Ефим Викторович Островский:
О целях. Третья предрождественская лекция

Предисловие

От лекции к лекции мне всё сложнее даётся подход к снаряду. Беспокоит, например, ряд свидетельств отличной организации мероприятия. Скажем, закреплённый у рта микрофон (отсылающий и меня, и слушателей то ли к Шварценеггеру, то ли — избави Боже — к Мадонне на концерте) — простой атрибут, а туда же — рвётся обозначать связи, ассоциации, коннотации… На этот раз — с тем, что принято называть шоу-бизнесом. И коннотации эти столь же явны, сколь и потребность в переописании ситуации.

Размышляя над этой лекцией, я вспомнил текст 1995 года — «Второй крысолов» (меморандум «Некоторые заметки о том, что мы можем положить в основу индустрии», известный также под названием «Второй крысолов» — прим. ред.), который обсуждал тогда с Петром Щедровицким и Алексеем Ситниковым. Там обосновывалась необходимость создания в России новой моды — на переобучение. Она виделась несомненной, ибо сложившаяся система отношений оказалась непригодной для пространства, куда страна обречена была войти.

Однако, понимая, что массированный коучинг необходим, мы видели, что в стране отсутствует субъект, способный заказать подобный проект. Государство оказалось лишено языка, годного для обсуждения этой задачи. А общественное сознание исходило из того, что если и можно переобучать людей, то только индивидуально, что доступно лишь очень высокопоставленным и богатым. Да, можно было решить, что заказчиками станут олигархи… Но откуда тогда могло у них взяться понимание нужности такого заказа? Именно тогда стало ясно, что массовое переобучение и преобразование должны быть востребованы их потенциальными потребителями, однако попытка спланировать тиражирование переобучающих техник столкнулась с тремя проблемами.

Проблема первая: Нашествие «жмейкеров» и девальвация содержания

Когда вы ведёте содержательную избирательную кампанию, то сталкиваетесь с необходимостью массового и быстрого переобучения людей, в первую очередь актива. У каждого из нас имелся опыт оперативной и качественной подготовки сотен активистов. В регионах, где мы трудились, оставались люди, прошедшие через тренинги коммуникационных способностей. Часто они становились основоположниками новых дел — некоммерческих и вполне прибыльных — и, как правило, успешных. Хотя что они получили? Тренинг, не более. Но и не менее…

Впрочем, мы занимались, конечно, преобразованием не только актива, но и всех избирателей, делая в ходе политических кампаний одну очень важную вещь: атакуя депрессию, охватившую общество. Спросите психотерапевта, как лечить депрессию. Он скажет: дайте пациенту образ будущего и способ движения к нему, и дело сделано. Это так. Но если задавать образ будущего было не так уж сложно, то предложение способа движения к нему долго оставалось проблемой. Ибо зона образа действия — это для гуманитарного технолога то пространство, где ошибиться нельзя. Помнится, кто-то говорил, что у любой проблемы есть как минимум одно простое для понимания и лёгкое для исполнения — неверное решение. Таких решений мы позволить себе не могли.

Между тем уже плодились во множестве «жмейкеры» (производное от международного «имиджмейкер») — те, кто вместо преобразования общества, путём переобразования людей, занялся вербовкой политической шпаны и производством избирательных товаров: футболок, плакатов, роликов… Их появление было другой стороной той же проблемы. С ними пришёл миф о «чёрном пиаре», который и теперь повторяют, не задумываясь о том, что если его обсасывать и сегодня, то завтра появится «чёрная журналистика». А послезавтра — «чёрное образование». Смешно? А вспомните «культурную революцию» в Китае.

Проблема вторая: Дискредитация общественного

Чтобы заказчиками массового переобразования и преобразования стали их потребители, они должны быть организованы. Но все существовавшие способы и формы организации оказались почти абсолютно скомпрометированы. Известно, что и сейчас, стоит завести речь об организации или общественном движении, люди скучнеют. Ко мне заехал один олигарх, я рассказывал ему про знакоткань… И он спросил: а что ты всё-таки делаешь? Я ответил: надо подумать, наверное, об общественном движении… А он разочарованно: у-у-у, о движении… Дескать, о знакоткани всё, о знакоткани, и тут хлоп! — движение… И это — сейчас. А в середине 1990-х слово «движение», произнесённое всерьёз, вызывало либо крайнюю степень недоумения, либо гомерические судороги. И как бы вы на таком медийном фоне провели операцию структурирования заказчиков? Вот-вот.

Проблема третья: Недоверие и мифология денег

Готовя эту лекцию, мы заказали два исследования: количественное и качественное — серию фокус-групп. Важно было понять, как люди смотрят на различные формы самоорганизации. Фокус-группы принесли организаторам весьма тягостные впечатления. Ощущение «разрухи, тьмы и страдания» было поистине страшно. Неужели, думали исследователи, люди так чувствующие могут как-то организовываться, куда-то двигаться?

Упомяну одну особенность: участники говорили, что не верят в существование движения, лидеры которого хотели бы сделать что-то для них, а не для себя. И здесь — ключ к проблеме, состоящей в следующем: страна приучена к мысли, что есть люди, делающие добро либо для других, либо для себя. И между ними — пропасть. Отсутствует понятие о том, что лидерам, организующим движения, вовсе ни к чему забывать о личном успехе. В то же время странным образом мифологизированы деньги. Они либо превозносятся как сверхценность и сверхцель, либо, наоборот, попираются с презрением. Хотя существует простая и инструментальная формула: деньги — это кровь проектов. Такое отношение к организациям и к деньгам остаётся серьёзной помехой на пути к социальной работе и гражданскому сотрудничеству.

Но когда в середине 1990-х годов мы обсуждали «Второго крысолова», то понимали: проект не может быть бесплатным, ведь тем, кто был бы в него вовлечён, — тренерам, коучам, как сейчас принято говорить (в Греции это называлось «дедасклы»), тем, кому предстояло осуществлять преобразование массового сознания, надо было платить. И сделать это можно было, только превратив тренинги в популярный продукт.

И вот сейчас я спрашиваю: удалось ли это нам? Отвечая, подчеркну: мои лекции являются, кроме всего прочего, попыткой показать, что о материях, о которых, казалось бы, никто не говорит, которые, казалось бы, никого не волнуют, которые, казалось бы, потеряны для страны… об этих материях можно говорить: во-первых, не в дымных пельменных или замызганных кухнях, а в красивых залах; во-вторых, с сотнями серьёзных людей, порой специально прилетающих из других городов; а в-третьих, с людьми, которым эти материи, по общему мнению, безразличны, а на самом деле важны. Ведь не зря же они приходят каждый год…

Это значит, что пусть отчасти, но задача выполнена — тема стала популярной. И теперь надо лишь преодолеть вызов темы — поговорить о целях. Это не просто.

Вызов темы

Не могу не упомянуть о предшествовавшем этому выступлению очень остром разговоре с близким другом и коллегой. Пётр Щедровицкий сперва заявил: «Я не пойду на твою лекцию!» А когда через несколько дней мы встретились, точно сформулировал то, о чём я, готовясь к выступлению, думал и что переживал.

Напомню, что на предшествующих лекциях обсуждалась схема «Предназначение — Видение — Цели», указывающая, что цели невозможно ставить, не зная своего Предназначения — цель целей, не видя картины мира и образа будущего. Только имея первое и второе, можно ставить цели — утверждаю я. А Пётр назвал олигарха, с которым мы оба знакомы, и спросил: «А у него есть цели?» Я ответил: «Ну какие у него цели!»

«Но он же ставит цели», — настоял Пётр и указал на важную проблему. «Да, — сказал он, — цели ставятся в высоком пространстве, где есть предназначение и картина мира. Но это пространство очень разреженное, там можно ставить осмысленные цели. А переходя в пространство людей и их жизни, сталкиваешься с тем, что на их цели влияет сиюминутность, они возникают как реакция на действия других субъектов».

Я спросил: «Но разве это цели?»

А он ответил: «Да. Это цели».

Действительно, то, что играет в нашей жизни роль целей, часто не имеет отношения ни к предназначению, ни к видению, а рождается из повседневной машинерии. Большинство людей проживают жизнь как шестерёнки в часах — сцепленные со множеством других шестерёнок, действующие в схеме «стимул — реакция», реагирующие только на действия других.

Недавно я немало подивился, оказавшись на форуме в Сети, где обсуждалась последняя книга Ноама Хомски, обнаружив, что его тезис об управляемости общественного сознания для многих неочевиден. Для меня же он очевиден абсолютно. И я только о том много лет и говорю, что общественное сознание есть не что иное, как предмет искусственного творения: моделируй или моделируем будешь. В форуме же участвовали люди, только что открывшие для себя, что личность куда менее свободна, чем кажется, и что набор её реакций и поведенческих программ исчерпываем и ограничен. Они сокрушались об утрате естественного…

Я же из лекции в лекцию атакую миф о естественном. Вам наверняка знакомы выражения вроде: «будь естественным», «естественные эмоции», «естественные реакции»… Знаком взгляд, что если ты-де естествен, то якобы искренен, свободен… Будто свобода — в естественности…

Но естественность не более чем естественные искусственные нормы — нормы, некогда созданные, посаженные на людей, перемешавшиеся за десятилетия, столетия и поколения, многократно переплетённые, увядающие и в таком виде тянущиеся из поколения в поколение и организующие их жизнь. Им следуют, думая, что обретают свободу. А на самом деле подчиняются мощной механистичной узде, влекущей их, движущей ими… И они наслаждаются этой несвободой, как наслаждался бы ей турбийон в часах, делающий необычно важное дело, но остающийся всего лишь турбийоном…

Да, в некий миг мы сталкиваемся с тем, что существует некий фактор, влияющий на всё. Что есть не только инфраструктуры — материальные системы, поддерживающие ту или иную деятельность, — и не только антропоструктуры — миры людей, — но и ультраструктуры, построенные не из вещества, не из атомов, а из знаков.

Ультраструктуры — пространства связности

Таковы структуры знакотканые — в отличие от атамотканого мира — ультараструктуры, надструктуры, — организующие жизнь, предписывающие её формы, машинизирующие нас и превращающие в детали… И когда мы сталкиваемся с этим, то выясняем, что единственное отличие общества живого от общества разрушенного, поражённого — это сохранившаяся связность ультраструктур. Вспомним русские выражения: «связные мысли», «связная речь» — это многое прояснит.

Либо страна, народ создаёт связность общественного сознания, либо оно становится бессвязным. А бессвязность мыслей и речей порождает бессвязность действий, хаос, распад. И тогда общество явится добычей, и не каких-то злодеев, а благонамеренных, но иных — связных — структур, оценивающих полуразложившееся тело исходя из того, что надо его поесть, иначе сгниёт, станет ни на что не годное. И когда мы это понимаем, то ловим себя на мысли, что свобода в том, чтобы в некий момент (а далеко не каждое поколение обладает счастьем получить шанс свободы) осуществить операции в мире знаков. И в себе. И стать поколением героев. Героев, способных не стать ненормальными (ненормальными в самом обычном смысле слова). И в то же время не стать нормальными. Не начать соответствовать нормам, которые нас не устраивают.

Таким образом, есть только одна возможность обрести свободу (не став при этом ненормальными маргиналами) — самим превратиться в норму. Сделать норму из себя. Стать рамкой. И, двигаясь в своём направлении, двигать эту норму вместе с собой. Это задача, требующая подлинной внутренней воли. Окружающее пространство втягивает вас, цепляет тысячами нитей. Но сдвигать рамку нормы вовсе не означает — рвать эти нити. Это означает — очень тонко, внимательно, с необычайными вложениями себя эти нити пересплетать. Плести новую ткань. Ткать по ней новый узор. Это очень трудное действие, но именно оно даёт Радость.