Ефим Викторович Островский:
Человек как инженерное сооружение — племя, корпорация, город. Седьмая предрождественская лекция

Лекция

Впервые сегодня я позволил себе не сформулировать в приглашении тему. Дело в том, что, на мой взгляд, я всё время работаю в одной и той же, нельзя сказать, теме. Наверно, многие здесь присутствующие знают, что «тема» по-гречески обозначала одновременно и минимальный военный отряд, и территорию, которую этот отряд может удерживать, в этом смысле это очень похоже на французское слово lieutenant — «лейтенант», lieu — это «место», tenant — «держащий». И в этом смысле лейтенант, командир минимальной тактической единицы, есть в некотором смысле смысл темы. В то время как сис-тема означала строй из этих тем, который может, с одной стороны, очень по-разному себя преобразовывать, а с другой стороны, есть некоторый набор общих принципов, общих рамок, который эту систему, то есть совокупность тем, делает целостной, иначе говоря, объединяет вокруг цели. Так вот я позволил себе в этом году тему не объявить заранее, потому что надеюсь и верю, что тема, эта сис-тема, которую я читаю, она всё время одна и та же, simper idem, да? И я точно мог предположить, что пришедшим я уже настолько, так, кокетничая, скажем, «надоел», что в этом смысле тема встречи может быть названа здесь и сейчас.

В чём была моя проблема? Почему впервые тема не была названа? Дело в том, что этот год для меня предзавершающий восьмилекционного цикла, сегодня лекция седьмая, лекция планировалась как цикл из восьми. Почему восьми? Например, потому что у японцев это хорошее число, восемь, и сегодня мне нужно подвести предварительные итоги. Конечно, итожить мы будем через год, но такое предподытоживание необходимо провести сегодня. Соответственно, нужно начать сборку излагаемых уже много лет тем в некоторое целое, необходимо повториться, некоторые вещи повторить, начать придавать конструкции из этих лекций некоторую завершённость.

Я напомню, что я читал последовательно темы «Предназначение», «Видение», «Цели», затем я обратился к теме культурной контрреволюции, затем была лекция со сложным названием «Субъект или сумма влияний», и, наконец, последняя лекция, которую сейчас мы все, в том числе и я, имели возможность вспомнить по фильму, называлась «Род, страна, история». В чём была логика этого изложения? Почему эти тематизмы были структурированы подобным образом? На это можно посмотреть с нескольких сторон. Я попробую сейчас сказать наиболее просто.

Первые три лекции были соотнесены с той структурой, в которой в современном управленческом языке, в языке стратегического менеджмента, обсуждается идеология, в частности корпоративная идеология. И в те годы, мы начинали с 2000-го, в те годы тема идеологии, напомню вам, была практически под запретом. Ещё жив был такой управляющий миф, ныне демонтируемый, о том, что в Холодной войне есть проигравшие, и что проигравшим Холодную войну об идеологии говорить нельзя. Кто-то к этому относился как к указанию, кто-то как к крайнему неудобству, и необходимо было найти такой язык, в котором уже тогда можно было бы обсуждать эту наиболее важную для страны тему, тему идеологии, собственно, откуда и взялся этот заход через корпоративный язык, язык стратегического управления. Это фактически калька с американского, точнее, североевропейского, потом уже пришедшего в Америку конструкта «Mission, Vision, Goals», и вот в этом был смысл первых трёх ходов. Необходимо было взглянуть на то, что в стратегической мысли ХХ века называется «цель целей», затем положить то видение, в котором эти цели могут быть контекстуализированы, эта цель целей может быть контекстуализирована. И от этого контекста построить набор уже собственно стратегических целей. Вы спросите, для кого, я на этот вопрос отвечу чуть позже. Наш вопрос тут не тривиален.

Четвёртая лекция — «Культурная контрреволюция». Тема культурной контрреволюции оказалась тогда очень важной по причине того, что, читая первые три темы в задуманной на восемь лекции системе, я сталкивался с тем, что язык, в котором все мы общаемся, и который был сильно повреждён — я имею в виду русский язык — сильно повреждён несколько раз в ХХ веке, не позволяет достичь такого лёгкого свободного понимания с аудиторией. Возьмём хотя бы те же самые слова, например, слова третьей лекции, она называлась «О целях».

С одной стороны, если обратиться к здоровому русскому языку, то мы обнаружим, что цель — это то, что задаёт целостность. А раз так, то цель всегда идеальна, находится в идеальном пространстве. И в этом смысле нам в нашей земной жизни недостижима, она может исчерпываться, она может служить неподвижным двигателем, но даже цель, не говоря уже о цели целей, лишь исчерпаема, но недостигаема, её необходимо различать с задачей. Но в силу того, что язык 1990-х (в начале 2000-го мы ещё жили в языке 1990-х, напомню, памяти свойственно быстро стирать проблемы, с которыми приходилось сталкиваться, поэтому некоторые вещи нужно вспоминать и напоминать), поскольку в то время язык 1990-х, ещё владевший нами, был построен как перевод с английского, и перевод при этом малокачественный, такой, как это часто бывает с переводом, теряющий нюансы и различения, так вот именно поэтому мы, например, очень часто путали цели и задачи. И дальше я один пример.

Я мог бы углубиться сейчас в них и говорить об этом весь сегодняшний вечер, но у меня большой план, я поэтому лишь помечу эту проблему, проблему того, что когда язык страны был, как минимум, дважды нарушен, приведён в неработоспособное состояние, то необходимо было найти рамку, метафору, в которой можно было бы отнестись к себе, говорящим на вот этом испорченном языке, как к тем, кто должны быть реконструированы. Необходимо было найти такую метафору, в которой можно было бы сказать: что же мы будем делать с этим языком, если, с одной стороны, мы им говорим (если помните, есть версия, что он говорит нами), с другой стороны, говорить на нём не можем, он не позволяет обсуждать нам действительно важные, действительно стратегические, личные, семейные, родовые, корпоративные цели, устремления, наши стратегии, и, с одной стороны, мы и есть этот язык, с другой стороны, необходимо его менять.

Собственно, четвёртая лекция — это был поиск этой метафоры, метафоры культурной контрреволюции. Опрокидывание того очень сильного, мощного конструкта, который фактически блокировал возможность осознания себя, самоопределения как человека, говорящего по-русски. Как многие здесь присутствующие помнят, я всегда проводил такое тождество между русским и тем, кто говорит и думает по-русски. И понятно, что четвёртая лекция во многом для меня была размышлением о том, можно ли говорить на русском, являющимся обратным переводом с других языков, или необходимо найти в себе форму восстановления языка, оживления языка, если хотите, реставрации языка. Вот не могу здесь не заметить, что мы находили здесь серьёзные традиции, как мне указывали коллеги, вторым по значимости институтом, который кодифицировался в Российской Империи, был русский язык.

Затем была лекция «Субъект или сумма влияний». И самая, на мой взгляд, сложная, стержневая тема этой системы лекций. Субъект или сумма влияний — это был разговор о том, как можно быть в сегодняшнем мире, быть а не казаться. Как можно быть русским, быть по-русски, как можно найти какие-то инструменты, опоры, союзников, даже врагов, на которых можно опереться, которые бы все вместе помогали бы превратиться тому, что мы ищем как свою страну, превратиться в субъект, а не в сумму влияний, и вообще насколько это возможно не только по отношению к нашей стране, но и вообще в современном мире.

Здесь я сделаю маленькое отступление, которое очень важно для сегодняшнего разговора. Я хотел бы поделиться некоторым сомнением — не сомнением, давайте будем считать это комментарием ко всему циклу в целом, хотя цикл ещё не закончен. Некоторые люди, сталкиваясь со мной во внелекционном пространстве, на каких-нибудь таких неформальных сборищах, и выпив, к вечеру начинали меня тихонько так толкать локтем и заговорщицки шептать: слушай, ты всё-таки мне скажи, я, конечно, понимаю, что все сложно, но ты мне скажи, зачем ты читаешь лекции, в чём их цель. При этом в глазах видна была глубочайшая загадка, с подвохом, с хитринкой. Они чувствовали: что-то здесь вот такое есть. И прямо по их поведению было понятно, что они не ждут, что я им все расскажу, но хоть что-то.

Это такой подход к комментарию, в чём же сомнение. Сомнение, которым я хотел поделиться, это сомнение в эффективности курса, в эффективности этих восьми лекций. Потому что я сталкиваюсь год от года с тем, что они, эти лекции, часто неточно интерпретируются, интерпретируются в логике морализаторства и упрека. И это мешает осваивать те инструменты, которыми я стараюсь делаться со своей аудиторией.

Я хочу сегодня пометить, что ещё на первой лекции, на лекции о предназначении я указывал на этот смысл. Эти лекции — это поиск, точнее отчёты, ежегодные отчёты о поиске способности жить более осмысленно, нежели чем это предлагает сегодняшняя система массового рынка. При этом это именно поиск, это не доктринальное изложение, это в большей степени постановка вопросов, чем дача ответов. Потому что, на мой взгляд, для дачи ответов есть очень немного институтов в России, в мире, которые вправе давать эти ответы доктринально, и которые действительно обладают достаточной мощностью и силой, чтобы эти ответы давать.

В последнем вышедшем номере журнала «Со-общение» опубликовано интервью, которое журнал взял со мной, точнее, такая небольшая была лекция в узком кругу, переработанная в интервью, где я настаивал на том, что чему бы человек ни хотел учиться, а обсуждали мы там тему школы и обучения в контексте боевых искусств, вот как бы он ни искал мастера, прежде всего ему надо найти в себе ученика. И в некотором смысле то, что все эти годы ежегодно в декабре я рассказываю, это рассказ о поиске ученика, о поиске ученика в себе, о попытке осмыслить собственное несовершенство и найти те инструменты, которыми это несовершенство можно было бы преодолевать.

Шестая лекция после «Субъект или сумма влияний» называлась «Род, страна, история», где мы начали обсуждать институциональные формы обустройства человека в этом мире. При этом уже более точно и внимательно отслеживая те изменения языка, точнее, тот ремонт, то восстановление языка, которое необходимо для поиска способности быть: что для человека, что для рода, что для семьи, что для России, что, в общем-то, для истории.

И после такого длинного вступления, хоть поздно, но вступление есть, я назову тему сегодняшней лекции. Она сложна, я её собирал до последних дней, со многими присутствующими, не присутствующими здесь людьми обсуждал её, поскольку сделать сборку, предытоговую сборку — задача непростая. И тема сегодняшней лекции звучит так: «Человек как инженерное сооружение — племя, телесность (корпорация), город».

Провокация вопроса очевидна. Немыслимо, немыслимо для сегодняшнего языка, владеющего нами, обсуждать человека как сооружение, и тем более инженерное. В современном языке принято полагать, что человек является целостной личностью, принято полагать, что такой человек, какой он есть сегодня, был всегда. Принято полагать, что нет никакого вопроса о человеке: посмотри вокруг — вот они, человеки, ходят с двумя ногами, без перьев. А если заводится какой-то разговор о том, что человек может изменяться, развиваться, что существуют какие-то техники развития, что необходимо строить человека, то это сразу же сталкивается с упертым, жёстким и грубым дискурсом кодирования, зомбирования, в лучшем случае, программирования.

При этом как-то забывается, что зомбировать можно только мёртвых, забывается о том, что язык кодов — это вообще профессиональный язык, который в публичное пространство сложно выносим просто потому, что слово «код» имеет огромное число смыслов в разных профессиональных средах, и в этом смысле в пределе может означать всё что угодно в сегодняшнем дискурсе. Что же касается программирования, то я должен сказать сегодня, что пугать программированием достаточно бессмысленно, точно так же, как пугать ежа сами знаете чем, потому что почти все люди, сидящие в этом зале — это давно запрограммированные люди. В зале есть буквально единицы тех, кто не программирован, или даже скажем точнее, распрограммирован. И эти люди — это представители древних традиций, религиозных традиций, испытавших серьёзнейшие вызовы и серьёзнейшие уязвления в ХХ веке в России. Все остальные программированы, включая меня. И весь вопрос состоит не в том, хорошо или плохо программирование, весь вопрос состоит в том, как способен и способен ли вообще человек перепрограммировать себя. Оставляю сейчас в стороне вопрос о том, не является ли вообще любой человек носителем той или иной программы, оставляю в стороне, потому что эта тема отдельного, серьёзного, большого разговора, и я был бы готов в таком разговоре поделиться своими сомнениями на этот счёт, и pro et contra.

Мы не можем не заметить, что несколько раз за ХХ век были осуществлены масштабнейшие программные воздействия на Россию, масштабнейшие кодирующие воздействия, и для того чтобы как-то теперь быть с этой тяжёлой болезнью, этим вывихом, а я говорил об этом вывихе ещё в четвёртой лекции, лекции о культурной контрреволюции, необходимо теперь овладеть техниками вправления этих вывихов. Необходимо вправлять культуру, вправлять язык. И потому наше внимание к этой теме, беря шире, к теме человека как инженерного сооружения, если хотите, как архитектурного сооружения, оно может очень по-разному оцениваться, но не может замалчиваться и выводиться за рамки обсуждения, за рамки обсуждения публичного, но сейчас определю это слово точнее, чем просто введя его между делом несколько минут назад, — публичного в том смысле, в котором мы говорим о публике как о тех, кто имеет общее дело. Иначе, точнее, дело, в силу своей публичности становящимся общим делом для всех его участников.

Вот в этой публике, среди тех, кто имеет общее дело и в этом смысле является телом сегодняшней республиканской формы правления, не обсуждать эту тему невозможно. Иначе мы попадем в положение, помните, известная история о том, что ружья кирпичом не чистят, иначе мы попадем в гигантское технологическое отставание, которое уже однажды очень резко проявилось в ходе так называемой «Холодной войны», и которое необходимо сегодня, смотрите, не догнать, а, воспользовавшись тем, что у нас есть огромный опыт последних нескольких десятков лет, положить новое направление, и на нём не столько обогнать, сколько опередить мир, или даже, если хотите, задать некоторый новый курс для мира в целом.

У нас есть для этого все возможности, и, на мой взгляд, та кутерьма, катавасия, та кампания постоянного давления на этот дискурс, на этот язык гуманитарных технологий, вот эта атака, которая производится постоянно на протяжении уже где-то, наверное, десяти лет, это антироссийская атака — это одна из главных, ключевых операций против России. И те, кто поддерживают избегание этого дискурса, те, кто поддерживают его опошление, его задвигание на задний план, превращение его в какой-то, знаете, почти дискурс теневой экономики, чего-то теневого — это вольные либо невольные агенты закрепления технологического отставания России. Именно сюда, в эту точку указывает первая синтагма, тема сегодняшней нашей лекции — «Человек как инженерное сооружение».

Возможно, мы соберёмся в какой-то момент на лекцию, которая будет посвящена только этой теме, но сегодня я хотел бы её пометить и двигаться дальше. Правда, для связки я вспомню одну историю, которая приключилась со мной вот в этом месяце или в самом конце ноября, не помню точно, буквально несколько недель назад, когда, обсуждая с достаточно высокопоставленными чиновниками, правда, среднего уровня, но среднего правительственного уровня, обсуждая с ними необходимость такого различительного взгляда на гуманитарно-технологический кластер, необходимость выделения этого кластера и его всяческого развития и поддержания, я столкнулся с очень интересным ходом. Люди, ещё за десять минут до этого говорившие со мной о конкурентоспособности России, вдруг заявили мне: нельзя гуманитарные технологии включать в какие-то серьёзные документы. Я говорю: почему? Ну, как же, — говорят они, — ведь нет западного аналога. Вот развитие общественных связей — да, можно, потому что public relations development. А гуманитарные технологии нет, нельзя, потому что нет американского аналога, нас не поймут. И в этот момент я даже тогда не удержался и произнёс филиппику о том, что невозможно десять минут назад говорить о конкурентоспособности страны, а затем передовую, мирового значения концепцию задвигать в задний ящик до тех пор, пока они там чего-нибудь подобного не выдумают, не выдумают в своём языке, в удобном для них, в том, в котором их системность будет гораздо более мощной и защищённой от других языков. И только потом мы пойдём за ними вслед.

Один из умнейших людей современности, Алексей Михайлович Песков, филолог, историософ, в одной из своих последних книг, может быть, даже в последней, «Русская идея и русская душа», указывал на то, что в русской культуре была и есть такая пронизывающая её уже несколько столетий тема ревнования Европе. Ревнование от того самого ревнования, которое мы обсуждали на одной из прошлых лекций, как часть, собственно, слова со-ревнование, оно же competition. И как по-английски competition означает по-простому «совместная молитва», competition, так и в русском языке слово «ревнование» было всегда связано с очень высокими пластами человеческого бытия, с религиозными пластами.

Со-ревнование, как мы уже обсуждали раньше, это во всех европейских культурах, в русской, французской, потому что, в общем, это не английское слово, competition, это французское слово competition, всегда было связано с тем, что люди бегут по соседним дорожкам (есть ещё одно слово — конкуренция, concurrence, буквально — «совместный забег»), бегут к некоторой общей цели. И вот этот момент наличия противника, он не для того, чтобы ему, не знаю, убить на половине забега и дальше прибежать одному, потому что не очень понятно, зачем тогда бежал, а для того, чтобы он был отражением моей собственной способности конкурировать с самим собой, соревноваться с собой старым за себя нового, иначе говоря, инженерно перерабатывать себя, заполнять свои дефициты, строить новые и новые этапы обучения для найденного в себе ученика.

Сегодня многие говорят о том, что для того, чтобы ответить на вопрос о том, какая будет Россия, нам необходимо ответить на вопрос о миссии России в мире, о том, что Россия делает для всего мира. И, на мой взгляд, с одной стороны, то понимание, которое я только что изложил, а с другой стороны, доктрина гуманитарных технологий как описанная возможность практической реализации этого подхода в совокупности с одной из глав прошлой лекции, с возвращением Европе идеального могли бы быть таким ответом. Но вместо этого мы продолжаем жить в back translation, в обратном переводе, обратном часто буквально, потому что вся гуманитарно-технологическая компетенция так называемой западной цивилизации, или так называемой европейской цивилизации во многом была задана трудами русской школы управления начала века.

Вспомню для простоты Питирима Сорокина, про которого ни у кого здесь не будет сомнений и вопросов, хотя опять же, можно было бы посвятить целую лекцию большую истории того, как Россия оказалась источником искусства управления в мире. Вот единственное, чем, наверное, заполню ещё пару минут разговора, — не так давно мне рассказали, и я был поражен, я не знал этого, что, оказывается, например, в музыкальном мировом сообществе просто как дважды два, как само собой разумеющееся, считается, что менеджмент — это русское изобретение. Понятно, в связи с чем. Понятно, что в связи с Дягилевым, понятно, что в связи с менеджером Биттлз, который был русским. Понятно, что музыканты мировые это знают, удивительно то, что для них это как дважды два.

Без того, чтобы мы произвели над собой инженерную операцию, в ходе которой изменили бы своё отношение к себе как к паре второгодников, без того, чтобы мы не догоняли и перегоняли, а нашли в себе мощь и силу указывать миру новые пути, и в этом смысле организовывать сами правила соревнования, без этого очень трудно быть и даже казаться непросто, как нам это подтверждают последние годы.

Но я задержался на инженерном сооружении, и мне необходимо положить ту триаду, которую я сделал второй частью темы — «Племя, телесность, город». Я хотел сделать сегодня очень спокойную, ясную, прозрачную, такую буржуазную лекцию. Я хотел бы, чтобы сегодня мы пусть в ущерб такому сверканию и яркости, блистательности поговорили бы на таком простом, пусть неожиданном, но простом и понятном языке. Спокойно, никого не эпатируя, эпатажа достаточно, никого не раскачивая, не провоцируя, поговорили бы на уровне, знаете, такого простого, даже, если хотите, здравого смысла, хотя многим здесь известно, как я не люблю это словосочетание, особенно в его английской форме, common sense, то есть общий смысл. Но при этом не нужно уклоняться от сложностей, не нужно проваливаться вот в эту логику простых людей, в логику людей массового рынка, масс-маркета. Мы должны поговорить понятно, мы должны поговорить ясно, но при этом помнить, что простота хуже воровства.

Я хотел здесь эту часть лекции начать с деконструкции слова «буржуазия», с того, чтобы вспомнить, что это слово значило или может значить сегодня в рамках этой масштабной инженерной операции по строительству нашей соревновательности или, говоря в обратном переводе, конкурентоспособности. Последнее время слово «буржуазия» связано с чем-то уничижительным, с чем-то пошлым, банальным, с чем-то беспафосным, скучным, ряд эпитетов можно продолжать. Самое лучшее фольклорное произведение о буржуазии в современном русском фольклоре — это, конечно же, история про отрока, про мальчика, который идёт по коридору школы, он такой полный, в пиджаке, и курит сигару. Ему навстречу идёт директор школы и возмущенно спрашивает: как ты можешь курить в школе? А ну, быстро говори, какой класс? А тот говорит: класс буржуазия. Наверно, это лучший образец фольклора, отражающий ту проблему, которую я намерен сегодня пометить. Пометить как тему для размышлений, может быть, не на один год и, надеюсь, не только для себя.

Мы уже забыли, что в Средние века, когда возникало слово «буржуазия», возникало от слова «бург», город, буржуазией назывались те люди, которые выступали от имени любого мастерства, другого по отношению к мастерству военного вождя и военного искусства. Кто такие были буржуа. То, что это слово происходит от слова «бург», город, нам не сильно помогает, потому что мы можем здесь впасть в заблуждение, решив, что любой житель города был буржуа. Но для того, чтобы понять, что такое буржуазия в то время, когда она только возникала, необходимо понять, что такое город.

На прошлой лекции, если вы помните, я говорил, что сегодняшний современный менеджмент — это такое индустриальное крестьянство, точнее, уже постиндустриальное крестьянство. Чем, какой схемой я пользовался, когда высказывал эту, на первый взгляд, казалось бы, шутку. Хотел ли я кого-то обидеть, имел ли я кого-то в виду конкретно — нет. Просто важно понимать, что город в те времена был ни чем иным, как союзом некоторого количества высоких мастеров, мастеров искусства.

Напомню, в прошлый раз мы обсуждали, что мастер означает «господин», «господин, хозяин». Так вот господ, хозяев над иными типами искусства, нежели, чем искусство военное. Потому что эти мастера, объединяясь в город как корпорацию, пытались составить из себя, со-ставить — сделать совместные ставки в выравнивании своего статуса с военными вождями — с князьями, с баронами. Кстати, среди них были, как мы помним, в целом ряде городов и князья поменьше, мелкие князья, не крупные землевладельцы, и в этом смысле не рода военных вождей, завоевавших свою страну с оружием в руках, а более мелкие, менее влиятельные, которые отказывались признавать себя людьми второго сорта, шли к мастерам других искусств, к другим господам и совместно с ними строили, если хотите, «клуб» для совместного проживания, иначе говоря, город. Объединяясь в единое городское тело, они тем самым уравновешивали себя с war lords, с военными вождями, с крупной аристократией, после чего получали возможность разговаривать с ними на одном языке и в одной весовой категории.

Но обратите внимание: сегодня таких городов нет. Сегодняшние города сохранили в себе формально очень много похожего на те времена, на время, когда они возникали, но содержательно эта корпоративность исчезла. Кстати, целый ряд словарей при переводе этого латинского корня corporatio — corporation, corporacion, corporacio, эти словари указывают на то, что одним из ключевых значений этого слова является именно «городская корпорация», «городское сообщество». Для того, чтобы сделать себя соразмерными социальному телу военных вождей, эти люди объединяли свои мастерства и в какой-то момент оказывались сомасштабными, соразмерными. При этом надо понимать, что когда я говорю об этом «клубе», «клубе» для совместного проживания, я очень точно вижу и различаю в нём два типа жителей — те же два типа, которые хороший архитектор различает в доме со службами. Город — это ведь на самом деле некоторый развёрнутый дом.

В городе были хозяева города, те, кто приватизировали городские обременения, те, кто возлагали на себя необходимость сложить свои деньги и построить… Да, пусть каждый из них не может построить замок, недостаточно капитала, но капитализировав эти свои капиталы совместно, простите за плеоназм, они могут построить замок на всех — огромный город, огромный по сравнению с замком, и, повторю свою метафору, приходящий в ту же весовую категорию, в которой находятся военные вожди — нынешние олигархи. Нынешние олигархи, как мы можем легко увидеть, если сравним ту ситуацию и эту ситуацию, если вспомним контекст прошлой лекции.

Буржуазия — это вовсе не серые лавочники, как принято говорить под той программой, по которой большинство из нас сегодня живут и работают, точнее, работают, не знаю, как живут. Буржуазия в своём рождении, в своём возникновении и в своём предназначении — это высокие мастера, мастера над камнем, мастера над металлом, мастера над деревом, мастера над высокими и целостными искусствами, мастера над архитектурой и даже некоторые мастера над боевыми искусствами. Кстати, в силу своего меньшего веса, чем ключевые, самые крупные, в кавычках на сегодняшнем языке скажем, «олигархические» города того времени в силу всего этого, в силу своей разницы в весовой категории, эти князья, эти мастера боевых искусств оказывались в гораздо большей степени мастерами, потому что им в гораздо большей степени необходимо было ежедневно и ежечасно доказывать свой аристократический статус.

Буржуазия — это почти аристократия, и судьба этого «почти» в наших руках. Стоит произвести редизайн языка, стоит вспомнить об этой предыстории и начать жить так, и вдруг выяснится, что «почти» куда-то исчезло, что буржуазия является другой формой аристократии, республиканской в том смысле, в котором они обладают общим делом. В этом смысле мы можем сказать, что буржуазия — это аристократия общего дела, и республиканский язык, язык общего дела, гораздо ближе к аристократически-монархическому, вспомним аристократические города республики, гораздо ближе к аристократически-монархическому, чем, например, к демократическому дискурсу.

Я оставляю за скобками сегодняшнего обсуждения тезис, который, на мой взгляд, очень важен, но который я не готов сегодня обсуждать ответственно, не готов по временным причинам, мне уже пора идти к завершению, что «общее дело» в другом койне, в другом программном языке, в греческом, гораздо более значимом и важном для русского мира, будет звучать как «литургия». Но оставим это указание на полях, как nota bene, как возможную тему для совсем других разговоров с совсем другими людьми, может быть, не со мной.

Город и корпорация. Слово «корпорация» наиболее точно было бы перевести на русский язык как «телесность», хотя ещё лучше было бы найти какой-то неологизм типа «вотелеснение», поскольку corporation — это процессуальное слово. И здесь я помечу последнюю перед восклицательным знаком подтему — тему вопроса о том, что мы говорим, когда мы говорим слово «тело». Говорим ли мы о материалистической физике человека, имеем ли мы в виду, что телесное есть животное в человеке, а у нас есть большие основания так говорить, и не так-то просто отмахнуться от этой интерпретации, или мы говорим о теле второго порядка.

В том смысле, в котором слово «корпорация» у меня стоит в названии темы после слова «племя», мы можем вспомнить, что племя один раз может рассматриваться как нечто живущее в веках, а с другой стороны, словари синонимов дают нам синонимический ряд, в который входит, например, слово «поколение». Племя равно поколению. И в этом, на мой взгляд, очень важная, очень решительно важная тонкость. Мы должны ответить на этот вопрос не академически, не прочитав книжки.

В сегодняшнем мире вообще очень трудно отвечать на вопросы, радикально, кардинально отвечать на вопросы, черпая эти ответы из текстов. Текстов так много, и их количество каждые полгода удваивается, и верификация их настолько уже стала не просто сложна, а невозможна, что, в общем, под любую базовую конструкцию вы можете, как из кубиков, собрать мифологическое основание. Не я на это первый указываю, это обсуждается уже пол ХХ века.

Но факт остаётся фактом: нам придётся отвечать на этот вопрос деятельностно, а не книжно-академически. Нам придётся дать себе ответ о том, что такое наше поколение. Не в том смысле, в котором, говоря о поколении, говорим о поколении людей, а в том смысле, в котором, говоря о поколении, мы говорим о поколении идей, о поколении деятельностей, о поколении образа жизни. От многих, почти от всех здесь находящихся в зале, почти от всех зависит тот ответ, который будет зафиксирован историей про нас. И ключевой вопрос, на который нам необходимо ответить, — можем ли мы создать из себя, построить, сконструировать из себя в том смысле, в котором во многом мы есть наш язык, есть наши правила и рамки поведения и деятельности, в том смысле, в котором общество есть связная система, внутри которой можно строить те или иные конфигурации общественных связей и общественной связанности. Сможем ли мы построить из себя такое поколение, которое превратится в одно или несколько племён слэш-корпораций, которые включат в себя каждая по несколько, может быть, многажды несколько исторически существующих родов, слэш-семей, и которые из этих организуемых сложнейших образом корпораций (и город здесь была лишь одна из метафор, хотя, на мой взгляд, и ключевая) смогут учредить то явление мирового масштаба, которое станет субъектом, а не суммой влияний, которое сможет, пройдя через эту масштабную культурную контрреволюцию, ответить на вопрос о своих целях, а своём видении и о своём предназначении.

Спасибо вам большое. Я немного задержался относительно того времени, которое планировал посвятить сегодняшней лекции, но надеюсь, не утомил вас и надеюсь, в чём-то оснастил и помог. Как всегда, заканчиваю свою лекцию каждый раз тем, что надеялся, что принёс вам пользу, которую вы сможете использовать в следующем году. С наступающим вас Новым годом, спасибо.

Обсуждение

Ефим Островский: В устной форме, кто хочет — записки, но это сложнее. Давайте, надеюсь, что мы можем начать. Ничто нам не мешает? Давайте, поехали тогда.

Драгункин: Давайте, я начну. Александр Николаевич Драгункин, Санкт-Петербург, автор и издатель. У меня вопрос, скорее не вопрос, а скорее, мнение. В последних строках своего письма, то есть перед окончанием лекции, Вы упомянули об идее создания того, что я сформулировал в разговоре с Вами — новых аристократических родов. Я скажу откровенно, как надеюсь, часть представителей, то есть часть нашей общественности, мне лично эта идея очень импонирует, я считаю её здравой, целесообразной и своевременной. И, кроме этого, я считаю её полностью разумной. Потому что, может быть, кому-то показалось, что это эпатаж, кому-то показалось, что, может быть, Ефим захотел себя таким образом выделить. Но я, и как гражданин, и как филолог, могу сказать однозначно, почему филолог, тоже поясню. Могу сказать однозначно, ещё раз повторяю, эта идея абсолютно здравая и своевременная. Конечно, это моё субъективное мнение, но, тем не менее, я вас с ним знакомлю. Почему как филолог? Потому что, Ефим знаком с моими работами, в одной из своих книг, которую я считаю главной, не буду называть, чтобы это не звучало как реклама, я демонстрирую, что русский язык является праязыком, и соответственно, наша аристократия есть, вот которая была, она была первой на планете. Так сформулируем. Это моя точка зрения, но Ефиму я благодарен за то, что он, как гражданин, изложил эту идею во внятной, приемлемой форме. И просто, хотя бы за то, что он её озвучил. Спасибо большое, весьма поддерживаю.

Ефим Островский: Спасибо. Да, господин Драгункин, человек, который создал удивительную технологию обучения языку. При мне, на одной нашей встрече, человек, вообще не говорящий по-английски, через час или полтора часа занятий начала складывать сложные фразы, типа — «Если бы у меня были деньги, я бы покупала автомобили»… Буквально, через час — полтора. Это было удивительно.

Драгункин: Я просто поражен, что он запомнил и процитировал с такой точностью. Спасибо, Ефим.

Жен: Пожалуйста, ещё вопросы.

Михайленко: Ефим, как Вы считаете, в нашей стране хозяева есть? Люди, которые воспринимают страну как свою собственность, которые чувствуют моральную ответственность за то, что в ней происходит, и могут принимать какие-то решения в пользу страны? Присматривают за порядком, а нигде, может быть, даже не отсвечивают, не являясь лицами, официально входящими в истеблишмент, которые где-то позиционируются, в списках журнала «Форбс» или в списках наиболее влиятельных политиков. Есть ли такая категория людей в нашей сегодняшней России?

Ефим Островский: Я очень прошу, представляйтесь, пожалуйста, потому что я не вижу издалека, я могу не узнать.

Михайленко: Владимир Михайленко, издательский дом «Финансовый контроль», Счётная палата.

Ефим Островский: Да, Владимир. Владимир, во-первых, теоретически на Ваш вопрос ответить либо нельзя, либо следует отвечать, знаете, таким самосбывающимся прогнозом. Что же касается… самосбывающимся прогнозом, я, конечно, отвечу — да, они есть. Потому что, пока вы не скажете, что такие люди есть, они не возникнут. Если же Вы спрашиваете о моём опыте, то я знаю таких людей, их единицы, которых я встречал, может быть, десятки, да. Я думаю, что если бы это позволял бы формат и, если бы почему-то счел бы важным их перечислить, я думаю, что я мог бы их всех перечислить достаточно быстро. Но, надо учитывать, что я перфекционист, и очень строго отношусь к проверке собственных гипотез. Резюмируя свой ответ, моя базовая гипотеза состоит в том, что они есть, что их гораздо больше непроявленных, чем проявленных. И, видимо, в силу моей плохой, низкой самоорганизации, недостаточного общения, и вообще, недостаточно я тружусь над этим, пока я знаю очень немного таких людей. Но знаю. Фактически, знаете, я их видел, я там был. Я считаю, что… кроме того, существование некоторых из них я могу реконструировать, не будучи с ними знаком. И можно с достаточной степенью уверенности утверждать, что реконструируя, мы ещё наберем полдюжины — дюжину. Но, в общем, пока это немногочисленная когорта людей. Однако я должен вам пометить, что, на мой взгляд, мы сейчас находимся, знаете, я хотел сказать — на переломном этапе, потом испугался этого безобразного штампа — на перевале. Очень скоро мы их начнём видеть всё больше и больше, они начнут проявляться, и они зазвучат. Хотя, это будет не завтра, не послезавтра, не через месяц. Но вот, дальше, я там… Не через два — три года, я бы уже не сказал. Вот, если позволите, так. Но они есть, и тем самым, давайте, закончим на повышающем пафосе. И то, что мы знаем их, и знаем не одного, не двух, не трех, а указывая, что они возможны, а значит, мы можем уже не только уповать, но и делать, вот. Спасибо Вам за вопрос.

Осипова: Наталья Осипова, тоже филолог. Ефим, я хотела бы развить, или предложить Вам развить мысль о программировании. Во-первых, я позволю себе не согласиться с тем, что христианство не является системой так же своего рода программирования, поскольку культура, как система кодов, предполагает программирование, в том числе, в первую очередь, языковое программирование. В связи с этим, вопрос — а как Вы относитесь к своим лекциям? То есть, мне почему-то показалось, что возможно, это тоже система такого годового программирования? И, в том числе, возможно, для Вас, Ефим, самопрограммирования?

Ефим Островский: Спасибо, очень хороший вопрос. Я на него отвечу в трёх частях, потому что в нём есть три вопроса. Сейчас я их запишу, чтобы не запутаться.

Давайте начнём с православия. Точнее, с Вашего вопроса о православии. Глядите, отвечу в трёх аспектах. Во-первых, я стараюсь очень аккуратно высказываться о великих, древних, могучих традициях. Потому что, надеюсь, хорошо понимаю и продолжаю понимать, чего это стоит, насколько это важно. Но, на Ваш вопрос я должен ответить. Отвечу на него рефлексивно. С точки зрения православного человека, как я его понимаю, правильный православный мир натурален. Натурален в том смысле, в котором натура, природа этого мира вся сотворена богом. И, для человека, исповедующего этот мир, как я это понимаю, некоторый набор тезисов такого конструктивного толка, конструктивного — не в смысле хорошего, в смысле — инженерного, конструкторского, архитектурного, как минимум спорен. Этот набор, как минимум, спорен. В этом смысле, я бы, знаете, один раз воздержался от лишних суждений, по таким поводам, просто, для того чтобы не множить разногласий там, где нам очень нужна симфоничность, согласие, симфония. Это раз.

Теперь два. Вот знаете, говоря о том, что несёт нас сквозь тысячелетия, надо быть максимально аккуратным, и не спешить говорить. У нас слишком разный возраст с этой институцией. Теперь, второй раз. Когда Вы говорите о программировании на лекции. Это уже тема, вполне сомасштабная формату этой встречи. Я должен сказать, что меня уже, нельзя сказать, что вчера, но учили, что программирование — это, например, та работа, тот труд, который выполняет архитектор перед проектированием, например, дома. Сначала он, разговаривая с заказчиком, выясняет, какие процессы будут в этом доме протекать, а потом схватывает их архитектурой дома. Вот, это же тоже программирование. Но только, уже не то ужасное, страшное программирование, да? Да, очевидно, что если строится нечто более сложное, чем дом, то… и там много людей уже оказываются, в этом пространстве, которое схватывается архитектурой, там конечно, уже должны быть какие-то специальные эксперты, которые бы увидели или предвидели эти процессы, и дальше программировали бы вот этот дальнейший проект. В этом смысле, может быть, да.

Насчёт самопрограммирования — это хороший тезис, красивый, мне близкий. Да, конечно… знаете, я вообще, считаю, что коммуникация дана человеку, чтобы проверять, есть ли он. Потому что, мы же хорошо знаем, что очень трудно дать слово себе самому. Потом всегда можно переинтерпретировать, да. Другой, как находящийся в коммуникации, дан нам для того, чтобы убедиться в себе. В том, что есть я. Если есть другой, есть я. Вот в этом смысле — да, конечно, во многом это, наверное, это и самопрограммирование тоже.

Осипова: Можно, я ещё одну реплику. Просто, пафос моего вопроса состоял в том, что, может быть, программирование — не что-то такое уж страшное и ужасное.

Ефим Островский: Программирование — замечательная, очень нужная, важная и полезная вещь. Но, как любое слово, оно сразу тянет за собой огромный контекст, особенно, знаете, слово из мёртвого языка, в смысле, из программного языка. Тянет за собой целый набор контекстов, часто сложнейших, которые тем или иным сообществом людей, той или иной традицией, той или иной корпорацией, школой… я ставлю многоточие, можно было перечислять и перечислять, может быть воспринято, какой-то из контекстов, тянущийся за словом, может быть воспринят как угрожающий, опасный, засоряющий et cetera, et cetera. При этом, обратите внимание — для них это может быть так, а для вас, вы даже, может быть, не замечаете этой проблемы. Поскольку я дерзаю выходить на столь масштабную, разнородную аудиторию, я должен быть здесь очень аккуратен в высказываниях. Не потому, что я хочу что-то скрыть, а напротив, потому что я хочу сделать ясным важное общее, не стараясь, так сказать, в таком, знаете, подростковом порыве кого-то в чём-то переубедить или переспорить, et cetera. Поэтому, на мой взгляд, программирование — слово очень, как сказать, важное, в целом ряде контекстов. Но, мы не можем не замечать того, что для некоторых оно может быть либо страшным, либо опасным, либо просто они могут считать, что есть на других языках слова, которые лучше, чем это слово отражают тот смысл, который они готовы принять. Поэтому, давайте бережно, аккуратно. Спасибо Вам большое за вопрос, он был мне очень важен.

Косенкова: Скажите, пожалуйста… будьте любезны, ответьте вот на какой вопрос. Вы коснулись нашего языка, и Вы сказали, что нынешний язык устарел, может быть, в какой-то… если я правильно Вас поняла. Моя фамилия Косенкова, зовут меня Ника, я режиссёр и специалист по речи. Я хотела узнать, в каком смысле, более точно, с Вашей точки зрения он устарел — или по интонации, или по голосу, или по дикции, или по мусорным словам, или по ещё каким-то параметрам? И, как Вы видите, если Вы заметили, что язык устаревает, значит, Вы, может быть, какую-то маленькую часть, может быть, небольшую видите того, какой он, с Вашей точки зрения, должен быть? Если он обновится? Спасибо.

Ефим Островский: Ника, отвечая на Ваш вопрос, я должен как-то построить связь с Вашим мастерством, и поэтому я укажу на тот аспект ответа, который, может быть, не будь у Вас мастера над голосом в зале, я бы и упустил, счел бы его второстепенным. Начну с него. Когда русский язык создавался, создавался как палитра инструментов, конечно, в нём была совсем другая ритмика, нежели чем ритмика сегодняшнего языка. Русский язык в своей базе, в своём, знаете, программном коде, в своём койне, в своём церковно-славянском койне, требует гораздо более вдумчивого, размеренного, такого вменяемого отношения к жизни и к деятельности, нежели чем сегодняшнее гиперкоммуницированное, гиперскоростное, массмаркетовое et cetera. И это во многом, вот это несоответствие темпа и языка, того корневого языка, во многом мешает нам обращаться к нему как к источнику силы, как к опоре.

Если вы, например, по-английски будете использовать слово в его архаичном значении, на вас никто не посмотрит как на архаичного человека, как на устаревшего, как на несовременного, как на неадекватного, вот так точнее всего. Как на неадекватного человека. На вас посмотрят как на человека с поэтическим даром, со способностью поэтизировать. Например, слово «бренд», известное слово «бренд», «бренд-нейм», которое по-английски, мы все знаем, что значит тавро, но очень мало кто из нас знает, что оно означает ещё меч, в поэтическом, близком языке. И если, например, в этом языке начать говорить с англоговорящим человеком, он прекрасно поддержит этот разговор. Но попробуйте поговорить с русским мастером над брендированием, или там, оператором брендирования в этом языке, попробуйте говорить про меч. Я в своё время предлагал создать такой специфический перевод, я предлагал перевести «бренд» и слово «имидж» как «иммеч». Иммеч. С одной стороны — слово, соединяющее в себе два смысла — имя, меч, а с другой стороны, при этом, являющееся всего лишь одним из вариантов транскрипции. Но когда я это обсуждаю с людьми практического склада, очень часто они смотрят на меня как на человека, который забрел куда-то не туда, и которого надо срочно — эй, эй, парень, вернуть оттуда.

Теперь, некоторое уточнение. Я не говорил о том, что язык устарел, ничего подобного. Весь мой предшествующий дискурс этого ответа указывал на обратное. Он, как бы, испортился со временем, говорю я. В него было произведено несколько интервенций, которые ослабили связность языка, которые тем самым сильно нарушили его плотность. Которые, как результат, исключили целый ряд тем из обсуждения актуальным обществом на актуальном языке. Мой подход, вообще, к очень большому числу не только интерпретаций, но даже и размышлений, можно было бы описать, сегодня я скажу скорее как шутку, как метафору, хотя раздумываю над тем, что, может быть, это не только шутка и метафора — как такой, наивно-буквальный подход. Что означает наивно-буквальный подход? Это означает, что вы сталкиваетесь с каким-то словом или выражением или развёрнутым текстом, опять же, разбирая его на слова, вы должны увидеть это слово, представить себе мир, в котором этого слова ещё не было. Понять, зачем оно было изобретено, зачем оно было создано. В этом есть его смысл.

Именно поэтому, для меня так важно вот это вот постоянное удержание в поле своего внимания различных койне, то есть, так называемых, мёртвых языков. Но словосочетание — мёртвый язык, мне не нравится. Койне, которые, на мой взгляд, являются такими программами, несущими в себе тот или иной тип общественной связности. На мой взгляд, русский язык — самая последняя версия такой программной среды, делавшаяся в пользу… делавшаяся для обеспечения присутствия в мире идеального, и обеспечивавшаяся христианством. Это второй способ ответить на Ваш вопрос.

И третий способ ответить на Ваш вопрос, который я, наверное, последним, которым я закончу в этом формате и жанре своё высказывание. Это будет не прямой ответ, но, я думаю, что он будет такой Вам, вот специально Вам. Когда мы в одном, весьма профессиональном, серьёзном, уважаемом кругу обсуждали, как нам проинтегрировать одну из стран, оказавшуюся на месте СССР, то в какой-то момент, нам удалось сформулировать такой подход — страну нужно спеть. Вот, на мой взгляд, спеть Россию — это одна из программных и даже проектных задач, целей и задач, чтобы говорить точнее, которую мы должны либо поставить перед собой и разрешить. Исчерпать и разрешить, исчерпать цель и разрешить задачу, либо на этом месте будет продолжать существовать одна из зияющих ран. Вот — спеть Россию. Я на этом, если позволите, закончу, большое спасибо за вопрос.

Сивкова: Галина Сивкова, Санкт-Петербург, консультант по управлению. Ефим, я так поняла Ваш кусочек про программирование, что Вы говорили о том, что распрограммирование — это возможность критично отнестись к своему способу существования, к своим каким-то моделям. Возможна такая интерпретация?

Ефим Островский: Я сейчас скажу.

Сивкова: И, в связи с этим, мне очень понравился Ваш кусочек про мастеров, поскольку в своей работе я очень часто сталкиваюсь именно с тем, что низка наша требовательность к своей профессиональной компетентности. Вот, хочется поразмышлять над тем, как Вы видите — возможно, чтобы каждый человек, раз Вы так провели параллель между мастером и хозяином, очень здорово, это очень близко тому, как я на это смотрю, к моей концепции. То есть, мы говорим, что нужно создать психологию хозяина. Видите ли Вы связь между тем, что каждый из нас, в своей работе, будет повышать планку своей компетентности, критично относиться к своему уровню, вот как бы развивать эту роль ученика, быть недовольным, может, в чём-то собой, и тем, что мы быстрее станем хозяевами? Начиная со своей деятельности, и дальше, так сказать — страны и так далее? Спасибо.

Ефим Островский: Спасибо. Давайте с первого, с программирования. Вот смотрите, я хорошо понимаю, почему для человека, принадлежащего к тысячелетней традиции, ставить вопрос о программировании, как-то ни к чему, у него есть многое другое. Но смотрите — никого, кто к этой традиции не принадлежит, это не касается. Все остальные не могут не ставить такого вопроса, потому что они не то, что целостными личностями не являются, они личностями-то неизвестно, являются или нет. Сегодня я никого по именам не называю, но вот в первом ряду сидит господин писатель, который об этом в одной из своих книжек написал. Почти кивает сейчас. И в этом смысле, когда я говорю о распрограммировании, то я говорю, что это, вообще, так сказать, проблема не распрограммирования. Для начала проблема в том, что почти все люди, иначе как под программой жить не умеют и не могут. Более того, есть некоторые, которые утверждают, что вообще, никакие люди не живут, иначе как под программой. Есть такие люди, которые утверждают, что действительно, как вы слышали, и эти великие традиции тоже являются программами, просто очень древними.

И я, скорее, указываю не на необходимость распрограммироваться, а, скорее, указываю на то, что у нас программы с багами. Плохие программы, перекошенные, с ошибками внутренними. Там толком программы-то нет, есть несколько осколков разных программ. Но, для компьютерного человека, наверное, даже эта метафора покажется такой невообразимой. Я говорю, скорее, о перепрограммировании. О перепрограммировании, о программных работах, с одной стороны. А с другой стороны, я говорю о том, что человек должен понять, что он, как сказать, существо ненатуральное, что он — искусственное существо. И дальше ответить себе на вопрос — могу ли я овладеть собой? Вот, в смысле, могу ли я владеть, освоить искусство владения собой, и в этом смысле стать господином, обратите внимание. Перехожу ко второй части Вашего вопроса. Потому что, я говорил — мастер, я говорил — хозяин, я говорил — господин. Слово очень резкое, но, именно в силу своей резкости, сильное. Поэтому, понимаете, это легко говорить — все должны стать хозяевами. Хозяином каждый хочет стать. Конечно, хозяином, кто же не хочет? Стать господином гораздо страшнее.

А стать… если ещё, так сложно обсуждать это, как господство над собой, в языке боевых искусств, в высоком значении этих школ, языке владения собой, то и вообще, это очень сложно. Потому что, дальше надо отвечать на вопрос — кто владеет мной, когда я владею собой? Разные люди по-разному на него ответят. Я не имею в виду, разные — все по-разному, я, вообще-то, не считаю, что все люди разные. Большинство людей очень похожи, к сожалению. Есть исчерпывающий набор типов этих самых людей. Но… и в этом нет ничего плохого, самого по себе. Но, есть счетное число ответов на этот вопрос, но, всё-таки, их несколько. И если мы, если нам судьбой и историей предписано жить в сложном, таком поливалентном мире, то мы должны признать, что этих способов владения собой несколько. Но настаивать на том, что эти способы есть, есть способ, как тип этих способов, понимаете. Что, вообще, владеть собой, раз — можно, и два — должно. А если вы не можете владеть собой, то какой вы хозяин? Слушайте, если вы собой не владеете, чем вы можете владеть? Всё равно, как сказать, этим владеет то, что владеет вами.

Но для завершения, для того чтобы придать некоторую простоту своему высказыванию, хочу пометить что, вот в том языке, который я развёртывал первые три лекции, ответ на Ваш вопрос мог бы звучать следующим образом — что, когда люди ставят совместные цели, общие цели, то эта цель ими и владеет, задавая целостность такого сообщества. И в этом смысле, делегировав владение собой общей цели, эти люди, собственно, и овладевают собой, создают господство, капитализируют свои капиталы. В этом логика первых трёх лекций и, в общем, даже вплоть до пятой и, в общем, в чём-то, даже вплоть до сегодняшней. Хотя, если вы обратили внимание, сегодня я попробовал так мягко покачать эту структуру, попробовать её на прочность. Потому что, слишком уж просто получается. Вот, если так Вам подходит, то так.

Мартусь: Владимир Мартусь, фрегат «Штандарт», парусник, капитан. У меня к Вам следующий вопрос — вот восемь лекций, это восемь лет, и планируя этот курс лекций, у Вас наверняка были какие-то ожидания, и, весьма вероятно, Ваши ожидания эволюционизировали вот за эти прошедшие уже семь лет. Вопрос — эволюция Ваших ожиданий, первый. И второй — а есть ли среди Ваших ожиданий ожидания какого-то деятельного завершения? То есть, помимо идеологии, которую Вы вкладываете в головы Ваших слушателей, ожидаете ли Вы действий? Спасибо.

Ефим Островский: Спасибо. Вы знаете, по первой части Вашего вопроса я бы воздержался от ответа, потому что, в некотором смысле, это секретная информация. Причём, как сказать, знаете, со всей той сложностью, которая, вообще, связана с понятием «секретная информация», потому что, конечно, очень хотелось бы сделать её доступной для многих и многих, но нельзя. Почему, мне кажется, понятно, но Вы уточните, если будет не понятно, Вы задайте уточняющий вопрос. Я так, в двух словах, просто, скажу. Эволюция… в общем, нет, даже отмноготочу. Я бы воздержался от ответа на этот вопрос. Что же касается второй его части. Несколько раз, на нескольких лекциях, я в конце высказывался в таком вопросительном жанре, как бы, знаете, пытаясь спросить — а, вот вы слушаете меня, слушаете, а что ничего не делаете? Время от времени, я даже описывал какие-то проектные линии, причём иногда даже букеты проектных линий. И, что меня очень радует, что то один, то другой человек вырывался из аудитории, подходил просто или сложно ко мне, либо к тем, кто со мной, и мы начинали какой-то из проектов тянуть вместе, или даже несколько проектов.

В этом смысле, я не могу сказать, что деятельная компонента, во-первых — не ожидается, во-вторых — не растёт. Она ожидается, и она растёт, нарастает. Хотя, я отдаю себе отчёт в том, что с серьёзными людьми надо долго договариваться. И в этом смысле, знаете, от первой лекции я никакого эффекта не ждал, и от второй, и от третей. Хотя, получил от второй. Первый эффект я получил от второй лекции, я думаю. Но, у всей этой истории есть оборотная сторона. Например, стоило мне после… в конце лекции «Род, семья, история» сказать о проектах, которые мы ведем, и в анализе интернет-обсуждений лекции я получил такую цитату — что вот, в этот раз, чего он раньше не делал, Островский занялся рекламой своих там, не помню чего, услуг, что ли. Глупость полная, потому что, во-первых — это не услуги, а проект, который я, в общем, веду за свои деньги. Когда люди к нему подключаются, это не рынок, понимаете, да. Если рынок, то очень специфический.

Во-вторых, в том смысле, в котором это имел в виду автор поста, для него реклама — это пеживотив (?), уничижительное слово. Да, в общем-то, и для меня, потому что — это, как известно, повторяющиеся крики. Ре-кла-ма, буквально, с итальянского. Такие — бычки, бычки, бычки, да. Кричат на Одесском привозе, как мы помним из детской литературы. Вот это и есть реклама. Буквально, с точностью до точного перевода. В этом смысле, как только начинаешь говорить о действии, в нашем обществе сталкиваешься, год за годом с подозрительностью, о которой, на мой взгляд, очень точно высказался Глеб Олегович Павловский на своей лекции в «Билингве». Когда он говорил о том, что установившийся дискурс, он там про политику говорил, но это не только политики касается. Установившийся дискурс, созданный, собственно, его творцами, исходит из того, что… он говорит — в политике, а я скажу, вообще, в любом деле — ничего, кроме дележа бабла не происходит.

Дискурс есть, и поэтому, говорить о действиях достаточно сложно, особенно учитывая, что прошлый этап моей истории был связан с тем, что я был кондотьером холодных войн, со своим отрядом, и в этом смысле очень чётко выкладывал такую, знаете, предельно рыночную идеологию своего поведения. Типа, знаете — кто платит, на того и работаю. Мало кто понимает при этом, что в тот период для меня они все, просто были… кроме монопенисуально, я не могу вспомнить слово — все были одинаковые. И вот, в смысле, я их никак не мог различить, кроме того, кто заплатит, а кто нет. Причём, тот, кто заплатит, наверное, хороший, потому что платит хорошим людям, понимаете. Это многие сейчас в различительной своей способности теряют, не понимают этого. Поэтому полагают, что это все политтехнологии. Это не политтехнологии, это, так сказать… или политтехнологии, но те, настоящие, которые пока ещё люди не привыкли различать. Почему я так много об этом говорю? Потому что, когда Вы спрашиваете о действии, я сразу выстраиваю всю эту, весь этот контекст рисков, и, как я, вообще, всегда советую людям, его сразу проговариваю, чтобы его не бояться, а знаете — поделиться, да. Чтобы было понятно, что я скрываю, и почему.

Если же ответить на Ваш вопрос в третьем аспекте, то я бы ещё бы вот так на него ответил. После второй лекции с нами познакомились два очень таких владетельных человека, и мы начали взаимодействовать по ряду совместных проектов. Пришли они, поняв мой призыв к действию одним образом. А кстати, это была третья лекция, не вторая, 2002 года. Сейчас мы с ними делаем совсем другое. Я там, как раз, впервые сказал о движении, они подошли и сказали — давайте делать движение. Мы хотим участвовать. И только ещё через три года, нам стало понятно, кому-то чуть раньше, кому-то чуть позже, что это движение, это, знаете, не колонное в сто тысяч, ходящее по улицам, это единицы, единицы людей. Потом десятки, потом несколько десятков, и это уже много. В этом смысле, я всё время настаиваю на том, что я не обращаюсь к массам. Нет, совсем, отнюдь. Сами знаете, что бывает, когда идея овладевает массами. Я обращаюсь к очень немногим процентам, может быть, к двум, может быть, к одному. Может быть, к промиллю. Но тип действий мне очевиден, у нас есть целый ряд проектных линий. Одному их перечислению, одно их перечисление заняло бы очень много времени. Если этот ответ как-то — да, мне кажется, спасибо. Спасибо за вопрос.

Еськов: Кирилл Еськов, Палеонтологический институт Академии наук. Ефим, у меня два вопроса по поводу Вашей концепции противопоставления военной аристократии и, грубо говоря, городских гильдий. Просто, два вопроса лучше подряд, или вразбивку?

Ефим Островский: Я буду помечать, и скажу, если надо остановиться.

Еськов: Значит, первый вопрос о принципиальной возможности создания аристократии на буржуазной основе. Дело в том, что сама концепция аристократии подразумевает преемственность по крови, и ничего более. Буржуазная структура подразумевает наследование через некие принципы, существующие в сообществе. Потому что, способности мастеров, они по наследству, как легко догадаться, не передаются, именно поэтому…

Ефим Островский: Как же? Хорошо, сейчас… продолжайте, извините.

Еськов: Понятно. Поэтому, аристократия, в принципе, ориентирована на создание максимально строгих сословных перегородок и всего прочего, а буржуазное общество ориентировано на создание максимальной социальной мобильности.

Ефим Островский: Можете поставить многоточие?

Еськов: Конечно.

Ефим Островский: Просто, перегрузите сейчас. Слушателей и меня. Смотрите — я Вам даю ответ, он такой, категорический. Вот я утверждаю, что всё, что Вы говорите, и есть нарушения языка. Нарушения, исторически давние, не нами сделанные, и не только русского. Смотрите, не только русского. Потому что, один раз мы обсуждаем русский язык, а другой раз мы понимаем, что русский язык — это часть, вообще, Россия — это часть Европы. Я утверждаю — во-первых, если чуть-чуть под другим углом на это посмотрю, я скажу, что нет, я не говорю о противопоставлении военной аристократии городским гильдиям. А я говорю буквально о противопоставлении крупной, крупных военных вождей и городских мастеров, или иначе говоря, наиболее удачливых мастеров боевых искусств, с одной стороны, и менее удачливых мастеров боевых искусств, например, более самоограничивающих себя, а так же других мастеров, как двух разных форм аристократии. И те, и другие есть аристократы, или могут ими быть, говорю я. Вы мне скажете — ну как же, в истории это было не так. Я скажу — да, история побродила в одну сторону, потом в другую, набросала нам разные версии. Теперь мы можем их собрать, сконструировать.

Это все была большая школа, в которой человек учился, вот в такой форме существовать, в такой форме. Учился быть таким, учился — другим. Они ещё передрались в какой-то момент, понимаете, параллельные классы. Передрались, потом одни даже устроили революцию, понимаете. Великую, якобы Великую Французскую Буржуазную. Вы мне скажете — а как же, значение Французской Буржуазной Революции, которая… Я скажу — как у Дэн Сяо Пина, отвечу Вам. Что прошло слишком мало времени, чтобы оценивать историческое значение Великой Французской Буржуазной революции. Просто, и те, и другие аристократы, как только Вы начинаете переинтерпретировать свой язык, это не я говорю. И этого я не говорю. Нет для меня никаких гильдий, нет для меня, там знаете — неразрывно связанной военной аристократии. Я говорю, в некотором смысле, простую вещь — что есть разные мастера, в том числе, мастера боевых искусств. Наиболее крупные из них, наиболее, может быть, наиболее аморальные, в какой-то момент схватили большие куски, не особо трудясь над своим обучением, понимаете — схватили, что лежало, потом защищали. Там, количество в качество перешло. А менее, например, аморальные, или, например, жадные, или более внимательные к себе, или лучшие ученики боевых искусств… Мастера, ученики, мастера боевых искусств, а так же другие мастера других искусств, есть, просто, другой полюс возможной аристократии.

Теперь, Вы говорите про кровь. Но, на мой взгляд, кровь — это всего лишь… Во-первых — кровь, это всего лишь инфраструктура. В этом смысле, вообще, все стараются по крови передавать. Мало кто, как сказать, обходит этот удобный путь. Да конечно, есть другой способ наследования, например, через школы. Но, обратите внимание — что военная аристократия, что гражданская аристократия, и те, и другие… гражданская — это, в смысле, горожанская, да. И те, и другие постольку сохраняют себя, как аристократию, поскольку владеют своим мастерством. Одни — боевым мастерством, военным мастерством, политическим мастерством, другие — третьим, пятым, десятым, двадцать третьим. В смысле, у всех — и у тех, и у других есть проблемы передачи по наследству именно этого самого мастерства, а вовсе не, как сказать, не инфраструктуры владений. Потому что, инфраструктура… как знаете, сто лет прошло, и потеряли это. Хорошо, пятьсот лет прошло, и потеряли они. Тысяча лет прошло, и потеряли. А те, кто удерживал мастерство — те ничего не потеряли. Конвертировали одно в другое, другое в третье.

Я прошу Вас продолжать, потому что, я вот сказал, что здесь хотел. Моё утверждение, если резюмировать, в том, что в том языке, в котором я об этом говорю, это выглядит совершенно по-другому, чем в том языке, в котором Вы об этом говорите. И на мой взгляд, от того, какой язык мы примем, зависит, что мы будем делать из себя. Из себя, или, например, из той своей помощи, которую мы можем оказывать другим, не хочу сказать — из других, да. Так — из той своей помощи, которую мы можем оказывать другим. Прошу Вас, продолжайте, потому что я здесь пока закончил.

Еськов: … это есть принадлежность вот того, что Вы говорите… того, что Вы называете военной аристократией, или городских мастеров?

Ефим Островский: Это чудесный вопрос. Надо понимать, что его задаёт очень хороший писатель. Очень хороший писатель, господин Еськов написал несколько замечательных книг, стоящих того, чтобы их заметить. Но вопрос такой, как бы сказать, для меня очень сложный. Да не знаю я. В этом смысле, я же говорю, что среди горожан тоже бывали мастера боевых искусств. Просто изменение владетельных родов. В этом смысле более самокритичны, менее, как сказать, обросшие обременениями и прибылями. Конечно, ведь нам же надо разбираться с тем, что такое искусство тайных операций, потому что они бывают очень разные. Я даже скажу так, что и те, и другие этим искусством владеют, даже нельзя сказать — в разной степени, в разных техниках, в разных операционных доктринах. Нет такого разрезания. Кроме того, в пределе, я скажу, что как вы, господа писатели, напишите, так и будет, вот. Напишите, что у одних — у одних, напишите, что у других — у других, напишите, что и у тех, и у других — будет третьим образом. Спасибо за вопрос.

Жен: Последний вопрос, пожалуйста.

Ефим Островский: Последний? Тогда вот, вот здесь он был. Кстати, пока несут микрофон, я скажу, что мне пришла помощь из Санкт-Петербурга, я очень порадовался. С лёгким стыдом за себя, порадовался. Корпорация значит воплощение, по-русски. Воплощение. То есть, я готов настаивать и утверждать. Мне это сказала госпожа Юртанова младшая. Конечно же, корпорация в том смысле, в котором это вот вотелеснение, да — это, конечно же, по-русски — воплощение. И в этом смысле это очень важно. Вот, с позиций наивно-буквалистской школы, как я уже шутил, следует понимать, что корпорация — это воплощение, и тогда, например, вы все поймёте про корпоративное строительство, и вообще, про много что ещё другое. Корпорация есть воплощение, я очень благодарен за эту сегодняшнюю помощь, она мне очень поможет, уже продвинула меня. Да, пожалуйста.

Вопрос: Ефим, на какие системы идеалов могла бы опереться вот эта новая аристократия, опереться внутри себя и вовне, потому что, так или иначе, ей потребуются какие-то точки опоры, чтобы удержаться. Спасибо.

Ефим Островский: Спасибо за вопрос, он хороший для последнего вопроса. Кстати, сегодня я готов ответить дважды, и оба раза чуть непрямым образом. Хотя, для человека, владеющего стратегией непрямых действий, прямых просто не существует, и в этом смысле, непрямой и есть прямой ответ. Непрямой ответ и есть прямой ответ, ответ по существу. Один раз я скажу — само по себе место для идеального, само по себе утверждение о том, что идеальное существует, само по себе утверждение о том, что идеальное, помните, как у Стругацких это — солдат главнее физика там, или физик главнее солдата? Вот, идеальное главнее материального, рамки, описывающие это место, уже это есть содержание огромной ценности. Я говорил в прошлой лекции, что… как сказать, я надеюсь, что все вы получили фильм, диски с фильмом, и можете просто проверить меня, правду ли я говорю сейчас.

Я говорил, что в современном мире идеальное поражено в правах. Идеального, как бы, нет. Нет ни среди тех немногих, кто хранит в разном языке знания об этом. На массмаркете и, в том числе, на тех очень высоких уровнях, на которые массмаркет сегодня забрался, и которые он уже разъедает как кислота, уже на высоких уровнях, уже, понимаете, принцессы начали выходить за дворников, что, вообще, на мой взгляд, как минимум драма. А все массмаркет, понимаете. Потому что, на массмаркете только такие принцессы и бывают, которые за дворниками. Зачем массмаркету другие принцессы? Это один Вам ответ.

А другой Вам ответ, он будет такой, скорее, намёком и указанием. В другой метафоре я мог говорить о том же самом, сказав о содержании этого идеального как о царе. Но в том смысле, в котором по-русски принято говорить — царь в голове. При этом, конечно же, не случайно назвал слово царь, имея в виду и все остальные концепты и значения этого слова. Но считаю, что обсуждение столь сложного вопроса уже выходит за рамки формата ответов на вопросы.

Я поражен, как вы столько времени здесь. Правда, надеюсь, вы хоть подкрепились. Спасибо вам большое. Спасибо вам, давайте, наверное, заканчивать. Я должен всем сказать, что я ещё какое-то время здесь побуду, готов с каждым, с кем я ещё не успел перемолвиться, по два слова. Но прошу, если кто-то хочет со мной поговорить подробно, лучше обратитесь к Надежде, как-то договоритесь специально отдельно. Потому что, там больше чем два — три слова, я, вот как сейчас, не был способен сказать, и не буду способен сказать в дальнейшем. Я очень рад всех видеть, спасибо, всего доброго.