Ефим Викторович Островский:
Наследование как способ жизни. Стратегия как работа над ошибками. Восьмая предрождественская лекция

Предисловие

В преддверии 2008 года Ефим Островский предложил аудитории завершающее выступление своего цикла Рождественских лекций. Перед его появлением у микрофона к гостям с кратким вступительным словом обратилась Лариса Зелькова — директор департамента по связям с общественностью компании «Интеррос», генеральный директор Благотворительного фонда Владимира Потанина.

Дамы и господа!

Я знаю Ефима Викторовича Островского много лет. Мы познакомились осенью 1990 года. Мне тогда посчастливилось делать интервью с Островским как с молодым политиком. В ту пору он занимался тем, что теперь уже трудно описать обычными словами, — это была политическая деятельность, в то время очень популярная и малопонятная.

Сегодня Ефим по-прежнему делает проекты, которые мало кто умеет описать словами, мало кто понимает. Люди, считающие, что они точно знают, чем занят господин Островский, как правило, неубедительно опиcывают предмет его деятельности. Думаю, сегодня он сам расскажет, чем он был занят последние годы. Я же добавлю к сказанному две вещи, очень важные для меня. Две вещи, формирующие моё восприятие того, что делает Островский.

Первое. Все семнадцать лет, что я его знаю, Ефим действовал в разных областях и отраслях и именовался по-разному: политтехнологом, гуманитарным технологом, практикующим философом. Но всегда был человеком, умеющим искать, находить и называть новые смыслы для нас с вами. И не только для нас. И вот — пора говорить о том, как оно удивительно актуально — продюсирование смыслов. Продюсирование людей и идей. Продюсирование историй, которые мало кто может реализовать. Думаю, Островский, как всегда, будет в этом успешен.

И второе. Если продолжить начатый разговор на языке бизнеса, то — известно: капитализация — это цена актива в момент его продажи. То есть если его акции не торгуются на бирже — только при продаже можно понять, сколько он на самом деле стоил. До совершения сделки истинная цена не известна никому.

Так вот, предваряя сегодняшнюю лекцию и, возможно, слегка интригуя вас, дамы и господа, берусь утверждать: капитализация наследства или наследия наступает только в момент наследования. И, быть может, сегодня каждый из нас — творец самого важного — того, что может быть передано. Каждый причастен к этой капитализации.

Итак, дамы и господа, — Ефим Островский!

Лекция

Спасибо, Лариса. У меня очень хорошее, радостное настроение. Я заканчиваю восьмилетний цикл лекций. Эта лекция в нём — последняя. В 2008 году я надеюсь почувствовать себя в декабре свободным человеком. В том смысле, что надеюсь лекцию не читать. Особенно радует, что я этот восьмилетний цикл могу закончить, а некоторым — не удалось. Это даёт особое ощущение свободы.

Свобода — интересное слово. Мало кто знает, что свободное время, свобода, погречески называлась «схолэ». Откуда и возникла латинская skola. Как и русская — школа, и английская — school. В прошлом году я говорил, что настойчиво ищу в себе ученика. Что ж, надеюсь, в 2008 году, освобождённый от лекций, я смогу пройти какую-то новую школу.

Лекционная семилетка: от Предназначения — к Наследованию

Напомню, из чего состоял наш цикл. У него было два подраздела. Сначала он планировался как трёхлетний. Предполагалось, что я исчерпаю наше общение темами «О Предназначении», «Видение» и «О Целях». Поскольку они составляют триаду, описывающую, что такое стратегическая идеология.

Возможно, сейчас эти слова звучат знакомо. Но тогда они звучали если и не мировой новеллой, то уж точно — новеллой российской. В них была новость. Ведь тогда даже руководителям страны нужно было объяснять, что, например, центр стратегических разработок создаёт не военные стратегии, а экономические.

Что же касается темы идеологии, то она относилась к числу запретных. Считалось, что проигравшие «Холодную войну» идеологии иметь не должны. Однако все три лекции были организованы вокруг отстраивания — отделения — темы идеологии от коммунистического дискурса и её перевода в дискурс экономический, если хотите — в управленческий, в котором можно было бы ставить вопрос как о стратегии, так и об идеологии.

Структура тех лекций была проста. Как и они сами. Но когда меня попросили продолжить цикл, и я решил, что он будет восьмилетним (а точнее — семилетним, ведь между восемью лекциями успевает пройти семь лет), я задал себе более сложную задачу.

Напомню темы последующих лекций. Это «Культурная (контр) революция»; «Субъект или сумма влияний?»; «Род, страна, история» и «Человек как инженерное сооружение». В этом году я пригласил вас на лекцию о наследовании и стратегии, полное название которой «Наследование как способ жизни. Стратегия как работа над ошибками».

Если очень кратко изложить содержание предыдущих серий, то в них я, на самом деле, показывал, что мы как строители нового — никуда не годимся. Во всяком случае — такие, какие мы есть здесь и сейчас. Этому была посвящена «Культурная (контр) революция», в которой я обрушивался на Ильфа и Петрова, утверждая, что «12 стульев» — крайне вредная книга. И параллельно — критиковал культурные штампы и стереотипы, в том числе — связанные с литературой.

За что же? Видите ли, эти порождённые в нас штампы реагирования, стереотипы отношения к явлениям окружающего мира, заставляют вновь и вновь попадать в ситуацию того рабочего с оборонного завода, который, собирая дома сделанную по конверсии и украденную им стиральную машину, всё время получает пулемёт. Так и мы — какое бы новое мы ни пытались сделать, всегда повторяем старое.

Почему? Неслучайно в лекции — «Субъект или сумма влияний?» — я обсуждал, что делать нечто можно, только если начать быть. То есть тогда, когда в стране создан субъект, которому действительно нужно делать новое. Который без этого не может никак. Для которого создание нового — это проблема. А пока этот субъект не образован — всё будет по-старому.

Тогда я впервые сказал вот такую крамольную вещь. Мы говорим: у нас ничего не меняется? Все по-прежнему? Все плохо? Да. И всё будет плохо ещё очень долго. И не из-за чьей-то злой воли. И не потому, что кто-то не старается. Или работает хуже, чем надо. А потому, что для создания субъекта, способного переустроить страну и общество, нужно время. Этого не сделать за месяц. Не сделать за год. И даже за пять — десять лет.

Поэтому любому вдумчивому и вменяемому человеку важно относиться ко всем современным, как порой кажется — невзгодам и неурядицам — без ложного обличительного пафоса. И вообще — без волнения. Нужно понимать: все так и будет. Будет долго.

И что же в этой ситуации стоит делать? То, что сработает через двадцать — тридцать лет. Я всегда был убеждён, что если какая-то проблема вдруг встала так остро, что нужно срочно её решать, — решать её уже поздно. Надо думать о её последствиях. Кризисное управление работает с прошлым и будущим, давая настоящему двигаться по его траектории. Ибо при попытке ему себя противопоставить — оно вас раздавит, сомнет.

Затем в лекции «Род, страна, история» я начал обсуждать владетельные рода. То есть форму, в которой может быть построен субъект, о котором только что шла речь. Ключевая мысль этой лекции в том, что владетельные рода — это тот тип конструктивных агрегатов, из которых может быть построена новая система, способная работать через двадцать — тридцать, а возможно — и через двести — триста лет.

Кажется, тогда впервые я обратился к тезису, что следует ставить дальние цели. Что пытаться строить что-то, не учитывая, как это будет действовать через сто и двести лет, — бессмысленно. Неслучайно весь тот год я обсуждал со много пожившими и повидавшими людьми такой любопытный аспект жизни, как тщетность — приходящее к людям пожилым и богатым опытом ощущение, что, оказывается, сделать в жизни можно мало. Точнее — что один человек может очень мало. А если кто и способен быть действительно деятелем — и в этом смысле быть и делать, — то это тип субъекта больший, чем один человек. Я ещё иронизировал над ролью личности в истории, в которую в тот момент верить перестал.

В прошлом году лекция называлась «Человек как инженерное сооружение». В ней я обсуждал новый тип человека. Возможности его создания. И тип корпораций, в которые эти люди могут объединяться, чтобы перестраивать себя — делать из себя прежних себя, адекватных ближайшему тысячелетию. При этом я обсуждал не самочинное переделывание человеком себя, но — с помощью особых институций и людей. На этом мы расстались год назад.

Ошибки стратегической важности

Сегодняшнюю тему я коротко называл бы «Наследование и стратегия». (Полное её название: «Наследование как способ жизни. Стратегия как работа над ошибками»). Это название указывает на два ограничителя контекстов, которые мы обсуждаем.

Первый ограничитель состоит в том, что, рассуждая о способе жизни, мы говорим, что жизнь есть нечто делаемое. Делаемое каким-то способом. Способом в том смысле, в каком в одном из переводов понимается английское слово way — путь.

Способ подразумевает цель. И в этом отношении предполагает, что мы говорим о том типе жизни и типе обсуждения жизни, в котором она, во-первых, делается, а во-вторых, целенаправленна — чему-то предназначена. Жизнь — есть средство. Средство чего? Это особый вопрос. Мы его затронем, но вряд ли на него ответим. Многие очень глубокие, мыслящие люди бьются над ним столетиями. Мы же можем уловить способ ответа. Способ подхода к жизни как к средству. Итак, моя жизнь — есть средство для чего-то. И у меня есть способ жить эту жизнь. Эта рамка позволяет нам далее говорить о наследовании как о способе жизни.

Второй ограничитель связан с тем, что мы будем говорить о стратегии наследования в связи с двумя подходами к слову «стратегия». Во-первых, мы исходим из того, что стратегия — это не предмет, а процесс. Она не есть нечто однажды созданное и неизменное, но нечто такое, что мы развиваем постоянно.

Стратег не тот, кто знает стратегию, а тот, кто умеет стратегию. Во-вторых, мы сосредоточимся на той части стратегирования, которая связана с ошибками и поражениями. Бог даст — с победами мы справимся сами, без лекций. А вот как работать с поражениями, с ошибками — эта тема редко признается важной, ибо люди не любят признаваться в ошибках даже самим себе.

Между тем это очень важно. Причём важно не просто признавать ошибки. Важно делать ошибки. И важно любить делать ошибки. Во всяком случае — некоторые типы ошибок. И, соответственно (хотя принято считать, что стратегия — это то, что приводит нас к победам), я буду утверждать, что стратегия — это то, что позволяет проходить сквозь ошибки, позволяет делать ошибки, и именно в этом смысле понимать тезис Талейрана — Сталина о том, что не ошибается тот, кто ничего не делает. Это утверждение не оправдывает того, кто ошибся. Но утверждает весьма важную вещь. А именно, что если человек действует, то обязательно ошибается. Делающий — ошибается. И если он любит делать, то должен научиться любить свои ошибки.

Я уже упоминал ощущение тщетности усилий, приходящее к некоторым людям только в глубокой старости, хотя о тщете усилий и иллюзорности окружающего мировые традиции говорят уже сотни и тысячи лет, объясняя нам, что сделать можно очень мало. И тут я попробую дать первый ответ на вопрос, как темы этой лекции связаны между собой.

Аристократия как вид деятельности

Я буду утверждать, что наследник наследует опыт. Опыт предшественника. Опыт того, кто даёт наследство — остальные виды капиталов. Опыт, происходящий из ошибок. И на основе чужого опыта, который ещё должен быть осознан, «упакован», передан. Причём так, чтобы он мог быть воспринят и принят. На основе этого опыта наследник строит свой — лучший — способ действия и жизни. Воспроизводит его в улучшенном виде.

Так шаг за шагом мы будем это обсуждать применительно к сегодняшней российской ситуации, которую вот уже несколько лекций я берусь описывать как способную породить (или — не породить) то, что я привык называть новой аристократией. Это, конечно, во многом метафора. Во всяком слу-чае — до тех пор, пока мы не разберёмся с тем, что это за способ жизни — аристократия. Что это за деятельность.

Часто мы (как и в случае со стратегией) думаем, что аристократия — это нечто предметное. В позапрошлом году в лекции «Род, страна, история» я обсуждал, что многие за словом «аристократия» слышат и видят жабо, шпаги, балы. Не понимая, что все это мишура, форма.

Содержание аристократии — в аристократическом способе жизни. Аристократия есть точно так же — процесс, способ и работа, — как и стратегия. И я утверждаю, что в современной России вполне реалистично ожидать появления родов, которые через сто — двести лет можно будет назвать аристократическими. Почему через сто или двести? Потому что аристократы в первом поколении — не бывают. Аристократы — это всегда потомки. Повторю: я говорю не о подражании. Не об опрокинутости в прошлое или о ряжености во фраки. Я говорю о практическом, актуальном наследовании как о способе жизни. О способе, как о way, как о пути. Но разговор о нём требует ответа: куда? Требует цели.

Капитал и цель

Наследуется прежде всего цель. И уже потом — опыт и средства её достижения. Какова цель наследуемых капиталов?

Чтобы подступиться к ответу на этот вопрос, важно понять, что современные крупные российские состояния, все или почти все (делаю оговорку про «почти все», ибо знаю очень серьёзных людей, которые с моим последующим тезисом не согласятся, и я их, скорее всего, в этом несогласии поддержу), создавались безо всякой цели. Хотя их обладатели никогда в этом не признаются. Это был бы «плохой пиар».

Но каждый из них в глубине души знает, что никакой цели в тот период, когда он создавал состояние, у него не было. Современные богатства — скорее продукты бегства от бедности. Они созданы реактивным, а не проективным путём. Конечно, бежали не только от бедности в чисто бытовом, питательно-хватательном смысле. Бежали и от бедности опыта. И чем богаче человек становился, тем богаче и разнообразней был его опыт. Причём не столько опыт потребительский, сколько деятельностный.

Но — любопытная история: когда начинаешь обсуждать всерьёз наследование как способ жизни с обладателями крупных и средних российских состояний, то часто сталкиваешься с тем, что затаенно, в глубине души тебе не верят. Ибо не верят себе. Знают, что на самом деле цели у этих богатств нет. И не было. И с трудом можно ответить на вопрос, будет ли она. Ведь если до сих пор дожил без цели, то откуда она возьмётся в последние годы? Или в предпоследние — неведомо.

Конечно, на полях нужно обсудить важный момент, который нас связывает с культурной (контр) револю цией и с человеком, как с инженерным сооружением. А именно: следует понимать, что у людей вообще цели бывают редко. Чаще цели бывают у тех программ, которые используют людей. В том же смысле, в каком пирожное хочет, чтобы его съели, а озеро — чтобы в нём искупались, программа хочет, чтобы её исполнили. Она ведёт человека сквозь жизнь. Она с его помощью решает свои задачи. Устремляясь к тем или иным целям, которые в неё заложил программист, создавший программу, может быть — десять, а может быть — тысячу лет назад. А может — и гораздо раньше.

Но вот человек, накапливая опыт, убегая от бедности, обнаруживает себя богатым. И бежать уже некуда. И он видит, что многое из того, что его окружает, ему не нужно.

У меня был удивительный опыт в Токио. Недавно. Я попал на рынок электроники. Там продаётся вся электроника Азиатско-Тихоокеанского региона. И там во мне проснулся маленький мальчик — я вдруг понял, что хочу — вот это, вон то, и это тоже, и… Но я — человек тренированный. Я быстро схватил его за руку. И начал его — то есть себя — спрашивать. Во-первых, зачем тебе это нужно (ведь ты и телевизор-то не смотришь)? Во-вторых, как ты будешь все это тащить с собой? В-третьих, ты что — правда будешь все это ещё и использовать? И мальчик заснул. А я понял: нет, это вещи будут пользовать меня. Один раз — отберут у меня деньги. Потом будут отбирать время. В тот момент я увидел, что ребёнку нужно очень много времени и размышлений, чтобы повзрослеть и перестать тянуть руку ко всему, что просит, чтобы его взяли. К любому пирожному.

Но, допустим, человек, достигнув богатства, задумывается о целях. И, может быть, даже готов их ставить. А ошибки уже сделаны. Пока он бежал от бедности, он вёл себя таким способом, который воспитал его, сформировал, отформатировал и теперь уже не очень-то позволяет менять себя. Чтобы быть понятнее, отошлю вас к целому классу кинофильмов, где герой, пытаясь порвать со злом, всякий раз срывается. Биография кусает его за мягкое место. И Голливуд искупает это гибелью. Он порывает, но — погибает. Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.

И как ответить на этот вызов, если не прекратить говорить, что наследование как способ жизни невозможно, как невозможен переход (или перевод) бесцельных, хаотично осознающих себя богатых российских слоёв в совершенно другое состояние? В состояние, которое я дерзаю называть новой аристократией!

Осуществимо ли это, если люди были бесцельны большую часть своей жизни, а голливудский способ разрешения этого сюжета показывает, чем все закончится? Здесь бы самое время дать слабину, разрыдаться и отказаться от попытки. Но если вспомнить историю (причем не идеологизированную, а ту, погрузившись в которую нужно разбираться, как все было на самом деле), то можно обнаружить, что в подавляющем большинстве случаев, связанных с родами, сегодня признанными как аристократические, многосотлетние, сложившие из себя империи — все начиналось точно так же.

Это очень любопытное озарение — когда вы понимаете: у них начиналось так же. И хотя наша ситуация по-своему оригинальна, она — не нова и не уникальна. Да, рушились какие-то системы, предшествовавшие этим родам. Они вгрызались в бушующий на этом месте хаос. Переупорядочивали его. Создавали новые владения и. Задумывались: а зачем мы это делали?

Поколение наследников

Но вспомним о втором ограничителе, с которым мы сталкиваемся, начиная представлять себя в качестве тех, кто намерен в несколько-десятилетней перспективе построить здесь тот субъект. И так перестать быть суммой влияний. Опыт, цели, капиталы передаются наследникам. Каков же образ этих наследников — нового поколения богатых слоев? Образ, который мы наблюдаем?

В этом году я разговаривал с очень разными людьми о перспективах нового поколения богатых российских слоёв. И они — от генералов спецслужб до отцов таких детей (во всяком случае, потенциальных) — говорили одно и то же: это полностью прогнившее поколение. Оно несёт на себе не только комплексы родителей, но ещё и новый сорт комплексов. Это люди, прожигающие ночи в клубах, а дни — во сне. Поколение клубийц. И к нему бессмысленно апеллировать. Оно разрушено. Эти дети не готовы. Их никто не научил учиться. Они не ощущают никакого проблемного поля.

Этот тезис — беспомощен. Молодые люди пусто развлекаются лишь потому, что их не во что вовлечь. Высоцкий о таких пел, что «не досталось им даже по пуле». Они наследники великой и героической, хотя и бурной, жёсткой эпохи. Она формировала то, на чём эти дети теперь сидят как на законченном, завершённом. И что им с этим делать? Предложений нет. И они развлекаются. Что в этом странного? Чтобы новое поколение состоятельных слоёв захотело что-то совершать, нужны как минимум три помогающих воздействия.

Действия

Первое: им нужно показать, что они могут сделать. Потому что того, что мы обсуждаем, они не знают. И не потому, что олухи или неучи. Просто система обучения, в которой они находились, создана не чтобы порождать новые аристократические рода. Даже если они учатся в самой дорогой школе — она полна учителей, созданных советской системой подготовки. А если в Англии — то и там школа давно уже не создаёт аристократию — там аристократия уже создана. И вот, чтобы задать этим молодым людям возможность содержательного действия, нужно новое образование — новый образ способа. Новый образ способа жизни.

Второе: им нужно дать очень широкий набор техник действия, который я назову техниками боевых искусств (в том широком смысле, в котором боевое искусство — это прежде всего владение собой). Им нужно научиться быть.

Третье: им следует передать огромный опыт предшествующего поколения. Причём так, чтобы он выглядел позитивно. Не как десятилетие бандитских стрельб. Не как разворовывание всего и вся. Да, в этом аспекте есть своя правда. Но нужно научиться найти другой аспект. То есть начать искать: а какие цели (пусть их и не было) могли бы быть? Можно вовлечь этих людей в уникальное историческое предприятие. Аналоги которого если и были, то сотни лет назад. Это, конечно, не для многих, но обратите внимание — не только для наследников сверхкрупных олигархических состояний. Наследование — это один раз — способ жизни, а другой раз — то, чему нужно учиться. То есть задача, а не случайность. И здесь шансы у разно богатых людей — сходны.

Представьте себе, насколько мощнее субъект, если он может действовать согласованно, хотя бы в двух поколениях. Если опыт можно передать следующему поколению и сделать его опытным. Как я сейчас. Но — в его двадцать — двадцать пять лет.

Мой тезис таков: если новое поколение — поколение наследников — начнёт складываться, оно припишет цели своим родителям. И тогда возникнет новая идейная конструкция — наследование как способ жизни — и задаст очень любопытного многоголового субъекта. Живущего и действующего в особой ситуации. Когда род — это уже не только я. И о его целях могу говорить не только я. Но и следующие поколения этого рода. И они будут говорить не меньшую, а, может быть, большую правду. Отчасти — «приватизируя» отцов. Как бы делая их своим ресурсом. И от их имени утверждая то, что, может быть, их отцы не могли даже додумать. Потому что у них нет свободного времени. По определению. Они очень заняты. Они busy. Они businessmen.

После лекции «Род. Страна. История» мне возражали: помилуй, неужели ты думаешь, что вот эти вот? И дальше называли их по-разному, имея в виду новое богатое сословие — кстати, говорили и его представители. Неужели они разберутся во всём этом? Они же всё время в тусовке, суете, спешат, летят. У них же нет времени.

Конфуций говорил: «Бойся человека, у которого нет времени».

Но если мы начинаем говорить не о людях, а о родах, о семьях, то у семей свободное время есть всегда. Не зря я вначале вспоминал, что свободное время — это по-гречески — skola. Свободное время есть у семьи, когда появляется новый отпрыск с его дошкольными и школьными годами. И ещё: когда семья разбирается в новом, она необязательно должна это делать в лице своего главы. Я говорю о семье — в современном менеджеральном языке — как о команде. О семье, где не один человек делает все, а остальные ему помогают. О семье, где разные люди имеют разные задачи, разные фронты и разбираются в окружающем пространстве по-семейному.

Кстати, знаете, порой — чем старше человек, тем меньше он разбирается в окружающем его мире. Иначе говоря, если мы принимаем модель наследования как способ жизни и говорим о родовом деле, как о деле, в котором участвует несколько поколений, в том числе ещё не родившихся, то получаем и свободное время, чтобы разбираться. И — сам предмет разбирательства.

После того, как наследуется цель, наследуется родовое дело. Наследуется то, что семья может назвать своим делом в веках. То, что важно не для журналистов, и даже необязательно для учебника истории, а для истории itself. Семейное дело.

Родовое дело и честное слово

Но чтобы увидеть дело семьи как родовое и историческое, нам опять необходим кто-то другой — кто-то извне, кто вменит это первому поколению — поколению отцов-наследодателей — чтобы оно осмысленно делало родовое дело. Недаром же они — первое поколение. Их отцы и деды не учили их тому, что они — родовые люди. И что они делают родовое дело. Тем более что и дела-то возникли вдруг — двадцать лет назад большинства из них не было. Точнее — не было способа распознать такие дела. Не было языка, помогающего увидеть в деле родовую миссию.

Я утверждаю, что эта задача не может быть решена родителями. Не может быть решена основателями рода — его первым поколением. Она может решаться только вторым поколением богатого сословия. Итак, мы говорим о том, что наследуется цель. Говорим, что наследуется родовое дело. Говорим, что само по себе наследование как способ жизни — уже ценно.

Что нам позволяет это утверждать?

Почему мы можем возникновение наследующих родов воспринять как ценность? И не только для этих родов, но и для внешних сред. В рамках того регламента и формата, которым я располагаю, я говорю несколько телеграфно, но — назову несколько ключевых слов. Эти рода. Рода, владеющие собой. Владеющие делом. Имеющие цель. И — в этом смысле — целостные субъекты, ценные своим постоянством. Постоянством, которое может быть точкой опоры в бушующем и меняющемся мире. Постоянством, про которое говорят: он держит слово. Ведь держать слово — это не просто интенция, хочу — держу, хочу — нет. Это не вопрос свободного выбора.

Держать слово — это сложное боевое искусство. Оно требует обладания непростыми техниками владения собой и работы над собой. Кроме того, владение словом требует постоянной практики владения делом. Владение словом — это в конечном счёте владение собой. И если в обществе есть люди, культивирующие способность держать слово, то в нём становится возможна честность. Итак. Они держат слово. Они постоянны. Они — это точки опоры. Окружающие могут опираться на них в своих замыслах и проектах. В рискованных устремлениях.

Только очень укоренённый в истории субъект может позволить себе идти на риски. Позволить себе делать новое. Поддерживать инициативы, а не сводить деятельность к исполнению приказов, с чем мы сталкиваемся повседневно.

Есть ещё одна большая проблема для человека, который хотел бы держать слово. С удерживаемым словом — со словом чести — прямо связана проблема знания. Скажу телеграфно. Знания — это, в пределе, наиболее точно удерживаемое слово. Слово, которое легче всего удержать. Знания — это, с одной стороны, продукт ошибок и возникающего на их основании опыта, а с другой — продукт слова, которое держали поколениями и которое работало.

Наследник, наследуя родовое дело, один раз — наследует инфраструктуру родового дела — владение, собственность, а другой раз — наследует и удерживает знание о нём. Наследование знаний или знания о наследовании — очень важный, если не ключевой, вопрос. Именно система, парадигма знаний структурирует язык, в котором мы говорим. В этом языке мы членим, определяем, структурируем все наследуемое нами. Поэтому следующим героем моей лекции — пусть скоротечным, но очень важным — будут школы и мастера школ.

Школы и мастера

Это те, кто должен быть вовлечён в процесс.

Те, кто в дискурсе наследования становится не столько приглашённым специалистом, сколько соучастником дела. В том смысле, в каком они наследуют intangible assets в их самой важной, опорной форме — в виде систем знаний. Они наследуют школы, содержащие эти знания. Чтобы запустить процесс формирования культуры и практики наследования, придать ему форму, энергию и институциональную ёмкость, нужно вовлекать в него не только владельцев капиталов финансового, хозяйственного свойства, но и владельцев капиталов, связанных не столько с занятостью, столько со свободным временем. Вовлекать школы. Школы знаний. Школы искусств. Школы боевых искусств. Профессиональные школы. И многие другие.

Ставлю здесь многоточие, чтобы перейти к восклицательному знаку, говоря о соединении школ, существующих в русском мире. Школ, вмещающих представления о мастерстве и превосходстве. О формах деятельности и о капиталах и капитализации в их высокой форме. Школ, способных одновременно увидеть в себе и в других и построить модель, образ, способ, общую теорию семейного дела. А также — преподать, что есть ответственное превосходство и ответственное господство.

Школ, способных встраивать этот метод в современный контекст. Описывать его в языке капитализации. Настаивать, что один раз этот опыт необходим тем, кто наследует школы и знания. А другой раз — тем, кто наследует владения и капиталы. Это переплетение двух видов капитала — неосязаемого и осязаемого. Капитала не в смысле PR и прочей дребедени, а в смысле школ и систем знаний.

Именно он и может породить яркое, увлекательное и сюжетное общественное явление, которое недурно было бы спродюсировать в ближайшие три — пять — восемь лет, чтобы на следующем шаге сказать, что помимо упорной, успешной и в чём-то увлекательной возни вокруг активов мы — Бог дал — сделали что-то соразмерное идеальному. Идеальному, о котором я говорю много лет.

Работа над любимыми ошибками

Двигаюсь к заключению. Я завершаю цикл и размышляю над своими ошибками. И уже работаю над ними в преддверии свободы. Я вижу высокую разнородность аудитории, к которой обращаюсь.

Среди здесь присутствующих есть люди, с которыми нужно обсуждать это все на более высоком или, наоборот, — глубоком уровне. Но есть и люди, ещё лишённые некоторых сторон опыта, которым обладаю я или некоторые другие сидящие в зале. Им трудно схватывать на ходу некоторые вещи, которые я говорю как само собой разумеющиеся. Но такова хаотичность сегодняшнего русского мира.

Я затаенно желаю, чтобы из этого зала родились, может быть, не сегодня, не завтра, не через год, но — через два — три года, более сплочённые и самоорганизованные аудитории, способные вовлекаться в обсуждение этих тем более предметно и содержательно под тем или иным заострённым аспектом.

Настало время, когда приглашение должно сменить свой вектор.

Я приглашал вас семь лет, восемь раз и понимаю, что веду наш разговор исходя из того же мотива, который позволил мне после первой лекции — лекции «О Предназначении» — на вопрос: почему так? — ответить: я там был — я видел. И я действительно там был. И это видел.

Нашему поколению была дарована возможность увидеть огромную, сложнейшую социосистему на сломе. Те из нас, кто был достаточно зорок и способен к широкому взгляду, могли увидеть всю эту систему, понимать, как она существует, как она устроена. Это знание уникально. Но нам дарована и другая возможность.

Наше сознание было расколото вместе с этой социо-системой. Осталось только самое твёрдое и важное. Остальное — в том числе многолетняя, а то и многосотлетняя накипь — пооблетало. Мы оказались в той же ситуации, что Германия или Япония после Второй мировой войны. Когда их производственные активы были частью сметены с лица земли, частью вывезены в качестве репараций. И почти ничего старого у них не осталось. Поэтому они строили промышленность на основе самых современных технологий.

Так выглядит и наше ультраструктурное пространство. Наша знакоткань. Мы много понимаем про то, как на самом деле устроена жизнь. Но нас обделили одним — никто не задал и не может задать нам цель. Мы слишком хорошо знаем друг друга. Слишком хорошо знаем, что нам предшествовало. Наверное, единственное, где мы можем взять цель — это будущее. Но при этом я не верю в идеи, действующие без людей. И когда я говорю о новом поколении, то говорю о тех, кто может принести эти цели всерьёз. На первой лекции я говорил: я там был. Но опыта моего хватило на восемь разговоров, теперь нужно новое путешествие. Нужны новые ошибки, чтобы над ними работать.

Новый маршрут

Заканчивая, скажу о направлении этого путешествия и его устройстве.

Оно уже началось. Концепты, которые я обсуждал сегодня (и гораздо больше, чем обсуждал), я практикую уже два года. И выясняю, что это действительно возможно. Уже есть выпускники такого образования. Есть уже не в теории, а в опыте «Школа Школ», куда помаленьку начинают вовлекаться капиталы.

Думаю, что нужно несколько лет с этим поразбираться, подействовать, поделать. И ухожу на заслуженный свободный труд, как антитезу заслуженному отдыху. Спасибо, что вы выносили меня эти семь лет и восемь лекций. Надеюсь, я принес пользу. И вы воспользуетесь тем, что я рассказал. А я — тем, что стало продуктом наших ежегодных разговоров.