Александр Иванович Неклесса:
Поражение России

Глобальная революция на сегодняшний день достаточно затёртый термин: ярлык, инициированный в своё время Первым докладом Римского клуба и успевший за прошедшие с 1991 года 14 лет обветшать, если не «пожелтеть», но, по моему разумению, в своей взрывной сущности глобальной социальной революции так до конца и не раскрытый. Изменения, происходившие как в российском, так и в мировом сообществе, слишком часто описывались с сенсационной, спекулятивной точки зрения (преимущественно как новации во внешнеполитической либо технической сфере) и почти исключительно в конъюнктурном обрамлении сиюминутных обстоятельств, с практически обязательным противопоставлением прежнему, несовершенному порядку вещей. Иначе говоря, внимание фиксировалось скорее на ярких образах и деталях, на бросавшихся в глаза признаках новизны, нежели на постижении её сути и генезиса. Новизны, воплощаемой в жизнь некими безликими «кротами истории» — могучими движителями социальной природы.

В России с началом перестройки, в критический момент национальной истории, под эгидой официального оптимизма и лозунга «иного не дано» фактически вне Mainstream’а публичной дискуссии, да и профессионального анализа оказалась реальная палитра переживаемого обществом момента истины — трансформационные хитросплетения, сложности и препоны. Страна, однако же, быстро соприкоснулась с ними, причём достаточно болезненным образом, синхронно введя в русло открытой дискуссии, теперь уже надолго, прежде глухо звучавшие, а то и сознательно замалчивавшиеся, если прямо не подавлявшиеся, негативные обертоны. Прошло несколько лет, и социо-политические сценарии уже яростно обсуждались в диапазоне от «свершившегося вхождения в мировую цивилизацию» до «образования корпорации ликвидаторов великой России». Ретроспективно дискуссии подчеркнули — правда, скорее в публицистичном, нежели аналитическом ключе, а, главное, задним числом, — то реальное многообразие путей в будущее, которое открывалось перед страной на рубеже восьмидесятых и девяностых годов.

Что же касается целостного образа грядущего мира, архитектоники складывающегося на планете миропорядка, то и по сей день она во многом остаётся за горизонтом полноценного политологического и философского осмысления, развёрнутого аналитического прогноза. То же можно сказать и об опознании главного механизма сотворения будущего — о темпераментной, тугой пружине перемен, лидирующем субъекте исторического действия.

Подобные материи на переломе тысячелетий оказались в значительной мере нерасшифрованными, скрытыми под флером общих фраз и пафосных рассуждений о научно-технической революции, набирающем темп прогрессе, наступлении эпохи постиндустриализма и информационного общества. Непонятая механика глобального сдвига, однако же, властно проявила себя в крахе советской империи, а реальное целеполагание элиты, несколько парадоксальным на первый взгляд образом, — в торжестве «животного идеала» на просторах стран-беспризорниц постсоветского помета. Но, как писал в своё время Карл Манхейм, «человек (а мы можем добавить — общество. — Прим. авт.), для которого не существует ничего, помимо его непосредственных обстоятельств, не является человеком» («Демократизация культуры», 1932).

Искусство социального действия между тем интенсивно развивалось независимо от полноты осмысления возникающей реальности, побуждаемое необходимостью жить и эффективно действовать в стремительно меняющихся условиях, активным образом соучаствуя в трансформационных процессах. Порождая, в частности, поколение высоких социальных технологий, включая системы управления, основанные на таких инновационных принципах и подходах, как деятельность в условиях неопределённости, потоковые модели социума, концепции фазового пространства и контролируемого хаоса рефлексивный и матричный методы проектирования операций и тому подобное. В результате искусство проведения оперативных комбинаций, реализации тех или иных политических проектов заметно превосходит глубину постижения происходящей исторической трансформации.

Сегодня речь идёт о пришествии нового влиятельного субъекта масштабного действия — о поколении динамичных общественных конструкций и разнообразных деятельных форм антропологической организованности. Не об организациях и тем более не об «учреждениях» в современном понимании, поскольку сам термин «организация» оказывается чересчур громоздким, не вполне уместным, неадекватным описанию нелинейной природы новых социо-организмов, их, порой тяготеющей к турбулентности, критической сложности. Именно инновационные гибкие и сверхгибкие организованности, которые не представляют собой ни учреждений, ни организаций в прежнем смысле этих понятий, являются источниками новой социальной среды, образчиками и проводниками (пост) современной оргкультуры, тем, что я называю, в частности, «амбициозными корпорациями», распылёнными словно споры на просторах от Нового Севера до Глубокого Юга. Определяются подобные структуры и как «астероидные группы». К данному поколению социоконструкций вообще можно прилагать массу языковых новообразований — это открытое поле действия: простор для лексических набегов и театр семантических войн.

Но всё же главная пружина перемен — новый постиндустриальный класс, причём речь идёт не столько о его предтечах и агентах (хотя и о них тоже), сколько о созидателях и движителях совершающихся трансформаций. А заодно о глубинных мотивациях происходящего/производимого глобального сдвига. Новый интеллектуальный класс — энергичное и яркое племя, явившее миру калейдоскоп своих прозрений и миражей где-то на пороге 70-х годов прошлого века. (Оставим пока за скобкой прагматичную и гротескную тень его предтечи — джиласовский «новый класс», да и всю противоречивую тему «марксизма без пролетариата».) Энергии социального переустройства ворвались в мир, породив массу впечатляющих явлений — в тот период, прежде всего в американской культуре, — феномены и тренды, которые ныне во многом определяют ландшафт общества не только США, но также Европы, Евразии…

Новое деятельное сословие, даже если не было до поры предметом бурных дискуссий (хотя, пожалуй, было: вспомним, к примеру, полемику, связанную с темами «революции менеджеров» или «восстания элит», а ныне политическую эквилибристику, разворачивающую вокруг «разноцветных революций»), то время полноценного обсуждения соответствующей проблематики за пределами замкнутых профессиональных групп, равно как и нового прочтения всей многообразной темы глобальной социальной революции, явно не за горами.

При этом, параллельно и вопреки процессам массовизации мировой среды, факторы сугубо антропологические, обретая всё большую эффективность по мере усложнения социокосмоса, начинают вновь, как и в отдалённом прошлом, конкурировать/взаимодействовать с факторами социальными. Человек, расстающийся с психологией «подданного» и «гражданина», действующий как транснациональный персонаж (вкупе с порождаемыми им антропологическими констелляциями), как существо автономное, а в пределе и суверенное по отношению к сложившимся структурам земной власти, — множественный и одновременно уникальный результат новейшей истории.

Так что именно о социальной, а не о постиндустриальной или информационной революции идёт речь, о борьбе за ценности и архитектуру нового эона, о Революции с большой буквы, с грандиозными целями, оригинальными предметными полями, деятельными субъектами и творцами перемен.

Аномалия

Вопреки давно сложившимся стереотипам о творческом изобилии России и неисчерпаемости её потенциала в данной области, меня с некоторых пор не оставляет ощущение интеллектуального и духовного оскудения, истощения страны. И, прежде всего, дефицит личностей и смыслов проявляется в сфере государственного строительства, политической философии, стратегической мысли. Это, конечно же, осознается не только мною. Всякий национальный организм, в конечном счёте, опирается на некое мировоззренческое обоснование и перманентное обновление энергий своего существования. Вокруг такого смыслового ядра концентрируются политика, экономика и всё прочее. Если же гармония порушена, социальные связи ослаблены, то случается то, что у нас и случилось. Страна потерпела поражение не на суше и не на море. Поражёнными оказались сама её душа и сердце, а сумма социальных контрактов — сброшенной со счетов.

В России любят или, по крайней мере, до недавнего времени любили ссылаться на разбойничий период «первоначального накопления капитала», скажем, в Америке. Во многом это, конечно, лукавство или иллюзия. Реально Соединённые Штаты Америки проектировали и строили (причем в определённом смысле «с чистого листа» — отсюда необходимость копить и созидать, а не делить и перераспределять созданное ранее) потомки тех особых людей, кто пересек океан на «Мейфлауэре», что, впрочем, совсем не исключало практичности и прагматизма, просто «тень должна знать своё место».

Упомянутый выше Карл Манхейм отмечал: «Существование элиты определяется не жаждой власти отдельных индивидов, а общественной потребностью в исполнении стратегических функций особо квалифицированными людьми». Именно такой элитой, национальной корпорацией, была вирджинская аристократия, и в результате родилась американская политическая философия, созданная и осмысленная когортой отцов-основателей, сотворивших не просто конституционное устройство очередного государства, но костяк социального организма, устремлённого в будущее, проникнутого дерзновенным духом вселенского творчества. Как-то забывается, что социальное устройство Америки формировалось ещё до Великой Французской революции, в значительной мере повлияв затем на судьбы и Франции, и Европы, и, как мы видим сейчас, всего мира.

В качестве контроверзы приведу пример страны, вначале не называя её. Есть в мире огромная территория, в геокультурном отношении принадлежащая Западу, населённая деятельными людьми и обладающая фантастической природой. Но вот в истории роль её как-то несопоставима ни с размерами, ни с численностью населения… Речь идёт об Австралии, государстве-континенте, почему-то кажется, имевшем шанс на создание собственного исторического проекта, но этого, однако, не произошло. В чём дело? Ответы могут разниться. Возможно, определённую роль сыграла как раз история заселения континента на этот раз не идеалистами-пуританами, видящими перед собой Богом данные пространства для созидания нового мира, но совершенно иной породой людей.

Очевидно, что сегодня в России нет «смыслового строительства», отсутствует национальная доктрина и декларация — стратегическое проектирование её исторической судьбы, что, конечно, не исключает определённых замыслов и политических интриг правящего слоя. Суть проблемы между тем в дефиците совершенно иного регистра национального целеполагания и строительства… По-прежнему, хотя и глуше, слышны разговоры об удвоении ВВП, экономических и административных реформах, выплатах/невыплатах/повышении зарплат бюджетникам, что, однако, на практике не приводит ни к сокращению высокого уровня смертности, ни к ликвидации резкого разрыва в уровнях доходов населения. А если речь заходит «о доблестях, о подвигах, о славе» — это всегда апелляции к прошлому, иногда весьма почтенному и в прямом, и в переносном смысле слова, отражением чего оказывается двусмысленная сентенция: «У России одно великое будущее — её прошлое»…

Мир тем временем становится сложнее и динамичнее, а вопрос о национальной судьбе более чем злободневным — ведь под сомнением оказалось само право: историческое, метафизическое, да просто право России на существование в качестве значимого и суверенного субъекта новой исторической полифонии и мирового концерта держав. Примеры критических мнений об участи и перспективах России в XXI веке приводить не буду, они с некоторых пор стали достаточно многочисленными. Нельзя слишком долго жить на ренту, проживать наследство, гордиться прошлыми заслугами и строить благосостояние на сокровищах, которые зарыты в твоей земле.

Цивилизация имеет определённые мировоззренческие корни, сакральные тексты, на которых зиждутся её претензии на существование в настоящем и право на будущее. Из Писания мы знаем: когда возникала критическая ситуация в том или ином народе ли, городе, Бог обещал пощадить негодных, если Ему будет предъявлено некоторое, пусть минимальное, число праведников. Сейчас это воспринимается как притча. Пусть так. Но остаётся вопрос: наберётся ли в России минимальное число людей, которые могут оправдать её бытие в качестве суверенной, оригинальной державы, чьё присутствие на планете обогащает также других представителей рода человеческого?

Однако если подобное право обосновывается только прошлыми заслугами, безбрежными просторами, природными богатствами, а элита определяется лишь по близости к владению и управлению материальными ресурсами, то разговор ведётся из совершенно иного культурного измерения, где отсутствует понимание необходимости для государства иметь некую миссию, равно как для личности — предназначение. Поскольку нужно образное сравнение, представьте огромную яму, до краев заполненную водой, которая, ссылаясь на размер и наличие мокрой субстанции, мнит и представляет себя морем…

Последние годы я несколько неожиданно для себя начал играть в своеобразную игру: просил приятелей и знакомых, а заодно и не слишком знакомых людей написать двенадцать фамилий россиян, которые могли бы сегодня, в XXI веке, предстать на подобном метафизическом суде свидетелями защиты. Правда, в силу собственной профессиональной ориентации, я несколько сузил круг поиска. И поскольку обычно действо происходило во время различного рода интеллектуальных посиделок, то слово выбрал «мыслители» и просил сделать список 12 мыслителей современной России. Слово смущало. Никто не сумел составить полного списка, не прибегнув к разного рода оговоркам и длительным паузам. А большинство останавливалось после нескольких дежурных фамилий.

Ситуация заинтриговала. И после декабрьских выборов 2003 года возник проект «Интеллектуальная Россия», одна из целей которого — проведение комплексной экспертизы: рейтинга социогуманитарных мыслителей страны; сразу же соглашусь, что выбрано было не лучшее словосочетание. Однако хотелось ввести высокую планку — «мыслители», и одновременно ограничить разговор какой-то важной, но вместе с тем внятной, конкретной сферой: в нашем случае, теми людьми, которые размышляют (и публикуют свои мысли) о судьбах страны и мира на том историческом вираже, где застало нас время. Амбициозная задача проекта, говоря словами Антонио Грамши: «нарисовать интеллектуальную и моральную карту страны, то есть очертить крупные идейные движения и центры…, учитывать новаторские устремления». Сверхзадачей же является восстановление связи социальной и политической философии с прагматикой, породившей на рубеже веков, к примеру, такой социальный феномен, как политический технолог.

Результаты изысканий пока не слишком утешительны с точки зрения открывающейся картины. Организаторов рейтинга часто критиковали за состав итогового списка социогуманитарных мыслителей, забывая, что выбор делался из нескольких сот фамилий номинантов Экспертным советом, представляющим руководителей российских профильных средств информации, иначе говоря, людей, знакомых со значительным количеством современных текстов в данной области. А открывающаяся картина есть своего рода «момент истины» состояния мыслящего сословия России и представлений о нём у значительной части держателей информационных ресурсов страны. С каждым новым кругом экспертизы мы стремимся совершенствовать её, оттачивая с помощью опытных социологов процедуру. Речь идёт уже не только об ансамбле признанных солистов в хоре. Последняя версия опроса в значительной мере ориентирована непосредственно на создаваемые здесь и сейчас тексты — другими словами, опубликованные только за последние полтора года (2004–2005 годы). Тут сказывается опыт перманентных нестыковок с обветшавшей картографией интеллектуального ландшафта, с въевшимися в сознание стереотипами репутаций, принадлежащих скорее прошлому веку (это порой касается весьма квалифицированных экспертов/номинантов, да в определённой мере и всех нас). Как-то одного известного в экспертном сообществе специалиста, выступавшего по телевидению, ведущий спросил о его трудах последних лет. Возникла неловкая пауза…

Генезис

У кризиса, переживаемого сейчас не только Россией, но, пусть и в других формах, также на Западе, кажется, весьма глубокие корни. В мире, где мы обитаем, существует два космоса: один — физический; он, несмотря на ускоряющееся разбегание галактик, достаточно инерционен, и речь пойдёт не о нём. Существует иной, ближний нам космос — социальный, который создаётся людьми, определяющими его аксиомы, законы, траектории движения, принципы устройства, основываясь на доминирующем мировоззрении, взглядах на смысл бытия и жизнь человека. И время от времени меняющими их, подчас довольно резко.

В принципе, в настоящий момент имеются три основные концепции, объясняющие происходящее. После 11 сентября 2001 года. Фрэнсис Фукуяма заявил в одной из статей ¹, что локомотив Модернити несётся столь быстро, что сметает все на пути, отсюда кризис, то есть кризис в том, что модернизация мира резко ускорилась. У многих тезис вызывает серьёзные сомнения, хотя бы потому, что вряд ли можно назвать модернизацией происходящее, к примеру, в Ираке или в Афганистане.

Другую популярную позицию, объясняющую усиление нестабильности и рост кризисных ситуаций в мире, вроде бы можно подвести под тезис Сэмюеля Хантингтона о столкновении цивилизаций (что зачастую и делается). Однако и с подобной оценкой также трудно согласиться, поскольку на планете фактически господствует одна цивилизация — Модернити, втянувшая в себя прочие значимые культуры, которые ведут текущие споры, пусть с теми или иными специфическими отклонениями, но на едином, признанном и внятном для всех языке.

Я полагаю, что истинный оппонент нынешней цивилизации Модерна — это новый бродильный фермент (пост) современности, некая неопознанная культура, идущая к нам «из будущего», а точнее продуцируемая из глубин истории и подсознания.

Кризис рационализма, даже если это кризис одной из его форм, не проходит бесследно. Человечество переживает культурный шок, рождающий свои химеры. Прежняя культура — культура Нового времени — находится в состоянии системного упадка и разрушения, причём непростая коллизия её институций сопряжена, в частности, с неосознанным возвратом к спорам и аргументам, доносящимся из времён становления в Западной Европе городской цивилизации; скажем так, из Парижского университета далёкого XIII века и даже раньше…

Теодор Адорно писал в середине прошлого века о явном для него кризисе сложившихся форм ментальности и схем интеллектуальной деятельности. В своей знаменитой «Негативной диалектике» ² Адорно отмечал, что конкретное превосходит общее, а схематизирующие реальность модели принципиально дефектны и потому с какого-то момента превращаются в недействительные и разрушительные. Дальнейшие шаги по этому пути совершила в последующие десятилетия когорта французских философов-деконструктивистов, а затем исследователи проблем хаососложности.

Мир — не состояние, он процесс. Если вы основываете свои действия и целеполагание на социальных моделях, которые одновременно псевдоуниверсальны (ибо являются следствием обобщения опыта прежних ситуаций) и конъюнктурны (завися от точки зрения наблюдателя и принятой им идеологии), то в какой-то момент обязательно окажетесь в ловушке. Ещё важнее — динамичный и непериодический характер жизни, самоорганизующаяся сложность, в которой мы обитаем. Мир постепенно перестаёт соответствовать привычным, редуцирующим реальность прописям, причём с какого-то момента значительно. И человечество либо начинает его мистифицировать, либо продолжает искать утешение в досужих, но утративших адекватность реальности стереотипах. Поскольку, говоря откровенно, для людей, воспитанных в рамах сложившейся культуры, происходящие судьбоносные события всё чаще демонстрируют качества анонимности, враждебности, а заодно — театральности.

Специфическая ментальность человека Нового времени — основы которой были заложены ещё воспринятым в своё время Европой аристотелизмом (точнее, аверроизмом) и закреплены впоследствии эпохой Просвещения — уводила человека от великой сложности бытия. Проясняя, просвещая сознание, сокрушая традиционалистские дебри и языческие кумирни, линейная, причинно-следственная ментальность, будучи эффективной и прагматичной, одновременно воздвигала невидимый забор между реальной, критической сложностью мира и, как оказалось, человеческой, слишком человеческой методологией его исследования. А заодно и выработанной за столетия, «канонизированной» моделью мироустройства: этой, как сейчас выясняется, погремушкой истинного порядка вещей.

С какого-то момента пространство внутри заботливо воздвигнутого забора оказалось, однако, сплошь вытоптанным. Стали множиться противоречия, конфликты. И подросшие люди потянулись заглядывать за ими же выстроенные ограничения в поисках иной формулы рациональности и другого смысла/замысла реальности. Вернувшись, таким образом, к полемике и ментальным кодам, столь характерным для истоков цивилизации Большого Модерна. Обновление методологии познания и действия, его востребованность и притягательность, во многом были предопределены казусами, парадоксами прорывных достижений естественных наук, что в свою очередь предопределило экзотику философских, да и социальных, метаний ХХ века.

Устройство мира оказалось более сложным, нежели гармоничным или какофоничным, выяснилось, что оно иное, что истоки его лежат вне привычных человеческих мерок и представлений. По крайней мере, характерных для культуры, развившейся за последние несколько веков, и соответствующих моделей человека, общества и природы. Вместе с тем социальная история последнего столетия, наряду с тенденциями развития массового потребительского общества, все настойчивее декларировала, что люди, если формулировать тезис в терминах современной культуры, — переменные, способные к независимому перемещению, и потому создают неисчислимые поля вероятностей. Или, говоря другими словами, освобождённый социум потенциально представляет некое подобие фазового пространства. При этой, кажущейся, на первый взгляд, непреодолимой неопределённости бытия, человечество, тем не менее, оказывается способным и к глубокому замыслу, и к долгосрочному, масштабному по своим последствиям действию.

Так прежняя европейская культура с интеллектуальными и социальными производными вступила в полосу великого кризиса, оказавшись на перекрёстке расходящихся троп, сводимых воедино где-то вдали неведомым до поры аттрактором.

Переход к нараставшему на протяжении ХХ столетия пониманию гораздо более сложного характера окружающей нас реальности, практики и структур повседневности оказался всё-таки достаточно неожиданным для просвещённого общества. Композиция жизни, балансирующей на грани хаоса, с трудом поддавалась прочтению либо не поддавалась вообще, в особенности, если исследователь так или иначе продолжал ориентироваться на прежний круг «аксиом». Хаос обитает там, где находятся рубежи наших возможностей.

История последнего столетия демонстрирует нарастающий кризис прежнего порядка вещей. Складывающаяся на глазах реальность требует радикального обновления методологии познания и действия — о чём речь шла выше — на основе примата интенсивной практики. Отличительными свойствами которой являются динамизм (турбулентность, энергийность), критичность (предельные состояния и их трансценденции), нелинейность (вероятность значительных изменений в короткие сроки). Но для этого нужны иные, нежели в меру христианизированный аристотелизм, формы рефлексии, другие мировоззренческие и философские корни.

Происходит заметное усложнение состояния и проявлений мировой среды, однако — неравномерное, указанием на что и является кризис: угроза коллапса всей системы, свидетельствующая об уплощенном и порушенном состоянии ряда частей сообщества, их ригидности и неадаптивности, чреватыми переходом в системную деструкцию и аномию. В свою очередь высокая адаптивность, способность к самоорганизации, самоисцелению и энергичному развитию общества есть следствие его «цветущей сложности» и внутреннего многообразия.

В период революционного разрушения прежнего порядка на поверхность выходят хаотизированные процессы. В этих условиях сложная и многообразная система выживает, абсорбируя турбулентные проявления, а при удачном стечении обстоятельств — использует их как ресурс. Иначе говоря, если простая социальная система не выдерживает взаимодействия с хаосом, сложная не выносит автаркии, интеллектуальной и моральной депривации, упрощения и скудости.

Преодоление прежнего распорядка открывает простор для антропологического, личного воздействия на сложные процессы, ибо не столь важен характер действия, сколько сам его факт, последствия же — в значительной мере непредсказуемы (неопределённы). Иллюзия внешнего порядка — ментальная проекция определённой идеологии, упрощающей, «останавливающей» реальность, в то время как доминирующая в мире турбулентность (энергийность тварного мира), преодолевая обозначенные человеком пределы, выплёскивается в различные трансфигурации и трансформации сообщества.

У нового образа мира — отразившего, словно разбитое зеркало, критичность самой жизни, подлинный динамизм и драматизм бытия — существенно меняется семантика, но при этом практически отсутствует категориальная лексика. Хорошая иллюстрация: события 11 сентября 2001 года. Сейчас практически с равной степенью убедительности можно говорить, что теракты провели исламские экстремисты, американские спецслужбы, израильтяне, европейцы, транснациональные организации и так далее. И у каждой из подобных точек зрения найдутся свои квалифицированные сторонники. Попытка же скрупулёзно описать происходящее наталкивается на те или иные лакуны.

Язык перестаёт адекватно отображать реальность. Это означает, что мир вновь приобретает черты анонимности. Ибо, если на один вопрос находится десяток ответов, чаще всего это означает, что ответа, как такового, нет вообще. Вы не понимаете, что происходит в мире, а просто рассуждаете об этом, ибо рассуждать стало жизненно важной привычкой. Тем временем социальный космос стремительно приближается к состоянию Большого Взрыва, который, возможно, породит совершенно новую антропологическую вселенную.

Контекст

Россия в настоящее время является не субъектом, а скорее объектом в системе мировых связей, причём — что создаёт дополнительные сложности — объектом сразу нескольких проектных комплексов, включая закрытые. Однако картография данной сферы вряд ли может быть прочерчена двумя-тремя векторами стратегий: (пост) современное политическое поле напоминает, скорее, ломберный или, так сказать, «покерный» столик, нежели классическую шахматную доску.

Более или менее на виду американский проект, который выстраивает, в частности, другую, «дополнительную» Европу. Проектируя её как противовес прежней, континентальной конструкции или, точнее говоря, в качестве рычага для атлантической, проамериканской, ориентации Европейского Союза.

Другими словами, есть Европа, которую мы понимаем как континент «поросших мхом каменных плит истории», чья целостность возрождалась одновременно с муками объединения Германии (что было, однако, далеко не всем по душе), и несколько версий будущего Европейского Союза. Сейчас — частично в рамках Евросоюза, этого потенциального глобального конкурента американскому мессианизму (одна из возможных версий), — складывается специфическая «Европа–2», конструируемая на основе Балтии, Центральной, Восточной и Юго-Восточной Европы. Объективно она размывает границы и целостность Евросоюза, являясь, как отмечалось выше, своего рода балансиром по отношению к политическим конфигурациям и честолюбивым замыслам европейской элиты, которая оказывается, таким образом, в ситуации цугцванга: либо отказа от сложившейся формулы Евросоюза, либо её коренного переосмысления, на что, как минимум, уйдёт драгоценный стратегический ресурс — время.

В результате, сегодня, как в период Холодной войны, да, пожалуй, и до неё, — хотя на иной основе, — на континенте складываются две различные ипостаси европейского концерта, приходящего в замешательство в результате первых же репетиций нового состава оркестра.

Постсоветское пространство и Россия-РФ шаг за шагом втягиваются в этот генеральный проект. Вопрос, правда, каким образом они туда вписываются проектировщиками и застройщиками Новой Европы: вместе или раздельно. То есть поток бархатных революций, формирующий карту другой Европы — по сути, образования проамериканского, — прочерчивает, в конечном счёте, свой вектор непосредственно до Китая. В рамках данного проекта американцы не заинтересованы в распаде России-РФ, но при условии признанного, устойчивого отмежевания от имперских поползновений на восстановление советского мира, а также определённой стилистической реконструкции.

В многомерном — скорее многомерном, нежели многополярном — политическом контексте присутствует и европейский (западноевропейский) замысел с собственными темами и вариациями, нацеленными на поиск стратегических/конъюнктурных союзников, не всегда, правда, выставляемых напоказ. Атлантическое сотрудничество-соперничество с американским «кузеном», на поверхности представляющееся более-менее гладким, в глубине сплошь усеяно острыми подводными рифами. Но, помимо хитросплетений подспудной борьбы, существуют иные направления, включая рассматривавшуюся в своё время возможность, причём сразу в нескольких проекциях, союза с Россией. Или особые отношения с миром ислама, либо более изощрённый, но одновременно прагматичный вариант — система разнообразных стратегических координаций и далеко уходящих связей с обширной, транснациональной мусульманской диаспорой.

Кроме того, мы подчас забываем о социальной и политической онтологии, различной даже у генетически близких, на первый взгляд, миров. У тех же Соединённых Штатов принципы перманентной революции, строительства нового мирового порядка, мессианизм заложены в основах их политической и правовой культуры. Образно говоря, американская культура, в отличие от европейской, склонна питаться не столько токами прошлого, сколько энергиями будущего. «Наша страна со всеми её институтами принадлежит народу, населяющему её. Если народу надоест существующее правительство, он может воспользоваться своим конституционным правом и изменить его политику, или использовать своё революционное право, чтобы заменить часть министров, или даже полностью сместить правительство», — слова эти принадлежат руководителю государства — американскому президенту Аврааму Линкольну.

Именно на подобной философии строится сейчас Америкой идейный и политический каркас «глобальной демократической революции», включающий тезис о естественном праве народов на свержение тираний. Сегодняшние «бархатные революции» на этом фоне смотрятся как разведка боем обширного политического и исторического замысла. Схожие принципы, кстати, не менее ясно прописаны в «Декларации независимости США»: «… когда длинный ряд злоупотреблений и насилий… свидетельствует о коварном замысле вынудить народ смириться с неограниченным деспотизмом, свержение такого правительства и создание новых гарантий безопасности на будущее становится правом и обязанностью народа» ³.

Вудро Вильсон, американский президент-провидец, чьё изображение находится на банкноте США высшего номинала, ещё в начале прошлого столетия открыто провозглашал пришествие (причем не вполне добровольное) нового мирового порядка: «Нынешний век… является веком, отвергающим стандарты национального эгоизма, ранее правившего сообществами наций, и требует, чтобы они дали дорогу новому порядку вещей»… ⁴. Он обозначал цели мировой политики в выражениях, которые звучат для нас, современников Ирака, Афганистана, Балкан и всевозможных «разноцветных революций», вполне привычно и даже слегка банально. Но эти слова в своё время потрясали и шокировали современников. Так, 4 июля 1918 года Вудро Вильсон призвал к «уничтожению любой деспотической державы, где бы та ни находилась, которая могла бы самостоятельно, тайно и по собственному усмотрению нарушать мир во всём мире, а если таковая в настоящее время не может быть уничтожена, то она, по крайней мере, должна быть приведена в состояние полнейшего бессилия» ⁵. И ещё один знаменательный его тезис: «Мы не ограничиваем нашу горячую приверженность принципам личной свободы и беспрепятственного развития лишь теми событиями и переменами в международных делах, которые имеют отношение исключительно к нам. Мы испытываем эти чувства всегда, когда имеется народ, пытающийся пройти по трудному пути независимости и справедливости» ⁶.

Другое проектное древо наших дней по-своему альтернативно предыдущему. Китай, рассчитывающий максимально использовать исторический шанс своего слабо сдерживаемого извне роста (что уже проявилось в, практически, беспрепятственной реализации программы стратегического ядерного вооружения страны), в настоящий момент озабочен скорее энергетической, нежели глобалистской, проблематикой. Обретая высокотехнологичную экономику, КНР остаётся промышленно-индустриальной державой: новая «промышленная мастерская мира» в не столь уж отдалённом будущем (по оценкам специалистов — к 2030 году) может стать основным потребителем энергетических ресурсов планеты ⁷. Пекин, однако же, серьёзно опасается «энергетической гипоксии», которая, действительно, пусть пока и в косвенных формах, постепенно реализуется. Это быстро растущие цены на нефть, политическая проблематичность выстраиваемых и планируемых нефтегазовых цепочек (как морских, так и сухопутных), трудности, испытываемые при строительстве уже согласованных нефтепроводов, ведущие к возможности разрывов в сроках стратегических поставок, то есть к нарушению энерго-индустриальной гармонии развития…

Кстати, сюжет с Ходорковским начал развиваться параллельно со спором о конечном пункте российского нефтепровода от Ангарска: Дацин или Находка. ЮКОС, в то время монопольно поставлявший российскую нефть в КНР, выступал за китайское направление (способное обеспечить экспорт в Китай от 20 до 30 тонн сырой нефти в год). Проблемы возникают сейчас и вокруг казахской «нитки» Восточного нефтепровода, которую тянут в Китай. В ответ КНР, несмотря на неудачи, наподобие попытки купить «Славнефть», старается диверсифицировать географию своей зарубежной нефтяной собственности (от Сахалина и Индонезии до Казахстана и США), отдавая при этом явное преимущество близко расположенным странам и месторождениям. Китай одновременно создаёт тридцать атомных энергоблоков мощностью по гигаватту каждый, планирует вложить несколько сот миллиардов долларов в гидро-электроэнергетику, закупает и развивает технологии производства искусственного топлива (в 80-е годы применявшиеся в ЮАР, в период нефтяного эмбарго страны). Таким образом, Пекин последовательно выстраивает собственную долгосрочную стратегию, но действовать старается в «мягкой стилистике».

Так что в нынешних обстоятельствах, наверное, нужно говорить не столько о российской политике в отношении Китая, сколько о масштабных планах КНР по обустройству своей геоэкономической, политической и стратегической безопасности. Сейчас, кстати говоря, страна установила хорошие отношения с Индией, урегулировав ряд серьёзных приграничных проблем. Но и у Индии, отмечу для полноты картины, есть собственные версии стратегического партнёрства. Определённая группа российской элиты ориентируется на китайское направление, рассчитывая на некие гарантии, прежде всего, своим финансовым капиталам.

Кроме того, Восточная Сибирь и Дальний Восток через некоторое время могут стать не вполне жизнеспособными, их придётся кем-то заселять. Скорее всего, заселять будут через иммиграционные пункты, и тогда в Россию переместится некоторая часть китайского образованного класса. Возникает контур разделения экономического и социального пространства страны на два макрорегиона, питаемых из различных источников и населённых разными культурными и этническими группами.

Следующий круг сценариев сплетает нити предыдущих проектов вокруг пространств Центральной Азии и Синьцзян-Уйгурского направления. Наверное, следует упомянуть также о проблеме Поволжья и Южного Урала, о стратегических аранжировках гипотетичного российского коридора Юг-Север в его различных версиях. Кроме того, для Америки было бы соблазнительно использовать исламский и российский факторы, чтобы в той или иной форме окружить и потеснить стратегического оппонента — Китай. Но, с другой стороны, возможно и парадоксальное, на первый взгляд, прагматичное сотрудничество Китая и ислама, оппозиционное по отношению к сложившейся формуле мирового истеблишмента и прямо ориентированное (в рамках стратегического союза с уйгурской элитой) на Центральную Азию. И, быть может, кажущийся ещё более парадоксальным вариант — стратегическое взаимодействие Соединённых Штатов и КНР. Или Европейского Союза и Китая против «глобального, неважно пещерного или высокоиндустриального, варварства». К тому же сама Америка давно не едина, её элита в значительной мере расколота, а будущее связано с серьёзными социальными, идентификационными, демографическими изменениями.

Подобные рассуждения, хотя и с определёнными оговорками, основываются на предположении о продолжающемся доминировании в (пост) современном мире таких субъектов, как национальные государства или их коалиции, пусть и нанизанными на мировую властную вертикаль. При этом за рамками рассмотрения остаются уже не раз, хотя и вскользь, упомянутые, но, пожалуй, не ставшие от этого более внятными влиятельные организованности старых глобальных и новых, транснациональных, только ещё нарождающихся «диаспор». А также других динамичных, связанных со сценариями управляемого и управляющего хаоса, масштабных корпораций и кланов…

Находящаяся в становлении система мониторинга и контроля над глобальными социальными процессами строится на заметно иной управленческой платформе и реализуется иными группами властной координации, нежели публичные политики и национальные корпорации. Здесь много общего с такими темами, как восстание элит, трофейная экономики, территории смерти, связь квазистабильности одних регионов и режима управляемого хаоса в других. Здесь же истоки основного конфликта XXI века: между «техникой» и «деньгами», между силовыми возможностями бегемота с совестью и управленческим могуществом левиафана глобализации, (мифоисторический конфликт за финальную гегемонию между «змеей» и «волком»).

Иначе говоря, рядом с более-менее традиционными и внятными проектными комплексами проступает тень глобального оппонента драматургии прежнего акта исторической пьесы, нависающая над цивилизацией, корректируя в ходе спонтанных и организуемых турбулентностей реализацию основными игроками новых «длинных сюжетов».

Всё это — тот кипящий бульон, в котором варится современная Россия. Но в критический момент своей истории страна оказалась лишена не только политической субъектности. Приходится повторять уже сказанное: нет у неё в XXI веке ни долгосрочного сценария (лишь колоссальное лернейское болото разнообразных, порою противоречивых проектно-оперативных интриг), ни реальных центров национального стратегического планирования, ни соответствующих компетентных кадров. Силы ушли в основном на замыслы, связанные с удержанием и перераспределением состояний и власти, на политические игры с региональными и иными элитами. В результате политические институты вырождаются, партийные превратились в род шоу-бизнеса — ожившую карикатуру на прежние замыслы и идеалы.

И что, может быть, даже важнее, нет у России-РФ своего внятного, адекватного времени, национального ли, имперского или иного, устремлённого в будущее и объективно оценивающего настоящее языка. Лишь ставшие нормой дежурные, картонные фразы, канцеляризмы, нечленораздельность, вызывающая хохот, меняющиеся на ходу «благие намерения», демагогия, болтовня, кривляние (как сказал бы Достоевский, «познавшее и принявшее мiр братство во грехе, пороке и убожестве»), поскольку у люмпен-элиты напрочь отсутствует непременная основа связной, заставляющей затихать зал и вызывать подъём чувств государственной речи — политическая философия, мировоззрение, нравственное чувство, метафизика.

Предположения

Первое — возможно, на планете возникнет ещё одна, соответствующая духу времени, сумевшему сочетать тенденции массовизации и индивидуации, транснациональная версия христианской культуры странников и пришельцев, тех многих двоих и троих, для которых «всякая чужбина — отечество и всякое отечество — чужбина».

Другой вариант: христианский мир как система определённой культуры и устроения социума (мировоззренческого обоснования его основ) подходит к концу, и на планете возникает некое амбициозное постхристианское общество, Мир игры, безмерно повышающий ставки, по-своему оценив риск безумия, смерти и бытия.

Третье предположение, может показаться экстравагантным: не исключено, что в мире энергично возрождается «новая религия», а на деле вполне определённая, хотя и мозаичная древняя культура. Она вечный спутник христианства, его «тёмный двойник», и это — многоликая гностическая традиция, то есть вышеупомянутую неопознанную культуру постсовременности я опознаю как возрождение гностицизма.

Возможен и четвёртый вариант: вышеперечисленные тенденции реализуются одновременно в виде эклектичного «социального коктейля», последователи мировоззренческих компонентов которого — по разным причинам — ставит мир и прежнее прочтение жизни ни во что.

В чем, однако же, тут «уголек?» Гностическая культура в принципе отрицательно относится к жизни как таковой, рассматривая акт уничтожения бремени земного бытия как освобождение. Её метафизика сводится к массовой гибели и тотальной деструкции, поскольку люди содержат в себе божественные искры, которые могут-де быть освобождены лишь посредством уничтожения тел.

Покойный папа Иоанн Павел II в окружном послании «Евангелие жизни» в своё время писал об экспансии в мире «культуры смерти», являющейся логичным следствием концепции общества, где «наиболее важным критерием является успех». Культуры, декларирующей «свободу «сильных», направленную против слабейших, обречённых на гибель» ⁸. Речь шла о складывающейся на планете новой культурной обстановке, о меняющемся отношении общества к преступлениям против жизни и о соответствующей мутации социальных норм.

«Заговор против жизни» не ограничивается криминальной сферой — убийствами, откровенным геноцидом, прямым причинением физических и нравственных страданий, торговлей людьми и так далее. Он включает в себя также легитимацию эвтаназии, аборты с повышением возраста плода (хотя есть данные, что это уже мыслящие существа), социальный геноцид и стерилизацию по социальным мотивам, всё то, что нарушает целостность человеческой личности и оскорбляет, разрушает человеческое достоинство.

В меняющемся контексте по иному сейчас звучат рассуждения о биоэкспериментах, могущих иметь следствием сокращение жизни на планете (в частности, в восточно-азиатском регионе), о биотехнологиях, создаваемых как в рамках армий и спецслужб, так и вышедших за пределы государственного контроля и разрабатываемых в недрах приватных социальных организмов. Наконец, актуальным компонентом подобной «структуры греха» становится новый терроризм — что бы под этим ярлыком ни подразумевалось — теоретически способный продемонстрировать свою деструктивную эффективность на совершенно ином уровне. Из перманентной отверженности, ненужности, отчаяния возникают заповедники новой природы, отмеченной трупными пятнами на окропленной слезами, потом и кровью земле. Почва этих «территорий смерти» — из суммы горстей праха, зажатых в кулаках преждевременных агоний и миллионных конвульсий. Отверженные куют свой тип оружия, рождая в подземельях глобального Undernet’а собственную версию ответа достижениям отвергнувшей их цивилизации.

Но суммарное зло циничного презренья к достоинству человека, нищеты, междоусобиц, войн, равно как и безнадёжная ярость глобальных фавел и гарлемов — все это не единственные источники тёмной страсти. У культуры смерти есть более глубокие аспекты ⁹, которые не просто переворачивают иерархию ценностей, но прямо выворачивают наизнанку присущую современному человеку траекторию жизни. Культура смерти — это выходящая в наши дни из глубин подсознания в пространства общественной жизни тяга части человечества к массовой деструкции и автодеструкции. Тяга, носящая порою почти иррациональной характер, однако умело использующая разнообразные достижения цивилизации и проявляющаяся в широком диапазоне: от имеющих высокотехнологичную основу событий 11 сентября 2001 года до квазитрайбалистских волнений в осенней Франции 2005 года и нарастающей на протяжении последних лет эпидемии террористов-самоубийц…

«Одни верят в жизнь, другие — в смерть. Я верю в смерть», — слова «живой бомбы», которой помешали совершить самоубийство и произвести взрыв. Шаг за шагом культура смерти обретает глобальный размах. Сейчас это не только «война сильных против бессильных» и «слабых против сильных», но в перспективе — «всех против всех». В мире складывается универсальное пространство операций по контролю и распределению уникального товара на глобальном рынке: ресурса смерти. Демодернизация социума, его неоархаизация, даже деконструкция цивилизации — причём в прямом и разрушительном смысле этого понятия — постепенно становятся равноположенными, если не равноправными технологиями формирования истории, правда, в весьма обновлённом значении данной категории. А соответствующую подобным тенденциям культуру я толкую как реализацию, формализацию и социализацию иерархии ценностей, имеющей конечной целью проведение высокоэффективных действий, направленных на уничтожение человека.

Для большинства современных обитателей Земли жизнь и карьера — почти синонимы, их обычной целью являются комфорт, деньги, власть: иначе говоря, то, что укладываются, вроде бы в прагматичные, конструктивные, хотя порой незатейливые формы существования. Но в отринувшей житейский флер деятельной культуре смерти, вершина карьеры — амбициозная гибель, потенциально с невиданными прежде последствиями, по сравнению с которыми разрушения Всемирного торгового центра или Пентагона могут показаться разбитыми ёлочными игрушками. И это не пустая геростратова амбиция, тёмное дерзновение скреплено совершенно иным чувством, которое не требует ярмарочного признания во внешнем мире.

Ситуация между тем не столь однозначна, какой она может показаться на первый взгляд: «… я не могу ничем так послужить любимому делу, как смертью за него, и в смерти я свершу больше, чем за всю свою жизнь». Это слова не современного шахида, а Джо Брауна, «чье тело в земле, а дух — на небесах». И даже ещё глубже, переходя в метафизические измерения бытия: «Дайте мне стать пищей зверей. В полной жизни выражаю я своё горячее желание смерти… Мои земные страсти распяты, и живая вода, струящаяся во мне, говорит: приди ко Отцу. Я не хочу больше жить этой земной жизнью». Здесь битва разворачивается уже в иной среде, в ней участвуют люди иной природы, равно отвергающие мир, но порой преследующие при этом диаметрально противоположные — как противоположны любовь и ненависть — цели.

Но если общественная страсть, лежащая в основании этого мира, то есть безудержная человеческая энергийность, бессознательное влечение к социальному творчеству, стремление к преодолению пределов несовершенного естества, к культуртрегерству и мессианизму той или иной версии «симфонии для всех жителей планеты» покинули душу цивилизации, пропитавшейся стремлением к индивидуальному комфорту и личной безопасности; если «духи рынка» оставили её загнивать, постепенно превращаясь в корыто всеядного потребления и «райский хутор» коммерческого расчёта, это ещё не означает, что страсть вообще покинула землю. Страсть не погибает: падение одних служит наглядным уроком другим, вызывая одновременно и сострадание, и презрение. Пройдя сквозь регресс и перерождение, страсть обретает другие формы своего выражения (вспомним деструктивную энергетику «Бойцовского клуба» или «Королевской битвы II»). Новая земля творится сейчас не ангелами, и «ночь творения» исходит из очагов хаоса, из головокружительных глубин отчуждения, которые уже отчасти познаны человеком.

Теперь не только добровольная жертва служит метафизическим оправданием смерти. Возникающая в различных точках земли новая порода людей, лишённых прежней идентификации, и яростная субстанция их страсти — заря иного мира, опаляемого тёмным светилом. Мира, согласившегося воспеть гимн Чуме, восславив деструкцию как основную, конечную и желанную цель творения. Истоки подобной метафизики находятся за пределами нашего тварного космоса, возможно, она соткалась в чёрных провалах «Вселенной смерти», поэтически — хотя и с тайным ужасом, требующим невообразимого жертвоприношения, — воспетых Владимиром Лефевром. И эта (полу) скрытая поэтика тотальной, универсальной деструкции, посылает нам своих, перепоясанных смертью вестников.

Однако, предваряя трагический образ вздернутого на дыбу человечества, флюиды раскованного Прометея проявляются также в других, не менее радикальных, хотя не столь драматичных трансформациях практики. Войдя в резонанс с меняющим привычное русло временем, они существенно модифицируют социальную среду, подтачивая её установления, институты, меняя привычные коды и траектории действия. В (пост) современном космосе формируется галактика новых организованностей — в том числе уже упоминавшихся выше амбициозных корпораций. Свобода сильных концентрируется в пучках амбиций конкретных личностей, симпатизирующих друг другу и когерентно взаимодействующих на путях достижения некой сфокусированной вдали цели. Причём цели, которые подобные личности и корпорации ставят перед собой, далеко не исчерпываются экономическими параметрами, речь идёт о дальних границах и высотных горизонтах сетевых трансэкономических систем.

К подобной культурно-политической смеси метафизического экстремизма и гротескного реализма всё чаще добавляются экзотические энергии и ценностные компоненты, исходящие как из традиционных религий, так и из чрева нетрадиционных практик либо из эклектичного парагностического источника. Национальные корпорации, ещё недавно чувствовавшие себя полноценными хозяевами на площадках собственных государств, поколебались и надломились. Из щебня рухнувших социальных конструкций и обломков прежних элит складываются транснациональные астероидные кланы, которые, подобно изгоям глобальных Помпей либо лабиринтообразной Трои, устремлены в подернутую дымкой неизвестность и смертельно ранят встречающиеся на пути планетарные тела иных стран и весей. Поскольку, так или иначе, они уже пережили неустойчивость родной почвы и отделение от собственных «планет-государств».

Постепенно в мире выстраивается иерархичная, и в то же время нелинейная и динамичная система управления, частично принятая к исполнению, хотя основана она на не вполне познанных принципах и вовсе неизвестных, по крайней мере, публике, ценностных иерархиях. Мы наблюдаем лишь сияние отдельных звёзд и созвездий — «статичных» элементов меняющегося положения вещей — в виде, скажем, разноликих международных регулирующих органов, нависающих над мозаичным сообществом национальных государств, но всё это лишь фрагменты картины, видимые сквозь сгущающиеся тучи пепла.

Впрочем, национальные государства очевидным образом сохраняются, однако их исключительное прежде положение и полноценная релевантность социальной практике подорваны, местами — парализованы. Этаж за этажом над прежними субъектами международных отношений выстраивается другой мир: вертикаль вселенского Олимпа и турбулентная среда Новой Лапутании (или Нового Карфагена), — на летучих островах которого прежние игроки заключают странные сделки, образуют экзотичные альянсы и выстраивают химеричные союзы. Что же касается игроков новых, то, поскольку какая-то особая заинтересованность в социальном позиционировании у них нередко просто отсутствует, они так и остаются анонимными, неопознанными субъектами действия.

В дополнение к начертанной на рушащихся опорах современности огненной скорописи «Мене, мене, текел, упарсин» хочу добавить лишь одну тезу.

Безусловно, всё вышесказанное в лучах обыденности вполне может выглядеть гротескной, алармистской страшилкой, почти карикатурой. Будничность и привычный ход вещей, структуры повседневности и здравый смысл, да просто конвенциональность — все это очевидные барьеры на пути рвущихся из бездны сил и заодно возможности лицезреть их чужеродный, незнакомый облик. Когда-то я писал, что история напоминает структуру гена, ибо у неё две составляющие, одна из которых «предписывает» устойчивость, а другая — подверженность мутациям. Об инерционности масс и культур уже шла речь, но разговор вёлся и о том, что в мире существует такой фермент, как свободная личность, рискующая заглядывать в подсознание, исследовать собственную природу, индивид, в значительной мере существующий вне земного поля власти. Причём персона эта владеет в наши дни необыкновенным инструментарием — организационным, информационным, финансовым, инфраструктурным, техническим, технологическим, — которым человек не обладал никогда прежде в истории.

Сегодня, как и раньше, люди различных дерзновений могут формулировать — на той или иной основе — долгосрочные проекты, искать симпатизантов, источники ресурсов, реализуя намеченные цели. Однако теперь они обладают не только всегда доступным человеку шансом, но также уникальными, эффективными, остро отточенными инструментами. По мере освобождения человечество неизбежно должно столкнуться лицом к лицу с собственной свободой…

Я думаю идущее сейчас к власти четвёртое сословие в чём-то сродни первому: и как его продолжение, ветвь, и как карикатура, извращение. Конечно, речь идёт о крайних, пограничных позициях.

Я думаю также, что в эклектичном интеллектуальном классе заложено в зародыше нечто большее, нежели «основное противоречие наступающей эпохи», хотя и это тоже. Иначе откуда родиться простому как «да» и «нет», «черное» и «белое» такому житейскому классовому конфликту, привычно драматизирующему социальные проекты сообщества? Причём с обеих сторон общественной иерархии. Но есть в этой дилемме бытия — всегда ощущаемой, однако различным образом толкуемой человечьей дихотомии — нечто большее: здесь кончается долина и начинается предгорье, тут обретаются предел падения и вершина восхождения и даже возможность сверхдолжного возвеличивания человечества.

Это два крайних состояния души и догадывающегося интеллекта, а иначе сказать, две породы (природы) нового класса — его основная внутренняя коллизия, источник разделения, исторический, или уже метафизический, движитель. Они столкнутся, в конечном счёте, продвигаемые своим основным инстинктом и прочувствованным эсхатологическим нетерпением, связанные последним конфликтом истории, обрушив преграду перед вожделенной, желанной целью каждой из сторон. Исход конфликта определит судьбу человечества, но не в смысле его будущности, а как пробу на благородство металла, брошенного на миг в чан с царской водкой, чтобы выявить затем в некотором, прошедшем сквозь горнило остатке весомость и смысл всего прожитого бытия, его главную, тайную страсть или любовь.

И всё же, каким лицом новый класс повернётся к России? Ведь и для нашей страны этот класс не является абстрактной гипотезой. Он активный субъект и деятельный персонаж всего меняющегося мира. И он стремится к власти. Его конфликт с мировоззренческими, политическими, экономическими, культурными представлениями уходящей эпохи предопределён генетикой истории и потому неизбежен. Как неизбежно столкновение со структурами, защищающими прежние представления. Умножающиеся на постсоветском пространстве «майданы» — лишь отблески грядущих пожарищ глобальной социальной революции.

Сопротивление старого мира, умелые, энергичные действия его защитников и институтов способны растянуть, заглушить либо, напротив, обострить, подогреть разгорающийся конфликт. Как показывает история России, предпочтение в стране традиционно отдавалось подавлению и уничтожению конкурента. Но, повторюсь, если право на историю обосновывается лишь былыми заслугами, просторами и богатствами, а элита определяется не по признаку своего качества, а по близости к власти и материальным ресурсам, живя соответствующими интересами, значит, в правящем классе напрочь отсутствует понимание необходимости для государства иметь миссию, равно как личности — предназначение. Тогда этот строй не имеет исторической перспективы, и под политикой он, скорее всего, понимает искусство хитросплетённой интриги. Обеспечит ли подобный строй мысли и политической культуры достойную будущность России?

Прежняя Россия живёт под дамокловым мечом, хотя сроки можно растягивать, как пружину или гармошку, но не беспредельно, а вплоть до кровавой раны в лоб. И социально активной личности предстоит выбрать свою сторону баррикад в грядущем или уже идущем сражении.