Александр Иванович Неклесса:
Интеллект, Элита, Управление

Введение

Основное содержание ХХ века — кризис цивилизации Нового времени и мировоззренческая революция. Триада социальных проектов — коммунизм, фашизм, глобализм — по мере их развёртывания проявляли внутреннюю неполноценность, трансформируясь из утопий в антиутопии. Момент истины столетия — 1968–1973 годы — эпицентр социокультурной революции, обозначившей рубеж перерождения, угасания энергий протестантского мира и одновременно — выхода на поверхность, социальной, культурной реабилитации ряда подспудных и маргинальных течений. «Глобальная деколонизация мира» предопределила неопределённость социального контекста, широкую вариабельность его потенциальных состояний, усилив вместе с тем тягу к их предварительному прочтению и активному воздействию на будущую планетарную конструкцию. В ХХ веке в ряде стран выстраивается специфическая интеллектуальная индустрия («фабрики мысли»), объединяющая знание и политику, занимающаяся разработкой оптимального курса действий в самых разных областях человеческой деятельности. Впервые в истории футурология, социальное моделирование и прогнозирование из интеллектуального экзерсиса, более-менее целеустремлённого дискурса (а чаще — простого гадания на кофейной гуще) превратились в средство «активного представления будущего», его планирования. Будущее оказалось «слишком важным, чтобы отдать его на откуп факторам случайности». Постепенно на планете прочерчиваются предварительные итоги «процесса формирования лучшего будущего» — контуры новой системы глобального мироустройства, Четвёртого Рима. Россия, лишённая собственной системы стратегического планирования и концептуальной разведки оказалась заложницей чужих стратегий, объектом, а не субъектом игры на глобальном шахматном поле.

I

Уважаемые коллеги! Тематика нашей встречи определена как триада: интеллект, элита и управление, что предопределяет логику и внутреннюю структуру сегодняшнего дискурса. Естественно, я поверну тему по-своему, как это, впрочем, делает практически каждый специалист. А если будут возникать какие-то узкие места, то для этого и существует живой лектор, то есть, система обратной связи — вопросы к нему.

Во вступительной ремарке мой дискурс был представлен как лекционный материал, как краткий доклад. И в первой части работы семинара я, действительно, буду следовать этой модели. Но с одной существенной оговоркой: оставив за собой право нарушать последовательность и полноту изложения — делая выбор о чём говорить более подробно и что оставить за кадром — для того, чтобы, высветив и обосновав нечто новое, уложиться в регламент и сохранить тематическую рамку. Поэтому многих релевантных по отношению к сегодняшней теме проблем и реалий, которые, однако, хорошо известны и тривиальны, я не буду касаться. И ещё раз оговорюсь, — если по ходу работы все же возникнет желание «сменить рельсы», то я к этому вполне открыт и готов. Во второй части сегодняшней встречи, надеюсь, мы займёмся более полифоничным обсуждением темы.

Начну с некоторых общих замечаний, которые в данном разговоре мне кажутся весьма не лишними. Поскольку одна из основных российских бед в деятельности органов управления (тут я забегаю в конец своего выступления) — это интеллектуальный редукционизм. Слишком узкое и технократичное понимание практики, в том числе тех вопросов, которые связаны с осмыслением происходящих в мире перемен и разработкой национальных стратегических инициатив.

В основу доклада я бы положил мысль Аристотеля, из которой на протяжении человеческой истории, истории цивилизации, вытекают разнообразные следствия. Звучит она крайне просто: «Потенциальное становится актуальным под воздействием актуального». В этом положении содержится, по сути, принцип неопределённости. И здесь же очерчена важная специфическая черта человеческой деятельности. И те фундаментальные коллизии, с которыми люди сталкиваются. Человек, для того чтобы реализовать некую модель, некий стратегический дизайн, должен его актуализировать, претворив в феноменологию. Но воплотить её он может только в том случае, если есть какой-то внешний — физический или метафизический — агент, который помогает её реализовывать. В противном же случае идея так и останется идеей.

Второе моё пропедевтическое замечание будет относиться к незаметной и вместе с тем внушительной роли контекста. Вспомним трагедию «Гамлет», которая многим присутствующим здесь столь хорошо знакома. Кто основное действующее лицо этого спектакля, его истинный герой? Контекст! Потому, что в этой пьесе не Гамлет действует. Гамлет на протяжении всей пьесы решает один, но весьма важный вопрос: а, собственно говоря, в рамках какого контекста, какой системы ценностных регуляций ему действовать? В рамках прежнего, традиционного, где у него есть совершенно чёткая функция мести, которую он должен исполнить, «отыграть», — и никакой проблемы, даже вопроса-то нет! Собственно, сама специфика «феномена Гамлета» именно в том, что возникает вопрос, возникает проблема «на пустом месте». Потому что он — человек новой, христианской культуры, и для него уже есть вопрос там, где для другого — скажем его ролевого двойника Лаэрта — вопроса не существует. Здесь, на этом архетипе европейской культуры мы видим, как произошедшая смена мировоззренческой парадигмы сокрушительным образом влияет на всю дальнейшую стратегию действий, предопределяя её.

В данном случае — поскольку Гамлет есть символическая фигура — это во многом была также драма цивилизации, менявшей свои исторические рельсы. То есть, о чём я собственно веду речь и к чему пытаюсь подвести разговор? К тому, что над узко понятой стратегией действий любого субъекта и даже его целеполаганием существует некое заведомое метапрограммирование этих действий, своего рода императив «правил игры». Что же такое «метапрограммирование» применительно к нашей теме? Это:

1. Доминирующее в данный момент времени мировоззрение.
2. Тот цивилизационный контекст, который задаётся этим доминирующим мировоззрением.

Когда изменяется доминирующее в обществе мировоззрение, социальный менталитет (искусственно сотворить подобное действие маловероятно, здесь, скорее, человеческой психеей избираются какие-то фундаментальные коды), то тем самым история задаётся вперёд на много поколений, по мере распространения и утверждения этого мировоззрения. Это, собственно говоря, и есть метапрограммирование. За дальнейшими подробностями отошлю к своей работе «Трансмутация истории».

Специфика двухтысячелетней христианской цивилизации заключается в том, что к генетической цепочке такого поглощающего индивидуальное бытие метапрограммирования, в рамках которого человек лишь исполняет заданные внешней и внутренней природой функции и более ничего, по сути, сделать не может (это проблема всей античной цивилизации — проблема Рока), добавляется как бы вторая спираль, образуя некий исторический геном. Одна его составляющая — предзаданные человечеству условия существования, природное и социально-культурное русло бытия. А другая — это совершенно иной уровень человеческой свободы и возможностей. Причём вторая составляющая является в своей основе доминантной и лидирующей, она постепенно преодолевает чудовищную инерцию предзаданного бытия, творя свободный выбор совокупного человечества — его историю.

Не буду подробно разбирать, почему так получается, это не наша сегодняшняя тема, — важен сам факт: возникает совершенно новая степень свободы мыслей и действий человека, понимающего Творца мира как личность, а себя как Его образ и подобие. Личная свобода, не скованная ранжирами бытия и ролевыми функциями, в конечном счёте, и приводит к современной цивилизации со всеми её позитивными и негативными сторонами.

Каким же образом подобные, достаточно общие положения реализовывались в человеческом сообществе и сказываются сейчас на статусе современного мира? Например, через процесс секуляризации. Нынешнюю цивилизацию называют по-разному: «современной», «европейской», «западной», «цивилизацией Нового времени», «эпохой Модернити»… Но если попытаться определить саму субстанцию нового времени, её специфику, то это, прежде всего, — феномен секулярного общества.

Что такое секулярный мир? Данный вопрос подробно исследовали протестантские теологи прошлого века, богословы и философы (Бонхёффер, Барт, Тиллих…). Ключевая роль здесь, пожалуй, принадлежит двум определениям, которые и позволяют почувствовать вкус проблемы, — это секуляризация как демистификация, как «расколдовывание» мира и как попытка достижения «совершеннолетия человека». «Совершеннолетний мир безбожнее несовершеннолетнего, но именно поэтому, наверное, он ближе к Богу», писал Дитрих Бонхёффер… Иначе говоря, при этой головокружительно парадоксальной постановке вопроса атеист оказывается большим христианином, чем язычник.

То есть человек выходит за пределы религиозного патернализма, социального и культурного контроля «над его разумом и языком» и даже за пределы метафизического и психологического программирования его действий. Он расстается с оболочкой обрядности и суеверий, подавлявших свободную волю, что и позволяет ему проявить свою истинную сущность, какой бы она ни оказалась. Человек становится самостоятельным актором и творцом своей истории. Ни в одной другой цивилизации — за пределами цивилизации «людей Книги» — этого никогда не было, случались лишь отдельные предчувствия на высоте героического подвига, но они сплошь и рядом были окрашены трагическими цветами исторического пессимизма…

И именно эта уникальная специфика современной цивилизации привела к поразительным результатам. Две составляющие генома человеческой истории в какой-то момент практически сравнялись по своим возможностям. Возникла проблема, которую в одном из её аспектов можно было бы определить как «власть без государства».

Человек стал активным участником строительства истории, субъектом, способным выбирать не только её формы, но и направление движения. И на протяжении последних лет, мы видим, как эти возможности расширяются до уровня конкретных личностей. Как ни расценивать «феномен бен Ладена», его фигура символизирует мир, где личность может пытаться воздействовать на социальную реальность в глобальном масштабе. Само предположение, что это, в принципе, возможно, такая постановка вопроса уже отражает определённое положение вещей.

Диапазон прочтений будущего мира сейчас достаточно широк, и мы можем разглядеть определённые перспективы, ранее неведомые историческому взору. Так, к примеру, та же террористическая активность, индивидуальный акт деструкции, есть, в сущности, извращённое проявление все тех же тенденций христианской цивилизации к децентрализации и индивидуальной свободе, что и лежащие в основе феномена гражданского общества. Это своего рода обугленный остов гражданской инициативы фрустрированной личности в тотально недоброжелательной или агрессивной среде. Личность, отчуждённая от общества, но наделённая конструктивной инициативой, сама отчуждает подобный мир от бытия, пусть даже ценой аннигиляционной вспышки. Дело, таким образом, не в полной смене цивилизационного кода, а, скорее, в его разделении. В меняющихся обстоятельствах и ловушках времени, но прежде всего — во внутреннем выборе. Это, конечно, уже совершенно иной модус цивилизации, лишённой определённых нравственных границ.

Здесь, думаю, время перейти к более конкретному рассмотрению ряда ключевых эпизодов из заявленной проблематики. То есть, исследования вопроса, как деятельность элиты, этого фермента перемен, организация интеллектуальной деятельности и смена кодов управления трансформировались на протяжении XX столетия. Потому что прошедший век — помимо прочего, есть некоторая критическая черта-знаменатель под секулярным миром, под процессом его расколдовывания. В прошлом веке человек предъявил истории свои карты, показав, на что он собственно способен и на какой мир претендует. И, кажется, получил, пусть пока и не совсем определённый, подобный тектоническому гулу ответ.

II

Где-то на пороге XX века закончилась эпоха «великих религий» и началась новая эра — «великих идеологий».

До этого столетия под сенью увядающих империй и на казавшихся безбрежными просторах мировой перифирии сохранялось ощущение различий культурно-исторических кодов, в целом, однако, уже в значительной мере вытесненное патриотизмом и национальным эгоизмом, потертое процессом глобальной секуляризации. И все же христиане о чём-то по-прежнему спорили и конфликтовали с мусульманами, православные с католиками, протестанты со всем окружающим миром вместе взятым, где-то на периферии Ойкумены присутствовали другие народы, выпавшие из фокуса исторического бытия, но по мере распространения цивилизации подвергавшиеся то евангелизации, то колонизации… Так или иначе, к ХХ веку мир был поделён, более-менее секуляризирован, «национализирован», и футуристические сюжеты столетия определялись теперь такими социальными конструкциями-идеологемами, как коммунизм, фашизм, глобализм. И ещё, пожалуй, таким эклектичным и многозначительным движением истории как подспудная и явная деколонизации мира, его фундаментальная «демодернизация», представленная на протяжении столетия разнообразными и яркими феноменами.

Тема роли элит в обществе и их влияния на политику уходит в седое прошлое. Там, во тьме кромешной доисторического бытия она смыкается с весьма экзотичными материями. Скажем, с темой странного обычая гостеприимства: подчёркнуто уважительного и даже по-своему боязливого отношения к беззащитным изгоям-путникам, словно блуждающие звезды прочерчивавших пространства ранжированного мира и привычные ритмы безвременного бытия, оставляя в них глубокие следы и неявные семенам иных моделей жизнеустройства. Пожалуй, эту же черту можно отчасти уловить и в отношении человека традиционной культуры к безумию и вообще к «инакости». Соседями-близнецами здесь оказывались, впрочем, такие различные и значимые категории как почёт и смерть. Элита — динамичная и дихотомичная категория. Полнота её социальных свойств проявляется в ситуации перманентного диалога (порой конфронтации): это, в сущности, те люди, от которых зависит стабильность общества (власть), качество социального текста (культура), и те — кто реализует возможность социального и культурного прорыва (оппозиция).

Но сегодня речь пойдёт о более «скучных» или, напротив (это как посмотреть), о более захватывающих материях и временах. Чтобы не выпасть из регламента, давайте несколько сузим тему и поговорим не столько о самом влиянии элит на статус окружающего мира (или об их конкуренции за право на реализацию своих кодов, за место под солнцем), сколько о механизмах принятия ключевых решений и их последующей трансляции в окружающий мир под углом сформировавшейся к XIX–XX векам системы государственных и частных институтов. В самом простом виде это, пожалуй, царственная триада: Элита — Клуб — Правительство.

Иначе говоря, ключевые моменты политического курса формируются за пределами преходящего и функционального правительства, через систему закрытых клубов, иных центров влияния, чрезвычайного уровня компетенции. Правительство же осуществляет, реализует избранную стратегию наиболее подходящим ко времени образом, подбирая под её обертоны ту или иную политику. Классический пример тут — Великобритания. Отчасти через неё, этот отлаженный временем механизм с определёнными модификациями был воспринят другими европейскими державами и США. Тема эта, к сожалению, в весьма значительной степени мистифицирована, переполнена конспирологическими штудиями. И отделить фантазию от реальности подчас достаточно сложно, хотя само положение вещей — самая, что ни на есть, тривиальная реальность, о которой говорили и писали многие практические политики.

Что же происходит в XX веке? Основная новация — резко возросшие возможности неформальной власти, отдельных влиятельных групп и личностей. А важная «техническая подробность» — к обозначенной выше триаде Элита — Клуб — Правительство добавляется ещё одно звено, отражающее (вполне в духе известного изречения — Knowledge is Power in Itself), характер нового мира — индустриального, причём не только в сфере промышленности («постиндустриального»).

В прошлом столетии резко усиливается диверсификация знания. Наука — в её социально-культурном аспекте — практически заполняет то пространство, которое раньше было занято богословием, схоластикой и философией. Всё большее значение приобретают прикладные и технологические аспекты актуального знания. Развивается прагматизация, утилизация науки — процесс, который прочерчивает весь XX век. При этом операции со знанием выходят далеко за пределы университетской науки, возникает, в частности, новый тип научно-исследовательского заведения (вначале военного) — «лаборатории» (в России — «шарашки», а затем — «закрытые города»). Что ещё интересно было бы отметить? Пожалуй, возникновение разнообразных институций, которые так или иначе, последовательно и совокупно вводят исследовательскую деятельность в общее для эпохи русло индустриализации, в данном случае — индустриализации интеллектуальной деятельности, причём сначала научно-технической, а затем и социогуманитарной.

Определённый рубеж здесь — Вторая мировая война. Она подстегнула, ускорила все эти процессы. В Великобритании новая интеллектуальная институция, к примеру, сформировалось под эгидой криптографии. Это был, в частности, знаменитый «Проект Ультра», который позволил вскрыть коды Германского верховного военного командования, и способствовал, во-первых, выигрышу «Битвы за Англию», во-вторых, способствовал разнообразным успехам на протяжении всей Второй мировой войны. Но нам сейчас важно другое: реализация практической формулы фильтрации национального интеллекта.

Интересной была сама система отбора. Это частный вопрос и, быть может, не стоит его вовлекать в контекст сегодняшнего разговора. Но всё-таки один пример приведу. Экзамены по поступлению в данную, достаточно аморфную и широкую группу носили нетривиальный, оригинальный, даже по-своему эксцентричный (что, в общем-то, вполне понятно, учитывая страну) характер. Задавалась какая-то мистифицированная ситуация, которую нужно было рационализировать. Можно было задать вопросы (с ответами «да» или «нет», при этом количество вопросов подсчитывалось) и по способности разобраться в ситуации, а также количеству вопросов определялся интеллект человека. То есть, он определялся не по системе IQ, а по способности практического прохождения интеллектуального лабиринта. Эта эффективная формула привела к тому, что была отобрана интеллектуальная элита независимо (что очень неординарно для Англии) от социального статуса. Элита, которая в дальнейшем использовалась, конечно же, не только для криптологических задач.

В США проблема индустриализации науки и обретения нового знания была решена совершенно по-другому, в русле «проектного подхода». Прежде всего, это был, конечно же, «Манхэттенский проект» (как наиболее яркий феномен). Это «классическая» для Америки форма индустриализации научной деятельности, прикладных разработок и всего комплекса НИОКР`а по «фабричному алгоритму». И не случайно следующее поколение интеллектуальных институций, которое появляется в этой драме идей — Think Tank, «фабрики мысли», которые имеют свою несомненную специфику по отношению к «Манхэттенскому проекту». В первые послевоенные десятилетия происходит активное формирование этого феномена. К 1970 году количество «интеллектуальных фабрик» в Америке исчисляется уже сотнями. Насчитывается около 200 организаций неприбыльных (в основном это университетская наука, но не только) и примерно 300 организаций — коммерческих организации. Кстати знаменитая RAND Corporation относится ко второй группе, а не к первой. Это коммерческая организация, но генезис у неё — военный (Командование авиации сухопутных войск США в данном конкретном случае).

В чём специфика данного типа индустриализации интеллектуальной деятельности, который расширил, модернизировал сложившуюся ранее систему Элита — Клуб — Правительство? Что вообще есть основной предмет работы, главный объект исследовательской деятельности в «фабриках мысли»? Мне кажется, это, прежде всего, особый, нематериальный продукт — алгоритм практического решения комплексной проблемы.

В числе других задач остаются, конечно же, и научно-технические проблемы, но не они составляют суть организационной новации. Новое здесь — это серьёзная фундаментальная и прикладная работа преимущественно с социогуманитарными дисциплинами (с привлечением тех или иных возможностей других наук), многофакторный анализ проблем нетехнического свойства, сочетание элементов науки, интеллектуальной технологии и политики. Иными словами, в «интеллектуальных корпорациях» сочетаются фундаментальное знание, знание прикладное и достаточно новый тип знания — проектное. Кроме того, происходит соединение знания и власти, выработка для последней оптимальной политики в самых разных областях, разработка ключевых принципов, практических мер, курса действий и — что подчас оказывается не менее важно — их семантического прикрытия (интеллектуального программирования). Вот такие четыре структурных элемента работы.

В дальнейшем новый тип «интеллектуальных корпораций» прямо сливается с инфраструктурой закрытых клубов, рождая многочисленные метаморфозы — передаточные ремни нового поколения социальных проектов. Учитывая прессинг регламента, я теперь перейду к другому объёмному сюжету, разворачивавшемуся где-то с середины 1960-х годов и прямо связанному с сегодняшней темой. Условно обозначим его как «Проект-69». Проект, который повлиял на мир и изменил ход новейшей истории.

III

К 70-м годам ХХ века способность элиты влиять на события достигла нового качества. И это качество проявилось в том, что формула We Build History получила вполне адекватное прочтение. Речь теперь шла о расширившемся диапазоне возможностей прямого воздействия на общественные процессы в глобальном масштабе — о формировании нового русла истории. Иначе говоря, о весьма своеобразном социо-аналоге другого прометеева концепта, но уже из области господства человека над природой: «повороте рек». Выбранный для названия проекта (с некоторой долей условности) 1969-й год — эпицентр начавшейся социокультурной революции, обозначившей качественный рубеж современной цивилизации, системную трансформацию протестантского мира: перерождения, угасания, творческой стерилизации прежнего доминантного мировоззрения и одновременно — выхода на поверхность, социальной реабилитации его подспудных течений.

Эта историческая граница была охарактеризована социальными мыслителями как «вступление в фазу новой метаморфозы всей человеческой истории» (Збигнев Бжезинский), «великий перелом» (Рикардо Диес-Хохлайтнер), «мировая революция» (Иммануил Валлерстайн). В то время, в условиях «позолоченного века» — материального изобилия цивилизации и раскрепощения человека от многих тягот природных и социальных ограничений — в мировом сообществе, как на Востоке, так и на Западе, происходят серьёзные, системные изменения.

В последней трети XX столетия сама стерилизованная секулярность, светскость per se, предстаёт универсальной наследницей протестантского мира, новой культурной основой, одновременно пределом и осью цивилизации, будучи носительницей «политически корректной» версии христианской культуры и соответствующего цивилизационного содержания (если не идеала) на очертившихся глобальных просторах. Но она же, являясь всё-таки мировоззрением, так сказать, «неосновательным» и по-своему хрупким (в ситуации фактической утраты глубинных начал, полу-добровольно наложенного на них «эмбарго»), подверглась разнообразному и интенсивному воздействию со стороны как неоязычества, так и традиционализма, не имея при этом соответствующего иммунитета и энтузиазма. Одновременно в складывающейся на планете культурной ситуации появились признаки пробуждения какого-то иного, подавленного в прошлом универсализма, становящегося, однако, творческим ферментом новой жизни, стали видны ростки иной, уже и не секулярной, и не христианской цивилизации.

После политической и культурной деколонизации Не-Запада, образования эклектичного пространства Третьего мира, разворачивается «деколонизация» самого Запада (отмеченная, в том числе, элементами прямого и косвенного демонтажа его прежней культурной конструкции, де-христианизации и квази-ориентализации). Ветшают прежние социокультурные устремления и концепты, в то время как иная шкала ценностей и иные исторические горизонты утверждаются в стремительно меняющемся мире. Распространяется, вызывая, как и положено, различные чувства: от недоумения и насмешек до активного неприятия и сопротивления, новая формула политически корректного поведения, соответствующая этой системе ценностей и поведенческим стереотипам. «Глобальная деколонизация», борьба за мультирасовое общество, культурный плюрализм, повсеместное признание гражданских прав меньшинств, главенство принципа суверенитета человека независимо от его личных свойств и убеждений и одновременно столь отличный от идеалов Нового времени, странный всепронизывающий дух элитаризма и иерархии — все это вместе взятое прочитывается как многоликий и многослойный, универсальный процесс постмодернизации мира.

Одновременно развивается процесс глобальной социальной революции: на поверхность выходит феномен сетевой культуры — совершенно особого состояния общества, «власти без государства» — проявившейся в новых формах социальной организации и экономической деятельности, в кризисе прежней системы социальной регуляции, а также в становлении новой группировки элиты, получившей определение «нового класса». Постепенно преображается структура международных связей, номенклатура её субъектов, под сомнением оказывается вся «классическая», вестфальская система международных отношений.

Хронологические рамки центральных в этом контексте событий я бы очертил с 1963 по 1975 год. Что, в сущности, произошло за этот период? Прежний мир, мир протестантской культуры, его система ценностей, основополагающие институты были поколеблены, и в то же время это была, пожалуй, по-своему самая тихая из всех социальных революций. Ещё одна её особенность заключается в том, что значительное количество действий и поворотов событий совершалось не просто целенаправленно и сознательно, но в рамках системного контроля над ситуацией.

Всё-таки, чтобы почувствовать специфику ситуации, сложившейся к этому времени в мире, следует, наверное, прояснить несколько общих моментов. В ХХ веке разразился крупномасштабный кризис путей и моделей развития цивилизации. В нём было несколько составляющих. Учитывая столь развившийся за последние годы интерес к экономике, начну с неё.

Первая компонента — фундаментальный кризис перепроизводства. Говоря то же самое, но по-другому, наметилось исчерпание платёжеспособного спроса. Впервые влияние нового порядка вещей ощутимо проявилось ещё в конце 1920-х — начале 1930-х годов, сейчас, правда, как-то забывается, что Великая депрессия была кризисом не нищеты, а избыточного богатства. Материальная цивилизация получила возможность в результате индустриализации производить столь много продуктов, что для их потребления не было адекватной социальной ниши. Поэтому возникла проблема организации искусственного спроса. Отсюда — в дальнейшем возникает проблема маркетинга, роль которого в экономике, пожалуй, превысила к концу столетия значение самого производства, экспансия рекламы и так далее. А также тема глобализации рынка, включения в рыночную экономику максимально возможного числа потребителей. Вообще масса интересных, интригующих процессов вышли на поверхность, упомяну лишь обозначившуюся к концу столетия биосферную рамку, проблему исчерпаемости природных ресурсов и развитие неоднозначных, двусмысленных процессов в сфере научно-технического прогресса. А также развитие новой, «невещественной» цифровой экономики.

Ещё один фундаментальный феномен прошлого столетия — глобальная деколонизация, обозначившая границу постмодернизации мира (и даже горизонты его демодернизации). Этот фундаментальный процесс нередко, однако, совершенно неверно толкуется. Он не сводим к проблеме тьермондизма, но даже в этом качестве сплошь и рядом прочитывается не в том смысле, который в этот термин вкладывал Альфред Сови. Альфред Сови не случайно сформулировал понятие «третий мир», как tiers monde. То есть, для французского языка он выбрал не самую обычную форму определения числительного «третий», а достаточно архаичную (tiers). Именно то слово, которое употребляется в выражении «третье сословие».

Иначе говоря, на планете появился новый, перспективный субъект истории. Но возник он не только как постколониальный мир (по крайней мере, в сложившемся понимании этого термина). Его присутствие проявилось и в рамках самой западной цивилизации, как тема её постмодернизации. Прежняя версия христианской культуры — протестантский мир — оказалась в состоянии системного кризиса, социокультурной трансформации, возник контур новой реальности, которую за неимением адекватного сущностного определения мы называем «постмодернистской». Возникла достаточно новая шкала ценностей и приоритетов, иных культурных кодов и социальных стереотипов, наконец, в обществе утвердился «новый класс» как исторический субъект, отличный от прежней элиты.

IV

Вернёмся, однако, к основному руслу нашего сюжета: как всё-таки происходило изменение истории, связанное с реализацией проекта «Глобализация», или как мы его условно обозначили «Проект 69».

В 1960-е годы ряд влиятельных неправительственных и международных организаций — от Совета по международным отношениям (CFR) до Организацию экономического сотрудничества и развития (OECD) — проявили активную заинтересованность к идеям футорологии, к исследованию новых исторических горизонтов, к перспективам долгосрочного планирования и вообще к занятиям глобальной проблематикой.

Социальная динамика на планете, а также опыт работы над масштабными проектами (в частности, военными и космическими) предопределили кристаллизацию идеи уверенного мониторинга будущего, необходимости «искать пути понимания нового мира со множеством до сих пор скрытых граней, а также познавать… как управлять новым миром», которая формулируется в виде конкретной задачи «создания принципов мирового планирования с позиций общей теории систем». В частности, возник социальный заказ на системную рационализацию в этой области, который был, в частности, транслирован через Организацию экономического сотрудничества и развития. Эрих Янч, один из будущих отцов-основателей Римского клуба, занялся в рамках предложенной исследовательской программы изучением вопроса о соотношении прогнозирования и планирования. Деятельность эта, в конечном счёте, привела к формированию нового вида прогнозирования — нормативного, несколько парадоксального на первый взгляд, ибо его базовый алгоритм разворачивается не от настоящего к будущему, а от будущего к настоящему. Если вдуматься, то это, конечно же, не парадокс.

Просто здесь в чистом виде, в виде рабочего алгоритма присутствует идея We Build History. Сначала определяется желаемый облик будущего, а затем, за счёт эффективного контроля и управления настоящим осуществляется гибкое, динамичное, и целенаправленное изменение реальности.

К середине 1960-х годов принимается соответствующее решение, которое затем транслируется в интеллектуальные и правительственные круги. В 1966 году президент США Линдон Джонсон выступает с заявлением: о необходимости «поскорее изменить характер взаимоотношений Востока и Запада». Припомним, в какой атмосфере это происходило. Это было время, когда происходит активизация бомбардировок Вьетнама, в Америке начинает нарастать антивоенное движение: именно нарастать, потому, что пика оно достигнет ещё через пару лет. Это было также время, когда возникли серьёзные трения с европейскими союзниками (прежде всего, с Францией). Наконец, в эти годы поколебалось положение доллара как мировой резервной валюты, пошли первые тектонические толчки, вскоре разрушившие бреттон-вудскую систему.

В Белом Доме организуется группа, которую возглавляет Фрэнсис Бейтор (Совет по национальной безопасности США). Другая значимая фигура в этой истории — Макджордж Банди, советник по национальной безопасности при Кеннеди и при Джонсоне, занимавший на протяжении своей карьеры также ряд других влиятельных постов. Именно он становится специальным посланником президента в этом проекте, приведшем в итоге (уже при другой администрации) к реализации первой версии будущей перестройки мира — политики детанта, разрядки. Наконец, третья любопытная фигура в интриге — Аурелио Печчеи, будущий президент Римского клуба. Вообще, история Римского клуба в этом смысле интересна и по-своему поучительна. Она к тому же весьма характерна для логики эпохи, когда человеческие усилия корректируют формальные схемы.

Вскоре выстраивается определённая интеллектуальная инфраструктура для обсуждения всей этой проблематики. Кстати сказать, само слово «Проблематика», Problematique — достаточно непростое слово. Впоследствии оно трансформировалось в понятие «мировая проблематика». Белый дом и влиятельнейший Совет по международным отношениям инициируют серию дискуссий и консультаций по новой дальней границе (High Frontier) американской и мировой истории. Проблематика обсуждается в клубах элиты, в правительственных учреждениях, в университетских аудиториях, в широких интеллектуальных кругах и в некоторых виртуальных (как мы бы теперь сказали бы) командах, которые быстро возникают и модифицируются.

Приблизительно в эти же годы Збигнев Бжезинский одним из первых формулирует тезис о стратегической цели, к которой должен стремиться Запад: это создание системы глобального планирования и долгосрочного перераспределения мировых ресурсов. Соответствующие социальные и политические ориентиры, очерченные им в работе «Между двумя эпохами»:

1. Происходящая замена демократии господством элиты.
2. Формирование наднациональной власти (но не на путях объединения наций в единое сверхгосударство, а в результате сплочения ведущих индустриально развитых стран).
3. Создание элитарного клуба ведущих государств мира.

Весной 1967 года Макджордж Банди отправляется в поездку по четырём основным европейским странам: Великобритании, Франции, Германии, Италия, а затем — России-СССР. Посетив Советский Союз и проведя переговоры, Банди в качестве «сухого остатка» получает визит А. Н. Косыгина в США, где осенью, в Гласборо российский премьер встречается с американским президентом «с глазу на глаз». Той же осенью Аурелио Печчеи приезжает в Советский Союз. Дальнейшее развитие событий идёт как по линии государственных контактов, приведших к реализации политики детанта, так и создания многоступенчатой системы неправительственных организаций, занятых поиском новой формулы мироустройства.

Аурелио Печчеи и Римский клуб, который возник весной следующего, 1968 года, — представляют собой пример человеческой инициативы, которая порой меняет намеченные планы. Пожалуй, первоначальные кандидаты на роль основного интеллектуального центра по обсуждению мировой проблематики были совершенно иными…

Позволю себе одно небольшое отступление. Нередко реализация важных целей совершается путём запуска двух альтернативных проектов. Принцип этот, в общем-то, достаточно универсальный, в чём-то даже совпадающий с двуполушарностью конструкции нашего мозга. То есть, с основами деятельности сложных многофакторных структур. В России он, кстати, хорошо известен, на примере функционирования отечественного ВПК, когда одновременно спускалось два аналогичных проектных задания. Так и тогда, в конце 1960-х годов были инициированы два весьма схожих проекта по созданию международной интеллектуальной площадки для исследования мировой проблематики (к этому времени она получила также ярлык «глобальные проблемы»), но победителем в соревновании стал некто третий — Римский клуб, выдвинувшийся благодаря своим инициативным действиям и в особенности вследствие шумного успеха первого доклада Римскому клубу «Пределы роста».

Первоначальный же проект, получивший название «Нобелевского», к 1972 году привёл к созданию организации International Federation of Institutes of Advanced Studies (IFIAS) — Международной федерации институтов (здесь по-русски немного коряво получается) продвинутых исследований. Другой его составной частью стал проект, также реализованный к 1972 году, объединения ряда национальных интеллектуальных центров в другую организацию — International Institute of Applied System Analysis, Международный институт прикладного системного анализа (здесь, кстати, генезис и советского Института системного анализа, и Международного института управления).

В 1973 году на свет появляется Трёхсторонняя комиссия, объединившая влиятельных лиц, перспективных политиков и ведущих интеллектуалов США, Европы, Японии. А в 1975 году возникает, наконец, новый мировой регулирующий орган — G-7 (на тот момент G-6). Тогда в Рамбуйе, Жискар д'Эстен собрал глав шести стран, хотя генезис встреч был всё-таки вашингтонский. На протяжении двух лет до этого (1972–1973 годы) проводились в Вашингтоне заседания министров финансов, которые, в конечном счёте, и инициировали эту программу.

К октябрю 1973 года стратегические изменения выливаются в сворачивание вьетнамской военной кампании и, одновременно, — октябрьскую войну на Ближнем Востоке, в истоках которой — переговоры Анвара Садата с госсекретарём США Генри Киссинджером. То как Всё это было организовано, представляет собой весьма нетривиальную ситуацию. Процесс мог бы восприниматься как конспирологическая фантазия, если бы не имел хорошую фактографическую основу (в частности, переговорный процесс и параллельный им ход событий подробно описываются в мемуарах Генри Киссинджера). Были достигнуты определённые договорённости, итогом которых стало проведение «войны Судного Дня» с целью достижения определённого политического результата.

Война 1973 года — была войной особой, скорее, не «военной», а политической. У неё было иное целеполагание, нежели у традиционных войн, и не победа войск была её главной целью. Хотя это — не первая война такого рода. Более ранним примером подобных действий можно считать знаменитое Tet Offensive, «наступление в лунный новый год» — многозначительный, возможно центральный эпизод вьетнамской войны. Вьетнамцы первые реализовали идею политической войны, которая в наши дни, пожалуй, превосходит по своему актуальному значению войну собственно «военную», если можно так выразиться.

Впрочем, в исследуемом контексте нам сейчас интересна не сама война 1973 года, а проявление вскоре после её окончания феномена нефтедолларов. Потому что, начиная с этого момента (и после трансформации доллара в «новые деньги, когда в 1971–1973 годах американский доллар был полностью лишён какого-либо золотого обеспечения), в мировом сообществе запускаются новые, глобальные технологии.

Тема информационного общества достаточно близка сегодняшнему разговору, она нередко прочитывается как лавинообразное нарастание свободного обмена информацией (часто в качестве примера при этом приводится Интернет). В то же время, с точки зрения процессов глобализации, более существенное содержание «информационного общества» — выстраивание виртуального, транснационального мира Новой Лапутании и его финансово-правовое регулирование. Образно говоря, весь огромный Интернет — лишь небольшой сегмент некоего финансового Интранета, которая действует сейчас, как система универсальной, глобальной биржи (базируясь на системе банковской верификации Intersettle).

Переход к этим технологиям начал с утверждения доллара в качестве фактической мировой резервной валюты, алхимического источника кредита последней инстанции, его трансформации в универсальную меру стоимости и действенный инструмент регулирования мировой экономики. Нефтедоллары вскоре после кризиса 1973 года переполнили мировую банковскую систему, учётные ставки резко упали (как, кстати, и сейчас — упав ниже уровня инфляции, когда в 2001 году 11 раз опускали учётную ставку, — беспрецедентная ситуация). В мире образовался избыток денег, изобилие дешёвых кредитов.

В те же годы ширился процесс политической деколонизации Третьего мира. Новое поколение государств становится весомым потребителем избыточных финансовых ресурсов. К чему, в конце концов, это приводит? В мире возникает феномен перманентного глобального долга, то есть долга, который не может быть выплачен никогда. Каких результатов можно было ожидать от этой ситуации? Логическое прочитываемое следствие — крах мировой банковской системы, однако, на практике произошло нечто совершенно иное. Хотя 1982 год был необычно тревожным в этом смысле: когда Мексика и Бразилия практически заявили о том, что они свои сот-миллиардные долги не смогут выплатить.

Это был опасный для мировой финансовой системы момент, который, в частности, изменил характер Всемирного банка и Международного валютного фонда, переключившихся с этого времени на иную деятельность, сформулировав и выдвинув программы «структурной адаптации» (Structural Adjustment) и «финансовой стабилизации» экономик развивающихся стран. В результате стала формироваться глобальная система по перекачке национальных ресурсов в транснациональный финансовый пул. Ибо, если мы внимательно рассмотрим суть алгоритма «структурной адаптации» и «финансовой стабилизации», — это не что иное, как сжатие внутреннего спроса и увеличение экспортных возможностей страны. А полученные от этих взаимосвязанных действий финансовые ресурсы направляются затем на выплату процентов по глобальному долгу.

Следующая глобальная технология, получившая развитие к концу ХХ века — управление рисками. К этому времени в сфере экономики идея страхования рисков активно разрушает монополию кредитного замысла. Однако данный тип контроля над реальностью и управления ей носит уже не столько финансовый, сколько политический характер. Это даже не просто управление рисками, а ширящаяся методология управляемого хаоса: новое состояние глобального социума, которое я называю Intra-Global Relations, в отличие от прежней системы Inter-National Relations. Потому что не Nations, не национальные государства играют сейчас определяющую роль для международной системы. Нынешняя система, поствестфальский мир складываются на совершенно других основаниях. И здесь мы выходим на тему пост-современности и Нового мира.

V

Дизайн карт ХХI века пока ещё весьма расплывчат, неточен, порой — более чем двусмыслен. На их виртуальных листах видны одновременно и контуры «великой суши» Четвёртого Рима — грандиозной системы глобальной безопасности, ориентированной на новый орган всемирно-политической власти, и волнистые линии «мирового океана» — нестационарной, турбулентной системы международных связей.

Куда всё-таки идёт современный мир: к апофеозу процесса модернизации и установлению на планете глобального гражданского общества, к монополярной (имперской) форме правления глобальной страны-системы или международной администрации, к новой биполярности США и Китая, к многополюсному, олигархическому социуму, к безбрежному и анонимному социальному пространству, управляемому и направляемому безликими сетевыми организациями, к турбулентному и многоплановому столкновению цивилизаций либо — распаду всякой устойчивой социальности и вселенскому хаосу? Что, в конце концов, происходит в сфере международных отношений: созидание или разрушение, прорыв в будущее или провал в прошлое, повышается или понижается на планете градус цивилизации? Вот, пожалуй, центральные вопросы, интригующие и завораживающие тех, кто занимается современной «игрой в бисер» — вычерчиванием социальной картографии политического театра наступившего века.

В футурологическом ящике «Пандора-XXI» обнаруживается в настоящее время немало тревожных сюрпризов: вероятность развития финансово-экономического кризиса с последующим изменением социальной конфигурации планеты; перспективы возникновения принципиально новых идеологических конструкций, контрнаступления административных и мобилизационных проектов. Либо, напротив, — возможность расслоения мира, его автаркичной регионализации или неоархаизации, сопровождаемой центробежной, универсальной децентрализацией международного сообщества. Не исключены также формирование новой географии конфликтов и распространение специфических «войн за ресурсы», радикальный отход некоторых ядерных держав от существующих правил игры и более свободное, нежели прежде, применение самых современных военных средств, в том числе в политических целях и в качестве репрессалий, демонстрационное использование оружия массового поражения или уверенная угроза его применения.

Одновременно растёт вероятность региональных ядерных конфликтов в странах Третьего мира, либо той или иной формы инцидента с оружием массового поражения в странах Севера. Буквально на глазах реализуются сценарии превращения терроризма в международную систему, происходит транснационализация и глобализация асоциальных и криминальных структур.

Сейчас — по мере развёртывания на планете комплексной акции по установлению нового миропорядка и глобальной системы безопасности — можно также предвидеть появление качественно иных форм развития кризисов и урегулирования конфликтов, связанных с ломкой прежней системы взаимоотношений государств, с возросшей турбулентностью и влиянием эклектичного и многоуровневого пространства мирового андеграунда, с новой логикой применения силы. Отчётливее становится и облик эсхатологической альтернативы — пост-секулярного века, как ристалища неких анонимных, но деятельных и по-своему конструктивных сил в архаизированной и мистифицированной среде «вновь заколдованного мира», обитатели которого заново впадают в «детство человечества». Человечество рискует, таким образом, замкнуть «большой круг» своего исторического пути, вернувшись к истокам по-новому прочитанной прописи «вечного возвращения»…

У меня остаётся совсем немного времени от регламента, и я всё-таки хочу кое-что сказать о России-СССР и России-РФ в данном контексте.

Универсальная структура, работавшая по типу Элита — Клуб — Правительство в парадоксальном виде присутствовала в первые годы после Октября 1917 года также и в Советской России. Было определённое разделение функций между правительством и потенциальным интеллектуальным, идеологическим и политическим центром (ЦК). Достаточно, скажем, вспомнить дебаты о Брестском мире. Со временем, однако, это «разделение труда» было смято и снято. Сосредоточение концептуальной и политической власти было реализовано как из чисто прагматичных соображений, так и по той причине, что новая элита в целом оказалась не на уровне поставленных задач. Система была уплощена до превращения ЦК, а точнее Политбюро в реально действующее правительство. А правительство — превращено в чисто исполнительский орган, обладавший некоторыми самостоятельными функциями лишь в сфере экономической политики. То есть, в один из департаментов системы.

Так что же всё-таки произошло? Исчез фактор неопределённости, состязательность стратегий развития, вообще объёмная концептуалистика. Пропала прямо связанная с неопределённостью гибкость моделей, исчезла многофакторность сценарного древа. Всё это было подменено крупномасштабными политическими интригами внутри страны и достаточно плоским, прагматичным прочтением внешнего мира и путей его развития. Нельзя, однако, сказать, чтобы интеллект страны был полностью в загоне. Он просто подвергся своеобразной вивисекции: социогуманитарная его часть была стерилизована, а естественнонаучные дисциплины — поглощены ВПК.

Утрата целостности интеллектуального процесса, его фактическая профанация — прежде всего, в области стратегического анализа и планирования, социальной философии и общественных наук — оказались для страны невосполнимой потерей. Потому что дальше процесс развивался, ведя к всё большему уплощению и огрублению элиты, её интеллектуальной и материальной коррупции. Критическим деструктивным фактором стал государственный атеизм, резко сокративший горизонт истории и недопустимо упростивший параметры человеческого бытия.

Советский Союз рухнул по двум основаниям. Одна составляющая — истощение лишённой концептуальной разведки и стратегических горизонтов элиты, её вырождение, крах. А другая — фундаментальный дефект схем управления, определивший в конечном счёте их системный паралич. Материи эти взаимосвязаны. Государственные схемы управления не могут успешно работать с коротким горизонтом прогнозирования, как тактические, прагматичные схемы — они должны иметь объёмное интеллектуальное пространство. Дефект этот, к сожалению, в значительной степени сохраняется до настоящего времени.

Подобное развитие событий привело к тому, что в российском управленческом корпусе укоренилось весьма стойкое в своей природе отношение к прогнозированию, управлению и оргстроительству. Ко всей стратегической концептуалистике. Его основные черты — редукционизм, техницизм и материализм. Проблема концептуального и стратегического понимается, как правило, как «вещественная», технологичная и… опасная (в карьерном отношении). Также и инновация сплошь и рядом понимается лишь как научно-техническое достижение. Выигрыш же осознаётся как конкретный и вещественный результат, желательно имеющий непосредственную рыночную стоимость, при этом слабо различаются выигрыш тактический и стратегический и тому подобные.

Редуцированным и смятым, в конечном счёте, оказался весь социогуманитарный космос. Иначе говоря, у социального организма произошло усекновение его головы. А безголовый субъект начал действовать рефлекторно, по типу управляемого Голема. Ибо не бывает сколь либо значимой ситуации вне поля внимания той или иной стратегии. Отсутствие собственной стратегии всегда восполняется стратегией чужой. Аморфный в стратегическом отношении субъект рано или поздно трансформируется в объект и начинает действовать в рамках чужих правил игры. Это и есть та ситуация, в которой Россия-РФ оказалась на пороге XXI века. Благодарю за внимание.