Юрген Хабермас:
Технический прогресс и социальный жизненный мир

I

С тех пор, как в 1959 году вышла в свет книга Ч. П. Сноу «Две культуры», дискуссия об отношениях между наукой и литературой возобновилась с новой силой, и не только в Англии. При этом наука в смысле science ограничивалась лишь строгими опытными науками, тогда как литература определялась довольно широко и в известном смысле включала также и то, что мы в гуманитарных науках называем интерпретацией. Сочинение же под названием «Литература и наука», с которым к этому спору присоединился Олдос Хаксли, ограничивалось только противопоставлением естественных наук и художественной литературы.

Две культуры Хаксли различает, прежде всего, с позиции специфического опыта, который перерабатывается в каждой из них: литература работает с высказываниями, связанными, скорее, с частным опытом, наука — с интерсубъективно постижимым опытом. Этот научный опыт может находить выражение в формализованном языке, который посредством общих дефиниций может стать обязательным для каждого. Язык литературы, напротив, должен вербализировать неповторимое, от случая к случаю образуя интерсубъективность понимания. Тем не менее это различие между частным и публичным опытом представляет собой лишь первое приближение к проблеме. Момент невысказанного, который необходимо преодолеть в литературной форме выражения, восходит не столько к тому, что в его основе лежит некое замкнутое внутри субъективности частное переживание, сколько к тому, что данный опыт конституируется в горизонте жизненно-исторической окружающей среды. События же, на взаимосвязь между которыми ориентируются гипотезы научных законов, хотя и могут быть описаны в пространственно-временной системе координат, но не являются элементами мира: «Мир, с которым имеет дело литература, — это мир, в котором люди рождаются, живут и умирают, в котором они любят и ненавидят, переживают триумфы и падения, испытывают надежду и отчаяние. Это мир страдания и радости, безумия и всеобщего разума, глупости, хитрости и мудрости. Это мир всех разновидностей социального давления и индивидуальных порывов, мир раздора между разумом и страстью, мир инстинктов и конвенций, мир общего языка, мир ни с кем не разделяемых чувств и впечатлений» ⁶⁶. Наука, напротив, не имеет дела с содержаниями подобного перспективистски выстроенного, Я-центрированно скреплённого, предынтерпретированного обыденным языком жизненного мира социальных групп и социализированных индивидов: «Химик, физик и физиолог обитают по сути в совершенно ином мире — не в универсуме данных явлений, но в мире раскрытых, чрезвычайно рафинированных структур, не в мире переживания неповторимых событий и разнообразных свойств, но в мире измеряемых закономерностей».

Социальному жизненному миру Хаксли противопоставляет лишённый мира универсум фактов. Он также точно подмечает, каким образом науки превращают свою информацию об этом лишённом мира универсуме в жизненный мир социальных групп: «Знание — сила, и, видимо, парадоксальным образом дело дошло до того, что естественные науки и технологии посредством своих знаний о том, что происходит в неживом мире абстракций и научных выводов, обретают огромную и постоянно растущую власть. Эта власть позволяет им управлять и изменять мир, в котором имеют привилегию или приговорены жить люди» ⁶⁷.

Однако Хаксли затрагивает вопрос об отношениях между двумя культурами не в этой точке пересечения, в которой науки вместе с техническим использованием их информации вторгаются в социальный жизненный мир, но постулирует непосредственную связь между наукой и литературой: литературе следует ассимилировать научные высказывания как таковые для того, чтобы наполнить науку «плотью и кровью». Должен появиться поэт, который объяснит нам, «как должны поэтически зазвучать мутные слова традиции и слишком точные слова учебников для того, чтобы согласовать наши частные и ни с кем не разделимые переживания с научными гипотезами, посредством которых они объясняются» ⁶⁸.

Этот постулат, по моему мнению, основывается на непонимании. Строгая информация опытных наук может проникать в социальный жизненный мир исключительно путём её технического использования, то есть как технологическое знание. Здесь она служит расширению нашего технического могущества. Следовательно, она размещается в иной плоскости, нежели ориентирующее в действии самопонимание социальных групп. Поэтому для практического знания, находящего отражение в литературе, информационное содержание наук не может быть непосредственно релевантным. Оно может приобретать значимость лишь обходным путём — через практические следствия технического прогресса. Достижения атомной физики не имеют для интерпретаций нашего жизненного мира каких-либо последствий. И в этом смысле между двумя культурами неизбежно существует разрыв. Лишь когда с помощью физических теорий мы расщепляем ядро и начинаем использовать научную информацию для извлечения продуктивных или деструктивных энергий, переломные практические последствия этих действий могут проникнуть в литературное сознание жизненного мира. Стихи рождаются лишь при виде Хиросимы, но не путём переработки гипотез о превращении массы в энергию.

Представление о стихах на атомную тему, рождающихся из переработки физических гипотез, исходит из ложных предпосылок. Между тем оно демонстрирует, что вместе с проблематичным отношением литературы и науки постигается лишь фрагмент гораздо более обширной проблемы, а именно проблемы, связанной с вопросом о том, как возможна трансляция технически применяемого знания в практическое сознание социального жизненного мира. Этот вопрос, очевидно, ставит задачи не только и не столько перед литературой. Подобный разлад между двумя культурами тревожен лишь потому, что в кажущемся конфликте двух конкурирующих духовных традиций в действительности выражается жизненная проблема онаученной цивилизации, а именно каким образом сегодня ещё естественная связь между техническим прогрессом и социальным жизненным миром может быть подвергнута рефлексии и поставлена под контроль рациональной дискуссии.

В известном смысле практические вопросы государственного управления, стратегии и руководства и раньше должны были решаться посредством применения технического знания. В равной степени проблема перевода технического знания в практическое сознание изменилась теперь не только в плане порядка величин. Масса технического знания более не ограничивается прагматически вырабатываемыми техниками классических ремёсел. Оно приняло облик научной информации, применимой в разнообразных технологиях. С другой стороны, традиции управления поведением более не определяют наивным образом самопонимание современных обществ. Историзм сокрушил естественную значимость ориентирующих в действии систем ценностей. Самопонимание социальных групп и их артикулируемый посредством обыденного языка образ мира опосредован сегодня герменевтическим принятием традиций именно как традиций. В этой ситуации вопросы жизненной практики требуют рационального обсуждения, не связанного ни с техническими средствами, ни с применением традиционных норм поведения самих по себе. Необходимая рефлексия выходит за рамки как производства технического знания, так и герменевтического прояснения традиций. Она простирается на применение средств в исторических ситуациях, объективные условия которых (потенциал, институты, интересы) каждый раз интерпретируются в рамках определённого традицией самопонимания.

II

Эта проблематика проникла в сознание на протяжении жизни лишь одного или двух последних поколений. В XIX веке было допустимо понимание, в соответствии с которым науки проникают в жизненную практику по двум отдельным каналам: во-первых, посредством технического использования научной информации и, во-вторых, путём индивидуального образовательного процесса, связанного с изучением научных дисциплин. В самом деле, в немецкой системе высшей школы, восходящей к реформе Гумбольдта, мы до сих пор придерживаемся фикции, согласно которой науки разворачивают свою ориентирующую в действии силу посредством процесса образования в рамках истории жизни отдельного студента. Мне же хотелось бы продемонстрировать, что подобная интенция, которую Фихте называл «преобразованием знаний в труды», может в настоящее время быть реализована не в приватной сфере образования, но, скорее, в политически релевантной плоскости переноса технически применимого знания в контекст нашего жизненного мира. Над этим, разумеется, работает также и литература, но в первую очередь эта проблема имеет значение для самих наук.

На рубеже XVIII и XIX столетий, то есть во времена Гумбольдта, в ограниченном одной Германией горизонте было ещё невозможно сформировать какое-либо понятие возможного онаучивания внешних дел. Поэтому от реформаторов университетской системы не требовалось серьёзного разрыва с традицией практической философии. Структуры мира доиндустриального труда, в равной мере сохранявшиеся при любых радикальных революциях политического порядка, делали тогда, так сказать, в последний раз возможным классическое представление об отношениях между теорией и практикой: технические навыки, применимые в сфере общественного труда, непосредственно не могут руководствоваться никакой теорией. Они вводились в обиход прагматически в соответствии с традиционными образцами ремесленной искусности. Теория, отсылающая к неизменной сущности вещей по ту сторону изменчивой области человеческих дел, получает значимость в сфере практики лишь благодаря тому, что она оказывает воздействие на образ жизни самих занятых этой теорией людей, на основе понимания космоса в целом открывает для этих людей также нормы их собственного поведения и таким образов в результате деятельности философски образованных лиц приобретает положительный образ. Какого-либо иного представления об отношениях между теорией и практикой традиционная идея университетского образования в себе не содержит. Даже когда Шеллинг стремится посредством натурфилософии подвести под врачебную практику научный базис, медицина как ремесло неожиданно превращается у него в медицину как учение о деятельности: врач должен ориентироваться на натурфилософские идеи точно таким же образом, как нравственно действующий субъект ориентируется на идеи практического разума.

Между тем каждому известно, что онаучивание медицины возможно лишь в той мере, в какой прагматическое искусство медицинского ремесла может превратиться в контролируемое опытными науками распоряжение изолированными естественными процессами. То же самое можно сказать и о других сферах общественного труда. Идёт ли речь о рационализации производства товаров, руководства и управления предприятием, изготовления станков, прокладки улиц и строительства самолётов, влияния на избирательное, покупательское поведение и досуг, соответствующая профессиональная практика всегда должна принимать форму технического распоряжения какими-либо опредмеченными процессами.

Тогда максима о том, что наука образовывает, требовала строгого разделения университета и высшей профессиональной школы уже потому, что доиндустриальные формы профессиональной практики были закрыты для теоретического руководства. Сегодня же исследовательские процессы прочно связаны с техническим применением и экономической оценкой, а наука — с производством и управлением в индустриально-общественной системе труда. Использование научных достижений в технике и обратное влияние технического прогресса на исследования превратились в субстанцию мира труда. Неизменно упорное противодействие разделению университета на специальные школы уже не может в этих условиях обращаться к старым аргументам. Университетская форма образования должна отгораживаться сегодня от сферы профессиональной деятельности не столько потому, что та по-прежнему является чуждой науке, сколько, наоборот, потому, что наука, в свою очередь, сама отделилась от образования в той мере, в какой она пронизала профессиональную практику. Философское убеждение немецкого идеализма, согласно которому наука образовывает, уже не соответствует состоянию точных опытных наук. Когда-то теория с помощью образования могла стать практической властью. Сегодня мы имеем дело с теориями, которые могут непрактично, то есть без отчётливой связи с действием совместно живущих людей, превратиться в техническую власть. Разумеется, и теперь науки сообщают некие специфические умения. Однако умения распоряжения, которым они учат, — это не то же самое, что новые умения в жизни и деятельности, которые ожидались тогда от научно образованных людей.

Образованный человек обладал ориентацией в действии. Универсальным такое образование было лишь в смысле универсальности некоего перспективистски сведённого горизонта мира, в рамках которого можно было интерпретировать научный опыт и преобразовывать его в практические способности, а именно в рефлектирующее осознание практически необходимого. Теперь же тот тип опыта, который в соответствии с позитивистскими критериями только и считается единственно научным, не способен на подобное преобразование в практику. Умения распоряжаться, которыми обеспечивают эмпирические науки, невозможно перепутать с потенциалом просвещённого действия. Но была ли на этом основании наука вообще освобождена от задачи ориентировать в действии? Или вопрос об академическом образовании в рамках изменённой научными средствами цивилизации вновь встаёт в качестве проблемы самих наук?

Сначала посредством научных методов были революционизированы процессы производства. Затем ожидания технически правильного функционирования были перенесены и на общественные сферы, которые в процессе индустриализации труда стали самостоятельными и поэтому приближаются к планомерной организации. Власть технического распоряжения природой, ставшая возможной благодаря науке, распространяется сегодня непосредственно на общество. Вслед за каждой изолированной общественной системой, за каждой отделившейся областью культуры, отношения которой можно имманентно анализировать в соответствии с предполагаемой системной целью, сегодня одновременно вырастает новая социально-научная дисциплина.

Однако в той же самой мере научно решённые проблемы технического распоряжения превращаются в жизненные проблемы, потому что научный контроль над естественными и общественными процессами, одним словом, технологии, не освобождает человека от действия. Как и прежде, неизбежно должны разрешаться конфликты, сталкиваться интересы, находиться интерпретации — посредством связанных обыденном языком действий и переговоров. Только теперь эти практические вопросы в значительной степени определяются системой наших технических достижений.

Однако если техника возникает из науки, — и я не в меньшей степени имею в виду технику воздействия на человеческое поведение, чем господство над природой, — то тогда проникновение этой техники в практический жизненный мир, возвращение технического распоряжения частными сферами жизни в коммуникацию действующих людей действительно требует научной рефлексии. Донаучный горизонт опыта становится инфантильным, если обращение с продуктами напряжённейшей рациональности будет вживаться в него наивным образом.

Разумеется, образование уже невозможно будет ограничивать лишь этическим измерением личного поведения. В политическом измерении, о котором здесь идёт речь, теоретическое руководство к действию скорее должно следовать из научно эксплицированного понимания мира. Отношение между техническим прогрессом и социальным жизненным миром, а также трансляция научной информации в практическое сознание не являются делом личного образования.

III

Вместо этого мне хотелось бы по-новому сформулировать данную проблему в отношении референтной системы политического волеобразования. Под «техникой» мы будем понимать в дальнейшем научно рационализированное распоряжение опредмеченными процессами. Тем самым имеется в виду система, в которой научные исследования и техника взаимно увязаны с экономикой и управлением. Далее под «демократией» мы будем понимать институционально обеспеченные формы всеобщей и публичной коммуникации, ориентированной на решение следующего практического вопроса: каким образом люди в объективных условиях постоянно растущих технических возможностей могут и желают жить вместе? Тогда нашу проблему можно сформулировать поэтому также в виде вопроса о соотношении техники и демократии: как власть технического распоряжения может быть возвращена в сферу консенсуса действующих и договаривающихся друг с другом граждан?

Прежде всего, мне бы хотелось рассмотреть два прямо противоположных ответа на этот вопрос. Первый ответ можно в общих чертах обнаружить в марксистской теории. Ведь Маркс критикует взаимосвязи капиталистического производства как своего рода силу, обретшую самостоятельность относительно производящей свободы, то есть относительно самих производителей. Посредством частной формы присвоения общественно производимых благ технический процесс производства потребительской стоимости подпадает под чуждый закон экономического процесса производства меновой стоимости. Но как только мы возводим эту собственную закономерность аккумуляции капитала к её происхождению из частной собственности на средства производства, тогда человечество сможет увидеть в экономическом принуждении отчуждённый результат своей производящей свободы и впоследствии упразднить её.

В конце концов воспроизводство общественной жизни как процесс производства потребительной стоимости может стать рационально планируемым: общество будет контролировать его технически. Это будет происходить демократически — в соответствии с волей и воззрениями объединённых в общество индивидов. При этом Маркс отождествляет практические воззрения политической общественности и успешное распоряжение техническими средствами. Между тем нам известно, что даже хорошо функционирующая плановая бюрократия (и научный контроль над производством благ и услуг) сама по себе не является достаточным условием для успешного использования объединённых материальных и идеальных производительных сил ради блага и свободы эмансипировавшегося общества. Маркс, в частности, не ожидал, что между научным контролем над материальными условиями жизни и демократическим волеобразованием могут возникнуть расхождения, охватывающие все уровни. В этом заключается философская причина того, что социалисты никогда не ожидали возникновения авторитарного государства всеобщего благосостояния, а именно относительного обеспечения общественного богатства при отсутствии политической свободы.

Даже если техническое распоряжение физическими и социальными условиями сохранения и облегчения жизни достигнет уровня, который, по мнению Маркса, будет характерен для коммунистической стадии развития, то с этим не будет автоматически связана эмансипация общества в том смысле, какой придавали этому процессу просветители XVIII века и младогегельянцы XIX века. Объясняется это тем, что техники, посредством которых может быть поставлено под контроль развитие высоко индустриализированного общества, уже невозможно интерпретировать в соответствии с моделью инструмента, а именно так, будто для целей, предполагающихся необсуждаемыми или проясняемых в коммуникации, организуется соответствующее средство их достижения.

Фрайер и Шельски предложили противоположную модель, в которой признается самостоятельность техники. В отличие от примитивного состояния технического развития сегодня, похоже, кардинальным образом изменилось отношение организации средств достижения существующих или разработанных целей. Из подчинённого имманентным законам процесса научных исследований и технического развития, так сказать, незапланированно выпадают новые методы, для применения которых мы обнаруживаем цели лишь впоследствии. В результате ставшего автоматическим прогресса внутри нас, так гласит тезис Фрайера, в ходе постоянных сдвигов возрастают абстрактные умения. Для того чтобы израсходовать этот потенциал на достижение конкретных целей, жизненные интересы и созидающая смысл фантазия должны уже задним числом освоить его.

Шельски заостряет и упрощает данный тезис, говоря, что технический прогресс и непредвиденные методы продуцируют также и незапланированные цели применения: технические возможности одновременно вынуждают опробовать их на практике. В этом тезисе он делает особый акцент на чрезвычайно сложных предметных закономерностях, предписывающих в случае политических задач якобы безальтернативные решения: «На место политических норм и законов заступают предметные закономерности научно-технической цивилизации, которые не могут устанавливаться как политические решения и пониматься как нормы убеждения или мировоззрения. Тем самым и идея демократии также утрачивает свою, так сказать, классическую субстанцию: место политической воли народа занимает предметная закономерность, которую продуцирует сам человек в качестве науки и труда». Перед лицом ставших автономными систем научного исследования, техники, экономики и управления инспирируемый неогуманистскими образовательными притязаниями вопрос о возможном суверенитете общества над техническими условиями жизни выглядит безнадёжно устаревшим. В техническом государстве подобные идеи пригодны в лучшем случае лишь для «манипуляции мотивами, связанными с тем, что с позиций предметной необходимости и так произойдёт».

Тот факт, что тезис об автономии технического прогресса не соответствует действительности, лежит на поверхности. Направление технического прогресса зависит сегодня в значительной степени от общественных инвестиций. Так, в США крупнейшими заказчиками научных исследований являются Министерство обороны и аэрокосмическое агентство. Я полагаю, что так же обстоит дело и в Советском Союзе. Утверждение о том, что решения, имеющие важные политические последствия, растворяются под имманентным натиском применяемых техник и уже поэтому не могут становиться даже темой размышлений по практическим вопросам, служит в конечном счёте лишь тому, чтобы завуалировать естественные интересы и донаучные решения. Насколько неверно оптимистическое утверждение о конвергенции техники и демократии, настолько же мало соответствует действительности и пессимистическое утверждение о том, что техника исключает всякую демократию.

Оба ответа на вопрос о том, как власть технического распоряжения может быть возвращена в сферу консенсуса между действующими и договаривающимися друг с другом гражданами, являются неудовлетворительными. Ни один из них не раскрывает адекватно проблему, объективно встающую перед нами и на Западе, и на Востоке: каким образом мы можем найти способ контролировать естественные отношения между техническим прогрессом и социальным жизненным миром? Диагностированные ещё Марксом противоречия между производительными силами и общественными институтами, взрывоопасность которых в эпоху термоядерного оружия увеличилась непредсказуемым образом, обязаны своим существованием ироничной связи техники с практикой. Направление технического прогресса сегодня всё ещё определяется общественными интересами, естественно возникающими из необходимости воспроизводства общественной жизни без их осмысления в качестве таковых и сопоставления с выявленным политическим самопониманием социальных групп. Вследствие этого новые технические умения неожиданно вторгаются в существующие формы жизненной практики. Новый потенциал возросшей власти технического распоряжения обнажает дисбаланс между результатами максимально интенсивной рациональности и неотрефлектированными целями, закосневшими системами ценностей, утратившими силу идеологиями.

Сегодня в индустриально развитых системах должна быть предпринята энергичная попытка начать осознанно управлять происходившим прежде естественным образом взаимопроникновением технического прогресса и жизненной практики больших индустриальных обществ. Здесь у нас нет возможности обсуждать социальные, экономические и политические условия, от которых должна зависеть долговременная централизованная политика научных исследований. Одного соответствия общественной системы условиям технической рациональности явно недостаточно. Даже если осуществится кибернетическая мечта о как бы инстинктивной самостабилизации, то ценностная система при этом сократится до правил максимизации власти и благосостояния, до некоего эквивалента для выживания любой ценой как основной биологической ценности, до ультрастабильности. Человечество само сделало себе вызов посредством незапланированных социокультурных последствий технического прогресса: ему следует не заклинать свою социальную судьбу, но научиться господствовать над ней. На этот вызов техники невозможно ответить с помощью одной лишь техники. Скорее, требуется начать политически действенную дискуссию, которая рационально соединит общественный потенциал технических знаний и умений с нашими практическим знанием и волей.

Подобная дискуссия могла бы, с одной стороны, прояснить отношение политически действующих лиц к технически возможному и технически осуществимому через определяемое традицией самопонимание их интересов. В свете артикулированных и заново проинтерпретированных таким образом потребностей политически действующие лица смогли бы, с другой стороны, практически судить о том, в каком направлении и в какой мере для нас желательно в будущем развитие технического знания.

Эта диалектика умения и воли осуществляется сегодня без какой бы то ни было рефлексии, в соответствии с интересами, для которых общественное оправдание не требуется и не допускается. Лишь если мы сможем совместить данную диалектику с политическим сознанием, мы сможем начать осознанно управлять происходившим прежде естественным образом взаимопроникновением технического прогресса и жизненной практики. И поскольку это является предметом рефлексии, то в свою очередь не может относиться к компетенции специалистов. Субстанция господства распадается не только под воздействием власти технического распоряжения. За этим она может в лучшем случае укрыться. Иррациональность господства, превратившаяся сегодня в коллективную угрозу жизни, может быть преодолена лишь политическим волеобразованием, связанным с принципом всеобщей и свободной от какого бы то ни было господства дискуссии. Рационализации господства нам следует ожидать лишь от тех отношений, которые способствуют развитию политической власти диалогического мышления. Спасительную силу рефлексии невозможно заменить распространением технически применимого знания.