Александр Анатольевич Ослон:
Опросы общественного мнения

Опросы общественного мнения как смысловая проблема

Смысл понятия «опрос общественного мнения» далеко не очевиден и требует семантических уточнений, причём как по отдельным словам, так и в целом. Возьмём, к примеру, слово «мнение», относительно которого, оказывается, есть много разных мнений. Так, патриарх российской социологии Борис Андреевич Грушин считает, что мнение о чём-либо — это осознанная позиция, сформированная в ходе осмысленных коммуникаций с другими людьми и выражаемая в виде связного и обоснованного суждения. Именно это Борис Андреевич утверждал на недавней большой социологической конференции «Пути России 2006: Проблемы социального познания» (МВШСЭН, 3–4 февраля 2006 года).

Между тем, в древнегреческой традиции, мнение (δοξά — докса) — выражающее импульсивную оценку чувственное отношение, «неразумное» знание — противопоставлялось тому, что составляет истинное знание (λογος — логос). Если следовать «древнегреческим» определениям, то в общественном мнении не стоит искать признаки знания-логоса, — наоборот, его сущность составляет как раз недодуманное, недопонятое, недоосознанное и даже «примитивное, архаическое». В любой теме специалисты и квалифицированные дилетанты, способные на «логически выверенные» высказывания, составляют ничтожное меньшинство. Тогда как подавляющее большинство людей думали на эту тему мало, информацию по ней не собирали и не систематизировали, со специалистами не общались и в конечном счёте с точки зрения специалистов являются в ней профанами.

Значит ли это, что следует высокомерно отворачиваться от этих «профанных» мнений и не проводить опросов для их выявления? Пусть это приблизительные представления и смутные ощущения, выраженные к тому же неуверенно, но это ведь ровно то, из чего исходят в своих оценках и в своих действиях сами люди. Эти их личностные, субъективные, можно сказать, родные мнения, именно они (и только они) имеют для них смысл, даже если все специалисты вместе взятые сочтут их «до и нерефлективными». Они могут быть спонтанными и неустойчивыми, могут легко изменяться под влиянием общения с другими людьми и обстоятельств, могут терять своё значение и даже забываться. Но если в данный момент у человека есть вот такое «неправильное» мнение, то, не поняв его, невозможно понять человека. На этом настаивает «понимающая социология», основанная Максом Вебером, и здравый смысл, выраженный, например, Уолтером Липпманом. Что же касается разделения на знатоков и профанов, то оно — иллюзорно, так как на каждого знатока, как известно, найдётся другой суперзнаток, по отношению к которому знаток будет выглядеть профаном.

Такова реальность: люди сплошь и рядом имеют мнения относительно того, что знают хорошо, не очень хорошо и совсем плохо. Когда человек смотрит телевизор и думает всего несколько минут в день (а может, и неделю) о событиях в мире, он всё-таки составляет своё мнение, например: «что-то Америка делает не то». И пусть к этому мнению подталкивает сам телевизор, оно, будучи воспринятым с экрана, становится уже его личным достоянием, то есть фрагментом его собственной «картины мира». Более того, он, со своим мнением, может вступить в спор с соседом, который тоже не американист, а слесарь или брокер, но думает об Америке совсем иначе и готов пылко доказывать, что его мнение — вернее. Где они — и где Америка? И тем не менее, с подачи телевизора, газеты, разговора в трамвае, реплики сослуживца каждый может оказаться причастным в полном смысле этого слова к высокой политике, тайной дипломатии, светской жизни, большому спорту и так далее, то есть составить своё мнение о чём угодно и при случае выразить его в виде собственного суждения.

В каждый момент времени мириады мнений — обоснованных и бездоказательных — высказываются или готовы быть высказанными в ходе взаимодействий между людьми, как непосредственных, так и опосредованных текстами, фильмами, новостями, слухами и так далее. Все эти коммуникационные процессы создают особую среду — социальный эфир, в котором какие-то суждения слышны только тем, кто находится рядом, или даже остаются во «внутренней речи», будучи невысказанными. А чьи-то голоса, усиленные средствами массовой информации, доходят до очень многих людей, охватывают гигантские аудитории. И в то же время социальный эфир воздействует на каждого человека: все мы прислушиваемся к нему, улавливаем в нём что-то, формируем и изменяем свои мнения по разным темам, чтобы в дальнейшем по ним высказываться и тем самым вносить свой, пусть микроскопический, вклад в его непрестанные изменения.

Общественное мнение — это вся совокупность социальных коммуникаций, само содержание социального эфира.

Люди чувствительны к происходящему в социальном эфире, так как у каждого есть особый орган чувств — «социальная кожа» (Э. Ноэль-Нойман). С его помощью все мы пытаемся понять, «о чем и что говорят», какие темы сегодня актуальны, и решаем, какие суждения по этим темам отвергнуть и к каким присоединиться, сделать их своим мнением. Социальный эфир находится в постоянной динамике, так же, как и земная атмосфера. Люди следят за его состоянием, как следят за состоянием земной атмосферы, то есть за погодой. Можно сказать, что опросы общественного мнения дают информацию о состоянии социального эфира, аналогичную той, что получают метеорологи, отслеживая состояние земной атмосферы в выборочных точках, где установлены их измерительные приборы. Так же и опросы — это зондажи состояния социальной атмосферы, её диагностика, определение сегодняшней социальной погоды. В этом смысле полу чаемые в ходе опросов «проценты» — не общественное мнение, а всего лишь индикаторы состояния общественного мнения. Как и показания барометров у синоптиков — это не погода.

Обозначенные два подхода к пониманию смысла опросов общественного мнения — рациональный и коммуникационный — принципиально различны. Каждый из них заставляет по-своему отвечать на дальнейшие вопросы: каковы реальные и иллюзорные цели опросов, что такое осмысленные опросы, какие конструкции вопросов допустимы, как интерпретировать результаты опросов, в чём состоят польза (и вред) опросов для общества, какова социальная роль тех, кто проводит опросы, а также тех, кто их заказывает, и тех, кто пользуется их данными. Вопросы можно продолжить, но все они в конечном счёте сводятся к главному вопросу, поставленному Б. А. Грушиным ещё в 1990 году: «Что мы в действительности изучаем, когда думаем — или делаем вид, — что изучаем общественное мнение?»

Опросы общественного мнения как коммуникационная проблема

Чтобы понять друг друга, люди задают друг другу вопросы. В этом смысле опросы общественного мнения — всем знакомая практика. Но принципиальная особенность опросов состоит в том, что вопросы задаются систематически и «всем подряд», независимо от того, разбирается человек в обсуждаемой теме или нет. Специалистов по любой теме не так уж много, поэтому среди случайно отобранных респондентов вероятность встретить их очень мала. Следовательно, чаще всего в ходе массовых опросов вопросы задаются тем, кто недостаточно компетентен, то есть не обладает должными познаниями и опытом. Впрочем, вопросы социологов в таких опросах и не нацелены на разговор со специалистом — напротив, любая тема обсуждается так, чтобы выявить не собственно знания, а эмоционально окрашенное отношение к событиям, объектам, явлениям, персонам, институтам и так далее. Изучается, конечно, и уровень знаний, но не для получения «экспертных» суждений по существу, а для понимания общего уровня информированности.

Спрашивается: (1) зачем же нужны ответы людей на вопросы, в которых они заведомо некомпетентны, и (2) если задавать такие вопросы действительно зачем-то нужно, то как же люди на них отвечают — неужели случайным образом?

Начнём с вопроса (2). Чтобы ответить на него, разделим все мыслимые темы вопросов на два больших класса. В первый пусть войдут те, которые касаются только специалистов и никогда не обсуждаются не-специалистами между собой. Ко второму классу отнесём темы, о которых говорят и специалисты, и не-специалисты. Чтобы провести приблизительную границу между этими двумя классами, не надо подслушивать всевозможные разговоры, а достаточно решить, что ко второму классу относятся все темы, встречающиеся в масс-медиа. И к любой из них своё отношение могут выразить не только специалисты, но и люди, весьма и весьма далёкие от этих тем. Это эмпирический факт: в обсуждении всякой телепередачи или газетной публикации, в принципе, может поучаствовать каждый взрослый человек. Всегда есть, конечно, и те, кто по какой-то «медийной» теме ничего не может сказать (и, соответственно, при опросе «затрудняется ответить»), но таких людей оказывается тем меньше, чем активнее обсуждается эта тема в масс-медиа. Далее, важно отметить, что у специалистов и не-специалистов в основе производства суждений на «медийные» темы лежат существенно разные механизмы. Специалист владеет особыми знаниями — «специальной» теорией. Она представляет собой достаточно связную систему специфических понятий, основанную на достоверных (как он считает) сведениях, а также правила рассуждений и вывода умозаключений ¹. Иногда это «научная» теория, но чаще — концентрированный экспертно-практический опыт проб и ошибок, уже совершенных другими людьми. Чтобы стать специалистом, человек должен затратить силы и время для освоения опыта предшественников и приобретения своего собственного. Каждый (или почти каждый) человек является специалистом в каких-то немногих областях, а в остальных — конечно, остаётся не-специалистом.

Не-специалист по определению не владеет «специальной» теорией, но тем не менее по «медийным» темам обычно высказывает вполне определённые суждения, которые представляются специалисту «наивными». Поэтому можно сказать, что он их производит на основе «наивной» теории, которая может быть фрагментарной, алогичной, стереотипной, мифологичной и даже фантастичной. Нодля её носителя она вполне приемлема и легитимна, более того, именно она определяет то, что он считает реальностью, и предопределяет его вполне реальное поведение ². Ибо человек действует только исходя из того, что подсказывает его собственная теория — «специальная» (редко) или, при её отсутствии, «наивная» (в подавляющем большинстве случаев).

Из этого вытекает ответ на вопрос (1): не зная «наивных» теорий друг друга, мы никогда не сможем друг друга понимать. В повседневности люди, собственно, для того и разговаривают, задают друг другу вопросы, чтобы взаимно прояснить «наивные» теории, сопоставить их и, возможно, скорректировать. А социологические опросы — это научно обоснованный метод выявления массово распространённых «наивных» теорий, касающихся того, о чём говорят или могут говорить масс-медиа.

Остаётся понять, кому и зачем необходимо это знание выявленных опросами «наивных» теорий, имеющих в данное время хождение в обществе. Распространённый ответ звучит так: опросы — это зеркало, в которое смотрится общество, чтобы путём такого рода обратной связи рефлексировать и понимать самое себя. Но это наивный ответ, так как результаты опросов, составляя мизерную часть тотального информационного потока, в минимальной степени принимаются в расчёт носителями сколько-нибудь широко распространённых «наивных» теорий.

На самом деле опросы всерьёз нужны тем, чьи действия так или иначе могут влиять на «наивные» теории, разделяемые десятками миллионов наших сограждан и предопределяющие их поведение. К таким людям прежде всего относятся те, кто принимает решения, как нам жить, — то есть деятели политической, законодательной и управленческой сферы. А также те, кто в самых разных формах объясняет, как устроена наша жизнь, то есть деятели культурной и информационной сферы. Эти две социальные категории — «люди решающие» и «люди объясняющие» — собственно, и создают своими действиями и текстами «медийные» темы. Они являются специалистами лишь в узких секторах, но — внимание! — не должны исходить из «наивных» теорий о том, каковы «наивные» теории, распространённые в обществе. Они должны хорошо разбираться в том, что думает «народ», чтобы избежать неточных, неадекватных, иллюзорных представлений о мнения, возможных суждениях и вероятных поведенческих реакциях людей. Иначе говоря, они должны быть «гражданами, хорошо информированными» ³ о социальной реальности, возникающей из массовых «наивных» теорий.

Опросы общественного мнения: мозаика социальных определений

До конца 1980-х годов систематические опросы общественного мнения в нашей стране не проводились, хотя нельзя сказать, что о них совсем ничего не было известно, — ведь даже газета «Правда» иногда ссылалась на исследования служб Гэллапа и Харриса. С конца 1980-х опросы стали привычной практикой, и вот уже почти двадцать лет они входят в обиход политиков, экспертов, журналистов, чиновников, бизнесменов и так далее. А само понятие «опрос» стало частью социальной реальности: это означает, что имеют хождение различные его определения, причём разные группы людей вкладывают в это понятие самые разные смыслы. То же происходит и с теми, кто производит опросы. Их привычно называют социологами, хотя правильнее использовать другой термин — поллстеры (от англ. poll — «опрос»).

Содержательные определения понятий «опрос» и «поллстер» формируются в тех социально-профессиональных средах, или, следуя Бурдьё, в тех социальных полях, участникам которых приходится практически иметь дело с опросами. Так как в каждом поле существует своё представление о смысле того или иного понятия или явления, то и эти понятия участники разных полей трактуют по-разному.

В политическом поле укоренено представление, что опросы — это инструмент получения рейтингов конкурирующих политиков и партий. Для участников этого поля рейтинги играют примерно ту же роль, что и курсы акций на бирже: политики оценивают свои шансы, аналитики получают пищу для комментариев, политтехнологи определяют стоимость своих услуг. Все они стремятся как-то повлиять на рейтинги, но в то же время рейтинги они считают чем-то почти мистическим.

В управленческом поле опросам придаётся инженерный смысл: в рамках проектов, предполагающих массовые реакции, они рассматриваются как контур обратной связи. Обычно это крупные социальные проекты, инновации и реформы, которыми занимаются государственные институты. Опросы выступают в роли источника информации о восприятии населением или его отдельными группами действий социальных инженеров. Поллстерам здесь приписывается функция технических измерений сигналов обратной связи, что необходимо для оценки и коррекции принимаемых решений.

Участники поля бизнеса занимаются рыночными проектами, зачастую затрагивающими массовые группы потребителей. Но по своим целям эти проекты радикально отличаются от государственных инноваций: здесь критериями выступают не социальные аспекты (как в управленческом поле), а экономическая выгода и достижение конкурентных преимуществ. Опросы в таких проектах выполняют задачи маркетинга, их результаты служат компасом для движения к поставленным целям. А поллстеры — уже не просто измерители того, «что получается», а своего рода «разведчики», выявляющие специфику потребительских предпочтений и действующие в одной упряжке с бизнесменами ради эффективности и успешности их проектов.

Поле масс-медиа нацелено на производство информации, привлекающей внимание массовых аудиторий. С одной стороны, это бизнес, поэтому масс-медиа используют опросы для своих внутренних целей: измерения и исследования аудитории потребителей. С другой стороны, результаты опросов — это информация, пригодная для изготовления интересных аудиториям материалов. Поэтому в масс-медиа специальный персонал комментаторов и аналитиков занимается переработкой исходного «сырья» опросов в продукты, соответствующие установленным в этом поле канонам. Поллстеры, таким образом, выполняют роль поставщиков информации.

Поле науки декларирует, что в нём происходит поиск истины, опросы традиционно «приписаны» к социологическому научному комплексу. Поэтому часто употребляется клише «социологические опросы», хотя сами исследования могут не иметь никакого отношения к собственно социологии. В этом поле научный смысл опросов состоит в том, что с их помощью выполняются исследования и изучается, что «на самом деле» думают люди. Так как это делается «научно обоснованными» методами, то результаты опросов претендуют на статус истинного знания. Поллстеры здесь выступают как учёные, именуют себя социологами и нацелены на научную карьеру, действуя по правилам, принятым в поле науки: достижение учёных степеней и званий, производство статей и монографий, чтение лекций и докладов.

Сами поллстеры существуют и действуют в своём профессиональном поле. Здесь опросы рассматриваются как особого рода занятие: им отдаётся рабочее время, для них требуется специальная квалификация, они стимулируются надеждами на профессиональный и жизненный успех. Специфическими для этого поля являются такие аспекты, как отношения с заказчиками опросов, конкурентные и партнёрские отношения с иными участниками профессионального поля, а также в целом с «внешним миром» других полей. Что касается определений опросов, то здесь они обычно имеют технологический характер и конструируются из специальных понятий типа «репрезентативная выборка», «открытые и закрытые вопросы», «сеть интервьюеров», «интервью по месту жительства», «линейные и табличные процентные распределения» и пр. Этот внутренний язык в иных социальных полях хождения не имеет, как, впрочем, и определения опросов из других полей в профессиональном поле чаще всего воспринимаются как дилетантские и неправильные.

Есть также массовое поле, в котором «обитают» те, кого такой предмет, как опросы, фактически не интересует, и в котором эта тема практически не актуализирована. В нём распространены «наивные» определения, согласно которым опрос — это «когда опрашивают население и получают проценты», а поллстеры — это «те, кто проводит опросы».

Опросы общественного мнения и общество

В продолжение темы возникает вопрос о смыслах опросов по отношению к обществу в целом.

Сначала рассмотрим стандартную версию ответа на этот вопрос. Здесь речь идёт об обществе, основанном на базовом постулате «равенства/свободы» его членов как естественном праве и, следовательно, на признании каждого из них самостоятельным индивидуумом со своим собственным мнением. Из этого вытекает теория «равной значимости мнений свободных людей», а из неё — теория «права голоса» и соответствующий метод голосования, с процедурой принятия решений по «правилу большинства». Комплекс теорий «свободы/равенства/голосования/большинства» возник в XVII–XVIII веках, привёл к конструкции социального порядка, известного как демократическое устройство общества, и ознаменовал собой наступление эпохи Просвещения. Одним из наиболее важных элементов этой конструкции является наличие институтов «плебисцитов/референдумов/выборов/опросов», предназначенных для сбора и учёта мнений граждан. Таков «классический» смысл опросов общественного мнения: они позиционируются как один из столпов демократического общества.

Однако не все так просто. Демократические идеи несли в себе разрушительный заряд по отношению к традиционному обществу, уходящему корнями в Античность и Средневековье и основанному на жёстком разделении сословных сегментов и регламентации социальных ролей в каждом из них. Такое «герметичное» устройство — в котором крестьянин не мог стать придворным, вассал принадлежал сюзерену, ремесленник был бесконечно ниже аристократа, — воспроизводилось из поколения в поколение, и общество было неизменно-устойчивым. Тогда как постулаты «равенства/свободы» предполагали слом сословных перегородок, атомизацию общества, его распыление на множество равных и свободных индивидуумов. Оказалось, что в «царстве свободы» возникает необходимость в особых социальных проектах, обеспечивающих «скрепление» общества, сохранение и охранение его целостности. Исторически сложились два типа таких проектов — «коллективистский» и «индивидуалистский».

«Коллективистский» проект основан на идеях Жан Жака Руссо (1712–1778), предложившего в качестве «несущего каркаса» общества идею «общественного договора», в соответствии с которым каждый свободный член общества передаёт свои права в пользу этого общества. А общество рассматривается как высший суверен и действует согласно «общей воле» большинства, выявляемой голосованием и распространяющейся на каждого человека ⁴. Как показывает история, на практике эта теория неизбежно приводит к возникновению концентрирующих в себе власть институтов — носителей «общей воли» со своим персоналом-номенклатурой и отчуждённого от них общества. Таким — «руссоистским» — было, например, советское государство/общество, устойчивость и целостность которого поддерживали институты государственной власти, использующие силовое принуждение к исполнению требований «общей воли». Сущность таких институтов предопределил тот же Руссо: «Исправьте взгляды людей — и нравы их сами собой сделаются чище». В «коллективистском» обществе именно государственная власть в конечном счёте берёт на себя определение «общей воли», навязывает её и тем самым удерживает общество от распада. Опросы в таком случае становятся излишними и если используются, то лишь в качестве демократической декорации.

В конкурирующем c «коллективистским» — «индивидуалистском» проекте, основанном на идеях Адама Смита (1723–1790), за членами общества остаются их права и свободы, но с условием соблюдения принятых в обществе законов. Фундамент устройства общества составляют частная собственность и рыночные отношения, и если законы тому способствуют, оказывается, что члены общества могут действовать эгоистично, во имя собственной выгоды, но такое их одновременное поведение ведёт тем не менее к росту общественного блага ⁵

Поэтому на институты власти, управляющие обществом от имени «общей воли», ложится ответственность за установление разумных законов и пресечение их нарушений. Но в такой конструкции власть не может своей мощью принудить членов общества соблюдать законы и, следовательно, обеспечить целостность общества — иначе она превратится в свой силовой, «руссоистский» антипод.

Для скрепления индивидуалистского общества, удержания его от распада используются совсем другие — не силовые, а символические — механизмы. Они принуждают видеть в обществе высшую ценность, наделяют то, что служит ему во благо, священным, сакральным смыслом, а тому, что вредит обществу, придают греховный характер ⁶. Подобно религиям, «институты скрепления» создают свою святыню, общество, и возбуждают в членах общества внутренние моральные убеждения (гражданские чувства) по отношению к символам общества — к его истории, героям, памятникам, к его властным, силовым и прочим учреждениям и, конечно, к его законам и конституции. Это происходит в форме исполнения особых квазирелигиозных действий — ритуалов. И именно ритуалы создают и поддерживают существование в сознании людей символов, идей и понятий, несущих указанные сверхценные смыслы. Так происходит превращение индивидуумов, озабоченных собственным благом, в членов общества и, следовательно, созидание самого общества. Среди ритуалов, скрепляющих общество, есть очевидные — например, инаугурация президентов, коллективные парады и празднования, церемонии награждений, выноса знамён и так далее. А есть ритуалы подспудные, незаметные, постоянно активирующие в языке и в сети коммуникаций сакральные понятия индивидуалистского общества: «мы», «народ», «право», «свобода», «гражданин», «закон», «страна», «государство» и так далее.

А также — среди прочих базовых, скрепляющих понятий — «общественное мнение» и «опрос». Так что когда перед вами — публикация результатов опроса общественного мнения (в том числе и в нашем журнале), то имейте в виду, что сам факт такой публикации, кроме всего прочего — элемент демократического ритуала, участвующего в формировании демократии ⁸.

Опросы общественного мнения как лекарство от социальных иллюзий

Невозможно жить в обществе и не думать о том, как это общество устроено, не формировать свои представления о классах, слоях, стратах, группах и так далее, составляющих общество.

Так, в советские времена в ходу было деление на официальные социально-учётные группы: «рабочие», «крестьяне», «служащие», а также «интеллигенция», «цеховики», «бюрократы», «члены партии» и другие. Эпоха перестройки ввела в оборот «номенклатуру», «красных директоров», «диссидентов», «кооператоров», «прорабов перестройки» и прочее. В бурные 1990-е годы лексикон сменился, и в языке описания общества появились «демократы», «бизнесмены», «бандиты», «чиновники», «бюджетники», «олигархи», «новые русские», «средний класс», «политический класс». Этот список можно продолжать, но в любом случае возникает вопрос о том, являются ли такого рода группы реальностью или они представляют собой то, что Пьер Бурдьё называл «классами на бумаге».

Что такое, например, «средний класс» в современной России? Специалисты спорят о содержании этого термина и не могут договорится, журналисты видят в нём модную фигуру речи, а те, кто готов отнести себя к «среднему классу», делают это на самых разных основаниях, включая «жизнь моя средняя — ни то, ни се».

Примерно то же самое было с этим термином и на Западе 50–60 лет назад, но с тех пор его социальные смыслы там распространились, синхронизировались и стабилизировались. То есть западное общество стало понимать под «средним классом» что-то вполне определённое — и примерно одно и то же. Таким образом, «средний класс» стал социальной реальностью в том смысле, что он «узнается и признается». В самом деле, как созвездие у Гудмена, которое начинает существовать лишь тогда, когда найдено и описано в качестве созвездия, так же и группа, класс, род, регион, нация начинают существовать для тех, кто туда входит, и для всех остальных — лишь тогда, когда они отличаются по какому-либо основанию от других групп, то есть узнаны и признаны (Бурдьё П. Социальное пространство и символическая власть. // Начала. — М., Socio-Logos, 1994. С. 204).

В России же смысл понятия «средний класс» пока настолько размыт, что он остаётся «классом на бумаге». Это, конечно, не мешает думать и писать о нём но только как о конструкции, находящейся в стадии становления. Состоится ли «средний класс» в России? Скорее, да — многочисленные исследования (в том числе представленные в нашем журнале) показывают, как происходит его постепенное превращение из умозрительного понятия — в социальную реальность. Таковы современные российские обстоятельства. Очевидно, что конструирование групп не может быть конструированием из ничего (ex nihilo). Оно может быть тем более успешным, чем в большей степени базируется на реальности, то есть … на объективных связях между людьми … Эффект теории тем сильнее, чем теория более адекватна (Там же. С. 204).

Известны случаи, когда абстрактные теоретические конструкции, возникшие в умах немногих мыслителей, становились социальной реальностью, охватывали миллионы людей и «программировали» их чувства, воззрения и действия. Чего стоит хотя бы пример, когда небезызвестный «призрак коммунизма бродил по Европе» и в итоге превратил «рабочий класс» из «класса на бумаге» в жестокую реальность неисчислимых бедствий, революций, гражданских войн, гибели и рождения новых государств.

Но такого рода примеры — скорее исключение, нежели правило. Чаще теории общества, дающие имена социальным группам и разделяемые немногими энтузиастами, не имеют шансов широко распространиться, породить весомые, «узнанные и признанные» сообщества единомышленников, стать заметной частью социальной реальности. Такова в нынешней России участь либеральной теории «невидимой руки рынка», идей леворадикального социального протеста, основанных на императивах равенства, справедливости, а также идеологии феминизма, евразийства, нацизма, имперского возрождения, политкорректности, концепций экологических и правозащитных приоритетов и так далее.

Всё это и многое другое представляет собой (может быть, пока?) скорее социальные иллюзии, а не социальную реальность.

Пожалуй, больше всего социальных иллюзий возникает у тех, кому по необходимости приходится много размышлять о структуре общества. К таковым относятся, в частности, озабоченные выборами политики, партийные деятели, а также их консультанты, политтехнологи, работники информационного сервиса. У них особый взгляд на общество: он сфокусирован так, чтобы различить в общей массе населения свои и чужие электоральные группы, соотнести их, оценить свои шансы на электоральный успех. Из чего они исходят — из социальной реальности или из социальных иллюзий? Что они видят — реально сложившиеся электораты (чаще всего небольшие и диффузные) или то, что желают увидеть (мощные группы голосующих за них избирателей)? Чаще всего, конечно, политики живут в иллюзорном мире! Как он возникает — хорошо иллюстрирует знаменитый рисунок, в котором каждый усматривает то, что захочет: либо молодую девушку, либо древнюю старуху (карикатурист У. Хилл, 1915). По аналогии с этим рисунком можно вспомнить осень 1999 года, когда политические элиты, разглядывая результаты опросов населения о росте «народного рейтинга» В. Путина, говорили что-то вроде: «Этого нет и не может быть, потому что мы этого не видим».

Но… прислушаемся к Бурдьё. Спонтанные воззрения на социальный мир, «folk theories» … (или то, что я называю спонтанной социологией), так же, как и учёные теории … составляют часть социальной реальности и могут получить совершенно реальную власть конструирования, как в примере с марксистской теорией (Там же. С. 191). Только после выборов в Думу в декабре 1999 года «народные теории» — «folk theories» — о В. Путине были приняты «слугами народа». А сколько было (и есть!) примеров заблуждений экспертов, наоборот, относительно популярности второстепенных политических фигур только на том основании, что они занимали высокие посты, часто мелькали на телеэкране и излучали уверенность в правомерности своих социальных иллюзий.

Мораль: если ты не хочешь оказаться в плену иллюзорных политических проектов и намерен трезво смотреть на социальную реальность, нельзя игнорировать авторитетные опросы населения, так как, по словам Бурдьё, «социальный мир может быть назван и построен различным образом в соответствии с различными принципами видения и деления», но: Власть внедрять в чужой ум старое или новое видение социального деления зависит от социального авторитета, завоёванного в предшествующей борьбе (Там же. С. 204).