Александр Моисеевич Пятигорский:
Что такое политическая философия. Лекция V. Абсолютная революция

Дамы и господа, тема сегодняшней лекции — это абсолютная революция. По моей вине — я заговорился на другие темы — придётся пропустить одну тему, которую я очень люблю, — войну.

Начинаю с двух-трёх напоминаний теоретического характера. Первое — все термины и понятия — это понятия не эмпирических феноменов политики, а вашего собственного мышления о политике. Когда я говорю «абсолютная революция» — это именно та революция, которая живёт в нашем мышлении и которую мы примериваем на любую другую революцию. Второе — абсолютная революция со всем её окружающим — дикий страх перед революцией, дикое желание революции, обаяние революции, отвращение к революции — всё это является одновременно и понятием, имеющим своё собственное понятийное содержание, содержание нашего, вашего политического мышления, и одновременно состоянием этого политического мышления. Поэтому ещё очень важный момент: когда я употребляю слово «объективный», оно употребляется в чисто инструментальном смысле. Это не объективный в смысле элементарного эпистемологического противопоставления объективности и субъективности, где объективность рассматривается как беспристрастие, чистая наблюдательность, а субъективность — как то, что подвержено модальностям и модификациям вашей психики, эмоциям, желаниям, нежеланиям. Здесь объективный — значит видящийся с точки зрения политической философии, для которой политическое мышление есть объект. И никаких других значений слова «объективный», к которым мы привыкли в нашем естественном языке, здесь нет. Когда мы говорим: «Ну знаешь, я объективно этот вопрос рассматриваю» — обычно мы врём при этом, потому что никто (как мы знаем) объективно ничего рассматривать не может, если нет чётко выделенной точки зрения, находящейся на уровне ином, нежели рассматриваемый объект. В нашем случае объектом является политическое мышление или политическая рефлексия.

Говоря об абсолютной революции, мы имеем в виду не просто какие-то изменения в политическом мышлении, сколь бы они ни были радикальны (а без них вообще никакая революция, ни абсолютная, ни не абсолютная, невозможна). Мы, говоря об абсолютной революции, имеем в виду такую трансформацию политического мышления, в результате которой само это мышление, сама эта рефлексия изменяет свою качественность, свои онтологические основания. Изменяет до такой степени, что себя уже не узнает в своём изменённом состоянии. Но самое интересное — это то, что таким образом изменённая политическая, назовём её условно «революционной», оказывается не в состоянии рефлектировать и над будущим ходом и порядком рефлексии.

Неинтересную вещь вообще обсуждать не стоит, даже если она чрезвычайно важна, обсуждать надо только интересное. А интересное? Это то, что мне интересно. То есть то, что стимулирует моё мышление к следующему шагу или даже изменяет его направление.

Итак, закончив напоминаниями, начнём лекцию с вещей более или менее второстепенных. Я вообще люблю начинать обсуждать любую интересную вещь со второстепенных вещей. Так вот, взглянув на реально существовавшие и, не дай бог, на существующие в данный момент революции, мы можем объективно — то есть опять-таки с точки зрения политической философии, рассматривающей мыслительные, рефлективные аналоги этих революций, — отметить одну черту того, что мы называем абсолютной революцией. Оказывается, что во всех имевших место документированных абсолютных революциях первой объективной целью абсолютной революции было разрушение правового государства. Почему опять о государстве? Да потому, что государство — это естественное пространство революции.

Итак, всякая абсолютная революция разрушала правовое государство. Но что здесь интересно: попробуйте, дамы и господа (то есть, ради бога, не пробуйте, надоело уже этим заниматься человечеству!), но попробуйте разрушить в революции, если вы очень революционно настроены, правовое государство — и вы увидите, что незаметно для вас вы разрушите и вообще государство, в котором эта революции происходит. И замечательно, что именно так и произошло в одной из последних революций новейшего времени — в революции, произведённой красными кхмерами в Камбодже. (Вы можете спросить: какое там правовое государство? Раньше, при полулиберальном королевском режиме, оно было правовым тоже через пень-колоду, но всё-таки суды, например, существовали, и удивительным образом трамваи ходили взад-вперёд, и какие-то полисмены худо-бедно регулировали движение — неважно, я говорю в качестве примера.) Так что же там случилось, дамы и господа? Красные кхмеры, на ходу разрушив правовое государство, оказались в пространстве политической пустоты и тем самым из революционной армии в полтора года превратились в банду типичных махновцев, с которыми вьетнамцам, да и появившейся внутренней кхмерской оппозиции, расправиться уже не составляло никакого труда. То есть, уничтожив естественное пространство революции — государство, они обрекли этим себя на поражение. Как, впрочем, и руководители эфиопской революции. Но это нормально, дамы и господа, но опять же заметьте, это нормально для абсолютной революции, но не обязательно.

Замечу при этом, хотя это тоже уже давно стало тривиальным, что как во главе банды красных кхмеров, так и во главе ультралевой верхушки эфиопской революции были кто? Члены интеллектуальной, а иногда и аристократической элиты. Тут интересно вот что: феноменологический переход от революции к абсолютной революции. Поэтому вернёмся: первая объективная цель абсолютной революции — это разрушение правового государства. Второй целью абсолютной революции (я сейчас говорю только об абсолютной революции, бывают чудные революции, просто загляденье одно — но не абсолютные), второй целью является обычно чрезвычайно быстрое, на ходу не забывайте, что революция — это творческий акт) создание в пространстве государства тоталитарного государства. Опять-таки это далеко не всегда.

В этом смысле замечательно то, что именно в тоталитарном государстве во всей полноте реализуется идеал абсолютного государства. Или, скажем так, гегелевско-марксо-кожевский идеал господства общего над частным. Только я говорю — в идеале, потому что при ближайшем рассмотрении обычно оказывается, что это не получается. Интересно, что содержание этой черты абсолютной революции великолепно резюмируется в первом куплете гимна «Интернационал»: мы старый мир раз рушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим, кто был никем, тот станет всем. Пожалуйста, не упускайте из вашей памяти этой гениальной фразы. Если заменить слово «мир» (старый мир разрушим) словом «государство», то мы найдём прямое предвосхищение главного эффекта абсолютной революции. Потому что старый мир — это государство, которое будет разрушено абсолютной революцией, а новый мир — это тоталитарное государство, которое станет всем, а все станут — ничем. Заметьте, это очень забавно. Вспомните слова одного из предтеч, первоидеологов французской революции, аббата Сийеса: «Что такое третье сословие? На самом деле — все. Чем оно у нас является? Ничем. Кем оно хочет быть? Чем-нибудь». Так вот, старый аббат Сийес говорил о нормальной, с его точки зрения, революции, а не о той, которая чуть-чуть не привела его на гильотину, то есть абсолютной революции, каковой и оказалась против всех ожиданий французская революция 1789 года.

В то время, когда революция становилась абсолютной, никто уже не говорил, все кричали; точнее, половина кричала, а половина шепталась, а просто уже не говорил никто, ведь оттого она и абсолютная, что отменяет нормальный разговор.

В новом поле политики — в тоталитарном государстве — всё становится ничем по сравнению с тоталитаристской формой постреволюционного государства. А ещё интересней другое. Ведь всё-таки между революцией, сколь бы абсолютной она ни была, и созданием тоталитарного государства есть щель времени. Иногда это два дня, иногда это два года. А, понимаете, за два года многое может случиться — и мор, и глад, и войны внутренние (гражданские) и внешние. Вообще, заметьте, дамы и господа, время — это камень преткновения каждой исторически зафиксированной абсолютной революции, в просто революции это не так катастрофично. Но у французов это показано очень чётко. Во французской революции (которая в марксизме именуется Великой французской революцией, в более пуристских учебниках — Буржуазной французской революцией) они — затянули. То есть реальные абсолютные революционеры, с тремя лидерами, очень разными людьми, которые вам всем известны (Робеспьер, Дантон и Марат), не смогли консолидироваться для решающего перехода к абсолютной революции. А когда этот переход осуществился в якобинской диктатуре, то уже началась интервенция, уже началась фактически война, и одновременно началось частично реальное, частично иллюзорное сопротивление. Хотя на самом деле сопротивление было реальным только в Нормандии, в Вандее. И эта затяжка прекрасно иллюстрируется диалогом Сантера и Сеи-Жюста. Сантер, возглавлявший Комитет общественного спасения, кричал: «Дайте мне сто тысяч новых ружей, — плохо было у них с оружием в это время, — и я уничтожу всех врагов революции на полях сражений». Более практичный и соответственно возглавлявший Комитет общественной безопасности, а не спасения (вообще безопасность — всегда практичнее спасения) Сен-Жюст говорил: «Дайте мне сто дней, и я физически уничтожу всех врагов революции в Париже». Это был чрезвычайно эффективный джентльмен. Но всё равно и Сен-Жюст опоздал, и Сантер опоздал.

Как говорил наилучший знаток и анализатор французской революции Владимир Ильич Ленин (лучшего не было): «Дураки, затянули!» Ленин понимал, что времени мало, а будет ещё меньше. Он заранее отрефлексировал ещё не случившуюся русскую революцию как абсолютную, она ещё не была абсолютной, но уже была им придумана как абсолютная. Заметьте, дамы и господа, не хочу здесь выступать в качестве субъективного идеалиста крайнего фихтеанского или берклианского толка, но все ж таки — не придумав абсолютной революции в своей голове, вы никогда не переведёте революцию вообще в абсолютную. И буквально на второй день после революции — кстати, заметьте, второго такого случая в истории не было, тут я целиком за исключительность России — Ленин стал создавать органы революционной власти, которые тут же стали перерастать в органы ещё немыслимого, нового тоталитарного государства. Но поймите, что он сделал это в голове! Его никто не понимал. Молодой Сталин пожимал плечами, явно не соглашаясь. Троцкий орал, он как наследник (глуповатый, правда — с придурью) Великой французской революции говорил: «Революция — навсегда!» — то есть завтра, послезавтра. А Ленин говорил: «Нет, послезавтра будет поздно».

Знаете, когда первый псевдоорган революционной власти стал функционировать (а первым псевдоорганом у нас фактически был Петросовет — несмотря на лозунг «Вся власть Советам», работал реально Петросовет)? Когда на следующий день вечером в Петросовете был выписан первый официальный ордер на арест — вы можете себе представить? Да ещё Зимний от кошмара, который там учинили матросики с «Авроры», не расчистили, а уже был выписан ордер на арест. Кого бы вы думали? Низложенного императора? Нет, этого ещё долго надо было ждать. Главных потенциальных контрреволюционеров, генералов, жандармов? Нет. А вы знаете, на кого был первый ордер на арест у новой власти и как этот человек был горд этим ордером? Это был человек, на которого после Февральской революции Временное правительство выписало ордер на арест, которого арестовывали до Февральской революции — у него была привычка к арестам. Вы знаете, о ком я говорю? Это был Бурцев, гениальный журналист-разоблачитель, которого ненавидела любая власть — революционная, контрреволюционная, причём в любой стране. Это человек, который умудрился быть арестованным в Швейцарии за нарушение суверенитета Женевского кантона. Вы знаете вообще, что Бурцев сделал? Это же он раскрыл дело Азефа. Это он первый представил документальное свидетельство о получении большевиками денег по двум каналам, один из которых был из германского Генштаба, а другой — от трёх крупных германских банковских домов. Его же хотели убить все: и левые, и правые, и монархисты, и социалисты — все его ненавидели. И это был единственный русский человек (я считаю, Россия Бурцевым должна гордиться), который попал в британскую тюрьму на три недели за диффамацию. Он был маньяком разоблачений. Таких и сегодня ненавидит любая власть.

А вы знаете, что Бурцев сотворил в Швейцарии? Он подал в швейцарский суд на два издательства и на кантон Женева за публикацию и разрешение публикации «Протоколов сионских мудрецов» и требовал немедленного полицейского опечатывания всех экземпляров. И вы знаете — он выиграл дело. Вы можете себе представить? А почему, собственно? Есть издатель, он хочет опубликовать «Протоколы сионских мудрецов» — свобода есть свобода, я бы сказал так. У сионских мудрецов тоже была свобода, а издатель вот публикует. И несмотря на это, он выиграл дело. По ходу его арестовали, побили где-то пару раз, но это само собой, он неоднократно бывал бит — и в России, и в других странах. И вот он говорил за четыре дня до революции и про Петросовет, и про Ленина, и он был частично прав: «Эта шайка германофилов погубит Россию». А ведь они действительно были германофилами. Пожалуй, единственный вождь революции, который был германофобом, был Троцкий. Практически все остальные старые большевики были в той или иной степени германофилами.

Ленин придумал замечательное выражение, он вообще был великим мастером придумывать ходкие выражения, иногда даже на грани гениальности, правда, редко переходя эту грань: «Внутренняя логика революции». На самом деле внутренняя логика революции есть логика превращения революции в абсолютную революцию, Лениным разработанная идеально.

На ходу, чтобы сделать несколько более теоретически понятным то, что я говорил до сих пор, и то, о чём я буду говорить, и чтобы отличить просто революцию от революции абсолютной, давайте договоримся: революция вообще — это такое изменение в последовательности состояний политической рефлексии, в течение которого эта рефлексия остаётся для себя той же самой, а её субъект тем же самым. Тогда как абсолютная революция предполагает изменение в последовательности этих состояний, после которого политическая рефлексия уже не способна вернуться к своему исходному состоянию. Оно меняет не объекты рефлексии, а саму политическую рефлексию, оно её настолько трансформирует, что та уже не может себя отождествить с тем, что было до абсолютной революции. Иначе говоря, возникает совершенно новое качественное состояние.

Вообще, дамы и господа, применяйте термин «революция» осторожно. Сейчас этот термин безнадёжно вульгаризирован: это и неолитическая революция, это и барочная революция в музыке, это и революция нравов — это всё чушь. Почему? Потому что мы имеем дело с несоизмеримо разными временными длительностями: неолитическая революция, как я понимаю, заняла около 20 тысяч лет, барочная революция — около 20 лет, поэтому полагать их обеих революциями исторически неинтересно, а социологически бессмысленно. Время революции мы можем понять, во-первых, как время от её условного начала до её условного (часто отодвигающегося в бесконечность — по Троцкому и Бернштейну) конца, и как другое время — время распределения по фазам осмысления революции в политической рефлексии.

Тут нам надо остановиться и перейти к условиям революции вообще, на время забыв об абсолютной революции. Здесь без истории и древней истории не обойтись. Любая революция — абсолютная и просто революция — обязательно предполагает негативную установку в отношении данной современной формы государственной власти, политической власти. Но если так, то никакая революция невозможна без первого условия — без самой идеи государственной политической власти, или вам не с чем будет бороться в революции. Она должна быть не только существующей, но и достаточно сильной. То есть в преддверии любой революции, которая сама является негативным рефлексом на политическую власть, политическая власть должна быть сначала отрефлексирована позитивно, то есть признана как действующая в данном государстве. Только тогда становится возможным разговор о действительности по Гегелю) этой власти, и это очень существенный элемент любой революционной ситуации. Негативная установка нам часто кажется, если хотите, модернистской. А ещё не исчезнувшая, пока не сломленная позитивная установка — консервативной. Давайте пройдёмся по нескольким революциям.

Юлий Цезарь, когда ему было 16 лет, был внесён Суллой в проскрипции и должен был быть зарезан, но поскольку семьи Корнелиев и Юлиев были связаны родством, родичи отмолили юношу Цезаря, и было решено его пока не убивать, слишком уж знатный был род. Отношение к «прежнему порядку» идеально выясняется в римской истории I века до новой эры. Что случилось в период, когда жил отец первого революционера Юлия Цезаря? Вы помните диктатуру Суллы? Была страшная борьба с Марием, жуткие, жестокие, страшные преследования и убийства в Риме. Но Сулла был абсолютным консерватором и убеждённейшим республиканцем. Больше всего на свете он боялся монархии и империи. Он лелеял мечту (он был садистом кровавым, страшным человеком, но и у страшного человека может быть мечта): сделать Рим таким, чтобы уничтожение республики стало невозможным. Кто является правящим классом в республике? Аристократия, конечно, — патриции, всадники, военная верхушка. А кто является правящим классом в империи, если взять класс в целом? Сулла это знал и чувствовал, и говорил: «Всякая шваль». Поэтому больше всего Сулла боялся уничтожения последнего основания республиканского Рима, того, что стоит между властью и народом, — Сената. А Сенат уже начинал находиться под угрозой. Но Древний Рим республиканский был немыслим без Сената, всё-таки «Senatus Populus que Romanus» — «Сенат и народ римский», где Сенат стоял до народа.

Конечно, римлян отчаянно напугало восстание Спартака. Но с самого начала стало ясно — и даже Крассу, который это восстание подавил, — что эти люди не стремятся к захвату политической власти. Они стремились освободиться, создать армию, разграбить Рим и скорее куда-то смотаться, кто во Фракию, кто в Иллирию. Потому что, заметьте, — и вот это уже должен знать всякий, — что рабство, рабовладение и власть рабовладельца над рабом ни в Афинах, ни в Риме никогда не рассматривалась как власть политическая. Это была власть абсолютно личная, никак не связанная с политической рефлексией. Замечательно, что Сулла и Цицерон заранее отрефлексировали гражданскую войну как конец «старого порядка» (в терминологии французской революции). Сулла был первым, кто задолго до Алексея Максимовича Пешкова сказал (а молодой Цицерон это повторял): «Враг есть враг, и является живым существом, подлежащим немедленному уничтожению». Это Сулла придумал — убеждённый традиционалист, республиканец, ненавидевший монархию.

Теперь второй элемент революционной ситуации — гражданская война. Возьмите революцию — не абсолютную — тихую, корректную, мягкую цезаревскую революцию в Риме. Здесь гражданская война (которая, конечно, очень помогла Цезарям и которая в России последовала почти немедленно за революцией) сыграла огромную роль в революции не абсолютной (я буду каждый раз как попугай повторять — та абсолютная, эта — нет). И она, между прочим, имела очень жёсткие последствия. Консерватор-традиционалист, убеждённый республиканец и гениальный полководец Гней Помпей, прозванный Помпеем Великим, проиграл гражданскую войну Цезарю и был успешно зарезан Марком Антонием. Который потом тоже был зарезан на следующем этапе революции, завершённой приёмным сыном Цезаря Октавианом Августом — всё было в полном порядке.

Не забывайте, революция не обязательно кровавая, она может быть такой, что вы вообще её не заметите. Более того, она может быть такой, что и её творцы не заметят, что они сделали революцию. Она будет революцией только объективно, то есть с точки зрения политической философии, объектом которой является политическое мышление.

Я вам уже говорил, как на меня набросился на одном сборище Тэд Хондрик, а старик в 17 лет убежал из дому добровольцем в Испанию воевать с Франко, так что был серьёзный человек: «Что же это за горбачёвская революция, это же карикатура!» На что я ему ответил, что с точки зрения моей политической философии, в Горбачёве мы имеем дело с нормальной революцией, которую просмотрела русская интеллигенция, но она традиционно отличается умственной пассивностью, иногда переходящей в самоудовлетворённое слабоумие. Но ведь, уверяю вас, что при Горбачёве была настоящая революция, хотя и не абсолютная ни в малейшей степени. И, дай бог ему здоровья, бескровная. На что Тэд Хондрик, левак 1930-х годов, сказал: «Ну как вам не стыдно!» Ему было бы невозможно объяснить, что стыдно в данной ситуации «нам с Горбачёвым» могло быть только в том случае, если бы мы её отрефлексировали как такую, за которую мы несём ответственность. Я вообще не хочу быть ответственным ни за что на свете, я безответственный человек по натуре, и поздно меняться.

Быстро переключимся на германскую революцию 1919 года, на которую немедленно откликается известный вам всем Освальд Шпенглер: «Немцы, такой позор, разве это революция, стыдно читать! Немцы, великая нация, такую жалкую, куцую, трусливую революцию произвели! Вы посмотрите на русских — в одну ночь все сделали». Это он имел в виду Октябрьскую революцию 1917 года. Наиболее продвинутые московские интеллектуалы, которые не заметили, что горбачёвская революция была серьёзная, настоящая революция, до сих пор называют Октябрьскую революцию 25 октября 1917 года военным переворотом. Идиоты! Это была великолепно продуманная революция. Другое дело, что она опередила мышление самих революционеров. Как вы знаете, для Ленина это было такой неожиданностью, что всё удалось. Кто бы мог предполагать! Он был ошеломлён и говорил, правда, полному мерзавцу и авантюристу Стеклову: «Слушайте, а что же мы теперь делать-то будем?» Но революция была, и за неё Ленина похвалил не кто-нибудь, а Освальд Шпенглер: настоящую революцию человек сделал.

Раз мы уже пошли по истории (а не пойдя по истории, мы ничего не поймём), попробуем рассмотреть в смысле революции приход Гитлера к власти. Был ли он абсолютной революцией? Да и был ли он революцией вообще? В нашем понимании самого феномена прихода Гитлера к власти важны следующие моменты. Первое: прекрасно — в меру своих умственных способностей — отрефлексировавший идею абсолютной революции, Гитлер с самого начала сознательно её не хотел. И в любой ситуации, как до 1933 года, так и после, стремился не только избежать абсолютной революции (да всё уже было сделано!), но и любых тенденций к превращению задним числом революции в абсолютную и к превращению Германии в тоталитарное государство.

Говоря строго терминологически, государство Сталина было совершенным тоталитарным государством. А гитлеровская Германия тоталитарным государством не была. Тоталитарным в терминологическом смысле, а не в интеллигентских разговорах и в писаниях бездарных историков. Замечательный британский историк Хью Тревор-Ропер говорил (а он в это время ещё молодым человеком мотался из Москвы в Берлин и обратно — можно ещё было): «Да разве можно их сравнивать?» Вы удивитесь, какие он употреблял прилагательные: «Гитлер же — это типичный восточный монарх-самодур». Мы не готовы к этому, не правда ли? «Типичный восточный ошалевший от успехов царь-самодур. А Сталин — это человек абсолютной системы».

Что значит «абсолютной системы»? Я вам говорил на прошлой лекции, что тоталитаризм ни к чему не безразличен — всё, что есть в государстве, находится в сфере этого государства. Гитлер ненавидел ни во что лезть вообще. Он всегда говорил: «Какой контроль, у меня нет сил и денег вас контролировать, вы получаете вашу зарплату министра, командующего армией, банкира, главы концерна — пожалуйста, это ваше дело». Возможно ли это для Сталина? Нет. Сталин был маньяком контроля. От кремлёвского периметра до последнего посёлка на Дальнем Востоке — всё было нанизано на вертикальную ось контроля. Это тоталитаризм.

Разрушив германское правовое государство, то есть Веймарскую республику, Гитлер, по существу, сохранил целиком все структуры государственного управления и сам стал рейхсканцлером. Но самое главное не это. Исторически очевидно, что немецкая политическая рефлексия, весь строй политического мышления гитлеровской Германии после её военного разгрома восстановился буквально в течение трёх-четырёх лет. Ибо Гитлером не было совершено такой радикальной трансформации политической рефлексии, которая бы не могла в новой ситуации узнать себя такой, какой она была в старой. То есть не было абсолютной революции. И, конечно, сам феномен «аденауэровского чуда» — человек за шесть лет сделал такое, что иная страна, даже самая великая в мире, не смогла бы сделать за 30, — почему он был возможен? Потому что очень многое сохранилось, ему не надо было делать даже капитального ремонта политического самосознания, потому что все разрушения были разрушениями от бомбардировок.

Гитлеризм не произвёл той тотальной деполитизации, полной политической нейтрализации населения, которую блестяще произвёл Сталин, а после Сталина — Мао Цзэдун. Нет, Гитлер был прежде всего вождём народа, он говорил: «Мои немцы». Он же был в каком-то смысле, простите меня, социалист-народник: «Я и мои немцы». Говорил ли когда-нибудь Сталин: «Я и мои русские?» Это немыслимо, это другой язык.

Реплика: Он говорил «братья и сестры».

О да, когда допекло, в июне 1941 года, Сталин мог ещё и не то сказать, но этого не было в его идеологии. В гробу он хотел видеть всех братьев и сестёр, не говоря уже о дедушках и бабушках. Гитлер был в этом отношении чрезвычайно осторожен. И отсюда — я вам уже говорил — у него не могло быть советского лозунга «Народ и партия едины». А какой был лозунг? «Народ и государство едины». Это ведь очень важно! Вообще слова безумно важны. Потому что, не произнося каких-то слов, вы не сможете многое делать. И вы сами знаете ваше собственное политическое мышление только из вашей же речи.

И ещё один очень важный момент, может быть, на сегодняшней лекции наиболее важный. Пусть установлено, что в одном случае тоталитарная, в другом случае не тоталитарная власть; что в одном случае абсолютная (1917 года), в другом случае не абсолютная революция (в Германии). Но неизбежен вопрос: кто является субъектом абсолютной революции? Или, возвращаясь к тому, что было сказано об условиях революции вообще: что такое субъект абсолютной революции? Говоря о политической власти, мы говорили о том, что, строго говоря, субъект во всех случаях является субъектом определённого типа политической рефлексии. С точки зрения политической философии, оказывается, что субъект абсолютной революции является — вспомните операциональное и феноменологическое определение политической власти — субъектом политического действия. А мы уже знаем, что политическое действие — это действие, направленное субъектом на объект этого действия.

Каков же объект политического действия субъекта абсолютной революции? Разумеется, на ум приходит ответ: объект — прежняя политическая власть, её разрушение. Вздор! Так абсолютная революция не делается. Естественным объектом субъекта абсолютной революции, естественным объектом его политического действия является не власть, не государство, а народ, без которого невозможно сделать ни одного шага даже в самой верхушечной революции. То есть в каком-то смысле любая абсолютная революция борется с народом, революционизируя его, с его согласия или без его согласия. И только когда это революционное действие завершается на этом объекте — народе, населении, — возможно радикальное изменение государства и политической власти.

Как мы об этом уже говорили, народ является объектом крайне неопределённым. Попробуйте определить народ. Возможно ли феноменологическое или просто операциональное определение народа? Каждый из нас знает, народ — это центральный термин всех политических демагогии и фальсификаций. Народ — обычно страдающий, не устаёт он этого делать. Народ — торжествующий (тоже не устаёт). Народ — ненавидящий то же самое). А ведь понятие народа — если не говорить о чисто этнических, этнографических и лингвистических признаках — абсолютно неопределённо. Замечательно определение народа, данное гитлеровским идеологом Хаусхофером: «Немецкий народ — это люди, которые думают, говорят и действуют по-немецки». Как это вам? Ну чушь собачья, разумеется. Кстати, тот же Хью Тревор-Ропер говорил, что ни один советский руководитель под Сталиным никогда бы не мог сказать той чуши, которую говорили немецкие идеологи под Гитлером. Почему? Но они же были в каком-то смысле самостоятельными людьми. Гитлер мог им сказать, как он два раза говорил Хаусхоферу (он его уважал, потому что Хаусхофер был очень образованным человеком): «Вы знаете, доктор, — у него была докторская степень, как у Геббельса и как у многих из нас; вы знаете, что это стоит, — вы, по-моему, с вашим определением народа проваливаетесь в какую-то мистику». На что Хаусхофер отвечал: «Mein Fuerer! Ich bin ein Mistiker!» («Я мистик!»). Представляете, если бы Молотов это сказал Сталину? И где бы он оказался? Вторым секретарём Подольского райкома партии в самом лучшем случае. Более того, на самом деле Гитлер так и думал, как Хаусхофер, что понятие народа в своей основе мистично. То есть Гитлер идеально подтверждает мой тезис, что объект революционного действия par excellence по определению, по преимуществу — неопределённый.

Теперь дальше. Политическое действие субъекта абсолютной революции должно быть предельно, абсолютно актуализировано. Оно всегда направлено на настоящее. Поэтому в своей революционной деятельности Ленин был абсолютным прагматиком данного момента. Абсолютность абсолютной революции характеризуется ещё и абсолютным актуализированием каждого шага революции. Революционное действие, с одной стороны, феноменологически замыкается на непрерывно варьирующей неопределённой сущности, именуемой народом, нацией, расой, всем земным шаром, империей. Но, с другой стороны, оно исходит из идеи об абсолютно определённом субъекте. Ленин употреблял Маркса, вклеивая в свои работы целые страницы: «При коммунизме унитазы будем делать из золота». Но почему — Ленин?

Кто субъект абсолютной революции? Субъект — это очень важно, это почти мифология — обязательно поименован. Это Марат, Робеспьер и Дантон, это Ленин, Мартов, Троцкий, Свердлов. Какое счастье, что они были смертны и умирали, когда их убивали или от чахотки, как Свердлов. Я когда-то делая списки из газет и плакатов, меня интересовало число этих субъектов. Число субъектов Великой французской революции варьировалось где-то между четырьмя и шестью, но очень быстро редуцировалось. Субъект определёнен, один ли это субъект или их шесть. Но интересна тенденция численной определённости субъекта к ещё большей определённости. Нет другого политического феномена со столь сильной тенденцией к редукции субъекта к одному человеку, как в абсолютной революции. И посмотрите, если такой редукции ещё не случилось, то проходит какое-то очень короткое время, и она начинает работать. Ведь во время якобинской диктатуры сначала все таки был минимум «коллегиальности»: Робеспьер, Дантон, Марат. Потом, слава богу, когда Робеспьер разделался с жирондистами, они убили Марата, главного его соратника (о чем, конечно, и мечтать не мог Робеспьер, ненавидевший и презиравший Марата). А уж потом удалось убрать Дантона как тайного консерватора и английского агента. Он был гильотинирован. С кем оставалось разделываться? Всё, Дантон был убит, Марат тоже, с жирондистами разделались, осталось разделаться (я с удовольствием употребляю советскую партийную терминологию) с леваками, они мешали якобинской диктатуре. Ведь леваки в каком-то смысле осознавались робеспьеристами как маргиналы, буквально в вульгарном употреблении сегодняшнего дня. Робеспьер проводит экстренные процессы Эбера, Камилла Демулена, бедного парня, и гильотинирует всех леваков. Всё в порядке — он единоличный диктатор. В России, ну «отсталая страна», больше времени на это понадобилось, но не забывайте, в России была и затянувшаяся Гражданская война, и НЭП, и вообще черт в ступе.

Другой пример — поначалу ещё не абсолютная революция, а нормальная, которую произвёл Гай Юлий Цезарь. Он ведь с самого начала искренне (клянусь, я читал; очень много об этом не наши историки, а римские писали) ратовал за коллегиальность в управлении и был в триумвирате. Но потом стали случаться неприятности. Потом краткая гражданская война, приходится убить Помпея. На полтора года — а больше и не надо — Цезарь стал диктатором Рима. А потом его убили Брут и Кассий, заметьте, его же аристократические родичи (если не говорить о гипотезе, что Брут был его незаконным сыном). За что они его убили? Они были принципиальными консерваторами-республиканцами. Вот они его убили идейно. Так же идейно, как эсерка Каплан стреляла в Ленина (эсеры ведь тоже — «консерваторы» революции), Октавиан Август разделался со всем окружением Цезаря, наведя Марка Антония на Брута и Кассия. Один наткнулся на свой собственный меч, другому отрезали голову, выкололи глаза, и бог знает что. В итоге великий завершитель римской революции Октавиан Август остаётся один. Фактически, конечно, со своей женой, которая играла огромную роль, страшную, в управлении страной, то есть Римом. И все: идёт развитие империи и страшные полвека, фактически 37-й год, растянувшийся на 45 лет. Жуткое было время.

Ещё одна черта абсолютной революции — любой, где бы она ни случилась, — абсолютная революция должна оставаться принципиально незавершённой. Это ведь безумно интересно. Конечная цель абсолютной революции, где бы она ни случилась, непонятна: то ли счастье всего человечества, то ли власть во всём мире, то ли новый рай, то ли снискание Духа Святого. Но это момент, который предельно ясен как в германской, жалкой, конечно, идеологии гитлеровского прихода к власти, так и в гораздо менее жалкой ленинской предреволюционной идеологии. Что являлось конечной целью русской революции 1917 года, вы можете сейчас вспомнить? Революция во всём мире, которая потом была запрещена Сталиным и превратилась почти в господство во всём мире. Но это детали. Интересно сейчас только одно: принципиально цель любой абсолютной революции не может быть чётко сформулирована — по самому определению абсолютной революции. Пол Пот когда-то выпустил замечательную брошюру, где он писал: «Отныне красный кхмер будет подыматься с земли на небо и господствовать над землёй и небом». Безумно точно, да? Правда, мои коллеги мне возражали, в том числе один почитатель Пол Пота, которого потом там же застрелили во время его научной командировки, что Пол Пот валял дурака. Не верю, не валял он дурака.

Помните, я вам говорил, что в документах любой абсолютной революции — октябрьской, полпотовской, эфиопской, северокорейской — один и тот же очень забавный феномен: отсутствие стратегии. Мы живём сегодняшним днём, надо сейчас все сделать. Например, коллективизация планировалась — ведь сейчас в это практически невозможно поверить — со дня на день, а иногда с часа на час. Что остаётся? Тактика. И явное превалирование революционной тактики над стратегией. Вообще многие революции были лишены стратегии. Это впервые очень остро отрефлексировал — я не боюсь, говоря об этом человеке, сказать, что у него голова работала очень неплохо, — Владимир Ильич Ленин, когда наступил крайне неприятный и холодный 1918 год и революция оказалась в опасности. На самом-то деле что оказалось в опасности? Молодое, только что вылупившееся из яйца и ещё не оформившееся тоталитарное государство в его ещё первой, личиночной форме Советов. И в начале 1918 года Ленин запаниковал. Вы знаете, что было в Петрограде? Вы знаете, какую тюрьму Петросовет сделал главной тюрьмой? Петропавловскую крепость, переселив туда часть народа из классических «Крестов». И вы можете себе представить, паника была такой, что сбежала охрана! Матросики сбежали и красногвардейцы, потому что они боялись, что сейчас грянет Юденич и их всех убьют в одну секунду. Ну перетрусили ребята. Но ведь и сам Владимир Ильич испугался безумно, он решил, что это конец молодого государства — заметьте, он не сказал «конец революции». Революция была уже сделана, она уже была позади. Не «военный переворот» продвинутых московских интеллектуалов, а настоящая, уникальная в истории, вторая после французской абсолютная революция. Кто вам скажет, что это был военный переворот, возьмите близлежащий тяжёлый предмет и по башке его: молчи, мол, дурак. Теперь стала несущной проблемой стратегия. Точнее, её отсутствие, которое снова и снова наблюдается в наиболее важных политических ситуациях начала XXI века. Неотрефлексированная стратегия — это не стратегия.

Но всё-таки перейдём к самой серьёзной, целевой черте абсолютной революции. Революция как направленная по определению и по преимуществу не столько на уничтожение государства, сколько на народ, который должен это сделать, а потом оказаться в пространстве нового, уже тоталитарного государства, революция объективно преследовала наиболее важную и безумно трудновыполнимую цель. Об этой цели написаны тома. И это не только докторские и кандидатские диссертации. Это письма большевиков, письма первых деятелей советской власти, письма десятков, сотен людей, которые оказались причастны к власти. Заметьте, за одним исключением — один человек таких писем не писал. Кто? Сталин. Основной внутренней целью революции была не отмена прежнего государственного строя, а радикальная трансформация мышления людей. Я же вам говорил, объект — самое главное для революции. Народ, а не царская семья, не Зимний дворец и вся эта мифология. Народ. Главной и основной целью была отмена — заметьте, дамы и господа! — не трансформация, а отмена всего прежнего образа жизни. Образ жизни — это образ жизни народа.

Один человек, который идиотски желал революции и восторженно её приветствовал (вы помните этого человека? — Блок), в известной статье в отчаянии писал: «Мы переживаем самую страшную потерю — образа жизни, реального быта». Запаниковал старик. Сначала приветствовал революцию, а потом увидел, что что-то не так. Запаниковал и Алексей Максимович. Но пришёл в себя и в 1932 году написал замечательное письмо, я процитирую начало: «Наш самый страшный враг — не капиталистическое окружение, не остатки белогвардейцев, не шпионы и диверсанты. Наш самый страшный враг — образ жизни этих людей, который должен быть выкорчеван до основания. А если они не захотят, то они будут полностью исключены» — он буквально так подчеркнул — «полностью исключены из нашей новой жизни». Надо вам сказать, есть такие строки у великого гуманиста, на которые бы Геббельс никогда не решился! И он не был циником, он в том, что говорил, был убеждён. Правда, года через два он изменил свою точку зрения, решив, что со шпионами и диверсантами тоже надо бороться путём тотального уничтожения. Но главное — это растоптать быт, который он ненавидел. То есть его ненависть, я хочу взять в кавычки, «к простому реальному русскому человеку, к Ваньке» (он так и говорил — «Ванька») не знала равных. Да Сулла по сравнению с ним был великим гуманистом. То есть это замечательный и очень типичный для русской абсолютной революции рефлекс — полный негативизм и нигилизм по отношению к русскому быту сначала, а потом к любому быту, к любому образу жизни. Не правда ли, это очень интересно? И не есть ли это «негативный предел» политической рефлексии?

Абсолютных революций в истории было не так мало — для людей тех стран, где они происходили, их было более чем достаточно. Их было, скажем, одиннадцать. Все остальные были революциями не на пределе политических рефлексий.

Можно подумать, что эта борьба с образом жизни и с его носителем, объектом — народом, населением, была единственной стороной революций, в отношении которой появлялись стратегические моменты.

И, наконец, последняя черта абсолютной революции. Её демонстративный — не только не скрываемый, а подчёркиваемый — максимализм. То есть «всё или ничего». В этом смысле Гитлер пытался ввести этот принцип только в вопросе о евреях. Гитлер, скажем, говорил, что надо уничтожить всех евреев, в скобках — цыган тоже обязательно. Ну, в конце концов, это максимализм в известных рамках. Но Горький говорил: «Все, кто будут цепляться за старое, будут устранены» — это пример революционного максимализма, от которого Горький стал постепенно вылечиваться только тогда, когда его уже собирались отравить (или это легенда — не настаиваю, не важно). Когда было, помните, «шахтинское дело», дело буржуазных специалистов? Читаем письмо Горького к тогдашнему «советскому Сен-Жюсту»: «Дорогой Генрих» (Ягода. — Прим. ред.) — это народному комиссару внутренних дел, который, по-видимому, отравил своего предшественника Менжинского, — «я с негодованием прочёл о решении Верховного суда по «шахтинскому делу». Только четверо расстреляны — это же безобразие, расстрелять надо было всех». Можете себе представить: писатель-гуманист? Но он не дожил до того времени, когда Ягода был пытан и расстрелян в свою очередь людьми Ежова. И уж, конечно, до того года, когда Ежов был страшно пытан и расстрелян людьми Лаврентия Павловича. Но надо сказать, всё это уже к революции, даже к абсолютной, имело очень далёкое отношение.

Вы знаете, до чего дошёл этот максимализм? В одном письме Робеспьера к девушке, которую он всю жизнь платонически обожал (Робеспьер был врагом физической любви, убеждённым причём; он был вполне здоровым человеком, но убеждённым противником всего этого, согласитесь, дамы и господа, гадкого и противного), он ей писал: «Мой ангел, когда всё это будет уничтожено и станет вчерашним днём, я с тобой навсегда соединюсь». Ведь это же замечательно, плакать хочется от восторга! Это был человек, который плавал в крови. Причём замечательно, что этот максимализм носит не мифологический, а абсолютно интеллектуально проработанный и иногда даже технически разработанный характер. Это не какой-то максимализм древнегреческого мифа, где Кронос пожирает своих детей и где одни небожители устраивают каннибалическую пирушку, пожирая других. Нет, это сознательный и очень чётко отрефлексированный максимализм по формуле «или — или, если нет — то», «если так — то, если не так — это». И этот максимализм воспроизводится идеально — так же как и негативизм и нигилизм — в отношении любого быта, любого образа жизни, чётко воспроизводится на каждом шагу всех одиннадцати случившихся в истории абсолютных революций.

Можно их назвать. При всех оговорках, первая абсолютная революция (я включу сюда и неудавшиеся — это очень важно, ряд из них не удался) — это, конечно, Октавиан Август. Эта революция шла до окончания клана и рода Юлиев — Клавдиев — Друзов и завершилась идеально — на Нероне. Это была первая революционная фаза и установление квазитоталитарных режимов. Они были настоящими по основным признакам, во всяком случае — по признаку всепроникаемости государственной системы. Второй случай — только одна фаза революции не абсолютной) Оливера Кромвеля. Потом он стал крутить назад, но и эта фаза, вы знаете, в кратчайший срок привела к разгрому и могла закончиться уникальным в истории почти полным уничтожением народа Ирландии (знаменитая экспедиция в Ирландию). Но это частично — советую это не брать. Третья — Великая французская революция. Четвёртая — Октябрьская революция. Я не буду говорить о провалившихся попытках. Гитлеровский приход не был абсолютным. Пятая, после большого промежутка, фактически она победила реально только в 1949-м — китайская революция Мао Цзэдуна. Шестая — северокорейская революция. Вьетнам не сделал абсолютной революции, оплошали вьетнамские коммунисты. Седьмая — «Красные кхмеры». Восьмая — Эфиопия. Девятая — попытка (попытка была неосторожной или таланта не хватило у аятоллы Хомейни) в Иране; всё-таки её стоит взять, два года он держал режим абсолютной революции, разрушив правовое государство, но не установив тоталитарное. Десятая — попытка на Кубе: Кастро сделал хорошую революцию, добрую революцию, но не смог её перевести в абсолютную, она осталась на грани перехода в абсолютную. Но этого перехода не произошло, вы знаете, по какой причине — по внешней причине советско-американского конфликта при Хрущёве и Кеннеди в дни кубинского кризиса.

Реплика: В Сантьяго?

О нет! Игрушки! Между прочим, если бы с самого начала с помощью формировавшейся в Сантьяго-де-Чили кубинской гвардии Альенде получил неограниченную власть, они бы немедленно её сделали. Но этот идиот провалил всё славное революционное дело, поссорившись с профсоюзами, а в Чили нельзя с профсоюзами ссориться, у них очень большая власть. Нет. Пиночет — это жалкий абсолютист.

Дамы и господа! Завершая эту маленькую лекцию о революции, я хочу заметить, что абсолютная революция — это очень трудное для понимания понятие и категория политической философии, в которой она фигурирует как центр и фокус наблюдаемой политической рефлексии. Почему? Я думаю, что самым важным здесь является то, что как элемент политической рефлексии революция наблюдается в порядке трансформации последней. Ведь революция — это трансформативный процесс. Отметим крайне сложное отношение этого феномена ко времени (переходя от одной революции к другой и говоря об абсолютной революции, мы очень часто переходим от одного времени к другому — то ли речь идёт об одном годе, то ли речь идёт об одном веке, то ли речь идёт иногда об одном часе), его темпоральная зыбкость чрезвычайно трудна для нашего понимания, потому что нам надо пристроиться и подстроиться в нашем мышлении к темпу этого феномена и хоть сколько-нибудь редуцировать для нашего понимания его разнообразие. И, конечно, особенно трудно нам осознавать революцию сейчас, когда фактически политическая рефлексия является одновременно рефлексией над многими не имеющими никакого отношения к политике вещами. Я думаю, что Маркс не смог бы сейчас написать одну из самых лучших своих работ (кроме первого тома «Капитала», почти гениального) — «Введение к критике политической экономии». Ему пришлось бы где-то приспособиться к зыбкости и универсальности не в положительном смысле, а в чисто описательном, нашей политической рефлексии.

Вопрос: Почему вы ни разу не употребили термин «элита» и ни разу не сказали о революции как о смене элиты?

Я не счёл нужным говорить об этом, потому что для меня смена элиты — это важный, но, говоря контекстуально о конкретных революциях, всё ж таки никак не первый признак абсолютной революции. Не только смена элит, но и отмена данной элиты. Помните, я говорил: от отмены русского образа жизни к отмене образа жизни вообще. Также и в Риме мы видим, как сначала Тиберий стал очень прилежно и аккуратно вырезать римскую элиту, но очень скоро, при Нероне, это уже вполне завершилось в твёрдом намерении исключить из общества феномен элиты вообще.

Вопрос: На ваш взгляд, имеет ли смысл вводить понятие «народ», если он так неопределёнен?

Нет, я не настаиваю. Знаете, очень забавно, что такой абсолютный тоталитарист, как покойный Мао Цзэдун, не любил этого термина, вспомним, что «Поднебесная» в классической китайской традиции — это страна, а не народ. Гитлер без него не мог прожить и дня. Сталин предпочёл бы его вообще никогда не употреблять, но был вынужден.

Вопрос: Что более характерно для абсолютной революции — ставка на историческую истину или на субъективную добродетель?

Я думаю, что если говорить о древнеримских претоталитаристах, то, конечно, речь шла прежде всего об опоре на традицию. Если вы почитаете письма Робеспьера — более того, даже Ленина! — трудно поверить, но субъективная добродетель, пусть партийная, играла огромную роль. Ответ на этот вопрос будет зависеть от нашего движения в истории, от сегодняшнего дня к одной из одиннадцати абсолютных революций, которые я сегодня пересчитал, хотя, может быть, их десять, а может быть, окажется и двенадцать. Но это не так уж важно.

Вопрос: Скажите, пожалуйста, в вашей концепции, которую вы изложили, исторический материал какую играет роль? Потому что, в принципе, проинтерпретировать многие из примеров, которые вы приводили, можно по-другому. Можно ли перечислить в конце ту систему понятий, которые у вас связаны с революцией?

Вы знаете, я исхожу только из абсолютного примата двух понятий, имеющих значение для абсолютной революции. Это, естественно, политическая власть и государство, с которых я начал. Для меня описание ни одной революции невозможно без стартовой площадки, в которой чётко установлена политическая власть. Притом (хорошо, что вы меня об этом спросили!), конечно, если брать историю, то, разумеется, нет никакого сомнения, что идея политической власти была основной идеей генезиса политики и политического мышления, и только потом — государства как пространства реализации политики. Когда гениальный этнограф и социолог Максим Ковалевский пытался дать схему описания первобытного общества, он всё время подчёркивал: ещё не государство, но уже политическая власть в её элементарном феноменологическом понимании, которое я изложил — с чужих слов, разумеется.

Вопрос: Возможна ли, по-вашему, радикальная смена и отмена быта без политических составляющих? То есть смена быта надстраивается над политическими изменениями или наоборот?

Отвечаю. Абсолютно невозможна. А что касается того, что над чем надстраивается, я бы тут даже не стал заниматься временем — что сначала, а что потом. Я бы сказал так: в своей феноменологии смена быта и политический акт или серия актов, не обязательно революционных, в каком-то смысле синхронны. Я-то убеждён, что любая смена образа жизни есть феномен политический par excellence.

Вопрос: И реформация тоже?

Если вы имеете в виду лютеровскую реформацию в Германии и её прецеденты в Англии, Моравии и так далее, то нам придётся возвратиться к очень исторически сложным вещам. Мы могли бы сказать очень робко, с оговорками, что реформация может рассматриваться синхронно с теми политическими напряжениями, которые ждали своего разрешения в пределах Европы и, конечно, прежде всего — империи (уже поздней — Священной Римской империи германской нации). Прежде всего, конечно, следует говорить о напряжении между уже явно отжившим способом политической рефлексии и только ещё формирующимся и не нашедшим своего рефлективного политического осознания новым этосом капитализма. Реформация — это вообще корневое событие всей европейской и мировой истории, вместе с теми изменениями, которые происходили в Германии с начали XVII века и обрели свою кристаллизацию в Тридцатилетней войне. Я думаю, что восприятие Тридцатилетней войны, выводы из Тридцатилетней войны сами были уже затянувшейся рефлексией на лютеровскую и кальвиновскую реформацию. В этих вы водах уже содержалась формулировка не только политической, но и культурной парадигмы эпохи Просвещения.

Вопрос: Идеи абсолютного государства и абсолютной революции — это идеи вчерашнего дня или сегодня тоже?

Это очень трудный вопрос. Эти идеи обречены, но они живут. Есть идеи, которые были обречены едва ли не сто лет назад, а тем не менее живут и сегодня. Они живут в каких-то квазиидеологических проработках. Но они, в общем, умирают. Возьмём идею универсального или, простите за неприличное слово, глобального компромисса: «обо всём же можно договорится, господа». И при этом кто-то диктует данной стране, Танзании, Ирландии: «Господа, если вы будете продолжать революцию и не договоритесь, то мы вам перестанем оказывать денежную помощь». Но ведь это всё несерьёзно, это все затянувшийся детский сад. Разумеется, и абсолютная революция, и абсолютное государство живут, они безумно живучи в нас, и когда-нибудь ещё и то и другое может отомстить за поругание. Относитесь чрезвычайно осторожно к историческим интерпретациям. Ведь те продвинутые московские интеллектуалы, которые утверждают, что Октябрьская революция была военным переворотом, и которые прозевали реальную, хотя и не абсолютную, горбачёвскую революцию, они ведь до сих пор не поняли, что фашизм и сталинизм, которые они, во-первых, не зная материала, отождествляют, а во-вторых, панически боятся — они историчны! Никогда не будет «нового» сталинизма, что вовсе не помешает абсолютной революции случиться и установить тоталитаризм. Он не будет ни фашистского, ни сталинистского образца, надо ждать появления новых форм и абсолютного государства, и тоталитарного государства, новых исторических форм. Но не надо торопиться в панике. Ведь большинство интеллектуалов изменяют формы и направление своей политической рефлексии, только когда они чего-то смертельно испугались, это нормально. В обычном же порядке они вообще не рефлектируют.

Вопрос: Петровский сюжет вы бы как-то соотнесли с революцией?

Это очень сложно. Я плохо знаю историю этого периода. Скорее я бы сказал, что он слишком входит в типологию тех сюжетов, совсем не революционных, которые имели место в истории других стран примерно в то же самое время. Тогда, вы знаете, мы должны и великого Людовика XIV назвать, старшего современника Петра. Я бы сказал более точно, но повторяю — я не историк. Я просто люблю историю, а это ещё не означает, что я её знаю. Я бы сказал, что главный эффект царствования Петра был на самом деле «послеэффект». Он был почти через четверть века проработан в мыслях современников следующего поколения, его трансформирующая сила была сильно преувеличена, по очень простой причине: потому что люди Петра, люди, которые были эпохой Петра (в конце концов, два поколения, меньше даже) были отделены от допетровской культуры. А когда вы читаете старообрядческие хроники, у вас совершенно другая картина возникает, типичная картина позднефеодальной России. И, в общем, я думаю, что если вы спросите об этом не у меня, а у человека, который знал это божественно, — у Ключевского, тот бы сказал, что он в этом вопросе занимает компромиссную позицию; он её и занял. Всё это — не более чем ещё один возможный опыт философствования об основных понятиях, употребляемых в нынешней политической рефлексии. Разумеется, декларированная в самом начале редукция политики к политической рефлексии является рискованной методологической гипотезой, но — посмотрим, ведь может и получится что-нибудь интересное в ходе проблематизации категорий и терминов нашего политического языка. И последнее, маленькая этическая сверхзадача. Сама попытка такого рода философствования, а вдруг она поможет в борьбе с самой отупляющей идеей современности, идеей комфорта, пусть минимального, но любой ценой, комфорта, выдаваемого за высшее благо, словом — с идеей абсолютного экзистенциального гедонизма. Эта идея (в любой её форме, политической, экономической, этической, генетической, наконец) вновь и вновь возвращает наше мышление в тупик антропоцентризма.

Большое спасибо, дамы и господа, ещё раз за ваше терпение, внимание и, я надеюсь, снисходительность.

27 февраля 2006 года, Бизнес-центр «Александр Хаус», конференц-зал «Европа».