План лекции:
| |
Абсолютное государство. Часть I:«Эпос о Гильгамеше», феномен стены. — Проблематизация политической власти. — Идеал сильного государства. — Абсолютное государство как идея. — Создание империи. Антитезы абсолютного государства: 1. Интенсивность («политика — это всё»), 2. Экстенсивность — абсолютизм и тоталитаризм (Адольф Гитлер и Сталин). — Перечисление тоталитарных режимов. Абсолютное государство. Часть II:Нейтрализм абсолютного государства. — Компетентность, эксперты. — Нейтрализация личности. — Единовластие как символ абсолютного государства. — Трансисторичность лидера. Тоталитаризм как начало проблематизации абсолютного государства. — Семья как материал политической рефлексии. — Баланс экстенсивности и интенсивности. — Война. — О народе. | |
Абсолютное государство. Часть IВ начале лекции вернёмся к политической власти, хотя тема лекции сегодня — государство. Умоляю вас, никогда эти две вещи не путайте, они составляют разные измерения политической рефлексии. И хочу сделать одну банальную оговорку: не только абстрактные понятия, которыми мы пользуемся в политической рефлексии (такие как политическая власть, абсолютное государство), но сам феномен политической рефлексии — вещь историческая. То есть если вы меня спросите, не вечная ли она, эта политическая рефлексия, о которой я долдоню, то я скажу: «Нет, она историческая, мы имеем дело с историей». Поэтому, если вы меня спросите: «А не имеем ли мы дело с И последнее, что напоминаю: я говорю о политической рефлексии из сегодняшнего мира, из этого момента, и ничто другое меня не интересует. И Мой коллега из лондонского колледжа только недавно наконец восстановил древнейшую версию «Эпоса о Гильгамеше», все зубы себе на этом проел. Сейчас вы можете купить прекрасную книгу со старым русским переводом, который сделал ещё Николай Степанович Гумилёв со своим другом, великим русским востоковедом Шелейко (с комментариями, со словарём). Я уже человек двадцать интеллигентов спрашивал — разумеется, никто не читает. Люди же читают в основном всякую ерунду собачью! А знаете, ведь это всё правильно, я зря ругаюсь. Во все века и во всех странах надо было тыкать: «Смотри, какая книжка вышла». И вот мы берём в руки древнейший эпос, который был отчасти историческим эпосом, — «Эпос о Гильгамеше». Юный Гильгамеш был властелином города Урука, одного из самых древних городов мира: по сравнению с этим городом древний Вавилон был новым, Да и сама эта моя лекция — политический феномен, неужели непонятно? То есть неизбежно затрагивающий вопросы онтологии власти и нашего политического бытия. Размытляя о политических феноменах как о феноменах политической рефлексии, мы, конечно, интеллектуально участвуем в политике. И тут интересный момент политической рефлексии, Гильгамеш уже понимал, что политическая власть имеет два направления: одно — разбираться со своими дружинниками и со своими жрецами и совсем другое — разбираться с соседями. Между прочим, большинство городов и селений этой части мира не были обнесены стенами. А вы знаете, почему? Не было нужды. А некоторые продолжали оставаться бесстенными тысячелетия. Здесь стена — это эпифеномен политической культуры. Так же как другим эпифеноменом другой великой политической культуры, но на две тысячи лет позже, была Великая Китайская стена, но уже построенная (когда Китай начинал её строить, была совершенно чёткая политическая цель — защищаться от северных варваров, в Уруке такой цели не было, здесь мы имеем дело с тем, что некоторые учёные называют «протополисом»). Надо сказать, что и большинство древнеегипетских городов не знали стен. Я специально сказал о стене как о феномене, связанном с определённой исторической фазой политической рефлексии. Теперь последний раз вернёмся к концу моей прошлой лекции, когда я только начинал объяснять это странное омерзительное слово (потому что я предпочитаю всю жизнь обходиться нормальным русским языком, а не языком, искалеченным учёными и политиками) — «проблематизация». Ничего, это мы вынесем, вытянем на себе. И тогда я пытался вам объяснить, что проблематизация связана не с компрометацией политической власти, не с Вообще не надо стыдиться никаких слов, они достаточно плохи сами по себе. А может быть, мы просто непоправимо старомодны? (Представьте себе, мы можем прекрасно жить с тем, что Все государственные учреждения — тупые. Никогда не считайте, что есть Есть несколько альтернатив, я укажу только на одну. Её решил заприходовать первым, конечно, Государственный департамент, там есть, вы знаете, специальные люди, которые ловят всё такое. Альтернатива такая: что может явиться понятием, замещающим политическую власть? Политическое влияние. Оказывается, можно Один из самых, я бы сказал, тяжёлых элементов наследства прежних политических ситуаций в России, которые Россия не может изжить, — это идея, связанная с абсолютным государством: идея абсолютной централизации, «чтобы всё было в Москве». Итак, на ходу небрежно проблематизировав политическую власть, перехожу к государству. Государство — это совершенно особое состояние политической рефлексии, которое, оказывается, даёт и давало гораздо более сильный мыслительный эффект, чем власть. Почему, собственно, вдруг появились десятки, сотни поколений людей с мышлением типа: «Ну да, власть приходит и уходит, но приходит и уходит она в государстве». Вы думаете, государство сделал юный распутник Гильгамеш, огородив сферу политической власти? Нет. Оно сделано прежде всего в нашем мышлении, как Противопоставление Европы и Азии, Запада и Востока — один из самых ярких случаев человеческого идиотизма. Как можно противопоставлять Запад Востоку, когда две культуры (я беру на выбор), древнеиндийская и древнекитайская, отличались друг от друга гораздо сильнее, чем вместе взятые от британской? Этот идиотизм нашёл своё идеальное дополнение в совершенно шизофреническом делении мира на третий, развивающийся, четырёхсполовинный без дробей тут не обойдёшься) — это один из последних всплесков международного бюрократического мышления. А тут ещё «Большая восьмёрка» — символ европейской политической иллюзии. Вы понимаете, что это средство околпачить среднего человека? Он верит во всё, что обозначено словами, потому что он не рефлектирует. В этом смысле политическая власть — в мышлении — может выступать как первичная. Это началось гораздо раньше XIX века, это началось с одной из ранних форм нашего европейского государства, не китайского и не ближневосточного. Мы должны подняться хоть на минимальный уровень рефлексии и понимать, что когда человек говорит «весь мир хочет» — то он либо жульничает за большие деньги, либо человек честный, но смертельно невежественный. Даже замечательный английский поэт Редьярд Киплинг, который написал стихи: «Да, Запад есть Запад, Восток есть Восток. И пока светят луна и звезды, они останутся Западом и Востоком». Но тут же говорит: «Но есть рубеж, на котором Запад встречается с Востоком, и они — одно. Когда сильный с сильным лицом к лицу у края земли встают». Значит, всегда была сфера, где не было никакого ни Запада, ни Востока — это сфера силы и сфера ума. Приведу один пример, что один раз сделало такое сильное государство, которое мы ассоциируем не только с Периклом, Алкивиадом и Аристидом, Гегель говорил, когда его назначили министром просвещения: «Я выражаю себя через свою философию где угодно, за какие угодно деньги и перед кем угодно, потому что это — моё личное дело». А мы все околпачиваем себя, вновь и вновь ссылаясь на суммарные абстрактные категории — народ, общество, «всё прогрессивное человечество» (последний всплеск политического идиотизма — глобализм). Но начинается постепенный возврат к приоритету индивида, который думает. Вы можете спросить: а если он не думает? А Здесь необходима историческая справка, давайте перейдём к культурному и политическому преемнику Древней Греции — Древнему Риму. Как себя формулировало древнеримское государство? Обычно это было закодировано в такой аббревиатуре: SPQR («Senatus Populus Que Romanus») — «Сенат и народ римский». То есть Сенат и народ были абсолютно равнозначны в этой формуле. Когда произошло восстание Спартака и подавление его Крассом, Красе сказал: «Я не стану врать, что я разгромил Спартака не для самовозвышения, я не стану врать, что, несмотря на то что я человек небедный, — а он был очень небедный человек, — я также рассчитывал, разгромив Спартака, несколько поправить и свои денежные дела, но я это сделал ради государства, ради Сената и народа римского», — не врать же нельзя, но в Риме был неписаный закон: перед своими не врать, они же тебя знают. Историки-марксисты в сталинское время уверяли меня на лекциях по истории, что у Спартака не было ясно выраженной политической программы. Между прочим, дамы и господа, мы все смеёмся, слыша этот бред, но в этом бреде есть и правда. У него не было политической программы, Была там и ещё одна страшная вещь, которая при сталинизме буквально повторилась, — знаменитые проскрипции. Почти всегда, когда убивали патриция, убивали всех его рабов. Это значит — не только прикончить старого идиота-большевика, наркома здравоохранения, скажем, но и всех секретарей и секретарш и даже, как мне рассказывал один человек, который чудом остался жив, охранников в министерстве тоже. То есть воспроизводится стереотип. И тут дело уже не только в политической власти. Тут появляется новая всепокрывающая концепция государства — Римская республика. Сулла сказал позднее Цицерону: «Ну И ему пришлось (уже мёртвому) ждать, пока пришёл человек, произведший первую революцию в Риме, революцию реальную, — Гай Юлий Цезарь. Кстати, сами римские историки называли это революцией. И приближалась эра нового типа государства, когда впервые в мировой истории было создано абсолютное государство, почти тоталитарное государство. Вы можете не верить, тогда купите Тацита; даже старый русский перевод был неплох. Мы все очень любим величие по нашей собственной умственной ничтожности: «великое государство», «самое сильное государство». Вы думаете, что это в гитлеровской Германии началось или и сталинской России? Это началось очень давно. Теперь — что такое абсолютное государство? Это идея. Его из камня не построишь, из железа не выкуешь, его даже не сложишь из письменных столов, за которыми сидят люди, которые всё ещё правят государствами, пока государство не проблематизировано и не прекратило своё существование в политической рефлексии. Что такое абсолютное государство? Ради бога, не думайте, что абсолютное государство обязательно должно заниматься истреблением своих подданных. Мы слишком к этому привыкли, более того, полностью с этим примирились во имя величия абсолютного государства. Появилось в Риме государство, которое больше не называлось «республикой». А как оно называлось со времени Октавиана Августа? Империя. Это уже был не Рим, а это уже было гигантское пространство, в которое было заключено около 70 народов. И, кстати, Сулла боялся такой империи, он говорил: «Когда не будет республики, что тогда будет римлянин?» А ведь каждый умный император знает, что империя — это конец национализму, а не начало его. Какой может быть национализм в Лондоне XIX века, когда англичане покорили полмира? Люди с разных концов света приезжали в Лондон, основывали в Лондоне банки, предприятия, скупали землю. И тогда ещё великий английский политик, который возложил корону императрицы Индии на чело королевы Виктории, Дизраэли, сказал не своему политическому врагу Гладстону, а записал в дневнике: «Сегодня предел моей жизни, предел моей славы. Я присутствовал при создании новой империи, Британской империи». Нормально, да? Совершенно аналогично тому, как в 1872 году себя объявила империей Германия. Отто фон Бисмарк записал в своём дневнике: «Теперь появляется третья после Британской и Русской, самая могущественная империя мира, Германская». Я все сравниваю с Древними Римлянами; вы знаете, никогда не бойтесь параллелей. Записав это, Дизраэли написал: «Вышел на улицу, оглянулся — и что я вижу? Безумное богатство и роскошь. Детская проституция, голод, нищета, низость в моей великой стране». Согласитесь, редко бывают такие премьеры. И дальше написал (он был романтик неисправимый; это он сказал, вернувшись с приёма, где он был сделан герцогом, наследным лордом): «Я проклинаю всё это и самого себя». В После пространства Римской республики появилось пространство Римской империи, прототипа первого абсолютного государства (и отчасти это — предел абсолюта, тоталитарного государства): государство Октавиана Августа. Ну что же, человек из хорошего рода, я бы сказал, Юлиев клан, с гигантской роднёй, приёмыш Цезаря. Правда, он убил, когда пришло время, всех, кто помог ему прийти к власти, под разными предлогами. Но не в этом абсолютность государства. А в том, что абсолютное государство является — в особенности на пределе перехода в тоталитарное — организмом, который не исключает ни одного члена, живущего на данной территории, из сферы — возвращаемся! — абсолютной политической власти. И тогда мы видим: едет в ссылку Овидий. Вспомните Пушкина: «Назон, за что страдальцем кончил он свой век блестящий и мятежный в Молдавии, в глуши степей, вдали Италии своей». Каким образом, ведь Овидий человек сенаторского рода, блестящий поэт, которого очень любил Цезарь, за что он его отправил в ссылку? За аморализм и фривольность в литературе. Это, кстати, первый случай в мировой истории. Ну какое дело императору, что Различные типы абсолютного государства пересекаются только в Я говорю сейчас о сталинизме. Заметьте, дамы и господа, Сталин писал очень скупо, а говорил ещё более скупо. Это был немногословный человек в отличие от Гитлера, который мог говорить часами. Сталин не любил говорить с людьми — ни с друзьями, ни с врагами; больше слушал, вставляя редкие замечания. И Но при этом он ведь являлся единственным субъектом политической рефлексии. То есть «Всё это — политика, но политика — это не вашего ума дело». То есть политика как бы делится на две политики. Политическое мышление объективируется этим человеком как антитеза субъекта объекту. Субъект — это государство, объект — это народ. И самый, можно сказать, бессмысленный лозунг: если ты не доработал свой рабочий день, то ты контрреволюционер, ты политический противник — получает свой смысл в смысле этой антитезы. И ты не понимаешь, что то, что ты ушёл с работы на час раньше, это политическая акция. Тебе вообще и не положено это понимать, но главное, что я это понимаю. А вот ты — слушай, что тебе говорят. И это очень чётко проходит по опубликованным партийным документам Теперь вторая антитеза. Абсолютное государство является абсолютным как интенсивно, так и экстенсивно. То есть оно абсолютно и внутри себя (ничто не может выйти из его сферы внутри этого государства — это интенсивное измерение абсолютного государства), но оно и абсолютно экстенсивно. А именно: оно себя мыслит (это метафора) не только как образец государства в мире, но и как единственное реальное государство. Откуда Сталин взял эту мысль? От Гегеля через марксизм. Сталин был человеком, очень упорно читающим, в отличие от Адольфа Гитлера, который ни к черту ничего не читал. Ну разве что Чемберлена да всяких глупых генералов патриотических. В общем, Гитлер был человеком отменно невежественным. Поэтому, когда он, сидя в тюрьме, пригласил двух своих друзей помогать писать «Майн Кампф», он сам говорил Гессу: «Ты помни, что ты знаешь факты, Сталин никогда не позволил бы Вы можете себе представить, чтобы Гитлер вызвал поэта, который — представим — начал шататься и проклял фашизм, и чтобы Гитлер этому ужаснулся: «А какое мне дело, пусть пишет свои дурацкие стихи». Это ведь невозможно для тоталитарного государства. Тоталитарному государству есть дело до всего, поэтому Август Октавиан посылает за аморализм поэта Овидия в ссылку в Молдавию. Этот момент тоталитаризма чётко прослеживается на Августе Октавиане, Тиберии и Калигуле, но Тиберий и Калигула — это уже были дегенераты полные. В то время как Октавиан Август был ещё талантливый человек. Здесь интересен второй момент тоталитаризма, на котором настаивает замечательный английский историк, ныне лорд Тревор-Ропер, который издал известную книгу «Последние дни Третьего рейха», он Гитлером занимался полжизни. И он приходит к замечательному выводу: «Слушайте, когда я сравниваю то, что говорили и писали приспешники Сталина и он сам, — это же царство чистого интеллекта по сравнению с Гитлером». Как вам это нравится? А это точно так и было. Потому что с точки зрения гитлеровского абсолютизма, а не тоталитаризма, это ни к черту никому не нужно: Я знаю этих людей. А Шпеер ему говорил: Мой фюрер, но они же двух предложений в немецком языке вместе связать не могут. Гитлер говорил: Они — мои верные слуги. Политическая рефлексия тоталитаризма по преимуществу должна быть интеллектуальной. Более того, когда я читал (а они сейчас опубликованы) сталинские заметки на полях разных читанных им книг — он же был чистым интеллектуалом! То есть иногда говорил Слушайте, умоляю вас — занимайтесь историей XX века. Тацита потом будете читать. Или лучше так: прочтите Тацита и садитесь за историю XX века, или вы не поймёте ни одной минуты в XXI веке. А возьмите великих вождей тоталитарных государств. Сколько, Гитлер любил народ, но ненавидел посредников между собой и народом. Тревор-Ропер подсчитывает, сколько человек из партийной элиты убил Сталин и сколько человек из своего окружения убил Гитлер: Гитлер совершил одно частичное избиение своего прежнего окружения, он убил главарей штурмовиков — знаменитая «ночь длинных ножей». Да, он убил, не путайтесь, 867 человек. Вы скажете, мало? Для тогдашней Германии это было очень много. Сталин за четыре года истребил 98 процентов прежней верхушки партии. Почему убивал Гитлер? Потому что эти люди мешали его прямой связи с народом. Они были сами популистами. На самом деле популизм он презирал так же, как и Сталин. Но это были два совершенно разных ответа на популизм. И с тех пор он не убил ни одного человека. Большинство штурмовиков остались в живых. Хотя он убил верхушку в одну ночь, очень квалифицированно. Вопрос: А покушение в 1944 году? Вы знаете, я читал самое подробное описание покушения 1944 года. Ведь вообще на вождей тоталитарного государства покушаются чрезвычайно редко. Как правило, вообще не покушаются. Потому что это в рядовой политической рефлексии непредставимо. И я помню, как мой старый друг, с которым мы не сходились вообще ни в одном пункте, но тем не менее любили друг друга всю жизнь, Георгий Петрович Щедровицкий, говорил: «Кретины военные, да они же могли Сталину свернуть шею в пять минут». А кто их сделал? Он же мог их всех убить уже в начале Я посмотрел этот фильм — милый, честный, сентиментальный и божественно бездумный — «Московская сага», где дан внешний срез, а все проблемы аккуратно засыпаны. Вы помните, там всё начинается с убийства Фрунзе. Главным военным союзником Сталина в приходе к полной власти был Фрунзе. Получил своё? Получил, нормально. Не интересно, это уже дело историков. Тут важен только принцип отношений: народ, который, с одной стороны, абсолютно заполитизирован, Вернёмся к перечислению тоталитарных режимов. Значит, первый — ленинский, который уже содержал в самом начале готовые структуры тоталитарного государства. Ведь слова такого не было! А всё было великолепно продумано. Второй приход тоталитаризма к власти где? Дамы и господа, почему мне никто не поможет? Реплика: В Китае. В Китае, конечно. Запомните, тоталитаризм всегда возникает уже готовым — в головах. В чьих головах? Лидера, вождя. Тоталитаризм не может возникнуть экспромтом, как Что было третьим случаем? Третьим случаем была Северная Корея. До сих пор она здравствует, правда, народ там подыхает постепенно, но это не важно — это ещё никого и никогда не останавливало. Затем четвёртый случай, страшный — кратковременное существование тоталитарного режима в Эфиопии. Ужас там царил совершенно неописуемый, кто интересуется Эфиопией? Какой пятый случай? Реплика: Югославия? Это вторично. Реплика: Албания? Это тоже. Тито — типичный абсолютист, не тоталитарист. Пятый случай, это самый страшный — Камбоджа, где Пол Пот просто уничтожил в Вопрос: А какие ещё были попытки установления тоталитаризма? Была попытка установления тоталитарного режима уже тогда начавшим впадать в старческое слабоумие уродом Сукарно в Индонезии. И ещё одна неудачная попытка, это наш общий друг Фидель Кастро. Я говорил с моими кубинскими приятелями, и они со мной согласились, что тоталитарной программы во время кубинской революции у него не было. Он хотел захватить власть и установить режим абсолютного государства. Не тоталитарист по природе. А вот если бы его друг Че Гевара захватил власть — вот тут была бы новая Камбоджа. Вопрос: А Пиночет? Ну что вы! Пиночет — это типичный буржуазный абсолютист, который не хотел вообще ни во что вмешиваться, просто держать власть в своих руках. Мы, кроме того, забываем, кто фактически привёл к власти Пиночета. Вы помните? Потому что этот замечательный, как я его называю, коммунист-идеалист, доктор Альенде восстановил против себя профсоюзы. А в Чили профсоюзы были очень сильными. А кого ещё поддерживали активно профсоюзы? Гитлера, не так ли? А страна, где ещё надо договариваться с профсоюзами — разве она может стать тоталитарной? Нет, это уже всё. Ленин разве договаривался с ВИКЖЕЛем (Всероссийский исполком железнодорожников. — Вопрос: Если бы вместо Сталина пришёл к власти Троцкий, был бы тоталитаризм? Думаю, что Вопрос: Чем тоталитарное государство отличается от абсолютного? Это предельный случай абсолютного государства. Оно отличается абсолютной объективацией политической рефлексии в субъекте государства, абсолютной политизацией населения, другой стороной которой является абсолютная его деполитизация. «Всё, что вы делаете, — это политика, но это моего ума дело, а не вашего». Абсолютное государство может иметь варианты и версии, в то время как тоталитарное государство не признает вариантов и версий в самом себе. Отсюда главная проблема мышления Иосифа Виссарионовича (он с ней справлялся отлично) — каким образом переформулировать программу сегодняшнего дня. Великое мастерство — переформулирование программы сегодняшнего дня, как если бы он это говорил точь- Оказывается, что материалов, относящихся к политической стратегии, почти нет. Во всяком случае, их (сейчас публикуются архивы) никто из историков не заметил, все — тактика. То есть найти в решениях раннего Политбюро действительно стратегический документ очень трудно. Вопрос: А что вместо стратегии — хитрость? Простите, я не стал бы сводить стратегию к хитрости. Это тактика может быть хитростью. В стратегии — ни в политической, ни в военной — вы хитростью не обойдётесь. Как режим политической рефлексии, мышления, любой тоталитарный режим по природе своей антистратегичен: сначала надо убить этих, потом убить тех, наступать там, отступать здесь. Ведь на Вопрос: А пятилетки — это не стратегия? Я вижу, что я плохой лектор! Планы пятилеток, планы экономического развития никакого отношения к экономике не имеют. Это были чисто политические планы, Вопрос: А «догоним и перегоним Америку» — разве не стратегия? Ну согласитесь, это не стратегия, это кукольный театр! Единственный раз, когда он почувствовал, что пахнет жареным — помните, карибский кризис, кубинский кризис, — он спросил у адмирала Горшкова: «На сколько хватит мощи советского флота, чтобы удерживать кубинские коммуникации?» Это я слышал практически из первых уст. Говорят, что Горшков повалился на колени и заплакал. А, кстати, он был прекрасный руководитель флота, и он любил флот. Он сказал: Никита Сергеевич, ни на сколько не хватит. Как ни на сколько? Я прикидываю со своим начальником штаба, что весь неподводный флот американцы уничтожат за два дня, подводный — может быть, за три. Горшков просто смертельно испугался, и поверьте — не за себя. Он же любил свои корабли, своих моряков, из них ни одному было бы не остаться в живых. А Никита Сергеевич на слезы реагировал. Слушайте, это стратегия, Спасибо, до следующей встречи. Мне доставило большое удовольствие с вами разговаривать. 18 февраля 2006 года, Бизнес-центр «Александр Хаус», Абсолютное государство. Часть IIДамы и господа! Абсолютное государство, мыслимым пределом которого является государство тоталитарное, представляется нам, — и это правильно, — как понятие политической рефлексии. Оно представляется нам Я вам уже, дамы и господа, надоел римскими и греческими параллелями. Но обратимся к следующему и не разобранному нами моменту абсолютного государства. Дело в том, что идея абсолютного государства, с которой мы с вами родились, в принципе нейтральна. Или, как сказал один великий абсолютный государственник, «мелочами не занимаемся». Но ведь что самое замечательное: на Что значит нейтрализм абсолютного государства? Это его безразличие, по существу, к формам его самого Вы знаете, что требовалось от римского императора? Две вещи, только две. Первая: он должен был уметь воевать, то есть он должен быть талантливым военачальником. И второе: он должен был обязательно уметь говорить. А вы знаете, что даже в период наибольшего, уже загнивающего имперского тоталитаризма не было императора, даже такого выродка, как Нерон, который бы не мог выступить адвокатом в суде. И ведь они очень часто выступали! Хотя Нерон прекрасно знал, что, шевельнув мизинцем, он мог уничтожить в один день всех судей и адвокатов. Тем не менее существовал ещё некоторый метафизический престиж. И если бы язык этих императоров был таким же, как практически у всех руководителей великих держав сегодня, то над ними бы издевался весь Рим. Они были обязаны говорить, и их учили греки-учителя — с детства. И тут появляется частная, но очень интересная категория, которую бы И вот Октавиан Август послал одного, я бы сказал, эксперта (конечно, своего друга, но человека талантливого, заметьте) — Вара в Германию. С Варом случилась пренеприятнейшая история: он погубил армию. Это было страшное поражение римлян. Как вы знаете, по Светонию, Октавиан рыдал, в истерике бился о стены своей комнаты и кричал: «Вар, отдай мне назад мои легионы». Вар погубил три лучших римских легиона. То есть, на языке Второй мировой войны, погубил три корпуса, погубил фронт. Погубил войско, армию по тому времени. Естественно, Вар закололся мечом. Глупая фраза, вульгарная, никогда её не повторяйте — «Времена были не те». Это мы были не те, люди были не те! Времена — это функция от мышления, а не мышление — функция от времени. Когда мы говорим: вот так я поступал, такое уж было время, мы себя самих репрезентируем как бездумных жалких идиотов. Времени нет, мы есть! Мы другие — время другое. Оставим Вара, перейдём в поздние Здесь мы имеем дело с критической политической ситуацией. Каким образом определить критическую политическую ситуацию? Это когда политическая рефлексия абсолютного государства подходит к тому рубежу, который один замечательный военный историк сегодняшнего дня (но он уже очень пожилой человек) называет рубежом неэффективности. То есть исполнителям уже совершенно ясно, что всё, что последует затем, не даст эффекта. Что же делать в этой ситуации? Вердикт Тацита почти равен вердикту Сталина: очень просто — надо взять на это дело совсем других людей. И Тацит считал: ну раз у тех ничего не получается — значит, надо их немедленно отправить на их виллы, в отставку, пусть занимаются сельским хозяйством. У Сталина была другая идея: отправить их в другое место, но в данном случае это непринципиально (помните, тоталитарное государство нейтрализует человеческую сторону — это очень важно). Поскольку государство является само универсальным нейтрализатором и где спонтанно, где не спонтанно избавляется от неугодных ему людей, но это ходовая фраза, на самом деле это глубже. Кстати, заметьте, как и Август Октавиан, Сталин не расстрелял ни одного полностью провалившегося генерала или маршала, ведь это очень интересно. Ни одного. Ну бедного генерала Павлова расстреляли, потому что тот не то с женой, не то с любовницей уехал Уже под конец жизни — извините за повторяющуюся параллель — Октавиан пришёл в ужас. Потому что он был из той семьи, где люди были ответственными за Римскую республику. Он же единовластный властитель Рима. И Римская республика уже давно растоптана его приёмным отцом, и им, и его страшной женой, и сонмом племянников, свояков. Но родился то он ещё с чувством ответственности за государство, которое называлось Римской республикой, а не империей. И вот он почувствовал себя в адском вакууме: вокруг ни одной личности, то есть ни одного подданного, отличного от другого. Хоть я его и не люблю, но это был настоящий философ — Георг Фридрих Вильгельм Гегель — он комментировал древнеримскую историю как уже осознанную борьбу за признание одного человека другим. И на этом осознании покоился и периодически отдыхал — простите за вульгаризацию — гегелевский Абсолютный Дух. Вот здесь мы переходим к решающему моменту абсолютного государства (в политической рефлексии абсолютного государства мы всё родились и остаёмся до сих пор) на его переходе — заметьте, не историческом, а эпистомологическом переходе — к государству тоталитарному. Последнее не только безразлично к конкретным формам государственной власти (или политической власти), но оно перестаёт себя отождествлять с этой политической властью. Оно становится не Слушайте, вы можете себе представить: такой полный политический недоносок, как император Домициан, младший сын Веспасиана (который никогда не был недоноском, а был умнейшим человеком), говорил: но ведь «Я — государство римское», предвосхищая этим Людовика, который сказал: «Государство — это я», хотя иногда, как говорят его биографы, сам очень сильно в этом сомневался. Домициан был выродком полным и ни в чём не сомневался (кстати, именно это — один из признаков выродка). И это вытеснение из сознания всего, Я не историк, знаю историю омерзительно плохо без всякого кокетства вам говорю). Ну знаю Я все ждал, что Здесь кончается почти современная история и начинается чистая политическая философия. Абсолютное государство, поскольку оно абсолютное, ищет свою репрезентацию в одном и едином. Онтология единичности должна манифестироваться в одном вожде, в одном, грубо говоря, правителе, в одном главе. И древние греки это ощущали и, скажем так, очень этого не любили. А мы это ощущали и очень это любили: «О, это просвещённый вождь, вы ещё не знаете, что это за человек!» Я прочёл огромную монографию одного англичанина — между прочим, сына лорда, талантливого историка — о Мао Цзэдуне. И он говорит: «Как только я увидел этого человека, — это англичанин пишет, а не учитель средней школы из Калуги и не учитель китайской средней школы из Нанкина, а англичанин, который Оксфорд окончил, — как только я увидел этого человека, я почувствовал — это он, один, и никого кроме». Можете себе представить? Когда он это написал? В 1973 году. Казалось бы, не в Умоляю вас, не считайте, что исторический материализм был единственным отцом нашего прошлого политического идиотизма, забудьте про это. Отцом моего идиотизма был и есть я — сам человек, а никакой не Маркс. Так появляется харизма. И вдруг оказывается, что любой единовластный глава тоталитарного государства — и этот самый омерзительный эфиоп, и этот космический дебил Ким Ир Сен — это харизматический лидер! Я Получается, что сам исторический феномен возникновения тоталитарного государства уже нашёл свою манифестацию в эпистемологическом эпифеномене одной-единственной личности, которая с этим государством отождествляется. И самый яркий пример здесь, конечно, был не Мао Цзэдун, который, при всём моем уважении к этому кретину (сильный был человек), себя никогда не отождествлял с государством, он отождествлял себя с космосом. Вы знаете, это смешно, но очень интересно. Простите, теперь я опять перехожу на ненавистный мне научный жаргон — ещё это государство не встало на место, ещё не отрефлексировало себя как тоталитарное или даже абсолютное, а уже готов один лидер. Почему? Эта идея «одного» — очень чёткий случай, я бы назвал это так, символической структуры сознания. То есть это не просто манифестация единого государства в одном человеке, а это то символическое дополнение к идее, к мысли об абсолютном или, как предельном случае, тоталитарном государстве как одном человеке. Вы помните, мы говорили о нейтрализации личности? Что она означает, грубо говоря — вы не личность не потому, что вы, сударь, ничем не выдающийся человек, а вы не личность, потому что у нас уже есть одна личность. Она заполняет пространство и определяет фазу политической рефлексии. Иначе говоря, она является символом. Вы можете спросить: символом чего? Это не просто символ, это символическая репрезентация уже не власти, а одного государства (или мирового, если Гегель был прав, не живись ему спокойно в его нынешнем перевоплощении). Это символизирует абсолют в нашем собственном мышлении. Единичность, единство и универсальность этого символа постоянны, будь это Пол Пот, Сталин, Кастро или Че Гевара, так вовремя убитый своими. Но тут важен ещё один момент: этот символ манифестирует не только этологию государства (то есть то, как оно себя проявляет в поведении и речи), но он манифестирует и этику, по необходимости становясь символом — в политической рефлексии Можете себе представить такого утончённого интеллигента, просто человека, у которого интеллект из ушей и ноздрей лез, как Сартр. И когда он первый раз приехал в Москву, мои друзья говорили: хоть краешком бы глаза на него посмотреть. Но я всегда был человеком резким и невоспитанным, говорил: дерьмо это (то есть перекладывал на него рефлексию). Так вот сюда приехал Ну это же пошлость, вы что, ребята, с ума сошли? Но ведь он же все так тонко чувствует. А я тогда сказал: Так вы с ним скоро дочувствуетесь до новой Октябрьской, тогда поговорим. Он был дитя тоталитаризма. Он был тоталитарнее, не скажу — чем Сталин, но чем все советские руководители, некоторые из которых его принимали. И не думайте, что он перед ними или перед Мао пресмыкался. Никогда! Этого не было в его характере. Гораздо страшнее было другое: он хотел быть, как они. Вы понимаете? Хотя опоздал лет на тридцать. Вот это чувство опоздания никогда его не покидало. Трагично, не правда ли? Теперь переходим от единовластия как символа к тому, что я, пародируя терминологию современных теоретических физиков, назвал бы шармом, очарованием абсолютного государства, которое не прошло. Без этого шарма тоталитаризм существовать просто не может и не мог бы. Не без расстрелов и переселений народов, а без этого шарма, без этой фасцинации, которая индуцируется символикой единого, к которому ты причастен по времени, по истории. И отсюда предел символизации — это выведение, следующий шаг от единовластного вождя как символа к следующему символу тоталитаризма. Он не только выше индивидуальности и личностности (потому что уже есть одна личность), а он ещё и трансисторичен, он вне истории. Я уже об этом говорил, мне не хочется повторяться. То есть история — как говорил один замечательный преподаватель университета в Техасе — история второго такого не выдумает. А это он выдумывает историю. Она либо завершается им — по одной политической концепции, либо с него начинается. Скажем, Октавиан Август был убеждён, что история начинается с предыстории Юлиев и Клавдиев. Я думаю, что нынешняя концепция «постистории» — это один из последних рефлексов на тоталитарную идею трансисторизма. Кстати, за это вранье — за постисторию — тоже неплохо платят во многих университетах. Всякая ложь и глупость на рынке расходятся отлично. Это чистый символизм, потому что «превзойти» историю можно только путём её ресимволизации. Надо создать, иначе говоря, другой символ. Скажем, одно чучело у нас уже в голове есть (это очень плохой русский перевод слова «симулякр»). Это чучело называется история. Но мы не можем этим удовлетвориться, мы — люди, которые живём уже, забыл, где — в постистории, кажется. Эту трансисторичиость вождя надо было Пожалуйста, не поймите меня так, что тоталитарное государство и его символика направлены на наше оглупление, что именно — будем уже говорить всем нам понятным языком марксизма — идеология стремится к тому, чтобы нас обезличить в тоталитарном государстве. Потому что концепция тоталитарного государства — простите меня, ради бога, за резкость — просматривается уже у Маркса и абсолютно чётко видна у Ленина в его идеально простой и чёткой (абсолютно при этом невежественной — но это не важно) книге «Государство и революция». Там всё чётко, всё понятно, книжечка есть, можно её положить в карман и начинать это дело, революцию. Но ради бога, не думайте, что всё это направлено на то, чтобы нас одурачить! Это мы сами себя одурачиваем и используем Ленина, как и Маркса, для самоодурачивания! Это наше внутреннее дьявольское. Знаете, моё определение дьявола: дьявол — это принуждение к немышлению, дьявол — это соблазн комфорта умственной инерции. Кстати, любая аскетика, христианская, буддистская или мусульманская, вполне бы со мной согласились, главное — в этом. Тоталитаризм как детище идеи абсолютного государства в его как бы «предельной» версии собственно и явился причиной начала проблематизации самой идеи абсолютного государства и, более того, началом проблематизации идеи государства вообще. Это, конечно, среднему и вроде интеллигентному человеку и представить себе невозможно: где я живу, черт дери? В Танзании? В Уганде? Кошмар, а не государство, но тем не менее государство. Но вот здесь мы переходим к маленькому параграфу, который я условно назову «Парадокс и чудо тоталитарного государства». Ведь их было так мало. Ведь они почти разгромили, хуже всех атомных и ядерных водородных бомб, вместе взятых, мировую культуру. Но опять то, что я сейчас сказал, это, дамы и господа, риторика на грани демагогии, это моё чувство. Один интересный чисто исторический момент: говоря об отдельных политических и социальных элементах государства, мы всё время находимся в методологическом тупике. Вот милейший юный джентльмен, присутствующий здесь, спрашивает: каково было отношение абсолютного государства и его предела, тоталитарного государства, скажем, к семье? Вы знаете, что интересно: это отношение прежде всего характеризовалось двойственностью, доходящей до полярности. Так же как и отношение к другому феномену — армии, скажем. Однако Как вы можете сравнить гитлеровскую «ночь длинных ножей», уютный такой погромчик, когда по всей Германии были убиты 860 лидеров, активистов и покровителей штурмовиков. Ну надоели ему штурмовики — попятно очень: сброд был, шпана (а он шпаной не был, дамы и господа!). И что произошло после убийства Сергея Мироновича Кирова в городе Ленинграде? Было уничтожено фактически около 90 тысяч человек. И вот ужасаются и умиляются люди, которые не понимают, что к 1928 году, который историки считают переломным, тоталитарное государство не только возникло, оно уже блистательно существовало. Потому что всё последующее в отличие от того, что сделал Гитлер, можно было произвести только в уже готовых рамках тоталитарного государства. И коллективизация, и убийство Кирова, и «головокружение от успехов» — все это мелочи. Оно было уже готово. Итак, к вопросу о семье. У одного моего друга было хобби — собирание материалов по Кто был одной из начинательниц этого? Прежде всего Инесса Арманд, которую Владимир Ильич очень любил. И он ей говорил: «Что же это вы, сударыня, так беспардонно перебарщиваете?» — это когда она с двумя сподвижницами втроём голыми вышли на Красную площадь. Ну Тут есть очень простое объяснение: не будет семьи — не будет детей — не будет армии. Чушь! Потому что и дети, и армия тоже были частностями. Дело в том, что семья оказалась в серии тех социальных частностей, которые были материалом для политической рефлексии и могли в нужный момент оказаться на витке развития (оно ещё развивалось) тоталитарного государства, при этом они могли оказаться полезными или вредными. Вы можете меня спросить: все ли это равно, полезными или вредными? Нет. Разумеется — только вредными, потому что всё полезное, отменив вредное, делал только один человек. Понимаете? Идеальная семья, отменяя наследие прошлого — промискуитет, проституцию и прочие безобразия, — отменялась так же, как идеальная буржуазная, дворянская и крестьянская семья. Важно то, что на любом витке мыслительный источник правильного был один. А вот неправильное каждый раз должно было отменяться. И это не парадокс и даже не феноменология. Это логика уже сформировавшегося — а оно сформировалось очень быстро — тоталитарного государства. Любое разрешение двойственного отношения тоталитарного государства к чему бы то ни было обуславливалось не какими-либо внешними условиями, а «логикой внутреннего развития» этого государства. Эта логика находила своё выражение в особой системе символов. Тоталитарный символизм запрещал как вскрывать язвы общества, так и врачевать их: то есть один человек был и диагностом, и хирургом, и лечащим врачом. Это метафора замечательного поэта, который не был советским гражданином и был природным тоталитаристом, — Бертольда Брехта. Перехожу к другому квазипарадоксу тоталитаризма. Один из рабочих целей тоталитаризма — это баланс, равновесие между интенсивностью и экстенсивностью государства. Это жутко интересный момент, потому что революционный импульс с самого начала был задан на экстенсивность — «революция по всём мире», «Коминтерн». Это же факты экстенсивности. Но уже с самого начала экстенсивность должна была Что же касается войны, к ней мы перейдём на следующей лекции. Сейчас скажу совсем вкратце, что Гитлер перешёл к войне очень рано; Сталин войну, это я знаю по документам, ненавидел. Гитлер войну любил (при том, что он ненавидел военных, как и Сталин, но это совершенно другой вопрос). А человек, который любит войну, не может олицетворять тоталитарное государство. Ни один последовательный тоталитарист не любит ни армии, ни войны. Использовать войну, пройти дальше и желательно всех победивших генералов куда-нибудь поскорее угнать. А Вы знаете, у марксизма как политической теории, пусть недоработанной, было несколько роковых недоработок (ну не может же один человек охватить все). Я И уже в книге «Государство и революция» у вас возникает впечатление: а где это все? Об обществе — Для меня правда — это то, как вы думаете. Мне важна ваша политическая рефлексия, а не то, правда ли то, о чём вы рефлектируете. Здесь уже я полагаюсь на вас. И тут парадокс тоталитаризма не в том, что тоталитаризм врёт. Забудьте вообще весь этот субъективистский бред! Все мы врем. Нет, дело в том, что тоталитаризм на каждом витке своего развития реализует Беда в том, что тоталитаризм, как мы говорили, сам себя корректирует. Но это не всегда возможно. Тоталитарное государство по своей онтологической основе самореферентно. Оно имеет дело всё время с самим собой. В то время как для Гитлера существовала категория, которая на самом деле для Сталина никогда не существовала (ни Вы помните Маяковского: «И лысых рать Европой голыми башками будет управлять». Интуиция у этого поэта была замечательная — «лысых рать». Всё-таки давайте посмотрим, какой была центральная идея гитлеризма? «Один фюрер, одно государство». То есть он здесь был как бы тоталитаристом, но он им не был: «Одно государство и один народ». Конечно, без партии нельзя было сделать ни шагу, как Я же не буду вас подозревать во вранье, как Конечная цель по Троцкому — перманентная революция, непрекращающаяся революция, до конца истории. Конечная цель Ленина — революция в России. Как Гитлер формулировал свою конечную цель, вы помните? Конечная цель — мировое господство одной расы, о котором он, сказать честно, не имел ни малейшего представления, что это такое. Такой лозунг не может быть тоталитарным. Вопрос: А может быть, вы тогда дадите определение абсолютистского государства? Абсолютного. Я уже дал определение: абсолютное государство — это государство, идея которого абсолютно доминирует в вашем политическом мышлении. Им может быть тоталитарное государство, им может быть государство либерального режима, важно его доминирование. Тоталитаризм предполагает такую форму абсолютного государства, которое, уже существуя, вырабатывает В тридцатых годах XX века часто задавался вопрос: почему Гитлер так ненавидел поляков? Оказалось, что главным аргументом Гитлера было: потому что они издевались над немцами. Откуда он это вытащил — не имеет ни малейшего значения. Его диктаторская абсолютистская форма правления отсекала от себя 90 процентов фактов жизни политической. При сталинизме это невозможно: только заприходовали Чехословакию, тут же был готов сценарий, когда бедный Ян Масарик покончит самоубийством. Правда, он очень странно покончил самоубийством: выбросился из окна своего замка со связанными руками Вопрос: В чём ваша цель различения тоталитарного и абсолютного государства? Здесь, безусловно, имеется одна цель. А именно: показать тоталитарное государство как радикальную трансформацию идеи абсолютного государства. Я хочу вспомнить замечательный отрывок записанного разговора между И тут важный момент: установление тоталитарного режима, сам феномен тоталитаризма возможен только тогда, когда в мышлении доминирует абсолют государства, как в нашем (когда мы смотрим дрянное телевидение и говорим, что «это всё государство делает» — при чём тут государство? Это просто вульгарное телевидение). Тоталитаризм есть радикальная трансформация политической рефлексии, но только рефлексии, уже сориентированной на абсолют государства. Поэтому в рефлексии, где нет идеи абсолютного государства, тоталитаризм не может случиться. Тоталитаризм — это историческое явление. А абсолютное государство, без которого мы вообще ничего не можем ругать или хвалить, — это идея исторически на самом деле очень поздняя. Более того, если оставить в стороне милые моему сердцу римские параллели, то Вопрос: А в мышлении Маркса и Ленина государство доминировало? В мышлении Маркса оно не могло не доминировать, он вырос из молодых гегельянцев, где вообще без слова «государство» вы не могли сделать и трёх шагов. Реплика: Но Ленин говорил, что государство — это аппарат, некий механизм. Он говорил не только это. Когда вы читаете записи его позднейших бесед, и после покушения, и так далее, читаете записи разговоров со Свердловым (это был человек предельно уродливого мышления и абсолютный тоталитарист) или даже читаете позднего Плеханова до того, как он был проклят и запрещён), вы увидите, что Ленин был убеждённым тоталитаристом. Да, в Между периодом, когда государство существует и когда оно отомрет — государство переходного периода может быть только тоталитарным. Ленин это очень хорошо понимал. Но гораздо лучше его понимал — потому что был попроще Ленина и, между прочим, часто с ним говорил на эту тему — Алексей Максимович Пешков, Максим Горький, который был убеждённейшим тоталитаристом. Эта замечательная фраза: «Я ещё в начале войны ощущал, что только одна государственная власть, единая и твёрдая, сможет убить (убить!) невежество и инерцию русского человека». Правда, вместе с самим русским человеком, но это другое дело. Вы знаете, Ленин целиком разделял эту точку зрения: помните, это переходное; перейдём — тогда всё будет в порядке, и уборные будем из золота делать. И ведь это бред, но как факт мышления не был никаким бредом, это была истина. Вы знаете, главная фраза Маркса о себе: «Я творю суть истории и воздаю каждому должное». Ленин никогда такой фразы сказать не смог бы, не говоря уже о Сталине. Но Ленин, если перевести наш разговор на гегелевский жаргон, и сотворил суть истории. Почему? Потому что всё было готово, была готова эта радикальная трансформация политической рефлексии. Поскольку тоталитарное государство держится на символической манифестации, то мифология необходима для интерпретации этой манифестации. Отсюда феноменальная лозунговость, пронизавшая всё революционное искусство, и абсолютная мифологичность её интерпретации. 20 февраля 2006 года, Бизнес-центр «Александр Хаус», | |
Оглавление | |
---|---|
| |