Никита Глебович Алексеев:
Конструктивно-инновационный смысл методологии

В словах высокого уровня абстрактности и общего употребления нередко заключены ловушки понимания: иллюзорным оказывается очевидное, автоматическое схватывание несомого словом смысла. Между тем, что хотел сказать автор текста, и тем, что оказалось воспринятым получателем текста возникает диссонанс, при определённых условиях перерастающий в разрыв, в невозможность «перекодировать» мысль другого в свою. В предлагаемых ниже записках такое слово — «методология».

1

Историко-этимологический анализ, имеющей своей целью реконструкцию бывшей, но уже не существующей языковой действительности, и восстанавливающей её по имеющимся, но уже трансформированным в протекшем историческом процессе последствиям, всегда связан с определённым риском. Возможность превратного истолкования бесспорно возрастает, если за дело берётся не хорошо ориентированный в соответствующих языковых контекстах филолог, а представитель других областей гуманитарного знания. Тем не менее и в этих случаях есть надежда за счёт нетрадиционной постановки задачи получить нечто новое. Риск может оказаться оправданным.

Двусоставность слова «методология» ощущается и легко «прочитывается» получившим среднее образование носителем русского языка. Происходящего при этом структурно-формального схватывания (как это показано на модели «глокой куздры») вполне достаточно при наличии всего лишь одного условия: само это слово не становится предметом обсуждения. Аналогичной структурно-формальной интуиции по отношению к слову «метод» в русском языке нет: оно представляется нам целостным иноязычным образованием, простым внутри себя, что и подкрепляется соответствующим словарным переводом — путь, дорога; переводом, в котором фиксируется последующий (и ставший для нас основным) смысловой пласт. Предшествующий же пласт для анализа явно более интересен. Слово «метод» — «сложенное» слово, состоящее из корня и приставки. Метод — мета-одос (μετα–οδοζ), буквально: между [с] + путь. Естественно предположить, что именно «между [с]» и превращает «путь» в «метод». Следует отметить, что нечто подобное имело место в предтрансформациях лежащего в одном идеально-смысловом пространстве с древнегреческим словом «метод» русского слова «способ» «с пособой (пособлением)».

Попробуем проследить — в эпистемическом плане — что же могло происходить с корневым значением οδοζ (пути), когда оно трансформировалось присоединением предлога-приставки οδοζ, исходя из простого предположения, что ничто не делается просто так, а всегда имеет определённую функционально-смысловую нагрузку.

Проинтерпретируем сначала «мето-одос» как «с-путём». Думается, что привносимое «с» в первую очередь состоит в сдвиге от овеществлённого предметного представления, образа или более точно метки образа, в более сложный контекст, в котором первичное (путь) само становится объектом действия, возможности его организации. Фиксируется, например, наличие или отсутствие «пути» в нечто другом, в частности, в деятеле; несколько по-иному, но фактически то же самое — фиксируется момент владения (владения путём).

И именно благодаря этому становится возможным расширение объёма употребления слова, путь перестаёт схватываться и трактоваться в его конкретно овеществлённой форме, как дорога, мостовая (третье значение слова по словарю) и становится путём вообще по отношению к чему угодно, что, в частности, и фиксируется в словарях при переводе.

Несколько иное «прослушивается» в мета-одосе при значении μετα в качестве между, среди, то есть «между пути», «среди пути». В самом пути полагается нечто там присутствующее и его определяющее, как бы задающее строение или структуру. Тем самым задаётся второй план сдвига первоначального значения: необходимо — по логике ведущегося рассуждения — предположить следующее, второе рефлексивное оформление, накладываемое на первое и замыкающее (завершающее) преобразование исходного значения в целом. Превращение «одоса» в «мето-одос» должно быть закреплено в языковой практике и далее в ней удерживаться; в большинстве случаев это достигается приданием вновь появившемуся слову новой сущности, то есть его существованию в особой действительности. Приписывание (полагание) внутреннего строения, структуры, которую можно изучать, с которой можно работать тем или иным образом, подобную сущность как раз и вводит.

«Профит» человека, копающиеся в происхождении слов, в чём-то странен и в чём-то неожидан. Вряд ли можно доподлинно утверждать, что в результате своих изысков он обязательно получит нечто новое, ему ранее не известное. Скорее всего, произойдёт другое: казавшееся само собой очевидным и понятным вдруг обернётся своей неясностью и внутренней непроработанностью, что и потребует изживания. Поиск (реконструкция) изначальных смыслов, попутно решая эту задачу, оживляет и углубляет всё изучаемое пространство в целом, депредметизируя его. Возможно, нечто подобное имел в виду Э. Гуссерль, говоря о трансцендентальной редукции.

Резюмируем: проведённый этимологический экскурс позволил нам положить в качестве исходной для всего последующего анализа следующую простую мысль: понимание метода (а, следовательно, и методологии как учении о методе) можно достаточно эффективно для решения многих практических задач строить (выводить) на основе двух посылок. Во-первых, метод всегда есть организация пути (прохождения) чего-либо; во-вторых — сам этот путь имеет некоторую структуру. Остаётся ещё не выясненным вопрос, насколько это организация и структура совпадают (или не совпадают) друг с другом.

2

Границы этимологического анализа достаточно очевидны форма слова, начиная с некоторого момента, «окаменевает», не претерпевая в последующим каких-либо изменений; его же содержание (система смыслов) продолжает развиваться. Чтобы «схватить» это развитие, необходимы иные средства. Морфология «перекочевывает» в другую действительность, действительность особым образом структурированных эпистемических систем, в которых слова обыденного языка становятся терминами, несущими внутри этих систем свои специфические функции. Этимологический анализ должен уступить своё место другому подходу. Назовём его структурно-эпистемическим (знаниевым).

Введение термина «метод» в обиход общенаучных и философских исследований обычно связывается с работами Ф. Бэкона и Р. Декарта. Их содержательное раскрытие входящего в метод (а не определение самого этого термина-слова) для наших целей достаточно полно и адекватно может быть представлено следующими выдержками из «Философской энциклопедии» (издание 1960 года, том 1).

Метод по Ф. Бэкону:

«Бэкон считал причиной заблуждений разума ложные идеи, которые он называл «призраками» или «идолами». Он насчитывал четыре вида «призраков». Призраки рода общи всем людям и являются искажённым отражением вещей в силу того, что человек примешивает к их природе свою собственную. Призраки пещеры вытекают из индивидуальных особенностей каждого человека. Призраки рынка заблуждения, вытекающие из неверного использования слов. Призраки театра — ложные учения, завлекающие человека, подобно пышным театральным представления. Путь преодоления «призраков» — обращение к опыту и обработка его индукцией.

Конкретная задача индукции, как её понимал Бэкон, состояла в отыскании форм. Этой цели должны служить предложенные им таблицы присутствия, отсутствия и степеней, то есть учёта изучаемых свойств у отдельных предметов данного класса. Сопоставление этих таблиц позволяет обнаружить тот искомый признак, который необходимо связан с исследуемым свойством, вызывает его, составляет его форму. Истинная индукция, по Бэкону, включает и ряд других приёмов — «вспомоществований» разуму. Поскольку сбор приёмов, заполняющих таблицы, требовал знания массы фактов, Бэкон считал наиболее важной задачей науки их собирание…» [Мельвиль 1960: 215, 216].

Метод по Р. Декарту:

Правила рационалистического метода Декарта представляют собой распространение на всё достоверное знание тех рациональных приёмов, которые применяются в математике. в частности, в геометрии. Они состоят из четырёх требований:

1. допускать в качестве истинных только такие положения, которые представляются ясными и отчётливыми, не могут вызвать никаких сомнений в их истинности;
2. расчленять каждую сложную проблему на составляющие её частные проблемы или задачи;
3. методически переходить от известного и доказанного к неизвестному и недоказанному;
4. не допускать никаких пропусков в логических звеньях исследования.

Зависимостью нашего познания от врождённых идей определяется, по Декарту, совершенство знания и его объём. Достоверно известно очень немногое о телесных вещах; гораздо больше мы знаем о человеческом духе и ещё больше о боге» [Асмус 1960: 449].

Сделаем к приведённым выдержкам несколько технических (по своей направленности — структурно-эпистемических) комментариев:

1. В предшествующих рефлексивных оформлениях (см. выше) метод уже был объективирован как особая сущность, но ещё не стал принципиально важным предметом изучения, «не организовал» вокруг себя особой действительности изучения и трансляции полученных при этом результатов; не было логии метода, то есть методологии как выделенной области деятельности. По сути, последнее — через реально осуществлённые «рабочие процессы» — и было осуществлено Ф. Бэконом и Р. Декартом.
2. Раскрытие содержательных особенностей разработанных ими представлений о методе — задача историков философии; в контексте ведущегося нами рассуждения существенным оказывается иное — через что (помимо фиксации необходимости особого предмета изучения) возникает собственно методология. В первом приближении можно указать на следующие основания или посылки, структурирующие любые последующие штудии о методе.

   Во-первых, метод, трактуемый уже как сложноорганизованное целое (и как система действий, и как знание о правильной их соорганизации), тем самым начал пониматься как система идеальных (знаниевых) средств, что имело своим следствием сдвиг представления о методе как бы вглубь самого метода стало необходимым, хотя на первых порах это могло и не осознаваться, выработать (отобрать и приписать из уже имеющихся) характеристики (элементы) конструирования и изложения метода: правила, предписания, ограничения и так далее.

   Во-вторых, тем самым были предзаданы как форма трансляции (воспроизводства) метода, так и традиция способа работы над его развитием и совершенствованием: введение новых (либо по содержанию, либо по форме, либо по тому и другому одновременно) единиц, изменения их последовательности, типа связи между собой и так далее.

   Все указанные, да и ряд других конструктивных возможностей широко использовались в последующем развитии учения о методе; в качестве примера можно указать на введение такой характеристики (единицы) описания метода, как категория.

3. Наконец, весьма существенным оказался сам факт существования (и это относится прежде всего к философии, хотя имеет значение и для научных дисциплин) различных форм представления общего метода. Последнее как бы «развязало руки» для конструктивной работы, послужило основанием (как правило в качестве неосознаваемого базового допущения) для совершенствования, изменений и инноваций в структуре метода. Методология тем самым приобрела в общем функционале своей деятельности внутреннюю «техническую» составляющую, автономизированную к «внешним запросам» на разработку тех или иных методологических средств.
4. Думается, очень важно то, как бы само собой ясное и очевидное допущение, сделанное Бэконом и Декартом, а после них крепко вошедшее в традицию: понятие о методе, учение о методе необходимо для сознания отдельно взятого человека, любого человека, занимающегося такой деятельностью (например — наукой), где знания о методе нужны. Подчеркнём резче — знания о методе нужны всем, но всем по отдельности; и в этом смысле их представления о методе являются «индивидуалистическими», то есть ориентированными на произвольного, но атомизированного субъекта. Вопрос о том, является ли сознание и мышление прерогативой индивида (хотя только в индивидах оно и протекает) просто не ставился на обсуждение.

3

Фактически только в XX веке именно данный вопрос и начал обсуждаться в различных формах. Проведу несколько, на мой взгляд, наиболее характерных примеров.

Для начала, видимо, следует указать французскую социологическую школу, где, начиная с Дюркгейма, исследовались преобразования (перенесения) коллективно совершаемых действий (ритуалов и так далее) в индивидуально присваиваемые слова и мысли. Правда, относилось это к различным архаичным формам. Весьма интересен анализ работ. — М. Бубера, книга которого «Два образа веры» недавно вышла в переводе на русский язык. Его идеи о соотношении «я и ты» как определяющие то, чем мы на самом деле являемся, оказали сильное воздействие на М. М. Бахтина, книга которого «Поэтика Достоевского», переизданная в 1963 году, активно повлияла не только на философскую, но — и это важно подчеркнуть — на психологическую и педагогическую мысль. Ведущая идея этой книги — диалогичность мышления, что и было продемонстрировано при разборе творчества М. Ф. Достоевского на примерах речи из повседневной жизни. Явное влияние так трактуемого диалога чётко прослеживается в получившей у нас признание «Школе диалога культур», развиваемой В. С. Библером и его многочисленными последователями.

Если вкратце подытожить эти разрозненные отметки, то в них всюду ставилась под сомнение именно та, вышеописанная предпосылка: идея индивидуальной автономности мышления и её логическое продолжение — идея метода (методологии) ориентированного (ориентированной) на отдельного индивида (личность).

В непосредственной практической работе с людьми (где образовательный аспект всегда является одним из ведущих) прорыв, трансцензус в понимании был сделан Московским методологическим кружком (ММК), который вёл свою работу под руководством Г. П. Щедровицкого. Пояснить это утверждение пожалуй лучше всего одним личным впечатлением. Автору этих заметок очень повезло, что в течении многих лет ему пришлось общаться с двумя таким выдающимися мыслителями, как Георгий Петрович Щедровицкий и Владимир Соломонович Библер. И вот что приводило в изумление при анализе характера работы на проводимых ими семинарах.

Проводится блестящий анализ диалогичности (полилогичности) мышления в семинаре В. С. Библера, выступает докладчик примерно на час-полтора, затем более короткие, но также монологичные (по характеру процесса говорения) выступления участников семинара. Противоположная картина у Г. П. Щедровицкого, не апеллирующего к диалогичности (иногда критикуемого за авторитарность), зачастую не дающего докладчику и пяти минут, но обязательно втягивающего несколько активных «семинаристов» в обсуждение — с обязательной чёткой фиксацией их позиций.

Такое разведение двух образов в чём-то бесспорно гротескно; тем не менее, как мне представляется, оно фиксирует различие теоретического и практического воплощения принципа диалогичности (полилогичности). Мне думается, что в первом случае мы имеем полилогичность в идее, в утверждении её смысла; во втором — сделан прорыв в структурную организацию самого процесса обсуждения и, соответственно, мышления. Уже не идея мышления, а оно само стало полилогичным. И именно это имеется в виду, когда говорится о практическом (в шутку — «практищенском») отношении. И не случайно, что такая именно форма была снята и далее развита в практике проведения организационно-деятельностных игр (ОДИ).

Также не случайно, что базовой схемой ММК и практики проведения ОДИ стала схема коллективной мыследеятельности. В моей интерпретации она состоит в введении и различении трёх пространств: мышления, мыследеятельности и деятельности.

Собственно метод (и методология) занимается построением переходов между этими пространствами; в этом её конструктивно-инновационный смысл. Построение перехода всегда связано с первичной разметкой (в случае прорыва) пространства, в которое сделан выход, а уже при её (первичной разметке) проработке и преобразовании появляется теория, собственно же методологическое «умирает». Переход таким образом даёт базовые различения, что полностью, на мой взгляд, соответствует общей интуиции в понимании методологии. Реализация перехода (прорыва) — коллективна (отметим в этой связи тот интересный факт «кучкования» выдающихся мыслителей в истории: немецкая классика, озёрная школа в Шотландии, античная Греция и так далее) в том смысле, что мышление в ней распределено, предполагает как наличие различных позиций, так и их борьбу и кооперацию между собой.

Организационно-деятельностный аспект методологии (когда она начинает транслироваться, «закрепляться на носителях») в этом случае уже не может состоять в организации любого произвольно взятого сознания по некоторому выделенному и для всех одному шаблону. Он заключается совсем в другом — соорганизации работы отдельных сознаний в едином общем процессе над некоторой для них принципиально важной проблемой, темой или задачей.

Соорганизация коллективно организующегося мышления, а не организация отдельных сознаний (в конце концов это личное право и личная обязанность) и является той методологической установкой или позицией, которой мы обязаны XX веку.