Ханс Ленк:
Схемные интерпретации и интерпретационный конструкционизм

Пятнадцать лет тому назад, и вплоть до нынешнего дня, я стал заниматься разработкой методологии интерпретационного конструкта, опираясь, в частности, на понятия и примеры из области теории действия, философского анализа разума, философии ценностей, психологии мотива и мотиваций, с помощью таких понятий, которые мы используем в повседневном опыте, как, впрочем, и с помощью понятий из сферы науки, прежде всего из области гуманитарных и социальных наук. ¹ Во всех этих сферах обнаруживается большое число результатов и средств интерпретирования, феноменов интерпретационных конструктов. Стоит лишь вспомнить о таких ценностях как «свобода» или таком понятии как «ответственность», или о таком социальном образовании как Красный Крест, понятом как идея, союз и институт. Интерпретационные конструкты могут быть теоретическими понятиями наук; однако они также могут являться понятиями повседневности, обозначающими классы предметов, которые, как было сказано выше, вычленяются и структурируются людьми.

Эту методологию можно разрабатывать, соотнося её с более широкой философской гносеологией. Нет независимого от интерпретации подхода к миру, ни в области познания, ни в сфере деятельности, ни где-либо ещё. Мир конституируется и структурируется согласно нашим человеческим потребностям, способностям и возможностям — и это относится как к органическим познавательным возможностям, так и к понятийным формам, выраженным средствами языка. Мир лишь в той степени доступен пониманию, в какой он структурируется, оформляется с помощью выработанных человеком или преднайденных в нас интерпретационных схем. Всё, что мы можем воспринять, осмыслить и представить как познающие и деятельные сущеcтва, зависит от различного рода интерпретаций. Человек является существом, занимающимся толкованием, он зависим от интерпретации в актах мышления, познания, поведения, в ситуации структурирования, конституирования, тем более, разумеется, это относится к оценке. Это идея, соответствующая кантовской традиции, только она не требует, как у Канта, чтобы познавательные формы могли быть наложенными на эмпирический опыт одним единственным способом, а допускает наличие игрового пространства для альтернатив, возможность различных перспектив. Но все эти перспективы отражают человеческие интерпретации. Уильям Джеймс однажды заметил: «След человеческий заметен на всем».

Такого рода философию, вероятно, можно было бы назвать трансцендентальным интерпретационизмом; однако сначала можно ограничиться разработкой метода и его изложением, анализом его возможностей; в этом смысле следовало бы говорить о методологическом интерпретационизме. Последний стал бы, так сказать, информационной версией первого. Трансцендентальный интепретационизм предоставляет возможность по-современному воспринять и развить активизм кантовской теории познания в сочетании с эмпирическим реализмом, понятым в кантовском смысле. Такой реализм по сути связан с тезисом, что все предметы, объекты находятся в зависимости от субъективно обусловленного познания и его закономерностей, однако они могут быть объективно представлены и интерсубъективно описаны, и что образование структур посредством преднайденной нами идеи соответствует «миру-в-себе». Речь идёт о своего рода прагматической теории познания, рассматривающей нас как интерпретирующих и истолковывающих существ, образующих формы, с помощью которых структурируется любое понимание в актах мышления, познания, действия. Если угодно, речь идёт о своего рода прагматическом конститутивном интерпретационизме, который имеет определённый методологический подвариант и об определённом трансцендентальном варианте — трансцендентальном интерпретационизме.

Этот методологически-интерпретационистский подход не вполне разработан, поскольку он ещё относительно нов, однако, как я полагаю, он даёт возможность свести воедино или даже интегрировать казалось бы даже изолированные друг от друга ареалы и области наук. Я полагаю, что и за пределами наук можно выдвинуть на первый план унифицирующую антропологическую и философскую точку зрения, — тех наук, о которых я упомянул вначале, где познание и деятельность слиты воедино, и где человек понимается как системно-символически познающее существо, а наука как производительная сила, благодаря способности человека вмешиваться в природу, например, при помощи естествознания, или социальных наук, или социальной активности.

Следует отметить, что в актах познания и действия, будь то «пассивный» «опыт, или «активный», «понимающий» опыт, применяются принципы структурирования и различные способы наложения концептуальных сетей, или, выражаясь языком методологии, способы формирования и приложения образцов или абстрактных структур, которые мы всегда применяем, когда что-то делаем, или пытаемся понять и представить. Я полагаю, что здесь можно и должно применить понятие «схема». Правда, последнее понимается и интерпретируется по-разному.

Уже Иммануил Кант выявил продуктивность гносеологического применения понятия схемы тем, что применил последнее к установлению связи между чувственным восприятием, с одной стороны, и понятийным схватыванием (пониманием), с другой. Кант определяет (в «Критике чистого разума») понятие «схема» как «продукт воображения», который «имеет в виду не единичное созерцание, а только «единство» созерцания «в определении чувственности» ². Здесь речь идёт скорее о «представлении о методе (каким представляют в одном образе множество…) сообразно некоторому понятию, чем (о) самом этом образе». «Это представление об общем способе, каким воображение доставляет понятию образ, я называю схемой этого понятия» ³. Кант относит понятие схемы как способа приспособления чувственно-понятийного «образа» и концептуальной сетки не только к чувственному восприятию, например, видению фигур в пространстве, но и к образной подкладке «чистых рассудочных понятий» (категорий). Схема, соответствующая этим чистым рассудочным понятиям, есть «лишь чистый, выражающий категорию синтез сообразно правилу единства на основе понятий вообще и есть трансцендентальный продукт воображения, касающийся определения внутреннего чувства вообще, по условиям его формы (времени) в отношении всех представлений, поскольку они должны a priori быть соединены в одном понятии сообразно единству апперцепции» ⁴. Всякое «представление» может стать наглядным и вызванным в воображении лишь в определённом единстве, когда механизм связи между чувственными единичными переживаниями и всеобщими формами репрезентируется в сознании понятийно. Для Канта это означает наличие абстрактных «чистых рассудочных понятий», которые не заимствуются из чувственности (чувственного опыта). Этот способ, каким категориям доставляется их «образ» в сознании, Кант называет трансцендентальной схемой, и он формулирует механизм субординации «трансцендентального схематизма».

Однако Кант применяет понятие схемы к предметам опыта, данным в созерцании или сообразным представлению, следовательно, к образам представления: «В действительности в основе наших чистых чувственных понятий лежат не образы предметов, а схемы», например, схема треугольника как «правило синтеза воображения в отношении чистых фигур в пространстве». «Ещё в меньшей степени может быть адекватным эмпирическому понятию предмет опыта или образ такого предмета; эмпирическое понятие всегда непосредственно относится к схеме воображения как правилу определения нашего созерцания сообразно некоторому общему понятию… Образ есть продукт эмпирической способности продуктивного воображения, а схема чувственных понятий (как фигур в пространстве) есть продукт и как бы монограмма чистой способности воображения a priori; прежде всего благодаря схеме и сообразно ей становятся возможными образы, но связываться с понятиями они всегда должны только при посредстве обозначаемых ими схем, и сами по себе они совпадают с понятиями не полностью» ⁵.

Схемы суть формы, которые должны быть приложимы к абстрактным всеобщим понятиям рассудка, с помощью которых поначалу формально мы строим наш, сообразный понятию, мир, тем самым познание может применяться к реальным отношениям, к действительному, реальному миру. Согласно Канту, это происходит в первую очередь с временными и пространственными формами созерцания. Схемная интерпретация есть любое из понятий, опосредованных временными представлениями — помыслим каузальность и соответствующие условные формы высказывания, которые прежде всего представляют собой чисто формальные отношения; причинное истолкование условного предложения является тогда, разумеется, временным истолкованием — а именно таким, что определённое причинно обусловленное событие с необходимостью («согласно правилу») имеет своим следствием вполне определённое событие, вызывающее то или иное следствие. Эта временная интерпретация является для Канта истоком такого представленного в образах схематизирования — и это весьма важно. Он называет этот схематизм методом, который в состоянии вообще гарантировать непрерывность процесса познания, познаваемость событий или предметов, причём благодаря этому удаётся выйти за рамки чисто формального, чтобы быть определённым образом связанным с представлениями, чтобы «доставить» понятиям посредством воображения именно образ, определённое образное представление, которое и является этой схемой.

Следует особенно подчеркнуть, что категории, которые имел в виду Кант, ныне становятся всё более гибкими, изменчивыми, умеренными. Всё, что произошло после Канта с неизменными, фиксированными категориями, которые для каждого разумного существа таковыми и являются, — неповторимыми, единственными в своём роде, однозначными — означало упорядочение фундаментальной структуры разума и его обобщающей, рефлектирующей деятельности. Все это можно заметить и по сегодняшнему состоянию знания, хотя ныне мы имеем как в науке, то есть при интерпретациях посредством научных гипотез и теорий, так и в обыденном познании, несравненно большую свободу и гибкость, чем это представлялось Канту, уж не говоря о том, что его теория познания по существу является скорее теорией обыденного познания, чем научного, хотя он сам полагал, что его теория познания является теорией науки, базирующейся на физике Ньютона. Так, например, его соображения относительно каузальной связи, если каузальный ряд мыслится как последовательность событий, ориентированы на связи повседневного опыта или на предсказание событий повседневности; такую теорию обыденного познания следует развивать до уровня научного познания. Это особенно характерно для нашего столетия, когда обнаружилась значительная комплексность и усложнённость научных методов, например, статистических законов и зависимостей или методов, в которых лишь посредством разнообразных и сложных операций порождается определённый набор параметров, проводятся усреднения и так далее. Всё это, пожалуй, было трудно предвидеть Канту. Эти акты структурирования неклассического типа нельзя понять в его философско-методологической системе без дополнительных трудностей и дополнительной понятийной работы. В принципе лучше заменить эту традиционную систему категорий новыми подходами, более обширными и более гибкими.

Понятие схемы представляет собой идею, которая прежде и вплоть до сегодняшнего дня играла и играет огромную роль в психологии. Уже в начале столетия немецкий психолог Отто Зельцер, один из первых, кто использовал схемные представления в психологии (1913), теоретически обосновал понятие схемы. Уже Кант в главе о схематизме из «Критики научного разума» подробно и обстоятельно обсуждал это эмпирическое толкование понятий; он ясно видел, что с понятиями мы остаёмся наедине в пустом формальном пространстве, что мы можем нечто понять и структурировать, не отделяя сущности от содержания, полученного в актах созерцания; следует напомнить его знаменитый тезис: «Мысли без созерцаний пусты, созерцания без понятий слепы» ⁶. Эти слова могут быть отнесены также к соответствующим представлениям схем, образов или квазиобразов, к содержательным или признако-систематизирующим образцам, которые затем в схеме подчиняются соответствующим формальным структурам, причём выражение «образ» («Bilder») здесь употребляется метафорически. Если мы представления называем «образными», то это иносказание, аналогия; мы можем их описать лишь как «квазиобразные». Когда мы видим нечто, это нечто остаётся всё же чем-то другим, или, по крайней мере, специфическим случаем видения внешнего образа. До сих пор в исследовании познания применяется восходящая к сенсуалистам и эмпиристам, в особенности к Юму, теория, в которой утверждается, что, в конечном счёте, все идеи, все абстрактные представления проистекают из чувственности и проявляют себя как ослабленные чувственные переживания, представляют собой, так сказать, образные представления (знаменитое юмовское «Copy-These»). Сегодня все это является ещё предметом споров, однако, наверняка имеются важные зависимости, которые связаны с механизмом соединения понятий и актов созерцания, следовательно, со «схематизмом» в кантовском смысле. Понятие схемы есть то понятие, которое может плодотворно использоваться во многих областях философии и психологии.

Однако, что должны описывать эти схемы? Как следует их понимать и как должны они, так сказать, «применяться» (при известных условиях подсознательно)? В качестве схемы можно прежде всего рассматривать все возможные формы структурирования или структурные образования репрезентативного характера, которые «извне» замещаются знаками, а «изнутри» — представлениями и активизацией образов. Схемы подчиняются определённой иерархии, имеют архитектонический характер. Они не полностью воспроизводят ту или иную ситуацию, но подчёркивают самое существенное, тем самым оставляют вариативными определённые черты и моменты данной ситуации, то есть схемы «конструируются» таким образом, что мы можем их варьировать, во всяком случае так утверждают психологи, работающие в области когнитивной психологии.

Психологи, прежде всего представители так называемой когнитивной психологии, ныне полагают, что наши схемы репрезентируют целостное знание, что мы в конечном счёте нечто удерживаем и аккумулируем в памяти всегда с помощью таких структурированных схем, и что мы, по мере надобности, лишь повторно можем добавлять определённые частности к такого рода схеме, что в основном всегда удерживается лишь схематическое структурное содержание, которое затем налагается на другие подобные ситуации. Мы «схватываем» и накапливаем эти схемы, которые таким образом вводят нас в положение дел, в повторное узнавание ситуаций и подключают к их всеобщей связи. Субординация, понятийное включение, классификация — все эти и другие родственные операции являются весьма важными; они возможны лишь тогда, когда имеются соответствующие схемы для них.

Но как поточнее это назвать? Каким образом существуют такие схемы? Что они собой представляют? По поводу этого все ещё нет ясного представления. Даже Кант полагал, что истинная природа и порядок, каким осуществляется этот род схематизма и, как он говорил, достигается нашей «душой», пребывают в абсолютной темноте, это то нечто, которое человек якобы никогда не познает. Может, это и так, однако, в последнее время здесь явно наблюдается значительный прогресс, по крайней мере, в том, что относится к «естественнонаучному» пониманию или естественнонаучной стороне такого схемообразования.

Мы должны обратиться к нейробиологии и нейропсихологии, благодаря которым в последнее время возникла возможность провести сравнительные исследования, в частности, с помощью неинвазивных методов, таких как томография позитронной эмиссии или томография спинового магнитно-ядерного резонанса (NMR: «Nuclear Magnetic Resonance Spectrography») и другие (ср., например, Raichle, 1994). В отношении схемообразования здесь получилось нечто совсем неожиданное — а именно то, что познавательные акты в определённом смысле могут быть нейробиологически обоснованы, то есть в некотором расширительном смысле нейробиологически «объяснены», поскольку в качестве схематизирующего структурирования, например, при восприятии, становится возможным представить определённые нейронные ансамбли, как утверждают исследователи головного мозга, связанными в нейронные сети, которые динамически взаимосвязаны параллельным включением. Следовательно, если мы пытаемся обнаружить определённый контур, например, поперечные балки в поле зрения, непременно возбуждаются нейроны, которые специализируются именно на обнаружении этих балок. Это было экспериментально подтверждено Хубелем (Hubel) и Визелем (Wiesel), в частности, в опытах с обезьянами. Итак, мы имеем дело с определёнными возбуждениями долей головного мозга, которые могут усиливаться и таким образом реагировать на специфические сигналы, которые, например, оказывают влияние на сетчатку. Последние поначалу перерабатываются раздельно, разобщённо, весьма специфическим и обособленным образом и лишь на более высокой ступени снова интегрируются, приближаясь к формированию связанного воедино образа; в каждом отдельном случае, например, при распознавании контура или цветового пятна реагируют совсем другие клетки. Единый образ, который мы видим, возникает довольно поздно, на относительно высокой ступени переработки, причём при этом имеет место взаимный переход актов активизации сенсорных и моторных систем. Образ восприятия всегда обнаруживает себя как определённая конструкция, определённая интеграция; он не является просто отражением действительности или внешних сигналов, как они есть «сами-по-себе» («an sich»), а всегда является комплексной переработкой или же следствием высокого уровня комплексной переработки.

Эту переработку можно себе представить по новым исследованиям, проводимым учёными, исследующими головной мозг, в Институте им. Макса Планка во Франкфурте (Wolf Singer, 1990, Engel-Kцnig — Singer, 1993), таким образом, что, к примеру, распознавание определённой структуры на определённом фоне представляет собой процесс нарастания колебаний соответствующих нейронных ансамблей, колебаний, сгущающихся в одно когерентное колебание. Первоначальный «образ», который сначала проявляется, вероятно, весьма неотчётливо, выделяется как раз в зрительных долях, выделяясь на общем фоне благодаря этому более интенсивному контрастно- и контурпрофилирующему способу самоусиления, и этот первоначальный образ постепенно стабилизируется как способ распознавания этой модели. Так, видимо, совершаются акты обнаружения познавательных моделей и тем самым устанавливается динамический способ репрезентации и реагирования нейронных сетей, и он относительно стабилизируется посредством обратной связи. Впрочем, нейробиологи даже пытались с помощью живых организмов более низкого порядка, например, морского слизня Aplysia Californica, по отношению к которому им это удалось сделать, установить целостную модель нейронной системы — физиологических процессов образования и стабилизации синапсов при осуществлении такого рода нейронных сетей, следовательно, попытались выяснить целостную электрофизиологическую и биохимическую основу соответствующих процессов.

Может сложиться впечатление, что образование синапсов и нейронных сетей у животных более высокого вида вплоть до самого человека идентично. Все это позволяет выдвинуть вероятную гипотезу, которая до сих пор не является теорией, но всё же даёт возможность принципиального понимания: относительно стабильные, но весьма быстро формирующиеся модели как-то упрочиваются, отражаясь в нейронной связи посредством образования сетей и на время относительно стабилизируются; они должны снова и снова активироваться и реактивироваться. В общем оказалось справедливым то, что было предсказано ещё в 1949 году канадским психологом Дональдом Хеббом, а именно, что такое объединение посредством повторной активации соответствующих процессов образует связи или синапсические соединения, и таковые объединения стабилизируются посредством процессов активации и реактивации. Между различными нервными клетками образуются синаптические соединения (синаптические соединения современные учёные представляют как процесс связи между нервными клетками посредством передачи биохимически действующих молекул-трансмиттеров, которые возбуждают специализированные рецепторы постсинапсических клеток), и последние затем должны стабилизироваться в многократно действующих процессах активации и реактивации. Это хеббовское правило сыграло огромную роль. Хотя с тех пор всё то, что утверждалось Хеббом, разрабатывалось значительно более дифференцированно, нашло эмпирическую проверку и было модифицировано, однако потребовалась важная поправка, которая была в начале 1980-х годов сделана фон Христофом и в последние годы эмпирически подтверждена — что образование таких нейронных сетей и нейронных ансамблей происходит быстро, прямо-таки «мгновенно» и может сохраняться в течение значительного отрезка времени. Это образование нейронных ансамблей приводит к динамической, но относительной стабильности.

Динамический фон основывается на базовых частотах колебаний, которые генерируются нейронами и порядок величин которых составляет предположительно 40 герц. Затем соседние нейроны или нейроны, которые будут объединены в формирующуюся нейронную сеть, будут колебаться с той же самой частотой, то есть осциллировать когерентно, или же подстраиваться к изменению соответствующих амплитуд или частей в зависимости от того, идёт ли речь об изменении колебаний с модулируемой амплитудой или модулируемой частотой.

Образования, полученные объединением представлений в единую целостность, тем дольше существуют, чем чаще реактивируются. Реактивация, упражнения и тренировка, определённый режим, слаженность — все это великие мастера обучения. Этот ритуализированный процесс повторения приобретает внутреннюю стабильность и является необходимой предпосылкой, способствующей тому, чтобы чему-то действительно обучиться, нечто узнать, словом, вообще становится предпосылкой познания и деятельности — и это всегда означает необходимость усвоения сложившихся образцов и сформировавшихся способов деятельности.

Прежде всего один вывод, относящийся к схемообразованию и использованию схем. Использование и применение схем, как здесь мы попытались это обрисовать, сводится к активации и реактивации соответствующих носителей (например, нейронных ансамблей или сетей), поэтому мы можем сказать, что образование таких относительно стабильных схем и их повторное применение есть один и тот же процесс; оба эти процесса совершаются одним и тем же способом. Активируются, относительно стабилизируются и повторно активируются соответствующие носители процессов и благодаря этому они становятся ещё более стабильными.

Другими словами, в этом состоит очевидное совпадение схемообразования, представленное так называемым нарастанием колебаний нейронных ансамблей, с одной стороны, и реактивацией сетей или ансамблей, однажды уже набравших колебания благодаря реактивации (повторному приведению в действие). Реактивировать — означает то же самое, что активировать, эти процессы лишь чередуются. Из этого можно сделать вывод, что формирование понятий для описания предметного мира или его понимания есть в принципе тот же самый процесс, что и их применение, повторное активирование: конституирование схем и реконструирование, равно как реактивирование определённых схем, которые мы уже конституировали, происходит тем же самым способом и на той же самой основе. Это важное утверждение.

Хотя формально мы можем провести различие между процессами конституирования, например, образованием классов предметов концептами или структурными формами, с одной стороны, и аналитическим воспроизведением этого акта структурирования, с другой стороны, однако, в конечном счёте, базисные носители их аналогичны. В случае образования схем речь в принципе идёт о первой или состоявшейся на начальной стадии стабилизации таких нейронных ансамблей динамического или относительно стабильного характера. И в случае «конструкции», понятой в узком смысле слова, и при определённой реконструкции, носящей сознательный характер, следовательно, также при повторном распознавании в смысле обнаружения уже наличной или имеющейся в распоряжении схемы мы находим повторное приведение в действие (реактивацию) тех же самых нейронных ансамблей. Итак, применение и образование схем представляют собой весьма сходные, достаточно родственные, или тождественные по своей структуре процессы.

Поэтому здесь имеет смысл говорить об образовании и применении схем как о всеобъемлющем понятии, и я бы предложил говорить здесь о схемной интерпретации. При этом интерпретацию я мыслю не в узком смысле слова, как оно трактуется в герменевтике; герменевтическое понимание и интерпретирование текстов являются лишь специальными случаями. Я говорю о всеобщем смысле универсальности схемного интерпретирования. Схемные интерпретации в этом смысле представляют собой репрезентирующие акты деятельности, которые посредством нашего мозга мы вводим в контекст жизни и поведения нашего организма и собственного поведения и отношения к процессам структурирования и стабилизации таких нейронных ансамблей, которые, к примеру. допускают и несут с собой возможность распознавания образцов или моделей, осуществляя это автоматически. Тогда сказанное также относится и к более высоким, абстрактным актам познания. Я бы хотел провести здесь дальнейшие различения и затронуть проблему определённого — квазинепрерывного — спектра схемно-интерпретативных актов деятельности, которые простираются от актов конституирования предметов и от актов импрегнирования — обусловленных причастностью «мира» к нашим схемным образованиям, с одной стороны, до сознательной конструкции и реконструкции (абстрактных понятий, сформировавшихся в процессе познания), с другой стороны.

Как деятельные и познающие существа мы обладаем способностью иерархического упорядочения актов интерпретативно-схематизирующей деятельности, которая обнаруживает себя в ранее названных актах схематизирования, имеющих нейробиологическое происхождение. Тем самым мы имеем возможность понять акты схематизирования как динамическое образование и повторную активацию нейронных ансамблей, а также их стабилизацию. Метасхематизирование следует аналогичной модели: оно относительно стабилизируется в носителях процессов. Здесь следует допустить как бы наведение мостов между нейробиологией, с одной стороны, и психологией или науками о духе, с другой. Разумеется, тем самым никоим образом не устраняется семантический пробел между якобы внешним естественнонаучным описанием процесса, с одной стороны, и содержательным, интенциональным пониманием, с другой. Это обстоятельство вообще является центральным для понимания того факта, что схемное интерпретирование является необходимым, что мы не можем обходиться без обнаружения и применения образцов и моделей в репрезентирующих, ментальных актах. Все это подлежит осмыслению как «схватывание» определённого нечто (причем познание и деятельность переходят друг в друга) и в этом смысле связано со схемным интерпретированием или пропитано интерпретацией.

Но теперь я хотел бы сказанное несколько уточнить; слово «пропитывание» («Impregnieren») является особенно примечательным — и соответственно многозначным — выражением, которое должно сохраняться не только для случая чистой нагруженности модельными образованиями. Эта многозначность нуждается в определённом уточнении: в теории науки даже говорят о теоретической нагруженности понятий или опыта, или наблюдений (Хэнсон, Фейерабенд и Кун). Эту «завязанность» на теоретическое истолкование или эту теоретическую «нагруженность» я бы назвал «пропитанностью» теорией (Teorieimprдgniertheit) и это слово является более гибким выражением — но я хотел бы выражение «пропитывание» применять лишь для того случая, когда внешний мир или «мир-в-себе» вносит вклад в познание или восприятие в кантовском смысле слова, когда нечто выступает как сигнал к дифференцированному восприятию. В результате имеет место (неиллюзорное) чувственное восприятие. Влияние чувственности, заключённой в схему восприятия, фактически не допускает возможности столь решительного разрыва, как полагал Кант, но кому-то может представиться в слишком упрощённой форме: «мир» несёт с собой нечто, когда мы прилагаем усилия к его постижению; мы затем структурируем то, что вносит мир, но акты структурирования являются не случайными, а связаны с восприятием «фактов мира» и «завязаны» на взаимодействие с ним. У Канта это означает, что мы «накладываем» наши законы на природу, «предписываем» их ей; мы структурируем чувственные восприятия посредством форм нашего разума, в конечном счёте, посредством чистых понятий разума, которые опосредованы использованием трансцендентальных и эмпирических схематизмов, конкретизируется временным и феноменальным образом. Другими словами, мы чеканим мир, но мы не можем оторвать от мира процесс конституирования, мы налагаем на мир «материалы» наших модельных структур познания. Тем самым гипостазированные факторы мира пропитываются результатом взаимодействия процессов восприятия. Специальную форму интерактивного интерпретирования, схемное интерпретирование в этом смысле можно было бы назвать импрегнированием, «пропиткой».

Следовательно, и применение схем относится к подобному роду ипрегнирующей деятельности, которая отчасти со-обусловлена миром или подструктурами мира, и структурируется не чисто «идеалистическим» или субъективным образом, как это было бы в случае фантастических представлений. «Импрегнирование», следовательно, в этом смысле есть собственно то, что связывает «вклад» мира с определённым структурирующим действием, в которое мы как бы сами и «входим» — то и другое суть проникающие друг в друга акты. Факторы мира в узком смысле слова «импрегнируются» в процессе и результате познания. В широком смысле слова импрегнация есть интеракция или её результат. Поэтому, вероятно, следовало бы различать эти импрегнации или акты импрегнирования, понятые как специальные случаи реального познания, или акты интерпретации в применении к реальным факторам, от интерпретирования или схемного интерпретирования во всеобщем смысле, — от тех, что имеют место при любом фантазировании. Последнее носит характер чисто терминологического ограничения, оно, разумеется, касается и других случаев.

Итак, схемное интерпретирование необходимо в любом акте восприятия, понимания, мышления, поведения, вообще деятельности. Интерпретирование в этом смысле является объединительным, собирательным знаком для многообразных способов, формирующих образы, представления, репродуктивных актов деятельности, и прежде всего символического изображения и репрезентации, которые определяются и осуществляются сознательно действующим субъектом, — но также отчасти подсознательно подвергаются селекции и структурированию. Значит, мы всегда познаем уже нечто структурированное, что нами упорядочивается в соответствующие формы восприятия. Другими словами, все познание и деятельность несут на себе печать схемной интерпретации и структурируются при её посредстве. Это фундаментальное положение схемно-интерпретаторного импрегнирования (лучше сказать: схемной интерпретации и схемного импрегнирования) и оно пригодно для всех схемно-интерпретативных актов деятельности. Все акты схемосозидающей деятельности мыслятся в этом фундаментальном положении.

Если мы специально интерпретируем нечто как нечто, так сказать усиливаем две ступени схемы, то тогда мы должны «Нечто» в качестве определённого Нечто дистанцировать от определённых форм или конструктных образований. Следовательно, мы нуждаемся как бы в предмете или квазипредмете, определённом Нечто, которое мы сначала дистанцировали, а затем должны понять. Нечто и есть уже конституированное нечто, которое не является абсолютно данным в качестве определённого, такового нечто. Разумеется, бесчисленное множество того, что можно представить в качестве данного Нечто, может быть весьма большим, — это могут быть чувственные данные, совокупность восприятий, форм движения, жестов, световых и звуковых различений, различий по энергетическому потенциалу и так далее, которые придают предмету соответствующие отличительные характеристики. При визуальном восприятии возможны значительные различия, однако это имеет силу лишь для более высокой ступени восприятия, для образования абстрактных знаков, даже суперзнаков (знаков для обозначения знаковых классов или групп); но это не относится к актам зрения и слуха вообще ⁷, а также к чувствам, cостояниям сознания, намеренным или интенциональным актам и так далее.

Я уже говорил об интерпретационных конструктах. Сейчас это слово мне не хотелось бы определять строго, я предпочёл бы употреблять его довольно свободно, потому что речь скорее идёт о собирательном знаке, понятом как родовое понятие, доступное пониманию (в теоретико-познавательном и техническом планах) благодаря родовому признаку. Это напоминает «семейное сходство» в смысле позднего Витгенштейна. Интерпретационные конструкты суть результаты применения схем на соответствующем абстрактном уровне, при этом во внимание берётся способ дистанцирования и абстрагирования. «Die Etwasse» — отвлечённое нечто, — посредством которого осуществляются схемные интерпретации, и результаты схемного интерпретирования мне бы хотелось назвать интерпретационными конструктами в самом широком смысле слова.

Это не означает, что нечто должно конструироваться сознательно; сознательное конструирование есть частный случай конструирования. Полагают, что конструирование есть что-то вроде инженерной деятельности, выполняемой на чертежной доске, или математического конструирования. Эти акты деятельности представляют собой сознательные конструктные образования, однако я не хотел бы использовать данное выражение в широком смысле слова — и даже в ранее названном узком смысле, как только сознательные конструктные образования. «Конструкт» в широком смысле слова, следовательно, не есть с необходимостью (сознательно) совершающееся событие сознания, а результат всех уже состоявшихся конституированных актов деятельности или состоявшейся схемно-интерпретаторной деятельности, которая охватывает подсознательные или предсознательные акты схематизирования. Фактически — мы к обсуждению этой темы ещё вернёмся — наше схемное интерпретирование «живет» за счёт таких подсознательных актов структурирующей деятельности.

Говорят, что существует внешний мир, который оказывает влияние на наши установки, конструкции, интерпретации, представляющий модель теоретико-познавательного и повседневно-психологического характера, которую мы все должны разделять, исходя из оснований практического, жизненного свойства, мнение, которое, однако, отнюдь не является само собой разумеющимся. В сущности здесь речь идёт также о глубоко укоренившемся, быть может, даже развитом в эволюции интерпретационном понимании или об определённой модельной форме, которая настоятельно напрашивается сама собой, но всё же остаётся модельным представлением.

В целом мы осознаем, что интерпретирование схем и любое интерпретирование, даже специальный случай интерпретирования текстов, в определённом смысле являются «завязанными» на действие, включёнными в деятельностный контекст, во взаимодействие с окружающим или внешним миром, обусловленными нашим вмешательством, отчасти подсознательным, отчасти сознательным, планомерно построенными и соответственно разработанными и выполнимыми операциями. Взаимодействие и вмешательство существенно необходимы, тем самым вообще обеспечивается применение, использование схем или их определённое интерпретирование. Кантовское высказывание, уже приводившееся выше, «Созерцания без понятий пусты; мысли без созерцания слепы», — можно соответственно перефразировать: схемные интерпретации без интеракции и вмешательства пусты, интеракция и вмешательство без схемных интерпретаций слепы. Следовательно, «зрячими» интерпретации становятся тогда, когда они связаны с действиями, с деятельностью, которая, по крайней мере, принципиально или потенциально направлена на внешнее. Следовательно, интерпретация зависит от интеракции и интервенции. И это применимо к ранее введённому выражению, касающемуся специального варианта интерпретирования, понятого как импрегнация, следовательно, применимо к «реально существующему», которое меняется в зависимости от интерпретации.

Естественно, существуют границы интерпретации или границы внутреннего описания или понимания в свете интерпретаций, причём слово «границы» является метафорическим. Не всё можно разрешить лишь применением схем, и это доказывает, к примеру, включение факторов внешнего мира, обобщённое выражением «импрегнация». Что интерпретативность является феноменом, связанным с перспективностью, свидетельствует также тот факт, что интерпретирование в определённом смысле является ограниченным определённым видением, точкой зрения или позицией, углом зрения и так далее. То, что мы отводим определённое место перспективам, формам, структурам, схемам и тому подобному, само собой разумеется. Следовательно, чрезмерное доверие к интерпретации вполне понятно и имеет своё оправдание, но следует отчётливо видеть и понимать, что интерпретации подлежит «все», что мы могли бы чудесным образом вытащить наружу мир, находящийся в нас при помощи интерпретации. Интерпретировать нечто означает «понять нечто со смыслом, значением», «суметь понять» или «в качестве определённого или многообразного значения ввести в более широкий контекст». Интерпретирование в этом смысле, связанно с пониманием, всегда представляет собой деятельность, процесс репрезентирующий реконструкции и как таковой он выносит предмет на более высокий уровень теоретико-познавательного анализа. Cледовательно, интерпретативно конструирующие модельные образования играют определённую роль, — строить, опираясь на преднайденные в качестве теоретических предпосылок частичные элементы, основоположения, которые, в свою очередь, создаются посредством первичных схемных интерпретаций предметных и квазипредметных образований.

Схемно-интерпретирующие формы деятельности служат закваской для всей нашей жизни, это, конечно, метафора, но она полезна, поскольку репрезентирующие акты схемно-интерпретативной деятельности, которые, нечто обозначают и характеризуют символическим образом, являются или становятся для нас знаками, симптомами или символами, допускают значительную вариативность и гибкость способов изложения и представления и вообще делают нашу жизнь более изменчивой и богатой. Именно поэтому мы отводим особое место репрезентации, реконструкции, конструктивным схемно-интерпретативным актам деятельности на высоком символическом уровне и в формах абстрактной деятельности. Всякое усвоение, в конечном счёте, должно быть погружено в репрезентирующее схематизирование, должно подчиняться, включаться в акты мета-схематизирования и мета-интерпретирования, поскольку человек, как уже отмечалось выше, на более высоком уровне познания свои схемы может делать предметом анализа и дискуссии, и благодаря этому получает определённую степень свободы, свободы способов представления, выбора альтернатив и понимания.

Поскольку такие традиционные философские проблемы как проблема истины, проблема значения, проблема отношения, связи предметов, следовательно, проблема референции отчасти должны быть переформулированы в свете интерпретационного подхода, то это теперь относится к различным ступеням и уровням интерпретации — как раз потому, что концепт понимается в методологическом, теоретико-познавательном смысле. Ступени и уровни схемно-интерпретаторной деятельности и в особенности акты репрезентирующей деятельности, следовательно, должны быть дифференцированы: интерпретирование может состояться не на всех уровнях, но оно делает возможным различение разных уровней; и это последнее обстоятельство может указать, как реализовать переформулировку философских проблем теории познания.

Итак, должны иметь место ступенчатые, уровневые различения, и следует пояснить, что эти различения, со своей стороны, не являются абсолютными, но также представляют собой формальные различения, которые в дальнейшем могут совершенствоваться, уточняться. Тем самым обнаруживается лишь первый ориентировочный пункт для различений и для дальнейшей разработки соответствующих теоретико-познавательных проблем. Схемное интерпретирование можно и нужно подвергнуть дальнейшим различениям, на что мы уже многократно указывали. Мы уже провели различие между основоположениями и конструктными образованиями в узком смысле слова, между импрегнациями, в которых внешний мир выполняет свою роль и чисто креативными, продуктивными интерпретациями в узком смысле слова. Мы также провели различия между метаинтерпретациями и интерпретациями, следовательно, подчеркнули, что человек в состоянии делать предметом анализа свои интерпретации, поднимаясь на так называемый метауровень. Теперь попытаемся эти ступени и уровни интерпретации представить в их связи.

Прежде всего мы устанавливаем «самые низкие уровни», базисную ступень ИС–1, которая в таблице, правда, предстаёт как самая верхняя ступень. Здесь в первую очередь имеются в виду прочно устоявшиеся на био-генетическом уровне или фундированные неизменные прамодельные или предопытные образования: то, что мы можем, например, различать светлое и тёмное, биологически укоренено в нас, если, конечно, мы не родились слепыми. То, что мы такие контрастные различия не в состоянии произвольно изменять будь то с помощью технических изобретений и инструментов, свидетельствует о том, что здесь мы можеи говорить о первичной интерпретации или первоинтерпретации или соответствующих первично-схемных поведенческих реакциях, на этой ступени все рефракторные реакции в способах поведения переплетаются, соединяются воедино, которые мы не в состоянии изменить, они на биологическом уровне «прочно связаны как бы проволокой» и в этом смысле являются предтехнически жизненно-практически неизменными. Итак, имеется определённый уровень биологически неизменных и биологически укоренённых, поскольку практически для нас неизменных — модельных образований и модельных различений, которые можно было бы назвать ступенью первичных схематизаций. Поверх ступени 1 оказались интерпретационные альтернативы уже значительно более подвижные и вариативные. Чем выше поднимаемся по ступеням, тем больше вырисовывается поле свободных альтернатив и вариаций.

На второй ступени (ИС–2) оказываются интерпретации образцов, воспроизводящих, к примеру, наибольшую часть аналогий и сходных, подобных, однообразных форм в смысле тех, что воспринимаются как сходство: подобие форм, красок и так далее, и не должны ещё стремиться к понятийному оформлению, репрезентации и к обретению определённой структуры. Все рутинное поведение, все что распознается согласно сложившейся привычке, навыку, обычаю, что как бы выходит за рамки рефлекторного поведения, следовательно, любые различения данных ощущения, восприятия, подкреплённые действием, выходящим за рамки над-рефлекторного поведения, которые могут осуществляться до всяких языковых практик, находятся на этой ступени. Выражение «доязыковое образование понятий» именуется так психологами, работающими в области психологии развития, хотя словосочетание «образование понятий» здесь употребляется в несколько абстрактном, туманном, непрояснённом смысле. Итак, доязыковые различения по формам, образцам, структурам, нюансам и так далее с данной очки зрения имеют место в такого рода схемной категоризации второго уровня или второй ступени; акты схемной категоризации обычно не фиксируются с достаточной степенью полноты генетическим путём, и становятся привычными, то есть в столкновении с определённой ситуацией, возбуждениями, раздражениями и определёнными реакциями, которые вырабатывают вполне определённый рефлекс, представляют собой соответствующие резонансы или в связи с ответной реакцией приобретают форму определённых образцов. Этот образец интерпретирования таким образом в значительной мере изучен, хотя и опирается на определённые преднайденные задатки, которые, к примеру, дают возможность вообще что-то воспринимать.

На третьей ступени речь идёт об истолкованиях посредством принятых, устанавливающих по определённым правилам некие пределы: нормированные образцы: закрпеленные в социальной традиции, которые определённым образолм детерминируют наше поведение, и которые, со своей стороны, репрезентируются по большей части уже в языке) с помощью схем. В то время как в случае доязыковых различений проводится определённый способ утановления отличий чисто доязыковых различений от квазиязыковых, то здесь речь тогда уже идёт о случаях тождественности, регулярноти, соответствии правилу, равным образом о нормированных или конвенциональных реакциях на определённые ситуативные признаки. К этому нам необходимо добавить определённые ситуации, связанные с развитием личности, или ситуации учителя и ученика, которые практически осуществляются согласно определённым образцам и схемам.

Итак, мы должны то, что закреплено в социальной и культурной традиции, то, что сообщается посредством правил, разучивать в ситуациях действия согласно тому или иному образцу. Применение схем должно всякий раз подлежать разучиванию, тренировке на практике; мы обучаемся как совершенствованию интерпретационной практики, тем самым мы учимся, как следовать правилам, сознательно их усваивать. Проблема следования правилу и усвоения правил тогда является весьма интересной и важной философской проблемой, которая, начиная с позднего Витгенштейна играет огромную роль. Что это означает — следовать правилам и насколько глубоко проникают социально установленные, формируемые культурой и заимствованные ей правила в наши понятийные образования, в наши способы репрезентации и понимания? Можно с уверенностью сказать, — и у Витгенштейна это также уже было намечено и проработано — что нам необходимо своеобразное введение в различные ситуации. Мы можем лишь тогда обучаться, осваивать правила, когда мы попадаем в определённые ситуации, которые как бы извлекаются из общего фона, и в которых мы ведем себя соответственно правилу, указывающему, когда и с помощью чего в данной ситуации мы упражняемся, тренируемся. Следовать правилу, руководствоваться правилом — это своего рода практика обучения следованию и соблюдению правил и предписаний, это определённая тренировка — Витгенштейн даже сравнивал это с дрессировкой: «Поиску рисунка учатся путём тренировки, причём частично такая тренировка состоит в том, что ученик обучается водить пальцем слева направо» ⁷. Обучение математике, в частности, — что вполне естественно — зачастую привлекается в качестве примера: «Теперь мы учим его [ученика] записывать другие ряды количественных числительных и доводим наше обучение до того, что он, например, по заданию, имеющему форму + n, записывает… ряд» ⁸. «Эти люди обучены таким образом, что по заданию «+ 3»… они выполняют один и тот же переход» ⁹.

Наверное, бросается в глаза, что я ещё совсем ничего не сказал о языковом образовании понятий. Фактически в рамках ступени ИС–3 следует провести дальнейшие различения: правила и культурные формы интерпретаций, нормированных доязыковым образом, осваиваемые способм, подобным «дрессировке», то есть связанные с упражнениями и тренировкой, не могут быть оторваны от дифференцированных языковых форм, опосредованных языком и представленных в языке. При этом выражение «языковые формы», разумеется, следует понимать весьма широко, речь могла бы идти в данном случае о рисунках, чертежах, изображениях любого вида или о средствах своего рода искусственного языка, как-то — нотная система, математика и так далее. Все это следует в широком смысле слова понимать под языково-конвенциональным образованием понятий.

Итак, можно и следовало бы провести различия между уровнями ИС–3а и ИС–3б. В самом деле это как раз те случаи, что, по-видимому, больше всего предоставляют возможность языковых модификаций, альтернативных образований и дифференциаций и в случаях несовпадений (часто, но отнюдь не всегда, даже менее всего в случае ожидаемых санкций) имеют расхождение с языковыми культурными и социальными нормами, отклонение от них. Во всяком случае следовало бы ступень ИС–3б расположить в порядке возрастающей подвижности после ступени ИС–3а — и, вероятно, тогда сделать переход к следующей ступени.

Четвёртая ступень охватывает собой интерпретации, связанные с операциями включения и классификации, в случае которых в «осознанном» порядке располагаются структуры, схемы, которые уже смогли быть оформлены в языке, определённые элементы, к примеру, уже конституированные, — идёт ли речь об операциях подведения под понятие, классификации, более подробного или уточняющего описания, видовом образовании, или характерном, примечательном образовании, опосредованном и переданном в языке. Все виды целенаправленного, систематизированного структурного и понятийного образования репрезентирующего характера с применением языковых или языкоподобных средств представляют собой интерпретации, связанные с операциями включения и классификации.

Пятая ступень (ИС–5) имплицитно содержит в себе обосновывающие и теоретические истолкования, следовательно, подтверждающие интерпретации. Здесь речь идёт не только о связи включения или соподчинения, но и об установлении аргументативных связей между тем, что подлежит классификации, упорядочению, постановке вопроса «почему?» и ответу на него, подлежит оправданию способов ответного реагирования, поведения, следовательно, интерпретации нечто как Нечто, об аргументированной, теоретической, гипотетической и определённым образом интеллектаульно представленной связи сложившихся способов понимания, восприятия, находящих, разумеется, вполне определённые особенные формы. Тогда сюда, по моему мнению, относятся категории сложившиеся в русле традиционной философии: вопросы связанные с постановкой вопроса «почему?» или о материальной или побудительной причине у Аристотеля, или вопросы о каузальной связи действия и причины у Канта и другие, а также, разумеется, логические следствия и связь выскзываний в смысле определённого обоснования или критики или оправдания того или иного рода. Следовательно, здесь устанавливаются координаты аргументативов (Argumentative), которые в человеческой жизни играют огромную роль: или же связующих скреп между определёнными, уже конституированными или освоенными предметами или квазипредметами. Таким образом аргументативные скрепы являются существенной характеристикой подтверждающей интерпретации. Аргументирующие скрепы становятся для таких психологов языка как Бюлер и последовавшего за ним Поппера существенным моментом: который дополняет представимое в образах, воспроизводимое, экспрессивное знаковое поведение ¹⁰.

Вероятно, надо ещё упомянуть, что на этой ступени полагаются не только научные, то есть теоретические структурирования, потому что даже в быту, в повседневном опыте мы все и всегда в широком смысле слова теоретизируем. Следовательно, ступень ИС–5 является той же самой и для повседневности, и для науки: в самом деле, если исходить из определённой абстрактной, например, методологической перспективы, то можно заметить, что в этих двух крупных комплексных областях в целом наблюдаются схожие методы. Даже методологию интерпретационного конструкта можно понять как определённый вид абстрактного, нового мостика между теоретическими подходами повседневности в случаях так называемого «наивного» теоретизирования, с одной стороны, и присущим науке теоретизированием, с другой. ¹¹

То, что такой единый или основополагающий способ понимания, истолкованный в смысле всеохватного методологического конструкта имеет место, обнаруживается в способах интерпретации, схемообразования и использования схем. Теоретико-познавательные и методологические метаинтерпретации метода интерпретационного конструкта теперь мы находим на ступени ИС–6. Здесь воспроизводится простая идея, которую я уже ранее обсуждал, — связанная с тем, что человек созданные им самим интерпретационные конструкты может заново сделать предметом анализа и дискуссии на более высокой ступени интерпретации, и затем должен ещё на более высокой ступени истолковать и интерпретировать применение интерпретационного конструкта как уровень прежде всего его объективной представленности в языке. Когда говорят о над-интерпретациях, то речь идёт об определённой ступени более высокого уровня, чем тот уровень, на котором предприняты условные истолкования, словом, говорят о ступени метатеории или метаязыка.

Исследование методологии или теоретико-познавательных подходов интерпретационного конструкта имеет место также в рамках определённой модельной конструкции — а именно снова соответственно на более высоком уровне. Речь идёт об определённой модельной конструкции более высокого метауровня, и она структурно подчиняется тем же самым условиям, что были представлены на выше рассмотренных ступенях. Она тоже зависима от принципа интерпретационной импрегнированности всех способов понимания. Таким же образом осуществляется анализ метода интерпретаций или самого интерпретационного конструкта снова как пример инстанцирования самого этого метода. Тем самым метод даёт возможность применять по отношению к самому себе накопленные слой за слоем модели; модель интерпретационного конструкта представляет собой также модельный интерпретационный конструкт, используемый как конструкт над конструктом, собственно метод, находящийся над чем-то другим представляет более высокую [мета-] ступень. Описание интерпретационных конструктов совершается путём применения интерпретационных конструктов.

В заключение можно сказать: развитый здесь в общих чертах интерпретационный подход в первую очередь следует понимать в методологическом аспекте, возможно, его следует расширить до уровня трансцендентального подхода. Последний связан с утверждением, что все акты познания и понимания нечто в качестве Нечто, будь оно «идеальным» или «реальным», или выступающим как «действительность» — оно всё равно подлежит интерпретации, описаниям, зависимым от истолкования и оформляется с их помощью. Всё-таки не стоит идти так далеко, как Абель, который говорит: «Реальность есть лишь интерпретация». Вместо этого надо понять, что любая реальность является интерпретативно постигаемой и по необходимости конституируется способом, зависимым от интерпретации; концепция реальности и постижение реальности с необходимостью пропитаны интерпретацией. Однако мы могли бы найти независимый от интерпретации интерппретативный конструкт, а именно, прагматический интерпретационистский реализм, выступающий вполне рациональным, поскольку за это говорят очень добротные принципы, практические жизненные аксиомы, а также теоретические принципы.