Юрген Хабермас:
Онаученная политика и общественное мнение

I

Онаучивание политики — это сегодня пока ещё не факт, но уже тенденция, в которую вписываются приводимые ниже факты. На развитие в этом направлении указывают прежде всего размеры государственных заказов в сфере научных исследований и масштабы научной экспертизы, привлекаемой государственными службами. Современное государство, сформированное потребностями центрального финансового управления, появившимися в связи с развитием рынка национальными и территориальными экономиками, с самого начала зависело от профессиональных компетенций юридически образованных чиновников. Однако они располагали техническим знанием, по сути не отличавшимся от профессиональных компетенций военных. Точно так же, как военные создали постоянную армию, юристы должны были организовать постоянное управление. Однако они занимались скорее искусством, нежели применяли на практике достижения науки. Ориентироваться же при исполнении своих служебных функций на строго научные рекомендации бюрократы, военные и политики стали лишь поколение назад, а в полной мере — лишь со времён Второй мировой войны.

Тем самым была достигнута новая ступень той «рационализации», в качестве которой Макс Вебер рассматривал уже формирование бюрократического господства современного государства. Учёные не захватили власть в государстве. Но осуществление господства во внутренней сфере и утверждение власти в отношении внешнего врага было уже не просто рационализировано посредством организованной по принципу разделения труда, регулируемой согласно компетенциям и связанной установленными нормами деятельности управления. Скорее они претерпели существенные изменения в своей структуре ввиду предметной законосообразности новых технологий и стратегий.

Опираясь на восходящую к Гоббсу традицию, Макс Вебер нашёл ясные дефиниции для характеристики отношений между профессиональным знанием и политической практикой. Знаменитое веберовское противопоставление господства чиновников и политического лидерства ⁶⁹ служит строгому разделению между функциями эксперта и политика. Последний пользуется техническим знанием, однако практика самоутверждения и господства требует помимо этого заинтересованного осуществления сконцентрированной воли. В последней инстанции политическое действие не может иметь рационального обоснования. Скорее, в нём осуществляется выбор между конкурирующими ценностными порядками и вероучениями, которые не поддаются убедительной аргументации и остаются вне какой-либо общеобязывающей дискуссии. Сколько профессиональная компетентность специалиста ни определяла бы техники рационального управления и военной безопасности и тем самым ни принуждала бы средства политической практики следовать научным правилам, столько же невозможно в конкретной ситуации достаточным образом легитимировать практическое решение посредством разума. Рациональность выбора средств тесно увязана с явной иррациональностью занятия той или иной позиции по отношению к ценностям, целям и потребностям. И лишь полное разделение труда между предметно информированными и технически обученными «генеральными штабами» бюрократии и военных, с одной стороны, и наделёнными инстинктом власти и огромной волей вождями, с другой, должно, согласно Веберу, сделать возможным онаучивание политики.

Сегодня возникает вопрос о том, может ли эта децизионистская модель обоснованно претендовать на значимость также и на второй стадии рационализации господства. Подобно тому как системные исследования и, прежде всего, теория принятия решений не только дают в распоряжение политической практики новые технологии и улучшают обычные инструменты, но посредством калькулируемых стратегий и автоматизмов принятия решений рационализируют сам выбор как таковой, так, видимо, и предметное давление специалистов начинает превалировать над решимостью вождей. Поэтому сегодня хотят в духе традиции, идущей через Сен-Симона от Бэкона, принести децизионистское определение отношений между профессиональным знанием и политической практикой в жертву технократической модели ¹⁰. Отношения зависимости специалиста от политика, похоже, перевернулись на 180°. Политик становится исполнительным органом научного разума, который в конкретных условиях осуществляет предметное давление используемых техник и вспомогательных средств, равно как и оптимальных стратегий и управленческих предписаний. Если станет возможным настолько рационализировать решение практических вопросов как выбор в ситуациях неопределённости, что постепенно исчезнет «симметрия растерянности» (Риттель), и тем самым вся проблематика принятия решения вообще, то тогда в техническом государстве политику действительно останется лишь фиктивная деятельность по принятию решений. Во всяком случае, он превратится в своего рода затычку до конца ещё не завершённой рационализации господства, тогда как вся инициатива и без того перейдёт в руки научного анализа и технического планирования. Государство, похоже, всё же будет вынуждено отречься от субстанции господства в пользу техник, эффективно применяемых в рамках предметно обусловленных стратегий. Ему, кажется, уже не долго оставаться аппаратом насильственной реализации принципиально не обосновываемых, и лишь децизионистски представляемых интересов, но предстоит превратиться в орган сплошь рационального управления.

Слабости этой технократической модели видны невооружённым глазом. Во-первых, она предполагает некое имманентное давление технического прогресса, тогда как технический прогресс этой мнимой самостоятельностью обязан исключительно естественности действующих в нём общественных интересов ⁷¹. Во-вторых, технократическая модель предполагает наличие некоего континуума рациональности при рассмотрении технических и практических вопросов, которого не может быть ⁷². Новые процессы, характеризующие рационализацию господства на второй стадии, никоим образом не ведут к полному исчезновению проблематики, связанной с разрешением практических вопросов. О «системах ценностей», то есть о социальных потребностях и объективных состояниях сознания, направлениях эмансипации и регрессии мы не можем высказывать никаких убедительных суждений в рамках исследований, увеличивающих нашу власть технического распоряжения. Однако для того, чтобы столь же рационально прояснить практические вопросы, полных ответов на которые не дают технологии и стратегии, необходимо или найти иные формы дискуссии, помимо теоретико-технических, или же разрешить подобные вопросы было бы вообще невозможно при помощи оснований. Но тогда мы должны были бы вернуться к децизионистской модели.

Этот вывод делает Герман Люббе: «Когда-то политик мог быть более значим, нежели специалист, поскольку последний лишь знал и планировал то, что осуществлял политик. Однако сейчас все выглядит, скорее, прямо противоположным образом, в той мере, в какой специалист умеет вычитывать то, что предписывает логика существующих отношений, в то время как политик отстаивает в спорных случаях позиции, для которых не существует инстанций земного разума» ⁷³. Люббе вводит в децизионистскую модель новую стадию рационализации, хотя в основном придерживается сформулированной Максом Вебером и Карлом Шмиттом противоположности технического знания и осуществления политического господства. Он осуждает технократическое самопонимание новых экспертов, которые логикой вещей маскируют то, что в действительности, как всегда, является политикой. Правда, игровое пространство чистых волевых решений ограничивается в той мере, в какой политик может применять расширенный и рафинированный арсенал технологических средств и пользоваться вспомогательными средствами для принятия стратегических решений. Однако лишь сейчас внутри этого ограниченного игрового пространства истинным стало то, что всегда утверждалось децизионизмом: лишь сейчас проблематика принятия политических решений сократилась до самого ядра, которое просто не может далее подвергаться рационализации. Доведённая до крайности калькуляция вспомогательных средств принятия решений возвращает принятие самого решения назад к чистому акту, очищая его от всех элементов, ещё доступных хоть какому-нибудь строгому анализу.

Между тем даже расширенная децизионистская модель не утратила в этом пункте своей изначальной проблематичности. Разумеется, она имеет дескриптивную ценность для практики научно информированного принятия решений, применяемой сегодня в командных центрах массовых демократий, прототипом которым служат США. Однако это не означает, что данный тип принятия решений должен по логическим причинам избегать дальнейшей рефлексии. Если в пробелах технологическо-стратегических исследований, обслуживающих политику, рационализация действительно прерывается и заменяется волевым решением, то это можно зафиксировать также как факт социальный, то есть объяснимый исходя из существующих объективных интересов. Здесь не идёт речь о поведении, необходимо вытекающем из связанной с реальным положением дел проблематики. Если, конечно, с самого начала не исключается возможность какой-либо научной дискуссии, дисциплинированного обсуждения вообще вне рамок позитивистски дозволенного языка. А поскольку в действительности этого не происходит, то децизионистская модель, как бы она ни приближалась к фактически используемым процедурам онаученной политики, оказывается неадекватной своим собственным теоретическим притязаниям.

Очевидно, что существуют отношения взаимозависимости между, с одной стороны, ценностями, вытекающими из интересов, и, с другой стороны, техниками, которые могут быть применены для удовлетворения ценностно ориентированных потребностей. Когда так называемые ценности на длительное время лишаются связи с технически достигаемым удовлетворением реальных потребностей, то они становятся нефункциональными и отмирают как идеологии. И напротив, с помощью новых техник на основе изменившихся интересов могут возникать новые системы ценностей. В любом случае децизионистское отделение ценностных и жизненных вопросов от предметной проблематики остаётся абстрактным. Как известно, уже Дьюи обсуждал то, что применение постоянно увеличивающихся и улучшенных техник не просто остаётся связанным с не подвергающимися обсуждению ценностными ориентациями, но со своей стороны как бы подвергает традиционные ценности прагматическому испытанию. В конце концов, ценностные убеждения должны сохраняться лишь постольку, поскольку они контролируемым образом взаимосвязаны с существующими и мыслимыми техниками, то есть с возможной реализацией ценности в производимых благах или изменяемых ситуациях. Хотя Дьюи и не учитывал различия между контролем посредством успеха в отношении технических рекомендаций и практическим испытанием техник в герменевтически прояснённом контексте конкретных ситуаций. Тем не менее он настаивает на прагматической проверке и, следовательно, рациональном обсуждении отношений между существующими техниками и практическими решениями, что игнорируется при децизионистском подходе.

Вместо проведения строгого различия между функциями эксперта и политика в рамках прагматической модели возникает их критическая переменчивая взаимосвязь, которая не просто обнажает шаткий легитимационный базис идеологически подкреплённой практики господства, но и делает его в целом доступным для научной дискуссии, тем самым субстанциально его изменяя. Специалист, в отличие от того, как представляет дело технократическая модель, не становится суверенным по отношению к политикам, которые фактически подчинены предметному давлению и принимают лишь фиктивные решения. Но и политики, в пику тому, что утверждает децизионистская модель, также не сохраняют за пределами вынужденно рационализованных сфер практики некую резервацию, в которой практические вопросы по-прежнему должны решаться путём волевого акта. Скорее, представляется возможной и необходимой переменчивая и взаимосвязанная коммуникация того рода, что научные эксперты «консультируют» инстанции в принятии решений, а политики со своей стороны «привлекают» учёных в зависимости от потребностей практики. При этом, с одной стороны, развитие новых техник и стратегий управляется из ставшего эксплицитным горизонта потребностей и исторически определённых интерпретаций этих потребностей, иначе говоря, из горизонта систем ценностей. С другой стороны, эти находящие отражение в системах ценностей общественные интересы контролируются, в свою очередь, проверкой технических возможностей и стратегических средств их удовлетворения. Таким образом они частично подтверждаются, а частично отклоняются, артикулируются и формулируются по-новому или же обнажают свой идеологически преображённый и обязывающий характер.

II

До сих пор мы выявили три модели отношений между профессиональным знанием и политикой^ не учитывая устройства современных массовых демократий. Лишь одна из них — прагматическая — необходимо связана с демократией. Если разделение компетенций между экспертами и лидерами разыгрывается по децизионистскому образцу, то политически функционирующая общественность, состоящая из граждан государства, может служить исключительно легитимации группы лидеров. Выбор и подтверждение правящих или способных к правлению лиц являются, как правило, плебисцитарными актами. Однако поскольку голосование может проводиться относительно замещения постов, а не относительно основных направлений самих будущих решений, демократические выборы осуществляются в данном случае, скорее, в виде аккламаций, нежели в виде общественных дискуссий. Перед политической общественностью легитимность получают в лучшем случае лица, которые обязаны принимать решения. Сами же решения, в соответствии с децизионистским пониманием, должны в принципе исключаться из сферы общественной дискуссии. В соответствии с этим онаучивание политики вполне вписывается в разработанную Максом Вебером и ставшую для новой политической социологии обязательной благодаря Шумпетеру теорию, возводящую процесс демократического волеобразования, в конечном счёте, к регулируемой процедуре аккламации элит, призванных стать альтернативой существующему господству. Само же господство, остающееся в своей иррациональной субстанции неприкосновенным, можно таким способом лишь легитимировать, но — как таковое — никак не рационализировать.

Однако технократическая модель онаученной политики, напротив, претендует на подобную рационализацию. Разумеется, редукция политического господства до рационального управления в данном случае вообще мыслима лишь ценой демократии. Политически функционирующая общественность, — если бы политики жёстко подчинялись предметному давлению — могла бы в лучшем случае лишь легитимировать управленческий персонал, вынося суждения об уровне профессиональной квалификации назначенных функционеров. Однако при сравнительно одинаковом уровне квалификации управленцев должно быть в принципе всё равно, какая из конкурирующих властных групп получит власть. Таким образом, технократическое управление индустриальным обществом делает демократическое волеобразование беспредметным. Этот вывод делает Гельмут Шельски: «Место политической воли народа занимает предметная законосообразность, которую создаёт сам человек в виде науки и труда» ⁷⁴.

В противоположность этому в соответствии с прагматической моделью успешный перевод технических и стратегических рекомендаций в практику зависит от посредничества политической общественности. Ведь коммуникация между экспертами и принимающими решения политическими инстанциями, которая в равной степени определяет направление технического процесса, исходя из связанного с традицией самопонимания практических потребностей, и, наоборот, соизмеряет и критикует это самопонимание, исходя уже из технически возможных шансов удовлетворения данных потребностей, должна быть привязанной к общественным интересам и ценностным ориентациям данного социального жизненного мира. В обоих вариантах взаимосвязанный процесс коммуникации соотносится с тем, что Дьюи называл value beliefs, (Ценностные убеждения [англ.] — Прим. перев.) то есть с неким исторически определённым и общественно нормированным предпониманием практически необходимого в каждой конкретной ситуации. Это предпонимание является лишь герменевтически проясняемым сознанием, артикулируемым во взаимном общении совместно живущих граждан. Таким образом, та предусматриваемая в прагматической модели коммуникация, которая делает политическую практику научной, не может формироваться независимо от коммуникации, которая всегда происходит на донаучном уровне. Однако эта донаучная коммуникация может получать институционализацию в демократической форме общественных дискуссий, которые ведёт гражданская публика. Для онаучивания политики отношение наук к общественному мнению является конститутивным.

Разумеется, собственно в традиции прагматического мышления это отношение не возводилось до уровня темы. Для Дьюи было само собой разумеющимся, что взаимное руководство и просвещение, существующее между, с одной стороны, производством техник и стратегий и, с другой стороны, ценностными ориентациями заинтересованных групп, может осуществляться лишь в несомненном горизонте здравого человеческого рассудка и неусложнённой общественности. Однако структурные изменения буржуазной общественности должны были продемонстрировать наивность этого невинного понимания, если оно и без того не потерпело крах ввиду внутреннего развития науки, которое сегодня превращает в неразрешимую проблему даже адекватную трансляцию технической информации между отдельными дисциплинами, не говоря уже о трансляции между науками и широкой публикой. Тот, кто в равной степени придерживается идеи продолжительной коммуникации между политически задействованными науками и информированным общественным мнением, попадает под подозрение в том, что он пытается перевести научные дискуссии на массовую основу и идеологически использовать их. Он провоцирует критику идеологии, которая, вопреки мировоззренчески упрощённым и поверхностным интерпретациям результатов научного прогресса, настаивает на позитивистском разделении теории и практики. Нейтральность Макса Вебера по отношению к ценностям, уже реализованным практикой, может убедительным образом использоваться против псевдо-рационализации практических вопросов, против поспешного соединения технической компетентности и подверженной манипуляциям публики, против искажённого резонанса, который научная информация находит на потрескавшейся почве деформированной общественности ⁷⁵.

Между тем эта критика — вследствие того, что она вообще сомневается относительно дальнейшей рационализации господства — не выходит за рамки позитивистских ограничений и деградирует до уровня идеологии, защищающей науку от саморефлексии. Тогда она путает фактическую сложность продолжительной коммуникации между наукой и общественным мнением с нарушением логических и методологических правил. Прагматическая модель может, естественно, не без определённых оговорок, применяться к политическому волеобразованию в современных массовых демократиях. Но не потому, что обсуждение практических вопросов, как в связи с существующими техниками и стратегиями, так и с точки зрения горизонта эксплицированного самопонимания социального жизненного мира, привело бы к мнимой рационализации необосновываемых волевых актов. Однако данная модель не учитывает логическое своеобразие и социальные предпосылки надёжного перевода научной информации на обыденный язык практики, равно как и наоборот — обратного перевода информации из контекста практических вопросов на профессиональный язык технических и стратегических рекомендаций ⁷⁶. На примере США, то есть страны, где онаучивание политической практики продвинулось дальше всего, становится видно, каким образом в дискуссии между учёными и политиками возникают подобные герменевтические задачи и как они там решаются, будучи не осознанными как таковые. Но поскольку эта замалчиваемая герменевтика эксплицитно не попала под воспитание научных дисциплин, то возникает внешняя видимость — а у участвующих в ней и самоочевидность — некоего логически необходимого разделения труда между технической помощью при принятии решений и ясным волевым решением.

III

Коммуникация между политически уполномоченными заказчиками и профессионально компетентными учёными крупных исследовательских институтов обозначает критическую зону перевода практических вопросов в научно формулируемые проблемы и обратного перевода научной информации в ответы на практические вопросы. Впрочем, эта формулировка ещё не затрагивает диалектику процесса. Гейдельбергская группа исследований систем приводит следующий показательный пример. Главный штаб американских военно-воздушных сил через обученных посредников поставил программному бюро одного крупного научно-исследовательского института грубо обрисованную военно-техническую или организационную проблему. Исходным пунктом была довольно смутно сформулированная потребность. Более же строгое определение проблемы было получено лишь в процессе продолжительной коммуникации между научно образованными офицерами и руководителем проекта.

Однако на идентификации подходящей дефиниции поставленной проблемы контакт не закончился. Их достаточно лишь для заключения детального договора. Во время самих исследовательских работ на всех уровнях, от президента до техника, происходит обмен информацией с соответствующими подразделениями организации, выступающей заказчиком. Эта коммуникация не должна прерываться до тех пор, покуда не будет найдено принципиальное решение проблемы, потому что цель любого проекта окончательно определяется лишь вместе с принципиально обозримым решением проблемы. Предпонимание проблемы, практическая потребность заказчика, само артикулируется лишь в той мере, в какой теоретические решения и тем самым техники удовлетворения выявляются в строго спроектированных моделях. Коммуникация между двумя партнёрами как бы образует распростершуюся между практикой и наукой сеть рационального обсуждения, которая не должна обрываться, чтобы при развитии определённых технологий или стратегий поначалу неопределённо предпонимаемый интерес в устранении проблематичной ситуации был не искажен, но смог сохраниться в формализованных научных моделях строго в соответствии со своей интенцией. И наоборот, практические потребности, соотносящиеся с ними цели, сами системы ценностей обретают свою подлинную определённость лишь в связи с их технически возможной реализацией.

Ситуационное понимание политически действующих социальных групп в столь значительной степени зависит от имеющихся для осуществления тех или иных интересов техник, что зачастую исследовательские проекты возникают не из практических вопросов, но навязываются учёными политикам. При знании состояния исследований можно проектировать техники, для которых связь с практическими потребностями ещё предстоит обнаружить, ещё предстоит установить взаимосвязь с вновь артикулированными потребностями. Однако до этой точки разрешения проблемы и артикуляции потребности завершена лишь половина процесса трансляции. Технически адекватное решение более точно осознанной проблемы должно в свою очередь подвергнуться обратному переводу в общий контекст исторической ситуации, в котором оно имеет практические последствия. Оценка подготовленных систем и разработанных стратегий требует в конечном счёте ту же форму интерпретации конкретного взаимодействия, с которой, с состояния предпонимания исходного практического вопроса, и начался процесс перевода.

Этот процесс перевода, разворачивающийся между политическими заказчиками и экспертами проективных наук, также по большей части институционализирован. Так, на правительственном уровне для руководства научными исследованиями и развитием и управления консультирующими институтами создаётся управленческая бюрократия, в самих функциях которой в очередной раз отражается специфическая диалектика перевода науки в политическую практику. Федеральное американское правительство содержит 35 подобных научных агентств. В их рамках осуществляется долговременная коммуникация между наукой и политикой, которая иначе разгорелась бы ad hoc («Для этого», то есть в каждом конкретном случае [лат.] — Прим. перев.) ещё на стадии размещения специальных заказов на проведение исследований. Уже первый правительственный комитет по делам учёных, учреждённый американским президентом в 1940 году перед самой войной, взял на себя те две функции, которые выполняет сегодня огромная машинерия консультирования. Политическое консультирование имеет в качестве своей цели, с одной стороны, интерпретацию результатов научных исследований, исходя из горизонта ведущих интересов, определяющих понимание ситуации действующими лицами, а с другой стороны, оценку проектов, а также инициирование и отбор таких программ, которые направляют исследовательский процесс в русло решения практических вопросов.

Как только эта задача освобождается из контекста отдельных проблем, а темой становится развитие исследований в целом, в диалоге между наукой и политикой речь уже идёт о том, чтобы сформулировать долгосрочную исследовательскую политику. Именно в этом заключается попытка поставить под контроль естественно возникающие отношения между техническим прогрессом и социальным жизненным миром. Направление технического прогресса сегодня все ещё определяется общественным интересом, возникающим естественным образом из необходимости воспроизводства общественной жизни. При этом оно не становится предметом рефлексии и не соотносится с ясным просвещённым политическим самопониманием социальных групп. Вследствие этого новые технические возможности вторгаются без какой-либо подготовки в существующие формы жизненной практики, а новые потенциалы увеличившейся власти технического распоряжения делают ещё более явственной несогласованность между напряжённейшей рациональностью и неотрефлектированными целями, закосневшими ценностными системами, утратившими силу идеологиями.

Занятые исследовательской политикой консультативные органы стимулируют появление интердисциплинарно взаимосвязанных научных исследований нового типа, которые должны будут прояснить имманентное состояние развития и социальные условия технического прогресса вместе с образовательным уровнем всего общества и в этом смысле впервые оторваться от естественных интересов. Эти изыскания преследуют также герменевтический познавательный интерес. А именно они позволяют сопоставить данные общественные институты и их самопонимание с фактически применёнными и потенциально располагаемыми техниками. И соотносясь подобным образом с нацеленным прояснением с позиций критики идеологии, они также, наоборот, позволяют переориентировать общественные потребности и заявленные цели. Формулирование долгосрочной политики научных исследований, подготовка новых видов индустрии, которые станут использовать будущую научную информацию, планирование системы образования для подготовки новой квалифицированной смены, профессиональные позиции для которой ещё только будут созданы — в этом стремлении взять под сознательное управление определявшееся прежде естественно-исторически соединение технического прогресса с жизненной практикой больших индустриальных обществ разворачивается диалектика просвещённой воли и осознающего себя умения.

В то время как коммуникация между экспертами крупных исследовательских институтов и политическими заказчиками при работе над отдельными проектами разыгрывается в рамках объективно разграниченной проблемной сферы, а дискуссия между консультирующими учёными и правительством остаётся привязанной к сочетанию конкретных ситуаций с располагаемым техническим потенциалом, диалог между учёными и политиками при решении этой третьей задачи программирования развития всего общества освобождается от определённых проблемных импульсов. Разумеется, он должен как-то соотноситься с конкретной ситуацией, а именно, с одной стороны, с историческим содержанием традиции и общественными интересами, а с другой стороны, с данным уровнем технического знания и индустриального применения этого знания. Но в остальном попытка перехода к долгосрочной научно-исследовательской и образовательной политике, ориентированной на имманентные возможности и объективные последствия, должна следовать той диалектике, которую мы уже наблюдали на предыдущих этапах. Она должна прояснить отношение политически действующих лиц к общественному потенциалу технических знаний и умений через определяемое традицией самопонимание их интересов и целей, и одновременно в свете по-новому артикулированных и заново проинтерпретированных потребностей дать им возможность практически судить о том, в каком направлении они желали бы развивать в будущем свои технические знания и умения. Данное обсуждение неизбежно движется по кругу: лишь в той мере, в какой мы, зная наши технические умения, ориентируем нашу исторически определённую волю на конкретную ситуацию, мы, наоборот, знаем, какого именно определённым образом ориентированного расширения наших технических умений мы желаем в будущем.

IV

Существующий между наукой и политикой процесс трансляции ориентируется, в конечном счёте, на общественное мнение. Это отношение не является для него внешним, как это выглядит, например, согласно действующим нормам конституционного устройства. Скорее оно возникает по имманентной необходимости из требований столкновения технического знания и умения с зависящим от традиции самопониманием, в горизонте которого потребности интерпретируются в качестве целей, а цели гипостазируются в облике ценностей. В интеграции технического знания и герменевтической договорённости с самим собой всегда скрыт также и момент предвосхищения, поскольку сама эта интеграция должна приводиться в действие посредством дискуссии учёных, вызванной гражданской публикой. Просвещение научно инструментированной политической воли в соответствии с масштабами рационально обязывающей дискуссии может исходить лишь из горизонта самих общающихся друг с другом граждан и должно обратно возвращаться в него.

Консультанты, желающие выяснить, какую волю выражают политические инстанции, также находятся под давлением герменевтической необходимости обращаться к историческому самопониманию какой-либо социальной группы, в конечном счёте — к разговорам граждан между собой. Подобная экспликация, безусловно, связана с методами герменевтических наук. Однако эти науки не разрушают догматическое ядро исторически выработанных и унаследованных традиционных интерпретаций. Они лишь истолковывают его. Оба дальнейших шага социально-научного анализа данного самопонимания с точки зрения взаимосвязи общественных интересов, с одной стороны, и уточнения относительно располагаемых техник и стратегий, с другой, хотя и ведут за пределы этого круга общения граждан, но результат этих шагов может обрести действенность в качестве просвещения политической воли лишь внутри коммуникации граждан. Потому что артикуляция потребностей в соответствии с масштабами технического знания может быть ратифицирована исключительно в сознании самих политически действующих граждан. Эсперты не могут заменить этот акт подтверждения со стороны людей, которые своей историей жизни должны поручиться за новые интерпретации социальных потребностей и за принятые средства разрешения проблем. Впрочем, с данной оговоркой, они должны уже заранее его предвосхитить. Если они принимают на себя исполнение этих обязанностей, они мыслят, исходя из опыта, и одновременно вынужденно философски-исторически, хотя при этом могут не разделять убеждений философии истории.

Процесс онаучивания политики вместе с интеграцией технического знания в герменевтически эксплицированное самопонимание той или иной ситуации мог бы завершиться лишь в том случае, если в условиях распространённой на гражданскую публику и свободной от господства коммуникации между наукой и политикой будет найдена гарантия того, что воля обеспечивает себе такое просвещение, к которому она действительно стремиться желает, и что одновременно это просвещение будет пронизывать фактическую волю настолько, насколько оно способно это делать при данных, желательных и возможных обстоятельствах. Эти принципиальные соображения, разумеется, не должны скрывать того обстоятельства, что эмпирические условия для применения прагматической модели совершенно отсутствуют. Деполитизация массы населения и распад политической общественности являются составными частями той системы господства, которая стремится исключить практические вопросы из сферы общественной дискуссии. Бюрократической практике господства соответствует, скорее, демонстративная публичность, обеспечивающая одобрение со стороны обработанного средствами массовой информации населения ⁷⁷. Но если мы и отвлечемся от системных ограничений и предположим, что общественные дискуссии сегодня ещё способны обретать социальный базис в среде широкой публики, даже и в этом случае обеспечение релевантной научной информации будет не простым делом.

Независимо от способности вызывать резонанс, наиболее важным по практическим последствиям результатам научных исследований сложнее всего находить доступ к политической общественности. Если раньше индустриально применимая информация держалась в секрете в крайнем случае вследствие частно-экономической конкуренции или охранялась законом, то сегодня свободный поток информации блокирован прежде всего связанными с военной тайной предписаниями. Задержка между моментом открытия и моментом публикации составляет в случае стратегически релевантных результатов по меньшей мере три года, но во многих случаях — более чем десятилетие.

Свободному коммуникационному потоку принципиально мешает также и другой барьер между наукой и общественностью. Я имею в виду бюрократическую замкнутость, возникающую из организации современного исследовательского предприятия.

Вместе с формами индивидуальной учёности и беспроблемного единства научных исследований и обучения исчезает и непринуждённый и когда-то само собой разумеющийся контакт отдельного исследователя с широкой публикой, будь это студенческая аудитория или собрание образованных дилетантов. Предметный интерес интегрированного в крупное производство исследователя, ориентированный на решение узко обозначенной проблемы, уже не требует изначальной тесной увязки с педагогическим или публицистическим аспектом доведения информации читательской или слушательской аудитории. Потому что адресатом организованных исследований, для которого и предназначена научная информация, теперь является, в любом случае непосредственно, не обучающаяся публика или дискутирующая общественность, но, как правило, заказчик, заинтересованный в импульсе для исследовательского процесса ради его технического применения. Прежде задача литературного представления открытия относилась к сфере самой научной рефлексии. В системе крупного научно-исследовательского производства на место этого приходят адресованый заказчику меморандум и научный отчёт, ориентированный на рекомендации по техническому применению результатов.

Разумеется, при этом существует внутренняя научная публичность, в рамках которой эксперты обмениваются информацией посредством специальных журналов или на научных конференциях. Однако вряд ли стоило бы ожидать развития контактов между ней и литературной или даже политической общественностью, если, конечно, какое-либо затруднение не приведёт к появлению новой формы коммуникации. Подсчитано, что в процессе дифференциации научных исследований в последние сто лет количество специальных научных журналов удваивалось каждые пятнадцать лет. Сегодня во всём мире выходит 50 000 научных журналов ⁷⁸. Поэтому вместе со все возрастающим потоком информации, которая должна перерабатываться в рамках научной общественности, увеличивается и количество попыток обобщения ставшего необозримым материала, его организации и обработки в целях общего обзора.

Реферативный журнал обозначил лишь первый шаг на пути процесса перевода, который бы стал перерабатывать сырой материал исходной информации. Ряд журналов также служат аналогичной цели коммуникации между учёными различных дисциплин, нуждающихся в переводчике для того, чтобы использовать в своей работе наиболее важную информацию смежных дисциплин. Чем дальше специализируются исследования, тем большее расстояние должна преодолевать наиболее важная информация для того, чтобы влиться в работу экспертов из других научных дисциплин. Так, о новостях техники или химии физики черпают информацию из журнала «Тайм». Гельмут Краух вполне обоснованно считает ⁷⁹, что и в Германии обмен между учёными разных дисциплин уже нуждается в «переводческой» деятельности научной журналистики, простирающейся от претенциозных литературных сообщений до колонок в ежедневной прессе. На примере кибернетики, развивающей свои модели, анализируя процессы в сфере физиологии, информационной техники, психологии головного мозга и экономики и при этом соединяющей результаты самых отдалённых дисциплин, можно легко наблюдать, как важно не обрывать коммуникационную взаимосвязь, даже если идущая от одного к другому специалисту научная информация должна проходить длинный путь через обыденный язык и обыденное понимание дилетантов. Внешняя для науки общественность оказывается при глубоком разделении научного труда самым коротким путём внутреннего общения отчуждённых друг от друга учёных-специалистов. Но от этой необходимости перевода научной информации, возникающей из потребностей самого научно-исследовательского процесса, выигрывает поставленная под угрозу коммуникация между наукой и широкой публикой, политической общественности.

Другая тенденция, также препятствующая снижению уровня коммуникации между двумя сферами, возникает из международной необходимости мирного сосуществования конкурирующих общественных систем. А именно предписания по сохранению военной тайны, блокирующие свободное перетекание научной информации в сферу публичности, все менее и менее, как продемонстрировал Оскар Моргенштейн ⁸⁰, соответствуют условиям становящегося всё более насущным контроля над вооружениями. Возрастающие риски критического равновесия сдерживания настоятельно требуют взаимно контролируемого разоружения. Всеобъемлющая система инспекций, которую предполагает процесс разоружения, может действенно работать лишь в том случае, если принцип публичности будет непреклонно распространяться на все без исключения международные отношения, стратегические планы и, прежде всего, на используемый в военных целях потенциал. Ядром этого потенциала, в свою очередь, являются стратегически применимые исследования. Программа Открытого Мира требует поэтому в первую очередь свободного обмена научной информацией. Таким образом, имеются определённые основания для предположения о том, что государственная монополизация технически насыщенных наук, к которой мы в настоящее время приближаемся под знаком всеобщей гонки вооружений, должна рассматриваться как промежуточная стадия, ведущая в конечном итоге к коллективному пользованию информацией на основе беспрепятственной коммуникации между наукой и публичной сферой.

Конечно, ни имманентная науке необходимость трансляции научных знаний, ни исходящее извне давление, требующее свободного обмена исследовательской информацией, будут недостаточными для того, чтобы вызвать в способной на резонанс общественности серьёзную дискуссию о практических последствиях результатов научных исследований, если с подобной инициативой не выступят сами ответственные исследователи. Третья тенденция, о которой мы хотели бы упомянуть как раз в связи с подобной дискуссией, возникает из ролевого конфликта, в который репрезентативные исследователи вовлекаются, с одной стороны, как учёные, а с другой стороны, как граждане. В той мере, в какой науки действительно задействованы в политической практике, перед учёными объективно встаёт необходимость помимо предложения технических рекомендаций заняться рефлексией относительно практических последствий этих рекомендаций. По большому счёту, сначала это касалось ядерных физиков, работающих над созданием атомных и водородных бомб.

Уже состоялись дискуссии, в ходе которых ведущие учёные спорят о политических последствиях их исследовательской практики. Так дискутируют, например, о вредных влияниях, которые радиоактивные осадки оказывают на здоровье населения и на наследственность человеческого рода. Однако примеров подобных дискуссий ничтожно мало. И всё же они демонстрируют, что вне зависимости от компетенций ответственные учёные преодолевают ограничения своей внутренней научной публичности и обращаются непосредственно к общественному мнению в тех случаях, когда они стремятся предотвратить практические последствия, связанные с выбором определённых технологий, или когда они хотят подвергнуть критике определённые инвестиции в исследования ввиду их социальных последствий.

Впрочем, подобные примеры вряд ли дают возможность почувствовать, что разворачивающаяся в офисах обслуживающих политику научных советников дискуссия должна в принципе также распространяться ещё и на широкий форум политической общественности, что и тот диалог, который ведут или, точнее, должны наконец-то начать вести между собой учёные и политики для того, чтобы сформулировать принципы долговременной научной политики.

Как мы видели, у обеих сторон отсутствуют условия, которые благоприятствовали бы этому диалогу. С одной стороны, мы уже не можем рассчитывать на гарантированные институты применительно к общественной дискуссии среди широкой гражданской публики. С другой стороны, система разделения труда крупных исследовательских организаций и бюрократический аппарат политического господства могут хорошо взаимодействовать друг с другом лишь в изоляции от сферы политической общественности. Интересующая нас альтернатива заключается вовсе не в выборе между двумя группами лидеров: той, что исчерпывает жизненно важный потенциал знания помимо обработанного средствами массовой информации населения, и другой, которая сама закрыта для притока научной информации, так что в результате техническое знание лишь в незначительной степени попадает в процесс политического волеобразования. Скорее, речь идёт о том, попадёт ли имеющее важные последствия знание лишь в руки технически занятых лиц или же одновременно оно станет также достоянием языковой коммуникации людей. В качестве созревшего онаученное общество может конституироваться лишь в той мере, в какой наука и техника через головы людей будут объединены жизненной практикой.

Специфическое измерение, в рамках которого возможен контролируемый перевод технического знания в знание практическое, а тем самым и научная рационализация политического господства, исчезает, если принципиально возможное просвещение политической воли относительно ознакомления с её техническими умениями будет рассматриваться в пользу закоснелых методов принятия решений как невозможное, и как излишнее в пользу технократии. Объективным следствием этого в обоих случаях будет то же самое: преждевременное прерывание возможной рационализации. Иллюзорные же попытки технократов дирижировать политическими решениями, следуя исключительно логике положения вещей, лишь дали бы децизионистам право чистого произвола по отношению к тому, что на периферии технологической рациональности концентрируется в качестве неуничтожимых остатков практического.