Пьер Бурдьё:
Практический смысл.
Книга II. Практические логики.
Предисловие

Из всех преобразований научных практик, вызванных изменением отношения к объекту или, точнее, объективацией этого отношения, самым очевидным, несомненно, является то, что ведёт к разрыву с декларируемым или скрытым юридизмом, с языком нормы и ритуала, отражающим всего лишь ограниченность позиции стороннего наблюдателя и, главным образом, игнорирование этой ограниченности. В самом деле, обыденные практики тем более успешны в социальном отношении и, стало быть, тем более бессознательны, чем менее условия производства диспозиций, продуктом которых они являются, удалены от условий их функционирования. Объективная соразмерность диспозиций и структур обеспечивает соответствие требованиям и объективной необходимости (которое ничем не обязано ни норме, ни сознательному соответствию норме), а также видимость конечной цели, ничего общего не имеющей с сознательным полаганием объективно достигаемых целей. Парадоксальным образом социальная наука нигде так много не говорит языком нормы, как там, где этот язык полностью неадекватен, а именно при анализе социальных формаций, где в силу длительной неизменности объективных условий нормативная часть в реальном определении практик сильно сокращается, а основная задача возлагается на автоматизм габитуса. Это доказывает, по крайней мере, в данном случае, что речь об объекте выражает не столько сам объект, сколько отношение к нему.

Движение от нормы к стратегии аналогично движению от «дологического» или «первобытного» мышления к геометрическому телу, телу-проводнику, насквозь пронизанному необходимостью социального мира: оно стремится занять место в самом основании практики с тем, чтобы зафиксировать её, как говорит Маркс, «в качестве конкретной человеческой деятельности, в качестве практики, субъективным образом». Понятно, что по мере того, как такому способу мышления удаётся преодолеть очевидную дистанцию, полагающую практику как объект, стоящий перед наблюдателем в качестве чуждого ему тела, он может стать теоретическим субъектом практики — как других, так и собственной, — но совсем иначе, чем считают приверженцы «жизненного опыта». Такое присвоение предполагает большую работу, необходимую для того, чтобы сначала объективировать объективные или инкорпорированные структуры, а затем преодолеть дистанцию, присущую объективации, и стать, таким образом, субъектом всего иного, что есть в себе и в других. При этом научная работа доставляет новый опыт, приближая чужое, но не лишая его вместе с тем его чужеродности, поскольку она позволяет хорошо узнать самое чуждое в чужом и одновременно сохранить дистанцию с самым чуждым в самом личном, что является условием настоящего присвоения.

При таких условиях этнология перестаёт быть чистым искусством, она полностью избавляется, благодаря дистанцирующей силе экзотизма, от всех пошлых подозрений в связях с политикой и становится чрезвычайно мощной формой социоанализа. Продвигая, насколько возможно, объективацию субъективности и субъективацию объективности, этнология, например, вынуждает признать в той гиперболической реализации всех мужских фантазмов, которые предлагает кабильское общество, истину коллективного бессознательного, неотвязно преследующего антропологов и их читателей, по крайней мере их мужскую часть. Сочувствующая поддержка или завораживающий ужас, которые может вызвать описание этого мира, не должны скрыть того, что в действительности дискриминация, обрекающая женщин на беспрерывный, унизительный и невидимый труд, существует и сегодня (тем бесспорнее, чем ниже мы опускаемся по лестнице социальной иерархии) как в вещах, так и в умах. К тому же нетрудно обнаружить в статусе, приписываемом гомосексуалистам (а быть может, интеллектуалам вообще), эквивалент существующего у кабилов образа «сына вдовы» или «маменькина сынка», который соотносится с самыми женскими из мужских дел.

Будучи продуктом деления сексуального труда, преобразованного в особую форму разделения труда между полами, разделение мира является наиболее обоснованной из всех коллективных и потому объективных иллюзий. Основанное на биологических различиях и, в частности, тех из них, которые касаются разделения труда по зачатию и воспроизводству, разделение мира базируется также и на экономических различиях и, в частности, порождённых оппозицией между временем труда и временем производства, которые лежат в основе разделения труда между полами. В более широком смысле, нет такого социального порядка, который не стремился бы производить символическое действие, ориентированное на своё продолжение, посредством реального наделения агентов диспозициями, а через них — практиками и свойствами, предписываемыми принципами разделения, начать хотя бы с видимых свойств тела. Вышедшие из социальной реальности, эти принципы участвуют в действительности социального порядка, реализуясь в телах в форме диспозиций. Являясь результатом классификации, эти диспозиции создают видимость объективного основания классифицирующих суждений, например, о склонности женщин к «послушным и простым» занятиям или к податливому и зависимому мышлению; они используются во всех практиках, нацеленных — наподобие магии и множества других, внешне более свободных форм — на подрыв установленного порядка в практиках или намерениях, упорядоченных в соответствии с принципами, вытекающими из этого порядка.