![]() Борис Ефимович Гройс — профессор философии, теории искусства, медиа-теории в Государственной высшей школе дизайна в Карлсруэ (Staatliche Hochschule für Gestaltung Karlsruhe). Исследователь современной художественной культуры. Один из наиболее известных в Европе интерпретаторов современной русской культуры. В | |
Михаил Рыклин: Борис, мой первый вопрос о фундаментальной для твоих работ оппозиции профанного и культурного. Он связан с переходом от профанного к тому, что ты называешь «сферой валоризованной культуры». С этой оппозицией связана, насколько я понимаю, твоя полемика с постструктурализмом. С тех пор, как ты написал книгу «О новом» (1992), Борис Гройс: Оппозиция сохраняется, я, пожалуй, её несколько расширяю. Ты прав, она, действительно, связана с постструктурализмом, с деконструкцией. С начала двадцатого века в валоризованной сфере, то есть в сфере искусства, культуры в самом широком смысле этого слова, но также этики и мышления всплывают такие же вещи, которые мы можем найти Другими словами, в философии имеют место те же процессы, что Так это описывается у Деррида. Несмотря на большую рафинированность деконструкции, существует близость между теорией Деррида и реакцией обыденного сознания на редимейд. Когда Деррида показывает, что одни и те же фигуры могут всплывать по обе стороны ценностной границы, он делает вывод, что это ставит под сомнение саму границу. Однако подобное всплывание происходит вне зависимости от воли автора. Движением самого текста автор принуждён мыслить и писать таким образом, что эти фигуры всплывают по обе стороны границы. Зная историю искусства в XX веке и читая Деррида, мы видим, что на самом деле это не так. Михаил Рыклин: Есть, как видно, существенная разница между тем, что утверждаешь ты и тем, что утверждают французские философы. Ты фактически оспариваешь фундаментальное для современной философии положение, а именно, что граница между профанным и культурным незначима и проходит везде. Ты локализуешь её в пространстве, которое ты называешь «валоризованной культурой»; они же утверждают, что такой локализации нет. С их точки зрения музей является столь же профанным институтом, как, скажем, свалка, туалет и так далее. Никакого эпистемологического преимущества «валоризованной культуры» они не признают. С их точки зрения то, что не вошло в архив, является, тем не менее, тоже архивом. Ты же, по сути дела, Борис Гройс: Мне кажется, это не совсем верно. Вернёмся к французам. Они, действительно, это утверждают, но для меня важно, почему они это утверждают. Они утверждают это потому же, почему и современное профанное сознание. Знаешь, в Африке есть такие народы, которые умеют произносить числа «один, два, три» и больше ничего. Деррида приводит один, два, три, шесть — со временем у него, возможно, накопится пятнадцать — примеров того, что один объект, как я уже сказал, всплывает внутри архива и по ту сторону границы архива. И это приводит его к мысли, что всё профанно и что всё есть архив. То есть он делает скачок от определённого числа примеров к обобщению относительно границы вообще. Я считаю это абсолютно неправильным. Дело в том, что, если я перенёс Каждый раз, когда художник или писатель пытается вписаться в философскую традицию, он хочет найти место для своего произведения внутри философского поля. Позиционировать себя, с одной стороны, внутри привилегированного философского поля, Михаил Рыклин: Следующий вопрос я задаю тебе как человеку, приехавшему на Запад из СССР. Не считаешь ли ты, что Борис Гройс: Я думаю, что моё эмигрантское положение не играет никакой роли. Зато важную роль играет другой фактор, связанный, как ни странно, с моими студенческими годами и образованием, которое я получил. Я учился на кафедре математической логики Ленинградского университета, которой руководил профессор Шанин. Это был человек, который, если не ошибаюсь, сидел за то, что он был интуиционистом и конструктивистом, то есть одним из тех, кто выступал против перехода от потенциальной бесконечности к актуальной. Впервые эта дискуссия велась в Михаил Рыклин: То есть ты просто выступаешь против процедуры инфинитизации? Борис Гройс: Да, против инфинитизации и экстраполяции. Я против этого скачка, потому что я считаю этот скачок: а) политически тоталитарным; б) логически необоснованным. Но на нём построена вся французская философия, начиная с Леви-Стросса. Леви-Стросс в своей идее семиотической революции, когда всё превращается в Михаил Рыклин: На Леви-Стросса повлияли Якобсон и Трубецкой. Борис Гройс: Да, но они были значительно более умерены. У Леви-Стросса это была ярковыраженная тоталитарная идея, идея наподобие Французской революции, идея превращения монархии в республику, общества вещей в общество знаков и так далее. Этот тотальный революционный процесс необходимо было отрефлексировать во всех его последствиях. Он сам этого не сделал: это сделал Деррида и другие. Но я ставлю вопрос относительно самого этого утверждения, относительно этого скачка. Мне кажется, он как таковой неправомерен. Михаил Рыклин: В одной из твоих работ, полемизируя с французскими философами, ты утверждашь, что человек имеет право закрепиться на «лично отвоёванной им у культуры» территории. Понимаешь, почему я спрашиваю об опыте эмиграции? Потому что такого рода утверждения противопоставляют креативного индивида обществу, интерпретируя его отношения с обществом как форму непримиримой борьбы. Кабаков также постоянно рефлексирует на эту тему. Западной ментальности такая позиция чужда. Она исходит из того, что войны, в ходе которой Борис Гройс: Он мог это сто раз сделать. Но проблема заключается в том, что Михаил Рыклин: Найди у него хоть одно такое высказывание! Читая французских авторов, ты делаешь ряд утверждений, которые нельзя подтвердить текстуально. Ты упрекаешь французов в том, что они лицемерно относятся к авторству. Можно, Борис Гройс: Деррида исходит из предпосылки Леви-Стросса, который говорит, что всё превратилось в знак; а это всё равно что сказать, что всё превратилось в текст. На самом деле меня интересует не то, что эти люди говорят, а то, что они делают. Они производят книги. Меня интересует даже не столько то, что они производят, сколько рыночные и политические, институциональные стратегии, которые люди выбирают, чтобы свой талант продать, чтобы зафиксировать свою марку. Деррида в этом смысле ничем не отличается от певицы Мадонны или компании «Даймлер-Бенц». Я недавно написал большую статью о стратегии этой компании. Михаил Рыклин: Ты упрекаешь Деррида и других философов в скрытом нарциссизме? Борис Гройс: Я их не упрекаю. Михаил Рыклин: Ты дешифруешь некоторые формы умолчания, которые стоят за их философскими текстами как сознательную культивацию специфического нарциссизма? Борис Гройс: Нет, ни в коем случае. Я просто считаю, что их рефлексия застряла на определённом уровне. Я не говорю, что они Михаил Рыклин: Бурдьё проводит такого рода рефлексию. Борис Гройс: Бурдьё проводит, но неудачно. Михаил Рыклин: Читал ли ты книгу Деррида «О праве на философию», где он анализирует философские институты и инфраструктуры, которые порождают те или иные формы философствования? Для Деррида текстуальное — нечто существенно более широкое, чем так называемые тексты. Он всегда стремится работать с более широкими институциональными контекстами. Борис Гройс: Это всё верно. Он не может этого не делать, потому что он — ученик Альтюссера. Будучи учеником Альтюссера и Фуко, он потом, правда, резко их критиковал, но в принципе многое у них взял. Деррида иначе как об институциях говорить не может. Проблема заключается в том, что мы живём в эпоху, когда никаких таких институций нет. То, что эти люди делают, но не рефлексируют, относится к рынку, а не к институциям. А они всё ещё размышляют об институциях, то есть о проблемах Михаил Рыклин: То же делал до него Фрейд. Борис Гройс: Правильно. И Фрейд тоже это не рефлексировал, Сейчас наступило время рынка. В условиях рынка, в отличие от контекста институции и от условий тоталитарной политики, проблема границы ставится совершенно иначе. Есть граница, где кончается суверенитет одного государства и начинается суверенитет другого, или этой границы нет и её надо стереть вместе с понятием суверенитета? Такова традиционная установка. В условиях международного рынка границы остаются действенными, они никем не стираются, не снимаются, новые мировые империи не возникают. Через границу идёт торговля. То есть характер этой границы, её природа являются предметом торга. Именно это я пытаюсь описать. Если ты обратил внимание, я начинаю с фигуры обмена. Проблема заключается в том, что граница между музеем и внешним миром не стирается, что все не становится профанным или что все не становится архивом. Вместо этого граница всё время заново определяется в зависимости от торговых, обменных операций, которые можно через эту границу совершать. Эта современная экономическая модель, которой французы прекрасно пользуются, умея продавать себя в США, в Гонконге, в Чили. Но Михаил Рыклин: А тебе не кажется, что эффективность многих стратегий зависит от их бессознательности? Как только они становятся сознательными, их эффективность резко снижается? Борис Гройс: Конечно. Мне совершенно ясно, что, рефлектируя эту стратегию, Михаил Рыклин: Ты — один из редких в современном мыслительном пространстве теоретиков успеха. Твоя оппозиция «валоризованной» и «невалоризованной» культуры фактически тоже связана с теорией успеха. Кроме тебя на эту тему из известных мне теоретиков любит рассуждать только Жижек. А вообще на Западе проблематика успеха достаточно табуирована. Борис Гройс: Всё меняется. То, что ты говоришь, относится к Михаил Рыклин: В этом смысле ты следуешь достаточно известной традиции, которая идёт от Бодрийяра к Жижеку. Жижек рефлексирует тот факт, что любое мышление в нынешнее время является сферой entertainmenfa; он откровенно апеллирует к попкультуре как к окончательному арбитру в вопросах того, что в Борис Гройс: Я как раз этому абсолютно не следую. Я считаю, что идеи entertainmenfa никуда не годятся. Проблема заключается в том, что все люди, говорящие об entertainmenfe, о массовой культуре, живут как во сне. Они считают, что есть индивидуальная культура, которая существует на самом деле. Они верят в институции, они верят в музеи в тысячу раз больше, чем я. Поэтому они считают, что есть такой феномен, как индивидуальная культура. Это, по сути, то, что они делают сами. И есть сфера безличной массовой культуры, entertainmenfa и так далее, с которой их связывают отношение любви/ненависти. С одной стороны, они хотят её присвоить, аппроприировать, с другой стороны, они хотят в ней раствориться в экстатическом состоянии. Они не понимают, что никакой массовой культуры вообще не существует. Это все иллюзии Михаил Рыклин: То самое, «индивидуально отвоёванное у культуры пространство?» Борис Гройс: Другой сделал Михаил Рыклин: Может быть, такое сближение слишком абстрактно? Борис Гройс: Для меня это так. Никакой массовой культуры нет, никакого энтертейнмента нет. Все это надо забыть. Существуют индивидуальные проекты, которые обозначаются именами собственными и которыми их авторы обмениваются и торгуют между собой. В целом они образуют маркированное пространство, поскольку они являются марками, и это маркированное пространство отличается от пространства немаркированного. Михаил Рыклин: Как ты определяешь это немаркированное пространство? У тебя самая большая проблема с профанным. В своих текстах ты уделяешь основное внимание валоризо-ванной культуре. По поводу профанного ты значительно меньше рефлексируешь. Борис Гройс: Отношение с профанным не является рефлексивным. Михаил Рыклин: В «валоризованной культуре» полным-полно профанного, и ты фактически косвенно об этом пишешь. Ты пишешь, например, что высокая степень профанности способствует переходу границы и попаданию в сферу «валоризованной культуры». Не случайно ты приводишь «Фонтан» Дюшана и другие примеры для иллюстрации того, как эта граница была брутально нарушена. После Дюшана каждый художник, если верить тебе, только и думает о том, как бы произвести нечто настолько профанное, чтобы удалось протащить его через эту границу… Борис Гройс: Так оно и есть. Почему я не рефлексирую по поводу профанной культуры? Потому что рефлексия по поводу валоризованной культуры есть не что иное, как рефлексия по поводу профанной культуры. Иначе говоря, мы считаем наиболее удачным произведением искусства то, которое внушает нам иллюзию, что оно наиболее правильно, наиболее полно представляет профанную сферу. Например, Дюшан со своим писсуаром создал эффект, подобный тому, как если бы мы увидели весь мир за пределами валоризованной сферы. Через пять минут мы поняли, что это всего лишь один объект среди множества других; потом Михаил Рыклин: Можно сказать, что в профанной сфере имеет место та же ситуация, которую ты локализуешь на границе между валоризованным и профанным. Если ты обратишь внимание на профанную сферу, то увидишь, что там происходят те же самые процессы, которые ты описываешь как переход от профанного к валоризованному. Внутри профанной сферы эти процессы идут полным ходом вне всякого музея; она постоянно валоризует себя изнутри. Борис Гройс: Проблема заключается в том, что есть музеи и не музеи. Мы не имеем одной профанной или одной валоризованной сферы. Я описываю структуры. Эти структуры могут возникнуть где угодно, они связаны с техническими возможностями. Сейчас мы получили возможность создания архива кино. Извлекаются на свет никогда не показывавшиеся киноленты и включаются в этот архив. В связи с возникшей валоризацией этого пространства и его архивированием происходит изменение всего поля фильма. Подобные процессы происходят везде, а соответствующая граница сохраняется потому, что она не является пространственной, но носит временной характер. Граница определяется тем, что я сохраняю, а чему я даю погибнуть. Михаил Рыклин: Кто это решает? Борис Гройс: В процессы решения втянуты многие люди, чьи собственные работы тоже могут быть сохранены или выброшены, причём сохранены не навсегда, а на Михаил Рыклин: Ты постоянно невольно затрагиваешь религиозную проблематику. Для тебя проблема архива и проблема бессмертия — сугубо религиозная проблема. Кабаков в разговоре с тобой говорит, что речь идёт о том, кто станет бессмертным, получив возможность остаться в архиве. Это не просто проблема принятия или отвержения тех или иных работ; это фактически проблема личного бессмертия, спасения души. Вы упрекаете часть современной философии в том, что она игнорирует эту древнюю религиозную проблему и рассуждает так, как будто проблемы личного бессмертия уже не существует. Вы же хотите честно заявить её как основную, фундаментальную проблему. Архив для вас является саркофагом, в котором Борис Гройс: Правильно, но здесь есть нюансы. Я (и это, возможно, поколенческая проблема) более скептичен в отношении идеи исторического бессмертия. Дело в том, что я — прежде всего преподаватель. В течение многих лет я всё время сталкиваюсь с молодёжью — и утверждаю, что молодое поколение по целому ряду причин не интересуется прошлым и никогда им не заинтересуется. По мнению молодых людей, мир, в котором они живут, детерминирован развитием техники; это является решающим для всего остального. Поскольку молодёжь обладает техническими возможностями, которыми предыдущие поколения не обладали, она считает весь предыдущий опыт не релевантным для себя. Второй момент: сильное влияние фрейдизма, который решает только один конфликт: поколенческий. Все остальные конфликты — расизм, сексизм и так далее — блокированы. Поколенческий конфликт, эдипов комплекс считается фундаментом культуры. Нынешняя культура — и на уровне практического функционирования, и на уровне рефлексии — является культурой молодого поколения. В этой ситуации, мне кажется, рассчитывать на историческую трансценденцию просто невозможно, ибо таким образом функционирует финансовая сторона идентичности. В этом я иду скорее не от Бодрийяра, а от экономистов Иначе говоря, сфера культуры, валоризированная сфера — это сфера фирм или марок, будь то «Деррида», «Кабаков» или «Мерседес», которые оперируют в опасном, проблематичном мире. Все эти художественные объекты, писсуары и так далее напоминают наскальные рисунки дикарей в пещере. Дикари считали, что, если они нарисуют тигра, тигр уже не будет представлять такой опасности. Можно сказать, что вся современная культура — фетишизм профанного, фетишизм рынка. Как справедливо написал Маркс, все что мы делаем — это такие фетиши, которые заклинают товарное пространство, опасность индивидуальной судьбы, краха, потери денег или жизни. Но это не проблематика французской философии. Французские философы совершенно отстали от жизни, они не описывают мира, в котором реально оперируют. Михаил Рыклин: А как ты относишься к проблематике голоса? Читая твои работы, видишь, что они во многом ориентированы на голос. Ты почти никогда детально не анализируешь тексты. Ты, например, постоянно критикуешь Деррида или ссылаешься на его работы, но, с точки зрения деконструкции, ты не выполняешь наиболее важную процедуру текстуального анализа. Ты очень редко цитируешь тексты. У меня создаётся впечатление, что нечто очень существенное проходит у тебя через голос. Масс-медийные пространства для такого стиля мышления могут оказаться более подходящими, создающими более удачный резонанс, чем собственно текстуальные практики. Я внимательно читал некоторые твои тексты, У Деррида звучащая материя растворяется в текстуальном; в этом смысле любая его речь сознательно и намеренно текстуализована. Деррида считает, что вовлечение Хайдеггера в нацизм в Борис Гройс: То, что ты говоришь о моих текстах, напоминает мне упрёки, которые делают в отношении некоторых моих друзей-художников: в их Михаил Рыклин: Ты производишь впечатление человека, которому всегда есть что сказать. Любой твой текст предполагает, что ты ещё далеко не все сказал. У тебя есть то, что можно назвать «торжествующей интонацией». Читатель твоих текстов остаётся в уверенности, что он получил много, но ещё далеко не всё, что автор готов говорить дальше. Ты побеждаешь материю письма эффективными средствами голосового доминирования, почти пением. Борис Гройс: Это правильно. Дело в том, что я собственно с текстом не работаю. Я этого не делаю, так как считаю, что другие люди сделали это очень хорошо. Я не хочу соревноваться с огромной текстологической традицией. Меня интересует как раз внетекстуальная реальность. Для меня текст — предмет среди многих других, он не отличается от бутерброда. Я в известном смысле занимаю Освобождение от текстуальности, восприятие текста именно как продукта, как книги, которая имеет определённую стоимость, и возникновение этой пустоты за текстом (оперативной пустоты) создаёт освобождающее впечатление. Я думаю, что это есть у меня, у Ильи Кабакова, было у Энди Уорхола. Это определённый подход. Ты понимаешь, что написанное тобой ничем не отличается от бутерброда. Это не надо анализировать; это можно съесть или выкинуть, а ты будешь делать следующий бутерброд, потому что бутерброды делают всегда, а великое произведение искусства делают редко. Редко возникают произведения, подобные «Грамматологии». Энди Уорхол Михаил Рыклин: И в какой медиум ты бы предпочёл перейти? Борис Гройс: Трудно сказать. В Михаил Рыклин: Но ваши беседы с Кабаковым в этом смысле удались. Борис Гройс: Я должен открыть секрет. Они Михаил Рыклин: Теперь вопрос, связанный с соотношением иконического и дискурсивного. В своё время Кабаков и другие художники и теоретики, связанные с московским концептуализмом, прекрасно понимали, что первый русский авангард подвергся на Западе заключению в саркофаг, иконическому пленению, что дискурсивные пласты, которые стоят за этой изобразительной активностью и, возможно, составляют её суть, абсолютно не были учтены. В саркофаг были погружены исключительно иконы. Когда на одной стене музея висит Мондриан, а на другой Малевич, западному зрителю кажется, что это — близкие родственники. Но русские художники прекрасно понимали, что за творчеством Малевича стоит настоящее космическое безумие, что он — прежде всего текстуальный талант, может быть, поэтический гений. Иконы значительно легче попадают в архивы, нежели дискурс. Архив дискурса очень строг, в нём действует масса анонимных, никем не сформулированннх законов. Например, Кабаков попал в мировой музейный архив, но его дискурс вновь претерпел насильственную иконизацию. Он попал в саркофаги, но его тексты стали иконами, их прочитываемость сомнительна. Архив дискурса формируется очень медленно, но в конечном счёте понимание того, что сделал московский концептуализм придёт только тогда, когда он станет частью международного архива дискурса. При попадании в иконический архив слишком высок элемент случайности, велика зависимость от политической эйфории, которая охватила западных людей при виде неожиданного таяния ледника Советского Союза. Запад принимал тогда иконические подарки из России, и Кабаков был одним из таких подарков. Но дискурсивный порог остался. Преодолим ли он в принципе? Борис Гройс: Мы говорили о письме, ведь дискурс связан с письмом. Я считаю, что письмо — это нечто чудовищное, что ведёт нас в неправильном направлении. С письмом связаны две большие проблемы. Михаил Рыклин: Дискурс значительно шире письма. Борис Гройс: Да, но Для меня существуют коммерческие медиальные практики, которые не носят химерического характера. Среди них есть практика письма. Ты пишешь текст вручную, у тебя болит спина, у тебя болят все части тела, у тебя болит голова. Ты сидишь в душной комнате Речь и язык только тогда смогут существовать эффективно, когда вернутся в состояние униката, манускрипта, то есть когда исчезнет понятие тиража, репродукции. Об эффективности можно будет говорить тогда, когда мы будем производить индивидуальные продукты, которые будут продаваться на индивидуальном рынке. Это может быть Я думаю, надо пересмотреть всю систему репрезентации наших практик. Нужно уйти от промышленного производства текстов к медиальным практикам, которые позволят с наименьшими затратами труда создавать эффективные и экономически оправданные уникаты. Тогда можно будет говорить о дискурсе, а сейчас эти слова ничего не стоят. Михаил Рыклин: Мне кажется, что ты слишком явно привязываешь дискурс к письму, а тем более к производству текстов. Существует другой художник, Илья Кабаков, за которым также стоит огромный дискурсивный архив. Однако он попадает в западный музей (и Кабаков всё время это ощущает) без этого архива, без «воздуха культуры». Дискурс не производится Борис Гройс: Миша, то, что ты называешь дискурсом, — это профанная сфера речи. Если ты называешь профанную сферу дискурсом, все в ней должно умереть и исчезнуть. Более того, это то, чего нет. Проблема заключается в том, что эта массовая американская культура возникла в результате действий Энди Уорхола; её без него просто нет. Михаил Рыклин: Но можно сказать и обратное. Борис Гройс: Обратное сказать нельзя. Это псевдорепрезентация. Уорхол — человек, который создал фигуры, вызывающие в нашем сознании образы Everyday Life. На самом деле, этого нет: существуют разные американцы, с разными вкусами, с разными представлениями. То же самое и Кабаков. Он создаёт иллюзию советской культуры, которой в реальности не было. Я, например, никогда не жил в коммунальной квартире, как и никто из моих знакомых. То, что ты сказал, я описываю как профанное. За этим стоит представление о том, что не только есть вот это, но и ещё многое другое. Вот этого многого другого нет; есть только представление о том, что оно существует. Скачок от того, что мы видим, к тому, что мы воображаем, является исключительно проблематичным продуктом нашего сознания. Придать этому какую-либо реальность означает поддаться эфемерным мифологическим построениям Деррида, Бодрийяра и всех тех, кто считает, что есть Михаил Рыклин: Ты прекрасно знаешь разницу между архивом Энди Уорхола и архивом Ильи Кабакова. Например, зачем Кабаков создаёт внутри музея огромные норы, называемые «тотальными инсталляциями?» Он теоретизирует на эту тему, например, для него существует фундаментальная разница между вещью и пространством на Востоке и на Западе. Борис Гройс: Да, но эта разница существует только в его собственных работах. Никакой разницы на самом деле нет. Российские квартиры, например, устроены так же Михаил Рыклин: А ты этих грёз не имеешь? Борис Гройс: Я этих грёз никогда не имел, потому что моё первое знакомство с миром состоялось в больнице, куда я попал из довольно обеспеченной семьи. Там я познакомился с социальной жизнью и понял, что нельзя обобщать. Второе, мой опыт образования; он, как я сказал, был построен на скепсисе по отношению к подобным обобщениям. Меня всегда интересовал литературный приём, но я его никогда не принимал за описание какой-либо реальности. Если я читаю Бодрийяра, я восхищаюсь им как стилистом, но мне в голову не придёт думать, что такие вещи, как сингулярности, реальны. Михаил Рыклин: Мы не говорим, что они реальны. Мы выясняем, существует ли некое дискурсивное поле? Борис Гройс: Конечно, нет. Дискурсивное поле существует как плод воображения. Михаил Рыклин: То есть никакой Америки за Уорхолом нет, а Уорхол — это идиосинкратический субъект, который всю эту Америку изобрёл? Борис Гройс: Да, придумал. Михаил Рыклин: Придумал, а потом это уже было признано Америкой… Но, например, когда я читаю «Русский дневник» Стейнбека, рассказ Селлинджера, тексты Уорхола, я знаю, что так могли написать только американцы. Между ними мало общего. Но на этих примерах видно, что американский дискурс есть. Читатель текстов Джеймисона, который может защищать идеи Сартра, любые французские идеи, тем не менее знает, что это пишет американец. Сам Джеймисон не хочет быть американцем, но для меня он — квинтэссенция американскости. Борис Гройс: Квинтэссенция американскости, потому что он оперирует в определённой среде, в Михаил Рыклин: Мы всего лишь мелкие пузыри на огромном пространстве дискурса. Наши писания, то, что мы вносим в дискурсивный архив, ничтожно мало. Уорхол осознал, что вносить от себя ничего не надо, надо массовизоваться, сделав каждый свой жест максимально банальным и непритязательным, не допускать возвышенного ни в какой форме, и тогда ты станешь культовой фигурой. Борис Гройс: Всё, что ты говоришь, представляет собой довольно традиционную романтическую фигуру. Есть как бы бесконечная игра означающих, и индивидуум должен в ней раствориться. Нет более элитарной позиции, чем желание раствориться в чём бы то ни было: в природе, в представлении о бесконечных потоках, бесконечной жизни и так далее. Это и есть романтическая, элитарная позиция как таковая, которая приводит к тому, что люди выдумывают сначала немецкий народ, потом природу, потом Америку. Это очень продуктивная модель. Михаил Рыклин: Я как раз хотел бы быть таким, как ты описываешь. У меня есть томление быть таким. Но это невозможно ни для меня, ни для тебя. Борис Гройс: Можно принять позу томления. Это я хорошо понимаю и занимаю другую позу, аналитическую. Михаил Рыклин: До того, как в 1991 году я приехал во Францию и начал беседовать с философами, чьи работы читал и хорошо знал, мне казалось, что то, что делают они и что делаю я, достаточно близко. Когда я начал реально говорить с Гватари, с Бодрийяром, с Вирилио, когда наши речевые потоки столкнулись, я понял, что нас отделяют световые годы. Это было отрезвление. Я был не настолько экзотичен для них, чтобы они не опознавали в моей речи С тех пор у меня возникла другая перспектива по отношению к тому, что делается в России, насколько можно преодолеть культурные барьеры; сформировалось более скромное отношение к нашим возможностям выпрыгнуть из культурных рамок. И я вижу, что даже такие продвинутые люди, как ты или Илья Кабаков, в итоге воспроизводите, если детально анализировать то, что вы между собой говорите, родимые пятна своего происхождения. Это скорее всего и делает вас интересными. У меня вопрос о твоей дискурсивной позиции в Германии. Ощущаешь ли ты, что твоя здешняя ниша связана с твоим советским происхождением? Борис Гройс: Да, но именно потому, что я это ощущаю, я испытываю по отношению к этим идеям скептицизм. То, что я говорю, продиктовано моим позиционированием в условиях достаточно устойчивого интернационального дискурса. С другой стороны, это объясняется моим происхождением. Я не думаю, что, если бы это говорил То же самое с Достоевским, который считается писателем, открывшим таинство русской души. На самом деле, он — самый европейский писатель, и признают его за определённую литературную технику. Поэтому я настаиваю на формализме, на том, что все, помимо некоторых формальных ходов, является девичьими грёзами. Это продиктовано, в частности, моим жизненным опытом. Хотя люди говорят, что они признают тебя потому, что ты представитель другой культуры и несёшь им Михаил Рыклин: Но Борис Гройс: Я не отличаюсь абсолютно ничем. Единственно, что меня ослабляет, это попытка отрефлексировать эту стратегию. Речь идёт о поколенческой проблеме. В каждом поколении человек выбирает оптимальную стратегию для своего времени. Мне кажется, что для Ситуация определяется тем, что существует интернациональная площадка, на которой человека ценят за то, что он придумывает Михаил Рыклин: Но в самой технике полно мечтательности. Например, хайдеггеровская техника анализа греческих текстов, которую он культивировал, нагружена мечтательностью. Борис Гройс: Хайдеггер исходит из теории национальности Гуссерля. Субъект является носителем национальности и находится в постоянном движении, постоянном эксперименте. Но при этом горизонт всё время отодвигается дальше; это как бы модель тянитолкая. У Гуссерля — модель толкая, то есть человек идёт и всё время толкает перед собой горизонт. Но эта палка превращается у Хайдеггера в веревочку. У него горизонт передвигается и тянет за собой человека, субъекта. Это переворачивание можно найти уже у Гуссерля. Это чисто техническая операция. Она затем обрастает у Хайдеггера всеми этими слоями немецкости, национальности. Горизонт, который представляет собой чисто технический термин, обрастает характеристиками. Он становится Sein, становится Германией. Михаил Рыклин: Сам Гуссерль объяснял это непреодолённым католицизмом Хайдеггера. Борис Гройс: Это можно объяснить чем угодно. А чем можно объяснить тот же самый ход у Витгенштейна? Непреодолённым иудаизмом? В «Трактате» он пишет, что речевая деятельность сдвигает границы языка. А в другой работе он пишет, что язык сдвигает границы речевой деятельности. На самом деле это абсолютно та же самая модель. Только в первом случае это сделали два человека, а во втором — один и тот же. Михаил Рыклин: Это и есть прорывы дискурса. Борис Гройс: Это есть не прорывы дискурса, а маркетинг. Для меня важно, где начало, где конец. Начало на очень узкой привилегированной, валоризованной части, в реализации Михаил Рыклин: То есть то, что Фуко называет дискурсом, ты называешь маркетингом. В маркетинг ты заталкиваешь всю массовидность дискурса. Борис Гройс: Это неправильно. Операция заталкивания не осуществляется. Не существует Михаил Рыклин: Это не только французский дух Борис Гройс: Ты считаешь, что есть Михаил Рыклин: Это не было выдумано названными тобой людьми, вспомним хотя бы Сократа или Майстера Экхарта. Борис Гройс: Это не выдумано, это унаследовано. Михаил Рыклин: Тысячелетия назад. Борис Гройс: Тысячелетия не имеют значения. Это Михаил Рыклин: Получается парадоксальная вещь. Триумфальное утверждение рынка исходит из уст человека, который как раз пришёл в культуру рынка извне! Борис Гройс: Речь идёт не о рынке. Есть люди, которые убеждены, что всего много: существуют Михаил Рыклин: То, что ты называешь техникой, у них называется инструментализацией и представляет собой некий принципиальный антиплатонизм. Борис Гройс: Инструментализация всегда вторична. Сначала нужно иметь форму, а потом её можно инструментализовать. В этом смысле я — платоник. То, что я называю техникой, есть изготовление форм, которые иногда можно применить, а иногда нельзя. Люди изобрели мало чего, а из изобретённого ещё меньшее число вещей нашло применение. И тут у меня есть принципиальное различие с Фуко. Я считаю, что жизнь меньше архива. Михаил Рыклин: Фуко утверждал, что жизнь есть архив, он не признавал никакой жизни помимо архива. С Фуко тебе будет сложно, потому что он всегда говорил, что космос высказываний конечен… Борис Гройс: Keep cool. Фуко я знаю. Он — классический структуралист, и он считал, что существует конечная сумма высказываний, регулируемая грамматикой языка. Я же считаю, что реально сказанное превышает любую сумму потенциально сказанного. Михаил Рыклин: Фуко настаивал на этом же. Он, как и ты, считал, что существует только реально сказанное. Борис Гройс: Фуко подразумевает возможность существования высказываний, поскольку он признает такую вещь, как язык, чего я, например, не признаю. Он игнорирует проблему медиа. Он считает, что возможны медиально не зафиксированные грамматические высказывания. Тем самым он создаёт зазор между медиальной фиксацией и языком. Язык меньше, чем бесконечность, но больше, чем медиальные практики. Дискурсивные практики шире медиальных. Я же считаю, что дискурсивные практики Эже медиальных. Я считаю, что Фуко игнорировал проблему медиа, материального закрепления высказывания. Михаил Рыклин: Ты под медиа что понимаешь? Борис Гройс: Я имею в виду материальное закрепление проводника. Он считал, что в архиве может существовать Я хочу ещё раз обратить внимание на инфинитизацию. Для меня инфинитизация означает маркетинг: это когда из небольшого числа интересных вещей выбирается ещё меньшее число, о которых думают, что они будут иметь успех. Идея перевернуть отношения институтенциональности возникла у Витгенштейна Михаил Рыклин: У тебя остаётся то, что можно назвать триумфализмом, ликованием от возможности бесконечного изобретения нового. Ты прекрасно знаешь, что у философов, которых ты критикуешь, статус нового не просто невысок, он крайне низок. Борис Гройс: Да, согласен, потому что в бесконечности различие между новым и старым не имеет никакого смысла. Михаил Рыклин: Считается, что различие между старым и новым невозможно установить в силу хайдеггеровского утверждения (он постоянно настаивал, что это аутентичный взгляд досократиков), что любое новое, которое мы стремимся внести, представляет собой das Uralte, то есть самое древнее. Деррида является самым большим противником того, что ты называешь новым. Почему? Предположим, Борис Гройс: Да, это так. Почему так популярен Деррида? Он выступает с позиции кодификации необразованного общественного сознания, с профанной позиции обыденного сознания, которое спрашивает: «А что это ты тут чёрный квадрат нарисовал?» И ответ будет, что чёрный квадрат был на иконах, что ничего нового в этом нет. Такого типа высказывание — новое уже всегда было — неправильное. Оно неправильное потому, что, как я пишу в одной статье, ничего нет нового под небом, Всё решает контекст. Новое — это контекстуализация чего бы то ни было в определённом пространстве. Сам Деррида — бесспорный новатор, который, безусловно, мыслит себя в качестве новатора и рассматривает деконструкцию как новую теорию и делает это в определённом контексте. Он берёт структуралистский контекст и вносит в него идеи Гераклита, Хайдеггера — это и есть инновации. Для того, чтобы выяснить, что такое новое, я должен зафиксировать определённый контекст. Если ко мне приходит Деррида и говорит, что Гераклит говорил то же самое, тогда это не что иное, как новая контекстуализация того, что я говорю. Но контекстуализзация является Михаил Рыклин: Это про всякого можно сказать. И ты не исключение. Борис Гройс: Просто надо учесть это Михаил Рыклин: В этом смысле ты не отличаешься от тех, кого критикуешь. Они тоже утверждают, что мыслят конечность конечными средствами. Борис Гройс: Правильно, но они делают это недостаточно радикально. Они видят бесконечность духа, они впустили бесконечность в окно, превратив её в бесконечную игру знаков. Михаил Рыклин: Но ты тоже не можешь избежать бесконечности. Она втекает в твои тексты через голос, через интонацию… Борис Гройс: Я не стремлюсь к этому. Я делаю ограниченный ход, который заключается в следующем: я вижу, где, в каком месте они впустили бесконечность в свой дискурс. Это случилось тогда, когда некритически были восприняты идеи Соссюра и Леви-Строса. Некритичность проявилась в том, что они не задали себе вопрос о материальном, медиальном носителе тех знаковых систем, которые они описывают. Они под этим носителем подразумевают язык как таковой, предварительно не задав себе вопрос, что является его материальным носителем. За счёт того, что этот вопрос не был поставлен, они могут мыслить такие вещи, как бесконечная работа дифференций, бесконечная игра знаков, бесконечное мессианство и упование. При этом не ставятся вопросы об архивном, политическом и экономическом статусах, на каком, собственно говоря, клочке бумаги это всё записано. Неважно, что это такое, важно, на чём это записано. Я зафиксировал этот момент и стараюсь последовательно эту логику провести. Если ты теперь говоришь, что в мои рассуждения на Михаил Рыклин: Даже на нескольких уровнях. Борис Гройс: Почему бы и нет. О’кей, я ставлю себе узкую техническую задачу, состоящую в том, чтобы понять, где в нынешней культуре возник этот прорыв. Если при этом Михаил Рыклин: Твои оппоненты говорят приблизительно то же самое. Одна из основных их идей состоит в бедности дискурса, в том, что мы оперируем на очень ограниченном пространстве. Подразумевается Борис Гройс: Но я хочу обратить твоё внимание на контекст того, что я говорю, в сравнении с тем, что говорят другие. Мы всегда говорим в определённом контексте сравнения. Если ты хочешь изменить контекст таким образом, чтобы то, что я сказал нового, становилось старым или похожим на Надо быть крайне внимательным к любому расширению контекста. Это то, что постоянно делает Хайдеггер; он постоянно меняет и расширяет контекст. Это то, что делает Деррида. Это абсолютно легитимно. Нужно только отрефлектировать, для чего и при каких условиях ты это делаешь. Вот эту рефлексию Деррида в удовлетворительной для меня форме не проводит… | |