятиям, только некоторые — по понятиям философским, а наша некоторое время живёт по понятиям совсем другого рода. Но это вовсе не повод, чтобы отказаться от понятий вообще.

Итак, страна жила по одной системе понятий 70 лет. Потом система понятий была обрушена. Так вот, когда страна начала реструктурироваться — менять себя, переходить в новое состояние, она неизбежно утратила прежнюю систему и, соответственно, старый организующий язык и начала приобретать новый — другой. Дело в том, что большинство слов в русском языке, которые сегодня описывают новые деятельности, — это слова другой языковой культуры… Ну и что, говорим мы, язык всегда заимствует из других языков слова, и чем больше заимствований, тем лучше. Да, но импорт имён действий — опасен, также как и имён деятельности, глаголов. И очень опасен импорт слов, обозначающих высокие смыслы. Импорт имён деятельности опасен потому, что деятельность зачастую трудно узнаваема.

Я люблю рассказывать одну историю… Как-то в начале 1990-х годов я встретился с одним молодым человеком, мы с ним почему-то разговорились, и я спросил, чем он занимается. Он ответил: «Я занимаюсь маркетингом». Меня это очень заинтересовало: «Да? А что Вы, собственно, делаете?» «Я занимаюсь маркетингом для «Мастер-Фудз», — сказал он. Я был поражён. Я не так представлял людей, которые занимаются маркетингом для «Мастер-Фудз». Потом он мне объяснил, что развозит «Марс» и «Сникерс» по палаткам, я все понял. Тогда я впервые столкнулся с этой проблемой, как бы сказать, — на ощупь.

Мission, Vision и Targets

Сейчас буду говорить о тех именах, которые обозначают высокие смыслы. Уже только ленивый не говорит о том, что русский язык лишился способности выражать высокие смыслы. Обратите внимание, как устроена речь таких… «серьёзных» людей, «реальных», «конкретных». Во-первых, они всё время говорят только о реальном. Они говорят: «Это реально, это нереально». Очень важная позиция для них «правильно — неправильно». Вот это правильный человек, правильное решение, хотя, в общем-то, правильное решение — это нонсенс.

Из неопубликованного Гурджиева: «Решение не может быть правильным, правильно лишь послушание. Решение может быть лишь точным и верным. Верным в момент принятия и точным в момент оценки последствий». Но для «них» разговоры о том, что реально — нереально, правильно — неправильно, очень важны. Такие люди очень любят говорить «без пафоса», «только давайте без пафоса». Даже журналисты начали говорить: «Давайте без пафоса, чего вы, в самом деле». А ведь пафос означает — высокий смысл… и не более. А когда человек лишён высоких смыслов, он никуда не предназначен, никуда не устремлён, он дрыгается вправо-влево, живёт в таком броуновском движении. Он лишён направления.

Если помните, начало 1990-х было временем, когда слово «деидеологизация» было в моде. Все так устали от идеологии, пафоса, etc. Очень много говорилось о деидеологизации. Да, и при этом шли ссылки на некий западный опыт. Западный опыт, вообще, был такой «священной коровой», если помните. Опыт безумно интересный, но… Дело в том, что я всегда относился к идеологии так же, как в той метафоре, в которой программисты говорят про Windows, что это идеология. Идеология — это такой метапроект, проект проектов.

Вы ведёте какой-то проект, сосед слева ведёт какой-то проект, сосед справа ведёт какой-то проект. Если вы воюете между собой, то вряд ли все ваши проекты реализуются в полной мере. Но если вы делаете некий проект и создаёте то, чего нет — вы создаёте Будущее. Вы создаёте не настоящее, вы создаёте ТО, ЧЕГО НЕТ. Как правило, один проект создать «то, чего нет», не может, потому что «то, чего нет» — запрещено этой системой, запрещено настоящим. Настоящее его не ждёт. Настоящее системно сорганизовано, в нём все на месте, всё правильно, всё происходит по правилам, и эти правила не предусматривают новых игроков. А новые правила можно создавать только тогда, когда в игру вводится одновременно много новых субъектов при координированных действиях между собой. Они строят общий проект, метапроект для своих проектов. И этот метапроект начинает работать на каждый отдельный проект, работающий под ним. Это и есть идеология. Такой текст из идей, язык представлений о будущем и, в этом смысле, — язык развития.

Каково же было моё радостное удивление, когда в книге об управлении я обнаружил главу, которая называлась «Идеология фирмы», и в которой собственно представление об идеологии фирмы было описано тремя словами: «Mission», «Vision» и «Targets». Я долго размышлял о том, что значит «Mission», потому что понимал, что говорить соотечественникам слово «Mission» — это безумие. Говорить о предназначении на чужом языке невозможно.

Вообще я являюсь сторонником того подхода, который в своё время обозначили Сэйпер и Уорф, — гипотез лингвистического анализа, который утверждает следующее: каждый язык, на котором говорят люди, каждый родной язык детерминирует картину мира, в котором человек живёт. Например, про эскимосов Уорф пишет, что у них существует 80 имён для белого цвета и его оттенков. И то, что европейцы называют белым, они могут назвать восьмьюдесятью разными именами в зависимости от того, какой это белый есть, и понятно, что они живут совсем в другом мире, чем мы. Или, например, ещё североамериканские индейцы, у которых в языке есть три имени для цветов радуги. Только три. У нас семь, хотя японцы различают какое-то безумное количество оттенков, я даже боюсь называть цифру. Из множества таких наблюдений делается простой и ощутимый вывод: в зависимости от того, в каком языке вы живёте, на каком языке вы говорите, зависит, как вы видите мир, в каком мире вы живёте, какой мир для вас реален. Итак, я исхожу из того, что язык определяет картину мира, люди живут в языке, язык определяет всё, что окружает людей.

Знаете, в шутку, в которой есть доля шутки, можно сказать, что нет вообще ничего, кроме языка, нет никакой реальности, кроме реальности языка. И, собственно, поэтому я понимал, что говорить «Mission», разговаривая о предназначении, достаточно бессмысленно. И тогда я, вспомнив русский язык, впервые сказал себе это слово — предназначение.

В советской военной школе существует представление о стратегии, тактике и оперативном искусстве, которое связывает стратегию и тактику. При этом и стратегия, и тактика являются, скорее, жёсткими парадигмами, а оперативное искусство, собственно, то, что придаёт им гибкость. Тактика оперирует соприкосновением, стратегия оперирует целями, а оперативное искусство — временем.

Так вот, возможно усложнить эту схему, привлечь сюда концепт Лиддел Гарта, который утверждал, что есть не только стратегия, но ещё и «большая стратегия». В русской военной школе это называлось «доктрина». Существует доктрина, то есть представление о том, каково пространство, в котором ставятся цели. Каковы цели целей? И каков мир, в котором эти цели будут ставиться. Цели, задачи, и, собственно, менеджмент, их связывающий, а Mission и Vision — предназначение и видение, образ будущего, — выстраивают по замыслам доктрины. И в этом смысле предназначение — это Цель Целей, именно так, с большой буквы. Это та Цель, которая объединяет все Цели разных участников процесса.

Вспомним платоновский концепт развития человека через астрологические символы, когда метафорой для всего является путь к своему месту под солнцем. Как известно, когда люди идут, они идут на звезду, путеводную звезду. Кто-то скажет — ложь, всем известно, что на звезду прийти нельзя, потому что звезда — это шар раскалённого газа, и звезды отстоят от нас на миллионы световых лет…

Путь к звезде: мы предназначены тонким силам

Мне очень нравится, как об этом говорил Ошо — один из великих учителей ХХ века: «Аналитик анализирует миф». Он пытается выяснить, сколько в мифе правды. Он напоминает мне другого аналитика. Тот едет по шоссе и вдруг видит на обочине камень, большой камень, на котором нарисована стрела и написано «Дели». Аналитик решает проанализировать этот камень. Он останавливает экипаж, выходит из него, выволакивает огромные чемоданы с инструментами и начинает подвергать камень анализу. Он распиливает камень, анализирует его кристаллическую решётку, геологическое происхождение, химический состав. Удивляется, говорит — что-то не так. Он начинает делать соскоб краски, которой всё это нарисовано, подвергает её спектральному, химическому и Бог знает какому ещё анализу. В какой-то момент он делает открытие. Он говорит: «Ах, какой-то дурак это сделал. Здесь нет никакого Дели». В этом камне нет никакого «Дели», говорит он. Вот так и миф, говорит Ошо, не содержит в себе правду, миф указывает на истину. И в этом смысле, когда один человек говорит, что надо идти на звезду, он имеет в виду, что надо идти на раскалённый шар из газа, а другой человек имеет в виду, что это лишь мишень — символ цели, а идти придётся в совсем другом пространстве. Мишень лишь указывает на предназначение, но не является предназначением сама по себе.

Предназначение — это та звезда, которая недостижима, но является при этом высшей ценностью, которая является символом любой цели. Видение — это то пространство, через которое вы идёте. А собственно цель (я скажу сейчас чуть выморочено, я не знаю, как сказать по-другому) — это проекция звезды на пространство видения. Проекция предназначения на образ будущего. Проще не могу, извините. У человека, у поколения, у нации, у народа, у мира есть предназначение, и тогда цели могут быть разбросаны по-разному, но предназначение ему светит, оно направляет его. Если предназначения нет, тогда он блудит. Знаете, мне кто-то рассказывал на журфаке, где в основном девочки учатся, что преподаватель военной кафедры им говорил: «Без карты в лесу вы будете блудить». Без предназначения или образа будущего, то есть, карты, вы будете блудить. Факт. Потому что вы не знаете, куда вы живёте.

Сейчас скажу о том, как я представляю себе предназначение нового поколения. Собственно, спою.

В одной из психологических доктрин считается, что ценности — это то, что принимается без рефлексии. Я в 1996 году говорил об одной из сторон предназначения в речи о высоком предназначении гуманитарных технологий. Коротко потом она была сведена к шутке, что «лучше жмейкеры, чем снайперы». И, собственно, посвящена она была теме «Холодной войны» и гуманитарных технологий.

Знаете, когда мы обсуждали с Переслегиным и Ютановым проблематику войны, то Переслегин предложил свою парадигму, которая определяет, что такое война. Он сказал: «Война — это конфликт, в котором граничным условием не является выживание противника». В смысле, война — это ситуация, в которой вы, борясь с каким-то противником, не следите за тем, чтобы он в результате выжил. А я склонен утверждать, что наше поколение безо всякого сомнения воспринимает человеческую жизнь как ценность.

И первая грань острия предназначения, которую я хочу сейчас провести и утверждать — это грань ценности жизни и организации общества, государства, страны, Русского Мира, мира вообще, своей жизни, своей деятельности. В том числе ответственных форм деятельности: политики, власти, — организации таким образом, чтобы мы могли бы позволить себе (я введу второе слово для этой же грани) за счёт Тонких Сил доминировать над Грубыми Силами; могли бы, используя силы сознания, мышления, эмоций, не просто противостоять тем, кто противопоставляет им Грубую Силу — физическую силу, силу физической природы — не просто противопоставлять, но и побеждать. Мы предназначены тому, чтобы Тонкие Силы преобладали над Грубыми Силами в нашем мире.

Не кровь и почва, но Среда доверия

Я перехожу ко второй грани. Тонкие Силы живут в Языке. Чернышов говорил: «Никакой энергии нет, а энергия есть математическая фикция, описывающая взаимодействие различных сил». Но в пределе можно сказать, что и сил никаких нет, потому что это тоже математическая фикция, описывающая что? Я не знаю. Что-то…

Тонкие Силы живут в Языке. И я подозреваю, что в разных языках живут разные Тонкие Силы. И те Тонкие Силы, которые рождаются внутри одного Языка, в другой Язык не могут проникнуть. И воздействовать на пространство другого Языка они могут только посредством Грубых Сил. Я в этом убеждён. Если мы стоим на стороне Тонких Сил, то для нас второй рамкой, второй гранью предназначения является ценность Слова, верность Слову. Верность Слову становится сверхценностью, второй Целью Целей.

Понятно огромное число производных от этого. Начиная от ответственности по «чисто-конкретно» понятиям и заканчивая доктриной, которая описана Фукуямой в «Страсти», о том, что потерянные культуры более или менее успешны экономически в зависимости от того, насколько у них развита среда доверия. А доверие, собственно, происходит от верности людей слову. От двух вещей: от общего понимания слов и от верности людей обещаниям, даваемым этими словами. Отсюда один шаг до верности своему Языку. Язык превращается не просто в программу, не просто в одно из средств, которыми ты можешь пользоваться, он превращается в грань предназначения.

Мне представляется, что можно построить гораздо более сложные, гораздо более религиозные основания для этого тезиса. Вкратце лишь укажу на то, что люди, в общем-то, не живут вне Языка. В пределе — в одной из предельных рефлексий, в одной из шуток, где есть доля шутки — можно сказать, что вообще никаких людей нет, а есть такие эпифеномены Языка, всплески Языка.

Всем известно, что происходит с людьми, когда они попадают в неязыковую среду: они не превращаются в людей. И поэтому второй гранью нашего предназначения является Язык. И именно это мы имеем в виду, когда говорим о Русском Мире в его наиболее высокой фракции. Мы имеем в виду, что народы вовсе не объединяются кровью и почвой, как утверждает лженаука геополитика. Народы определяются языком и культурой. И то, что объединяет народ, — это язык. И вне языка народ не может жить точно так же, как рыба не может жить вне воды. Как говорил Ежи Лец, — не знаю, кто открыл воду, наверное, это были не рыбы. Когда я спрашиваю себя, а как же всё-таки удаётся, в конце концов, нам открывать язык для себя, я вспоминаю историю из Стругацких. «Дети, запишите предложение «Рыба сидела на дереве». Ученик: «Скажите, Марья Ивановна, а разве рыбы сидят на деревьях?» Марья Ивановна: «Ну, допустим, это была сумасшедшая рыба».

Герой — это тот, кто нарушает старые правила

Вообще, тема сумасшествия — это очень важная тема. Я сделаю маленькое ответвление в сторону, потому что без него будет не очень понятно, в чём драматизм предназначения, о котором мне сегодня довелось говорить. Помните, в самом начале я говорил о том, что наша элита сегодня очень любит слово «правильно». Я говорил о том, что кроме слова «правильно» есть ещё слова «верно» и «точно», но она — элита — о них не знает. И любое событие, любое действие, любой план, любой поступок эти люди рассматривают с позиции «правильно — неправильно», не понимая того, что одновременно им очень не нравятся те правила, которые царят там за окном. Они, собственно, хотят менять правила, они говорят: «Сложились неправильные правила, их надо менять». Но при этом они не думают о том, что не бывает перехода от неправильного к правильному правильными методами. Потому что неправильное имеет свои правила. Над всякими правилами есть другие, неизвестные тебе. Собственно, вызов, стоящий сегодня перед страной, состоит в том, чтобы обнаружить в себе волю для того, чтобы совершить серию неправильных шагов, неправильных действий, героических поступков. Потому что, собственно, кто такой герой? Герой — это не Павлик Матросов, не Олег Кошевой. Герой — это тот, кто приносит людям новые нормы, новые правила. Это значит, что он нарушает старые.

Как-то раз мои ученики мне пожелали на день рождения не влипать в реальность и не отрываться от неё. После чего я и понял, что герой — это, с одной стороны, не нормальный (с пробелом) человек, то есть, не человек, живущий нормами. Но одновременно и не ненормальный (без пробела). Герой — это человек, который сам становится нормой, он становится рамкой этой нормы и, двигаясь сам, движет её вместе с собой. И (внимание!) одного такого героя для сегодняшнего общества мало.

Должно родиться поколение, героическое поколение. Героическое не в том смысле, что оно будет закрывать амбразуру своим телом, телом своего отца, а поколение, которое будет готово двигать рамки. Которое готово будет понять, что старшему поколению оно будет казаться критически неправильным, которые должны понять, что для них самих это будет огромная внутренняя работа, тяжёлая, драматичная. Собственно, я как всегда верю в то, что в этом и есть жизнь, что человек живёт, когда делает выбор. А выбор, напоминаю, никогда не правилен, он верен и точен. Верен по назначению и точен относительно цели.

О вашем месте в палитре действий

Я скажу о третьей грани. Третья грань — это ценность разнообразия, ценность разноцветности, разновкусности. Потому что, если у вас есть только два цвета в палитре, то ваш язык очень беден, и вы толком ничего на нём не можете сказать, нарисовать, описать, дать почувствовать, выразить. Чем больше у вас цветов, тем сложнее тот порядок, который вы можете построить в своём языке. Разнообразие не обозначает оторванность одного человека от другого. Я не имею в виду разноцветность в смысле предельного индивидуализма. Я имею в виду, скорее, разноцветность палитры, когда каждый может выбрать, к какому цвету он принадлежит, но при этом понимает, что всеми этими цветами рисуется одна большая картина, и гармония этого образа будет зависеть от того, сможет ли он соответствовать своему цвету.

Ну и, наконец, последнее основание этой грани. Эта грань очень важна для меня, потому что, когда я думаю о том, что такое усиление Света в его противостоянии Тьме, то я понимаю, что единственный способ, которым Свет может выигрывать — это расщепляться. Свет может расщепляться на цвета. Помните, как сквозь призму проходящий белый луч разделяется на многоцветную радугу. Это предназначение Света — расщепляться на цвета. Расщепляясь на цвета, удерживать образ целостной картины, удерживать языковую парадигму, в которой он делает какие-то высказывания, рисует, пишет, и стремится к тому, чтобы каждый из тех, кто вместе с ним предназначен делать то же самое, всегда бы знал, что его жизнь будет граничным условием для существования картины в целом.

Заключение. Интервью после лекции

Игорь Шадхан: В каких случаях вы считаете, что лекция успешна?

Ефим Островский: Во-первых, когда люди, слушавшие лекцию, говорят, что им это полезно. То, что им понравилось — я знаю. Но мне очень надо, чтобы говорили, что это полезно. Причём, я умею спросить так, чтобы человек не говорил: «Ну да… Конечно, полезная». Я умею точно прочесть ответ. Потому что человек может говорить, просто, чтобы сделать мне приятное, но я считываю «невербалку». И когда я вижу, что это было полезно людям, для меня это очень важно, потому что тот стиль, в котором я излагаю, он намеренно отстранён, он сделан совершенно иначе, чем те стили, в которых было принято раньше работать, читать ту же лекцию. При этом я стараюсь сделать его очень полезным, но по-другому, предлагая эту лекцию к действию. Например, я прочёл одну лекцию на конкурсе «Золотой кадровый резерв», который делали мы вместе с Сергеем Кириенко, когда отбирали людей в резерв, в «путинский призыв» такой. И так получилось, что один человек, услышав эту лекцию, приехав в регион, начинает дело, которое называется Региональная партия развития. Это первые шаги ребят. Это очень важно. Понимаешь, что ты создал действие, привёл в движение людей.

Игорь Шадхан: Как вы себя после лекции чувствуете? Нормально?

Ефим Островский: Знаете, в наше время в России что нормально, то плохо, а что хорошо, то ненормально. Я ненормально хорошо себя чувствую.

Игорь Шадхан: Если бы в этом зале сидело старшее поколение, я имею в виду людей после 60-ти, на какую тему вы бы им прочли лекцию?

Ефим Островский: Я бы напомнил им, всего лишь напомнил бы, что они видят предназначение в развитии, в том, чтобы было будущее, а будущее — это новое поколение. Я рассказал бы о том, что их предназначение и есть — новое поколение. Я рассказал бы им про Родину и развитие, Русский мир и новое поколение. Про то, что мы все едины, потому что мы объединены русским языком, мы предназначены новому поколению. И поверьте мне, у меня есть такие опыты, — они бы разошлись с очень хорошими воспоминаниями об этой лекции, заряженные, недепрессирующие. Им тепло слышать об этом, потому что им никто этого не говорит.