Глеб Олегович Павловский: Гуманитарий — это новый человек-амфибия.
Интервью

Вопрос: Что происходит с гуманитарным образованием?

Глеб Павловский: Гуманитарное вынуждено конкурировать на равных основаниях с сюжетными описаниями, не вытекающими ни из какого гуманитарного знания. Иными словами, монография о да Винчи конкурирует с «кодом да Винчи» на равных. И это ещё добрый вариант, пока нет кинофильма «Код да Винчи». Умберто Эко — человек, который первым освоил «серфинг» между вот этими двумя реальностями, — в принципе снимает вопрос, какие из его книг и произведений являются научными, а какие попсовыми. Это не значит, что для него их разница не является ценностью. Но эта ценность — его личная ценность, она питает его уважение к себе, не более. Для читающего такой разницы нет. Поэтому сейчас при многообразии вариантов восстановилось то, что было преодолено в своё время явлением науки Нового времени: снова возник единый непрерывный ряд, континуум от анекдота до систематического повествования. А через роман — к научной книге, которая должна быть продана и каким-то образом повлиять на то, что ещё может быть продано как роман. Сейчас важно быть значимым, задеть, «приколоть». Поэтому манера всей этой банды старых «тормозов» — Декарта, Спинозы, Лейбница and Other — обнулена в той степени, в которой они чужды поискам выразительности и заёмной сюжетики гуманитарных наук.

Вопрос: А чему всё-таки учат гуманитарные науки?

Глеб Павловский: Это медлительный бегемот, но постепенно и он в силу естественного для системы накопления сбоев, ошибок тоже соскальзывает к беллетризации всего, что попало под руку. Учебник может свободно включать истории и трактовки, которые на самом деле взяты из кино. Сегодня образование должно дать набор тематических ключей, паролей и обеспечить доступ к литературе в самом широком смысле. Необходимо уметь прибегать к «библиотеке сюжетов». Хорошо бы примерно представлять, о чём идёт речь, когда упоминается, к примеру, король Франциск. Но в принципе Дрюона для обеспечения минимума уже достаточно.

Вопрос: Проблема уточнения границ, снятия их и отмены сейчас одна из ключевых для гуманитарного образования. А отражается ли эта новая ситуация на реальных условиях, меняет ли традиционную классификацию конкретных специальностей?

Глеб Павловский: Представим себе такую ситуацию: молодой человек попадает на работу в корпорацию. Его непременно будут учить и переучивать. Но в любом случае он должен владеть навыками смены тем разговора с шефом, чтобы не быть поставлен в тупик и застигнут врасплох, но для всего этого, строго говоря, ему не нужно знание. В скрытом виде гуманитарное знание работает просто как тренинг, натаска. Поэтому отраслевая какая-то определённость здесь мало что значит. А специальность может быть любая, для которой есть стандартный набор программ: коммуникабельность и примерно то, что раньше называлось «умение печатать на машинке». Сегодня к этому нужна коллекция стандартных SMS-ответов.

Вопрос: Тогда получается, что все традиционные институции лишние, они не нужны, потому что всё, что описано тобой сейчас, входит в некий «джентльменский набор», составляет кодекс универсального светского воспитания, которое сгодится для любой ситуации?

Глеб Павловский: А чем плохо светское воспитание? Это некая данность, она поглощает людей, поглощает время, которое иным образом, скорее всего, не могло быть потрачено. Это что за анархо-нигилизм — отменять целые институты! Да институты и не позволят себя отменить. На них завязаны интересы, на них завязаны субсидии и функции, полномочия, статусы. Вон сколько с одной Академией наук сейчас плясок вокруг права академиков и впредь продолжать сдавать свои санатории и ангары телевизионщикам, чем, впрочем, они успешно занимались и раньше.

Вопрос: И всё же для того, чтобы получить некий набор необходимых навыков успешного выживания и продвижения себя, может быть, имеет смысл все как-то грамотно переустроить, тратить отпущенные на обучение пять лет или сколько там, чтобы получить всего понемножку: политологии, социологии, истории, экономики, или пройти немножко «школу верховой езды» для отшлифовки собственного облика? Просто можно создать некую общую школу, где будет всё сразу.

Глеб Павловский: Во-первых, отсутствие ясности при запросе о статусе может быть трагичным. Девушка должна иметь возможность ответить: «Девушка, вы кто?» — «Я социальный работник». Твёрдо! А если она начинает мяться, можно бог знает что подумать. Здесь есть просто элементы какой-то социальной регуляции. И скорее всего, это какая-то переходная форма. При этом не ясно, переходная она для знаний или переходная она для конструкции общества. Потому что ещё недавно, сравнительно недавно, во всяком случае на моей памяти, существовала определённая портретная модель общества, где знанию, которое притом было достаточно унижено, номинально отводились парадные покои. А пока эта схема была многократно осмеяна, в том числе и мной, шла её реальная трансформация.

Если объяснить, что такое интернет человеку, жившему в дотелефонную эпоху, он не будет слишком потрясён. Он не слишком удивится, когда поймёт, что каким-то образом секретеры и книжные полки всего мира соединились, чтобы в них можно было порыться из любого места. Но чего он не поймёт, так это зачем ему вообще знать, что именно выложено в ящики и папки секретеров соседа-сквайра, и следующего сквайра, и всех сквайров в мире. Он подумает: что за странная цивилизация, которая находит время любопытствовать такой ерундой! Потому что ему, в общем, неинтересно ежедневно лазить и копаться по всем сундукам мира. Многое в цивилизации, что нам кажется «креативным», является всего лишь снятием запрета на банальные ходы, — запрета, предусмотрительно налагавшегося прошлыми культурами.

Интересно другое. Во-первых, как в это состояние мы попали? Во-вторых, небезынтересно, является ли оно устойчивой либо промежуточной платформой, которая вскоре сменится? Во всяком случае, чтобы сегодня заявить своё мнение как значимое, не надо знать или, точнее, надо не знать — надо построить и предложить сюжет. И оцениваться будет именно сюжет, а не то, в какой степени он насыщен знанием. Власть сюжета над разумом — то, чего не мог добиться ни один тоталитаризм прошлого. И двоемыслие, рождённое властью сюжетов над разумом, — сильней и мощней оруэлловского. А отсюда, кстати, вытекает то, что называется разгулом конспирологии, а на самом деле работает упаковочный цех сознания. Упаковочные мифы как технологии свёртывания тех объектов, что на деле нуждаются в разъяснении. Идёт сокращение и упрощение каталога схем допустимых для разума ходов. То есть миф — это не попытка объяснить неизвестное. Современный миф — это попытка упорядочить известное в рамках достаточного. Он порождает бесчисленные «проксиз».

Вопрос: Больше года Фонд Эффективной Политики ведёт реальные образовательные проекты, работает со студентами-гуманитариями, не являясь при этом какой-либо образовательной структурой. Можно ли говорить о каком-то ином, отличающемся от традиционной вузовской работы, «изготовлении гуманитариев»?

Глеб Павловский: Я совсем не уверен, что речь идёт об «изготовлении гуманитариев». Можно было бы, скажем, пятнадцать-двадцать лет назад говорить о том, что по аналогии с перетеканием советских безналичных рублей в наличные через кооперативы идёт схожий процесс перетекания накопленного в советских институтах, академических гуманитарных, ведомственных структурах невостребованного знания в независимые интеллектуальные центры, которые высыпали, как прыщи у подростка. Именно тогда, в конце 1980-х — начале 1990-х, был бум таких структур. Это было связано не только с деньгами, потому что не везде были деньги, — стремились непосредственно применить то знание, которым они якобы обладали или считали, что обладают.

Нынешний процесс, я думаю, было бы трудно описать таким образом. Здесь что происходит? Тот, кто действительно считает, будто порождает какое-то знание, ни в коем случае не пускает его в оборот. Наоборот, он стремится его утаить. Он его прячет до той поры, пока оно не будет должным образом защищено всеми копирайтами, мыслимыми и немыслимыми. А что значит защищено, да в наших нечётких условиях, где копирайт не является защитой? Это значит, что надо постараться продать своё знание до того, как оно станет кому-то известно! В этом есть некоторый парадокс: продать в другой упаковке — не как знание, как что-то другое — умение, практику, прикладную технологию. В этом случае ценность повышается. Если это «всего лишь» знание, его ценность невелика, знание ведь универсально, оно уже есть как «трупик», сбежавший из склепа Библиотеки имени Ленина. Сбежал, его надо водворить обратно. Там самое место знаниям. В серьёзных средах оно уместно только как сноровка, техника.

Поэтому мы не «производим гуманитариев», мы и есть гуманитарии, но людьми и рынком можем быть признаны в каком угодно качестве — кроме качества гуманитариев. Например, в роли знающих, что именно стоит знать в этот момент. А само знание — это наше частное достояние. Подчёркнуто частное! Предмет доверительной коммуникации с бытием не может более стать сообщаем, этот путь нам заказан. И наши образовательные программы — это «матрёшки». Они возможны в качестве натаски с укромными закладками знания, способными в какой-то момент сработать, при условии внутренней готовности ученика и наличии значимого внешнего вызова. Но, вообще говоря, ученик не ищет знаний, он ищет успеха. А тут знание только вредит. Оно приносит успех, но в случае очень крупного боя, с рискованными ставками. На такую схватку мало кто решается.

Тем не менее в наших образовательных проектах мне всегда интересно докопаться до живого существа, которое ценит факт как таковой, факт как «добрый удар». Но это, оказывается, трудно и почти нереально в силу перегруженности молодых людей задачами социализирующей интриги, освоения абсурдных в качестве знания, но признанных меток успешности. То есть им надо очень быстро и суетливо становиться успешным, может быть, нелепейшим образом, который тебе после и не понадобится и не поможет ничем, не избавит тебя в дальнейшем от того, чтобы снова и снова это подтверждать. А если не стать, то хоть показаться, обозначить себя в этой гонке. При этом некогда думать. И некогда различать факт и рекламу. И некогда ценить и боготворить факт — а ведь факты дружественны!

Для меня вопрос, на кого можно сделать ставку: на передовых ли карьеристов, с тайной мыслью, что ребята с сильной карьеристской энергетикой однажды выйдут за пределы карьеризма и окажутся способными на нечто более интересное, чем карьера? Условно говоря, если создать для них сложную или опасную ситуацию. Кроме того, ещё можно случайно напасть на резервный геном таланта. Поэтому я здесь могу предложить только поделиться своими сомнениями, своими трудностями, понимая, что и мои трудности, в сущности, банальны с точки зрения мирового гуманитарного опыта. Они могут быть не банальны в каких-то, скажем, областях. Например, там, где они являются трудностями успешного политического субъекта, они не всегда банальны. Здесь есть некая машинка стыковки: к примеру, в прошлом определённый тип успеха сегодня породил серьёзные проблемы принципиального характера, теоретического, фундаментального, которые неразрешимы существующими интеллектуальными средствами, что вынуждает действующее лицо становиться мыслящим лицом. Это крайне неприятный и опасный переход. Тем не менее когда ты уже вляпался в это состояние, то у тебя есть некоторое преимущество разных видов знания, в которых должен быть найден язык. Вот здесь возникают гуманитарные интересные вещи. А то, что было мечтой и мифом моей юности, все эти RAND, сама RAND Corporation и подобные организации, — это, как выяснилось, совсем нехитро и не является чем-то таким уж интересным. Собственно говоря, организации типа RAND — это пристройки к власти, а даже не генераторы власти.

Вопрос: А что такое RAND Corporation с гуманитарной точки зрения?

Глеб Павловский: RAND Corporation катализировала процессы втягивания университета в повестку государственной власти, через фигуру эксперта, порождение фигуры эксперта и превращение его в базовую фигуру власти. Вообще это, конечно, было страшно интересно в советском контексте, когда нам мечталось о технологизации властного знания. Например, в Советском Союзе единственная непрерванная традиция, помимо традиции точного, не гуманитарного научного знания, был марксизм. Все прочие традиции, насколько я понимаю, были прерваны, что феноменология, что академический идеализм. То есть ни одна из них не была представлена непрерывной школой. А проблема марксизма была в его нетехнологичности. Марксизм застыл в эпохе, когда он ещё был, в сущности, неким интеллектуальным искусством, почти непередаваемым. Оттого нам остро хотелось технологии, хотелось технологизации. Сегодня проблемой является не столько техника, сколько вопрос о возможности и способности остановить технику. Это является, в сущности, первым гуманитарным вопросом — можешь или нет? Не можете остановить, значит, вы возитесь с запаянным изнутри радиоуправляемым роботом, управление которым находится неизвестно где, а функция неизвестно какова. Гуманитарное знание в той степени, в которой оно было знанием, выполняло функцию знания и о смене техник, о технике сопротивлениях техникам, о контроле границ технического. Нынешнее — пособия по ебле роботов в бесчувственном состоянии.

Вопрос: А как сегодняшняя «гуманитарная начинка», обеспечиваемая университетом, соотносится с этим стремлением быть успешным?

Глеб Павловский: Традиционный университет сегодня для меня вообще некая загадка, жутковатое пространство, в котором я просто не ориентируюсь. Там что-то происходит, оттуда доносится скрежет кастрюль и визги сношающихся роботов. Современный университет с трудом всплывает, он целиком погружён во власть. И в этом смысле разговор об автономии университета является, думаю, сегодня просто лицемерным, поскольку реально он есть как бы некая внутривластная среда обмена веществ. Одна из многих. Власть знает, что делать с университетом, вполне хорошо с ним обходится, она оттуда и рекрутируется, и с удовольствием вожжается с этой плотью. Студенты хотят как можно скорее оказаться внутри процесса осуществления власти, упакованными в квазизнания, что в чём-то соответствует, наверное, подотделу дизайна в автомобильной корпорации — отделки сидений и корпусов. Поэтому знание, знающий, компетентный молодой человек, как специалист по отделке всего и вся, — это желанная плацента власти. И она, плацента, это хорошо чувствует и ценит.

Здесь нет противоречия: власть работает с гражданами, как с икрой, то есть «населением», и так называемое современное гуманитарное знание, которое, в сущности, почти всё сводится к условиям содержания «населения»: оптимальный режим, питание, обмен веществ, удаление отбросов. В общем, биовласть есть биовласть.

Вопрос: Можно ли говорить о полосе затянувшегося кризиса в образовании и о кризисном состоянии гуманитарного знания, в частности?

Глеб Павловский: Это не кризис, а временное небытие на неопределимый срок. Вот, допустим, была ли греческая образованность в Риме в состоянии кризиса? Она проживала в роли некоего аксессуара, приживалки образованности, светскости, в роли раба-философа, грека, который обучал детей. И всем было хорошо. То есть я не могу сказать, что это был «кризис», это было небытие философии как философии. Что, впрочем, не помешало потом ей позднее восстать из пепла, уже в составе христианской школы. Поэтому кризис я бы не называл кризисом. Кризис — это суд в точном смысле слова. Суд ещё не настал. Суд системе современного мира настанет по каким-то другим причинам, которые вряд ли будут связаны с избытком гуманитарного знания. Просто вдруг упадёт слишком большой бетонный блок на слишком важное тело. Как выяснилось, даже падение самолёта на Манхэттен не было достаточно сильной встряской. 11 сентября 2001 года просто ускорило процесс деградации гуманитарного знания, стирания границ между виртуальным и реальным, его соскальзывания в диктатуру сюжетности. Может быть, этот процесс шёл и сам по себе, но он резко ускорился этой вопиющей сюжетной законченностью атак 11 сентября. Америка вышибла сюжет — включив Усаму бен Ладена в сюжет Джорджа Буша, сюжет «всемирной войны против террора», и плотину прорвало. Вал сюжетов накрыл и затопил мир власти знаний. Всё потонуло, мы живём в подводном царстве. Те из гуманитариев, кто жив, либо отращивают драматургические жабры, становясь беллетристами, либо отмалчиваются перед контрударом.