Вячеслав Семёнович Стёпин, Лидия Фёдоровна Кузнецова:
Научная картина мира в культуре техногенной цивилизации.
Глава 2. Функции научной картины мира в исследовательском процессе

Научная картина мира как исследовательская программа эмпирического поиска

Изучение роли картины мира в динамике науки вначале было сосредоточено на процессах эмпирического и теоретического поиска, осуществляемого в рамках отдельных научных дисциплин. Естественно, что на этом этапе в центре внимания оказались дисциплинарные онтологии, то есть специальные научные картины мира (картины исследуемой реальности) и их функционирование в качестве исследовательских программ науки.

Можно зафиксировать две ситуации, выявляющие особенности такого функционирования. Первая характеризует состояние науки, когда в ней обнаруживаются явления, для которых ещё не создано объясняющих конкретных теорий и когда объяснение и предсказание эмпирических фактов осуществляется на основе сложившейся картины исследуемой реальности. Вторая характеризуется построением теоретических схем и формулировкой теоретических законов, объясняющих накопленные эмпирические факты.

Обе ситуации позволяют выявить эвристические функции специальной научной картины мира в исследовательском процессе. Именно в них она выступает как программа, целенаправляющая формирование эмпирических фактов и построение конкретных научных теорий.

Проанализируем вначале процессы функционирования научной картины мира в эмпирическом познании.

Ситуации прямого взаимодействия картины мира и опыта встречаются как на ранних стадиях формирования научной дисциплины, где они могут доминировать, так и на стадиях, когда дисциплина достигла достаточно высокого уровня теоретизации, но тем не менее открывает явления, для которых ещё не создано объясняющих теорий. В обоих случаях специальная научная картина мира берёт на себя функции исследовательской программы, определяя постановку задач эксперимента и наблюдения и интерпретацию их результатов ¹.

Рассмотрим характерные примеры этой роли картины мира в эмпирическом поиске. Первый из них относится к этапу становления естествознания и формирования механической картины мира. К концу XVI началу XVII веков она ещё только начинала складываться, и в науке этого периода ещё содержались наслоения прежних натурфилософских представлений. Тем не менее даже в этой форме зарождающаяся физическая картина мира целенаправляла эмпирический поиск и накопление новых фактов. Весьма характерными в этом отношении были исследования В. Гилбертом явлений электричества и магнетизма ².

Приступая к изучению явлений электричества и магнетизма, В. Гилберт полагал, что металлы, обладающие магнитными свойствами, следует рассматривать как выражение стихии Земли, а наэлектризованный янтарь, добываемый из моря, как выражение стихии воды. Гипотезы такого типа были рудиментами древних представлений о четырёх стихиях (земли, воды, воздуха, огня), которые рассматривались в качестве элементов мироздания. Тем не менее эти гипотезы послужили импульсом к постановке экспериментов, обнаруживших реальные факты.

Например, представления об «электрических телах» как воплощении «стихии воды» породили гипотезу о том, что все электрические явления — результат истечения «флюидов» из наэлектризованных тел. Отсюда Гилберт предположил, что электрические истечения должны задерживаться преградами из бумаги и ткани и что огонь должен уничтожать электрические действия, поскольку он испаряет истечение ³. Так возникла идея серии экспериментов, обнаруживших факты экранирования электрического поля некоторыми видами материальных тел и факты воздействия пламени на наэлектризованные тела (если использовать современную терминологию, то здесь было, по существу, обнаружено, что пламя обладает свойствами проводника).

Аналогичным образом представления о магните как о сгущении Земли генерировали знаменитые эксперименты В. Гилберта с шаровым магнитом, посредством которых было доказано, что Земля является шаровым магнитом и выяснены свойства земного магнетизма. Эксперимент с шаровым магнитом выглядит весьма изящным даже по меркам современных физических опытов. В его основе лежала аналогия между шаровым магнитом (террелой) и Землёй. Гилберт исследовал поведение миниатюрной магнитной стрелки, помещаемой в разных точках террелы, и затем полученные данные сравнил с известными из практики мореплавания фактами ориентации магнитной стрелки относительно Земли. Из сравнения этих данных Гилберт заключил, что Земля есть шаровой магнит.

Исходная аналогия между террелой и Землёй была подсказана принятой Гилбертом картиной мира, в которой магнит как разновидность металлов рассматривался в качестве воплощения «природы земли». Гилберт даже в названии шарового магнита (террела — земля) подчёркивал общность материи земли и магнита и естественность аналогии между земным шаром и шаровым магнитом.

Целенаправляя наблюдения и эксперименты, картина мира всегда испытывает их обратное воздействие. Можно констатировать, что новые факты, полученные В. Гилбертом в процессе эмпирического исследования процессов электричества и магнетизма, генерировали ряд достаточно существенных изменений в первоначально принятой В. Гилбертом картине мира. По аналогии с представлениями о земле как «большом магните» В. Гилберт включает в картину мира представления о планетах как о магнитных телах. Он высказывает смелую гипотезу о том, что планеты удерживают на их орбитах силы магнитного притяжения. Такая трактовка, навеянная экспериментами с магнитами, радикально меняла представление о природе сил. В это время силу рассматривали как результат соприкосновения тел (сила давления одного груза на другой, сила удара) ⁴. Новая трактовка силы была преддверьем будущих представлений механической картины мира, в которой передача сил на расстоянии рассматривалась как источник изменений в состоянии движения тел.

Ситуация взаимодействия картины мира и эмпирического материала, характерная для ранних стадий формирования научной дисциплины, воспроизводится и на более поздних этапах научного познания. Даже тогда, когда наука сформировала слой конкретных теорий, эксперимент и наблюдение способны обнаружить объекты, не объясняемые в рамках существующих теоретических представлений. Тогда новые объекты изучаются эмпирическими средствами и картина мира начинает регулировать процесс такого исследования, испытывая обратное воздействие его результатов.

Весьма показательным примером в этом отношении может служить экспериментальное открытие катодных лучей в конце XIX века и изучение их основных свойств. После того, как эти лучи случайно были обнаружены в опытах с электрическими разрядами в газовых трубках, выяснилось, что существующие теоретические знания ничего не говорят о природе нового физического агента. Тогда начался довольно продолжительный период изучения катодных лучей преимущественно экспериментальными средствами. Было установлено, что катодный пучок способен вращать радиометр (эффект механического действия катодных лучей), что поставленный на их пути мальтийский крестик даёт на флюоресцирующем стекле чёткую тень (прямолинейность распространения катодных лучей), что приближение к ним магнита приводит к смещению вызываемого ими флюоресцирующего пятна (эффект взаимодействия катодных лучей с магнитным полем). Все эти свойства катодных лучей были выявлены в экспериментах Крукса, который заключил, что катодные лучи являются потоком заряженных корпускул.

Обычно считается, что гипотеза о корпускулярной природе катодных лучей была выдвинута Круксом после проведения экспериментов как их обобщение. Но это не так, поскольку в общем виде эта гипотеза предшествовала опытам Крукса. Они были целенаправлены особой системой исторически сложившихся представлений о физической реальности, согласно которым процессы природы трактовались как взаимодействие «лучистой материи» (колебаний эфира) и частиц, несущих электрический заряд (способных в свою очередь образовывать тела как заряженные, так и электрически нейтральные).

Указанная система представлений не являлась теорией в собственном смысле слова, поскольку она не содержала конкретных теоретических моделей и законов, объясняющих и предсказывающих результаты экспериментов. Это была физическая картина мира, принятая в естествознании в конце XIX — начале XX веков.

Из этой картины следовало, что физический агент, природу которого надлежало изучить, мог быть либо потоком корпускул (электрически заряженных или нейтральных), либо «лучистой материей». Крукс с самого начала придерживался корпускулярной гипотезы и свои опыты ставил с целью её обоснования. Характерно, что в этот период другими исследователями (Ленард, Герц) проводилась экспериментальная проверка и альтернативного предположения — о волновой природе катодных лучей (опыты дали отрицательный ответ, показав, что катодные лучи не являются электромагнитными волнами).

Важно, что в обоих случаях первичная гипотеза, в соответствии с которой выдвигалась основная задача экспериментального исследования, была генерирована физической картиной мира. В дальнейшем по мере сопоставления гипотезы с возможностями эксперимента общая задача исследований конкретизировалась и расчленялась на ряд локальных задач: выяснялось, какие эффекты могут подтвердить корпускулярную (соответственно волновую) природу катодных лучей, намечалось какими средствами можно регистрировать указанные эффекты, и так далее. Отсюда и возникал замысел каждого из экспериментов, поставленных Круксом, Ленардом, Герцем и другими исследователями.

Картина физической реальности определяла здесь стратегию экспериментальной деятельности, формулируя её задачи и указывая пути их решения. В свою очередь, полученные факты открывали активное обратное воздействие на сложившуюся физическую картину мира. Появилась гипотеза об особой природе частиц, образующих катодные лучи, которые Крукс полагал «частицами, лежащими в основе физики Вселенной». «Я беру на себя смелость предположить, — писал Крукс, — что главные проблемы будущего найдут своё решение именно в этой области и даже за ней. Здесь, по моему мнению, сосредоточены окончательные реальности, тончайшие, определяющие, таинственные" ⁵.

Последующее развитие физики во многом подтвердило эту гипотезу, доказав, что отрицательно заряженные частицы, составляющие катодные лучи, не являются ионами, а представляют собой электроны (эксперименты Томсона и Ленарда и теория Лоренца).

Функционирование научной картины мира как исследовательской программы эмпирического поиска обнаруживается как в процессе экспериментального исследования, так и в науках, основанных на наблюдениях и не применяющих экспериментальных методов. Так, в современной астрономии, несмотря на довольно развитый слой теоретических моделей и законов, значительное место принадлежит исследованиям, в которых картина мира непосредственно регулирует процесс наблюдения и формирования эмпирических фактов. Астрономическое наблюдение весьма часто обнаруживает новый тип объектов или новые стороны взаимодействий, которые не могут быть сразу объяснены в рамках имеющихся теорий. Тогда картина реальности активно целенаправляет все последующие систематические наблюдения, в которых постепенно раскрываются особенности нового объекта.

Характерным примером в этом отношении может служить открытие и изучение квазаров. После обнаружения первого квазара радиоисточника 3С 48 — сразу же возник вопрос, к какому типу космических объектов он относится. В картине исследуемой реальности, сложившейся ко времени открытия квазаров, наиболее «подходящими» типами объектов для этой цели могли быть звезды, либо очень удалённые галактики. Обе гипотезы целенаправленно проверялись в наблюдениях. Именно в процессе такой проверки были обнаружены первые свойства квазаров. Дальнейшее исследование этих объектов эмпирическими средствами также проходило при активной корректировке со стороны картины реальности. В частности, можно установить её целенаправляющую роль в одном из ключевых моментов этого исследования, а именно — открытии большого красного смещения в спектрах квазаров.

В истоках этого открытия лежала догадка М. Шмидта, который отождествил эмиссионные линии в спектре квазаров с обычной бальмеровской серией водорода, допустив большое красное смещение (равное 0,158). Внешне эта догадка выглядит сугубо случайной, поскольку к этому времени считалось повсеместно, что квазары являются звездами нашей Галактики, а звезды Галактики не должны иметь такое смещение. Поэтому, чтобы возникла сама идея указанного отождествления линий, нужно было уже заранее выдвинуть экстравагантную гипотезу. Однако эта гипотеза перестаёт быть столь экстравагантной, если принять во внимание, что общие представления о структуре и эволюции Вселенной, сложившиеся к этому периоду в астрономии, включали представления о происходящих в галактиках грандиозных взрывах, которые сопровождаются выбросами вещества с большими скоростями, и о расширении нашей Вселенной. Любое из этих представлений могло генерировать исходную гипотезу о возможности большого красного смещения в спектре квазаров.

С этих позиций за случайными элементами в рассматриваемом открытии уже прослеживается его внутренняя логика. Здесь выявляется важная сторона регулятивной функции, которую выполняла картина мира по отношению к процессу наблюдения. Эта картина помогала не только сформулировать первичные гипотезы, которые целенаправляли наблюдения, но и помогала найти правильную интерпретацию соответствующих данных, обеспечивая переход от данных наблюдения к фактам науки.

Таким образом, первичная ситуация, характеризующая взаимодействие картины мира с наблюдениями и экспериментами, не отмирает с возникновением в науке конкретных теорий, а сохраняет свои основные характеристики как особый случай развития знания в условиях, когда исследование эмпирически обнаруживает новые объекты, для которых ещё не создано адекватной теории.

В методологии науки исследование этих эвристических функций научной картины мира вначале проводилось на материале истории физико-математического естествознания. Для этого имелись свои основания, поскольку физика раньше других опытных наук достигла высоких стадий теоретизации и здесь было легче отличить научную картину мира и теорию в качестве особых единиц теоретического знания, каждая из которых имеет специфические взаимосвязи с опытом.

Но после того, как в рамках этого подхода была выявлена эвристическая роль физической картины мира, в эмпирическом познании возникла проблема: насколько универсальны разработанные методологические представления? Подтверждаются ли они применительно к другим наукам? Существуют ли в других научных дисциплинах формы знания, аналогичные физической картине мира, которые выполняют функцию весьма общей исследовательской программы науки? Полемика вокруг специальных научных картин мира (дисциплинарных онтологий) не раз возникала в нашей литературе. Сформировалось два альтернативных подхода к проблеме.

Сторонники первого из них полагали, что по аналогии с физической картиной мира могут быть выявлены и проанализированы соответствующие формы систематизации знаний в других науках. Сторонники второго подхода отрицали существование специальных научных картин мира, считая, что в методологическом анализе структуры и динамики знания можно обойтись без данного понятия. В поддержку этой позиции приводилась следующая аргументация. Прежде всего критика была направлена против введения по аналогии с физической картиной мира терминов «биологическая», «химическая», «техническая» и другие картины мира. Термины эти действительно не очень удачные и их критика содержала рациональные моменты.

Дело в том, что применительно к фундаментальным идеям и представлениям физики их обозначение термином «картина мира» было допустимым, поскольку предметом физического исследования являются фундаментальные структуры и взаимодействия, которые определяют эволюцию Вселенной и прослеживаются на всех стадиях этой эволюции. Но по отношению к другим наукам (биологии, химии, техническим и социальным наукам) этого сказать нельзя. Изучаемые ими процессы рассматриваются в современной системе представлений о мире как возникшие только на определённом этапе развития Вселенной. Они не принадлежат к фундаментальным структурам Универсума, существующим на любых стадиях его развития. Поэтому интуитивно термины «химическая картина мира», «биологическая картина мира», и другие — вызывают неприятие.

Но критика термина ещё не является основанием, чтобы отрицать обозначаемую им форму знания. В конце концов, поиск адекватной терминологии является важным, но не решающим в разработке проблем методологии науки. Кстати, термин «картина исследуемой реальности» (биологической, химической, социальной, и так далее) представляется вполне приемлемым, учитывая, что применение соответствующих понятий уже имеют солидную традицию (в частности, понятие «биологическая реальность» было проанализировано в нашей литературе ещё в 1970-х годах в работах И. Т. Фролова).

Кроме возражений терминологического характера противники концепции специальных картин мира выдвигали также некоторые общеметодологические доводы. Например, утверждалось, что особенности биологических и социальных наук делают неперспективным перенос на эти области тех методологических моделей, которые были выработаны и обоснованы на материале физики.

Однако, как свидетельствует история науки, такого рода жёсткие запреты редко бывают продуктивными. И в самой науке, и в её методологии одним из распространённых способов изучения новой предметной области является трансляция идей, понятий, методов, теоретических моделей из других областей знания. Разумеется, применение уже развитых методологических схем в новой области предполагает их корректировку, а часто и достаточно радикальное изменение соответственно специфике той или иной научной дисциплины. Установить же заранее, пригодны или непригодны уже разработанные методологические средства, чрезвычайно трудно, а чаще просто невозможно вне конкретного анализа структуры дисциплинарно организованного знания. Поэтому особого внимания заслуживают те немногочисленные ссылки на результаты такого анализа, которые приводили оппоненты концепции специальных научных картин мира.

Так, в 1980-х годах в работах Р. С. Карпинской, глубоко исследовавшей философские и методологические проблемы биологии, отмечалось, что анализ, ценный для методологии физики, пока «имеет малое отношение к биологии, поскольку в биологии нельзя найти конструкты, относительно которых строилась бы картина мира» ⁶. В данном случае было чётко сформулировано положение, которое можно было подтвердить или опровергнуть, обращаясь к конкретным историческим текстам биологической науки.

Анализ этих текстов обнаружил, что в биологии, как и в других науках, фундаментальные представления об исследуемой реальности (картины биологической реальности) вводят набор базисных теоретических конструктов, которые имеют онтологический статус и описываются посредством системы онтологических постулатов (принципов) биологии. Например, представления Кювье о видах, которые исчезают только в результате природных катастроф, вводило типичный идеализированный конструкт — неизменный вид. Здесь вполне уместна аналогия с представлениями о неделимом атоме, которые входили в физическую картину мира вплоть до конца XIX — начала XX веков.

Подобным же образом в картине биологической реальности, предложенной Дарвиным, содержались представления об отдельных особях как единицах эволюции, которые обладают способностью наследовать все приобретённые признаки. Это был базисный теоретический конструкт, который отождествлялся с действительностью, но от которого впоследствии пришлось отказаться, модифицировав дарвиновскую картину биологической реальности.

Многочисленные исследования, проведённые в последнее десятилетие, подтвердили предположение о существовании в различных науках форм систематизации знания, задающих обобщённое видение предмета исследования и аналогичных по своим функциям физической картине мира ⁷. Это открывало возможности для анализа их эвристической роли в эмпирическом и теоретическом познании, апеллируя к широкому спектру ситуаций развития различных наук.

Большинство из этих наук значительно позже физики вступили в стадию теоретизации, связанную с формированием конкретных теоретических моделей и законов, объясняющих факты. Поэтому при анализе исторической динамики знания в этих науках методолог чаще всего сталкивался с доминированием ситуаций эмпирического поиска, в которых картина реальности берёт на себя функции теоретического программирования опыта и развивается под его воздействием. При этом в науке одновременно могут соперничать альтернативные картины реальности, каждая из которых выполняет роль исследовательской программы, предлагая свою постановку исследовательских задач и интерпретацию эмпирического материала. В этой конкуренции обычно побеждает та исследовательская программа, которая лучше ассимилирует накапливаемый материал, обеспечивает переход к построению первых теоретических моделей и которая соответствует мировоззренческим установкам, сложившимся в культуре определённого исторического периода.

Такой путь эмпирического познания широко распространён в науке. Он может быть прослежен не только в физике, но и в биологии. Типичным примером здесь является соперничество альтернативных картин биологического мира, выдвинутых Кювье и Ламарком. Каждая из них взаимодействовала с опытом и ставила свои задачи эмпирическому поиску. Представления Кювье о неизменных видах и геологических катастрофах стимулировало целенаправленное накопление фактов, свидетельствовавших о существовании в прошлом видов, радикально отличающихся от современных и уже исчезнувших. Картина биологической реальности, предложенная Ламарком, ассимилировала этот эмпирический материал, но давала ему иную интерпретацию: разнообразие видов истолковывалось как результат возникновения одних видов из других в результате приспособления организмов к меняющимся условиям обитания и наследования приобретённых признаков. В этой картине вводилось представление о постепенном совершенствовании органического мира и появлении все более высокоорганизованных видов.

Новая картина биологического мира меняла ориентиры эмпирического поиска. Основные задачи теперь состояли в обнаружении фактов, свидетельствующих о постепенном накоплении изменений и непрерывной линии эволюции (задачи, противоположные тем, которые ставились картиной органического мира, отстаиваемой Кювье и его сторонниками) ⁸. Показательно, что по мере расширения эмпирической базы ламаркистская картина биологической реальности уточнялась и конкретизировалась. В ней появилось представление о ступенчатой восходящей лестнице существ как результате эволюционных изменений и, соответственно, о градациях крупных таксономических групп животных и растений. Следует подчеркнуть, что и в последующем развитии биологии классификации и типологии биологических объектов, обобщающие накопленный эмпирический материал, чаще всего осуществлялись под непосредственным влиянием картины биологического мира, которая функционировала в качестве исследовательской программы, целенаправляющей научный поиск.

Роль картины исследуемой реальности в интерпретации фактов и постановке задач эмпирического исследования может быть обнаружена и в других естественнонаучных дисциплинах. Например, то, что в химии называют флогистонной теорией, не может быть рассмотрено как теория в полном смысле слова, поскольку она не содержала конкретных законов и теоретических схем, объясняющих факты, а вводила лишь принципы такого объяснения. Посредством таких принципов фиксировалась весьма общая система представлений о химических объектах и их связях. Эта система представлений и образовывала картину химической реальности.

Основы указанной картины были заложены в XVII веке работами Бехера и Шталя. В этой картине все химические соединения рассматривались как состоящие из троякого рода «земель», как особых начал (элементов), которые соединяются с водой и особой материальной субстанцией — флогистоном. «Земли», «вода», «флогистон» выступали как первичные сущности, а все остальные вещества (соединения, «смешанные тела») полагались построенными из этих сущностей.

Процессы окисления и горения связывались с действием флогистона, а кроме того он считался «летучей субстанцией», которая могла сообщать свою летучесть частицам вещества при соединении с ними. Поскольку в этот период ньютоновское учение о всемирном тяготении только возникало, многие последователи Шталя верили, что флогистон не притягивается к центру Земли, но стремится вверх ⁹.

Эта картина реальности, принятая исследователями, объясняла химические реакции как процесс перехода флогистона от вещества, богатого им, к веществу, в котором флогистона содержится меньше. Она позволяла рассматривать сами химические реакции в качестве взаимодействия как минимум двух веществ, объединить процессы горения с явлением обжига и так далее, иначе говоря, позволяла накапливать эмпирические факты и интерпретировать их. Более того, на основе этой картины были получены некоторые оправдавшиеся в практике советы по улучшению процессов выплавки металлов ¹⁰. Но по мере развития знания открывались и такие факты, которые не укладывались в рассматриваемую картину химических процессов. Так, установление Реем увеличения веса металлов при превращении их в окалину вступало в противоречие с флогистонной концепцией, согласно которой считалось, что в процессе горения теряется некоторая часть горючих тел. Тем не менее, один из основоположников «флогистонной теории» — Г. Шталь — не придал этому факту никакого значения, а его последователи, с целью сохранения существующей картины химической реальности, прибегали к представлениям об отрицательном весе флогистона (Гитон де Морво).

Устойчивость картины реальности по отношению к аномалиям (фактам, не укладывающимся в её представления) — характерная особенность её функционирования в качестве исследовательской программы. И. Лакатос отмечал, что ядро программы (в данном случае фундаментальные принципы и представления картины исследуемой реальности) сохраняется за счёт пояса защитных гипотез, которые выдвигаются по мере появления аномальных фактов.

Гипотеза «отрицательного веса флогистона» является типичным примером попытки защитить ядро исследовательской программы. Вместе с тем накопление аномалий и увеличение числа ad hoc гипотез в «защитном поясе» картины реальности стимулирует критическое отношение к ней и выдвижение новой картины.

В истории химии рассматриваемого исторического периода новая картина исследуемой реальности была предложена Лавуазье. Она некоторое время конкурировала с прежними, основанными на флогистонной концепции, представлениями о химических процессах, а затем вытеснила устаревшую картину. Новая картина реальности, развитая Лавуазье, элиминировала представления о флогистоне и ввела новое представление о химических элементах как простых веществах, являющихся пределом разложимости вещества в химическом анализе, из которых благодаря действию «химических сил» образуются сложные вещества. Эта картина позволила дать иную интерпретацию имеющихся фактов, а перед исследователями, принявшими её, возникали новые задачи: изучение свойств химических элементов, экспериментального доказательства закона сохранения вещества и анализа природы «химических сил» и так далее.

Функционирование картины реальности в качестве исследовательской программы, целенаправляющей эмпирический поиск, можно проследить и на материале социальных наук. Здесь также можно обнаружить конкуренцию различных представлений о реальности, каждое из которых ставило свои задачи эмпирическому исследованию ¹¹. Так, в исторической науке XX столетия картины социальной реальности, предложенные, например, А. Тойнби, П. Сорокиным, картина общества, отстаиваемая сторонниками классического марксизма, выдвигали различные типы задач при исследовании конкретных исторических ситуаций.

А. Тойнби основное внимание уделял фактам, которые могли бы свидетельствовать об особенностях каждой из выделенных им цивилизаций и об их циклическом развитии. Он стремился проследить иерархию социальных ценностей и концепцию смысла жизни, которые лежат в основании каждой из видов цивилизации и которые определяют её ответы на исторические вызовы. Соответственно этим задачам происходил отбор фактов и их интерпретация.

Картина социально-исторической реальности, предложенная П. Сорокиным, также акцентировала внимание историка на исследовании фундаментальных ценностей, которые определяют тип культуры и соответствующий ей тип социальных связей. Здесь основная задача состояла в выявлении фактов, обосновывающих типологию культур, соответствующую, согласно П. Сорокину, трём основным типам мировосприятия (чувственному, рациональному и интуитивному).

Историки и социологи, разделявшие эту систему представлений, сосредотачивали усилия на анализе того, как проявляются фундаментальные ценности в различных состояниях религиозной жизни, в философской и этической мысли, в политике и экономических отношениях. Что же касается историков-марксистов, то для них главное в исследовании исторического процесса состояло в анализе изменений способа производства, классовой структуры общества, выяснении зависимости духовной жизни от доминирующих производственных отношений.

Картина социальной реальности, заданная основными принципами исторического материализма, требовала рассматривать все исторические события под углом зрения смены общественно-экономических формаций. Соответственно всем этим парадигмальным установкам ставились задачи поиска и истолкования исторических фактов ¹². Характерно, что когда обнаруживались факты, которые не согласовывались с исходной картиной социальной реальности, они либо оставались без объяснения, либо объяснялись посредством ad hoc гипотез.

Причем сопротивление картины реальности напору «аномальных» фактов было тем больше, чем активнее эта картина служила идеологическим целям. Известно, например, что историки-марксисты испытывали немалые трудности при анализе традиционных цивилизаций Востока, применяя к ним представления о пяти общественноэкономических формациях. В частности, не обнаруживалось убедительных фактов, свидетельствовавших о существовании в истории этих обществ рабовладельческого способа производства. Модель рабовладельческой формации в лучшем случае была применима к небольшому числу древних цивилизаций средиземноморского региона. Сложности возникали и при исследовании традиционных восточных обществ с позиций классических марксистских представлений о феодальном способе производства.

Все эти факты требовали корректировки разработанной К. Марксом и Ф. Энгельсом картины социальной реальности. Показательно, что в своё время К. Маркс, обнаружив трудности согласования эмпирического материала, относящегося к истории традиционных цивилизаций, с предложенной в его картине социальной реальности типологии обществ, предпринял попытку несколько модернизировать эту картину. Он выдвинул гипотезу об азиатском способе производства как основании восточных цивилизаций. Впоследствии историки-марксисты многократно возвращались к этой идее. Было проведено несколько дискуссий по проблеме азиатского способа производства. Однако по мере усиления в СССР идеологического контроля над общественными науками и догматизации марксизма всё больше доминировали попытки подогнать факты под представления о пяти общественно-экономических формациях, выдвигая различные, часто искусственные допущения.

Вообще-то попытки сохранить ядро исследовательской программы путём введения защитных гипотез является характерным признаком её функционирования ¹³. Тем более, когда такое ядро представлено фундаментальными принципами науки, констатирующими принятую в ней онтологию картину исследуемой реальности.

Пересмотр принципов картины реальности под влиянием новых фактов всегда предполагает обращение к философско-мировоззренческим идеям. Это в равной мере относится и к естествознанию, и к социальным наукам. Вместе с тем в социально-научном исследовании идеологические и политические аспекты мировоззрения играют особую роль. Их влияние может стимулировать выработку новых представлений об исследуемой предметной области, но может и усилить сопротивление новым фактам, даже в тех ситуациях, когда принятая картина социальной реальности всё меньше обеспечивает положительную эвристику эмпирического поиска. Таким образом, анализ различных научных дисциплин позволяет сделать вывод об универсальности познавательных ситуаций, связанных с функционированием специальных научных картин мира (картин исследуемой реальности) в качестве исследовательских программ, непосредственно регулирующих эмпирический поиск.

Научная картина мира и стратегии теоретического исследования

Системность функций научной картины мира

Обратимся теперь к анализу роли дисциплинарных онтологий (специальных научных картин мира) в теоретическом поиске. Их функционирование в качестве фундаментальных исследовательских программ легко обнаружить, если учесть особенности построения теорий в развитой науке. Такие теории создаются не путём индуктивного обобщения опыта, а за счёт первоначального движения в поле ранее созданных идеализированных теоретических объектов, которые используются в качестве средств конструирования гипотетических моделей новой области взаимодействий. Обоснование таких моделей опытом превращает их в ядро будущей теории ¹⁴.

Но тогда возникает вопрос: что ориентирует исследователя в постановке проблем и в выборе средств построения гипотез? Ответ на эти вопросы как раз и приводит к обнаружению эвристических функций научной картины мира в теоретическом поиске. Сравним, например, две конкурирующие стратегии построения классической электродинамики, с одной стороны, программу Ампера-Вебера, а с другой — Максвелла.

Нетрудно обнаружить, что они основывались на разных представлениях о физической реальности. Ампер и Вебер ориентировались на физическую картину мира, развивающуюся в русле ньютоновской традиции. Они рассматривали физические процессы как мгновенную передачу по прямой сил, действующих между массами и заряженными телами (принцип дальнодействия).

Напротив, Максвелл исходил из представлений о силовых полях, заполняющих пространство, и рассматривал взаимодействие тел и зарядов как передачу сил с конечной скоростью от точки к точке (принцип близкодействия). Различные картины физической реальности обусловили различие в постановке теоретических задач и выборе средств их решения.

Для Ампера и Вебера главная задача построения теории электричества и магнетизма определялась как нахождение формулы выражающей силы, передающиеся по прямой между зарядами и источниками магнетизма. Теоретические средства для решения этой задачи (исходные физические аналогии и математические структуры) заимствовались ими из механики материальных точек.

Именно на этих путях Ампер получил свою формулу, описывающую взаимодействие элементарных токов, которую затем обобщил Вебер. И хотя сам Ампер полагал, что он вывел её из опыта, знакомство с его текстами показывает, что путь к закону взаимодействия токов проходил через выдвижение теоретической гипотезы. Она была результатом переноса из механики принципа математического описания сил, действующих между точечными массами, и замещение этих масс дифференциально малыми элементами тока ¹⁵.

Иная стратегия была характерна для исследований Максвелла. Главную задачу он видел в описании закономерностей распространения электрических и магнитных сил от точки к точке в пространстве между магнитами и зарядами. Естественно, что такая постановка задачи могла возникнуть только в рамках представлений о полях сил и близкодействии (в парадигме же дальнодействия она просто не имела смысла).

Принятая Максвеллом картина физической реальности не только обеспечила постановку новых теоретических задач, но и очертила область средств, которые могли быть применены при их решении. Это были идеализации и математические структуры, развитые в механике сплошных сред. Именно их использование привело к выдвижению серии продуктивных гипотез, обеспечивших успех построения теории электромагнитного поля.

Функционируя в качестве исследовательской программы, научная картина мира сама развивается в этом процессе. Целенаправляя формирование теорий, она всегда испытывает их активное обратное воздействие. Дело в том, что гипотетическое ядро теории всегда проходит через процедуры эмпирического обоснования, и оно, как правило, уточняется и модифицируется под влиянием опытных фактов. Превратившись благодаря этому в теоретическую схему исследуемой предметной области, оно затем вновь сопоставляется с картиной мира. Таким путём теория объективируется, но при этом в картину мира может быть включено новое содержание, уточняющее и конкретизирующее её.

Так, после построения Максвеллом теории электромагнитного поля, которая не только успешно ассимилировала результаты соперничающей с ней программы, но предсказала новые явления, в физическую картину мира вошли представления об электромагнитных волнах и о природе света как особом типе электромагнитного излучения. В свою очередь, эти открытия обеспечили доминирование в физике последней трети XIX века фарадеевско-максвелловских представлений о физической реальности.

Все последующее развитие физики до начала XX века осуществлялось на основе этой онтологии. Она, например, стимулировала развитие электродинамики движущихся тел и теории электронов, развиваясь и уточняясь под влиянием новых теоретических результатов. Но эволюционное развитие картины мира под влиянием генерированных ей теорий и эмпирических фактов возможно лишь в определённых границах — до тех пор, пока наука изучает объекты и процессы, общие структурные характеристики которых выражены в представлениях и принципах картины мира.

Наука рано или поздно выходит за эти пределы, втягивая в орбиту исследования принципиально новые объекты, характеристики которых уже не схватывает доминирующая дисциплинарная онтология. В этом случае происходит радикальная перестройка научной картины мира, и соответственно, появление новых стратегий научного поиска. На смену старой картине мира приходит новая, и эта смена предстаёт как один из наиболее важных аспектов научных революций.

Чаще всего преддверьем научной революции является обнаружение противоречий в системе знания, когда новая теория, описывающая факты и генерированная прежней картиной реальности, неожиданно начинает рассогласовываться с ней. Довольно типичным образцом такой ситуации было возникновение парадоксов электродинамики движущихся тел, которые явились одной из важных предпосылок революции в физике, приведшей к новым представлениям о пространстве и времени и формированию теории относительности.

Развитие Лоренцем электродинамики Максвелла и построение теории электронов позволяло решать класс задач, в которых рассматривалось взаимодействие движущихся зарядов и тел с электромагнитным полем. В процессе решения требовалось записывать уравнения Максвелла в различных системах отсчёта, и тогда обнаружилось, что уравнения перестают быть ковариантными, если пользоваться преобразованиями Галилея.

Выход был найден путём введения новых преобразований. Их предложил вначале Фогт, а затем Лоренц, под именем которого они вошли в историю науки. Но когда в теорию были введены новые преобразования, система отсчёта неявно была наделена новыми признаками: из преобразований Лоренца следовало, что отдельно пространственной и отдельно временной интервалы не сохраняются при переходе от одной системы отсчёта к другой. При отображении на картину мира эти признаки системы отсчёта объективировались, что порождало противоречащие друг другу определения пространства и времени относительность пространственных и временных интервалов была несовместима с принципом абсолютности пространства и времени.

Парадоксы являются сигналом того, что наука втянула в сферу своего исследования новый тип процессов, существенные характеристики которых не были отражены в картине мира. Представления об абсолютном пространстве и времени, сложившиеся в механике, позволяли непротиворечивым способом описывать процессы, протекающие с малыми скоростями по сравнению со скоростью света. В электродинамике же исследователь имел дело с принципиально иными процессами, которые характеризуются околосветовыми или световыми скоростями. И здесь применение старых представлений приводило к противоречиям в самом фундаменте физического знания.

Таким образом, специальная теоретическая задача перерастала в проблему: система знания не могла оставаться противоречивой (непротиворечивость теории является нормой её организации), но для того, чтобы устранить парадоксы, требовалось изменить физическую картину мира, которая воспринималась исследователем как адекватное воспроизведение действительности. Между старой и новой картиной мира всегда лежит фундаментальная научная проблема, решение которой уже не может быть найдено только в рамках накопленного теоретического и эмпирического знания соответствующей науки.

Рассогласование прежней картины мира с новыми теориями и фактами выступает условием постановки проблемы. Но сторонники традиционной дисциплинарной онтологии всегда стремятся элиминировать эту проблему и сохранить статус прежней картины мира как фундаментальной исследовательской программы.

Показательно, например, что Лоренц, обнаружив противоречия между выводами своей теории и постулатами электродинамической картины мира, приложил немало усилий, чтобы устранить их за счёт модификации теории, не разрушая прежней системы представлений о физическом мире. Он истолковал изменение пространственных и временных интервалов при переходе от одной системы отсчёта к другой как фиктивное, «местное» пространство и время. Истинным же он полагал абсолютное пространство и время электродинамической картины мира.

Чтобы устранить рассогласование между картиной мира и выводами из предложенных им преобразований пространственных и временных координат, Лоренц ввёл ad hoc гипотезы об изменении конфигурации электронов при их движении в мировом эфире. Изменение пространственных и временных интервалов он интерпретировал как результат изменения длин линеек и хода часов в процессе движения вследствие взаимодействия с эфиром образующих их частиц. С этих же позиций Лоренц объяснял результаты опыта Майкельсона. Однако такого рода ad hoc гипотезы не устраняли противоречий в системе знания, а лишь переводили их в более глубокий слой оснований науки. Возникало рассогласование между введением всё новых ad hoc гипотез и идеалом теории.

А. Эйнштейн характеризовал этот идеал как требование эмпирического оправдания и внутреннего совершенства теории. Последнее он понимал как стремление к описанию и объяснению возрастающего многообразия явлений посредством минимального набора исходных теоретических постулатов. Включение же в состав теории всё новых ad hoc гипотез в пределе может привести к ситуации, когда для каждого нового факта будет вводиться новый принцип, что эквивалентно разрушению самой идеи теоретического объяснения.

Фиксируя рассогласование между идеалом теории и попытками Лоренца за счёт ad hoc гипотез сохранить электродинамическую картину мира, Эйнштейн возвращается к осмыслению противоречия между её постулатами и следствиями из преобразований Лоренца. Он формулирует проблему в следующем виде: что соответствует реальным характеристикам физического пространства и времени — преобразования Лоренца или традиционные для физики представления об абсолютном пространстве и времени?

Уже сама постановка этой проблемы означала, что бесспорные для Лоренца онтологические постулаты, Эйнштейном были поставлены под сомнение. Но такого рода критическое отношение к прежней картине физической реальности означало особую позицию исследователя. Оно предполагало философско-методологическую рефлексию над фундаментальными физическими абстракциями, которые традиционно имели онтологический статус.

Пересмотр картины мира всегда начинается с её критического анализа. Если ранее она воспринималась как выражение самого существа исследуемой реальности, то теперь осознается её относительный, преходящий характер. Такое осознание предполагает постановку вопросов об отношении картины мира к исследуемой реальности, что, в свою очередь, означает выход исследователя из сферы специально научных проблем в сферу философской проблематики. Непосредственным предметом его анализа становятся уже не физические объекты (электроны, электромагнитные поля, и так далее), а знание о них. И с этой позиции он рассматривает прежнюю картину реальности, оценивая её как систему фундаментальных физических понятий и представлений, которые «никогда не бывают окончательными» ¹⁶. «Мы всегда должны быть готовы, — писал Эйнштейн, — изменить эти представления, то есть изменить аксиоматическую базу физики, чтобы обосновать факты восприятия наиболее совершенным образом» ¹⁷.

Но кроме этой критической функции философия выполняет также конструктивную функцию, помогая выработать новые фундаментальные принципы и представления об исследуемой реальности. В решении А. Эйнштейном проблемы пространственно-временных характеристик физического мира особую роль сыграли идеи относительности и принцип наблюдаемости.

Идеи относительности развивались в этот исторический период в различных сферах культуры. Это была эпоха становления неклассической рациональности, когда рядом с классической парадигмой суверенного разума, как бы со стороны познающего мир, возникает альтернативный подход к пониманию познающего субъекта. В новой парадигме он рассматривается в качестве погружённого в мир, действующего внутри него и постигающего объекты в зависимости от того, каким образом исторически определённые состояния человеческого жизненного мира обеспечивают включение объектов в познавательную деятельность людей.

Осмысление этой укоренённости сознания в структурах человеческого бытия и его обусловленности этими структурами нашло выражение во многих философских идеях второй половины XIX — начала XX веков (Маркс, Кассирер, Риккерт, Виндельбанд, Вебер, Ницше, Фрейд и другие).

В философии науки эти идеи проявились прежде всего в интенсивном обсуждении проблематики научных онтологий. Традиционному отождествлению фундаментальных абстракций науки и реальности противостояла критика такого отождествления, опирающаяся на опыт исторического анализа науки. Э. Мах, П. Дюгем, А. Пуанкаре достаточно чётко зафиксировали историческую относительность применявшихся в науке фундаментальных принципов и представлений о реальности и наличие в системе таких представлений гипостазированных объектов — абстракций типа флогистона и теплорода, которым неправомерно придавался статус реально существующих субстанций. Проблема существования не случайно возникла в этот период в качестве фундаментальной в методологии науки.

В науке XIX столетия произошла своеобразная цепная реакция революционных преобразований, кардинально изменивших научные взгляды на мир. Из картины мира были элиминированы представления о невесомых субстанциях — теплороде, электрическом и магнитном флюидах как носителей соответствующих сил (из обширного семейства невесомых к началу XX столетия сохранился лишь мировой эфир).

В биологии утверждается концепция эволюции организмов. Устанавливаются связи между биологией и химией, химией и физикой. В физике длительное соперничество исследовательских программ Ампера-Вебера, с одной стороны, и Фарадея-Максвелла — с другой, продемонстрировало, что возможны различные формулировки законов, описывающих одну и ту же реальность. Победа максвелловской программы не означала, что законы, сформулированные на основе альтернативной системы онтологических постулатов (законы Кулона, Ампера, БиоСавара и других), были неадекватны исследуемым закономерностям природы. Таким образом, само развитие естествознания поставило проблему выбора и обоснования онтологических постулатов, посредством которых формулируется научная картина мира и на базе которых развёртывается теоретическое исследование.

Многие фундаментальные абстракции, ранее воспринимавшиеся как абсолютно соответствующие объективному миру, утрачивали онтологический статус. Характерно, что отказ от субстанциализации различных типов сил в физике породил довольно радикальную программу перестройки физической картины мира. Многие, и довольно авторитетные, физики в конце XIX столетия выражали сомнение в правомерности онтологизации идеального объекта «сила», который традиционно включался в качестве наиболее важного компонента в физическую картину мира. Кирхгоф предложил исключить силу из числа фундаментальных понятий физики, сохранив её только в качестве производного и вспомогательного теоретического конструкта. Эту программу затем пытался реализовать Герц, предложив формулировку механики, в которой сила исключалась из физической картины мира, а сохранилась лишь как теоретическая идеализация, редуцируемая к пространственной конфигурации точечных масс.

Обсуждение проблемы онтологизации фундаментальных научных абстракций, выбора и обоснования постулатов теории была стимулирована не только революциями в естествознании XIX века, но и развитием математики этого исторического периода. Открытие неевклидовых геометрий и последующее применение в математике аксиоматического метода не только в содержательном, но и в формальном и формализованном варианте обнаружило недостаточность критериев наглядности для выбора аксиом теории и остро поставило вопрос о методах обоснования постулируемых метаматических объектов. В конце XIX начале XX веков эта проблема приобрела драматические очертания в связи с обнаружением парадоксов теории множеств. Неудивительно, что центральное место при разработке философских вопросов науки в последней трети XIX века занял поиск методов обоснования фундаментальных научных абстракций и критериев, в соответствии с которыми они должны включаться в состав научного знания.

Ряд важных аспектов этой проблематики было развито конвенционализмом и эмпириокритицизмом, оказавших непосредственное влияние на эйнштейновское творчество. Рациональные моменты конвенционализма были связаны с постановкой проблемы вненаучных критериев принятия тех или иных онтологических постулатов. Правда, сама эта проблема была лишь обозначена в конвенционализме. Отмечая относительность онтологических постулатов науки, он мало обращал внимания на преемственность в развитии их содержания и не доводил анализ до исследования механизмов, посредством которых осуществляется включение в культуру тех или иных фундаментальных научных представлений, а следовательно, и соглашение научного сообщества относительно их онтологического статуса.

Эмпириокритицизм центрировал внимание на другой идее — эмпирического обоснования научной онтологии. Он считал, что редукция фундаментальных научных абстракций к наблюдениям может быть критерием разделения конструктивных научных абстракций и гипостазированных объектов. Требование независимого опытного обоснования фундаментальных теоретических абстракций приобретало здесь гипертрофированные черты.

Предполагалось, что научные абстракции являются всего лишь своеобразной «сжатой сводкой опытных данных», а поэтому могут быть редуцированы к ним. Вместе с тем, в самом требовании независимой проверки опытом фундаментальных теоретических абстракций содержались и рациональные моменты, учитывая, что конструкты научной картины мира должны иметь не только опосредованную, но и непосредственную связь с опытом.

А. Эйнштейн в своих поисках решения парадоксов электродинамики использовал некоторые из этих идей и подходов. Но он не просто заимствовал их в готовом виде, а выделял в них конструктивные моменты, переосмысливал их в соответствии с новыми ситуациями развития физики ¹⁸. Такое избирательное отношение к развиваемым в философии идеям характерно для разработки философских оснований науки, которые формируются и развиваются путём адаптации вырабатываемых в философии новых категориальных смыслов к запросам науки каждой исторической эпохи.

Выбор теоретических постулатов Эйнштейн связывал с идеалом внутреннего совершенства теории, а их опытное обоснова ние, в отличие от Маха, понимал не как редукцию их содержания к наблюдениям, а в более широком смысле — как выявление существенных черт всей экспериментальноизмерительной практики, в рамках которой должны обнаруживаться те характеристики исследуемой реальности, которые предполагались принятыми постулатами.

Любая система экспериментальноизмерительной деятельности опирается на некоторые, часто неявно вводимые, допущения о том, что следует учитывать и от чего можно абстрагироваться, осуществляя эксперименты. Такие допущения можно рассматривать в качестве неявной конвенции относительно схемы деятельности, посредством которой выявляются характеристики физической реальности. Именно на этих аспектах соотношения теории и опыта акцентировал внимание Эйнштейн при решении проблемы обоснования фундаментальных научных абстракций. И этот подход можно рассматривать в качестве конкретного проявления парадигмы неклассической рациональности, требующей экспликации специфических характеристик человеческой деятельности, в системе которой осуществляется освоение объектов.

Философско-методологический анализ соотношения онтологических постулатов науки и опыта во многом обеспечил формирование центральной эвристической идеи, приведшей к теории относительности. Проанализировав допущения, которые необходимы для осуществления любых экспериментальноизмерительных процедур, фиксирующих пространственно-временные свойства физических объектов, и обосновав принцип относительности и принцип постоянства скорости света в качестве условия и неотъемлемого компонента таких процедур, Эйнштейн вывел в рамках построенной им схемы измерения преобразования Лоренца ¹⁹.

После этого он с полным правом заключил, что следствия из этих преобразований об относительности пространственных и временных интервалов являются реальными характеристиками физического пространства.

Тем самым было завершено построение специальной теории относительности, а из картины мира были элиминированы представления об абсолютном пространстве и времени. Они были заменены релятивистскими представлениями. И хотя новое понимание пространства и времени, включённое в физическую картину мира, противоречило стереотипам обыденного здравого смысла, оно довольно быстро обрело признание в научном сообществе и отрезонировало в других сферах культуры.

Европейская культура конца XIX — начала XX века всем своим предшествующим развитием оказалась подготовленной к восприятию новых идей, лежащих в русле неклассического типа рациональности. Можно указать на своеобразную перекличку между идеями теории относительности А. Эйнштейна и концепциями «лингвистического авангарда» 70–80-х годов XIX века (Й. Винтелер и другие), формированием новой художественной концепции мира в импрессионизме и постимпрессионизме, а также новыми для литературы последней трети XIX века способами описания и осмысления человеческих ситуаций (например, в творчестве Достоевского), когда сознание автора, его духовный мир и его мировоззренческая концепция не стоят над духовными мирами его героев, как бы со стороны, из абсолютной системы координат описывая их, а сосуществуют с этими мирами и вступают с ними в равноправный диалог ²⁰.

Этот своеобразный резонанс идей, развиваемых в различных сферах культурного творчества в конце XIX — начале XX столетий, обнаруживал глубинные мировоззренческие основания, на которых вырастала новая неклассическая наука и в развитии которых она принимала активное участие. Новые мировоззренческие смыслы, постепенно укоренявшиеся в эту эпоху в культуре техногенной цивилизации, во многом обеспечивали онтологизацию тех необычных для здравого смысла представлений о пространстве и времени, которые были введены Эйнштейном в физическую картину мира.

Дальнейшее развитие этих представлений было связано с творчеством Г. Минковского, который разработал новую математическую форму специальной теории относительности и ввёл в физическую картину мира целостный образ пространственно-временного континуума, характеризующегося абсолютностью пространственно-временных интервалов при относительности их расщепления на пространственные и временные интервалы в инерциальных системах отсчёта.

Все эти изменения пространственно-временных представлений физической картины мира знаменовали становление новой фундаментальной исследовательской программы. Именно она стимулировала построение релятивистской механики и релятивистской термодинамики и позднее, после создания квантовой механики, во многом определяла пути формирования квантовой электродинамики.

Две описанные нами ситуации построения теорий — классической электродинамики, с одной стороны, и специальной теории относительности — с другой, характеризовались различными стратегиями теоретического поиска. Классическая электродинамика (и в версии Ампера и Вебера, и в формулировке максвелловской теории электромагнитного поля) создавалась на основе предварительно построенной картины физического мира, получившей эмпирическое обоснование. В первом случае это была модифицированная механическая картина мира, во втором — фарадеевская картина физической реальности.

Что же касается построения специальной теории относительности, то она создавалась не на основе предварительно введённой и адекватной ей системы онтологических принципов, а в процессе ломки старой и становления новой физической картины мира.

Формирование теории и картины исследуемой реальности были здесь тесно переплетены, а завершающий этап построения теории привёл к включению релятивистских представлений о пространстве и времени в физическую картину мира. Длительная проверка опытом картины реальности, свойственная классической ситуации, здесь была сокращена за счёт анализа схемы экспериментальноизмерительной деятельности и контроля в рамках этой схемы за признаками вводимых фундаментальных абстракций. Роль глубинной эвристики сыграли новые для науки философско-методологические идеи, превратившиеся затем в её философские основания.

Начальным этапом становления новой картины реальности и фундаментальной теории было введение в электродинамику преобразований Лоренца как математической гипотезы, которая, по существу, требовала нового понимания пространства и времени.

Усилиями Эйнштейна этим преобразованиям была дана адекватная эмпирическая и концептуальная интерпретация, что и привело к построению специальной теории относительности и к кардинальной трансформации физической картины мира. В этом процессе можно обнаружить основные черты того особого способа построения фундаментальных теорий, который стал доминировать в физике XX столетия и получил наименование метода математической гипотезы.

Создание теории этим методом начинается с поиска её математической формы, с видоизменения имеющихся уравнений, чтобы обеспечить решение определённого класса теоретических задач. Модификация уравнений и создание математического аппарата, в свою очередь, требует уяснения их физического смысла. Математическому формализму придаётся новая интерпретация, что соответствует завершающему этапу построения новой теории. В рамках этой стратегии теоретического исследования как раз и возникают ситуации, когда радикальная перестройка физической картины мира интегрирована в сам процесс становления фундаментальной теории.

Эвристические функции новых представлений о физической реальности усиливаются по мере того, как происходит движение от незавершённых, эскизных вариантов дисциплинарной онтологии к её относительно устойчивым и развитым формам. Обретая такие формы, физическая картина мира начинает целенаправлять построение уже других физических теорий. На этом этапе её функционирование как исследовательской программы воспроизводит черты, свойственные классическим вариантам теоретического поиска. Появление неклассических стратегий исследования не отменяет классических образцов, а лишь сужает сферу их деятельности. Прежние стратегии сохраняются и взаимодействуют с новыми.

Выявленные на материале истории физики основные черты функционирования специальной научной картины мира в качестве эвристики и результата теоретического поиска, можно обнаружить и в других областях научного исследования. Правда, здесь следует учитывать уровень теоретизации и математизации той или иной науки. Во многих научных дисциплинах сложность исследуемых объектов и неразвитость адекватных им математических средств не позволяет применять стратегий, основанных на методе математической гипотезы. В этих науках преобладают качественные теоретические модели, а процессы их построения ближе к классическим образцам формирования физических теорий. Дисциплинарные онтологии (картины исследуемой реальности) функционируют здесь как базисные исследовательские программы, которые определяют характер теоретических задач и выбор средств их решения. Обратное воздействие теоретических моделей на картину реальности уточняет и развивает содержавшиеся в ней представления об исследуемых объектах. Оно приводит и к постановке кардинальных проблем, когда конкретные теоретические модели и факты выявляют ранее неучтённые в картине мира новые сущностные характеристики исследуемой реальности.

Если обратиться к истории биологии, то в качестве достаточно типичного образца этого процесса может служить, например, функционирование картины биологической реальности в теоретических исследованиях последарвиновского периода, включая построение синтетической теории эволюции.

Ко времени становления этой теории картина биологического мира, выдвинутая и обоснованная Ч. Дарвином, претерпела значительные изменения. Дарвиновская картина (как и любая онтология) включала три основных блока представлений: о фундаментальных объектах биологии; об особенностях их взаимодействия и развития; о пространственно-временной структуре биологического мира. В качестве главных биологических объектов рассматривались организмы (одноклеточные и многоклеточные) и виды. Организмы (особи) считались исходными единицами эволюционного процесса.

Их взаимодействие между собой и со средой описывалось как конкурентная борьба (борьба за существование) и приспособление к природной среде на основе естественного отбора. Полагалось, что особям присуща изменчивость и наследственность (постулировалось, что наследуются все приобретённые признаки). Считалось, что выбраковывание неприспособленных в процессе естественного отбора и наследования полезных приобретённых признаков приводит к образованию новых видов. Все эти изменения особей и видов рассматривались как процессы, развёртывающиеся в особом пространстве состояний и в определённой временной последовательности.

Эта картина биологической реальности, функционируя в качестве исследовательской программы, стимулировала создание в русле эволюционных идей целого ряда теоретических схем объяснения в различных областях биологии (палеонтологии, сравнительной морфологии, эмбриологии). Под её непосредственным воздействием возникли новые направления биологической науки эволюционная физиология, эволюционная гистология и другие.

Вместе с тем, по мере накопления новых фактов и критического анализа уже построенных теоретических моделей данная картина столкнулась с весьма серьёзными трудностями. В 1867 году Ф. Дженкинс выдвинул возражения против принципа дарвиновской эволюционной теории о наследовании приобретённых признаков. Он показал, что если признать «слитную» наследственность, то признак одного из родителей в последующих поколениях сначала будет иметь промежуточный характер, а затем и вовсе исчезнет, а поэтому виды не могут возникать в результате наследования признаков, закреплённых естественным отбором. Учитывая, что принцип «слитной наследственности», лежащий в фундаменте дарвиновской теории эволюции, был одновременно и принципом картины биологической реальности, парадокс Дженкинса ставил под сомнение фундаментальные представления этой картины о наследовании приобретённых признаков.

Примерно в то же время (1871 год) Ф. Гальтон экспериментально доказал, что не все приобретённые признаки наследуются, чем также опровергал постулат Дарвина ²¹. Появление этих противоречий и рассогласований картины реальности с опытом стимулировало разработку двух проблем: уточнение единиц эволюционного процесса и структурных единиц наследственности.

В принципе уже к этому времени Г. Менделем (1865 год) было развито представление о «наследственных факторах» (названных впоследствии генами). Однако идеи Менделя значительное время не получали признания, и его представление о «наследственных факторах» (генах) не было включено в картину биологического мира. Лишь после переоткрытия законов Менделя (К. Корренс, К. Чермак, Г. де Фриз, 1900 год), исследований Иоганнсена, и другое представление о дискретных носителях наследственности генах — прочно утвердилось в картине биологического мира.

Претерпевало изменение и представление об особи как единице эволюционного процесса. Когда В. Иоганнсеном было показано, что отбор не действует применительно к отдельной особи, возникла необходимость в поиске новой структурной единицы эволюционного процесса и включения её в картину биологической реальности. К этому времени в исследованиях по фитогеографии и зоогеографии было развито представление об органических сообществах, которое вводилось по признакам: занимать определённый ареал, взаимодействовать между собой и с условиями существования. Иоганнсен заимствовал это представление об органическом сообществе и обозначил его термином «популяция», показав, что «отбор непременно должен действовать в популяциях» ²². Представление о новой структурной единице в организации живого (популяции), как и представление о наследственных факторах (генах) вошло в качестве новых структурных компонентов в картину биологической реальности в начале XX века.

Важным аспектом развития этой картины в рассматриваемый исторический период явилось также включение в неё представлений о мутациях как о механизме изменения наследственности. Первоначально идея мутаций была высказана в качестве гипотезы.

Под мутациями понимались внезапно возникающие, без влияния внешней среды, изменения наследственности (идея де Фриза). Но после переоткрытия генов в картину биологической реальности было включено представление о мутациях как трансформации «суммы наследственных факторов» (набора генов, который определяет наследственные признаки организмов) ²³.

Все эти изменения картины биологической реальности, произошедшие в последарвиновский период, означали радикальную трансформацию ядра прежней исследовательской программы. Новые представления о структуре и развитии биологического мира породили обширный класс принципиально новых теоретических задач, центральное место среди которых отводилось изучению структуры наследственности и механизмов её изменения.

Одной из таких задач был поиск конкретных теоретических моделей и законов, характеризующих условия генетической стабильности популяций, расширения и воспроизводства в популяциях мутантных форм. Её решение привело к формулировке известного закона популяционной генетики закона Харди-Вейнберга (1908 год).

Закон Харди-Вейнберга вызывает особый интерес в методологии биологического познания. Он принадлежит к довольно немногочисленной группе биологических законов, которые получили математическую формулировку. Этот закон был сформулирован относительно построенной Харди и Вейнбергом теоретической модели распределения в популяции мутантных форм. Популяция в этой модели представляла собой типичный идеализированный объект — это была неограниченно большая популяция со свободным скрещиванием особей. Она могла быть сопоставлена с реальными, большими по численности популяциями, если пренебрежимо малы миграционные и мутационные процессы и можно отвлечься от факторов естественного отбора и от ограничений на панмиксию ²⁴.

Но именно благодаря этим идеализирующим допущениям теоретическая модель фиксировала сущностные связи, характеризующие относительную стабильность популяций, а сформулированный на базе этой модели закон Харди-Вейнберга по праву занял место одного из наиболее важных законов популяционной генетики.

Для методологического анализа исторический процесс формирования модели и закона Харди-Вейнберга обретает выделенный статус. Здесь методолог сталкивается с математизированной формой теоретического знания биологии, что облегчает изучение характеристик и механизмов порождения теоретических моделей. Прежде всего отчётливо прослеживается различие двух типов идеальных объектов, обозначенных термином «популяция», один из которых является элементом картины биологической реальности, а другой — теоретической схемы, предложенной Харди и Вейнбергом. Любой биолог понимал, что неограниченных по численности популяций с равновероятным скрещиванием особей в природе не существует, но представление о популяции в картине биологической реальности он отождествлял с самой действительностью.

Здесь нетрудно увидеть прямое сходство с развитыми формами теоретических знаний физики. Идеализированный объект, относительно которого формулировался закон Харди-Вейнберга, выполнял те же функции, что и, например, модель идеального маятника при открытии закона малых колебаний или модель идеального газа при формулировке законов поведения разряженных газов под относительно небольшими давлениями.

Возможность отчётливо различать в анализе картину реальности и теоретическую модель (схему) как две взаимодействующие формы теоретического знания позволяет лучше проследить само их взаимодействие. И аналогично тому, как механическая картина мира целенаправляла построение теоретических моделей колебания и идеального газа, так и картина биологической реальности, сложившаяся к началу XX столетия, стимулировала построение теоретической модели Харди-Вейнберга. Она не только позволила сформулировать исходную теоретическую задачу, но очертила область средств, обеспечивающих её решение. Это были концептуальные средства генетики, представленные в её уже разработанных теоретических схемах — хромосомных моделях наследственности (Саттон, Бовери, 1902 год), интерпретировавших хромосомы как набор «наследственных факторов» (генов), модели мутаций, предложенной Г. де Фризом и Бэтсоном (1901–1903 годов), модели К. Пирсона (1904 год), на основе которой им был открыт закон стабилизирующего скрещивания, и другие.

Опираясь на эти средства, Харди построил модель равновесного распределения в популяциях мутантных форм и сформулировал соответствующий закон (независимо открытый также Вейнбергом). Важно подчеркнуть, что обратное отображение на картину реальности теоретической модели Харди и Вейнберга впоследствии привело к уточнению определяющих признаков популяции как структурного компонента этой картины. Под влиянием конкретных теоретических моделей (в том числе и модели Харди-Вейнберга) в качестве наиболее важной характеристики популяции как сообщества организмов был выделен их новый признак — иметь общий генофонд.

Развитие картины биологической реальности в первой трети XX века стимулировало не только разработку целого спектра частных теоретических моделей, объясняющих определённый класс новых явлений, но и создавало предпосылки для построения обобщающей теории, которая бы синтезировала представления об эволюции и содержание разработанных в генетике моделей наследственности. В этот период в биологии все яснее обозначалась ситуация разрыва двух направлений теоретических исследований традиционного эволюционизма и генетики.

Теоретические модели видообразования, продолжающие традицию дарвинизма, и модели генетических изменений, развитые после переоткрытия законов Менделя, соотносились с одной и той же картиной биологической реальности, но с разными её аспектами. Развитие генетики постепенно сформировало в этой картине представления о популяции как сообществе организмов, к которой были отнесены такие характеристики как общий генофонд, изменение наследственности вследствие мутаций и действие естественного отбора. По существу, это были ключевые характеристики эволюционного процесса.

Однако в классической теории эволюции по-прежнему в качестве основной эволюционной единицы рассматривался отдельный организм (особь). Попытки объяснить видообразование мутациями и действием естественного отбора при сохранении организмоцентрического подхода к субстрату эволюции сталкивались с непреодолимыми трудностями. В этих условиях решающую роль сыграла идея рассмотреть популяцию в качестве главной единицы эволюционного процесса. В принципе, основания для этой идеи были заложены всем предшествующим развитием картины биологической реальности, где признаки, по которым популяция вводилась в качестве особого биологического объекта, одновременно полагались необходимыми характеристиками механизмов биологической эволюции.

Разумеется, чтобы эту связь сделать явной, требовалось её осмыслить и выдвинуть дополнительную гипотезу о популяции как основном субстрате эволюции. Эта гипотеза и была ключевой в построении синтетической теории эволюции (работы С. С. Четверикова, Дж. Холдейна, Ф. Добжанского, С. Райта, Р. Фишера, Э. Майра и другие). Обобщив огромный материал, накопленный в теории естественного отбора и генетике, она разрешила противоречия, которые возникали при попытках использовать достижения генетики в рамках традиционного (организмоцентрического) подхода. Важно ещё раз зафиксировать, что и постановка проблемы, и исходная идея, приведшая к созданию новой теории, были генерированы картиной биологической реальности.

Последующее развитие биологического знания шло уже под знаком результатов новой теории. Соотнесение этих результатов с исходной картиной биологической реальности приводило к уточнению её признаков, что, в свою очередь, выдвигало новые задачи: выяснение природы гена, его структурной организации; уточнение объектов эволюционного процесса (является ли популяция единственной структурной единицей эволюции) и так далее.

Роль картины биологического мира как фундаментальной программы теоретического исследования прослеживается здесь достаточно отчётливо. Эвристические функции специальной научной картины мира в теоретическом поиске можно проследить не только в естественных, но и в социальных науках. Её роль в постановке теоретических задач и выборе средств их решения с особой ясностью обнаруживается тогда, когда создаются различные теории одного и того же исторического процесса.

В качестве примера можно сослаться на различные подходы к построению теории капиталистического хозяйства, предложенные вначале К. Марксом, а затем М. Вебером. Становление капитализма в теории К. Маркса рассмотрено как экономический процесс, характеризующийся появлением нового типа отношений производителя и собственника. Эта теория показывает, что переход от простого товарного производства к капиталистическому, связанный с превращением денег в капитал, имеет своей сущностной основой формирование, с одной стороны, класса капиталистов, функция которых — применение капитала, потребление рабочей силы, получение прибавочной стоимости, а с другой, — рабочего класса, создающего своим трудом прибавочную стоимость.

В теории Вебера возникновение капиталистического хозяйства проанализировано в ином аспекте. Оно представлено как соединение экономической деятельности с особым типом менталитета формальной рациональностью, которая реализовывалась в рациональной технике, рациональной бухгалтерии, рациональном праве, в рациональной хозяйственной этике ²⁵. В теории Вебера выявляются исторические истоки становления этой рациональности, которая определяет «дух капитализма». Такими истоками, согласно Веберу, явились изменения религиозного, этического и правового сознания, начавшиеся в эпоху реформации и приведшие к формированию мировоззрения протестантизма. Протестантская хозяйственная этика, по мнению Вебера, послужила важным источником «духа капитализма», определяющего воспроизводство и развитие не только типа хозяйства, и соответственно ему типа общества, но и нового состояния цивилизационного развития (возникновения новоевропейской, буржуазной цивилизации) 26.

Два столь различных теоретических осмысления одного и того же исторического процесса были предопределены различием принятых исследовательских картин социальной реальности, которые целенаправляли построение соответствующих теорий. Картина, разработанная Марксом и Энгельсом и сжато изложенная в известном «Предисловии к критике политической экономии», определила в качестве основной задачи изучение капиталистической экономики как особого способа производства, где отношения собственности, распределения и разделения труда выступают базисными, определяющими все другие общественные связи и отношения. Что же касается картины социальной реальности, которая была разработана М. Вебером, то она формировала иную программу исследований капиталистического хозяйства. Вебер, продолжая традиции неокантианства и ассимилируя результаты культурологических исследований конца XIX — начала XX веков, полагал, что системная целостность общества и его динамика не могут быть поняты вне анализа фундаментальных ценностей и типа рациональности, которые придают смысл любому социаль ному действию, обеспечивают смысловую отнесённость действий и поступков каждого индивида к действиям и поступкам других людей.

С этих позиций задача исследования истории капитализма означала для Вебера прежде всего выяснение зависимостей между особенностями капиталистической экономики и предпосылочным для неё типом рациональности, утвердившимся в новоевропейской культуре ²⁷.

Итак, картины исследуемой реальности, взаимодействуя с теориями и опытом, конкурируя и сменяя друг друга, выступают наиболее важным компонентом в системе знаний каждой из наук. Они выполняют не только функцию фундаментальной исследовательской программы научной дисциплины. Им свойственны также интегративно систематизирующая функция и функция объективации знания, выступающая условием включения новых научных знаний в культуру.

Проведённый анализ роли картин реальности в динамике различных наук позволяет представить эти функции не только как относящиеся к локальному материалу физических наук (на котором они были впервые зафиксированы и описаны), но как универсальные характеристики специальной научной картины мира (картины исследуемой реальности). Такое обобщение позволяет, в свою очередь, сделать новый шаг методологического анализа.

До сих пор три основные функции дисциплинарных онтологий описывались как рядоположенные, хотя неявно их связь прослеживалась уже на ранних этапах их исследования, при анализе динамики физического знания. Однако в явном виде эта связь не была зафиксирована. Нам представляется, что исследование этой связи позволяет раскрыть механизм синтеза и интеграции знания в рамках различных наук, а также выяснить механизмы, обеспечивающие включение в культуру специальных научных знаний, которые зачастую понятны только узкому сообществу учёных и выглядят как экстраординарные для обыденного здравого смысла.

Вначале обратим внимание на следующее обстоятельство. Функционирование картины реальности в качестве фундаментальной исследовательской программы обязательно предполагает её обратные связи с порождаемыми новыми фактами и теоретическими схемами их объяснения. Любая новая картина исследуемой реальности вытесняет конкурирующие с ней представления только в том случае, если она ассимилирует эмпирический и теоретический материал, на который опирались эти представления.

Всё это означает, что утверждение той или иной картины реальности в качестве доминирующей дисциплинарной онтологии возможно только тогда, когда она обеспечит организацию в целостную систему существующее многообразие знаний каждой науки (наблюдений, фактов, эмпирических зависимостей, фундаментальных и частных теоретических схем и законов). В результате выявляются двусторонние связи между эвристическими и систематизирующими функциями специальной научной картины мира.

С одной стороны, в самом процессе её функционирования как исследовательской программы осуществляется интеграция в единую систему разнородных фактов и теоретических схем, возникающих в рамках научной дисциплины. С другой — высокая степень их системного обобщения выступает одним из необходимых критериев успеха исследовательской программы, её преимущества над соперничающими с ней представлениями об исследуемой реальности.

Особо следует подчеркнуть, что невнимание к этим связям и рассмотрение эвристических и системообразующих функций как рядоположенных порождает псевдопроблемы при изучении механизмов систематизации знаний. При таком подходе создаётся ложное впечатление, что сначала происходит порождение нового знания, а затем — его синтез и генерализация. На самом же деле в динамике научного исследования эти две познавательные процедуры переплетены и взаимно дополняют друг друга.

Порождение нового знания в рамках отдельной дисциплины осуществляется как многократное повторение познавательного цикла, уже описанного в нашей литературе ²⁸: от специальной картины мира к конкретным теориям и опыту, а затем вновь к картине мира, с которой должны быть сопоставимы полученные эмпирические и теоретические знания.

Картина реальности и конкретные эмпирические и теоретические знания научной дисциплины постоянно адаптируются друг к другу. Новое знание не считается обоснованным, если оно не входит в систему уже сложившегося знания, не согласуется с картиной реальности как главным системообразующим компонентом научной дисциплины. Процедура порождения новых теоретических и эмпирических знаний включает в качестве обязательного аспекта их обоснование посредством соотнесения со специальной картиной мира, а поскольку с её принципами были соотнесены ранее полученные теоретические модели и эмпирические факты, это гарантирует непротиворечивое вхождение нового знания в уже сложившуюся систему.

Аналогичным образом при анализе динамики науки выявляется свойственная специальной научной картине мира функция объективации знаний, а также прослеживаются её связи с эвристической и систематизирующей функциями. Процедуры объективации базируются на соотнесении с представлениями и принципами картин исследуемой реальности конкретных эмпирических знаний и теоретических схем научной дисциплины, что является необходимой предпосылкой их принятия культурой. Объективация обеспечивается онтологическим статусом картины исследуемой реальности, который как бы переносится на эмпирические знания и теоретические модели.

Являясь одним из условий обоснования знаний, эта процедура органично включается в тот многократно осуществляемый познавательный цикл, который обеспечивает как генерацию конкретных теорий и фактов, так и их системную интеграцию. Тем самым все три функции специальных научных картин мира предстают как три взаимосвязанных аспекта внутридисциплинарной динамики знания.

Особо следует отметить, что когда на смену старой картине реальности приходит новая, которая обретает статус дисциплинарной онтологии, то вновь может возникнуть проблема объективации некоторых ранее созданных теорий. Многие из них как бы теряют свою онтологическую опору и должны найти основания в новых представлениях об исследуемой реальности. Соотнесение таких теорий с новой картиной реальности может сопровождаться выяснением границ их применимости, но возможны и случаи радикальной переформулировки и даже трансформации теории, особенно если она испытывала трудности в объяснении некоторых фактов.

Примером первой ситуации является выяснение границ применимости классической механики после того, как в физическую картину мира были включены представления о релятивистском пространстве и времени. Примером второй ситуации может служить рассмотренное выше преобразование классической эволюционной теории в синтетическую теорию эволюции.

Трансформация компонентов и изменение всей системной композиции накопленного знания при смене дисциплинарных онтологий является ещё одним ярким свидетельством неразрывной связи системообразующей (интегративной) функции специальной научной картины мира и функции объективации знаний.

Процедура объективации предполагает согласование картины реальности с расширяющимся массивом эмпирического и теоретического материала, что, в свою очередь, обеспечивает постоянное подкрепление её онтологического статуса. Однако, чтобы картина реальности обрела этот статус, только наличия эмпирического и теоретического базиса ещё недостаточно (хотя это и необходимо). Нужно ещё и согласование картины реальности с мировоззренческими структурами, утвердившимися в культуре определённой исторической эпохи.

Коренные изменения в научных картинах исследуемой реальности периодически порождают проблемы такого согласования. Так после создания теории относительности и включения в картину мира релятивистских представлений о пространстве и времени идея относительности длин и временных промежутков в различных системах отсчёта неожиданно вышла за рамки обсуждения в сообществе физиков и обрела общекультурный статус, вызывая живой интерес у людей, далёких от науки, и затрагивая сферу обыденного сознания.

Весьма характерным примером влияния новых научных представлений на смыслы универсалий культуры служат те бурные дискуссии, которые сопровождали включение в культуру представлений дарвиновской картины биологического мира, и прежде всего её положения о происхождении человека как особого вида из приматов под влиянием естественного отбора. Возникла проблема адаптации представлений к христианской мировоззренческой традиции, породившая многочисленные философские споры и даже вызвавшая возмущения обыденного сознания, сформированного в русле христианских идей ²⁹.

Взаимная адаптация представлений картины реальности и мировоззренческих структур, выражающих культурную традицию, выступает условием включения этих представлений в поток культурной трансляции социального опыта. Здесь мы сталкиваемся с новым важным аспектом функций специальных научных картин мира — с их мировоззренческой ролью. Эту роль можно выделить и анализировать в качестве особой функции дисциплинарных онтологий (специальных научных картин мира). Она тесно связана с другими их функциями и обнаруживается при исследовании динамики дисциплинарно организованного научного знания с учётом его социокультурного контекста.

Проведённое исследование функций научных картин мира ставит особую проблему: возможна ли экстраполяция полученных результатов на другие, выделенные в предшествующем методологическом анализе, типы картин мира, и, в первую очередь, на общенаучную картину мира.

Гипотеза о том, что ей также присущи эвристические, систематизирующие и мировоззренческие функции, представляется весьма правдоподобной. Можно привести в пользу этой гипотезы определённые свидетельства. Прежде всего обратим внимание на особенности развития научных дисциплин в условиях усиливающегося их взаимодействия.

Можно выделить две ситуации такого взаимодействия. Первая сопряжена с переносом отдельных методов, концептуальных и экспериментальных средств из одной науки в другую и их применением в процессе решения специальных задач. Вторая — с постановкой фундаментальных научных проблем и изменением стратегии научного исследования в процессе воздействия принципов фундаментальных представлений одной науки на другую.

Примерами первой ситуации может служить успешное применение методов квантовой механики при решении ряда специфических для химии задач (ароматический характер бензола, стереохимия углерода, и так далее).

Примерами второй является перенос в химию из физики фундаментального принципа, согласно которому процессы преобразования молекул, изучаемые в химии, могут быть представлены как взаимодействие ядер и электронов, а поэтому химические системы могут быть описаны как квантовые системы, характеризующиеся определённой Y -функцией ³⁰. Эта идея легла в основу нового направления — квантовой химии, возникновение которой знаменовало революцию в современной химической науке и появление в ней принципиально новых стратегий исследования.

Нетрудно заметить, что описанные ситуации не являются независимыми друг от друга и очевидно, что само применение квантовомеханических понятий и методов в химии, при решении её специальных задач, предполагало появление новых представлений о химических системах, которое возникло благодаря переносу из физики соответствующих принципов строения атомов и молекул. Процессы трансляции принципов и представлений, меняющих стратегию научного поиска, представляют особый интерес для методологического анализа. В своё время мы обращали внимание на то обстоятельство, что революции в отдельных науках часто возникают не только за счёт внутреннего развития дисциплины, но и за счёт переноса в неё парадигмальных установок из других наук ³¹.

Образцы таких трансляций можно обнаружить в различных науках. Так, развитые в кибернетике и теории систем представления о самоорганизации, транслированные в современную физику, во многом стимулировали разработку идей синергетики и термодинамики неравновесных систем И. Пригожина.

Не менее продуктивным оказался союз биологии и кибернетики, основанный на представлениях о биологических объектах как саморегулирующихся системах с передачей информации и обратными связями.

Одним из многочисленных примеров, демонстрирующих результативность трансляции в биологию представлений кибернетики, может служить разработка межклеточного взаимодействия (А. Тьюринг, 1952 год, М. Цетлин, 1964 год; Л. Вольтерра, 1968 год; М. Аптер, 1970 г). Сопоставление взаимодействия клеток со взаимодействием группы автоматов, в которой отсутствует единый центр, рассылающий команды, позволило обнаружить целый ряд особенностей межклеточной регуляции.

Позднее выяснилось, что эта модель применима к описанию процессов регуляции не только на уровне клеток, но и на организменном и популяционном уровнях ³². И вновь можно констатировать, что транслированные в биологию представления возвращались в кибернетику и теорию систем в обогащённом виде. Выяснение особенностей регуляции биосистем при децентрализованном управлении привело к дальнейшему развитию модели и подготовило её дальнейшее использование в других областях (применительно к системам развитой рыночной экономики, к некоторым социальным системам и так далее).

Все эти обменные процессы парадигмальными установками, понятиями и методами между различными науками предполагают, что должно существовать некоторое обобщённое видение предметных областей каждой из наук, видение, которое позволяет сравнивать различные картины исследуемой реальности, находить в них общие блоки и идентифицировать их, рассматривая как одну и ту же реальность.

Логично предположить, что общенаучная картина мира выступает именно таким видением. Она интегрирует представления о предметах различных наук, формируя на основе их достижений целостный образ Вселенной, включающий представления о неорганическом, органическом и социальном мире и их связях. Именно эта картина позволяет установить сходство предметных областей различных наук, отождествить различные представления как видение одного и того же объекта или связей объектов, и тем самым обосновать трансляцию знаний из одной науки в другую.

Например, применение в биологии представлений физики об атомах, перенесённых из физики в общую научную картину мира, предварительно предполагало выработку общего принципа — принципа атомистического строения вещества.

Р. Фейнман в своих лекциях по физике писал, что если бы в результате мировой катастрофы научные знания оказались бы уничтоженными и к грядущим поколениям перешла бы только одна фраза, несущая наибольшую информацию об исчезнувшей науке, то это была бы фраза — «все тела состоят из атомов» ³³. Однако для использования этого принципа в биологии нужно принять ещё одно представление — рассмотреть биологические организмы как особый вид тел (как живое вещество). Это представление также принадлежит общенаучной картине мира.

Но если бы какой-либо исследователь выдвинул гипотезу, что посредством представлений об атомах и их строении, развитых в физике, можно объяснить, например, феномены духовной жизни человека — смыслы художественных текстов, смыслы религиозных и этических принципов, — то эта гипотеза не нашла бы опоры в современной научной картине мира, поскольку духовные феномены она не включает в класс тел и не считает веществом.

Таким образом, общая научная картина мира может быть рассмотрена как такая форма знания, которая регулирует постановку фундаментальных научных проблем и целенаправляет трансляцию представлений и принципов из одной науки в другую. Иначе говоря, она функционирует как глобальная исследовательская программа науки, на основе которой формируются её более конкретные, дисциплинарные исследовательские программы.

По аналогии с уже рассмотренным процессом внутридисциплинарной интеграции знаний, можно предположить, что его междисциплинарная интеграция неразрывно связана с эвристической ролью общенаучной картины мира и обеспечивается процессами трансляции идей, принципов и представлений из одной науки в другую с последующим включением полученных здесь новых, наиболее фундаментальных результатов в общенаучную картину мира.

Высокая степень обобщения таких результатов и стремление построить целостную систему представлений о мире, включающую человека, его природную и социальную жизнь, делает эту картину тем особым звеном развивающегося научного знания, которое наиболее тесно контактирует со смыслами универсалий культуры, и поэтому обладает ярко выраженным мировоззренческим смыслом.

Но констатируя существование общенаучной картины мира и её функций (эвристической, систематизирующей, мировоззренческой, онтологической), мы вновь сталкиваемся с весьма непростой проблемой — связей между специальными научными и общенаучной картинами мира.

В конечном счёте идея интеграции картин исследуемой реальности, развивающихся в рамках отдельных наук, в общенаучную картину мира благодаря междисциплинарным взаимодействиям и обмену парадигмальными принципами между различными науками, не снимает следующих вопросов. Являются ли специальные научные картины мира (дисциплинарные онтологии) автономными и внеположенными к общенаучной картине мира формами знания? Если да, то что из их содержания входит и что не входит в общенаучную картину мира? Если же они выступают как фрагменты или аспекты общенаучной картины мира, то как в этом случае устанавливается их взаимосвязь?

Можно ли говорить о научной картине мира как интегральном образе универсума, целостной системе научных представлений о мире, если она складывается из плохо состыкующихся фрагментов? Ведь в истории науки существовали и такие периоды, когда между различными науками, которые сегодня предстают как объясняемые многочисленными междисциплинарными связями, существовали довольно жёсткие границы. «Флогистонная» картина химических процессов плохо состыковывалась с физикой XVII–XVIII веков; дарвиновская картина биологической реальности была основана на эволюционных идеях, в то время как в физике вплоть до последней трети XX века господствовала неэволюционная парадигма. Нерешённость этих проблем и даже отсутствие ясного подхода к их обсуждению, приводит к неустойчивости многих мето дологических концепций, так или иначе столкнувшихся с проблематикой научной картины мира.

На современном этапе всё чаще высказывается гипотеза о включённости картин исследуемой реальности, которые формируются в каждой науке, в качестве фрагментов или аспектов в общенаучную картину мира. Однако рассмотрение научных картин мира как фрагментов общенаучной картины мира выглядит предпочтительным, если мы ориентируемся на современное состояние науки, на тот уровень её развития, который характеризует науку в конце XX столетия. Однако уместно задать вопрос: всегда ли наука имела такой тип организации знаний, который она имеет сегодня? Может быть, на более ранних этапах её исторической эволюции все обстояло иначе?

Чтобы продвинуться в решении этих вопросов, необходим новый подход. Он заключается в последовательном проведении линии историзма при анализе структуры и динамики научного знания. Если с этих позиций рассматривать проблему научной картины мира, то следует учитывать возможность исторического изменения не только состава, но и самой организации научного знания, образующих его основных типологических единиц. И тогда неожиданным может оказаться ответ на вопрос о существовании специальных научных картин мира. Они вполне могут оказаться исторически преходящими формами, имеющими различный статус на разных этапах исторической динамики науки.

Чтобы сделать хотя бы первые конкретные шаги в выявлении всех этих сложных и практически неисследованных проблем, требуется рассмотреть научную картину мира в её исторической эволюции, проследить как она развивается и функционирует на разных этапах истории науки, с учётом следующих основных аспектов: когнитивного (динамика науки как развивающейся системы знания), институционального (развитие науки как социального института) и социокультурного (эволюция науки как особой сферы культуры, взаимодействующей с другими её сферами и с мировоззренческими структурами, выступающими предельными основаниями культуры на той или иной исторической стадии её развития).

В исторической динамике научной картины мира можно выделить три больших этапа (соответственно трём особым состояниям исторического развития науки): научную картину мира додисциплинарной науки, дисциплинарно организованной науки и современную научную картину мира. Каждый из этих этапов имеет свою специфику, которую предстоит выявить в процессе методологического анализа.