Александр Моисеевич Пятигорский:
Что такое политическая философия. Лекция III. Абсолютная политическая власть

Дамы и господа! Я начну с небольшого повторения из предыдущих лекций. Объектом политической философии является не политика. Это для политиков объектом их философии или её отсутствия является политика, а для меня политика существует только как политическое мышление разных людей. И вне политического мышления никакой политики на самом деле не существует. И без этого мышления не было бы и этого убийства, о котором мы говорим высокопарно: политическое убийство.

Я должен перед вами заранее извиниться, перед дамами в особенности: я не гуманист, нет, во имя гуманизма было убито слишком много людей. Я антигуманист. Вас это шокирует? Если очень — приношу свои извинения.

Вернёмся к отличию политической философии от нормальной политической рефлексии: Хозе перерезали горло, потому что это политика; Тони Блэр врёт, потому что это политика. И если вы попробуете возразить: «Нет, руководитель государства врёт, потому что у него природа такая, врун» — то это уже не важно, природа уже давно включена в политику, природа уже давно опосредована вульгарной политической рефлексией. И эта рефлексия опосредовала бездну слов естественного языка: «нравственность», «честь», а главное «ум» и «глупость», — это всё уже не имеет никакого значения. Имеет значение то, что это уже фигурирует в контексте политической рефлексии, которую политический философ избрал объектом своего исследования. Но как на это смотрит философ? Ответ: как наблюдатель. Значит, он должен — если он философ, а не дерьмо, — он должен каждый вульгарный термин любого уровня политической рефлексии вторично отрефлексировать как понятие и проанализировать. А что значит — проанализировать политическую рефлексию, прежде всего свою собственную? Вот тут я заодно с Георгом Фридрихом Вильгельмом Гегелем — хотя не люблю я этого философа. Он говорит: «Проанализировать — значит отменить». Вы говорите, что вот так и так шли ходы мышления этого человека, который сказал, что бедного Хозе у Маркеса «зарезали по политике», или что Тони Блэр «врёт как политик».

Я думаю, что сама свобода реализуется в полном освобождении, только не от служб безопасности и не от карательных органов, а от шаблонов вульгарного политического мышления, из которого 90 процентов «политически мыслящего» населения не может выйти.

Вот смотрите: каким тоном я говорю о нормальном политическом думании? В этом тоне есть отрицание, в этом тоне есть презрение — а это плохо. Философ ничего не должен отрицать, ничего не должен презирать, или он не настоящий философ. Но всё-таки философ-то остаётся просто человеком — дамы, извините, — то есть просто идиотом. Потому что человек не думает — это уже Homo sapiens erectus, простите за выражение, но он и sapiens только тогда, когда без этого не обойтись, когда уже нет выхода: надо sapere (лат. — понимать), надо уже, на вульгарной латыни, meditare (лат. — размышлять), pensare (лат. — думать) и всё прочее. А ведь что говорит нормальный человек, читая газеты: «Ах, какой ужас, дорогая» — это что, думание, по-нашему? Здесь нужен холодный — без всяких «дорогая», без всяких ужасов — анализ тех понятий и терминов, которые (включая «ужас») этот человек употребляет и которые он употреблял раньше, и которые он будет употреблять. И на самом деле в каком-то смысле смена этих терминов в политической рефлексии и есть та трансформация, которая иногда приводит — к чему? — к революции. Тоже не сахар, уверяю вас.

Философ — это омерзительный внешний наблюдатель. Или, как говорил мой друг и в каком-то смысле учитель, покойный Мераб Константинович Мамардашвили, «философ — это шпион, который наблюдает за тем, как ты, они, вы думаете». Потому что факты своего мышления вы сами просто так не осознаете.

Хорошо, переходим к следующему, опять же предварительному пункту. Есть ещё, кроме политической рефлексии, кроме наблюдения философа, одна страшно неприятная вещь — знание. Что такое знание? Разговаривая с вами сегодня, я смотрю из сегодняшней минуты, в данный момент, мне и не важно, как из своей минуты когда-то говорили об этих вещах Кант, Беркли и даже мой любимый Аристотель в трактате «О политике» (фактически, конечно, недоделанном) или Платон в «Государстве». То есть дело не в том, что я говорю о современных вещах, а в том, что я смотрю из современности на эти вещи, будь они современные мне или современные Аристотелю. И в этом смысле, переходя к знанию, я хочу перейти к понятию, в которое политическое знание сейчас трансформировалось, — экспертиза. Разве сейчас есть знатоки, специалисты? Сейчас есть эксперты не преувеличивайте мою насмешку, это ведь насмешка вперемешку со слезами). А что значит — «эксперт»? Пардон, что значит — «эксперт по Южной Африке»? Вы, может быть, наивно думаете, что это человек, который в России лучше всех знает Южную Африку? Да ни черта такой человек не знает! Это человек, который лучше всех знает, что мне, власти, нужно знать о Южной Африке, что я, власть, хочу — в этом смысл понятия «экспертиза». Но для этого надо, конечно, кое-что знать о Южной Африке, без этого опыта никуда не денешься. Но всё-таки это особая область человеческого действия.

Конечно, бывает очень много неудач — и у власти, которая использует экспертов, и у самих экспертов. Я полжизни проработал в московском Институте востоковедения и помню, как учёный секретарь нашего института, крупнейший специалист по Афганистану, накануне блестящей экспедиции «ограниченного контингента» войск в Афганистан был назначен экспертом ЦК по Афганистану. И моя первая реакция была: господи, наконец-то выбрали специалиста, не говоря уже о том, что он полиглот, знал пушту плюс классический персидский, урду, — способный человек. И он, увидев настроения людей, которые его пригласили в качестве эксперта, сказал: «Введение войск в Афганистан не только абсолютно необходимо, но и именно сейчас». Как потом выяснилось, это был день и час, наименее удобный для советского правительства по мнению американских экспертов). Значит — что? Знаток-то он был прекрасный, а эксперт — плохой. Присутствовавшая при последующей беседе очень интеллигентная дама сказала: «Так ведь он был глубоко безнравственный человек!» А глубоко нравственный человек ничего не знал об Афганистане, а если бы и знал, его не пригласили бы в эксперты.

Я уже не буду говорить о последней катастрофе экспертизы — простите, что я отвлекаюсь от нашей Родины вечной, — это эксперты, приглашённые Государственным департаментом, им Ираку. Они предоставили такую экспертизу по Ираку, которая с точки зрения любого скромного востоковеда, занимающегося Ираком, была бы полной чушью — а ведь тоже были специалисты. И это называется политическая экспертиза. И вот это очень интересный момент, потому что эксперт, политический эксперт, должен прежде всего знать то, что нужно человеку, которому нужна его экспертиза, то есть человеку власти. Истина не интересует людей власти.

Отсюда я вовсе не делаю вывода, что экспертам нельзя верить. Простите, кто был главным экспертом Рузвельта по атомной бомбе? Альберт Эйнштейн. А уж ему можно было верить, хотя он никогда ничем подобным в жизни не занимался — но отвечал, и отвечал правильно. И если бы он был специалистом по Афганистану или по Ираку, бедный Альберт Эйнштейн, он тоже бы ответил реально. Но это была бы совершенно другая политическая ситуация. Почему? Потому что сейчас никакой Буш никогда бы не пригласил никакого Эйнштейна. Вы понимаете, сейчас политическая ситуация знания безумно синтетична, и Эйнштейны там не нужны. А в 1939-м ещё были нужны. Политик, человек власти и заинтересован только в том, что ему нужно, и не надо его за это ругать. Это опять будет интеллигентской пошлостью, у него такая профессия. А у экспертов профессия — экспертировать для власти, а профессия интеллигентов России и Америки — негодовать и возмущаться властью. А потом, когда придёт время, к этой же власти блестяще приспособляться.

Я хочу привести второй пример: бывают ли в этом смысле — в смысле политического знания — абсолютно честные, знающие люди, которые не хотят служить власти? Опять же, не хотят — это политическая позиция, они уже тоже в политике. Не хотят служить этой — значит, какой-то другой могут служить. Опять из моих воспоминаний, но уже из английского прошлого: через две двери от меня на том же факультете истории работал замечательный специалист по Камбодже. Помните, такая страна была, коммунистический диктатор которой Пол Пот, пожалуй, в процентном отношении поставил рекорд — а ведь надо каждому честно отдавать должное, — уничтожив примерно 30 процентов своего населения из самых, уверяю вас, лучших побуждений. Мой коллега знал и кхмерский язык, и древний кхмерский, и все храмы знаменитые камбоджийских буддистских комплексов, и буддизм, он был убеждённым честным интеллигентом и, заметьте, ещё не экспертом — тогда ещё не наступила эпоха экспертизы. Я помню, он в своей комнате повесил плакат: «Да здравствует Пол Пот! Долой американский империализм и их британских сообщников!» Более того, ко мне он относился очень плохо, переживал, не являюсь ли я агентом, подосланным Брежневым для раскола в международном рабочем движении. Потому что Брежнева они все считали предателем революционного движения, оставались ещё такие люди. Чудный был человек, профессор, выпустил много книг — Малколм Колдуэлл. Так вот он не выдержал и поехал в Пном-Пень навестить Пол Пота (давно не виделись), где его и пристрелили в баре в первый же вечер. Кто пристрелил — никто не знает. А это политика? Политика. Вьетнамцы заявили, что его пристрелили сторонники Пол Пота, боявшиеся усиления влияния Малколма Колдуэлла на Пол Пота. А красные кхмеры заявляли, что это его вьетнамские агенты пристрелили. Но это уже совершенно неинтересно, это уже не политика, это пошлость. Важно только то, что они его убили и он оставил шестерых детей, был верным марксистом и одновременно верным христианином, истовым англиканцем, ходил в церковь. Видите, сколько в человеке всего, но повторяю, это политика — в смысле моего вульгарного политического мышления, а не той философии, которая шпионски подсматривает из-за угла. Хорошо, ладно, потешил людей, чтобы дать им начальную интуицию политического.

Однако с точки зрения «подсматривающего из-за угла» или наблюдающего извне философа нарисованный выше эскиз может произвести впечатление бреда или мистификации. Начнём с последней. В данный момент всё более или менее политически рефлектирующие люди оказались включёнными в одну сферу информации, которая уже около 20 лет сама фигурирует как замкнутая политическая система, пока не допускающая корректировки извне. Некорректируемость этой сферы имеет своим прямым следствием накопление ошибок и неточностей в политической рефлексии и как конечный итог — её фальсификацию. Но рано или поздно может возникнуть ситуация, когда степень фальсификации сделает невозможной саму политическую рефлексию и превратит последнюю в явный манифестируемый бред.

И всё ж таки политическая рефлексия начинается со слов, пусть и не отрефлексированных: «демократия», «истинная демократия», «фашизм», «гуманизм» — всего этого набора слов, не имеющих реального политического содержания, да, впрочем, для философа и вообще никакого. Вся эта литература не просто употребляется в политической рефлексии — она ведь, в сущности, составляет её фундамент. Пока в политической рефлексии употребляются эти слова, она будет себя снова и снова мистифицировать. А на самом-то деле, почему только власть может лгать? Потому что мы сами постоянно себя охмуряем и мистифицируем, вновь и вновь, в бесконечных повторениях употребляя те же самые понятия, термины и категории политической рефлексии, которую мы целиком разделяем с властью. Поэтому я думаю, что в области реальной, даже не буду прибавлять «бытовой», политической рефлексии мы рефлектируем как власть, будь она любимая или ненавидимая, это не имеет ни малейшего значения, мы думаем в тех же терминах.

Я недавно встречался со своими старыми друзьями, пережившими и террор, и свободу, и гласность, — их политическое мышление осталось там же: они не проанализировали ни одного термина, ни одного понятия в своей политической рефлексии. Замечательные люди, добрейшие, порядочнейшие, начитанные до отвращения, как и я — противно вспомнить. Но не научившиеся понимать самих себя. Их предметами были германская филология, английская филология, история философии, святоотеческие писания (они забыли, что святые отцы-то понимали себя отлично, а они — нет).

Но политический философ не только шпион, как об этом уже говорилось. Он, как и вообще любой настоящий философ, ещё и диверсант, поскольку объективно познает свой объект — то есть их, вашу, свою, наконец, политическую рефлексию — как недействительное, мистифицированное и мистифицирующее. Этим он объективно же подрывает власть, любую власть, равно свою и чужую.

Всё продолжается и все работает на самое страшное явление в человеческом мышлении — повторение. Повторение — страшнее преступления. Повторение — это значит, уже прошло время, уже много гениев, жирафов и львов родилось, а мы все повторяем и повторяем. В этом ужас мышления, не способного к саморефлексированию.

Отсюда же моё методологическое негодование, когда очередной интеллигент говорит, что «мы безвозвратно идём к сталинизму». Значит, он не понимает, что сталинизм есть категория историческая, как и гитлеризм. И когда он говорит, что мы идём назад к сталинизму — он сам мыслит в терминах политической рефлексии 1930-х годов, когда он мыслить не мог, а сейчас может, да и писать думает, что может. Но ведь он-то остался там же, при той же политической рефлексии. Из этого бывают исключения, даже среди философов, которые отбрасывают стандартную, заклишированную, шаблонную терминологию и стараются просто думать. Среди политиков это вещь почти невероятная. Среди той феноменально паразитической среды сегодняшней политики, которую я называю «эксперты» (я уже не говорю о «политтехнологах»), — тоже. Ведь паразиты же! Что значит паразиты? Паразит — это человек, не создающий ничего своего, а он должен создавать своё собственное мышление. Но не только эксперты, конечно, мне уже жалко стало бедных экспертов.

А чем лучше современные учёные, называющие себя политологами, чем они лучше? Они не способны в основном проанализировать двух фраз из своего политического словаря. Значит, все эти фразы останутся не демистифицированными. А с какой лёгкостью я объяснил все это двум шофёрам в Москве — и ведь поняли великолепно! А почему? Не задурены! У них нет никакого рефлексивного багажа, поэтому они могут начинать с нуля, а иногда это необходимо, хотя это страшная вещь — начинать с нуля. А ведь политологи до сих пор используют слова 1940-х годов и не могут от них отойти ни на дюйм. Но учтите, человеческий идиотизм — я не мистик — тоже имеет предел.

Перейдём от понятия политической власти к понятию абсолютной политической власти. Что значит — абсолютная? Абсолютная политическая власть — это не только власть, которая всех абсолютно бьёт по голове одной и той же лопатой, или кормит одним и тем же пряником, или грабит людей, или повышает их благосостояние. Абсолютная власть — это власть, которая уже утвердилась в вашей рефлексии как единственная. Она — эталон, лекало. Мы уже говорили про определение политической власти по Стенли Шехтеру, которое я принимаю не целиком, но всё-таки: «Один человек реализует свою волю в отношении к третьему человеку, но делает это действие другой, «второй», так сказать, человек». Поэтому парень, который зарезал Хозе в баре, — не политик. А если бы этот парень позвонил Андреа и сказал: «Андреа, надо прирезать Хозе», — то это было бы началом микрополитики, потому что в этом случае происходит не только распределение воли в политическом действии, но в каком-то смысле и распределение рефлексии. Ведь если исполнитель спросит: «Слушай, а зачем его так?», то первый — заказчик — ответит двумя словами, являющимися пределом человеческого идиотизма: «Так надо». Или, как скажет старик, глава мафии из фильма «Крёстный отец» (с моей точки зрения, не гениальный фильм): «Это бизнес, ничего, старик, личного, хотел убить и врал, что не хочет». Всё это чушь, бесконечные фразы и бесконечный самообман. Я думаю, что «Крёстный отец» — это апофеоз политического не экономического же!) самоотупления второй половины XX века. Самоотупления писателей, артистов, зрителей, читателей. Все в восторге. Теперь все знают, что когда их будут душить в автомобилях или стрелять на ступенях их собственных офисов, то это будет иметь и каком-то объективный смысл — «Ничего личного». Так ведь полное же вранье!

Когда в науке «История» появляется человек, который вдруг пытается мыслить о политике как исторический наблюдатель, — это вызывает у нас изумление, как, например, Гефтер. Он по профессии был историком России, но он наблюдал современность из современности, будучи русским историком. У него была тяжёлая жизнь, хотя ему всё-таки повезло, потому что он сумел выбраться из страшной трясины повторений — главного врага нормального мышления.

Что является признаками абсолютной политической власти? Я сейчас уже говорю не о политической власти, а об абсолютной политической власти, только с точки зрения, с которой мы сейчас оказываемся способными судить о любой политической власти, отталкиваясь от её абсолюта. Первым признаком абсолютной политической власти является то, что политическая рефлексия приписывает субъекту абсолютной политической власти абсолютную волю. С этой точки зрения его собственная воля, продавай он пиво или автомобили, или самолёты, или атомные бомбы, — всегда будет фигурировать как относительная воля, относительная в отношении к воле субъекта абсолютной политической власти.

Теперь переходим к вопросу о знании. Кажется, Гераклит говорил, что «многознание уму не научает».

Второй признак абсолютной политической власти — это то, что политическая рефлексия, чья угодно, приписывает ей абсолютное знание. Знание всего! При этом носитель политической власти может быть полным дегенератом, как Нерон или Калигула, или полным шарлатаном, как первый корейский деспот Ким Ир Сен. Это не важно, потому что ему уже приписана абсолютная воля, только в отношении к которой и в дополнение к которой рефлексируется его знание.

Что значит «абсолютное знание»? Это трудно понять. Хотя очень просто на самом деле: во-первых, это знание, которое не может быть заменено никаким другим знанием, даже если другое — больше, глубже. Иначе все абсолютно теряет свой смысл. «Это, а не другое» — в этих простых словах суммируется эта черта, так же как и воля — «эта, а не другая». Так и абсолютное знание. А что если знание ошибочно? Тогда в силу принципа абсолютной политической власти это знание самокорректируется, а если совсем никуда не годится, то ничего, мы его как-нибудь подправим. Или, как у нас раньше: меняем курс. То есть важно только то, что никто другой в это дело вмешиваться не может.

Это всё делается самой властью. Можно, разумеется, нагнать кучу экспертов по Афганистану или по Северному Кавказу, по исламу, по добыче никеля, по ещё каким-нибудь крайне необходимым для власти в данный момент предметам, но этим знание только самокорректируется — это знание не корректируется со стороны, в этом его абсолют.

И, наконец, любая политическая рефлексия — нормальная, ваша, моя, рефлексия жертвы политической власти, рефлексия исполнителя политической власти, рефлексия восторженного поклонника абсолютной политической власти, рефлексия критика политической власти — в равной мере приписывает этому знанию герметичность. Да, оно абсолютно правильное, оно одно, но, как мы уже сказали, оно не терпит вмешательства, оно герметично по определению. И эта герметичность — очень яркая феноменологическая черта абсолютного знания субъекта. И вы знаете, что является пределом любой герметичности? Да то, что сам субъект знания уже не знает — знает он или не знает.

Меня давно привлекало сопоставление двух примеров абсолютной политической власти — только я говорю о политической власти, а не о государстве, это совершенно разные вещи. Я думаю, что самой яркой параллелью к сталинизму как форме власти является правление первого Цезаря после Юлия Цезаря, Августа Октавиана. Тут, слава богу, есть исторические свидетельства: последние полгода его власти был просто кошмар, он уже сам не знал, что он знает. Он метался по комнате, как сумасшедший, и доносились его крики: «Дурак! Я же тебе говорил, ты же знаешь!» Но опять-таки, кроме них-то никто ничего не знал, был полный герметизм знания. А ведь это страшно, полный герметизм знания феноменологически приводит к тому, что и сам субъект знания его не знает, это приводит к кошмару и истерике. Или, скажем так, приводит к коллективному неврозу не хочу затрагивать память великого шарлатана новейшего времени Зигмунда Фрейда): если они не знают, то кто знает? Знают-то только они. И отсюда этот страшный, идиотский термин — «они». Вот сидят замечательные русские интеллигенты на кухне и говорят: «Что они там ещё выдумали?» Ведь мышление не является профессией интеллигента, ни в коем случае. Он талантливый физик, химик, ботаник, «князь Фёдор, мой племянник», как у Грибоедова, но он не занимается мышлением. И тогда следующий шаг: «А что нам тогда делать?» И философ говорит: «То, чего ты никогда не делал — подумай». Но если б вы знали, как это страшно — подумать.

Значит, со знанием всё в порядке, оно абсолютно и герметично (только «они» знают, только фюрер знает, только Государственный департамент — это логово шарлатанов в смысле теоретических идей, которые они излагали, так ведь нет власти без логова шарлатанов). Но мы возвращаемся сейчас к мышлению. Постарайтесь понять это чисто феноменологическое определение: абсолютная политическая власть сводится к абсолютной тождественности мышления — не знания, мышления — объекта политической власти (то есть народа) и субъекта. Если бы мышление подданных советской власти в 1930-е годы не было абсолютно тождественным — я повторю, не знание, не путайте, ради бога, и не философская рефлексия, она там и не ночевала, а мышление — мышление верха и низа не было абсолютно тождественным, в терминах положительных или отрицательных, в терминах любви или ненависти не важно), то не было бы ни коллективизации, ни процессов 1930-х годов, ни последующих чисток. Потому что люди, сидевшие в зале процессов, мыслили так же, как те, которые их пытали в застенках, а потом приказывали их расстреливать. Без этого абсолютная политическая власть немыслима — тождество мышления.

Даже употребляя такие гнусные термины, как «задача», я исхожу из некоторой чисто философской позиции. Разумеется, субъект политической власти, коллективный или индивидуальный, может сказать: «Врёте все, никогда такой задачи у меня не было». Прекрасно, но он же исходит из своей политической рефлексии, а я исхожу из её анализа с точки зрения наблюдателя-шпиона-философа.

Что здесь очень важно, говоря об абсолютной политической власти: абсолютная политическая власть не только разделяет и унифицирует политическую рефлексию, но в отличие от других форм власти, абсолютная политическая власть может оставаться абсолютной, только постоянно трансформируя ту политическую рефлексию, которая у неё и у народа как бы одинакова — поэтому она и абсолютная. Любое застревание на данной фазе политической рефлексии является угрозой абсолютной политической власти. Почему угрозой? Потому что вырабатываются критерии, и если нормальный человек, такой как маляр, шофёр, учитель средней школы или командир корпуса, вдруг говорит: «А что это у них вдруг не так стало думаться? Ведь ещё позавчера договорились, что народ и партия — едины. А сегодня вдруг в газете какая-то странная статья». Вы понимаете? Ведь каждый феномен сознания, каждый феномен человеческого мышлении без этого непонимаем, он двусмыслен — он хорош и плох, он ложь и правда. И в этом смысле абсолютная политическая власть как один субъект, если власть единоличная, или как 15 субъектов должна всегда трансформировать политическую рефлексию.

Хочу вам дать почти идеальный пример (снова повторю, не путайте политическую власть с государством — иначе ничего не будет понято. Я говорю только про политическую власть). Великий учитель всех времён и народов — Мао Цзэдун — человек настолько ошеломительно, всеподавляюще серьёзный, что его и шарлатаном не назовёшь. Вообще единоличный субъект абсолютной политической власти, за редкими исключениями, шарлатаном быть не может. Что же он делает? Мао Цзэдун менял принципы и каноны политической власти шесть раз — если считать его абсолютную политическую власть условно с 1944 года до его смерти (за этот же период Жан Поль Сартр менял свои принципы — заметьте, до конца оставаясь принципиальным, — только четыре раза). Менял коренные, фундаментальные установки! Так ведь и люди реальной политической рефлексии — шофёры, строители, кочегары и командиры корпусов — они должны были её менять немедленно. Мы все настолько зациклены на Сталине, что забываем, что по изощрённости, по насквозь, детальной продуманности Мао Цзэдун Иосифа Виссарионовича иногда оставлял позади, и сильно позади. Мао в своей речи говорит: «Мы тут собрались» — сталинская формулировка, что на самом деле означало «я собрал», «я собрался». «Мы тут собрались и решили внести некоторые изменения в нашу программу». И оказывается, что это — необходимость трансформации.

Одним из главных элементов трансформации в политической рефлексии, которую производит абсолютная власть, является «об этом забудьте».

— Так как же, великий вождь? Да ты 16 января только, пять недель назад, говорил: «Это самое главное».

— А нет, «об этом забудьте».

То есть происходит интереснейшая вещь, свойственная любой абсолютной политической власти, — самофальсификация, неразрывно связанная с фальсификацией истории. Мы говорим, что сталинизм фальсифицировал историю. Но это частный случай, главное, что он постоянно фальсифицировал сам себя. А что такое история? Вчерашний день — это история? Или 1928-й год, начало сталинского тоталитаризма — это история? Или Ключевский — это история? Или Карамзин? Оказывается, что речь идёт не просто об истории. На каждом шагу изменений в политической рефлексии абсолютная власть нейтрализует историческую память. Тут мы встречаемся с так называемыми перекосами — очень люблю эту терминологию 1920-х годов. Пожалуй, одним из самых больших перекосов был историк Покровский. Прочтя его, покойный Иосиф Виссарионович сказал: «Ну, это уже слишком!» Между прочим, что самое интересное, когда Сталин во время войны в 1940-е годы начинает реконструировать историю, буквально на каждом шагу следуя Покровскому, он говорит: «Некоторые фальсификаторы истории, такие как Покровский». Вы помните, Гефтер говорит об «переинтерпретациях»: происходит санация постоянных трансформаций исторической памяти, которая превращается в беспамятство, то есть вы уже разобраться решительно ни в чём не можете, вам становится чрезвычайно трудно следить за этим. А, между прочим, вас никто и не просит за этим следить, это не ваше дело, вы делаете свою работу — и скорее забываете. Это принципиальное отрицание памяти.

Три фразы из личных воспоминаний. Был в Москве замечательный мыслитель, фамилию и имя которого давно забыли, Андрей Дмитриев, который забыт моментально, как вообще в России интересных людей забывают. Он сказал: «А ведь ты знаешь, ведь когда они (опять «они», они — это не мы, а власть) говорят, что история убыстрила свой ход, это, конечно, чушь, но это имеет и некоторую феноменологическую основу» (Андрей был великим знатоком Гуссерля). Это значит, что не может абсолютная власть существовать без быстрой смены поколений. «Скорее», одно прошло — «скорее»! Половина убита в 1930-х, половина на войне — скорее, скорее. В этом не только живодёрство (дамы и господа, «живодёрство» — это не термин политической философии), в этом сознательное стремление каждый раз иметь дело с новыми людьми. Но вы понимаете, человек — это существо невероятно двусмысленное, а человеческое мышление — это самое двусмысленное в человеке. А историческое мышление — это самое двусмысленное в мышлении. И потому на некоторых витках, в некоторых фазах развития абсолютной политической власти оно становится невыгодным, возникает необходимость внести «новую ясность».

Первый сигнал к остановке в отношении к истории был дан уже в 1942 году, во время войны. Была русская история, и была славная военная русская история. Значит, «давайте остановимся»? И мы не просто побеждали, а есть традиция победы, которая идёт ещё от Ермака и от основателя русской крепостной артиллерии Малюты Скуратова — он первый организовал крепостную артиллерию при Иване. «Нет, неправильно, надо различать!» — и появилась новая концепция исторических предшественников. «Надо помнить!» — кого: Петра Первого и Ивана Грозного. И тут, конечно, немедленно к услугам один из несчастных кретинов русской и мировой кинематографии — Сергей Эйзенштейн, который думал, что это он выдумал оригинальную концепцию фильма «Иван Грозный». Вы знаете, когда я ругаюсь, я имею в виду только одно: какие талантливые были люди, но не думали — думать тяжело.

Я помню, как я смотрел фильм «Иван Грозный» с одним режиссёром, и вдруг он изумлённо мне сказал: «Послушай, что они все с ума сходят, это просто плохая кинематография». Да разве вас не убил бы любой русский интеллигент, если бы при нем сказали, что Эйзенштейн — это плохая кинематография? А вообще кинематография-то на самом деле средняя — слегка экспериментаторская, но средняя, слабый рефлекс авангардизма «Броненосца». Но важно то, что он попал в самый фокус трансформации, предложенной абсолютной политической властью.

Мы имеем дело с ещё одной интереснейшей чертой. Кроме истории, которая трансформируется вместе с мыслящей о ней политической рефлексией, рефлексии необходимо постоянное воспроизведение сегодняшнего синхронного для политической рефлексии мифа о себе. Ни одна абсолютная политическая власть без мифа жить не может. И вовсе не для того, чтобы так думали другие, народ (в их политической рефлексии). Это непростительное упрощение. Властители сами не могут без мифа о себе. Отсюда — трудность демистификации абсолютной политической власти. Вам надо сначала демистифицировать принципы и категории политической рефлексии абсолютной политической власти, сказав, что это миф. Но, с другой стороны, дамы и господа, а почему мы только в каком-то негативном смысле употребляем слово «миф»? Для меня «миф» — это одна из исторических форм человеческого мышления. Это не хорошо и не плохо, это не ложь и не правда — это миф. Поэтому критиковать любую политическую концепцию как мифологическую — это ещё не критика. Не говоря уже о том, что ты сам о ней знаешь только из мифа о ней, то есть сам становишься мифологичным. Вот это очень интересный момент. И я думаю, что этот момент у Сталина был, но с ним соперничал Мао, который неустанно создавал цикл легенд о себе и включал эти легенды в политическую рефлексию своих сограждан.

А что такое миф? Здесь мы имеем дело с абсолютистскими формами исторической мифологии, вырабатываемой и используемой абсолютной политической властью. Они как бы распадаются на две группы. А именно: первая группа исторических мифов, в основе которых лежит идея: «Так было всегда, а я выразитель этого сегодня». И вторая группа: «Так не было никогда, а я придумал это сегодня, и Всё начинается с меня». И это не просто два метода лжи и жульничества никогда ’так не говорите, это бездумье, — это два метода построения мифа: или я воплощаю в себе историю, которая имеет начало, или история с меня и начинается, я являюсь изначальной мифологической фигурой. Но помните, дамы и господа, что то, что мы называем мифом, не имеет начала, никогда не возникает. Мы всегда уже застаем миф готовым. Первая критика мифа, строго говоря, начинается с Платона, когда он говорит: «Вечность — это миф». Что Платон считал мифом? То, что имеет отношение к жизни богов, а не нас. У него, кстати, несколько совершенно гениальных объяснений и в «Симпозиуме», и в «Пире», и в «Государстве» — миф не возникает, мы его не делаем, мы его не творим, он есть. Теперь слушайте, тут трудно. Что значит «он есть», что такое «он»? Например, идея справедливости — это миф. Сам феномен мифа распространяется на то, что уже втянуто в сферу мышления, подлежащую мифологизации. Кстати, мифологизация играет здесь интереснейшую роль. Что мы наблюдаем сейчас? Оставим в стороне политику. Посмотрите, достаточно какому-нибудь яркому научному открытию просуществовать пару лет, как из него вырастает миф, а миф не возникает, он всегда есть, он только ждёт новой добычи. Ага, открытие гена? Ген как вечное вещество — новый миф. Дальше. Едва появились новые сообщения об изменении теории Эйнштейна и об открытии скоростей, превышающих скорость света, как немедленно это входит в облако мифа. А у мифа есть один оператор — «значит». Генное вещество вечно — значит, этот генотип через фенотип я несу в себе, это уже связано с какой-то первичной обусловленностью. Я недавно читал отчёт об одной генетической конференции — категоричности оценки универсального определяющего значения генома могла бы сильно позавидовать древнеиндийская теория кармы и переселения душ. Я, с нашего любезного разрешения, философ и не говорю, что «о генах — это правильно, а о карме — неправильно». Я говорю просто — чтобы что-то знать, это сначала необходимо демифологизировать, то есть проанализировать как мысль или идею в её действительности или возможности стать мифом. Когда я о чём-то говорю «да это — миф» — это и есть начало демифологизации, а не отрицание того, что названо мифом.

Ни одна абсолютная политическая власть не терпит демифологизации. А демифологизация производится спонтанно, как и мифологизация. Да, вы можете сказать: «Вы говорите о каких-то категориях мышления, политической рефлексии, но есть же живая политическая действительность, в которой вы живёте». А ведь это — чистая демагогия. Любое слово в этой фразе уже принадлежит к вашей мифологизированной политической рефлексии. И в этом действительно трудность и сложность занятия политической философией. Смотрите, вся политика XX века пронизана четырьмя идеями: идеей абсолютной политической власти (любая характеристика любой политической власти даётся только с точки зрения абсолютной), идеей абсолютной революции, идеей абсолютной войны и идеей абсолютного государства, о которой мы будем говорить на следующей лекции. Но это не значит, что эти четыре доминирующие в любой политической рефлексии идеи так и сидят и регулируют каждое конкретное политическое действие — если бы это было так, то мы бы имели дело с объектом исследования, по простоте равным каким-нибудь червям или морским звездам. Но ведь на деле это не так. Оказывается, что наличие общей политической рефлексии ни в коей мере не может детерминировать конкретное политическое действие. Почему? Потому что в действительности мы имеем дело с бесконечной вариативностью политических ситуаций.

Возьмём Париж, пик студенческих волнений, студенческой революции. Въезжаешь в квартал, над ним огромный плакат: «Этот квартал живёт при коммунизме!» И что самое замечательное? Такого рода версией политической рефлексии были одинаково проникнуты и студенческие вожди, и крайние коммунисты (поэтому-то Советский Союз не только не поддерживал студентов, а с ними боролся). И вот эти ребята-студенты, начинённые так, что из ноздрей лезет Троцкий и Маркузе (у меня в Лондонском университете появился новый герой студентов в 1975 году — Нестор Иванович Махно: висел портрет Махно как единственного последовательного коммуниста). Студенты побеждают. Все — конец. Буржуа срочно эвакуируются на машинах и на электропоездах в далёкую провинцию, ведь нормальный человек же, он не только не мыслитель, он ещё и труслив. И вот, по имевшей тогда широкое хождение легендарной версии, встречается Дени Кон-Бендит, один из главных вожаков студентов, с префектом парижской полиции. Префект говорит: «Месье, вы серьёзно собираетесь организовать новую форму правления? Вы знаете, мы думали всю ночь, мои коллеги решили отдать вам ключи от префектуры, я напишу циркуляр, и когда вы назначите своего префекта, вам будет подчиняться полиция». И вы знаете, что сказал Кон-Бендит: «Нет. Это категорически исключено, господин префект, мы не хотим брать власть в свои руки». Можете себе представить, какими глазами на него посмотрел бы Ленин, который с гораздо меньшими шансами в Петрограде 1917 года — согласитесь, что у Ленина было гораздо меньше шансов, — взял власть в одну минуту. Что это значит? Это значит, что в то время, с одной стороны, политическая рефлексия префекта парижской полиции и главаря крайних ультрамарксистов была одной и той же, но, с другой же стороны, одной и той же была у того и другого отсутствующая политическая энергетика. То есть полными слабаками и импотентами оказались ультракоммунистические главари студентов, и полным трусом оказался префект. Но префекту всё-таки более простительно, он всё-таки служака, ему надо как-то договариваться, устраиваться. С точки зрения политической философии этот эпизод я назвал бы примером кризиса политической рефлексии. И в этом кризисе ни тот ни другой ничего сделать не могли.

Словом, никакой революции не было ни в Америке, ни в Париже, ни в Лондоне. Было просто хамство и безобразие, которое вполне может быть и в других политических ситуациях. То есть как бы не было ничего ярко специфического. И когда говорят: «революция провалилась» — это неправда, её просто не было. Потому что с одной стороны были невежественные трусы, с другой стороны были самодовольные трусы, которые не знали, что делать. Иначе говоря, у обеих сторон было знание политических принципов и своих, и противников (да они одни и те же, только со знаком плюс и минус), а с другой стороны была полная неспособность понять действие инструментов и модальности политического процесса на тот момент.

А у меня на глазах в Колчестере в Англии студенты всё-таки решили быть самыми смелыми и сожгли абсолютно безобидный деканат, но при этом очень неосмотрительно сожгли административный архив, где были все дела о выплате им студенческого пособия, и не получали полгода денег. Уверяю вас, было противно. Я не хочу при этом добавлять, что все были пьяны в дымину, эти ребята. Это, видимо, им не давала покоя посмертная слава Нестора Ивановича Махно.

Возвращение к конкретным формам абсолютной политической власти — это пугало интеллигенции, которая не понимает, что раз мышление изменилось, то надо сначала восстанавливать формы изменяемого мышления, что безумно трудно.

Я хочу заключить эту лекцию словами: «Тем не менее, абсолютная государственная власть оказалась под угрозой объективного анализа». Что значит «объективного»? Всякий человек, который хочет сказать, что он говорит правду, а не врёт как сивый мерин, говорит «я объективный». Не верьте, это страшное слово. Объективный — это просто внешняя точка зрения, когда предмет рассматривается образом, внешним самому предмету. Я думаю, что шесть событий XX века объективно поставили наличные политические власти мира второй половины XX века, перед очень серьёзной проблемой: «То, как вы думаете о себе, господа, не годится, да не годится не методологически, а не годится фактически, в вашей реальной практической политике». Ответом, как всегда, было: «Но мы такого не ожидали» — это нормальный ответ дурака и труса. Я перечисляю эти шесть событий, которые поставили под вопрос саму идею абсолютной политической власти. Первое событие — американское поражение во Вьетнаме. Второе событие — конец абсолютной политической власти маоистского режима в Камбодже. Третье — рестабилизация постмаоистского политического режима в Китае. Четвёртое событие — война Советского Союза в Афганистане. Пятое событие — революционный кризис в Польше. Шестое событие — мирное политическое урегулирование в главном очаге африканской революции, где все думали, что сейчас пух и перья полетят, — в Южной Африке. И эти шесть событий показали, что идея политической власти как абсолютной не просто перестаёт работать, она уже начинает проблематизироваться. Я назову и седьмой фактор, хотя я ждал, что кто-нибудь из вас мне его подскажет: бесславное окончание Холодной войны между Советским Союзом и Соединёнными Штатами. Или, если называть вещи своими именами, «to call a spade a spade», как говорят англичане (называй лопату лопатой), то это было поражение Советского Союза в Холодной войне, которое было великолепно зафиксировано Михаилом Сергеевичем Горбачёвым — тоже не гением — в серии его договоров с Америкой.

Что значит проблематизация? Проблематизация — это не значит выбрасывание за окно. Это значит — такое рассмотрение объекта политической рефлексии, которое ведёт либо к новым альтернативам, либо к новым вариантам прежних альтернатив, либо, наконец, к радикальной смене объекта. Не беспокойтесь, будет вам политическая власть, но вернуться к политической рефлексии, исходящей из категории абсолютной политической власти, будет чрезвычайно трудно. Я вовсе вас не утешаю, это просто факт.

Приведу пример: представьте себе спор жены и мужа — это бывает в реальной жизни, — спор вульгарный, как вульгарна ходовая, низовая политическая рефлексия.

Знаешь, Петя, ты плохой муж.

Знаешь, Варя, а ты плохая жена.

Так вот это — не проблематизация, это перепалка. А когда Петя вдруг говорит: «Послушай, а может быть, это дело вообще никуда не годится? Сам брак!» — тогда понятие плохого мужа и плохой жены или теряет свой смысл, или становится двусмысленным, не правда ли? Это я говорю не в порядке подрыва устоев брака, брак дли меня священен. То есть люди пытаются мыслить в других терминах, отчего тот же самый объект оказывается нерефлексируемым прежним образом, — это и есть проблематизация.

Очень интересно, но быстрее всего неизбежность проблематизации поняли неучёные, а журналисты. Особая категория людей, которых мы подозреваем сплошь и рядом в верхоглядстве, шарлатанстве и беспринципности. Но с начала XX века самые интересные политические диагнозы были сделаны не политиками, не учёными, а журналистами. Это вызывает, разумеется, острую реакцию раздражения и ненависти, но ничего не поделаешь. Можно сто раз реформировать администрацию, назначать и увольнять идиотов-губернаторов (они, кстати, почти везде идиоты, во всём мире) или министров. Но попробуйте изменить политическое сознание! Я очень хорошо помню мою беседу с одним американским журналистом. Я его спросил, когда он дал мне прочитать свою блестящую статью:

Скажи, пожалуйста, а твоя газета это решится напечатать?

Он на меня посмотрел и говорит:

Ты знаешь, честно говоря, я не помню, в какую газету это пойдёт. Я пишу по ночам и обыкновенно полупьяный.

Это ведь очень интересный момент. Вы можете себе представить русского журналиста, который не помнит, в какую газету пойдёт его статья, будь пьяный он или трезвый. Заметьте, этот краткий диалог был чисто политическим: он не помнит, кто им правит в данный момент. Если у нынешнего шотландца, жителя Глазго, спросить:

Кстати, а кто сейчас является министром обороны Великобритании?

Он скажет:

Старик, ты с ума сошел! Да мы это вообще не знаем, зачем нам это всё нужно?

Ведь согласитесь, что это не борьба с Министерством обороны и с правительством, а ближайший результат проблематизации. А почему вообще нормальный человек, если он занимается своим делом, читает лекции, разводит сахарную свеклу, чинит автомашину — почему он должен знать, кто им правит? А в режиме абсолютной политической власти невозможно, чтобы ты этого не знал. И когда человек вдруг говорит: «Прости, старик, ну ей-богу, не знаю этого» — здесь всё начинает кончаться, а не на демонстрациях на улице, потому что это уже касается обиходной, низовой политической рефлексии.

15 февраля 2006 года, Бизнес-центр «Александр Хаус», конференц-зал «Европа».