Пьер Бурдьё:
Поле экономики

Целью проведённых нами несколько лет назад исследований, посвящённых строительству и коммерциализации домов индивидуальной застройки, была проверка теоретических и, в частности, антропологических предпосылок, на которых покоится экономическая ортодоксия ¹. Это было настоящей эмпирической конфронтацией по поводу чётко обозначенного и строго сконструированного объекта исследования, а не просто предвзятым теоретическим спором, стерильным и недейственным, который может лишь укрепить веру в собственные убеждения. В силу того, что экономическая наука представляет собой сильно диверсифицированное поле, то невозможно найти такие её предположения или недостатки, к критике которых она не обращалась бы сама ². Подобно лернейской гидре, у неё столько разных голов, что всегда найдётся одна, которая уже поднимала, более или менее успешно, вопрос, который пытаются перед ней поставить, и всегда найдётся одна — не обязательно та же самая голова, — у которой найдутся кое-какие элементы ответа на поставленный вопрос. Потому её критики обречены выглядеть невеждами или несправедливо осуждающими.

Эта ситуация подтолкнула меня на создание экспериментальных условий настоящего теоретического пересмотра не какого-то одного изолированного аспекта экономической теории (к примеру, теории договора, теории рационального предвидения или теории ограниченной рациональности), но самих принципов экономического построения: представление об агенте или действии, о предпочтениях и потребностях, — короче, всё то, что составляет антропологическое воззрение, которое — часто сами не зная того — экономисты применяют в своей практике. Однако желание сохранять сдержанность, из-за которой я отказался от теоретических манифестов, и эпистемологическая осмотрительность, не допускающая преждевременных обобщений, привели к тому, что полученные эмпирические результаты и теоретические проблемы, рассмотренные в наших исследованиях, прошли незамеченными. Так, не все увидели, что строгое описание отношения между покупателями и продавцами, а также почти неизменный сценарий, по которому происходили переговоры и подписание контракта на покупку, содержит в себе разоблачение индивидуалистической философии микроэкономики агента, например, теории индивидуальных выборов, совершаемых взаимозаменяемыми и свободными от всяких структурных принуждений агентами, где выборы интерпретируются в логике простого сложения и механического объединения ³. И тем более не заметили, что структурные принуждения, воздействующие на экономических агентов, будь они простыми потребителями или ответственными работниками производственного (большого или малого) предприятия, нельзя редуцировать к потребностям, вписанным в определённый момент времени в непосредственные экономические возможности или в непосредственную данность взаимодействий.

Помимо следов и влияний поля, включённых в диспозиции агентов, вся структура поля производителей индивидуальных домов воздействует на решения ответственных лиц, идёт ли речь об определении цен или о рекламных стратегиях ⁴. Однако главный вклад этих исследований, свободных от какого бы то ни было технического аппарата экономического дискурса (они могут даже показаться наивными тем, кто не начинает исследований, не вооружившись экономическими абстракциями), состоит в демонстрации того, что принимаемые экономической ортодоксией как непосредственная данность предложение, спрос, рынок суть продукты социального конструирования, в некотором роде исторический артефакт, смысл которому придаёт одна лишь история. Кроме того, настоящая экономическая теория может строиться только через разрыв с антигенетическим предубеждением и утверждение себя в качестве исторической науки. Это предполагает, что она в первую очередь должна стремиться подвергнуть исторической критике свои категории и концепты, которые по большей части заимствованы без специального рассмотрения из обыденной речи, а потому укрываются от подобного рода критики в убежище формализации. Действительно, получилось, что рынок домов индивидуальной застройки (несомненно, так же как и любой другой рынок в той или иной мере) является продуктом двойного социального конструирования, в котором решающую роль играет государство. Оно участвует в конструировании спроса посредством формирования индивидуальной предрасположенности, а точнее — системы индивидуальных предпочтений в области собственности или найма жилья ⁵. или посредством выделения необходимых ресурсов, то есть с помощью выделения государственных субсидий на строительство или наём жилья, определяемых законами и постановлениями, генезис которых может быть описан отдельно ⁶.

Конструирование предложения посредством политики государства (или банков) в области кредита строителям жилья участвует, наряду с природой используемых средств производства, в определении условий доступа на рынок, а конкретнее — в определении позиции в структуре крайне распылённого поля производителей домов. Следовательно, структурные ограничения воздействуют на выбор каждого из них как в отношении производства, так и в отношении рекламы ⁷. Если мы доведём до конца работу по исторической реконструкции онтогенеза и филогенеза того, что экономическая ортодоксия полагает — посредством восхитительной абстракции и под практически неопределённым именем — рынком, мы сможем ещё открыть, что спрос уточняется и определяется в полной мере соотношением не только с определённым состоянием предложения, но и с социальными условиями и, в частности, с юридическими (например, регламентация в области жилищного строительства, разрешение на застройку и тому подобное), позволяющими этот спрос удовлетворить ⁷.

В отношении «субъекта» экономических действий трудно не заметить, особенно в связи с покупкой такого символически нагруженного продукта, каким является дом, что в нём нет ничего от чистого сознания, не прошедшего через теорию, и что экономическое решение — это решение не отдельного экономического агента, а коллектива, группы, семьи или предприятия, функционирующих на манер поля. Помимо того, что экономические стратегии глубоко укоренены в прошлом в форме диспозиций или привычек, через инкорпорированную историю ответственных за неё агентов, они (экономические стратегии) чаще всего интегрированы в сложную систему стратегий воспроизводства, а следовательно, — отягощены всей историей того, что они намерены продолжить.

Ничто не позволяет абстрагироваться от генезиса экономических диспозиций экономического агента и особенно его предпочтений, вкусов, потребностей и способностей (к расчёту, к бережливости и тому подобному), а также от генезиса самого поля экономики, то есть от истории процесса дифференциации и автономизации, который завершился формированием такой специфической игры, как экономическое поле, отдельного космоса, подчиняющегося собственным законам ⁹. Сфера товарных обменов лишь очень постепенно отделилась от других областей существования и утвердилась как свой специфический nomos («Бизнес есть бизнес»). Экономические транзакции перестали восприниматься по модели домашних обменов, то есть продиктованных социальными или семейными обязанностями, а расчёт личной выгоды, то есть экономический интерес, утвердился в качестве доминирующего, если не сказать исключительного, принципа (несмотря на подавление диспозиции к расчёту).

Рынок как научный миф

Многие комментаторы уже отмечали, что понятию рынка до сих пор практически не дано определение и дискуссий о нём почти нет. Например, Дуглас Норт замечает: «странно, что литература по экономике содержит очень мало дискуссий относительно главного института, лежащего в основании неоклассической экономики, — рынка» ¹⁰. В самом деле, такое ритуальное обвинение не имеет никакого смысла, поскольку после маржиналистской революции рынок перестал быть чем-то конкретным и стал абстрактным концептом, не имеющим эмпирического референта, математической функцией, отсылающей к абстрактному механизму ценообразования, описываемому теорией обмена (за счёт сознательного и открыто требуемого выведения за скобки юридических и государственных институций). Наиболее законченную форму это понятие принимает у Вальраса с введением понятия совершенного рынка, характеризующегося совершенной конкуренцией и совершенной информацией, и понятия общего равновесия в мире взаимосвязанных рынков. Проблемы с определением всё же остаются, как мы можем убедиться, обратившись к признанному учебнику «industrial organization theorists»: ¹¹ «Понятие рынка отнюдь не простое». Очевидно, мы не хотим ограничивать себя только хорошими примерами. Если мы утверждаем, что два товара принадлежат одному и тому же рынку, если и только если они абсолютно заменяют друг друга, тогда почти все рынки обслуживались бы одной компанией, в то время как компании производят товары, которые хоть в чём-то различаются (или физически, или с точки зрения их местоположения, доступности, наличия информации у покупателя или какого-то другого фактора). И большинство предприятий на данный момент не обладают полной монополией на власть. Рост цен заставляет покупателей заменять один товар на другой, альтернативный ему. Тем не менее, определение рынка не должно быть слишком узким. Однако не стоит его делать и слишком широким.

Любой товар является потенциальным заменителем другого, если они хоть чем-то схожи. В то же время рынок не стоит отождествлять со всей экономикой. В частности, предполагается некоторый сбалансированный анализ. Он должен давать унифицированное описание основных интеракций между компаниями. Также важно понимать, что «правильное» определение рынка зависит от того, как оно будет «использоваться». Приняв решение не замечать «эмпирических затруднений» при определении рынка, автор полагает, что рынок «содержит либо схожие товары, либо группу различных товаров, являющихся довольно хорошей заменой (или дополнением), по крайней мере, для одного товара в группе, и ограниченно взаимодействуют со всей остальной экономикой». Можно видеть, как для спасения рынка в качестве простого механизма встречи спроса и предложения автор вынужден оставить конструирование рынка на произвол решений ad hoc, без теоретического объяснения и эмпирической проверки (за исключением, может быть, только мер гибкости, предназначенных для показа разрыва в цепи субститутов).

В действительности, условия, которые должны быть выполнены, чтобы равновесие на рынке было оптимальным (качество продукции хорошо определено, информация симметрична, покупатели и продавцы достаточно многочисленны, чтобы исключить монополизацию), никогда не осуществляются, а те редкие рынки, что соответствуют модели, являются социальными артефактами, базирующимися на условиях жизнеспособности совершенно исключительных, наподобие сетей общественного или организационного регулирования. В силу своей двойственности или полисемии понятие рынка позволяет обращаться поочерёдно или одновременно к абстрактному смыслу, то есть математике и всеми связанными с ней научными следствиями, или к тому или иному конкретному смыслу, более или менее близкому к обыденному опыту: место, где происходят обмены (marketplace), договор о конечных целях транзакции при обмене (заключение сделки), сбыт продукции (завоевание рынка), совокупность транзакций, допустимых для отдельного вида продукции (нефтяной рынок), характерный для «рыночных экономик» экономический механизм. Таким образом, это понятие оказывается предрасположенным играть роль «научного мифа», который оказывается открытым для любого идеологического применения, использующего семантический сдвиг. Так, последователи Чикагской школы, и в особенности Милтон Фридман ¹², обосновывали свои усилия по реабилитации рынка (в частности, против интеллектуалов, предположительно враждебных ему ¹³ с помощью отождествления рынка и свободы, делая из экономической свободы условие политической свободы.

История истоков, от которых берут начало капиталистические диспозиции, одновременно с учреждением поля, где они осуществляются, а также наблюдение за положением (часто колониальным), в котором наделённые диспозициями соответствующими докапиталистическому порядку агенты оказываются «вброшенными» в капиталистический мир, позволяет утверждать, что экономические диспозиции, требуемые полем экономики в том виде, в каком мы его знаем, не имеют ничего естественного и универсального. Они являются результатом всей коллективной истории, бесконечно воспроизводящейся в индивидуальных историях. Игнорировать факты статистической зависимости показателей экономических практик, например в области кредита, сбережений и инвестиций, от объёма наличных экономических и культурных ресурсов, указывающих на существование экономических и культурных условий доступа к действиям, считающимся рациональными в экономической теории, — значит утверждать в качестве всеобщей меры и нормы любого экономического поведения диспозиции, сформированные в частных экономических и социальных условиях. Это значит утверждать рыночный экономический порядок как исключительную цель, telos, всякого процесса исторического развития ¹⁴.

Более широко: знать и признавать одну лишь логику рационального цинизма — значит препятствовать пониманию наиболее фундаментальных экономических актов, начиная с самого труда ¹⁵. Поле экономики отличается от других полей тем, что в нём санкции особенно грубы, а действия могут публично демонстрировать стремление к максимизации индивидуальной материальной выгоды. Однако возникновение такого рода универсума вовсе не означает, что можно распространять на все сферы человеческого существования логику товарообмена, которая, действуя через commercialization effect и pricing, полностью исключаемые логикой обмена дарами, стремится свести всякую вещь к состоянию продаваемого и покупаемого товара и разрушить все ценности. (Как показал Ричард Титмус в «The Gift Relationship», «обмены» кровью при переливании более эффективны, когда они основаны на даре, а не на чисто коммерческой логике, а рассмотрение в качестве товара благ такого рода, как кровь или человеческие органы, имеет моральные последствия и способствует упадку альтруизма и солидарности ¹⁶. Целые области человеческого существования и, в частности, семья, искусство или литература, науки и даже в некотором отношении бюрократия остаются в основном чуждыми этому стремлению к увеличению материальной прибыли. Да и в самом экономическом поле рыночная логика так никогда и не сумела полностью заменить неэкономические факторы производства или потребления (например, в домашней экономике символические аспекты, сохраняющие свою исключительную значимость, могут эксплуатироваться экономически). Обмены никогда полностью не сводятся к их экономической стороне и, как напоминает Э. Дюркгейм, каждый договор содержит внедоговорные пункты.

Экономический интерес (к которому обычно редуцируют любой вид интереса) представляет собой всего лишь специфическую форму, в которую облекается illusio — инвестиция в экономическую игру, — когда поле воспринимается агентами, наделёнными адекватными диспозициями, приобретёнными благодаря раннему и продолжительному опыту усвоения требований поля и в процессе его (как, например, ученики маленькой школы в Англии, учредившие общество страхования от наказаний) ¹⁷. Самые фундаментальные экономические диспозиции, потребности, предпочтения, склонности: к труду, к накоплению, к инвестициям, — являются не экзогенными, то есть зависящими от универсальной человеческой природы, а эндогенными и зависят от истории, той же самой, что и история экономического универсума, в котором эти диспозиции востребованы и получают подкрепление. Отсюда: вместо канонического различения целей и средств экономическое поле навязывает каждому (в разной степени и в зависимости от их экономических способностей) свои цели (индивидуальное обогащение) и «разумные» средства их достижения.

Структура поля

Чтобы разорвать с доминирующей парадигмой, которая тщится достичь уровня конкретного через комбинацию двух абстракций: теории всеобщего равновесия и теории рационального субъекта, — нужно, осознавая основополагающую историчность агентов и их пространства действия, при расширенном рационалистическом взгляде, постараться сконструировать реалистическое определение экономической рациональности как встречи социально сформированных диспозиций (в отношении поля) и структур этого поля, также социально конституированных.

Агенты создают пространство, то есть поле экономики, которое существует лишь посредством агентов, находящихся в нём и деформирующих окружающее их пространство, придавая ему определённую структуру. Иначе говоря, посредством связи между различными «источниками поля», то есть между разными производящими предприятиями, порождается поле и характерные для него силовые отношения ¹⁸. Конкретнее, именно агенты (предприятия), определённые по объёму и структуре имеющегося у них специфического капитала, детерминируют структуру поля и тем самым состояние сил, воздействующих на совокупность предприятий (обычно называемый сектором или отраслью), включённых в производство сходных благ. Предприятия оказывают потенциальные воздействия, варьирующие по интенсивности, закону их убывания и направленности. Они контролируют тем большую часть поля (долю рынка), чем внушительнее их капитал. Что же касается потребителей, то их поведение могло бы полностью редуцироваться к эффекту поля, если бы они не вступали в определённое взаимодействие с ним (соответственно их инерции, совсем минимальной). Вес, придаваемый агенту, зависит от всех других точек и отношений между ними, то есть от всего пространства, понимаемого как констелляция отношений. Несмотря на то, что основной упор здесь делается на константах, мы не забываем, что капитал в его разных видах меняется согласно особенностям каждого субполя, иначе говоря, в зависимости от истории этого поля, состояния развития (и, в частности, уровня концентрации) рассматриваемой области промышленности, особенностей продукции ¹⁹. В итоге обширного обследования практики ценообразования на различных американских промышленных предприятиях Гамильтон ²⁰ пришёл к выводу о идиосинкразическом характере разных отраслей (то есть субполей), обладающих собственной историей становления, своим способом функционирования, специфическими традициями, особой манерой принятия решения о назначении цены ²¹.

Сила отдельного агента зависит от его разного рода достоинств, иногда называемых strategic market assets — совокупности дифференциальных факторов успеха (или провала), которые могут ему обеспечить преимущество в конкуренции, а точнее, объёма и структуры капитала, имеющегося в наличии у агента, в различных его формах: финансовый капитал, актуальный или потенциальный; культурный капитал не путать с «человеческим»); технологический капитал; юридический капитал; организационный капитал (включающий информационный и капитал знания поля); торговый капитал; символический капитал. Финансовый капитал есть прямое или косвенное (посредством доступа к банкам) овладение денежными ресурсами, что является главным условием (наряду со временем) накопления и сохранения всех других видов капитала. Технологический капитал — это портфель разного рода научных ресурсов (исследовательский потенциал) или техники (способы действия, способности, привычки и навыки уникальные и взаимоувязанные, позволяющие сократить затраты на рабочую силу или на капитал или повысить доходность), которые можно использовать в разработке и производстве продукции. Торговый капитал (торговая мощность) основан на овладении сетью распространения (склады, транспорт), маркетинга и послепродажных услуг. Символический капитал состоит в обладании символическими ресурсами, основанными на знании и признании имиджа марки (goodwill investment), верность марке (brand loyalty) и тому подобное ²². Этот вид власти работает как кредит, он предполагает доверие или веру тех, на кого он воздействует, поскольку они предрасположены давать такой кредит (именно о такой символической власти говорит Кейнс, выдвигая предположение, что денежная эмиссия действенна тогда, когда агенты верят в её действенность, а отсюда и теория спекулятивных пузырей).

Структура распределения капитала и структура распределения затрат (связанная в основном с размером и степенью вертикальной интеграции) определяют структуру поля, то есть силовые отношения между фирмами, владение значительной частью капитала (глобальной энергии), дающего власть над полем, а следовательно, над мелкими владельцами капитала. Она задаёт также размер платы за вход в поле и распределение шансов на получение прибыли. Различные виды капитала действуют не только опосредованно, через цены, но производят структурный эффект, поскольку применение новой техники, контроль над всё большей долей рынка и тому подобное изменяют соотношение позиций и производительность всех видов капитала, имеющихся во владении других фирм.

Интеракционистскому подходу, — который не признает никаких других форм социальной действенности, кроме непосредственно оказываемого «влияния» одной фирмы (или её представителя) на другую путём «интервенции» в какой-либо форме, — нужно противопоставить структурный подход. Для этого необходимо принять в расчёт эффекты поля, иначе говоря, те принуждения, которые посредством структуры поля, определяемой неравномерным распределением капитала, то есть специфических орудий (или козырей), постоянно воздействуют — помимо какой-либо интервенции или прямой манипуляции — на совокупность входящих в поле агентов путём ограничения пространства их возможностей и доступной им гаммы выбора. Все это в тем большей степени, чем хуже место агента в распределении капитала. Именно благодаря своему весу в этой структуре, а не одним лишь прямым интервенциям, которые они могут осуществлять (например, с помощью сетей перекрёстного участия в советах директоров — interlocking directorates, — являющихся их более или менее искажённым выражением ²³, главенствующие фирмы оказывают давление на фирмы, занимающие более низкие позиции, и на их стратегии. Доминирующая позиция в структуре (то есть структура) позволяет главенствующим фирмам определять порядок и порой правила игры и её границы, а также менять самим фактом своего существования в не меньшей степени, чем своими действиями (решение об инвестиции или изменение цены), всю среду существования других предприятий и систему действующих ограничений или же пространство предоставляемых им возможностей, посредством определения границ пространства возможных тактических и стратегических перемещений. Решения (как доминирующих, так и доминируемых) являются лишь выборами из возможностей (в их границах), определяемых структурой поля. «Интервенции» же, когда они происходят, обязаны своим существованием и эффективностью структуре объективных связей внутри поля между теми, кто осуществляет интервенцию, и теми, на кого она направлена.

Типичным примером структурных эффектов, нередуцируемых к целенаправленным и пунктуальным интервенциям отдельных агентов, служит международное поле финансового капитала. Оно, конечно же, даёт видимость фатальности по крайней мере, в журналистской трактовке «финансового рынка»), поскольку не нуждается в обращении к национальным правительствам, чтобы заставить их или запретить им проведение какой-то политики. Осуществляемая им структурная власть реализуется через эффекты, не всегда желательные, которые может оказать на цену политики этих правительств изменение размера премии за риск на национальные процентные ставки или изменение обменного курса валют. Издержки политики правительств могут меняться в зависимости от позиции конкретной страны в структуре распределения капитала и в иерархии власти: от ограничений в выдаче кредитов, которым могут подвергаться бедные страны, до «безнаказанности» богатых стран, которые, особенно когда их валюта служит международной резервной валютой, могут, как США, избегать последствий политики бюджетного и торгового дефицита.

Структура поля и неравномерное распределение преимуществ (масштабные производства, технологическое превосходство и тому подобное) участвуют в воспроизводстве поля с помощью «барьеров на входе», в виде постоянно действующих неблагоприятных для новичков факторов или в виде высоких затрат на эксплуатацию, которые необходимо покрывать. Подобные имманентные структуре поля тенденции (например: структура благоприятствует агентам с наибольшим капиталом) только усиливаются от действия разного рода «институтов, отвечающих за сокращение неопределённости» (uncertainty-reducing institutions). Согласно Яну Крегелю ²⁴, контракты о найме рабочей силы, долговые контракты, регулируемые цены, торговые соглашения или «механизмы, предоставляющие информацию о возможных действиях других экономических агентов», приводят к тому, что поле приобретает некую продолжительность во времени, а также прогнозируемое и просчитываемое будущее. Закономерности, вписанные в структуру поля и в постоянно возобновляемые в нём игры, действуют таким образом, что агенты получают рецепты, навыки и диспозиции, передаваемые по наследству, что составляет фундамент практической антиципации, обоснованной хотя бы в общем виде.

В силу особенности поля экономики, допускающей и благоприятствующей расчётливость и соответствующие стратегические диспозиции, нам нет нужды выбирать между собственно структурным подходом и подходом стратегическим. Самые сознательно разработанные стратегии могут реализовываться только в границах и направлениях, определённых структурными ограничениями и знанием этих ограничений, распределённым в поле неравномерно. (Информационный капитал занимающих доминирующие позиции обеспечивается благодаря, в частности, их участию в административных советах или, в случае банков, благодаря информации, предоставляемой клиентами, желающими получить кредит, что составляет один из ресурсов, позволяющих выбрать наилучшую стратегию управления капиталом). Неоклассическая теория, которая отказывается принимать во внимание эффекты структуры и, тем более, объективные властные отношения, могла бы объяснить преимущества, получаемые наиболее богатыми тем фактом что они более разносторонние, что у них больше опыта или выше репутация (то есть им есть что терять), а потому они могут дать гарантии, позволяющие предоставлять капитал с меньшими издержками, — и всё это вследствие простого экономического расчёта. Несомненно, это приводит нас к несогласию с теми экономистами, которые, считая, что они более строго объясняют реалии экономических практик, говорят о «дисциплинирующей» роли рынка как инстанции, обеспечивающей оптимальную координацию предпочтений (индивиды вынуждены подчинять свой выбор логике максимизации прибыли под угрозой быть изгнанными, как те менеджеры, что плохо защищают интересы акционеров во время передачи контроля над фирмой) или эффект цены (когда один производитель наращивает выпуск продукции или увеличивает производительность, то следствием является эффект цены, затрагивающей всех других производителей). В действительности, вопреки распространённому представлению, которое, пользуясь весьма приблизительными концептами, принятыми у экономистов, ассоциирует «структурализм», понимаемый как некоего рода «холизм», с приверженностью радикальному детерминизму ²⁵ — рассмотрение структуры поля и его эффектов ни в коей мере не приводит к отрицанию свободной игры агентов.

Напротив, построить поле производства как таковое — значит восстановить в полном объёме ответственность производителей как price makers, которых ортодоксальная теория, безраздельно подчиняя производителей (также как и потребителей) детерминирующей роли рынка, то есть действующему фактору динамики и самой формы производства, — редуцирует к незначащей роли price takers ²⁶. Отбросить типично схоластическое понятие равновесия (рынка или игры), перейдя к понятию поля, значит уйти от абстрактной логики price taking, то есть автоматического, механического и моментального определения цены на рынке, предоставленного неограниченной конкуренции, и принять точку зрения price making, то есть власти (дифференциальной) определять цены при покупке (материалов, труда и тому подобным) и цены при продаже (то есть прибыль). Такая власть на некоторых крупных предприятиях делегируется специалистам, прошедшим особую подготовку, — price setters. Это значит вместе с тем вернуть структуру силовых отношений, являющихся составной частью поля производства и участвующих существенным образом в определении цен, определяя дифференциальные шансы оказать давление на pricing и, в более общем виде, управляющих тенденциями, присущими механизмам поля и одновременно контролирующих границы свободы, предоставленной стратегиям агентов ²⁷.

Таким образом, теория поля противостоит атомистическому и механистическому видению, которое гипостазирует эффект цены как dens ex machina и редуцирует, подобно ньютоновской физике, агентов (акционеров, менеджеров или предприятия) к материальным взаимозаменяемым точкам, чьи предпочтения включены в функцию внутренней полезности, а в крайних вариантах — непременной полезности, и детерминируют механическим образом действия. (Понятие «представительный агент» стирает всякую разницу между агентами и их предпочтениями и является удобной выдумкой для построения моделей, способных осуществлять прогнозы, сходные с теми, что встречаются в классической механике.)

Кроме того, наш подход противостоит — но по-другому — интеракционизму: принципиальная двойственность представления об агенте как расчётливом атоме позволяет совместить интеракционистское воззрение с механистическим, а экономический и социальный порядок сводит к множеству взаимодействующих (часто на договорной основе) индивидов. Благодаря ряду постулатов, влекущих тяжёлые следствия, в частности, постулату о необходимости рассматривать фирмы как изолированные decision makers, стремящиеся увеличить свои прибыли ²⁸, современная теория организации промышленности переносит на уровень коллектива, каким является фирма (дальше мы увидим, что она сама функционирует как поле), модель индивидуального решения (которой приписывают ирреализм, не делая из этого никаких выводов) как результата сознательного расчёта, осознанно ориентированного на максимизацию прибыли (фирмы). Эта теория допускает редукцию конституирующего поле отношения сил к совокупности взаимодействий, причём эти взаимодействия не имеют какого-либо превосходства относительно тех, кто в них задействован в данный конкретный момент, и могут быть описаны в терминах теории игр. Полностью совпадая по своим главным постулатам с интеллектуалистской философией, которую мы находим в основании теории неомаржинализма, эта математическая теория, — о которой забывают, что она была открытым и явным образом сконструирована против логики практики, а именно на базе постулатов, лишённых всякого антропологического обоснования, вроде того, что требует, чтобы система предпочтений была заранее сформирована и транзитивна ²⁹, — неявным образом сводит эффекты, местом которых является поле, к игре взаимных антиципации.

Многие социологи, как Марк Грановеттер, верят в то, что им удаётся избежать представления об экономическом агенте как об эгоистической монаде, ограниченной «узким преследованием собственного интереса», или как об «атомизированном акторе, принимающем решения без какого-либо социального принуждения». Однако, вырываясь из рамок бентамовского воззрения и «методологического индивидуализма», они попадают в рамки интеракционизма, который, игнорируя структурное принуждение поля, не хочет (или не может) знать ничего, кроме эффекта осознанной и просчитанной антиципации своих воздействий каждым агентом на всех других агентов. Об этом говорил теоретик интеракционизма Ансельм Стросс, упоминая об awareness context ³⁰ и устраняя тем самым все эффекты структуры и все объективные властные отношения, как если бы он хотел изучить стратегии mutual deterrence, забыв о том, что они устанавливаются только между обладателями ядерного оружия. Либо эффект понимается как «влияние», как в social network, когда все другие агенты или социальные нормы влияют на каждого агента ³¹.

Мы не уверены, что течение, привычно называемое «гарвардской традицией» (то есть индустриальная экономика, основанная Джо Бейном и его коллегами), не заслуживает большего, несли слегка снисходительный взгляд, которого его удостаивают «теоретики промышленной организации». Возможно, мы сможем продвинуться дальше в направлении loose theories, если сделаем упор на эмпирическом анализе промышленных секторов, а не будем следовать по тупиковому пути, имеющему все внешние признаки научной строгости, в попытке представить «элегантный и общий анализ». Я сошлюсь на Жана Тироля, который писал: «Первая волна, связанная с именами Джо Бейна и Эдварда Мэйсона, и иногда называемая «Гарвардской традицией», была в основе своей эмпирической. Эти авторы разработали известную парадигму «структура-поведение-продуктивность», в соответствии с которой рыночная структура (число продавцов на рынке, уровень дифференциации продукции, ценовая структура, уровень вертикальной интеграции с поставщиками и так далее) определяет поведение (которое складывается из цены, затрат на проектно-конструкторские работы, инвестиции, рекламу и тому подобным), а поведение приводит к продуктивности рынка (эффективности, установлению соотношения цены и маргинальной стоимости, ассортимента товаров, уровня инновационности, прибыли и распределения). Хотя внешне эта парадигма вполне убедительна, она всегда покоилась на необязательных теориях, и делала акцент на эмпирическом изучении различных отраслей промышленности» ³².

Заслугой Эдварда Мэйсона по праву можно назвать установление основ настоящего структурного анализа по противоположности стратегическому или интеракционистскому) функционирования поля экономики. Во-первых, он полагает, что только анализ, учитывающий одновременно структуру каждого предприятия, представляющую принцип предрасположенности реагировать на особую структуру поля, и структуру каждой отрасли (industry), может дать представление обо всех различиях между фирмами в области конкуренции и, в особенности, ценовой политики, производства и инвестиций. Следует отметить, что теория игр игнорирует и ту и другую структуру, о чём Мэйсон критически замечает: «Думаю, что спекулировать относительно возможного поведения А, допуская, что Б будет вести себя определённым образом, — бесполезное занятие» ³³. Во-вторых, он пытается установить теоретические и эмпирические факторы, детерминирующие относительную силу предприятия в поле, абсолютный размер, число предприятий, дифференциацию продукции. Редуцируя структуру поля к пространству возможностей, каким оно видится агентам, он стремится обозначить «типологию» «ситуаций», определённых совокупностью «соображений, которые продавец учитывает при определении своей политики и своих практических действий» («The structure of a seller’s market includes all those considerations which he takes into account in determining his business policies and practices») ³⁴.

Поле экономики как поле борьбы поле сил — это также и поле борьбы за сохранение или изменение поля сил; социально сконструированное поле действия, где сталкиваются агенты, наделённые различными ресурсами. Цели действий фирм, втянутых в эту борьбу, и их эффективность зависят прежде всего от их позиции в структуре распределения капитала во всех его формах. Мы, таким образом, далеки от универсума, свободного от давлений и ограничений, где агенты могли бы развивать свои стратегии в собственное удовольствие. Напротив, они сталкиваются с пространством возможностей, очень тесно связанных с позицией, занимаемой агентами в поле. Доля свободы остаётся для игры, в смысле умения играть при имеющемся раскладе (набора козырей). Эта доля здесь, несомненно, больше, чем в других полях, в силу особо высокой степени, в какой — помимо самой экономической теории, используемой в качестве инструмента легитимации, — средства и цели действия, а следовательно, и стратегии, направлены на разъяснение ³⁵, принимающее форму «домашних теорий» стратегического действия (менеджмент), разработанных специально, чтобы помочь агентам, особенно управленцам, в их решениях и открыто преподаваемых в школах, обучающих будущих руководителей (business schools) ³⁶.

Этот сорт учреждённого цинизма, полностью противоположного отрицанию и сублимации, необходимым в мире символического производства, размывает границу между «аборигенным», «домашним» представлением и научным описанием. Такое истолкование маркетинга говорит о product market battlefield ³⁷. В поле, где цены являются одновременно ставками в игре и её оружием, стратегии спонтанно становятся «прозрачными» — как для тех, кто их придерживается, так и для других, — чего не бывает в мире литературы, искусства или науки, где санкции остаются в значительной мере символическими, то есть нечёткими и варьирующими по каким-то субъективным критериям. В самом деле, как подтверждается трудом, который необходимо затратить, чтобы замаскировать в логике дара то, что порой называют «истина цен» (например, при дарении всегда удаляют ценник с подарка), цена в денежном выражении обладает некой грубой объективностью и всеобщностью, которые не оставляют места для субъективной оценки (хотя и говорят «дороговато для этого» или «оно того стоит»). Из этого следует, что стратегии блефа — сознательные или неосознанные, как, например, претензия в чистом виде, — будут менее успешны в поле экономики, где они тоже встречаются, но чаще под видом стратегий устрашения (и реже — соблазна).

Стратегии зависят, прежде всего, от формы структуры поля или же от особой конфигурации характерных для него властных отношений, согласно степени концентрации, то есть распределения секторов рынка между большим или меньшим числом предприятий, предельными случаями которого являются совершенная конкуренция и монополия. Если верить Альфреду Чэндлеру, экономика крупных индустриальных стран пережила в период 1830–1960 годов процесс концентрации (в частности, через слияния), который постепенно уничтожил пространство мелких конкурирующих между собой предприятий, на которые ссылаются классические экономисты. «Отчёт Маклэйна (MacLane) и другие источники показывают, что американская мануфактурная промышленность состоит из большого числа мелких производственных единиц, чей персонал составляет менее пятидесяти человек и основан на использовании традиционных источников энергии […] Решения об инвестициях — долгосрочных и краткосрочных — принимались сотнями малых производителей, реагирующими на сигналы рынка, согласно схеме Адама Смита» ³⁸.

С тех пор, в итоге эволюции, отмеченной, в частности, длинным рядом слияний и глубоким преобразованием структуры предприятий, можно видеть, как в отдельных отраслевых полях конкурентная борьба сводится к небольшому числу мощных предприятий, которые вовсе не стремятся пассивно приспособиться к «рыночной ситуации», но способны активно менять её. Эти поля организованы более или менее одинаково вокруг главной оппозиции между теми, кого иногда называют first-movers или market leaders, и challengers.™ Главенствующее предприятие обычно выступает с инициативой в сфере изменения цен, введения новой продукции, распространения и продвижения; оно способно навязать наиболее благоприятные для собственных интересов представления о принятых манерах играть и сами правила игры, а следовательно, участия в игре и её продолжения ³⁹. Оно становится необходимой точкой отсчёта для своих конкурентов, которые, чтобы они ни делали, вынуждены позиционироваться — активно или пассивно — по отношению к этому предприятию. Оно постоянно находится под угрозой: появление новой продукции, способной вытеснить их собственную, или чрезмерное повышение себестоимости, сокращающее прибыль, подталкивает его к постоянной бдительности (особенно в случае разделённого господства, когда существует координация, призванная ограничить конкуренцию). Против этих угроз доминирующее предприятие может предпринимать две различные стратегии: работать над улучшением глобальной позиции поля, пытаясь увеличить глобальный спрос, или же защищать или улучшать свои позиции в поле (свою долю рынка).

Доминирующие неразрывно связаны с общим состоянием поля, определяемого, помимо прочего, средними шансами на получение прибыли, которые предлагаются полем и которые во взаимосвязи с другими полями определяют его притягательность. Доминирующие заинтересованы в увеличении спроса, от которого они получают значительную долю прибыли, поскольку она пропорциональна их доле рынка, и пытаются стимулировать новых потребителей, новые способы использования или более интенсивное использование предлагаемой ими продукции (при необходимости воздействуя на политические власти). Но главное, — они должны защищать свою позицию от соперников с помощью постоянных инноваций (новая продукция, новые услуги и тому подобное) и снижений цен. В силу разного рода преимуществ, которые они имеют в соревновании (в первую очередь, благодаря крупномасштабному производству, связанному с размером предприятия), они могут снижать затраты и, параллельно, — цены, не сокращая своей маржи и весьма затрудняя приход новых предприятий и устраняя наиболее обделённых конкурентов. Короче говоря, благодаря определяющему вкладу доминирующих предприятий в структуру поля (и в ценообразование, через которое он выражается), когда структурные эффекты проявляются в виде барьеров на входе для новичков или как экономические ограничения, first-movers обладают решающим преимуществом как в отношении конкурентов уже действующих в поле, так и в отношении новых потенциальных претендентов ⁴⁰.

Силы поля направляют доминирующих к стратегиям, нацеленным на удвоение их господства. Имеющийся у них символический капитал, связанный с их первенством и «выслугой лет», позволяет с успехом применять стратегии, ориентированные на запугивание конкурентов, как если бы они вывешивали знак, запрещающий атаковать их (к примеру, организуя «утечки» о будущем снижении цены или об открытии нового завода). Эти стратегии могут быть чистым блефом, но символический капитал делает их достоверными, а значит — эффективными. Может статься так, что уверенные в своей силе и способности удерживать длительную осаду, когда время играет на них, они воздерживаются от немедленного ответного удара и вынуждают противников втянуться в дорогостоящую атаку, осуждённую на провал. В общем виде, предприятия-гегемоны способны навязать свой темп трансформаций в различных областях, производстве, маркетинге, исследованиях и прочем, а дифференциальное использование времени есть один из главных способов реализации их власти. Предприятия второго ранга в поле могут либо атаковать доминирующее предприятие (или других конкурентов), либо избегать конфликта. Соперники могут вступать во фронтальное противоборство, пытаясь, например, снижать затраты и цены, в частности, в пользу технологической инновации, а могут атаковать «сбоку», пытаясь заполнить пробелы в действиях доминирующего предприятия, и занять ниши благодаря специализации своей продукции или же обращая стратегии доминирующих против них самих. По всей видимости, относительная позиция в структуре распределения капитала, а тем самым — в поле, играет очень важную роль: тогда как очень крупные компании реализуют большие прибыли благодаря крупномасштабному производству, мелкие могут получить высокие прибыли, специализируясь на узких сегментах рынка, а средние предприятия часто имеют слабую прибыль вследствие того, что они слишком большие для узкоспециализированной продукции и слишком маленькие для широкомасштабной экономики.

Принимая во внимание, что силы поля стремятся усилить доминирующие позиции, можно спросить себя, как возможны настоящие преобразования соотношения сил внутри поля? Действительно, технологический капитал играет детерминирующую роль. Можно обнаружить множество примеров, когда доминирующие предприятия были вытеснены вследствие технологического изменения, дающего преимущество более мелким конкурентам благодаря снижению затрат. Но на деле технологический капитал эффективен лишь в сочетании с другими видами капитала. Именно этим объясняется, что победившие предприятия редко являются мелкими, только что созданными, и если они не произошли от слияния уже упрочившихся предприятий, то, скорее всего, представляют другие нации или другие субполя. В действительности, революции чаще всего выпадают на долю крупных предприятий, которые могут через диверсификацию своей продукции получить выигрыш от своей технологической компетенции и выйти на рынок с конкурентоспособным предложением в новом субполе или поле. Изменения внутри поля часто связаны с изменениями отношений с внешним окружением поля. Как только границы преодолены, тут же появляется новое определение границ между полями. Некоторые поля могут быть разбиты на более узкие сектора. Так, самолётостроение разделилось на производителей боевых самолётов (истребителей, бомбардировщиков) и пассажирских самолётов.

Вместе с тем, технологические новшества могут ослабить границы между отдельными самостоятельными отраслями, как в случае с информатикой, телекоммуникацией и офисной техникой, что вызывает нарастающую путаницу между ними, так что предприятия, которые до той поры не присутствовали ни в одном из этих трёх субполей, стремятся в нарастающей степени вступить в конкуренцию во вновь формирующемся пространстве отношений. В таком случае может произойти, что одно предприятие вступит в конкуренцию не только с другими предприятиями в своём поле, но и предприятиями, принадлежащими другим полям. Следует отметить, что в экономических полях, как и в любой другой категории полей, границы поля являются предметом борьбы внутри каждого поля (в частности, через решение вопроса о возможных заместителях и вызванной этим конкуренции), так что один лишь эмпирический анализ может их определить. (Часто поля обладают квазиинституционализированным существованием в форме отраслей деятельности, имеющих профессиональные организации, функционирующие одновременно как клубы промышленных руководителей, группы защиты действующих границ, а значит, и подразумеваемых ими принципов исключения, и как представительства перед лицом государственных органов власти, профсоюзами и другими аналогичными инстанциями, имеющими постоянные органы и выражения.)

Среди всех обменов с внешним окружением поля самыми важными являются обмены с государством. Соревнование между предприятиями часто принимает форму борьбы за власть над властью государства — особенно над властью регламентировать и решать вопросы о правах собственности ⁴¹ — и за преимущества, обеспечиваемые различными государственными интервенциями в области льготных тарифов, патентов, регулирования, кредитов на развитие, госзаказов на оборудование, помощь в создании рабочих мест, дополнительное финансирование инноваций, модернизации, эксплуатации, жилищной программы и так далее. Предприятия, занимающие подчинённое положение, борясь за изменения в свою пользу действующих «правил игры» и за признание определённых своих достоинств, способных функционировать как капиталы при новом состоянии поля, могут использовать свой социальный капитал для оказания давления на государство с целью добиться от него благоприятных изменений игры ⁴². Так называемый рынок есть лишь последняя пружина в социальной конструкции — структуре специфических отношений, в строительстве которой разные агенты поля участвуют в различной мере посредством изменений, которые им удаётся внести, используя власть государства, которую они могут контролировать и направлять.

Действительно, государство не является только регулятором, призванным поддерживать порядок и доверие и управлять рынками, или арбитром, ответственным за контроль над предприятиями и их взаимодействия, как это иногда представляют ⁴³. Оно участвует — как мы это уже показали на примере производства домов индивидуальной застройки — и иногда в решающей мере в формировании спроса и предложения, причём обе эти формы воздействия осуществляются под прямым или опосредованным влиянием наиболее заинтересованных сторон (мы уже видели на деле, как при посредничестве комиссий, банкиров, высших чиновников, промышленников-предпринимателей и политиков локального уровня может обеспечиваться рынок, идёт ли речь о выдаче кредитов частным лицам и предприятиям в случае банкиров, или о домах в случае застройщиков).

Другими внешними факторами, способными внести свой вклад в преобразование силовых отношений в поле, являются изменения сырьевых источников (например, открытие крупных нефтяных источников в начале XX века) и изменения спроса, вызванные демографическими процессами (снижение рождаемости или увеличение продолжительности жизни), или изменениями стилей жизни (рост числа работающих женщин, который вызывает снижение спроса на определённые продукты, и создание новых рынков, например замороженных продуктов или микроволновых печей). В действительности эти внешние факторы оказывают влияние на соотношение сил внутри поля только при посредстве логики этих самых силовых отношений, то есть в той мере, в какой они обеспечивают преимущество соперникам, позволяя им занять пустующие ниши или специализированные рынки, где first movers, сосредоточенные на производстве стандартной продукции большого объёма, испытывают трудности в удовлетворении очень узкоспециальных требований, например, какой-то определённой категории потребителей или регионального рынка, которые могут послужить опорными конструкциями для последующего развития.

Предприятие как поле

Очевидно, мнение о том, что решения в области цен или любой другой области не зависят от одного отдельного актора, есть миф, маскирующий игры и властные ставки внутри предприятия, функционирующего как поле, а точнее говоря, внутри поля власти, характерного для каждой фирмы. Так, если проникнуть в «чёрный ящик», который представляет собой каждое предприятие, то мы найдём там не индивидов, но — повторим в очередной раз — структуру: структуру поля предприятия, обладающего ограниченной автономией в отношении принуждений, связанных с его позицией в поле предприятий. Если объединяющее поле влияет на структуру входящих в его состав полей, то включаемое поле, понимаемое как специфическое соотношение сил и пространство игры и конкурентной борьбы, определяет цели и ставки борьбы, наделяя их идиосинкразией, которая делает их непонятными, по крайней мере со стороны.

Стратегии предприятий (особенно в области цен) зависят не только от позиций, которые они занимают в структуре поля. Помимо прочего, стратегии зависят от структуры властных позиций, составляющих внутреннее управление фирмой, или, более точно, от диспозиций (сформированных социально) руководителей, действующих под принуждением поля власти внутри фирмы и поля фирмы в целом. (Последнее можно было бы охарактеризовать с помощью таких показателей, как иерархический состав наёмных работников, образовательный и особенно научный капитал персонала, ответственного за кадры, степень бюрократической дифференциации, вес профсоюзов и тому подобные). Система ограничений и требований, вписанная в позицию внутри поля, заставляет доминирующие предприятия действовать в направлении наиболее благоприятном для сохранения их собственного положения, что нельзя считать фатальностью или некоего рода инстинктом самосохранения, ориентирующим предприятия и их руководителей на выбор, позволяющий сохранить имеющиеся преимущества. Очень часто приводят пример Генри Форда, который вслед за блестящим успехом в производстве и продаже автомобилей, сделавших его лучшим производителем автомобилей в мире, после Первой мировой войны разрушил соревновательные способности своего предприятия, уволив почти всех самых компетентных и опытных менеджеров, которые впоследствии стали источниками успеха для его конкурентов.

Таким образом, несмотря на обладание относительной независимостью от сил поля, структура поля власти внутри фирмы тесно коррелирует с позицией фирмы в поле. Посредником здесь выступает соответствие между, с одной стороны, объёмом капитала фирмы (зависящего от возраста предприятия и его положения в жизненном цикле, а следовательно, grosso modo, от его размера и интегрированности) и его структурой (относительные доли финансового, торгового и технического видов капитала в общем объёме капитала фирмы); а с другой стороны — структурой распределения капитала между руководящими лицами фирмы: собственниками (owners) и «функционерами» (managers), а среди этих последних — между обладателями разных форм культурного капитала при доминанте финансового, технического или коммерческого (то есть в случае Франции речь идёт о выпускниках престижных высших школ: Национальная школа администрации, Высшая политехническая школа, Высшая школа коммерции, и о представителях больших профессиональных корпораций) ⁴⁴.

Можно наметить бесспорные тенденции в длительной перспективе касательно эволюции соотношения сил между главными действующими лицами поля власти на предприятии. В частности, вначале превосходство имеют предприниматели, владеющие новыми технологиями и способные собрать необходимые средства для их запуска, затем вступают в действие банкиры, уйти от которых становится всё труднее, и другие финансовые институты, затем следует возвышение менеджеров ⁴⁵. Следует отметить, что так же, как при анализе своеобразной формы, которую принимает в каждом поле конфигурация распределения власти между предприятиями, нужно анализировать на каждом предприятии и в каждый отдельный момент форму, которую принимает конфигурация властных отношений внутри поля власти на предприятии, — так мы получим средства для понимания логики борьбы, детерминирующей цели предприятия ⁴⁶. Очевидно, что эти цели являются ставками в борьбе и что «рациональный расчёт» просвещённого «лица, принимающего решения», нужно заменить в анализе на политическую борьбу между агентами, которые стремятся отождествить свои специфические интересы (связанные с их позицией на предприятии) с интересами предприятия. Власть этих «лиц» может измеряться их способностью отождествлять — во благо или во зло — интересы предприятия со своей заинтересованностью в предприятии (вспомним пример Генри Форда).

Структура и конкуренция

Принимать в расчёт структуру поля — значит понимать, что конкуренция за доступ к обмену с клиентами не может быть соперничеством, сознательно и открыто ориентированным на прямых конкурентов или, по формуле Харрисона Уайта, на самых опасных из них: «Производители одного рынка наблюдают друг за другом» ⁴⁷. Или, в ещё более явном виде, у Макса Вебера: «Два потенциальных партнёра безотчётно ориентируют свои предложения в зависимости от возможного действия многих других конкурентов, реальных или воображаемых, а не только в зависимости от возможного действия партнёров по обмену». Наиболее наглядно это проявляется при торге — «самой последовательной форме рыночного действия» — и при заключении сделки как «компромиссе интересов». Макс Вебер описывает форму рационального расчёта, однако совершенно отличного по своей логике от ортодоксальной экономики: это не те агенты, что делают выбор, исходя из полученной информации о ценах (предполагающих равновесие на рынке), а те, что учитывают действия и реакции своих конкурентов и «ориентируются в зависимости от них», а следовательно, — обладают информацией о них и способны действовать либо против, либо за. Но если и есть какая-то заслуга в том, чтобы замещать связь с совокупностью производителей одной лишь сделкой с клиентом, то он её редуцирует к сознательной и продуманной интеракции между конкурентами, занимающимися одной продукцией. То же и у Харрисона Уайта: если он видит в рынке «самовоспроизводящуюся социальную структуру» (self-reproducing social structure), то ищет действующую причину стратегий производителей не в ограничениях и принуждениях, которые накладывает их структурная позиция, а в наблюдении и расшифровке сигналов, подающихся поведением других производителей. «Рынки — это самовоспроизводящиеся структуры, образованные особыми группировками предприятий и других акторов, выстраивающих свои роли, наблюдая поведение друг друга» ⁴⁸. Производители, вооружённые знанием стоимости производства, пытаются увеличить свои прибыли путём определения «правильного» объёма производства «на основе наблюдаемых позиций всех производителей» и поиска своей ниши на рынке.

Соревнование небольшого числа стратегически взаимодействующих агентов за доступ к обмену (только части агентов) с отдельной категорией клиентов нужно заменить встречей производителей, занимающих различные позиции в структуре специфического капитала (различных его видов), с клиентами, занимающими гомологичные позиции в социальном пространстве. То, что обычно называют «нишами», есть не что иное, как сегмент клиентуры, который структурное сродство предназначает разным предприятиям, в особенности второстепенным. Как мы уже показывали на примере культурных благ, которые — как со стороны производства, так и со стороны потребления — распределяются в двумерном пространстве, определяемом экономическим и культурным капиталами, велика вероятность того, что в каждом поле существует гомология между пространством производителей (и продукции) и пространством клиентуры, распределённой согласно релевантным принципам дифференциации. Заметим, принуждения, порой смертельные, которые доминирующие производители оказывают на своих действительных или возможных конкурентов, действуют только при посредничестве поля: соревнование никогда не бывает простым «опосредованным конфликтом» (в смысле Зиммеля), не направленным против конкурента. В экономическом поле, как и в любом другом, борьбе не обязательно стремиться разрушить, чтобы произвести свои опустошительные результаты.

Экономический габитус

Homo economicus, так, как он понимается в ортодоксальной экономике (в явном или неявном виде) есть некий антропологический монстр. Этот практик с головой теоретика воплощает образцовую форму scholastic fallacy, интеллектуалистскую или интеллектоцентристскую ошибку, очень распространённую в социальных науках (особенно в лингвистике и антропологии), в силу которой учёный помещает в голову изучаемого агента (менеджера или хозяйства, предпринимателя или предприятия) теоретические доводы и конструкции, которые он должен был разработать для понимания его практик ⁴⁹. Заслугой Гари Беккера — автора самых смелых попыток экспортировать во все социальные науки модель рынка и технологию, предположительно самую мощную и эффективную, неоклассического предприятия — является открытое провозглашение того, что часто скрывается в неявных предположениях научной рутины: «Экономический подход сегодня признает, что индивиды максимизируют свою полезность, исходя из базовых предпочтений, медленно изменяющихся во времени, и что поведение различных индивидов координируется явными и неявными рынками… Экономический подход не ограничивается материальными товарами и потребностями, или рынками с монетарными трансакциями, и концептуально не различает главные и второстепенные решения или «эмоциональные» решения и все остальные. В действительности… экономический подход задаёт рамки, применимые к любому человеческому поведению: для всех типов решения и любого социального положения» ⁵⁰. Ничто более не ускользает от объяснения через «агента-преум-ножателя»: ни организационные структуры, как предприятия и контракты по Оливеру Уильямсону), ни парламенты и муниципалитеты, ни институт брака (понимаемый как экономический обмен услугами по производству и воспроизводству) с домашним хозяйством и отношениями между родителями и детьми по Джеймсу Коулману), ни государство. Такой универсальный способ объяснения, базирующийся на универсальном принципе объяснения, (когда индивидуальные предпочтения считаются экзогенными, упорядоченными и стабильными, а потому не имеют ни предполагаемого начала, ни возможного будущего) более не знает лимитов. Для Гари Беккера нет даже тех ограничений, которые признавал Парето в его основополагающем тексте, где он отождествлял рациональность экономического поведения с рациональностью вообще, но различал типы собственно экономического поведения, вытекающие из «логических рассуждений», опирающихся на опыт, и типы поведения «детерминированного обычаем», как привычка снимать шапку при входе в дом ⁵¹.

Первая функция концепта «габитус» состоит в разрыве с картезианской философией сознания, а тем самым и с разрушительной альтернативой между механицизмом и финализмом, то есть детерминацией посредством причин и детерминацией посредством разума; а также между методологическим индивидуализмом и тем, что иногда называют (главным образом «индивидуалисты») холизмом — той квазинаучной оппозицией, представляющей собой эвфемизированную форму альтернативы (несомненно, наиболее могущественную в политическом плане) между индивидуализмом или либерализмом, который рассматривает индивида как конечную элементарную единицу автономии, и коллективизмом или социализмом, который отдаёт примат коллективному. В силу обладания габитусом, то есть вследствие инкорпорации, индивидуальный агент является коллективной индивидуальностью или индивидуальной коллективностью. Индивидуальность, субъективность есть социальность, коллективность. Габитус — это социализированная субъективность, историческое трансцендентальное, чьи категории восприятия и оценки (система предпочтений) суть продукт коллективной и индивидуальной истории. Разум (или рациональность) является bounded, ограниченным не только потому, как то думал Герберт Саймон, что разум в общем ограничен (это не открытие), но потому, что он социально структурирован и имеет заданные рамки ⁵². Эти рамки свойственны всякому walk of life, как говорил Беккер, поскольку связаны с позицией в социальном пространстве. Если существует всеобщее свойство, то оно состоит в том, что агент не универсален, поскольку свойства каждого из них и, в частности, их предпочтения и вкусы суть продукты их размещения и перемещения в социальном пространстве, а следовательно — коллективной и индивидуальной истории.

Отсюда следует, что габитус не имеет ничего от механического принципа действия, акции, а точнее — реакции, по принципу рефлексивной дуги. Он есть спонтанность обусловленная и ограниченная. Это тот принцип автономии, который преобразует действие из простой и непосредственной реакции на реальность вообще в «умный» ответ на активно выбранный аспект реальности. Связанный с историей, чреватой возможным будущим, габитус представляет собой инерцию, след прошлой траектории, который агент противопоставляет непосредственно воздействующим силам поля, вследствие чего стратегии агента не могут быть прямо выведены из его положения или из наличной ситуации. Он даёт ответ, чей принцип не вписывается в стимулы, ответ, который нельзя предвидеть, исходя из знания одной лишь ситуации, но в то же время он не может быть совершенно непредсказуемым. Этот ответ связан с каким-то аспектом реальности, с определёнными стимулами, выделенными избирательным восприятием, частичным и частным (но не «субъективным» в строгом смысле), благодаря вниманию, направленному на отдельную сторону явления, о которой мы могли бы индифферентно сказать, что она «вызывает интерес» или что она порождена интересом. Такого рода действие мы можем назвать одновременно детерминированным и спонтанным, что не будет противоречием, поскольку оно детерминировано обусловленными и условными стимулами, которые так таковые существуют лишь для агента, предрасположенного и способного их воспринимать.

Преграда, которую ставит габитус между стимулом и реакцией, действует в течение какого-то времени, поскольку, будучи продуктом истории, габитус относительно устойчив и постоянен, а значит — относительно свободен от истории. Продукт прошлого опыта, накопленного коллективно или индивидуально, габитус может быть правильно объяснён только средствами генетического анализа, в равной мере применимого и к коллективной истории (например, история вкуса, описанная Сидни Минцем, который показал, как сахар, вначале экзотический и редкий продукт, предназначенный для богатых привилегированных классов, позже стал необходимым элементом ежедневного питания народных слоёв ⁵³, и к индивидуальной истории (анализ экономических и социальных условий формирования индивидуальных вкусов в области питания, декора, одежды, музыки, театра, кино и так далее ⁵⁴.

Концепт «габитус» позволяет уйти от альтернативы финализма — который считает действие детерминированным сознательной отсылкой на осознанно поставленную цель и потому рассматривает всякое поведение как результат чисто инструментального, если не сказать циничного, расчёта — и механицизма — для которого действие редуцируется к простой реакции на недифференцированные причины. Ортодоксальные экономисты и философы, сторонники теории рационального действия, балансируют между этими двумя логически несовместимыми теориями действия. С одной стороны, финалистская направленность на принятие решения (decisionnisme), согласно которой агент есть чистое рациональное сознание, реагирующее при полном осознании причин, а основанием его действия являются разум или рациональное решение, вытекающее из рациональной оценки шансов. С другой стороны, физикализм, делающий из агента частицу, которая без задержки или инерции механически ведётся силой причин (известных одним лишь учёным) и реагирует на комбинацию сил. Однако сторонники теории рационального действия не испытывают трудностей в совмещении несовместимого, поскольку обе стороны альтернативы составляют одно общее: в обоих случаях, принося жертву scholastic fallacy, осуществляется перенос с учёного субъекта, обладающего прекрасными знаниями относительно причин и шансов, на действующего агента, который, как полагается, рациональным образом склонен ставить перед себой цели, соответствующие шансам, определяемым действием причин. (Стоит ли говорить о том, что именно при полном осознании причин сами экономисты поступаются — во имя «права на абстракцию» — подобным паралогизмом, однако не могут отменить его следствий.)

Воображаемая антропология Rational Action Theory

Эклектические теоретические конструкции, обоснованные более социально, несли научно, которые обычно помещают под именем Rational Action Theory или Методологического индивидуализма и которые ссылаются на так называемую «неоклассическую экономику» — боевое знамя и цель борьбы аннексии и экскоммуникации ⁵⁵. за создание антропологической теории общего применения, — покоятся в конечном итоге на картезианской философии науки, агента (понимаемого как субъект) и социального мира. Прежде всего, именно дедуктивная экономика, отождествляющая строгость с математической формализацией, считает необходимым выводить «законы» или значимые «теоремы» из совокупности фундаментальных аксиом, строгих, но ничего не говорящих о реальных функциях экономики.

Здесь можно процитировать Э. Дюркгейма: «Политическая экономия… это наука абстрактная и дедуктивная, которая занята не столько тем, чтобы наблюдать за реальностью, сколько тем, чтобы конструировать более или менее желательный идеал, поскольку человек, о котором говорят экономисты, этот последовательный эгоист, является всего лишь человеком искусственного разума. Человек, которого мы знаем, действительный человек, гораздо сложнее: он принадлежит эпохе и стране, он где-то живёт, у него есть семья, страна, религиозная вера и политические идеи» ⁵⁶. Далее следует интеллектуалистская философия, понимающая агентов как чистые сознания без истории, способные свободно и в любой момент поставить себе цели и действовать при полном осознании причин (или в варианте, соседствующем без проблем с предыдущим, как отдельные атомы, не обладающие ни автономией, ни инерцией, и механически детерминированные причинами).

Здесь можно вспомнить Веблена, когда он показывает, как гедонистическая философия, поддерживающая экономическую теорию, приводит к тому, что агенты — эти атомы, не обладающие инерцией, эти «молниеносные калькуляторы» — наделяются «натурой пассивной, по существу инертной и неизменной». Веблен пишет: «Гедонистическая концепция понимает человека как молниеносный калькулятор удовольствия и боли, который колеблется как глобула жажды счастья, под действием стимулов, изменяющих его положение в пространстве, но оставляющих его невредимым. У такого человека нет ни прошлого состояния, ни будущего. Он является изолированной, конкретной человеческой данностью, находящейся в стабильном равновесии, за исключением ударов разнонаправленных сил, сдвигающих его то в одну, то в другую сторону. Балансируя в пространстве элементов, такой человек симметрично вращается вокруг своей собственной оси до тех пор, пока параллелограмм сил давит на него, вследствие чего он движется по результирующей траектории. Когда сила удара растрачена, он приходит в состояние покоя, вновь становясь самодостаточной глобулой желания» ⁵⁷.

Наконец и главное, узко атомистическое и дисконтинуальное (или «моменталистское») воззрение на социальный мир, составляющее базис модели идеальной конкуренции или идеального рынка, идеализированное описание абстрактного механизма, который должен обеспечивать моментальную подгонку цен в мире, где, в предельном случае, нет трения, то есть равновесие рынка призвано координировать индивидуальные действия посредством изменения цен ⁵⁸. В ещё большей степени, чем философия сознания в экономической ортодоксии, которая находит принцип действия в эксплицитных намерениях или разуме (и шире — в психологии, как у Ф. Хайека), философия экономического порядка, к которой обращается экономическая ортодоксия, непосредственно указывает на физический мир, как его описывает Декарт, а именно мир, не имеющий какой-либо имманентной ему силы, а потому обречённый на крайнюю прерывистость актов божественного творца. Такая атомистическая и механическая философия полностью исключает историю. Сначала она исключает её из агентов, чьи предпочтения никак не связаны с их прошлым опытом, а потому недоступны флуктуациям истории; функция индивидуальной полезности объявляется неизменной или, того хуже, не имеющей аналитической ценности ⁵⁹. Парадоксальным образом она заставляет исчезнуть все вопросы об экономических условиях экономического поведения, тем самым мешая самой себе увидеть, что существует индивидуальный и коллективный генезис экономического поведения общественно признанного как рациональное в определённых областях определённых обществ в определённый период времени, а потому и других её базовых, как бы абсолютных понятий: потребности, расчёт, предпочтения.

Габитус — это очень экономный принцип действия, который обеспечивает огромную экономию расчёта (в частности, расчёта затрат на исследование и измерение) и времени, этого особо редкого ресурса действия. Он особенно хорошо адаптирован к обычным условиям существования, которые — либо в силу спешки, либо по причине недостатка необходимых знаний — не позволяют сознательно и расчётливо оценить шансы на получение прибыли. Непосредственно вытекающий из практики и связанный с ней как по своей структуре, так и по функционированию, подобного рода практический смысл не поддаётся измерению вне рамок практических условий его применения. Иначе говоря, испытания, которым подвергает субъектов «эвристика принятия решения» ⁶⁰, вдвойне неадекватны, поскольку они пытаются измерить в искусственно созданной ситуации способность к сознательной и просчитанной оценке шансов, применение которых на деле предполагает разрыв со склонностями практического смысла. (Действительно, забывают о том, что расчёт вероятности формировался наперекор стихийным тенденциям первоначальной интуиции.)

Особо сложная для объяснения, поскольку остаётся в рамках дуализма субъекта и объекта, активности и пассивности, средств и целей, детерминизма и свободы, связь габитуса с полем, посредством которой определяется габитус, определяя то, что его определяет, — это расчёт без расчёта, намеренное действие без интенции, чему есть множество эмпирических подтверждений ⁶¹. Поскольку габитус является продуктом объективных условий, сходных с теми, в которых он действует, он порождает типы поведения отлично адаптированные к этим условиям, не нуждаясь при этом в осознанном поиске и преднамеренной адаптации. (Потому стоит остерегаться и не путать «адаптивную антиципацию» по Кейнсу с «рациональной антиципацией», даже если агент, чей габитус хорошо приспособлен, воспроизводит в некотором роде агента как производителя рациональных антиципации). В этом случае эффект габитуса остаётся как бы незаметным, а объяснение с помощью габитуса может выглядеть излишним по отношению к объяснению через ситуацию (может даже показаться, что речь идёт об объяснении ad hoc, в логике «снотворной способности» ⁶²). Однако можно отчётливо наблюдать собственное действие габитуса во всех тех ситуациях, где условия его актуализации отличаются от условий его формирования (чаще всего, когда само общество изменяется). Например, когда агенты, сформированные в обществах с докапиталистической экономикой, сталкиваются с требованиями капиталистического мира, не обладая необходимыми инструментами ⁶³; или когда индивиды в пожилом возрасте сохраняют, в духе Дон Кихота, свои устаревшие диспозиции; или когда диспозиции агента, поднявшегося или опустившегося в социальной иерархии, диссонируют с занимаемой им актуальной позицией. Подобные эффекты гистерезиса, запаздывание с адаптацией и антиадаптивные отклонения объясняются относительно устойчивым характером (что не означает не способным к изменениям) габитусов, устойчивостью, служащей основанием относительной стабильности во времени уровней потребления.

Постоянству (относительному) диспозиций соответствует постоянство (относительное) социальных игр, в которых они сформировались. Экономические игры, так же как и все социальные игры, не являются играми случая: они представляют регулярности и повторения сходных конфигураций с конечным числом, придающим им некую монотонность. Как следствие, габитус производит разумные (а не рациональные) антиципации, которые, являясь результатом действия диспозиций, происходящих от неощутимой инкорпорации опыта постоянных или возвращающихся ситуаций, непосредственно приспособлены к ситуациям новым, но не совсем необычным. В качестве диспозиции к действию, являющейся продуктом усвоения предшествующего опыта сходных ситуаций, габитус обеспечивает практическое овладение неопределёнными ситуациями и фундирует отношение к будущему. Это отношение — не проект, не прицеливание к возможностям, которые могут реализоваться или нет, а практическая антиципация, которая открывает в самой объективности мира то, сделать что представляется единственно возможным, и рассматривая предстоящее как почти настоящее (а не как вероятность); оно совершенно чуждо логике чисто спекулятивной, оперирующей расчётом риска, способной назначить цену различным существующим возможностям. Вместе с тем габитус — это ещё и принцип дифференциации и отбора, который пытается сохранить всё, что с ним согласуется, утверждаясь, таким образом, как потенциальность, стремящаяся обеспечить условия собственного воплощения.

Так же как интеллектуалистское воззрение в русле экономической ортодоксии редуцирует практическое освоение неопределённых ситуаций к рациональному расчёту риска, так же — вооружившись теорией игр — оно и выстраивает антиципацию поведения других, как определённого рода расчёт намерений противника, изначально воспринимаемых как намерения обмануть, в частности, обмануть относительно своих намерений. В действительности, проблема, которую экономическая ортодоксия решает с помощью ультраинтеллектуалистской гипотезы common knowledge (я знаю, что ты знаешь, что я знаю), решается на практике посредством согласования габитусов, которое позволяет предвосхитить поведение других тем лучше, чем более конфигурация габитусов совпадает. Парадоксы коллективного действия разрешаются на практике, базируясь на негласном постулате, что другие будут действовать ответственно и с тем постоянством или верностью самим себе, которые вписаны в устойчивый характер габитусов.

Хорошо обоснованная иллюзия

Таким образом, теория габитуса позволяет объяснить кажущуюся истину теории, которую она разоблачает. Если гипотеза, настолько же нереалистичная, как та, что фундирует теорию действия или рациональной антиципации, может показаться обоснованной фактами, то лишь потому, что агенты, в силу соответствия диспозиций позициям, в большинстве случаев формируют разумные ожидания, то есть согласующиеся с объективными шансами, и почти всегда контролируемые и подкрепляемые прямым действием коллективного контроля, например, того, что осуществляет семья. (Исключение составляют такие очевидные случаи, как субпролетарии, деклассированные элементы и перебежчики, впрочем, модель может объяснить и их.)

Теория габитуса позволяет также понять, что даже столь фиктивная и натянутая теория, какой является «теория репрезентативного индивида», основанная на гипотезе, что суммарная совокупность выборов всех различных агентов одной категории, например, потребителей, несмотря на их крайнюю разнородность, ведёт себя как стандартный выбор «репрезентативного индивида», стремящийся максимизировать свою полезность, или который можно считать таковым, — не опровергается полностью фактами. Так, Ален Кирман показывает, что эта фикция покоится на вынужденных и очень специфических гипотезах и ничто не позволяет нам утверждать, что индивидуальное стремление к максимизации даёт в итоге коллективную максимизацию, и наоборот, тот факт, что коллектив представляет определённую степень рациональности, не означает, что индивиды будут действовать рационально. Затем он утверждает, что функцию глобального спроса можно обосновать не однородностью, а разнородностью агентов: поведение индивидуального спроса, очень разбросанного, может завершиться поведением агрегированного спроса, очень унифицированным и стабилизированным ⁶⁴. Эта гипотеза находит реалистическое основание в теории габитуса и в представлениях потребителей как совокупности разнородных агентов, имеющих разные диспозиции и интересы (так же как и условия существования), которые, однако, всякий раз оказываются приспособленными к условиям существования, предполагающим различные шансы, и в силу этого испытывают принуждения, вписанные в структуру поля, например, экономического поля в целом или, для руководителей предприятия, — структуру поля предприятия. В поле экономики не остаётся места для «сумасбродств», а те, кто им предаётся, раньше или позже платят своим исчезновением цену своего пренебрежения правилами или закономерностями, присущими экономическому порядку.

Придавая эксплицитную и систематическую форму философии денег и действия, которую экономическая ортодоксия часто принимает неявным образом (в частности, потому, что, используя такие понятия, как предпочтение или рациональный выбор, она лишь рационализирует представления здравого смысла), приверженцы теории рационального действия (среди них много экономистов, как Гари Беккер) и методологического индивидуализма (как Д. Коулман, Д. Элстер и их французские эпигоны) выносят на всеобщее обозрение всю абсурдность типично схоластического воззрения на условия человеческого существования. Их узко интеллектуалистский (или интеллектуалоцентристский) ультрарационализм напрямую противоречит — уже самой своей чрезмерностью и своим безразличием к опыту — самым обоснованным результатам исторических исследований относительно человеческой практики. Если мы сочли необходимым показать, что многие достижения экономической науки, этого колосса на глиняных ногах, полностью совместимы с философией денег, действия, времени и социального мира, несмотря на то, что её утверждения полностью отличаются от тех, что обычно производят и принимают большинство экономистов, то не затем, чтобы воздать хвалу философии, а лишь пытаясь объединить социальные науки, стремясь вернуть экономике её научно-историческую истину.