Джон Роулз:
Теория справедливости.
Часть III. Цели.
Глава 9. Благо справедливости

В этой главе я займусь второй и последней частью проблемы стабильности. Она касается вопроса о том, совместимы ли справедливость как честность и благо как рациональность. Остаётся ещё показать, что в условиях вполне упорядоченного общества рациональный жизненный план человека поддерживает и утверждает его чувство справедливости. Я подойду к этой проблеме, по очереди объясняя различные желательные концепции вполне упорядоченного общества, а также то, как справедливые устройства осуществляют вклад в благо его членов. Так, сначала я обращаю внимание на то, что такое общество допускает автономность людей и объективность их суждений о правильности и справедливости. Затем я указываю, как справедливость в сочетании с идеалом социального единения умеряет склонность к зависти и злобе и определяет равновесие, при котором приоритет отдаётся свободе. Наконец, исследуя контраст между справедливостью как честностью и гедонистским утилитаризмом, я попытаюсь показать, как справедливые институты обеспечивают целостность личности (self) и дают возможность выражения человеческими существами своей природы в качестве свободных и равных моральных личностей. Рассматривая эти особенности вместе, я показываю, что во вполне упорядоченном обществе эффективное чувство справедливости входит в благо человека, и, таким образом, тенденции к нестабильности держатся под контролем, если вообще не устраняются.

§ 78. Автономность и объективность

Перед рассмотрением различных признаков вполне упорядоченного общества я должен подчеркнуть, что имей дело с проблемой конгруэнтности только для данной общественной формы. Мы, следовательно, все ещё ограничиваемся теорией сильного согласия (strict compliance theory). Однако данный случай надо исследовать первым, так как если конгруэнтность не имеет места для вполне упорядоченного общества, она должна отсутствовать везде. В то же время, вовсе не очевиден вывод о конгруэнтности правильности и блага даже в этом случае. Действительно, такое отношение влечёт, что члены вполне упорядоченного общества, когда они оценивают свои жизненные планы с точки зрения рационального выбора, решат поддерживать чувство справедливости в качестве регулятива своего поведения по отношению друг к другу. Между принципами справедливости, на которые согласились бы при отсутствии информации, и принципами рационального выбора, которые вообще не выбирались и применяются с полным знанием, существует требуемое соответствие (match). Принципы, которые объясняются поразительно различными способами, тем не менее, согласуются друг с другом, когда принципы справедливости уже вполне реализованы. Конечно, объяснение конгруэнтности лежит в объяснении устройства договорной доктрины. Но эта взаимосвязь не является сама собой разумеющейся, и её основания нуждаются в разработке.

Я продолжу исследование ряда черт вполне упорядоченного общества, которые ведут к признанию рациональными людьми своего чувства справедливости. Аргумент носит кумулятивный характер и зависит от совпадения наблюдений, сила которых будет оценена лишь в (§ 86).

Замечу, что иногда мы сомневаемся в обоснованности наших моральных установок, когда размышляем об их психологических источниках. Осознавая, что эти чувства возникли в ситуациях, отмеченных, скажем, подчинением власти, мы можем задаться вопросом, не следует ли их вообще отвергнуть. Поскольку аргументация в пользу блага справедливости зависит от того, имеют ли члены вполне упорядоченного общества эффективное желание поступать справедливо, мы должны унять тревогу по поводу этой неопределённости. Представим теперь, что кто-то испытывает побуждения своего морального чувства в виде необъяснимых запретов, не поддающихся в настоящий момент оправданию. Почему он не должен рассматривать их как просто невротическое принуждение (compulsions)? Если окажется, что эти стеснения в действительности сформировались в значительной степени под влиянием случайностей в раннем детстве и объясняются, возможно, семейными обстоятельствами или школьными ситуациями и что нечего больше сказать в их защиту, то, конечно, нет никаких оснований для того, чтобы они направляли нашу жизнь. Однако во вполне упорядоченном обществе есть что сообщить человеку. Ему можно указать на существенные черты развития чувства справедливости и на то, как следует понимать мораль принципов. Более того, само его моральное образование регулировалось принципами правильности и справедливости, с которыми он согласился бы в исходном положении, где всё равно представлены в качестве моральных личностей. Как мы видели, принятая моральная концепция независима от естественных случайностей и случайных социальных обстоятельств; а следовательно, психологические процессы, благодаря которым приобретается его моральное чувство, согласуются с принципами, которые он сам бы выбрал в условиях, которые признал бы честными и не искажёнными всякого рода случайностями.

Во вполне упорядоченном обществе нельзя возражать и против практики морального наставления, внушающего чувство справедливости. Соглашаясь с принципами правильности, стороны в исходном положении в то же время соглашаются и с устройствами, необходимыми для того, чтобы сделать эти принципы эффективными в их проведении. Действительно, адаптируемость этих устройств к ограничениям человеческой природы является важным обстоятельством при выборе концепции справедливости. Таким образом, никакие моральные убеждения не являются результатом принудительной индоктринации. Наставление проникнуто мыслью настолько, насколько позволяет развитие понимания и насколько того требует естественная обязанность взаимного уважения. Ни один из идеалов, принципов и предписаний, которых придерживается общество, не извлекает нечестным образом преимуществ из человеческих слабостей. Чувство справедливости у человека не является принудительным психологическим механизмом, остроумно вмонтированным власть имущими с целью безусловного подчинения человека правилам, придуманным для продвижения интересов власти предержащих.

Процесс образования также не является просто причинной последовательностью событий, предназначенной вызвать в конечном счёте соответствующие моральные чувства. Насколько это только возможно, каждая стадия высвечивает в своём учебном содержании и объяснениях концепцию правильности и справедливости, к которым она устремлена, и посредством которой мы позже признаем, что представленные нам моральные стандарты оправданы.

Эти наблюдения суть очевидные следствия договорной доктрины и того факта, что её принципы регулируют практику морального наставления во вполне упорядоченном обществе. Следуя кантианской интерпретации справедливости как честности, мы можем сказать, что, действуя на основании этих принципов, люди действуют автономно: на основании принципов, которые они признали бы при условиях, наилучшим образом выражающих их природу как свободных и равных рациональных существ. Конечно, эти условия также отражают ситуацию индивидов в мире и их подверженность обстоятельствам справедливости. Однако это лишь означает, что концепция автономности подходит человеческим существам; понятие, приспособленное к существам, природа которых выше или ниже человеческой, наверняка радикально отличается от случая человека (§ 40). Таким образом, моральное образование представляет собой обучение автономности. Со временем каждый будет знать, почему он принял бы принципы справедливости и как они выводятся из условий, которые характеризуют его как равного в обществе моральных личностей. Отсюда следует, что принятие этих принципов на таком основании не диктуется в первую очередь влиянием традиции, авторитета или мнения других. Как бы ни были необходимы эти институты, для получения полного понимания мы в конечном счёте начинаем придерживаться концепции правильности на таких разумных основаниях, которые могли бы сами независимо установить.

Согласно договорной теории, понятия автономности и объективности совместимы: нет никакого противоречия между свободой и разумом ¹. И автономность, и объективность характеризуются согласованностью с идеей исходного положения. Эта идея является центральной для всей теории, и основные понятия определяются через неё. Так, действовать автономно — значит действовать, исходя из принципов, которые мы признали бы в качестве свободных и равных рациональных существ и которые мы должны понимать именно в этом качестве. Эти принципы являются также объективными. Они представляют собой принципы, относительно которых мы хотели бы, чтобы им следовали все (включая нас самих), если нужно совместно принять некоторую подходящую общую точку зрения. Исходное положение задаёт эту перспективу, и его условия также воплощают условия объективности: его предпосылки выражают ограничения на аргументы, которые заставляют нас рассматривать выбор принципов без препятствий, чинимых единичными обстоятельствами, которыми мы окружены. Занавес неведения препятствует формированию наших моральных взглядов в соответствии с нашими конкретными привязанностями и интересами. Мы не рассматриваем социальный порядок, исходя из нашей ситуации, но принимаем точку зрения, которую мог бы принять на равных каждый. В этом смысле мы рассматриваем наше общество и наше место в нём объективно: мы имеем некоторую общую с другими точку зрения и не высказываем наших суждений в зависимости от личной точки зрения. Таким образом, наши моральные принципы и убеждения объективны в той мере, в которой они получены и проверены посредством допущения этой общей точки зрения и оценкой аргументов в их пользу через ограничения, выраженные концепцией исходного положения. Рассудительные добродетели вроде беспристрастности и внимательности представляют собой совершенства разума и восприимчивости, которые позволяют нам хорошо делать такого рода вещи.

Одно из следствий попыток быть объективным, сформировать наши моральные концепции и суждения с некоторой общей точки зрения, заключается в том, что мы, скорее всего, достигнем соглашения.

Действительно, при прочих равных условиях, предпочтительное описание исходной ситуации таково, что в нём сходится наибольшее число мнений. Отчасти по этой причине мы ограничиваемся общей точкой зрения, поскольку мы не можем обоснованно ожидать совпадения наших подходов, когда они подвергаются влияниям случайностей обстоятельств. Конечно, наши суждения не совпадут по всем вопросам, и фактически многие, если не большинство, социальных проблем могут всё-таки оказаться неразрешимыми, особенно если учитывать всю их сложность. Вот почему признаются многочисленные упрощения справедливости как честности. Здесь следует лишь вспомнить причины введения таких понятий, как занавес неведения, чисто процедурная справедливость (в противоположность выделительной справедливости), лексическое упорядочение, разделение базисной структуры на две части и так далее. Имея это в виду, стороны надеются, что эти и другие механизмы упростят политические и социальные вопросы настолько, что получающийся в результате баланс справедливости, возможный за счёт большего согласия, перевесит те вероятные потери, которые возникают из игнорирования потенциально существенных аспектов моральных ситуаций. Решение о степени сложности проблем справедливости остаётся за личностями в исходном положении. Хотя этические различия должны остаться, рассмотрение общества с точки зрения исходного положения позволяет достичь существенного понимания. Принятие принципов правильности и справедливости закаляет узы гражданской дружбы и устанавливает основу взаимного признания в мире существующих расхождений. Граждане способны осознавать взаимную искренность и стремление к справедливости, даже если соглашение может нарушаться в связи с конституционными и, конечно же, многими политическими вопросами. Но до тех пор пока нет общей точки зрения, сужающей расхождения во мнениях, рассуждение и аргументация были бы бесполезны, и мы не имели бы рациональных оснований полагать наши убеждения обоснованными.

Ясно, что эта интерпретация автономности и объективности зависит от теории справедливости. Для придания последовательности в трактовке обоих понятий используется идея исходного положения. Конечно, если предположить, что принципы справедливости не были бы выбраны, содержание этих концепций должно было бы измениться соответствующим образом. Люди, придерживающиеся принципа полезности, должны были бы согласиться, что наша автономность выражается в следовании этому критерию. Тем не менее, общая идея будет той же; как автономность, так и объективность по-прежнему будут эксплицироваться через понятие исходного положения. Однако некоторые характеризуют автономность и объективность совершенно другим образом. Они исходят из предположения, что автономность суть полная свобода для образования наших моральных мнений и что осознанное суждение каждого морального субъекта должно абсолютно уважаться. Объективность приписывается суждениям, удовлетворяющим всем стандартам, которые сам субъект, будучи свободным, полагает существенными ². Эти стандарты могут иметь, а могут и не иметь ничего общего с точкой зрения, которую можно ожидать от других; и конечно же, соответствующая идея автономности не связана с такой точкой зрения. Я упоминаю эти интерпретации только для того, чтобы при сопоставлении с ними уточнить природу договорной доктрины.

С точки зрения справедливости как честности, неверно, что суждения совести каждого человека должны абсолютно уважаться; неверно также, что индивиды совершенно свободны в формировании своих моральных убеждений. Эти предположения ошибочны, если они понимаются так, что, сформировав наши моральные мнения по совести (как мы полагаем), мы всегда претендуем на то, что нам позволят поступать в соответствии с ними. Обсуждая возражение по поводу суждений по совести, мы замечали, что проблема здесь в том, как следует отвечать тем, кто стремится действовать в соответствии с тем, куда их направляет заблудшая совесть (§ 56). Откуда мы знаем, что ошибочно их сознание, а не наше, и при каких обстоятельствах они могут быть принуждены к отступлению? Ответ на эти вопросы обнаруживается путём обращения к исходному положению: сознание человека введено в заблуждение, когда он стремиться навязать нам условия, нарушающие принципы, с которыми каждый из нас согласился бы в этой ситуации. И мы можем сопротивляться его планам способами, которые были бы оправданы, если конфликт воспринимать под этим углом зрения. Мы не должны уважать буквально сознание индивида. Вместо этого мы должны уважать его как личность, и делаем это, ограничивая его действия, когда это оказывается необходимым, насколько это позволяют принципы, которые мы оба признали бы. В исходном положении стороны согласились быть ответственными за выбранную концепцию справедливости. Пока мы следуем её принципам должным образом, наша автономия не нарушается.

Более того, эти принципы устанавливают, что во многих случаях мы не может переложить ответственность за то, что мы сделали, на других. Власть имущие отвечают за проводимую ими политику и за отдаваемые ими приказы. А тот, кто неохотно соглашается на выполнение несправедливых приказов или на соучастие в злых помыслах, не может в общем случае ссылаться на то, что он чего-то не знал или что вина полностью лежит на занимающих более высокое положение. Детали относительно этих вопросов относятся к частичной теории согласия (partial compliance theory). Существенным моментом здесь является то, что принципы, которые наилучшим образом согласуются с нашей природой как свободных и равных рациональных существ, сами устанавливают нашу ответственность. В противном случае автономность, скорее всего, приведёт к простому столкновению уверенных в своей правоте волеизъявлений, а объективность — к приверженности последовательной, но всё же идиосинкратической системе.

Здесь мы должны заметить, что во времена общественных сомнений в потери веры в устоявшиеся ценности существует тенденция прибегать к добродетелям целостности (integrity): искренности и правдивости, ясности и идейности, или, как говорят некоторые, аутентичности. Если никто не знает, что истинно, то мы по крайней мере можем сами сформулировать наши мнения по-своему, а не принимать их от других. Если традиционные моральные правила больше несущественны и мы не можем прийти к согласию относительно того, что должно занять их место, мы можем, по крайней мере, решить в здравом рассудке, как мы намерены действовать, и перестать думать, что кто-то другой уже все решил за нас, и мы должны подчиниться той или иной власти.

Конечно, добродетели целостности являются добродетелями и принадлежат совершенствам свободных личностей. Но будучи необходимыми, они не достаточны; их определение допускает почти любое содержание; тиран может обладать этими качествами в весьма высокой степени, демонстрируя при этом определённый шарм, не обманывая себя политическими претензиями и извинительными обстоятельствами. Невозможно построить моральную точку зрения только на этих добродетелях; будучи добродетелями формы, они в некотором смысле вторичны. Но вместе с подходящей концепцией справедливости, такой, которая допускала бы правильно понимаемые автономность и объективность, они занимают подобающее им место. Идея исходного положения и выбранных в нём принципов, показывает, как это достигается.

В заключение можно сказать следующее: вполне упорядоченное общество утверждает автономность людей и поощряет объективность их обдуманных суждений справедливости. Любые сомнения, которые могут иметь его члены относительно правильности их моральных чувств, в ходе их размышлений о том, как эти диспозиции приобретаются, могут быть развеяны на том основании, что их убеждения соответствуют принципам, которые были бы выбраны в исходном положении. Если же убеждения не соответствуют принципам, следует изменить суждения для получения соответствия.

§ 79. Идея социального единения

Мы уже видели, что несмотря на индивидуалистические черты справедливости как честности, два принципа справедливости обеспечивают архимедову точку для оценки существующих институтов, а также желаний и надежд, которые они порождают. Эти критерии обеспечивают независимый стандарт определения направления социальных изменений без обращения к перфекционистской или органической концепциям общества (§ 41).

Однако остаётся вопрос, является ли договорная доктрина удовлетворительной точкой зрения для понимания ценностей общества и для выбора социальных устройств, способствующих их реализации. Естественно предположить, что конгруэнтность правильности и блага зависит в значительной степени от того, достигает ли вполне упорядоченное общество общественного блага. Я рассмотрю несколько аспектов этой проблемы в этом и следующих трёх параграфах.

Мы можем начать с напоминания, что одно из условий исходного положения заключается в том, что стороны знают, что они подвержены обстоятельствам справедливости. Они предполагают, что каждый обладает концепцией собственного блага, в свете которой он выдвигает притязания к остальным. Таким образом, хотя они воспринимают общество как некоторое совместное предприятие для взаимной выгоды, оно обычно отмечено как столкновением, так и совпадением интересов. Есть два способа рассмотрения этих предположений. Первый осуществляется в теории справедливости: идея заключается в выведении удовлетворительных принципов из возможно более слабых допущений. Посылки теории должны быть простыми и разумными условиями, которые принял бы каждый или почти каждый, и в пользу которых можно предложить убедительные философские аргументы. В то же время, чем острее исходное столкновение притязаний, в которое принципы могут внести приемлемый порядок, тем более исчерпывающей должна быть теория. Следовательно, мы имеем глубоко противоположные интересы.

Другой способ заключается в рассмотрении этих предположений в качестве описания некоторого вида социального порядка, или некоторых сторон реально существующей базисной структуры. Так мы приходим к понятию частного (private) общества ³. Его главные черты таковы: во-первых, составляющие его личности, будь то индивиды или ассоциации, обладают своими собственными частными целями, которые либо конкурируют, либо независимы друг от друга, но ни в коем случае не дополняют друг друга. А во-вторых, институты сами по себе не имеют никакой ценности, и участие в них рассматривается не как благо, но, в лучшем случае, как бремя.

Таким образом, каждая личность оценивает социальные устройства исключительно как средство в достижении своих частных целей. Никто не принимает в расчёт блага других или того, чем они наделены; наоборот, каждый предпочитает наиболее эффективную схему, дающую ему наибольшую долю имущества. (На более формальном языке, единственными переменными в функции полезности индивида являются исключительно товары и имущество, которыми он обладает, а не предметы, которыми владеют другие, или их уровень полезности.)

Мы можем предположить также, что подлинное разделение (division) преимуществ определяется в значительной степени балансом власти и стратегического положения, возникающего в существующих обстоятельствах. Однако это разделение может быть, конечно же, совершенно честным и удовлетворять требованиям взаимности. При удаче ситуация может привести и к такому результату. Публичное благо состоит в основном из посредничества государства в использовании каждым существующих условий в его собственных целях, насколько позволяют его средства, аналогично тому, как каждый направляется в свой пункт назначения, когда путешествует по автостраде. Теория конкурентных рынков — это парадигма описания этого типа общества. Поскольку члены этого общества не озабочены желанием действовать по справедливости, обеспечение стабильности справедливых и эффективных устройств, если они существуют, обычно требует применения санкций. Следовательно, выравнивание частных и коллективных интересов представляет собой результат стабилизирующих институциональных устройств (devices), применённых к лицам, которые противостоят друг другу как равнодушные, а возможно, и враждебные силы. Частное общество не держится на публичном убеждении, что его базисные устройства справедливы и представляют сами по себе благо; его скрепляют расчёты всех людей или достаточно многих для того, чтобы не нарушилось имеющееся социальное устройство, на то, что предпринимаемые изменения сократят набор средств, посредством которых они могут преследовать свои личные интересы.

Иногда полагают, что из договорной доктрины следует идеальность частного общества, по крайней мере, когда разделение преимуществ удовлетворяет подходящему стандарту взаимности. Однако, как показывает понятие вполне упорядоченного общества, это не так. И, как только что я говорил, идея исходного положения имеет другое объяснение. Объяснение блага как рациональности и социальной природы человечества также требует другого подхода. Общительность (sociability) человеческих существ не должна пониматься тривиальным образом. Она заключается не просто в том, что для человеческой жизни необходимо общество, или в том, что живя в обществе, люди приобретают потребности и интересы, которые побуждают их работать вместе ради взаимных преимуществ такими способами, которые допускаются и поощряются их институтами. Не выражается она и трюизмом, что социальная жизнь суть условие для развития нашей способности говорить и мыслить, и принимать участие в общей совместной деятельности общества и культуры. Без сомнения, даже понятия, которые мы используем для описания наших планов и ситуаций, а также для выражения наших личных желаний и целей, часто предполагают социальный контекст (setting) наряду с системой верований и мыслей, которые являются результатом долгой традиции коллективных усилий. Эти факты, конечно же, не тривиальны; но использовать их для характеристики наших связей друг с другом — значит давать тривиальную интерпретацию человеческой социальности. Ведь все эти вещи в равной мере относятся и к лицам, которые воспринимают свои отношения чисто инструментально.

Социальная природа человечества лучше всего видна в контрасте с понятием частного общества. Так, человеческие существа фактически имеют общие конечные цели, и они ценят свои общие институты и деятельность как благо само по себе. Мы нуждаемся друг в друге как партнёрах по жизни, которую мы выбираем ради её самой, и успехи и удовольствия других необходимы и дополнительны к нашему собственному благу. Эти вещи достаточно очевидны, но они требуют некоторой разработки. В объяснении блага как рациональности мы пришли к известному заключению, что рациональные планы жизни обычно обеспечивают развитие, по крайней мере, некоторых из способностей личности. Аристотелевский принцип указывает в эту сторону. Однако одной из основных характеристик человеческих существ является то, что ни один человек не может сделать всё, что он мог бы сделать; тем более он не может делать всё, что может любой другой. Потенциальные возможности каждого индивида одновременно и превосходят всё то, что он может надеяться реализовать, и в то же время далеко не дотягивают до возможностей, которыми располагают люди вообще. Поэтому каждый должен выбирать, какие из его способностей и возможных интересов он желает развивать; он должен культивировать и упражнять их, прикидывая и осуществляя планы на регулярной основе.

Разные люди со сходными или дополняющими способностями могут кооперироваться, так сказать, в реализации их общих или соответствующих друг другу природных задатков. Когда людям гарантировано наслаждение от демонстрации их собственных способностей, они склонны ценить совершенства других, особенно когда их совершенства приобретают характер жизненных целей, приемлемых для всех.

Таким образом, вслед за Гумбольдтом мы можем сказать, что благодаря социальному объединению, основанному на потребностях и потенциале его членов, каждый человек может участвовать в общей сумме реализованных естественных задатков других. Мы приходим к понятию сообщества людей, члены которого наслаждаются совершенствами друг друга и индивидуальностью, поощряемой свободными институтами; они признают благо каждого как элемент деятельности в целом, общая схема которой получила признание и доставляет удовольствие всем. Это сообщество можно также представлять как простирающееся во времени, и следовательно, в истории общества можно сходным образом трактовать совместный вклад последовательно сменяющихся поколений ⁴. Наши предшественники, достигнув некоторых вещей, оставили нам задачу развивать их достижения, влияющие на наш выбор занятий и определяющие более широкий контекст, в рамках которого могут быть поняты наши цели. Сказать, что человек суть существо историческое, значит сказать, что реализация возможностей человеческих индивидов, живущих в любое данное время, требует кооперации многих поколений (или даже обществ) на протяжении долгого периода времени. Это также означает, что кооперация направляется в любой данный момент пониманием, что делалось в прошлом, как оно интерпретируется социальной традицией. В противоположность человечеству, каждое отдельное животное может и делает то, что, по большей части, оно может делать, или что любой другой представитель этого вида, живущий в то же время, мог бы сделать. Область реализованных способностей одного индивида из вида не является в общем случае содержательно меньшей, чем потенциал других, сходных с ним. Поразительное исключение даёт различие полов. Вот почему, по-видимому, сексуальная симпатия даёт наиболее очевидный пример потребности индивидов, как у человека, так и у животных, друг в друге. Однако это влечение может принимать исключительно чисто инструментальные формы, когда каждый из индивидов относится к другому как средству своего собственного удовольствия или продолжения своей линии. Если эта привязанность индивидов не соединяется с элементами дружбы и любви, она не будет обладать характерными чертами социального объединения.

Многие формы жизни обладают характеристиками социального объединения, общих конечных целей и общественной деятельности, представляющих ценность сами по себе. Наука и искусство дают самые известные примеры. Аналогично, семья, друзья и другие группы представляют собой социальные объединения.

Представление ситуации на примере игры имеет для изложения некоторое преимущество. Здесь мы можем легко различить четыре типа целей: цель игры определяется её правилами (например, забить как можно больше голов); различные мотивы игроков в процессе самой игры (возбуждение, которое они от неё получают, стремление к упражнению и так далее), которые могут быть различными для каждого человека; социальные цели, которые обслуживает сама игра и которые могут быть неизвестны игрокам и не осознаваться ими или даже никем в обществе, поскольку это дело размышляющего наблюдателя; и, наконец, общая цель, общее желание всех игроков сделать игру хорошим развлечением. Эта общая цель может быть реализована, только если игра ведётся честно, по правилам, если стороны более или менее соответствуют друг другу и все игроки чувствуют, что они играют хорошо. Однако когда эта цель достигнута, каждый получает удовольствие и удовлетворение в одном и том же. Хорошее проведение игры представляет собой, образно говоря, коллективное достижение, требующее участия всех.

Общая цель общественного объединения явно заключается не просто в общем желании одной и той же конкретной вещи. Генералы Грант и Ли были едины в их желании обладать городом Ричмондом, но это желание не делает из них сообщества. Вообще люди хотят одних и тех же вещей: свободы и благоприятных возможностей, крова и пищи, однако эти желания могут сталкивать их друг с другом. Ответ на вопрос о том, обладают ли индивиды общей целью, зависит от более детальных черт деятельности, к которой склоняют их интересы, регулируемые принципами справедливости. Должна существовать согласованная схема поведения, в которой совершенства и удовольствия каждого дополняют благо всех. Каждый может извлекать удовольствие из действий других во время выполнения совместного плана, приемлемого для каждого. Несмотря на свою соревновательность, многие игры отчётливо иллюстрируют этот тип цели: публичное желание проводить игру хорошо и честно должно быть регулятивным и эффективным, если для всех нежелательна потеря удовольствия и интереса.

Развитие искусства и науки, религии и культуры любого вида, значительное или не очень, можно, конечно же, представлять себе во многом сходным образом. Извлекая уроки из усилий других и признавая их достижения, человеческие существа постепенно выстраивают системы знания и веры; они вырабатывают способы освоения мира и выражения своих чувств. В этих случаях общая цель, будучи глубокой и сложной, определяется соответствующими художественными, научными или религиозными традициями; и понимание этой цели часто требует многих лет исследования и обучения. Существенно то, что имеется общая конечная цель и принятые способы её достижения, которые делают возможным публичное признание достижений каждого. Когда эта цель достигается, все находят удовлетворение от одних и тех же вещей; и этот факт, совместно с дополнительной природой блага индивидов, скрепляет узы сообщества.

Я не хочу делать упор на примере искусства и науки, высоких форм религии и культуры. В свете отрицания принципа совершенства и принятия демократии в оценке совершенств друг друга они не имеют особых заслуг с точки зрения справедливости. Пример с игрой предпочтителен не только из-за простоты, он уместен и в другом смысле. Пример выявляет основную проблему, которая заключается в том, что имеется много типов социальных объединений и что с точки зрения политической справедливости мы не должны ранжировать их по ценности. Более того, эти объединения не имеют определённого размера; они варьируются от семей и дружеского круга до более широких ассоциаций. Нет также пределов времени и пространства, ибо те, кто разделён историей и обстоятельствами, тем не менее могут кооперироваться в реализации общей для всех них природы. Вполне упорядоченное общество, да и большинство обществ, будут содержать бесчисленное количество различных типов социальных объединений. Эти замечания позволяют нам видеть, как принципы справедливости связаны с человеческой социальностью.

Главная идея заключается просто в том, что вполне упорядоченное общество (соответствующее справедливости как честности) само образует социальное объединение. Действительно, это социальное объединение социальных объединений.

Здесь присутствуют обе характерные черты: успешное осуществление справедливых институтов представляет собой общую конечную цель всех членов общества, и эти институциональные формы оцениваются как благо сами по себе. Рассмотрим эти черты по очереди. Первая совершенно очевидна. Во многом точно так же, как игроки имеют общую цель сыграть хорошо и честно, члены вполне упорядоченного общества сотрудничают во имя общей цели реализации своей собственной природы и природы других, соблюдая при этом принципы справедливости. Это коллективное намерение является следствием того, что каждый имеет эффективное чувство справедливости. Каждый гражданин хочет, чтобы каждый (включая самого себя) действовал на основе принципов, с которыми все согласились бы в исходном положении равенства. Это желание представляет собой регулятив, как того требует от моральных принципов условие финальности; и когда каждый действует справедливо, все получают удовлетворение от одних и тех же вещей.

Объяснение второй черты более сложно, однако оно достаточно ясно из того, что уже было сказано. Нам нужно лишь обратить внимание на различные способы, которыми фундаментальные институты общества, справедливая конституция и основные составляющие правового порядка могут быть признаны благом сами по себе, раз идея социального объединения применяется к базисной структуре как целому. Прежде всего, кантианская интерпретация позволяет нам сказать, что поддержка всеми людьми справедливых институтов идёт во благо каждому. Человеческие существа обладают желанием выражать свою природу в качестве свободных и равных моральных личностей, и делают они это наиболее успешно, исходя из принципов, которые они признали бы в исходном положении. Когда все стремятся соблюдать эти принципы и каждый преуспевает, то индивидуально и коллективно их природа в качестве моральных личностей реализуется наиболее полно, а вместе с ней и их индивидуальное и коллективное благо.

Однако аристотелевский принцип верен для институциональных форм так же, как и для любой другой человеческой деятельности. Рассматриваемый в этом свете справедливый конституционный порядок, будучи применимым к малым социальным объединениям повседневной жизни, устанавливает рамки для этих многочисленных ассоциаций и кладёт начало наиболее сложным и разнообразным видам деятельности. Во вполне упорядоченном обществе каждый человек понимает первые принципы, которые управляют всех схемой, осуществляемой многими поколениями; и все имеют сознательное намерение подчиняться этим принципам в их жизненных планах. Таким образом, план каждого человека получает более пространную и богатую структуру, чем он имел бы в противном случае; он согласован с планами других на основе взаимно приемлемых принципов. Частная жизнь каждого человека представляет собой своего рода план внутри плана, причём более высокий план реализуется в публичных институтах общества. Однако этот более широкий план не устанавливает доминирующей цели, вроде тех, которые фигурируют в достижении религиозного единства (unity) или наибольших свершений в культуре, а тем более национального могущества и престижа, которым подчиняются цели индивидов и ассоциаций. Регулятивной публичной целью является скорее реализация конституционным порядком принципов справедливости. И эта коллективная деятельность, если верен аристотелевский принцип, должна восприниматься как благо.

Мы видели, что моральные добродетели являются совершенствами, качествами человека, которые рационально для людей желать в себе и друг в друге, ценимыми ради них самих, или же из-за действий, которые приносят радость (§ 66–67). Теперь ясно, что эти совершенства демонстрируются в публичной жизни вполне упорядоченного общества. Следовательно, принцип, сопровождающий аристотелевский принцип, требует, чтобы люди ценили и наслаждались этими качествами друг в друге, когда они проявляются в сотрудничестве по утверждению справедливых институтов. Отсюда следует, что коллективная деятельность по поддержанию справедливости является исключительной формой человеческого процветания. При данных благоприятных условиях, люди наилучшим образом выражают свою природу и достигают самых широких регулятивных совершенств, на какие только способен каждый, поддержкой этих публичных устройств. В то же время справедливые институты делают возможной и поощряют разнообразие внутренней жизни ассоциаций, в которых индивиды реализуют их более конкретные цели. Таким образом, публичная реализация справедливости представляет собой ценность для сообщества.

В качестве последнего замечания я должен обратить внимание на то, что вполне упорядоченное общество не устраняет разделения труда в наиболее общем смысле этого понятия. Конечно, худшие аспекты этого разделения могут быть преодолены; никто не должен будет рабски зависеть от других и выбирать между монотонными и рутинными занятиями, которые убивают человеческую мысль и восприимчивость. Каждому могут предложить множество задач, так что различные стороны его природы найдут подходящее выражение.

Однако даже когда работа осмысленна для всех, мы не можем преодолеть, и не можем стремиться к этому, нашей зависимости от других. В полностью справедливом обществе люди преследуют своё благо присущими только им способами, и они полагаются на своих товарищей в том, что те сделают вещи, которых они не могли сделать, равно как и вещи, которые они могли бы сделать, но не стали. Соблазнительно предположить, что каждый мог бы полностью реализовать свои задатки и что по крайней мере некоторые могут быть совершенными экземплярами человечества. Однако это невозможно. Особенностью человеческой социальности является то, что мы сами по себе суть лишь часть того, чем могли бы быть. Мы должны обращаться к другим в достижении совершенств, которые мы не развили в себе, или которых у нас вообще нет. Коллективная деятельность общества, многочисленные ассоциации и публичная жизнь наиширочайшего сообщества, которая регулирует ассоциации, поддерживает наши усилия и выявляет наш вклад. Однако благо, извлекаемое из общей культуры, намного превосходит нашу работу в том смысле, что мы перестаём быть простыми фрагментами: та часть нас, которую мы прямо реализуем, соединяется с более широким и справедливым устройством, цели которого мы утверждаем. Разделение труда преодолевается не тем, что каждая личность становится сама по себе универсальной, но сознательной и осмысленной работой внутри справедливого социального объединения социальных объединений, в котором все могут свободно делать то, к чему они имеют склонность.

§ 80. Проблема зависти

Я всё время исходил из допущения, что люди в исходном положении не движимы психологическими предпочтениями (§ 25). Paциональный индивид не завидует, по крайней мере когда различия между ним и другими не рассматриваются им как результат несправедливости и не превосходят некоторых пределов.

Стороны не подвержены также влиянию различных установок по отношению к риску и неопределённости или разных тенденций к доминированию, подчинению и так далее. Эти особые психологии, а также знание сторонами своих концепций блага я представлял находящимися за занавесом неведения. Одно из объяснений этих допущений заключается в том, что выбор концепции справедливости, насколько это возможно, не должен быть затронут случайными обстоятельствами. Принятые принципы должны быть инвариантны по отношению к различиям в этих наклонностях по той же причине, по какой мы хотим, чтобы эти принципы выполнялись независимо от индивидуальных предпочтений и социальных обстоятельств.

Эти допущения связаны с кантианской интерпретацией справедливости как честности и сильно упрощают аргументацию с точки зрения исходного положения. Влияние индивидуальных различий в наклонностях сторон несущественно, и тем самым избегаются усложнения в процессе достигаемой договорённости. Без определённой информации о том, каковы конфигурации существующих установок, нельзя было бы сказать, какое соглашение будет достигнуто, если оно вообще состоится. В каждом случае оно случайным образом зависело бы от конкретных принятых гипотез. Принятые принципы были бы произвольны, не представляли бы результата разумных условий, если, конечно, мы не смогли бы показать, что некоторый постулированный набор конкретных психологии обладает особой значимостью с моральной точки зрения. А поскольку зависть в общем случае рассматривается как нечто, чего следует избегать и бояться, по крайней мере когда она становится сильной, представляется желательным, чтобы, насколько это возможно, выбор принципов не подвергался влиянию этого свойства. Следовательно, исходя из требований простоты и моральной теории, я допускал отсутствие зависти и знания об особых психологиях.

Тем не менее, подобные наклонности существуют, и с ними надо считаться. Поэтому аргументация в пользу принципов справедливости делится на две части: в первой допускаются только что упомянутые предположения, и она представлена большинством изложенных до сих пор аргументов; вторая часть задаётся вопросом: действительно ли вполне упорядоченное общество, соответствующее принятой концепции, будет порождать чувства зависти и структуры психологических установок, которые будут подрывать устройства, считающиеся справедливыми в этом обществе. Сначала мы рассуждаем так, будто нет никакой проблемы зависти и особых психологии; а затем, утвердившись в выборе принципов, мы проверяем, приводят ли таким образом определённые институты к возникновению и поощрению этих наклонности до такой степени, что социальная система становится неосуществимой и несовместимой с человеческим благом. Если так, то вопрос о принятии концепции справедливости придётся пересмотреть. Однако если окажется, что порождаемые наклонности поддерживают справедливые устройства или могут быть легко учтены в них, первая часть аргументации будет подтверждена. Существенным преимуществом двухступенчатой процедуры является то, что никакое конкретное сочетание установок не берётся в качестве заданного. Мы просто проверяем разумность наших исходных допущений и следствий, которые мы вывели из них в свете ограничений, накладываемых общими фактами о нашем мире.

Я буду обсуждать проблему зависти как иллюстрацию способа, каким особые психологии входят в теорию справедливости. Хотя каждая особая психология, без сомнения, поднимает разные вопросы, общая процедура может быть во многом одинаковой. Я начну с причин того, почему зависть представляет собой проблему, а именно, с того факта, что неравенства, санкционированные принципом различия, могут быть настолько большими, что будут возбуждать зависть в социально опасной степени. Для пояснения этой возможности полезно различить общую и конкретную зависть. Зависть, испытываемая менее удачливыми по отношению к тем, кто находится в лучшем положении, обычно является общей в том смысле, что они завидуют более удачливым относительно типов благ, а не по поводу конкретных объектов, которыми обладают последние.

Высшим классам завидуют из-за их богатства и больших возможностей; те, кто им завидует, хотят таких же преимуществ для себя. Напротив, конкретная зависть типична для ситуации конкуренции и соперничества. Те, кто проигрывает в борьбе за должности и почести или за привязанность со стороны других, подвержены зависти по поводу успехов их соперников и сильному желанию обладать именно той вещью, которую отвоевали их соперники. Наша проблема заключается теперь в том, вероятно ли, что принципы справедливости, и в особенности принцип различия с честным равенством возможностей, будут поощрять на практике слишком сильную разрушительную общую зависть.

Я теперь обращаюсь к определению зависти, которое кажется подходящим при рассмотрении этого вопроса.

Чтобы уяснить идею, допустим, что необходимые межличностные сравнения проведены в терминах объективных первичных благ, свободы и возможностей, доходов и состояния, которые я для простоты обычно использовал в определении ожиданий при применении принципа различия. В этом случае мы можем представлять зависть как склонность воспринимать с враждебностью большее благо других, даже в том случае, когда их большая удачливость не уменьшает наших преимуществ. Мы завидуем людям, ситуация которых лучше нашей (при оценке посредством некоторого согласованного индекса благ, как отмечалось выше), и мы склонны лишить их этих больших выгод, даже если нам самим для этого придётся поступиться чем-то. Когда другие осознают нашу зависть, они начинают ревниво оберегать их собственные лучшие обстоятельства и предпринимают меры предосторожности против враждебных актов, к которым склоняет нас зависть. Так понимаемая зависть коллективно неполноценна: индивид, который завидует другому, готов делать вещи, которые наносят вред обоим, если при этом различие между ними уменьшается. Так, Кант, определению которого я во многом следовал, совершенно уместно полагает зависть в качестве одной из зол, заключающейся в ненависти к человечеству ⁵.

Это определение требует комментария. Прежде всего, как замечает Кант, есть много случаев, когда мы, завидуя, открыто говорим о большем благе других. Так, мы можем говорить о завидной гармонии и счастье брака или семьи. Или один человек может сказать о другом, что он завидует его большим возможностям или приобретениям. В этих случаях мы имеем дело с кроткой, как я буду её называть, завистью, где нет никакой злонамеренности, явной или скрытой. Мы не хотим, например, чтобы брак или семья стали вдруг менее счастливыми или гармоничными. Этими обычными выражениями мы утверждаем ценность определённых вещей, которыми обладают другие. Мы тем самым говорим, что, хотя мы не обладаем сходными благами равной ценности, к ним стоит стремиться. Те, кому мы адресуем эти слова, предположительно воспринимают их как похвалу, а не ожидание нашей враждебности. Несколько другой случай представляет собой подражательную зависть, которая заставляет нас пытаться получить то, что имеют другие. Зрелище их большего блага подвигает нас к стремлению социально полезными способами обладать сходными вещами ⁶.

Таким образом, зависть в строгом смысле слова, в противоположность кроткой зависти, которую мы выражаем открыто, является формой злонамеренности, которая может принести вред как её объекту, так и субъекту. Вот чем может стать подражательная зависть при определённых условиях, например, при крушении надежд и неудачах.

Следующий момент состоит в том, что зависть не является моральным чувством. Ни один моральный принцип не приводится для её объяснения. Достаточно сказать, что лучшая ситуация других привлекает наше внимание.

Мы удручены их удачей и не ценим того, что имеем, столь же высоко, как прежде; и это чувство ущерба и потери возбуждает нашу злобу и враждебность. Таким образом, надо быть осторожным, чтобы не спутать зависть и негодование. Негодование — моральное чувство. Если мы негодуем по поводу того, что имеем меньше, чем другие, то это потому, что мы думаем, что их лучшее благосостояние является результатом несправедливых институтов или неправильного поведения с их стороны. Те, кто выражает негодование, должны быть готовы показать, почему некоторые институты несправедливы или в чём заключается причинённое им зло. Зависть отличается от моральных чувств другим способом объяснения, углом зрения, под которым рассматривается ситуация (§ 73).

Следует отметить также неморальные чувства, связанные с завистью, но которые не следует с ней смешивать. В частности, ревность и недоброжелательность являются, если можно так выразиться, обратными чувствами к зависти. Человек в лучшем положении может желать, чтобы менее удачливые оставались на своём месте. Он ревниво оберегает своё преимущественное положение и скупится на преимущества, которые позволили бы им стать на один уровень с ним. А если эта склонность распространяется на отрицание их выгод, в которых он не нуждается и которые не может использовать сам, то он движим злобой ⁷. Эти наклонности коллективно вредны так же, как и зависть, поскольку недоброжелательный и злобный человек готов пожертвовать кое-чем для поддержания дистанции между собой и другими.

До сих пор я рассматривал зависть и недоброжелательность как пороки. Как мы видели, моральные добродетели принадлежат к распространённым чертам характера, которые рационально для людей хотеть друг в друге как в партнёрах (§ 66). Таким образом, пороки суть распространённые нежелательные черты, явными примерами которых являются злоба и зависть, поскольку они наносят ущерб каждому. Стороны, конечно, предпочтут концепции справедливости, реализация которых не возбуждает этих наклонностей. От нас обычно ожидают воздержания от действий, к которым они нас побуждают, и принятия необходимых мер по избавлению от них. Однако иногда обстоятельства, возбуждающие зависть, непреодолимы, так что если брать людей такими, как они есть, никаким разумным образом нельзя преодолеть их злобные чувства. Худшее положение человека, измеряемое индексом объективных первичных благ, может быть настолько усугублено, что нанесёт ущерб его чувству собственного достоинства; и можно сочувствовать его ощущению потери.

Действительно, мы можем негодовать, если ситуация вызывает в нас зависть, так как общество может допускать настолько большие несоразмерности в благах, что при существующих социальных условиях эти различия не могут не вести к потере положительного самоуважения. Для страдающих от этого ощущения чувство зависти не иррационально; удовлетворение их злобы сделало бы самочувствие лучшим. Когда зависть является реакцией на потерю чувства собственного достоинства в обстоятельствах, где было бы неразумным ожидать, что человек будет чувствовать иначе, я буду говорить, что она извинительна. Поскольку чувство собственного достоинства является главным первичным благом, стороны не согласятся, как я думаю, считать этот вид субъективной потери несущественным.

Следовательно, вопрос заключается в том, будет ли базисная структура, удовлетворяющая принципам справедливости, возбуждать настолько много извинительной зависти, что выбор этих принципов придётся пересмотреть.

§ 81. Зависть и равенство

Мы готовы теперь исследовать вероятность извинительной общей зависти во вполне упорядоченном обществе.

Я буду обсуждать только этот случай, поскольку наша проблема состоит в том, являются ли принципы справедливости разумным предприятием ввиду наклонностей людей, в особенности их неприязни к несоразмерностям в объективных благах. Я предполагаю, что главным психологическим источником подверженности зависти является отсутствие уверенности в нашей собственной значимости, соединённое с чувством бессилия. Наша жизнь лишена интереса, и мы бессильны изменить её или обрести решимость сделать то, что мы ещё хотим сделать ⁸. Напротив, человек, уверенный в значимости своего жизненного плана и в своей способности осуществить его, не подвержен ненависти или ревнивому охранению своей удачи. Даже если он мог бы, он не хочет умалить преимущества других ценой собственных. Эта гипотеза предполагает, что наименее удачливые склонны быть тем более завистливыми по отношению к лучшей ситуации более удачливых, чем менее уверены они в собственном достоинстве и чем больше их ощущение, что они не могут улучшить свои перспективы. Аналогично, конкретная зависть, вызываемая конкуренцией и соперничеством, будет, вероятно, тем большей, чем больше неудач терпит человек, так как удар по чувству собственного достоинства более болезнен, а потери могут казаться необратимыми. Однако здесь мы рассматриваем главным образом лишь общую зависть.

Имеются три условия, я полагаю, которые способствуют враждебным вспышкам зависти. Первое из них, психологическое обстоятельство, которое мы только что отметили: у человека отсутствует надёжная уверенность в собственной значимости и способности сделать что-либо достойное. Согласно второму (и одному из социальных условий), возникает много случаев, когда это психологическое состояние переживается как болезненное и унизительное. Несоразмерность между индивидами выявляется социальной структурой и образом жизни того общества, где живёт индивид. Менее удачливым, следовательно, часто насильно напоминают об их ситуации, что приводит их к ещё более низкой оценке как собственной личности, так и образа жизни. А в-третьих, они рассматривают своё общественное положение как не допускающее конструктивных альтернатив для противостояния предпочтительным обстоятельствам более преуспевших. Они смягчают свои страдания и приниженность убеждением, что у них нет другого выбора, как причинить ущерб людям с лучшим положением, даже с потерями для себя, если, конечно, они не погрузятся в апатию и безразличие.

Многообразные аспекты вполне упорядоченного общества направлены на то, чтобы ослабить, если вообще не предотвратить, эти условия. В отношении первого условия ясно, что хотя оно представляет собой психологическое состояние, социальные институты являются основной побудительной причиной. Однако я утверждал, что договорная концепция справедливости поддерживает чувство собственного достоинства граждан в общем случае более твердо, чем другие политические принципы. В публичном форуме каждому человеку оказывается уважение благодаря верховенству равенства, и каждый имеет те же самые основные права, которые были бы признаны в исходном положении честными. Члены сообщества имеют общее чувство справедливости и связаны узами гражданской дружбы. Я уже обсуждал эти вещи в связи со стабильностью (§ 75–56). Мы можем добавить, что большие преимущества одних скомпенсированы выгодами менее удачливых; и никто не думает, что обладающие большей долей являются более заслуженными с моральной точки зрения.

Счастье в соответствии с добродетелью отвергается в качестве принципа распределения (§ 48). И то же самое верно относительно принципа совершенства: независимо от совершенств, которые обнаруживают люди или ассоциации, их притязания на социальные ресурсы всегда разрешаются принципами взаимной справедливости (§ 50). По всем этим причинам менее удачливые не имеют причин считать себя приниженными, и публично признанные принципы гарантируют их уверенность в себе. Несоразмерности между ними и другими, будь то абсолютные или относительные, им было бы легче принять, чем в других формах государственного устройства.

Что касается второго условия, то как абсолютные, так и относительные различия, допускаемые вполне упорядоченным обществом, вероятно, меньше, чем повсеместно распространённые. Хотя теоретически принцип различия допускает неопределённо большие неравенства в обмен на небольшие приобретения менее удачливых, размах доходов и богатства не должен быть на практике чрезмерным в условиях существующих институтов (§ 26). Более того, множественность ассоциаций во вполне упорядоченном обществе, каждая из которых имеет свою гарантированную внутреннюю жизнь, приводит к уменьшению обзора, или, по крайней мере, болезненного обзора, разнообразия людских перспектив. Ведь мы склонны сравнивать наши обстоятельства с обстоятельствами других людей в той же или сходной группе или в положении, которое мы считаем существенным для наших устремлений. Различные ассоциации в обществе делят его на такое множество несравнимых групп, что несоразмерности между этими группами не привлекают внимания к тому, как это эмоционально влияет на жизнь людей в менее удачном положении. И это игнорирование различий в богатстве и обстоятельствах облегчается благодаря тому факту, что когда граждане встречаются друг с другом, по крайней мере, при свершении общественных дел, ими признаются принципы равной справедливости. Более того, в повседневной жизни выполнение естественных обязанностей настолько почётно, что более преуспевшие не выказывают нарочито своего более высокого положения с расчётом унизить тех, кто имеет меньше.

В конце концов, если условия, располагающие к зависти, устраняются, то устраняются, наверняка, и таковые для ревности, недоброжелательности и злобы, обратных по отношению к ревности чувств. Когда менее удачливые слои общества не имеют первых, более удачливые не имеют вторых. Взятые вместе, эти черты вполне упорядоченного режима уменьшают число случаев, когда менее удачливые склонны рассматривать свою ситуацию как скудную и унизительную. Даже если они и подвержены зависти, это может быть в незначительной степени. Наконец, при рассмотрении последнего условия представляется, что вполне упорядоченное общество в той же степени, как и любое другое, предлагает конструктивные альтернативы враждебным вспышкам зависти. Проблема общей зависти, во всяком случае, не принуждает нас пересматривать выбор принципов справедливости. Что же касается конкретной зависти, то в определённой степени она свойственна человеческой жизни; будучи связанной с соперничеством, она может существовать в любом обществе. Более специальной проблемой политической справедливости является вопрос о том, насколько распространёнными являются злоба и ревность, возбуждаемые борьбой за положение и должность, и может ли это обстоятельство навредить справедливости институтов. Трудно разрешить этот вопрос в отсутствие более детального знания социальных форм, доступных на правовой стадии. Но представляется, что нет никаких причин, по которым опасность конкретной зависти должна усугубить ситуацию для общества, регулируемого справедливостью как честностью, в большей степени, нежели при любой другой концепции.

Я заключаю, таким образом, что принципы справедливости, не возбуждают извинительную общую зависть (да и конкретную зависть тоже) в той степени, которая может беспокоить нас. Этот тест, опять-таки, говорит об устойчивости концепции справедливости. Теперь я хотел бы вкратце исследовать возможные связи между завистью и равенством, рассматривая равенство в рамках теории, справедливости, со всеми допустимыми спецификациями этого понятия. Хотя имеется много видов равенства, и эгалитаризм допускает степени равенства, есть такие концепции справедливости, которые, по общему мнению, эгалитарны, хотя и допускают значительные несоразмерности. Под эту рубрику подпадают два принципа справедливости.

Многие консервативные авторы полагают, что тенденция к равенству в современных общественных движениях является выражением зависти ⁹. Таким образом, они стремятся дискредитировать это стремление, относя его к коллективно неполноценным импульсам. Перед серьёзным обсуждением этого тезиса, однако, нужно сначала доказать, что отрицаемые формы равенства на самом деле несправедливы и с необходимостью приведут к тому, что все, включая и менее удачливых, проиграют. Однако упор на равенстве, определяемом двумя принципами равенства, вовсе не означает проявления зависти. Это видно из содержания этих принципов и характеристики зависти. Это также следует из природы сторон в исходном положении: концепция справедливости выбирается при условиях, в которых, по предположению, никто не движим недоброжелательством и злобой (§ 25). Таким образом, требования равенства, поддерживаемые двумя принципами, не происходят из этих чувств. Притязания тех, кто утверждает принципы, могут иногда выражать негодование, но это, как мы видели, совсем другой вопрос.

Чтобы показать, что принципы справедливости основаны частично на зависти, нужно было бы установить, что одно или несколько условий исходного положения возникают из этой склонности. Поскольку вопрос о стабильности не принуждает к пересмотру уже сделанного выбора, разговор о влиянии зависти связан с первой частью теории. Однако в обосновании каждого из условий постулирования исходного положения зависть не упоминается вообще. Например, взывают к функции моральных принципов как подходящему общему и публичному способу упорядочения требований (§ 23). Конечно, могут быть такие формы равенства, которые проистекают из зависти. Строгий эгалитаризм, доктрина, которая настаивает на равном распределении всех первичных благ, явно происходит из этой склонности. Это значит, что эта концепция равенства была бы принята в исходном положении, только если бы стороны были достаточно завистливыми. Эта возможность никоим образом не затрагивает двух принципов справедливости. Различные концепции равенства, которые они определяют, признаются в предположении, что зависти нет ¹⁰.

Важность отличения зависти от моральных чувств можно усмотреть из нескольких примеров. Допустим сначала, что зависть распространена в бедных крестьянских обществах. Основанием для этого является общая вера, что совокупное социальное богатство более или менее фиксировано, так что выигрыш одного является потерей другого. Социальная система интерпретируется, можно сказать, как естественно установленная и неизменная игра с нулевой суммой. Действительно, если бы эта вера была распространённой и количество товаров было бы, по общему мнению, фиксированным, результатом была бы строгая противоположность интересов. В этом случае было бы правильно считать, что справедливость требует равного долевого распределения. Социальное богатство не воспринимается как результат взаимно полезной (advantageous) кооперации, и поэтому нет честного основания для неравного распределения преимуществ. То, что называется завистью, может фактически быть негодованием, которое может быть или не быть оправданным.

Спекуляции Фрейда по поводу происхождения чувства справедливости страдают тем же недостатком. Он замечает, что это чувство является порождением зависти и ревности. В то время как одни члены социальной группы ревниво стремятся охранять свои преимущества, менее удачливые движимы завистью и стремлением отобрать их. Постепенно все осознают, что они не могут сохранять враждебное отношение друг к другу, не причиняя себе ущерба. Поэтому в качестве компромисса они останавливаются на требованиях равного обращения. Чувство справедливости представляет собой формирование реакции (reaction-formation): то, что исходно было ревностью и завистью, трансформируется в социальное чувство, чувство справедливости, которое настаивает на равенстве всех. Фрейд полагает, что этот процесс представлен в воспитании младенцев и в других многих социальных условиях ¹¹.

Однако правдоподобность его объяснения зависит от того, насколько правильно определены его исходные установки. С некоторыми изменениями, лежащие в основе примеров особенности, которые он использует, соответствуют таковым в исходном положении. То, что люди имеют противоположные интересы и стремятся продвинуть свою концепцию блага, означает вовсе не то же самое, что и их мотивация завистью и ревностью.

Как мы видели, этот вид противопоставления приводит к возникновению обстоятельств справедливости. Так, если дети вступают в конкуренцию за внимание и привязанность своих родителей, на которые, можно сказать, они справедливо имеют равные притязания, можно утверждать, что их чувство справедливости проистекает из ревности и зависти. Конечно, дети часто завидуют и ревнуют; и, без сомнения, их моральные представления (notions) настолько примитивны, что необходимые различения ещё ими не осознаются. Однако пренебрегая этими трудностями, мы могли бы с равным основанием сказать, что их социальные чувства возникают из негодования, из чувства, что с ними обращаются несправедливо ¹². Консервативным же авторам в том же духе можно ответить, что когда лучше устроенные отвергают притязания менее удачливых на большее равенство, это просто недоброжелательство. Но этот спор требует тщательной аргументации. Ни одного из этих обвинений или контробвинений нельзя принять на веру без предварительного исследования концепций справедливости, искренне принимаемых индивидами, и их понимания социальной ситуации. И только после этого можно увидеть, насколько эти требования действительно основаны на этих мотивах.

Ни одно из этих замечаний не предназначено для отрицания, что апелляция к справедливости зачастую маскирует зависть. То, что называют негодованием, на самом деле может быть злобой. Однако рационализации такого рода порождают дальнейшую проблему. В дополнение к тому, что концепция справедливости человека не основана сама по себе на зависти, мы должны определить, являются ли принципы справедливости, на которые ссылаются в этом объяснении, искренне принимаемыми. Это обнаруживается в их применении к другим случаям, когда речь идёт не об этом человеке или, ещё лучше, когда он терпит ущерб от следования этим принципам. Фрейд имел в виду большее, чем трюизм, когда говорил, что зависть часто маскируется негодованием. Он хотел сказать, что энергия, мотивирующая чувство справедливости, заимствована из энергии зависти и ревности, и что без такой энергии было бы (или было бы значительно меньше) желание дать справедливость. Привлекательными для нас являются лишь те концепции справедливости, которые проистекает из этих и подобных чувств. Именно это утверждение поддерживается ошибочным смешением зависти и негодования.

К несчастью, проблема других особых психологии остаётся нетронутой. Они, во всяком случае, должны рассматриваться точно так же, как зависть. Сначала следует оценить конфигурацию установок по отношению к риску и неопределённости, доминированию и подчинению и так далее, которые склонны порождать справедливые институты, а затем оценить, могут ли они сделать эти институты неэффективными или вообще недействующими. Мы также должны задать вопрос, является ли выбранная концепция приемлемой или, по крайней мере, терпимой с точки зрения людей в исходном положении, какими бы ни оказались наши особые склонности. Наиболее благоприятная альтернатива та, которая оставляет место для всех этих различных тенденций в той мере, в какой они могут поощряться справедливой базисной структурой. Имеется разделение труда, если можно так выразиться, между людьми с противоположными наклонностями. Конечно, некоторые из этих установок могут вознаграждаться так же, как определённые тренированные навыки, например готовность к приключениям и необычному риску. Однако даже если это и так, все ещё стоит во весь рост проблема с возвращением к естественным задаткам; она покрывается обсуждением долевого распределения (§ 47). Что социальная система явным образом не должна делать, так это поощрять склонности и устремления, которые она обязана подавлять. Пока структура специальных психологии, выявляемых обществом, либо поддерживает его устройства, либо может быть разумно приспособлена к ним, нет никакой нужды пересматривать выбор концепции справедливости. Я полагаю, хотя я и не показал этого, что принципы справедливости как честности удовлетворяют этому тесту.

§ 82. Основания для приоритета свободы

Мы уже рассматривали значение приоритета свободы, и то, как он встроен в различные правила предшествования по рангу (§ 39, 46). Теперь когда главные элементы договорного взгляда у нас в распоряжении, можно сделать обзор оснований для такого приоритета. Я предполагал, что если люди в исходном положении знают, что их основные свободы могут быть эффективно осуществлены, они не пойдут на большие экономические преимущества в обмен на меньшие свободы (§ 26). Только когда социальные условия не позволяют полного установления этих прав, можно говорить об ограничении этих свобод. Равные свободы могут быть определены только в том случае, когда необходимо изменить уровень цивилизации, так чтобы в конце концов можно было насладиться этими свободами. Эффективная реализация всех этих свобод во вполне упорядоченном обществе представляет собой долговременную тенденцию выполнения двух принципов и правил приоритета при разумно благоприятных условиях. Наша проблема тогда заключается в том, чтобы суммировать и упорядочить резоны для первенства свободы во вполне упорядоченном обществе, как это можно видеть с точки зрения исходного положения.

Давайте начнём с резонов в первой части аргумента в пользу двух принципов. Вполне упорядоченное общество определяется как эффективно регулируемое публичной концепцией справедливости (§ 69). Члены такого общества являются свободными и равными моральными личностями, каковыми они себя и рассматривают. То есть все они имеют фундаментальные цели и интересы, во имя которых полагают допустимым предъявлять притязания друг к другу и рассматривают себя в качестве имеющих право на такие притязания. У них есть право на равное уважение к себе и право определять принципы, по которым должна управляться базисная структура общества, и они считают себя имеющими такое право. Исходное положение специфицировано так, чтобы подходящим образом включать взаимность и равенство между людьми; и при условии, что их фундаментальные цели и интересы защищены свободами, покрываемыми первым принципом, люди отдают приоритет этому принципу. Религиозные интересы, гарантированные равной свободой совести, обсуждаются в качестве примера в § 33–35. В этой связи следует иметь в виду, что стороны стремятся гарантировать конкретный фундаментальный интерес, хотя, в условиях занавеса неведения, известна только лишь общая природа этого интереса. Их цель заключается не просто в разрешении практиковать ту или иную религию, но практиковать некоторую определённую религию, то есть их религию, какой бы она ни оказалась (§ 28). Для того чтобы обезопасить неизвестные им, но конкретные интересы с перспективы исходного положения, они приходят, имея в виду бремя обязательств (§ 29), к тому, чтобы отдать приоритет основным свободам.

Вполне упорядоченное общество также осознает интерес высокого порядка сторон в том, как их собственные интересы, включая фундаментальные, оформлены и отрегулированы социальными институтами (§ 26). Стороны воспринимают себя в качестве свободных личностей, которые могут пересматривать и изменять свои собственные окончательные цели и отдавать приоритет в этом отношении сохранению свободы. Способ, которым принципы справедливости управляют базисной структурой, как то иллюстрируется рассмотрением автономности и объективности (§ 78), показывает, что эти интересы высокого порядка достигаются во вполне упорядоченном обществе.

Таким образом, личности в исходном положении движимы интересами в определённой иерархии. Сначала они должны гарантировать свои интересы высшего порядка и фундаментальные цели (им известна лишь их общая форма), и этот факт отражается в предпочтении, которое они отдают свободе; средства, позволяющие им достичь свои желания и цели, занимают подчинённое место. Хотя фундаментальные интересы в свободе имеют определённую цель, а именно, эффективное установление основных свобод, эти интересы не всегда оказываются контролирующими. Реализация этих интересов может создать некоторые социальные условия и способствовать удовлетворению нужд и материальных потребностей, и это объясняет, почему основные свободы могут быть иноща ограничены. Но как только требуемые социальные условия и уровень удовлетворения нужд и материальных потребностей достигнуты, как это имеет место во вполне упорядоченном обществе при благоприятных обстоятельствах, с этого момента регулирующими становятся интересы высшего порядка. В самом деле, по предположению Милля, эти интересы всё более интенсивны по мере того, как общество позволяет эффективное их выражение, так что постепенно они становятся регулятивными и выявляют своё приоритетное положение ¹³.

Базисная структура тогда призвана гарантировать свободную внутреннюю жизнь различных сообществ по интересам, в которых люди и группы ищут достижения целей и совершенств, к которым их влечёт, в форме социального союза, совместимого с равной свободой (§ 79). Люди хотят осуществлять контроль над законами и правилами, управляющими их ассоциациями, либо через прямое участие в делах ассоциаций, либо косвенно, через представителей, с которыми их связывает общность культуры и социальной ситуации.

Вот каковы основания-приоритета свободы, покрываемого первой частью аргумента в пользу двух принципов справедливости. Мы должны обратиться сейчас ко второй части аргумента и спросить, подрывается ли этот приоритет различными чувствами и установками, которые, наверняка, свойственны вполне упорядоченному обществу (§ 80). Может оказаться, что даже когда существенные потребности удовлетворены и требуемые материальные средства достигнуты, беспокойство людей по поводу своего относительного положения в распределении богатства будет существовать и дальше. Таким образом, если мы предположим, что кто-либо захочет большей доли, результатом всё равно может быть возрастающее желание материального изобилия.

Поскольку каждый стремится к цели, которая не может быть достигнута коллективно, общество может, по вполне понятным причинам, быть всё более и более озабочено подъёмом производительности и улучшением экономической эффективности. И эти цели могут стать настолько доминирующими, что подорвут первичность свободы. Некоторые возражали против тенденции к равенству точно по этим причинам, указывая, что она возбуждает в индивидах одержимость их относительной долей общественного богатства. Однако хотя и верно, что во вполне упорядоченном обществе, скорее всего, имеется тенденция к большему равенству, его члены мало заинтересованы в их относительном положении как таковом. Как мы видели, зависть и ревность не свойственны им в существенной степени, и в основном они делают то, что кажется наилучшим для них с точки зрения их собственного жизненного плана, и те из их сотоварищей по ассоциации, которые социально более отдалены друг от друга, не отвлекаются от этого большими удобствами и удовольствиями других. Таким образом, нет сильных склонностей, побуждающих их к урезанию своих свобод ради большего абсолютного или относительного экономического благосостояния.

Конечно, отсюда не следует, что в справедливом обществе никто не озабочен вопросами статуса, или общественного положения. Объяснение чувства собственного достоинства как, возможно, главного первичного блага подчёркивает большое значение для нас того, насколько ценят нас, с нашей точки зрения, окружающие. Однако во вполне упорядоченном обществе потребность в статусе удовлетворяется публичным признанием справедливых институтов, вместе с полной и разнообразной внутренней жизнью многих дозволяемых равными свободами добровольных сообществ по интересам. Основанием чувства собственного достоинства в справедливом обществе является тогда не доля в доходе, но публично утверждаемое распределение фундаментальных прав и свобод. И когда это распределение является равным, каждый имеет одинаковое и гарантированное общественное положение, когда они встречаются для осуществления общих дел в более широком круге. Никто не склонен в поисках дальнейших путей политической гарантии своего общественного положения выходить за пределы конституционного утверждения равенства. Никто, с другой стороны, не предрасположен также признавать меньшую по сравнению с равной свободу. Во-первых, это поставило бы их в невыгодную ситуацию и ослабило бы их политическое положение. Это также, влекло бы закрепление их более низкого положения, определяемого базисной структурой общества. Это ранжирование, приводящее к осознанию подчинённого положения в социальной жизни, действительно было бы унизительным и разрушительным для чувства собственного достоинства. И приобретая свободу, меньшую по сравнению с равной, человек может проиграть в обоих отношениях. Это оказывается всё более верным по мере того как общество становится более справедливым, поскольку равные права и публичные установки взаимного уважения занимают существенное место в сохранении политического равновесия и в гарантировании гражданам их собственного достоинства.

Таким образом, в то время как социальные и экономические различия между разными слоями общества, несравнимыми, как мы полагаем, группами, не склонны порождать враждебность, тяготы, возникающие из политического и гражданского неравенства и из культурной и этнической дискриминации, не могут быть легко приняты. Когда же положение равного гражданства отвечает потребности в статусе, предшествование равных свобод становится тем более необходимым. При выборе концепции справедливости, которая стремиться устранить значимость относительных экономических и социальных преимуществ в качестве поддержки чувства собственного достоинства, твёрдое убеждение в приоритете свободы является существенным.

Во вполне упорядоченном обществе, таким образом, чувство собственного достоинства гарантировано публичным утверждением статуса равного гражданства для всех; распределение материальных средств идёт само по себе в соответствии с чисто процедурной справедливостью, регулируемой справедливыми сопутствующими институтами, которые сужают область неравенств таким образом, что извинительная зависть не возникает. Такой подход к проблеме статуса имеет несколько преимуществ. Так, предположим, что ценимый другими человек зависит от своего относительного места в распределении доходов и богатства. В этом случае обладание более высоким статусом у влечёт обладание большими материальными средствами, чем у большинства общества. Все не могут обладать высоким статусом, и улучшение положения одного человека означает понижение положения другого.

Социальная кооперация в усилении условий для 8 чувства собственного достоинства невозможна. Статусные средства, образно говоря, заданы, и выигрыш каждого человека означает проигрыш другого. Ясно, что такая ситуация очень неблагоприятна. Люди противостоят друг другу в стремлении к утверждению чувства собственного достоинства. Опираясь на основополагающий характер этого первичного блага, стороны в исходном положении, наверняка, не хотят оказаться в противостоянии. При этом будет трудно достижимым, если вообще возможным, благо социального объединения. Лучшим решением будет поддержка первичного блага чувства собственного достоинства, насколько это возможно, приписыванием основных свобод, которые действительно могут быть сделаны равными при одинаковом статусе для всех. В то же время, относительные доли материальных средств занимают подчинённое место. Таким образом, мы приходим к ещё одному основанию для разложения социального порядка на две части, в соответствии с принципами справедливости.

Хотя эти принципы допускают неравенство в обмен на вклады, которые выгодны всем, приоритет свободы влечёт равенство в социальных основаниях чувства собственного достоинства.

Вполне возможно, что эта идея не может быть осуществлена полностью. До некоторой степени чувство собственного достоинства у людей может быть связано с их институциональным положением и их долей дохода. Если, однако, объяснение социальной зависти и ревности верно, то при наличии подходящих сопутствующих устройств эти наклонности не должны быть чрезмерными. Но теоретически мы можем при необходимости включить чувство собственного достоинства в первичные блага, индекс которых определяет ожидания. Тогда в применениях принципа различия этот индекс может допускать извинительную зависть (§ 80); ожидания менее преуспевших тем более низки, чем более сильны эти эффекты. Следует ли подгонять под эту ситуацию чувство собственного достоинства, должно решаться с точки зрения правовой стадии, где стороны имеют больше информации, и к которым применим принцип политической детерминации. Ясно, что это вносит нежелательное усложнение. Поскольку простота сама по себе желательна в публичной концепции справедливости (§ 49), условия, которые выявляют извинительную зависть, должны по возможности избегаться. Я упомянул этот момент не для того, чтобы сейчас же решить проблему, но только чтобы обратить внимание на то, что при необходимости ожидания менее преуспевших могут быть поняты так, чтобы включать в первичные блага чувство собственного достоинства.

Вторая часть аргумента подтверждает в этом случае приоритет свободы. И всё-таки могут возразить, что предложенное объяснение приоритета свободы неверно, поскольку общество имеет другие способы утверждения чувства собственного достоинства, преодоления зависти и других разрушительных наклонностей.

Например, в феодальней или кастовой системе каждый человек занимает некоторое положение согласно естественному порядку вещей. Его сопоставления ограничены, по общему признанию, его собственным сословием, или кастой, и эти разряды приводят к установлению многочисленных несопоставимых групп, существующих независимо от человеческого контроля и санкционированных религией и теологией. Люди примиряются со своим положением, даже если у них есть сомнения по этому поводу, и так как все могут рассматривать своё положение как призвание свыше, каждый равно предопределён и равно хорош в глазах провидения ¹⁴. Эта концепция общества разрешает проблему социальной справедливости, мысленно устраняя обстоятельства, которые её порождают. Базисная структура считается уже определённой и не подлежащей влиянию человеческих существ. Согласно такому подходу, предполагать, что социальный строй должен соответствовать принципам, на которые люди согласились бы, если бы были равными, значит неправильно понимать место человека в мире.

В противоположность этой идее я предполагал всё время, что стороны руководствуются в их принятии концепции справедливости знанием общих фактов об обществе. Они принимают как данное, что институты не фиксированы, а меняются со временем, подвергаясь воздействиям естественных обстоятельств и действиям и конфликтам социальных групп. Признаются природные ограничения, но при этом люди не бессильны в формировании своих социальных устройств. Это предположение является также частью контекста теории справедливости. Отсюда следует, что определённые способы обращения с завистью и другими отклонениями в наклонностях закрыты для вполне упорядоченного, общества. Например, оно не может держать их под контролем путём распространения ложных и необоснованных мнений. Ведь наша проблема состоит в том, чтобы понять, как должно быть устроено общество, если оно должно удовлетворять принципам, которые рациональные люди с общими истинными верованиями признали бы в исходном положении. Условие публичности требует от сторон признания того, что как члены общества они тоже должны знать общие факты.

Рассуждение, ведущее к исходному соглашению, должно быть доступно публичному пониманию. Конечно, размышляя над тем, какими должны быть требуемые принципы, мы должны полагаться на текущее знание, являющееся результатом здравого смысла и существующей науки. Однако нет никакой разумной альтернативы такому подходу. Нам нужно признать, что по мере изменения установленных верований, возможно, что принципы справедливости, которые рационально допустить, могут также измениться. Таким образом, когда мы отказываемся от веры в фиксированный естественный порядок, санкционирующий иерархическое общество, полагая её неверной, следует установить тенденцию в пользу упорядоченных двух принципов справедливости.

Эффективная защита равных свобод приобретает первостепенное значение во всё большей мере в поддержке чувства собственного достоинства, а это и утверждает предшествование первого принципа.

§ 83. Счастье и доминантные цели

Чтобы быть в состоянии приступить к вопросу о благе справедливости, я буду обсуждать способ, каким справедливые институты влияют на наш выбор рационального плана и включают в себя регулятивный элемент нашего блага. Я подойду к этой теме окружным путём, возвращаясь в этом параграфе к понятию счастья и отмечая соблазн представлять его себе как определяемое доминантной целью. Такой подход естественно приведёт к проблемам гедонизма и целостности личности. Как эти вопросы связаны, скоро станет ясно.

Раньше я говорил, что, с определёнными оговорками, человек счастлив, когда он находится в процессе успешного выполнения (более или менее) рационального жизненного плана, принятого при (более или менее) благоприятных условиях, и он достаточно уверен, что его намерения могут быть осуществлены (§ 63). Таким образом, мы счастливы, когда наши рациональные планы успешно реализуются, наши важные цели выполняются, и мы имеем основания быть уверенными, что наша удача не оставит нас. Достижение счастья зависит от обстоятельств и удачи, отсюда и упоминание благоприятных обстоятельств. Хотя я не буду обсуждать понятие счастья детально, нам следует рассмотреть несколько моментов, чтобы выявить связь с проблемой гедонизма.

Прежде всего, счастье имеет два аспекта: один состоит в успешном выполнении рационального плана (распорядка деятельностей и целей), который стремится реализовать человек, другой же — в состоянии сознания, его твёрдой уверенности, поддержанной добрыми резонами, что его успех не носит временного характера. Состояние счастья включает и определённые достижения в действиях, а также рациональную уверенность относительно результата ¹⁵. Это определение счастья объективно: планы должны быть приспособлены к условиям нашей жизни, а наша уверенность должна покоится на верных убеждениях. Иначе счастье можно было бы определить субъективно следующим образом: человек счастлив, когда он полагает, что находится в процессе успешного выполнения (более или менее) рационального плана и так далее по тексту предыдущего определения, добавив лишь, что если он ошибся или обманут, то по стечению обстоятельств и по случаю не происходит ничего такого, что вывело бы его из заблуждения. Благодаря удаче ничто не лишает его блаженного неведения. Так вот, следует предпочесть определение, которое наилучшим образом согласуется с теорией справедливости и не противоречит нашим обдуманным ценностным суждениям. Сейчас достаточно заметить, как я указывал несколько страниц назад (§ 82), что мы предполагали, что стороны в исходном положении имеют правильные убеждения. Они признают концепцию справедливости в свете общих истин относительно людей и их места в обществе. Поэтому представляется естественным допустить, что, формируя свои жизненные планы, они аналогичным образом не блуждают в темноте. Безусловно, это не является строгой аргументацией. В конечном счёте, нужно, оценить объективное определение в качестве части моральной теории, которой оно принадлежит.

Принимая это определение и помня об объяснении рациональных планов, данном ранее (§ 63–65), мы можем интерпретировать особые характеристики, иногда приписываемые счастью ¹⁶. Например, счастье самостоятельно (self-contained), иначе говоря, оно выбирается ради него самого. Конечно, рациональный план будет включать много (по крайней мере, несколько) финальных целей, и любая из них может ставиться отчасти из-за того, что она дополняет и способствует реализации одной или нескольких других целей. Взаимная поддержка между целями, преследуемыми ради них самих, является важной чертой рациональных планов, и следовательно, эти цели обычно не ставятся только ради них самих. Тем не менее, выполнение всего плана и постоянная уверенность в содеянном представляют как раз то, что для нас важно само по себе. Все соображения, включая правильность и справедливость (используя здесь полную теорию блага), уже были учтены при составлении плана. А следовательно, деятельность в целом является самодостаточной.

Счастье является также самодостаточным: рациональный план, уверенно реализуемый, делает жизнь полностью достойной выбора и не требует ничего в дополнение. Когда обстоятельства особенно благоприятны и выполнение плана довольно успешно, счастье человека является полным. В пределах общей концепции, которой следует человек, нет недостатка ни в чём существенном, и нет способа существенно улучшить ситуацию. Поэтому даже если материальные средства, поддерживающие наш образ жизни, всегда можно представить себе большими, а структуру целей — другой, всё равно действительное выполнение данного плана само по себе может иметь, как это часто случается с музыкальными произведениями, картинами и стихами, определённую завершённость, которая, хотя и подпорчена обстоятельствами и человеческими несовершенствами, всё равно образует целое. Таким образом, некоторые люди становятся образцами человеческого процветания и моделями для подражания, а их жизни столь же поучительны в вопросе о том, как жить, как и любые философские доктрины.

Человек счастлив, таким образом, в течение тех периодов, когда он успешно выполняет рациональный план и имеет основания быть уверенным, что его усилия будут плодотворными. Можно сказать, что он приближается к благословенности (blessedness) в той мере, в которой условия чрезвычайно благоприятны, и его жизнь полна.

Однако отсюда не следует, что при продвижении рационального плана человек стремится к счастью в обычном смысле слова. Во-первых, счастье не представляет собой лишь одну. из целей наряду с другими, к которым мы стремимся, но суть выполнение всего задуманного. Но ещё вначале предполагалось, что рациональные планы удовлетворяют ограничениям правильности и справедливости (как обусловлено полной теорией блага). Сказать о ком-то, что он стремится к счастью, не влечёт его готовности нарушить, или утвердить эти ограничения.

Следовательно, принятие этих пределов должно быть сделано явным.

А во-вторых, стремление к счастью часто предполагает стремление к определённого типа целям, например к жизни, свободе, собственному благосостоянию ¹⁷. Так, люди, которые посвящают себя без остатка праведным целям или свою жизнь — процветанию других, обычно не считаются искателями счастья. Было бы заблуждением говорить так о святых и героях или о тех, чьи жизненные планы заметно выходят за пределы долга. У них нет таких целей, которые подпадают под нашу рубрикацию, хотя она и не очерчена точно. Тем не менее, святые и герои, и люди, намерения которых находятся в пределах правильности и справедливости, фактически счастливы, когда их планы удаются. Хотя они не стремятся к счастью, они, тем не менее, могут быть счастливы в продвижении требований справедливости и благосостояния других людей или в достижении притягательных для них совершенств.

Но как вообще возможно рационально выбирать план? Какой процедуре может следовать индивид, когда ему нужно принять такого рода решение? Я теперь хочу возвратиться к этому вопросу. Ранее я говорил, что план рационален, если он был бы выбран с осмотрительной рациональностью из класса планов, все члены которого удовлетворяют принципам рационального выбора и соответствуют определённым формам критического анализа. В конце концов, мы приходим к такому моменту, когда нам надо решать, какой план предпочесть, и не опираясь на принципы (§ 64). Есть, однако, одно средство paccуждения, которое я пока. не упоминал, заключающееся в анализе наших целей. Иначе говоря, мы можем попытаться найти более детальное или более ясное описание объекта наших желаний в надежде, что принимаемые в расчёт принципы разрешат вопрос.

Таким образом, может случиться, что более полная и глубокая характеристика того, что мы хотим, обнаружит, что, в конце концов, существует охватывающий план.

Рассмотрим вновь пример планирования отпуска (§ 63). Часто, когда мы спрашиваем себя, почему мы хотим посетить два разных места, мы обнаруживаем, что за этим стоят определённые более общие цели и что все они могут быть выполнены путём посещения одного места, а не другого. Так, мы можем хотеть изучить определённые стили в искусстве, и дальнейший анализ может показать, что один план лучше другого или одинаково хорош с этой точки зрения. В этом смысле мы можем обнаружить, что наше желание поехать в Париж более сильно, чем наше желание поехать в Рим. Однако зачастую более подробное описание не даёт оснований для решения. Если мы хотим видеть и самые знаменитые христианские церкви, и самые знаменитые музеи, мы можем зайти в тупик. Конечно, эти желания тоже могут быть исследованы дальше. Ничто в том способе, каким выражены желания, не раскрывает, есть ли более глубокие характеристики того, что мы хотим.

Однако мы должны допустить возможность, и даже вероятность, того, что рано или поздно мы достигнем несравнимых целей, между которыми нам придётся выбирать с осмотрительной рациональностью. Мы можем сократить, переосмыслить, изменить наши цели разными способами в процессе их согласования. Используя принципы рационального выбора в качестве направляющих ход нашего мышления и формулируя, наши желания в наиболее ясной форме, мы можем сузить область чисто предпочтительного выбора, но мы не можем устранить её вообще.

Неопределённость решения возникает, по-видимому, из того факта, что есть много целей, для которых нет готовых стандартов сравнения, чтобы выбирать между ними в случае их конфликта. Имеется много помех практическому рассуждению и чересчур много способов характеристики вещей, которые мы хотим ради них самих. Поэтому легко понять, почему идея о существовании единственной доминантной цели (в противоположность охватывающей цели), к которой разумно стремиться, чрезвычайно привлекательна ¹⁸. Ведь если есть такая цель, которой подчинены все другие цели, то все желания, поскольку они рациональны, допускают анализ, который показывает применимость счетных принципов. Процедура рационального выбора и концепция такого выбора тогда были бы совершенно ясными: рассуждение всегда относилось бы к средствам и целям, причём все менее значимые цели, в свою очередь, рассматривались бы как средства достижения единственной доминантной цели. Многие конечные фрагменты цепи доказательств, в конечном счёте, сходятся к одному выводу. Следовательно, рациональное решение в принципе всегда возможно, поскольку остаются лишь сложности с вычислениями и недостаток информации.

Важно понимать, чего хотят теоретики, утверждающие существование доминантных целей: а именно, метода выбора, которого всегда мог бы придерживаться сам субъект, чтобы принять рациональное решение. Таким образом, имеются три требования: концепция осмотрительности (deliberation) должна специфицировать (1) процедуру выбора первого лица, которая (2) применима в общем случае и (3) гарантированно ведёт к наилучшему результату (по крайней мере, при благоприятных условиях наличия информации и способности к расчёту). У нас нет процедуры, удовлетворяющей этим условиям. Случайный выбор (random device) обеспечивает общий метод, но он рационален только в особых обстоятельствах. В повседневной жизни мы применяем схемы рассуждения, заимствованные из культуры и модифицированные нашей собственной жизненной историей. Однако нет никакой уверенности, что эти формы анализа рациональны. Возможно, они лишь соответствуют различным минимальным стандартам, которые позволяют нам как-то обойтись далеко не лучшим из того, что мы могли бы сделать. Таким образом, если мы стремимся к общей процедуре, посредством которой сравниваются наши конфликтующие цели, чтобы можно было выделить, или, по крайней мере, мысленно идентифицировать, наилучший способ действий, тогда идея доминантной цели даёт, как кажется, простой и естественный ответ.

Рассмотрим теперь, какова могла бы быть эта доминантная цель. Это не может быть само счастье, поскольку это состояние достигается выполнением рационального жизненного плана, установленного независимо. Мы можем сказать в лучшем случае, что счастье представляет собой охватывающую цель, подразумевая, что сам план, реализация которого делает человека счастливым, включает и упорядочивает многообразие целей, каковы бы они ни были. С другой стороны, чрезвычайно неправдоподобно представлять доминантную цель как личную или социальную установку (objective), вроде осуществления политической власти, или достижения социального одобрения, или максимизация материального достатка. Предпочтение лишь одной цели, безусловно, противоречит нашим обдуманным ценностным суждениям и даже бесчеловечно, поскольку при этом мы пренебрегаем остальными целями. Ведь доминантная цель, по крайней мере, лексически первична по отношению ко всем другим целям, и её преследование всегда обладает абсолютным приоритетом. Так, Лойола утверждает, что доминантная цель состоит в служению Богу, и тем самым, в служении нашей душе. Он последователен в признании, что продвижение божественных намерений (intentions) является единственным критерием сравнения подчинённых целей. Исключительно по этой причине мы и должны предпочесть здоровье — болезни, богатство — бедности, честь — бесчестью, долгую жизнь — короткой и, можно добавить, дружбу и привязанность — ненависти и недружелюбию. Мы должны быть безразличны, говорит он, ко всем и всяким привязанностям, ибо они становятся неуместными, когда мешают нам быть уподобленным уравновешенным весам, готовым принять направление, которое, как мы полагаем, является наилучшим для славы Божьей ¹⁹.

Следует заметить, что принцип безразличия совместим с нашим наслаждением меньшими удовольствиями и дозволением заниматься игрой и развлечениями. Ведь эта деятельность даёт отдых уму и покой душе, так что мы лучше подготовлены к продвижению более важных целей. Именно поэтому Аквинский полагает, что видение Бога является конечной целью всего человеческого знания и всех занятий, и находит место для игры и забавы. Тем не менее, эти удовольствия разрешены лишь в той степени, в какой благодаря им продвигается более высокая (superordinate) цель, или, по крайней мере, при этом не возникают препятствия. Мы должны организовать все вещи так, чтобы наше снисходительное отношение к фривольности и насмешкам, привязанностям и дружбе не мешало полной приверженности нашей конечной цели ²⁰.

Крайний характер доминантно-целевого подхода часто скрывается неясностями и размытостью предлагаемых целей. Так, если Бог понимается (как-это и должно быть) как моральное существо, то цель служения Ему остаётся неспецифицированной в той степени, в какой божественные намерения не ясны из откровений, или не проявляются в природных основаниях. В этих рамках теологическая доктрина морали подвержена тем же проблемам сравнения принципов и определения приоритетов, которые свойственны и другим концепциям.

Поскольку обсуждаемые вопросы обычно состоят именно в этом, решение, предлагаемое религиозной этикой, — лишь видимое решение. И, безусловно, когда доминантная цель ясно специфицирована как достижение некоторой объективной цели, вроде политической власти или материального достатка, лежащие в основании фанатизм и бесчеловечность очевидны. Человеческое благо разнородно, поскольку разнородны цели личности. Хотя подчинение всех наших целей одной цели, строго говоря, не нарушает принципов рационального выбора (во всяком случае, принятых во внимание принципов), оно, всё-таки, кажется нам иррациональным, а часто и просто безумным. «Я» подвергается искажению и ставится на службу одной из его целей ценой всей системы.

§ 84. Гедонизм как метод выбора

Традиционно гедонизм понимается двояко: либо как убеждение, что единственным подлинным благом является чувство приятности, либо как психологический тезис, что единственное, к чему стремятся индивиды, — это удовольствие. Однако я буду понимать гедонизм третьим способом, а именно, как попытку провести концепцию доминантной цели в размышлении. Она стремится показать, как возможен рациональный выбор, по крайней мере, в принципе. Хотя эта попытка и не удаётся, я рассмотрю её кратко по причине того, что она высвечивает контраст между утилитаризмом и договорной доктриной.

Я представляю ход мысли гедониста следующим образом. Во-первых, он думает, что если человеческая жизнь направляется разумом, должна существовать преобладающая цель. Не существует рационального способа уравновесить наши соперничающие цели, кроме как посредством какой-то более высокой цели. Во-вторых, он истолковывает удовольствие узко, как приемлемое чувство. Приятность как атрибут чувства и ощущения мыслится как единственный правдоподобный кандидат на роль преобладающей цели, и поэтому она является единственной вещью, которая представляет благо сама по себе. Понимание того, что удовольствие является единственным благом, не постулируется в качестве первого принципа, который должен соответствовать нашим обдуманным ценностным суждениям. Наоборот, к удовольствию приходят как к преобладающей цели через процесс устранения. Исходя из возможности рационального выбора, такая цель должна существовать. В то же время эта цель не может быть счастьем или какой-то объективной целью. Чтобы избежать порочного круга в первом случае и бесчеловечности и фанатизма во втором, гедонист обращается внутрь себя. Он обнаруживает окончательную цель в некотором определённом качестве ощущения или чувства, идентифицируемым интроспективно. Мы можем предполагать, если нам угодно, что приятность может быть определена наглядно как такое качество, которое обще чувствам и ощущениям, по отношению к которым у нас есть благоприятная установка и желание их продлить, при прочих равных условиях. Так, с целью иллюстрации, можно было бы сказать, что приятность — это черта, общая для ощущения запаха розы, вкуса шоколада, ответной страсти и так далее. Аналогично определяется противоположное качество неприятности ²¹.

Гедонист утверждает, что рациональный субъект точно знает, как поступать при определении своего блага: он должен оценить, какой из доступных для него планов обещает наибольший чистый баланс удовольствия по сравнению с неприятностями. Этот план определяет его рациональный выбор, наилучший способ упорядочения конкурирующих целей. Принимаемые во внимание принципы теперь применяются тривиальным образом, поскольку все хорошие вещи однородны и, следовательно, сравнимы в качестве средств для достижения единственной цели — удовольствия. Конечно, эти оценки загрязнены неточностями и отсутствием информации, и обычно можно сделать только очень грубые прикидки. Тем не менее, для гедонизма это не представляет реального затруднения: принимается во внимание лишь то, что максимум удовольствия даёт ясную идею блага. Говорят, что мы знаем теперь одну цель, которая и придаёт рациональную форму нашей жизни. В значительной степени по этой причине Сиджвик полагает, что удовольствие должно быть единственной рациональной целью, которая направляет рассуждение ²².

Важно отметить два момента. Во-первых, когда удовольствие рассматривается как особый атрибут чувства и ощущения, оно понимается как определённая мера, на основании которой можно осуществить расчёты.

Применяя категории интенсивности и длительности переживания удовольствия, теоретически можно провести необходимые вычисления. Гедонистский метод даёт процедуру выбора от первого лица, а то время как стандарт счастья этого не даёт. Во-вторых, удовольствие как преобладающая цель не предполагает, что у нас есть какие-то конкретные объективные устремления. Удовольствие мы находим в разнообразных видах деятельности и в стремлении к самым разным вещам. Следовательно, нацеленность на максимизацию приятных чувств по крайней мере избегает фанатизма и бесчеловечности, в то же время определяя рациональный метод для выбора первого лица. Более того, обе традиционные интерпретации гедонизма теперь легко объяснить.

Если удовольствие действительно является единственной целью, стремление к которой позволяет нам идентифицировать рациональные планы, то, конечно же, удовольствие будет восприниматься как единственное подлинное благо. Таким образом, мы получаем принцип гедонизма, аргументируя от условий рационального рассуждения. Вариант психологического гедонизма тоже вытекает отсюда: хотя было бы преувеличением сказать, что рациональное поведение всегда сознательно устремляется к удовольствию, оно в любом случае регулируется деятельностью, планируемой так, чтобы максимизировать чистый баланс приятного ощущения.

Поскольку это ведёт к более знакомым интерпретациям, тезис о том, что стремление к удовольствию составляет единственный рациональный метод размышления, выступает в качестве фундаментальной идеи гедонизма.

Ясно, что гедонизму не удаётся всё-таки определить разумную преобладающую цель. Нужно только заметить, что если удовольствие понимается, как это и должно быть, достаточно определённым образом, чтобы его интенсивность и длительность могли входить в расчёты субъекта, то уже мало правдоподобно, что его следует считать единственной рациональной целью ²³. Конечно, предпочтение определённых качеств чувства или ощущения всему остальному является несбалансированным и нечеловеческим (inhuman) в той же мере, как и всеподавляющее желание максимизировать власть или материальное благополучие. Без сомнения, именно по этой причине Сиджвик воздерживается от признания, что приятность представляет собой конкретное свойство ощущений (feeling); однако он должен признать это, если удовольствие служит, как он того хочет, в качестве окончательного критерия при сравнении идеальных ценностей, таких как знание, красота и дружба ²⁴.

К тому же следует учесть тот факт, что бывают разные виды приятных чувств, не совместимые между собой, как и количественные аспекты удовольствия, интенсивность и длительность. Как нам добиться баланса, когда они конфликтуют? Следует ли нам выбирать короткое, но интенсивное приятное ощущение одного вида чувства или менее интенсивное, но более продолжительное переживание другого? Аристотель говорит, что хороший человек при необходимости пожертвует жизнью ради своих друзей, поскольку он предпочитает краткосрочное интенсивное удовольствие длительному и мягкому, двенадцать месяцев благородной жизни многим годам банального существования ²⁵. Однако как он будет решать этот вопрос? Далее, как замечает Сантаяна, нам нужно решить относительную значимость (worth) удовольствия и неудовольствия. Когда Петрарка говорит, что тысяча удовольствий не стоят одной боли, он принимает более основной стандарт их сравнения по сравнению с любым другим. Это решение должен принять сам человек, принимая в расчёт полный спектр своих наклонностей и желаний, настоящих и будущих. Ясно, что мы не продвинулись нисколько за пределы осмотрительной рациональности. Проблема множественности целей возникает вновь и вновь в пределах класса субъективных ощущений ²⁶.

Могут возразить, что в экономике и теории принятия решений эти проблемы преодолены. Однако этот вывод основан на недоразумении. В теории спроса, например, допускается, что предпочтения потребителей удовлетворяют разнообразным постулатам: они определяют полное упорядочение на множестве альтернатив и обладают свойствами выпуклости и непрерывности и другими подобными свойствами. Исходя из этих допущений, можно показать, что существует функция полезности, которая соответствует этим предпочтениям в том смысле, что одна альтернатива выбирается вместо другой, если и только если значение функции для выбранной альтернативы больше. Эта функция характеризует выбор индивида, то, что он фактически предпочитает, при допущении, что его предпочтения удовлетворяют определённым условиям. Она ничего не говорит вообще о том, как человек упорядочивает свои решения в столь согласованном виде, не говоря уже о том, что она явно не может претендовать на то, чтобы быть процедурой выбора первого лица, которой человек может разумно следовать, поскольку она лишь фиксирует результат его осмотрительных расчетов (deliberations). В лучшем случае те принципы, которым, согласно мнению экономистов, должен удовлетворять выбор рациональных индивидов, могут быть представлены как некоторые рекомендации, учитываемые при принятии решения. Но понятые таким образом, эти критерии представляют собой просто принципы рационального выбора (или их аналоги), и мы возвращаемся опять к осмотрительной рациональности ²⁷.

Кажется бесспорным, таким образом, что нет никакой преобладающей цели, следование которой согласуется с нашими обдуманными ценностными суждениями. Охватывающая цель реализации рационального жизненного плана — это совершенно другое. Однако неспособность гедонизма дать рациональную процедуру выбора вовсе не должна вызывать удивление. Виттгенштейн показал, что ошибочно постулировать особое специальное переживание для объяснения того, как мы можем отличить воспоминания от воображаемого, мнения от допущений и также для других умственных действий. Точно так же маловероятно, что некоторые виды приятных чувств могут определять единицу измерения, использование которой объяснит возможность осмотрительного расчёта. Ни удовольствие, ни какая другая определённая цель не могут играть роли, которую гедонисты хотели бы им приписать ²⁸.

Философы предполагали, по разным основаниям, что характерное переживание всё-таки существует и направляет нашу умственную жизнь. Таким образом, хотя кажется достаточно просто показать, что гедонизм никуда нас не ведёт, важно видеть, почему можно склоняться к столь отчаянному приёму. Я уже отмечал одно возможное основание: желание сузить область чисто предпочтительного выбора в определении нашего блага. В телеологической теории любая неясность или двусмысленность в концепции блага переносится на концепции правильности. Следовательно, если благо индивидов суть нечто, если можно так выразится, что должно определяться самими индивидами, то аналогично, в определённых пределах, индивидам самим решать, что правильно. Однако естественно думать, что правильность — это не дело чистого предпочтения, и, следовательно, следует искать определённую концепцию блага.

Есть, однако, ещё одна причина: телеологическая теория нуждается в таком способе сравнения разнообразных благ разных индивидов, чтобы всеобщее благо можно было максимизировать. Как можно сделать такого рода оценки? Даже если определённые цели служат организации планов индивидов, взятых отдельно, они не достаточны для определения концепции правильного. Кажется, что обращение внутрь к стандартам приятного чувства есть попытка найти общий знаменатель для множества людей, своего рода межличностные банкноты, с помощью которых можно специфицировать социальное упорядочение. И это предположение тем более неотразимо, когда утверждается, что этот стандарт является целью каждого человека в той мере, в какой он рационален.

В заключение я не сказал бы, что телеологическая доктрина с необходимостью приходит к некоторой форме гедонизма, чтобы быть непротиворечивой теорией. Однако всё-таки тенденция в этом направлении отчасти естественна. Гедонизм, можно сказать, суть направление симптоматичного дрейфа телеологических теорий, когда они пытаются сформулировать ясный и применимый метод морального рассуждения. Слабость гедонизма отражает невозможность определения подходящей определённой цели, подлежащей максимизации. А это предполагает, что структура телеологических доктрин понимается радикально неверным образом: с самого начала они соотносят правильность и благо совершенно не так, как надо. Нам не следует пытаться оформить нашу жизнь, в первую очередь оглядываясь на независимо определённое благо. Наша природа обнаруживает себя не в целях, но скорее в принципах, которые мы признаем в качестве управляющих сопутствующими условиями, при которых эти цели должны формироваться, и манере, в которой им должно следовать. Ведь личность (self) первична по отношению к целям, которые она утверждает; даже преобладающая цель должна выбираться из многочисленных возможностей. Невозможно выйти за пределы осмотрительной рациональности. Мы, следовательно, должны обратить отношение между правильностью и благом, предлагаемое телеологическими доктринами, и считать правильность первичной.

Моральная теория развивается в противоположном направлении. Я теперь попробую объяснить эти последние замечания в свете договорной доктрины.

§ 85. Единство личности

Результатом предыдущего обсуждения является то, что нет единой цели, указанием на которую можно сделать каждый наш выбор рациональным. В определении блага в значительной степени участвует интуиция, а в телеологической теории она оказывает влияние и на определение правильности. Классический утилитарист пытается избежать этого вывода посредством доктрины гедонизма, но безуспешно. Мы не можем, однако, остановиться на этом; мы должны найти конструктивное решение проблемы выбора, которую пытается решить гедонизм. Таким образом, мы опять стоим перед вопросом: если нет единой цели, которая определяет соответствующую структуру подчинённых целей, как можно всё-таки идентифицировать рациональный жизненный план? На самом деле ответ на этот вопрос уже был дан: рациональный план — это такой план, который был бы выбран с осмотрительной рациональностью, определяемой полной теорией блага. Остаётся убедиться, что в рамках договорной доктрины этот ответ совершенно удовлетворителен, и что проблемы, которые порождал гедонизм, здесь не возникают.

Как я уже сказал, моральная личность (personality) характеризуется двумя способностями: одна относится к концепции блага, другая — к чувству справедливости. При реализации первая выражается рациональным жизненным планом, а вторая — регулятивным желанием действовать в соответствии с определёнными принципами правильности. Поэтому моральная личность — это субъект с целями, которые он выбрал, и его фундаментальные предпочтения заключаются в условиях, которые дают ему возможность формировать образ жизни, выражающий его природу как свободного и равного рационального существа, насколько это позволяют обстоятельства. Единство личности проявляется в согласованности его плана, причём это единство основано на желании более высокого порядка следовать принципам рационального выбора способами, совместимыми с его чувством правильности и справедливости. Конечно, человек формирует свои цели не одновременно, а постепенно; однако способами, допустимыми справедливостью, он также может формулировать жизненный план и следовать ему, тем самым создавая своё собственное единство (unity).

Отличительной чертой доминантно-целевой концепции является то, как она предполагает достижение единства личности (self). Так, в гедонизме личность становится таковой через максимизацию суммы приятных переживаний в своих психических пределах. Рациональная личность должна устанавливать своё единство этим способом. Поскольку удовольствие представляет собой доминантную цель, индивид безразличен ко всем аспектам самого себя, рассматривая свои естественные задатки сознания и тела и даже свои естественные склонности и привязанности как разнообразный материал для получения приятных переживаний. Более того, единство личности возникает не от стремления к удовольствию как его удовольствию, но просто как удовольствию. Следует ли продвигать его личное удовольствие или удовольствие других тоже — это другой вопрос, который, пока мы рассматриваем благо одного человека, можно оставить в стороне. Но раз мы рассматриваем проблему социального выбора, утилитаристский принцип в его гедонистской форме совершенно естественен. Ведь если любой индивид должен упорядочивать свои расчёты стремлением к доминантной цели удовольствия и не может обеспечить свою рациональную личностность (personhood) никаким другим способом, то люди в своих совместных усилиях должны стремиться упорядочить свои коллективные действия, максимизируя приятные переживания группы. Точно так же, как один святой, будучи в одиночестве, должен работать во славу Божью, так и члены ассоциации святых должны кооперироваться, чтобы сделать всё, что необходимо, для той же цели. Различие между индивидуальным и социальным случаями заключается в том, что ресурсы личности, её умственные и физические способности, её эмоциональные ощущения и желания помещаются в разные контексты. В обоих случаях эти материалы служат доминантной цели. Но в зависимости от наличия других субъектов для кооперации усилий, максимизируется удовольствие личности или социальной группы.

Далее, если рассуждения, ведущие к гедонизму как теории выбора первого лица, применить к теории правильности, то принцип полезности предстанет как вполне правдоподобный. Действительно, допустим сначала, что счастье (определённое через приятное чувство) является единственным благом. Тогда, как это признают даже интуитивисты, по крайней мере, с первого взгляда, принцип правильности заключается в максимизации счастья. Если этот принцип не является единственно регулятивным, должен быть какой-то другой критерий, такой как распределение, которому должен приписываться некоторый вес. Однако ссылкой на какую доминантную цель социального поведения следует уравновешивать эти стандарты? Поскольку эта цель должна существовать, если суждения о правильности не произвольны, а обоснованы, принцип полезности, как кажется, специфицирует требуемую цель. Никакой другой принцип не имеет черт, необходимых для определения окончательной цели правильного поведения. Я полагаю, что именно это рассуждение лежит в основе так называемого доказательства полезности Милля ²⁹.

В справедливости как честности приоритет правильности и кантианская интерпретация приводят к полному оборачиванию точки зрения. Чтобы понять это, нам нужно только вспомнить особенности исходного положения и природу выбираемых принципов. Стороны рассматривают в качестве фундаментального аспекта «Я» не способность к удовольствию и неудовольствию, а свойство быть моральной личностью. Они не знают, каковы конечные целей людей, и все доминантно-целевые концепции отвергаются. Так, им не придёт в голову признавать принцип полезности в его гедонистской форме. Стороны имеют не больше оснований для принятия этого критерия, чем для принятия максимизации любой другой конкретной цели. Они рассматривают себя как существа, которые могут и действительно выбирают свои конечные цели (всегда многочисленные). Точно так же, как один человек должен принимать решение относительно своего жизненного плана в свете полной информации (никаких ограничений в этом случае не накладывается), так и множество людей должно установить условия кооперации в ситуации, которая даёт всем честное представительство в качестве моральных существ. Цель сторон в исходном положении заключается в установлении справедливых и благоприятных условий каждому, чтобы тот смог сформировать себя как целостное существо (unity). Их фундаментальный интерес в свободе и в средствах её честного использования является выражением их восприятия самих себя в первую очередь как моральных личностей с равными правами на выбор своего образа жизни. Таким образом, они признают два упорядоченных принципа справедливости, как это допускают обстоятельства.

Мы должны теперь связать эти замечания с проблемой неопределённости выбора, с которой мы начали.

Главная идея состоит в том, что при приоритете правильности выбор нашей концепции блага формируется в определённых рамках. Принципы справедливости и их реализация в социальных формах определяют границы, в которых происходит наше рассуждение. Существенное единство личности (self) уже обеспечено концепцией правильности. Более того, во вполне упорядоченном обществе это единство одинаково для всех; у каждого концепция блага, задаваемая его рациональным планам, является подпланом более широкого плана, который регулирует сообщества как социальное объединение социальных объединений. Многочисленные ассоциации различных размеров и назначений, приспособленные друг к другу публичной концепцией справедливости, упрощают решение, предлагая определённые идеалы и формы жизни, которые формировались и проверялись бесчисленными индивидами, а иногда и поколениями. Поэтому при составлении нашего жизненного плана мы не начинаем заново; нам не требуется делать выбор среди бесчисленных возможностей без заданной структуры и фиксированных очертаний. Таким образом, хотя и нет ни алгоритма для решения того, что есть наше благо, ни процедуры выбора первого лица, приоритет правильности и справедливости надёжно ограничивает эти рассуждения таким образом, что они становятся более обозримыми. Поскольку основные права и свободы уже твёрдо установлены, наш выбор не может исказить наших притязаний друг к другу.

Теперь, когда есть приоритет правильности и справедливости, неопределённость концепции блага причиняет гораздо меньше беспокойства. Фактически, рассуждения, которые ведут к телеологической теории и принятию понятия доминантной цели, теряют свою силу. Прежде всего, чисто предпочтительные элементы выбора, хотя и не устранены, тем не менее, ограничены пределами правильности, понятие которого у нас уже имеется.

Поскольку притязания людей друг к другу не затрагиваются, неопределённость относительно безвредна. Более того, в пределах, установленных принципами правильности, не требуется никакого стандарта корректности вне осмотрительной рациональности. Если жизненные планы человека удовлетворяют этому критерию и он успешно воплощает его в жизнь, считая это достойным делом, нет никаких оснований говорить, что было бы лучше, если бы он делал что-то другое. Мы не должны просто допускать, что наше рациональное благо определено единственным образом. С точки зрения теории справедливости, в этом допущении нет необходимости. Во-вторых, от нас не требуется выходить за пределы осмотрительной рациональности, чтобы определить ясную и работоспособную концепцию правильности. Принципы справедливости имеют определённое содержание, и аргументация в их поддержку использует только слабое объяснение блага и его перечень первичных благ. Когда концепция справедливости установлена, приоритет правильности гарантирует приоритет его принципам. Таким образом, оба рассуждения, которые делают привлекательными концепции доминантной цели для телеологических теорий, отсутствуют в договорной доктрине. В этом и заключается оборачивание структуры.

Ранее, когда вводилась кантианская интерпретация справедливости как честности, я упоминал, что имеется смысл, в котором условие единогласия, накладываемое на принципы справедливости, подбиралось так, чтобы выразить даже природу отдельной личности (self) (§ 40). С первого взгляда, такое предположение кажется парадоксальным. Как требование единогласия может потерпеть неудачу в своей роли ограничения? Одна из причин состоит в том, что занавес неведения гарантирует, что каждый рассуждает одинаково, и поэтому условие выполняется само собой. Однако более глубокое объяснение заключается в том факте, что договорная доктрина обладает структурой, противоположной структуре утилитаристской теории. В последней каждый человек составляет свой рациональный план без помех, располагая полной информацией, а общество потом начинает максимизировать совокупное выполнение результирующих планов. В справедливости как честности, с другой стороны, все заранее согласны относительно принципов, по которым будут разрешаться их притязания друг к другу. Этим принципам затем даётся абсолютный приоритет, чтобы они могли регулировать социальные институты без всяких вопросов, и каждый формирует свои планы в согласии с ними. Планы, которые не согласуются с ними, должны быть пересмотрены. Таким образом, предварительное коллективное соглашение устанавливает с самого начала определённые фундаментальные структурные черты, общие для планов каждого. Природа «Я» (self) как свободной и равной моральной личности одинакова для всех, и сходство в основной форме рациональных планов выражает этот факт. Более того, как видно из понятия общества как социального объединения социальных объединений, члены сообщества разделяют природу друг друга: мы ценим то, что делают другие, как то, что мы могли бы делать, но что они делают вместо и для нас, и то, что делаем мы, аналогичным образом делается для них. Поскольку личность (self) реализована в деятельности многих, отношения справедливости, которые согласуются с принципами, которые были бы приняты всеми, наилучшим образом приспособлены для выражения природы каждого. В конце концов, при этом требование единодушного согласия связывается с идеей человеческих существ, которые в качестве членов социального объединения стремятся к ценностям сообщества.

Можно подумать, что раз принципы справедливости получили приоритет, то существует доминантная цель, которая, в конечном счёте, организует нашу жизнь. Однако эта идея основана на недоразумении.

Действительно, принципы справедливости лексически первичны по отношению к принципам эффективности, и первый принцип предшествует второму. Отсюда следует, что устанавливается идеальная концепция социального строя, которая должна регулировать направление изменений и усилия по реформированию (§ 41).

Однако именно принципы индивидуальных обязанностей и обязательств определяют требования этого идеала к людям, а это не делает его регулирующим. Далее, я всё время исходил из допущения, что предлагаемая идея доминантной цели принадлежит телеологической теории, в которой по определению благо специфицируется независимо от правильности. Роль этой цели отчасти заключается в том, чтобы сделать концепцию правильности достаточно точной. В справедливости как честности не может быть никакой доминантной цели в этом смысле, да и, как мы видели, она не нужна для этой цели. Наконец, доминантная цель в телеологической теории определяется так, что мы никогда не можем достичь её, и следовательно, предписание преследовать эту цель применимо всегда. Вспомним здесь предшествующие замечания о том, почему принцип полезности на самом деле не подходит для лексического упорядочения: более поздние критерии никогда не вступят в дело, кроме особых случаев разрешения вопроса о следующем принципе (break ties). Принципы справедливости, с другой стороны, представляют более или менее определённые социальные цели и ограничения (§ 8). Раз мы реализовали определённую структуру институтов, мы вольны определять и следовать нашему благу в рамках, которые допускают эти устройства.

Ввиду этих размышлений, противоположность между телеологической теорией и договорной доктриной может быть выражена следующим интуитивным образом: первая определяет благо локально, например, как более или менее однородное качество или черту опыта, и рассматривает его как экстенсивную величину, которая должна быть максимизирована над некоторой совокупностью. А вторая двигается в противоположном направлении, идентифицируя последовательность все более специфичных структурных форм правильного поведения, каждая из которых устанавливается в пределах предыдущей, и, таким образом, идёт от общей структуры целого ко всё более точному определению его частей. Гедонистский утилитаризм даёт классический пример первой процедуры и иллюстрирует её с привлекательной простотой. Справедливость как честность даёт пример второй возможности. Таким образом, последовательность из четырёх стадий (§ 31) формулирует порядок соглашений и законов (enactments), призванных построить в несколько шагов иерархическую структуру принципов, стандартов и правил, которые, при последовательном применении и соблюдении, ведут к определённому строению (constitution) социальных действий.

К чему эта последовательность вообще не стремится, так это к полной спецификации поведения. Наоборот, идея заключается в том, чтобы аппроксимировать границы, хоть и приблизительно, в пределах которых индивиды и ассоциации вольны продвигать свои цели, и осмотрительная рациональность может применяться совершенно свободно. В идеале аппроксимация должна быть сходимой в том смысле, что с дальнейшими шагами те случаи, которые остались необъяснёнными, становятся всё менее и менее важными. Понятие, руководящее всей конструкцией, — это понятие исходного положения и его кантианская интерпретация: это понятие содержит в себе элементы, которые отбирают на каждой стадии существенную информацию, и порождает последовательность приспособлений, подходящих для случайных условий существующего общества.

§ 86. Благо чувства справедливости

Теперь, когда все части теории справедливости уже рассмотрены нами, можно завершить аргументацию в пользу конгруэнтности концепций. Достаточно связать различные аспекты вполне упорядоченного общества и увидеть их в соответствующем контексте. Понятия справедливости и блага связаны с различными принципами, и вопрос конгруэнтности заключается в том, подходят ли друг к другу эти два семейства критериев. Более точно, каждое понятие с ассоциированными принципами определяет некоторую точку зрения, с которой можно оценивать институты, действия и жизненные планы. Чувство справедливости представляет собой эффективное желание применять принципы справедливости и действовать, исходя из принципов, с точки зрения справедливости.

Таким образом, нам нужно установить, что для членов вполне упорядоченного общества рационально (как это определено слабой теорией блага) утверждать своё чувство справедливости в качестве регулятивного для своих жизненных планов. Остаётся показать, что эта склонность принимать точку зрения справедливости и действовать в соответствии с ней, согласуется с благом индивида.

Вопрос о конгруэнтности этих двух точек зрения, по всей видимости, является решающим фактором в определении стабильности. Однако конгруэнтность не является предрешённым обстоятельством даже во вполне упорядоченном обществе. Его приходится проверять. Конечно, рациональность выбора принципов справедливости в исходном положении не ставится под сомнение. Аргументы для этого уже приводились, и если они правильны, справедливые институты коллективно рациональны и дают преимущества всем с некоторой подходяще общей точки зрения. Рационально также для каждого побуждать других поддерживать эти устройства и выполнять свои обязанности и обязательства. Проблема состоит в том, принадлежит ли регулятивное желание принимать точку зрения справедливости к собственному благу человека, когда оно рассматривается в свете слабой теории без всяких ограничений на информацию. Мы хотели бы знать, что это желание действительно рационально; если же оно рационально для одного, оно рационально для всех, и, следовательно, не имеется никаких тенденций к нестабильности. Более точно, рассмотрим любого данного человека во вполне упорядоченном обществе. Он знает, что институты справедливы и что другие обладают (и будут обладать) чувством справедливости, сходным с его чувством, и, следовательно, подчиняются (и будут подчиняться) этим устройствам. Мы хотим показать, что при этих допущениях рационально для субъекта, насколько это определяется слабой теорией, утверждать своё чувство справедливости. Жизненный план, который это делает, является лучшим его ответом на аналогичные жизненные планы его партнёров; и будучи рациональным для любого, этот план рационален для всех.

Важно не путать эту проблему с проблемой обоснования того, что справедливый человек может быть эгоистом.

Эгоист — это человек, который привержен только точке зрения своих собственных интересов. Его конечные цели относятся лишь к нему самому: его богатству и положению, его удовольствиям и социальному престижу и так далее. Такой человек может действовать справедливо, то есть совершать поступки, которые совершил бы и справедливый человек; но поскольку он остаётся эгоистом, он не может совершать их по тем же основаниям, что и справедливый человек. Обладание такими основаниями несовместимо с тем, что он эгоист. Просто иногда получается так, что в некоторых случаях точка зрения справедливости и его собственных интересов ведут к одной линии поведения. Следовательно, я не пытаюсь показать, что во вполне упорядоченном обществе эгоист действовал бы на основании чувства справедливости, или даже что он действовал бы справедливо, потому что такое поведение было бы лучшим для достижения его целей. Опять-таки, мы не доказываем, что эгоисту, окажись он в справедливом обществе, следовало бы превратиться в справедливого человека, исходя из его собственных целей. Напротив, мы озабочены благом решимости принять точку зрения справедливости. Я допускаю, что члены вполне упорядоченного общества уже обладают таким желанием. Вопрос теперь в том, согласуется ли это регулятивное чувство с их благом. Мы не исследуем справедливости или моральной ценности поступков с какой-то определённой точки зрения; мы оцениваем благо, заключённое в желании принять вполне конкретную точку зрения, а именно, точку зрения справедливости, И мы должны оценить это желание не с точки зрения эгоиста, каковой бы она ни была, но в свете слабой теории блага.

Я буду предполагать, что человеческие поступки вызываются существующими желаниями и что последние могут постепенно изменяться. Мы не можем просто решить в какой-то момент изменить нашу систему целей (§ 63). Мы действуем сейчас как человек, реально существующий, и на основании желаний, которыми обладаем сейчас, а не с точки зрения того, кем мы могли бы быть, или на основании желаний, которые мы имели бы, если бы ранее мы сделали какой-то другой выбор. Регулятивные цели особенно подпадают под эти ограничения.

Таким образом, мы должны решить заранее, утверждать ли чувство справедливости путём оценки нашей ситуации в свете достаточно отдалённого будущего. Мы не может делать то и другое вместе. Мы не можем сохранять чувство справедливости и всё, что с ним связано, в то же время будучи готовыми действовать несправедливо, если такого рода поступки обещают какую-то личную выгоду. Справедливый человек не готов к определённым поступкам, и если он легко соблазняется, он, в конечном счёте, был готов к этому ³⁰. Наш вопрос относится, таким образом, только к людям с определённой психологией и системой желаний. Требовать, чтобы стабильность не зависела от определённых ограничений в этом отношении, значит требовать слишком многого.

В одной из интерпретаций вопрос имеет очевидный ответ. Допустим, что человек имеет эффективное чувство справедливости; тогда он имеет и регулятивное желание подчиняться соответствующим принципам. Критерии рационального выбора должны учитывать это желание. Если человек с осмотрительной рациональностью предпочитает в своих поступках точку зрения справедливости всем другим точкам зрения, для него рационально поступать именно так. Следовательно, в этой форме вопрос тривиален: будучи теми, кем они являются, члены вполне упорядоченного общества желают более всего поступать справедливо, и выполнение этого желания является частью их блага. Раз мы приобрели чувство справедливости, которое по-настоящему окончательно и эффективно, как требует того приоритет справедливости, мы утверждаемся в таком жизненном плане, который в той мере, в какой мы рациональны, ведёт нас к сохранению и укреплению этого чувства.

Поскольку этот факт представляет собой публичное знание, нестабильности первого рода не возникает, а следовательно — и второго тоже. Действительная проблема конгру энтности состоит в том, что происходит, если мы вообразим, что человек придаёт значимость своему чувству справедливости только в той мере, в какой оно удовлетворяет другим описаниям, связывающим его с основаниями, специфицированными слабой теорией блага. Мы не должны полагаться на доктрину чисто сознательного (conscientious) поступка (§ 72). Допустим, таким образом, что желание действовать справедливо не является конечным желанием, таким как желание избежать боли, нищеты или апатии, или желание удовлетворить охватывающий интерес. Теория справедливости даёт другие. описания того, что выступает объектом желания в чувстве справедливости; и мы должны использовать их, чтобы показать, что человек, следующий слабой теории блага, на самом деле должен был бы подтвердить это чувство в качестве регулятива его жизненного плана.

До сих пор мы определяли суть вопроса. Теперь я хочу обратить внимание на основания конгруэнтности, сделав обзор утверждений, которые уже были сделаны. Прежде всего, как того требует договорная доктрина, принципы справедливости публичны: они характеризуют общепризнанные моральные убеждения, разделяемые членами вполне упорядоченного общества (§ 23). Мы не касаемся здесь людей, которые сомневаются в этих принципах. По предположению, человек признает, как и всякий другой, что эти принципы представляют собой наилучший возможный выбор с точки зрения исходного положения. (Конечно, в этом всегда можно сомневаться, однако это поднимает совсем другие вопросы.) Поскольку другие обладают (и будут обладать) эффективным чувством справедливости, наш гипотетический индивид на самом деле рассматривает для себя вопрос о том, стоит ли притворяться человеком, обладающим определёнными моральными чувствами, хотя он всегда готов действовать как «безбилетник», когда возникают обстоятельства, способствующие его личным интересам. Поскольку концепция справедливости публична, он обсуждает, следует ли установить систематический курс на обман и лицемерие, пропагандируя без веры, раз это способствует его целям, принятые моральные взгляды. То, что обман и лицемерие нехороши, его не беспокоит; но ему придётся считаться с психологическими затратами на принятие мер предосторожности и сохранение своей позы и с потерей спонтанности и естественности, которая возникает в результате такой позиции ³¹. В большинстве обществ положение таково, что за такое притворство не приходится платить большую цену, поскольку несправедливость институтов и низость других делает собственный обман более легко переносимым; но во вполне упорядоченном обществе такого комфорта нет.

Эти замечания поддерживаются тем фактом, что есть связь между справедливыми поступками и естественными установками (§ 74). Исходя из содержания принципов справедливости и законов моральной психологии, желание быть честными с нашими друзьями и желание быть справедливыми к тем, о ком мы заботимся, в той же мере является частью этих привязанностей, как и желание быть с ними и печалиться при их потере. Допуская, следовательно, что человек нуждается в этих привязанностях, рассматриваемая линия поведения должна включать справедливые поступки только по отношению к тем, с кем мы связаны узами привязанности и чувством близости, а также уважение к образу жизни, которому они себя посвятили. Однако во вполне упорядоченном обществе эти связи простираются довольно далеко, и включают привязанность к институциональным формам, если исходить из того, что все три психологических закона действуют в полной мере. К тому же мы не может в общем случае выделить, кто именно потерпит ущерб от нашей нечестности. Например, если мы совершаем обман при выплате налогов или обнаруживаем способ, как не выполнить причитающуюся нам долю труда в сообществе, то этим наносим ущерб каждому, а вместе с этим и нашим друзьям и партнёрам. Конечно, можно было бы подумать над тем, как тайно передать часть нашего выигрыша тем, кого мы особенно любим, но это довольно сложное и сомнительное предприятие. Таким образом, во вполне упорядоченном обществе, где эффективные связи распространяются как на индивидов, так и на социальные формы, и где мы не можем выделить тех, кто потерпит ущерб от нашего предательства, имеются сильные основания для сохранения чувства справедливости. Такая политика естественным и простым образом защищает институты и людей, о которых мы заботимся, и приводит к тому, что мы утверждаем все новые и более широкие социальные связи.

Другое основное соображение состоит в следующем: из аристотелевского принципа (и сопутствующих ему эффектов) следует, что участие в жизни вполне упорядоченного общества является великим благом (§ 72). Это заключение зависит от смысла принципов справедливости и их приоритетного происхождения в планах каждого, а также от психологических черт нашей природы. Именно детали договорного подхода устанавливают такую связь. Поскольку такое общество представляет собой социальное объединение социальных объединений, оно в исключительной степени реализует разные формы человеческой деятельности; а исходя из социальной природы людей, из того факта, что наши потенции и наклонности далеко превосходят то, что можно выразить только в одной жизни, мы зависим от кооперации с другими не только как средства благосостояния, но и как средства раскрытия наших скрытых возможностей. При некотором всеобщем успехе каждый наслаждается большим богатством и разнообразием коллективной деятельности. Однако чтобы полностью участвовать в этой жизни, мы должны признавать принципы её регулятивной концепции, а это значит, что мы должны утверждать наше чувство справедливости. Чтобы ценить нечто как принадлежащее нам, мы должны иметь некоторую причастность к этому. А общественные усилия связываются в одно социальное объединение взаимным признанием и принятием принципов справедливости; именно это общее утверждение распространяет узы идентификации на всё сообщество и позволяет аристотелевскому принципу иметь более широкое действие.

Индивидуальные и групповые достижения не воспринимаются более как многие отдельные блага. В то же время отказ от утверждения чувства справедливости оставляет нас с более узким взглядом на вещи.

Наконец, есть ещё одна причина, связанная с кантианской интерпретацией: справедливых поступков мы хотим как свободные и равно рациональные существа (§ 40). Желание действовать справедливо и желание выразить нашу природу как свободных моральных личностей оказываются, по сути дела, одним и тем же желанием.

Когда некто обладает истинными убеждениями и правильным пониманием теории справедливости, эти два желания движут его одинаковым образом. Оба они суть диспозиции действовать на основании в точности тех же самих принципов: а именно тех, которые были бы выбраны в исходном положении. Конечно, это утверждение основано на некоторой теории справедливости. Если эта теория неверна, практического совпадения не получается. Однако поскольку мы рассматриваем здесь особый случай вполне упорядоченного общества, представленного нашей теорией, мы вправе допускать, что его члены обладают ясным пониманием публичной концепции справедливости, на которой основаны их отношения.

Допустим, что это и есть главные (или типичные) резоны, которые слабая теория блага допускает для поддержания чувства справедливости в человеке. Теперь возникает вопрос, являются ли они решающими. Здесь мы встречаемся со знакомой трудностью уравновешивания мотивов, которая во многих отношениях сходна с уравновешиванием первых принципов. Иногда ответ обнаруживается сравнением одного баланса резонов с другим, так как, наверняка, если первый баланс явно благоприятствует одному способу действий, то второй тоже будет делать это, если его резоны, поддерживающие эту альтернативу, будут более сильными, а его резоны, поддерживающие другую, будут более слабыми. Однако такие сравнения предполагают некоторые конфигурации резонов, которые более склонны дать шкалу отсчёта одним, но не другим способом. Не установив шкалы, мы не можем выйти за пределы условных сравнений: если первый баланс благоприятствует некоторому определённому выбору, то второй тоже.

Теперь очевидно, что содержание принципов справедливости представляет собой главный элемент в решении.

Является ли для человека благом то, что он обладает регулятивным чувством справедливости, зависит от того, что требует от него справедливость. Конгруэнтность правильности и блага определена стандартами, которыми специфицируется каждое понятие. Как замечает Сиджвик, утилитаризм более строг, чем здравый смысл, в своём требовании жертвовать частными интересами субъекта, когда это необходимо для большего счастья всех ³². Он также более требователен, чем договорная теория, так как хотя благожелательные поступки, выходящие за пределы наших естественных обязанностей, представляют собой хорошие поступки и вызывают наше одобрение, они не требуются тем, что связано с правильностью. Утилитаризм может показаться более возвышенным идеалом, однако другая сторона его состоит в том, что он может узаконить меньшее благосостояние и свободу одних ради большего счастья других, которые и так уже более удачливы. Рациональный человек, составляя свой план, поколебался бы в предоставлении приоритета столь строгому принципу. Он превосходит его способность к сочувствию, и представляет опасность его свободе. Таким образом, сколь ни маловероятна конгруэнтность правильности и блага в справедливости как честности, она, всё-таки, более вероятна, чем в утилитаристском подходе.

Условный баланс резонов говорит в пользу договорной доктрины.

Несколько другая точка зрения подсказывается следующим сомнением: хотя решение сохранить наше чувство справедливости могло бы быть рациональным, мы, в конечном счёте, можем потерпеть значительный убыток или даже быть уничтожены в результате его принятия. Как мы видели, справедливый человек не готов делать некоторые вещи, и поэтому при встрече со злом он может решить умереть, но не поступить несправедливо.

Хотя достаточно верно, что ради справедливости один человек мог бы потерять жизнь, в то время как другой может жить и жить, справедливый человек делает то, чего он более всего хочет, если учесть все обстоятельства; в этом смысле он не терпит ущерба от неудачи, возможность которой он предвидел. Вопрос здесь аналогичен опасностям любви; на самом деле, это просто частный случай. Люди, любящие друг друга или имеющие сильную привязанность к людям или формам жизни, в то же время склонны к погибели: их любовь делает их заложниками неудачи и несправедливости других. Друзья и любящие рискуют, помогая друг другу; и члены семей добровольно делают то же самое. Подобная предрасположенность представляет собой составляющую их привязанностей в той же мере, как и другие склонности. Раз мы любим, мы ранимы: нет любви, если мы одновременно размышляем о том, стоит ли любить. А любовь, которая в меньшей степени приносит страдания, — это не лучшая любовь. Когда мы любим, мы принимаем опасность потери и ущерба. Имея в виду общие наши представления о жизни, мы не рассматриваем этот риск как слишком большой, чтобы заставить нас отказаться от любви. Случись что плохое, оно является предметом нашего отвращения, и мы оказываем сопротивление тем, козни которых вызвали плохие события. Если мы любим, мы не сожалеем о нашей любви.

Если это всё верно о любви в мире, каков он есть, то тем более это верно о любви во вполне упорядоченном обществе, а значит, и о чувстве справедливости тоже. В обществе, где люди являются нашими близкими, мы подвластны случайностям природы и случайным обстоятельствам. То же самое верно и для чувства справедливости, которое связано с подобного рода эмоциями. Принимая за точку отсчёта баланс резонов, который приводит нас к утверждению нашей любви, представляется, что мы должны быть готовы поддерживать наше чувство справедливости в более благоприятных условиях справедливого общества.

Одна особая черта желания выразить нашу природу как моральных личностей усиливает этот вывод. Нужно учитывать степень и область наклонностей, поскольку есть выбор. Наша политика обмана и лицемерия не обязательно должна быть совершенно систематичной; наши эмоциональные привязанности к институтам и к другим людям могут быть более или менее сильными, а наше участие в более широкой жизни общества — более или менее полным. Имеется континуум возможностей, а вовсе не решения по типу «всё или ничего», хотя ради простоты я часто выражался именно таким способом.

Однако желание выразить нашу природу как свободных и равных рациональных существ может быть удовлетворено только путём действий на основании принципов правильности и справедливости, обладающих приоритетом. Это следствие условия финальности: поскольку эти принципы регулятивны, желание действовать в соответствии с ними удовлетворяется только в той степени, в которой оно аналогичным образом регулятивно по отношению к другим желаниям. Действия на основании этого приоритета выражают нашу свободу от случайностей и совпадений. Следовательно, чтобы реализовать нашу природу, у нас нет другой альтернативы, кроме как сохранить наше чувство справедливости в качестве руководства другими нашими целями. Это чувство не может быть удовлетворено, если оно служит объектом компромисса и уравновешивания с другими целями, как одно из многих других желаний. Это желание вести себя определённым образом, стремление, которое содержит в себе свою собственную приоритетность. Другие цели могут быть достигнуты планом, в котором есть место для всех целей, поскольку их удовлетворение, возможно, независимо от их места в упорядочении. Однако это не верно по отношению к чувству правильности и справедливости, и, следовательно, неправедные действия всегда подвержены возбуждению в нас чувств вины и стыда, эмоций, которые возникают при нанесении ущерба нашим регулятивным моральным чувствам. Конечно, это не значит, что реализация нашей природы как свободных и рациональных существ сама организована по принципу «все или ничего».

Напротив, наше преуспеяние в выражении нашей природы зависит от того, насколько последовательно мы действовали на основании нашего чувства справедливости как, в конечном счёте, регулятивного. Чего мы не можем сделать, так это выразить нашу природу путём следования плану, который представляет наше чувство справедливости лишь как одно из желаний, взвешиваемое и сравниваемое с другими. Ведь это чувство открывает то, что человек представляет собой, и пытаться вступить здесь в компромисс означает не достижение свободы для личности, но уступку случайностям и совпадениям.

А теперь последний вопрос. Допустим, что даже во вполне упорядоченном обществе есть люди, для которых утверждение их чувства справедливости не является благом. Исходя из их желаний и целей, а также особенностей их природы, слабое объяснение блага не определяет оснований, достаточных для поддержания этого регулятивного чувства. Есть мнение, что таким людям нельзя рекомендовать справедливость в качестве добродетели ³³. И это, конечно, правильно, если допустить, что такая рекомендация включает, что рациональные основания (указываемые слабой теорией) предписывают этот курс для них как индивидов. Тогда остаётся следующий вопрос: относятся ли к этим людям несправедливо те, кто утверждает своё чувство справедливости, требуя от них подчиняться справедливым институтам.

К сожалению, мы не в состоянии ещё ответить на этот вопрос подобающим образом, поскольку он предполагает теорию наказания, а я очень мало сказал об этой части теории справедливости (§ 39). Я допускал строгое согласие с любой концепцией, которая была бы выбрана, и затем рассматривал, какая концепция из представленного перечня будет принята. Однако мы можем рассуждать во многом так же, как мы это делали в случае гражданского неповиновения, другой части теории частичного согласия. Итак, исходя из того, что приверженность любой из признанных концепций будет неполной, если она совершенно добровольна, при каких условиях человек в исходном положении согласится на то, что можно прибегнуть к стабилизирующим карательным мерам? Будет ли он настаивать на том, что от человека можно требовать только то, что ему выгодно с точки зрения слабой теории?

Кажется очевидным, в свете договорной доктрины в целом, что он не настаивал бы на этом. Ведь такое ограничение, по сути, совпадает с общим эгоизмом, который, как мы видели, был бы отвергнут. Более того, принципы правильности и справедливости коллективно рациональны, и в интересах каждого, чтобы все остальные подчинялись справедливым устройствам. Верно так же, что общее утверждение чувства справедливости представляет собой большое социальное достояние, устанавливающее основу для взаимного доверия и уверенности, от которых все получают выгоду. Таким образом, соглашаясь на наказания, которые стабилизируют схему кооперации, стороны принимают такое же ограничение на собственные интересы, которые они признали бы при выборе принципов справедливости в самом начале. Согласившись с этими принципами ввиду уже указанных оснований, рационально одобрить и меры, необходимые для поддержания справедливых институтов, допуская, что ограничения равной свободы и правление закона уже признаны (§ 38–39). Те, кто считает, что предрасположенность действовать справедливо не является для них благом, не могут отрицать этих соображений. Конечно же верно, что в их случае справедливые устройства не отвечают полностью их природе, и следовательно, при прочих равных условиях они будут менее счастливы, чем были бы, если бы могли утверждать своё чувство справедливости. Однако здесь можно лишь сказать так: их природа — их несчастье.

Главное состоит, таким образом, в том, что для оправдания концепции справедливости нам не нужно признавать, что всякий, каковы бы ни были его способности и желания, имеет достаточные резоны (определённые слабой теорией) сохранять своё чувство справедливости. Ведь наше благо зависит от того, что мы за люди, от тех желаний и намерений, которыми мы обладаем и на которые способны. Может даже случиться, что есть много людей, которые не считают чувство справедливости способствующим их благу; но если это так, силы, обеспечивающие стабильность, ослабевают. При таких условиях карательные учреждения будут играть более значимую роль в социальной системе. Чем больше недостаток конгруэнтности, тем больше вероятность, при прочих равных условиях, нестабильности со всеми присущими ей неприятностями. Однако ничто из этого не устраняет коллективной рациональности принципов справедливости: всё равно каждому выгодно, чтобы все остальные выполняли их.

По крайней мере, это истинно до тех пор, пока концепция справедливости не настолько неустойчива, что окажется предпочтительной другая концепция. Но я старался показать, что договорная доктрина лучше, чем её конкуренты в этом отношении, и следовательно, что нет необходимости пересмотра выбора принципов в исходном положении. Фактически, если есть разумная интерпретация человеческой социальности (дана в виде описания того, как приобретается чувство справедливости, и идеей социального объединения), то справедливость как честность представляется достаточно устойчивой концепцией. Опасности обобщённой дилеммы узника устраняются соответствием правильности и блага. Конечно, при нормальных условиях публичное знание и доверие всегда несовершенны. Поэтому даже в справедливом обществе разумно допускать некоторые ограничивающие устройства для обеспечения согласия, но их главная цель заключается в том, чтобы укрепить доверие граждан друг к другу. Эти механизмы редко применяются и охватывают лишь малую часть социальной схемы.

Теперь мы подходим к концу этого довольно длинного обсуждения стабильности справедливости как честности. Единственное, на что следует ещё обратить внимание — это то, что конгруэнтность позволяет нам завершить последовательность применений определения блага. Мы можем сказать, во-первых, что во вполне упорядоченном обществе быть хорошим человеком (в частности, обладать эффективным чувством справедливости) действительно является благом для этого человека; и во-вторых, что эта форма общества является хорошим обществом. Первое утверждение следует из конгруэнтности; второе верно, поскольку вполне упорядоченное общество обладает свойствами, которые рационально хотеть в обществе с двух существенных точек зрения. Таким образом, вполне упорядоченное общество удовлетворяет принципам справедливости, которые коллективно рациональны с точки зрения исходного положения; и с точки зрения индивида, желание утверждать публичную концепцию справедливости как регулятив жизненного плана человека соответствует принципам рационального выбора. Эти выводы поддерживают ценности сообщества, и получив их, я завершаю моё объяснение справедливости как честности.

§ 87. Заключительные замечания об обосновании

Я не буду пытаться подвести итог теории справедливости. Вместо этого я хотел бы закончить несколькими комментариями относительно типа аргументации, которую я предлагал в её пользу. Теперь, когда мы имеем всю концепцию, мы можем обратить внимание на то, какого рода вещи говорятся в её защиту. Делая это, мы проясним несколько моментов, которые все ещё могут вызывать сомнение.

Философы обычно пытаются обосновать (justify) этические теории одним из двух способов. Иногда они пытаются найти самоочевидные принципы, из которых можно вывести достаточное количество стандартов и предписаний для обоснования наших обдуманных суждений. Обоснование этого типа мы можем считать картезианским. Оно предполагает, что первые принципы могут рассматриваться как истинные, даже необходимо истинные; дедуктивное рассуждение тогда сохраняет это убеждение от посылок до заключения.

Второй подход (называемый по языковому недоразумению натурализмом) заключается в определении моральных понятий в терминах явно не моральных, а затем демонстрации с помощью процедур здравого смысла и науки того, что утверждения, поставленные таким образом в соответствии с моральными суждениями, являются истинными. Хотя при этом подходе первые принципы этики не являются самоочевидными, обоснование моральных убеждений не представляет особых трудностей. Они могут быть получены благодаря определениям тем же способом, как и другие утверждения о мире.

Я не принял ни одну из этих концепций обоснования. Хотя некоторые моральные принципы могут казаться естественными и даже очевидными, весьма трудно утверждать, что они необходимо истинны, или даже объяснить, что под этим имеется в виду. Действительно, я говорил, что эти принципы случайны в том смысле, что они должны быть выбраны в исходном положении в свете общих фактов (§ 26). Более вероятные кандидаты на роль необходимых моральных истин — это условия, накладываемые на принятие принципов; однако в действительности самое лучшее — это считать подобные условия просто разумными постулатами (stipulations), оцениваемыми, в конечном счёте, всей теорией, к которой они принадлежат. Не существует никакого множества условий или первых принципов, которые могут правдоподобно претендовать на роль необходимых или определяющих истин морали, и, тем самым, особенно подходили бы для того, чтобы нести на себе бремя обоснования. С другой стороны, метод так называемого натурализма должен сначала отличить моральные понятия от неморальных и затем добиться признания предлагаемых определений. Для успеха программы обоснования требуется ясная теория значения, которой, судя по всему, нет. В любом случае, определения становятся основной частью этической доктрины и тем самым они, в свою очередь, нуждаются в обосновании.

Поэтому я полагаю, лучше будет рассматривать моральную теорию просто как любую другую теорию, с должными поправками на её сократические аспекты (§ 9). Нет никаких причин предполагать, что её первые принципы или посылки должны быть самоочевидными или что её понятия и критерии могут быть заменены другими понятиями, которые могут быть квалифицированы в качестве неморальных ³⁴. Таким образом, хотя я говорил, что утверждение о том, что нечто правильно, или справедливо, может быть понято как утверждение о том, что оно согласуется с существенными принципами, которые были бы признаны в исходном положении, и что можно первые заменить вторыми, эти определения устанавливаются внутри самой теории (§ 18). Я не утверждаю, что концепция исходного положения сама по себе не является морально действенной, или что семейство понятий, на котором она построена, этически нейтрально (§ 23). Этот вопрос я просто не обсуждаю. Я не предполагал, будто первые принципы или накладываемые на них условия, или их определения обладают особыми чертами, которые позволяют им занимать особое место в обосновании моральной доктрины. Они суть центральные элементы и средства теории; однако обоснование опирается на всю концепцию, на то, как она согласуется с концепцией и организует наши обдуманные суждения в рефлективном равновесии. Как мы замечали ранее, обоснование является вопросом взаимной поддержки многих рассмотрении, их соединения в один согласованный взгляд (§ 4). Принимая эту идею, мы можем оставить вопросы значения и определения в стороне и приступить к задаче развития реальной теории справедливости.

Три части изложения этой теории мыслились в качестве целого, в котором составляющие его части поддерживают друг друга приблизительно следующим образом. Первая часть описывает элементы теоретической структуры, а аргументация в пользу принципов справедливости использует разумные соглашения относительно выбора подобных концепций. Я настаивал на естественности этих условий и представлял причины, по которым они должны быть приняты, но нигде не утверждал, что они самоочевидны или получаются из анализа моральных понятий или значений этических терминов. Во второй части я исследовал типы институтов, которые предписывает справедливость, и виды обязанностей и обязательств, которые они накладывают на индивидов. Цель повсюду заключалась в демонстрации того, что предлагаемая теория согласуется с опорными точками наших обдуманных убеждений лучше, чем другие знакомые доктрины, и что это ведёт нас к пересмотру и экстраполяции наших суждений. Первые принципы и конкретные суждения достаточно хорошо сбалансированы, по крайней мере, по сравнению с альтернативными теориями. Наконец, в третьей части мы проверили, является ли справедливость как честность осуществимой (feasible) концепцией. Это привело нас к вопросу о стабильности, а также конгруэнтности определённых нами правильности и блага.

Эти рассмотрения не определяют исходного признания принципов в первой части аргумента, но подтверждают его (§ 81). Они показывают, что наша природа такова, что позволяет исходному выбору быть осуществимым. В этом смысле мы могли бы сказать, что человечество обладает моральной природой.

Некоторые могут утверждать, что такое обоснование сталкивается с трудностями двух типов. Во-первых, оно подвержено общему возражению, что оно апеллирует просто к факту соглашения. Во-вторых, есть и более специфическое возражение, состоящее в том, что выдвигаемая мной аргументация зависит от конкретного перечня концепций справедливости, между которыми должны выбирать стороны в исходном положении.

Далее, аргументация предполагает не только согласие между людьми по поводу их обдуманных суждений, но и по поводу того, что они считают разумными условиями, накладываемыми на выбор первых принципов. Можно сказать, что согласие в обдуманных убеждениях постоянно изменяется и варьируется между одним обществом, или частью такового, и другим. Некоторые из так называемых опорных точек могут на самом деле вовсе не быть опорными, и не каждый примет одинаковые принципы для заполнения брешей в их существующих оценках (judgments). А любой перечень концепций справедливости, или консенсус относительно того, что считать разумными условиями на принципы, наверняка, более или менее произвольны. Концепция, представленная справедливостью как честностью, как она утверждается мною, не избегает этих ограничений.

Ответ общему возражению состоит в том, что обоснование представляет собой аргументацию, адресованную тем, кто не согласен с нами, или нам самим, когда наше сознание раздваивается. Оно предполагает столкновение взглядов между людьми или внутри одного человека и пытается убедить других, или нас самих, в разумности принципов, на которых базируются наши притязания и суждения. Предназначенное для примирения разных точек зрения разумными доводами, обоснование начинает с разделяемых всеми сторонами взглядов. В идеале, обосновать перед кем-нибудь концепцию справедливости значит предоставить ему доказательство её принципов из посылок, которые мы оба принимаем, причём эти принципы, в свою очередь, имеют следствия, согласующиеся с нашими обдуманными суждениями. Таким образом, доказательство само по себе не является обоснованием. Доказательство просто выявляет логические отношения между суждениями. Но доказательство становится обоснованием, когда отправные пункты взаимно признаны, или заключение носит настолько охватывающий характер и настолько привлекательно, что убеждает нас в правильности концепции, выраженной в его посылках. Таким образом, аргументация в пользу принципов справедливости должна начинаться с некоторого консенсуса.

Это следует из самой природы обоснования. Однако более специфические возражения правильны в том отношении, что сила аргументации зависит от особенностей искомого консенсуса. Здесь заслуживают внимания несколько моментов. Начать с того, что хотя следует признать заранее произвольность до некоторой степени любого перечня альтернатив, возражение ошибочно, если оно толкуется как утверждение, что все перечни произвольны в одинаковой мере. Перечень, включающий ведущие традиционные теории, менее произволен, чем перечень, который не содержит самых очевидных претендентов. Конечно, аргументация в пользу принципов справедливости усиливается, когда показывается, что они всё-таки являются наилучшим выбором из более широкого перечня, сделанным в результате систематического рассмотрения. Я не знаю, насколько полно это может быть сделано. Я сомневаюсь, однако, что принципы справедливости (как я определил их) окажутся предпочтительной концепцией в такого рода полном перечне. (Здесь я допускал, исходя из существования верхней границы на сложность и других ограничений, что класс разумных и практичных альтернатив эффективно конечен.) Даже если аргументация, которую я предложил, основательна, она лишь показывает, что конечная адекватная теория (если таковая существует) будет похожей скорее на договорный взгляд, нежели на любую другую доктрину из обсуждавшихся нами. И даже этот вывод не доказан в каком-либо строгом смысле.

Тем не менее, при сравнении справедливости как честности с этими концепциями использованный перечень не представляет просто перечня ad hoc: он включает репрезентативные теории из традиции моральной философии, которая является результатом исторического консенсуса относительно того, что до сих пор казалось наиболее разумными и практичными моральными концепциями. Со временем появятся дальнейшие возможности, тем самым обеспечивая более убедительный базис для обоснования, по мере того, как ведущие концепции будут подвергнуты более суровой проверке. Однако о таких вещах можно говорить только в терминах предвидения. В настоящее же время следует попытаться переформулировать договорную доктрину и сравнить её с несколькими знакомыми альтернативами. Эта процедура не произвольна, мы не можем продвинуться вперёд никаким другим способом.

Обращаясь к конкретной трудности достижения консенсуса на разумных условиях, следует указыва, что одна из целей моральной философии заключается в поиске возможного базиса согласия там, где такового, на первый взгляд, не существует. Она должна пытаться расширить область существующего консенсуса и очертить структуру более расчленённых моральных концепций для наших рассуждений. Обосновывающие доводы не находятся под рукой в готовом виде: они должны быть обнаружены и подходящим образом выражены, иногда в результате просто удачной догадки, а иногда — обращением к требованиям теории. Именно с этой целью в понятие исходного положения сводятся вместе различные условия на выбор первых принципов. Идея заключается в том, чтобы сведением вместе достаточно многих разумных ограничений в единую концепцию, мы поймём, что одна из представленных альтернатив должна быть предпочтена другим. В результате мы хотели бы иметь превосходство какого-то конкретного взгляда (из тех, что в настоящее время известны), возможно, и неожиданного, на этот новый возникший консенсус.

Опять-таки, множество условий, встроенных в понятие исходного положения, тоже имеет своё объяснение. Можно сказать, что эти требования разумны, увязав их с целью моральных принципов и их ролью в установлении уз в обществе. Основания, скажем, для упорядочения и конечности, представляются достаточно ясными. И мы можем теперь объяснить публичность как гарантию того, что процесс обоснования может быть завершён (если можно так выразиться, в пределе) без неблагоприятных последствий. Ведь публичность допускает, что все могут обосновать своё поведение перед кем угодно (когда поведение можно оправдать) без вреда себе или других помех. Если мы всерьёз принимаем идей социального объединения и общества как социального объединения таких объединений, то, конечно же, публичность является естественным условием.

Она помогает установить, что вполне упорядоченное общество является одной деятельностью в том смысле, что его члены следуют друг другу и знают друг друга, что они следуют одной регулятивной концепции; и каждый разделяет выгоды предприятий всеми способами, с которыми согласен каждый. Общество едино во взаимном признании его первых принципов. И действительно, это должно быть так, если имеет место совместное действие концепции справедливости и аристотелевского принципа (и его сопровождающих эффектов).

Конечно, функция моральных принципов не определена однозначно и допускает разные интерпретации. Мы могли бы попытаться выбрать одну из них, руководствуясь тем, какая из них использует самое слабое множество условий для характеристики исходного положения. Трудность с этим предложением состоит в том, что хотя более слабые условия действительно предпочтительны, при прочих равных условиях, слабейшего множества не существует; минимума здесь не существует, если, конечно, не допустить полного отсутствия условий, а это не представляет интереса. Следовательно, мы должны поискать некоторый ограниченный минимум, множество слабых условий, которое всё-таки позволяет нам построить осуществимую теорию справедливости. Некоторые части справедливости как честности следует воспринимать именно этим образом. Я несколько раз обращал внимание на минимальную природу условий на принципы, взятых по отдельности.

Например, допущение взаимно незаинтересованной мотивации не является очень уж строгим условием. Оно не только позволяет нам основать теорию на разумно точном понятии рационального выбора, но и мало что требует от сторон: таким способом выбранные принципы могут урегулировать более глубокие и широкие конфликты, что, безусловно, желательно (§ 40). Оно обладает ещё одним преимуществом в том плане, что отделяет более очевидные моральные элементы исходного положения в форме общих условий и занавеса неведения и так далее, так что мы можем более ясно видеть, каким образом справедливость требует от нас выхода за пределы лишь наших собственных интересов.

Обсуждение свободы совести ясно иллюстрирует допущение о взаимной незаинтересованности. Здесь противоположность сторон велика, однако можно всё-таки показать, что если согласие возможно, то оно возможно благодаря принципу равной свободы. Как уже было замечено, эта идея может быть распространена и на конфликты между моральными доктринами (§ 33). Если стороны допускают, что в обществе утверждается некоторая моральная концепция (содержание которой неизвестно им), они всё-таки могут согласиться с первым принципом. Этот принцип, следовательно, предстаёт как занимающий особое место среди моральных взглядов; он определяет в пределе соглашение, раз мы постулировали совместимость достаточно широких разногласий с определёнными минимальными условиями для практической концепции справедливости.

Я хотел бы теперь отметить несколько возражений, которые не относятся к методу обоснования и касаются определённых сторон самой теории справедливости. Одно из них — это критика договорного подхода как узко индивидуалистической доктрины. На это затруднение ответ дают предшествующие замечания. Как только понята идея допущения взаимной незаинтересованности, возражение кажется неуместным. В рамках справедливости как честности мы можем переформулировать и установить кантианские мотивы, используя удобную для этой цели общую концепцию рационального выбора. Например, выражение нашей природы как свободных и равных рациональных существ является интерпретацией автономии и морального закона. Категорический императив тоже имеет аналог, как и идея, согласно которой нельзя относится к людям только как к средству или вообще как к средству. Далее, в последней части было показано, что теория, справедливости объясняет ценности сообщества; и это усиливает более раннее утверждение, что в принципы справедливости встроен идеал человека, что обеспечивает архимедову точку для оценки базисной структуры общества (§ 41). Эти аспекты теории справедливости развивались постепенно, начиная с чрезмерно рационалистической концепции, в которой нет места социальным ценностям. Исходное положение сначала было использовано для определения содержания справедливости, принципов, которые её определяют. Лишь позже справедливость стала рассматриваться как часть нашего блага, связанная с нашей естественной социальностью. Достоинства идеи исходного положения можно оценить, сосредоточившись не на отдельном её аспекте, но, как я часто замечал, только рассматривая всю теорию, которая построена на этой идее.

Если справедливость как честность более убедительна, чем прежние представления договорной доктрины, то это, я полагаю, благодаря тому, что исходное положение, как указывалось выше, объединяет в единое целое концепцию достаточно ясной проблемы выбора с условиями, которые широко признаны в качестве подходящих для ограничения процесса принятия моральных принципов. Эта исходная ситуация соединяет требуемую ясность с существенными этическими ограничениями. Я избегал приписывания сторонам какой-либо этической мотивации, в частности, для сохранения этой ясности. Стороны решают исключительно на основе того, что кажется наилучшим образом рассчитанным продвижением их интересов, насколько это позволяют их возможности. Здесь мы можем использовать интуитивную идею рационального предусмотрительного (prudential) выбора. Мы можем, однако, определить этические вариации исходного положения, предполагая, что стороны находятся под влиянием моральных рассмотрении. Возражение, что понятие исходного положения не будет больше этически нейтральным, ошибочно. Ведь это понятие уже включает моральные черты и должно включать, например, в виде формальных условий на принципы и занавес неведения. Я просто разделил описание исходного положения таким образом, что эти элементы не встречаются в характеристике сторон, хотя даже здесь может возникнуть вопрос, что считать, а что не считать моральным элементом. Нет никакой необходимости решать эту проблему. Важно, что разные черты исходного положения должны быть выражены самым простым и наиболее привлекательным образом.

Иногда я затрагивал некоторые возможные этические вариации исходного положения (§ 17). Например, можно допустить, что стороны придерживаются принципа, что никто не должен получить преимущества благодаря незаслуженным задаткам и случайностям, и следовательно, они выбирают концепцию справедливости, которая смягчает эффекты естественных случайностей и социального везения. Или они могут принять принцип взаимности, требующий, чтобы распределительные устройства всегда располагались на идущей вверх части кривой вклада. Опять-таки, некоторое понятие честной и добровольной кооперации может ограничить концепции справедливости, которой стороны готовы придерживаться. Нет никаких априорных причин думать, что эти вариации должны быть менее убедительными, или что моральные ограничения, которые они выражают, должны быть менее широко распространены. Более того, мы видели, что только что упоминавшиеся возможности подтверждают принцип различия, предоставляя ему дополнительную поддержку. Хотя я не предлагал такой точки зрения, эти возможности определённо заслуживают дальнейшего изучения. Важно только не использовать спорных принципов. Так, отказ от принципа средней полезности путём запрета риска в исходном положении делает метод бесплодным, поскольку некоторые философы пытались оправдать этот принцип, полагая его следствием подходящей безличностной установки в определённых ситуациях риска. Мы должны найти другие аргументы против критерия полезности: уместность риска является спорной (§ 28). Идея исходного соглашения может преуспеть, только если её условия фактически широко признаны или могут стать таковыми.

Другой недостаток, как считают некоторые, заключается в том, что принципы справедливости не выводятся из понятия уважения к людям, из признания их внутреннего достоинства и значимости. Поскольку исходное положение (как я его определил) не включает этой идеи, во всяком случае явным образом, аргументация в пользу справедливости как честности может показаться необоснованной. Я полагаю, однако, что хотя принципы справедливости будут эффективными, только если люди обладают чувством справедливости и уважают на самом деле друг друга, понятие уважения или внутреннего достоинства людей не представляет собой подходящий базис для получения этих принципов. Сами эти идеи требуют интерпретации. Эта ситуация аналогична ситуации с благожелательностью (benevolence): без принципов правильности и справедливости, цели доброжелательности и требования уважения не определены; они предполагают, что эти принципы уже выведены независимо (§ 30). Раз уже есть концепция справедливости, идеи уважения и человеческого достоинства могут получить более определённое значение. Среди прочего, уважение к людям демонстрируется тем, что с ними обращаются так, что они видят оправданность обращения. Более того, это видно и в содержании принципов, к которым мы апеллируем. Так, уважать людей значит признавать, что они обладают неприкосновенностью, основанной на справедливости, которую не может перевесить даже благополучие общества как целого. Это значит, что потеря свободы одними не искупается большим благополучием, которым наслаждаются другие. Лексические приоритеты справедливости представляет ценность людей, которую Кант считает превосходящей любую цену ³⁵. Теория справедливости обеспечивает исполнение этих идей, но мы не можем с них начинать. Не существует способа избежать усложнений исходного положения, или сходного построения, если наши понятия уважения и естественного основания равенства должны быть представлены систематическим образом.

Эти замечания возвращают нас к убеждению здравого смысла, которое мы отметили вначале, что справедливость является первой добродетелью социальных институтов (§ 1). Я пытался построить теорию, которая даёт нам возможность понять и оценить это чувство первичности справедливости. Справедливость как честность даёт такой результат: она формулирует эти мнения и поддерживает их общую тенденцию. И хотя, конечно же, она не является полностью удовлетворительной теорией, она предлагает, как я думаю, альтернативу утилитаристскому подходу, который длительное время занимал ведущее место в нашей моральной философии. Я пытался представить теорию справедливости как жизнеспособную систематическую доктрину, в которой идея максимизации блага не является доминирующей. Критика телеологических теорий не может быть успешной, если осуществляется по частям. Мы должны попытаться построить другой подход, который обладает теми же достоинствами ясности и систематичности, но который даёт более избирательную интерпретацию нашей моральной способности.

Наконец, мы можем напомнить себе, что гипотетическая природа исходного положения наводит на следующий вопрос: почему мы должны быть заинтересованы в нём, моральным или каким-то другим образом? Вспомним ответ: условия, заключённые в описании этого положения, как раз те, которые мы фактически принимаем. Или если мы их не принимаем, то нас можно убедить это сделать философскими рассуждениями вроде тех, что время от времени приводились. Каждый аспект исходного положения может получить поддерживающее объяснение. Таким образом, то, что мы делаем, заключается в соединении в одну концепцию множества условий, которые мы готовы, по должному размышлению, признать разумными в нашем поведении по отношению друг к другу (§ 4). Раз мы понимаем эту концепцию, мы можем в любое время посмотреть на социальный мир с требуемой точки зрения. Достаточно рассуждать определённым образом и следовать полученным выводам.

Эта точка зрения также объективна и выражает нашу автономность (§ 78). Не соединяя всех людей в одну личность, но признавая их отличными и отдельными друг от друга, она позволяет нам быть беспристрастными, даже между людьми, которые не являются нашими современниками, но принадлежат многим поколениям. Таким образом, видеть наше место в обществе с точки зрения этого положения значит видеть его sub specie aeternitatis: это значит рассматривать человеческую ситуацию не только с социальной, но также и с временной точки зрения. Точка зрения вечности не является точкой зрения наблюдателя извне, находящегося вне мира, этакого трансцендентного существа. Скорее, она суть определённая форма мысли и чувства, которую рациональные люди могут принять в этом мире. А сделав это, они могут, к какому бы поколению они ни относились, связать в одну схему все индивидуальные точки зрения и прийти совместно к регулятивным принципам, которые могут утверждаться каждым человеком в той мере, в какой он по ним живёт, каждый — с его собственной позиции. Чистосердечие, если его можно достичь, заключается в том, чтобы видеть ясно и действовать благородно и сдержанно с этой точки зрения.