Вячеслав Геннадиевич Марача:
Структура и развитие науки с точки зрения методологического институционализма

Введение

Данная работа ¹ посвящена построению и обоснованию методологического институционализма как точки зрения на структуру и развитие эмпирических наук. Необходимость выработки подобной позиции возникает как ответ на постановку проблемы «рефлексивного замыкания» в процедуре эмпирической проверки теории, которая, в свою очередь, является следствием обнаружения эффекта «теоретической нагруженности» языка наблюдения. Этот эффект приводит к сомнению в надёжности эмпирического «базиса» научных теорий и порождает потребность в пересмотре процедур их эмпирической проверки, а также присущей «наивным» версиям рационализма и эмпиризма концепции истины как соответствия теории опытным фактам.

Рационалистический конструктивизм галилеевского экспериментального естествознания позволяет трактовать наблюдаемые факты как результат материализации мысленных экспериментов, то есть рассуждений с теоретическими конструкциями. Это переводит спор рационализма и эмпиризма на рефлексивный уровень: появляются рефлексивно-натуралистическая и рефлексивно-конструктивистская стратегии решения проблемы «рефлексивного замыкания». В первом случае мы вводим онтологические схемы самообоснования теорий, позволяющие некоторый набор фактов объявить «твёрдым» эмпирическим базисом на основании их соответствия нашим интуитивным представлениям о том, как устроен мир «на самом деле». Но поскольку те же самые онтологические схемы закладываются в объяснение способов работы экспериментальных приборов, оказывается, что стратегия рефлексивного конструктивизма позволяет говорить об «экспериментальной реализации» любой онтологической теории: полученные данные всегда могут быть истолкованы как «подтверждение» её «предсказаний».

Последовательная реализация рефлексивно-конструктивистской стратегии, приводящая к становлению «научно-инженерных миров» [9], приводит к пересмотру представлений не только об истинности, но и об объективности научного знания. Обойтись без онтологических предположений мы уже не можем (за исключением того редкого случая, когда опытные факты являются самоочевидной феноменальной данностью) — но принятие какой-либо онтологии ставит под угрозу «надёжность» даже самых проверенных знаний: они оказываются беззащитны перед возможностью введения новой онтологии, ведущей к радикальному пересмотру представлений об изучаемых явлениях. Ведь онтологическое «полагание», совершаемое отдельным учёным, является субъективным произволом, который ограничен только его «научной верой». Возможно, учёный ограничен в своих интеллектуальных действиях ещё методом познания — если выдвижение онтологии — не «полагание», а методическая процедура «онтологической работы». Но тогда мы снова оказываемся беззащитны — только уже перед произволом введения новых методов…

Получается, что если не объективностью, то хотя бы «устойчивостью» нашего знания мы обязаны прежде всего публичному характеру науки, наличию у неё определённой институциональной организации. Подобная организация сферы науки позволяет научному сообществу осуществлять процедуры выработки конвенций (соглашений) по поводу принятия онтологических схем, языков наблюдения, новых методов, их парадигматизации для нужд системы образования и так далее. Важное место в этой организации занимают когнитивные институты, воспроизводящие процедуры «рациональных дискуссий», ориентированных прежде всего на поиск истины, а не на внешние социальные критерии.

Но чисто рациональный (то есть когнитивно-институциональный) выбор между возможными онтологическими допущениями, «правильными» методами познания, парадигмами, научно-исследовательскими программами и так далее невозможен — поэтому приходится «легализовать» влияние на развитие научного знания также и социально-институциональных факторов.

В связи с этим возникает ряд вопросов:

1. Во-первых, какие роли в организации сферы науки и её институтов играют когнитивно-институциональные и социально-институциональные факторы?
2. Во-вторых, какую меру свободы оставляет институциональная организация науки творческому мышлению отдельных учёных? Кого следует считать субъектом познания: научное сообщество или индивидуального учёного?
3. В-третьих, как соотносятся, с одной стороны, формы организации сферы науки и, с другой стороны, содержание онтологий и методов познания, принимаемых научным сообществом?
4. В-четвёртых, дают ли ответы на поставленные вопросы известные методологические концепции науки и если дают, то какие? Каков статус этих ответов — то есть что отражают методологические концепции: формы организации науки, онтологические схемы, методы познания или все это вместе взятое?

Ответ на четвёртый вопрос позволил выделить в основаниях известных методологических концепций несколько позиций: методологического индивидуализма, институционального индивидуализма, социально-институционального и организационно-методологического детерминизма. В дискуссии с этими позициями формулируется авторская точка зрения — методологический институционализм. Для её построения при ответе на первые два вопроса наиболее значимым оказывается спор с методологическим индивидуализмом и социально-институциональной теорией, а для ответа на третий вопрос — оппозиция организационно-методологическому детерминизму.

Работа состоит из трёх частей. В первой рассматривается проблема «рефлексивного замыкания» в процедуре эмпирической проверки теории, переводящая на рефлексивный уровень спор рационализма и эмпиризма и возникающие здесь рефлексивно-натуралистическая и рефлексивно-конструктивистская стратегии, роль в них онтологических схем самообоснования научного знания. Вторая часть посвящена спору по первым двум вопросам с методологическим индивидуализмом и социально-институциональной теорией, а третья часть — полемике с Г. Г. Копыловым по поводу того, как соотносятся формы организации сферы науки и содержание онтологий и методов познания, а также уточнению нашей собственной позиции методологического институционализма на основе принципа непараллелизма формы и содержания мышления.

Автор благодарит Г. Г. Копылова за ряд ценных комментариев и предоставленную рукопись статьи [8]: полемика с изложенной в ней точкой зрения существенно помогла в продвижении данной работы. Мы признательны также П. М. Королеву, В. В. Никитаеву и В. М. Розину за высказанные замечания.

1. Проблема «рефлексивного замыкания в процедуре эмпирической проверки теории и схемы самообоснования в моделях мира

1.1. Позиционный характер научного знания и вопрос о «наблюдателе» в методологии естественных наук

Проблема «рефлексивного замыкания» процедур обоснования используемых наукой моделей мира возникает в методологии науки в контексте осмысления позиционного характера научного знания — то есть эффекта зависимости его содержания от позиции исследователя [25]. Выбор «позиции» есть форма субъективации деятельностного, практического отношения к объекту ².

Данная установка, порождённая переносом отношения естественной науки и инженерии на социальное знание и его применение в контексте общественных изменений, привела к парадоксальному «эффекту обратной отдачи», изменив методологические представления и о знании естественнонаучном. Первоначально под «изменением мира» понималось использование во благо человечества «открытых» наукой законов природы — но не изменение самих законов (то есть содержания знания). Однако работы К. Маркса разрушили самоочевидность этого методологического допущения в применении ко «второй» (социальной) природе: её законы, ранее подразумевавшиеся вечными, стали пониматься как социально и исторически обусловленные, то есть зависящие от социальной позиции исследователя. Последний же, в свою очередь, есть дитя не только своей социальной группы, класса, сословия и так далее, но и своей эпохи.

Казалось бы, данное утверждение не таит никакой угрозы по отношению к вечности и объективности законов «первой» природы. Принцип «классовости» и «партийности» социального знания (в общем случае — его зависимости от исторически изменяющихся социальных интересов и ценностей исследователя), пусть и с оговорками, но был принят парадигмой социологии знания. В то же время объективность, вечность законов и ценностная нейтральность естествознания представлялись надёжно защищёнными спецификой его предмета ³.

Но в данном случае речь идёт не о социальной позиции учёного, а о его позиционности по отношению к объекту познания ⁴. И развитие физики в XX веке продемонстрировало такую позиционность: специальная и общая теории относительности, а затем и квантовая механика выявили зависимость картины регистрируемых физических явлений от позиции наблюдателя и значение выбора системы отсчёта, то есть точки зрения.

1.2. Различение теории и эмпирии и «теоретическая нагруженность» языка наблюдения

Далее мы покажем, как методологическое осмысление подобного релятивизма физических наблюдений и измерений поколебало базовый регулятивный принцип всего естественнонаучного мышления — различение теории и эмпирии. Но предварительно необходимо пояснить значение данного принципа, которое, несмотря на всю разницу во взглядах, признавали сторонники двух основных конкурирующих линий в философии естествознания: рационализма и эмпиризма. Последователи методологий как Р. Декарта, так и Ф. Бэкона исходили из общего понимания истины как соответствия нашего знания действительности. Одинаково принимали они и эмпирический характер естествознания: непосредственно соответствовать действительности могут лишь эмпирические факты. В то же время математическое естествознание как точная, «исчисляющая» наука невозможно без теории. Поэтому научная истина есть соответствие теоретического знания действительности, данной через набор эмпирических фактов.

Усилиями третьего (после Р. Декарта и Ф. Бэкона) великого основоположника новоевропейской науки — Г. Галилея — естествознание стало экспериментальным. Теоретическое знание есть результат идеализации — и действительностью, которой оно соответствует, являются операции с идеальными объектами (равномерное движение, свободное падение, математический маятник и так далее). Экспериментальная практика есть не «обычный» опыт, а материализация идеального объекта за счёт искусственного воссоздания идеальных условий, требуемых теорией ⁵. Эмпирические факты, предсказываемые теорией, могут не существовать в природе «естественно» — поэтому эксперимент целенаправленно порождает эмпирию данной теории (эмпирический «базис»), что и позволяет проверить предсказания последней, сохранив или отвергнув её — либо сделать выбор между несколькими конкурирующими теориями.

Чтобы такой решающий эксперимент мог состояться, мы и должны чётко различать теорию и эмпирию — в частности, язык теории, в котором мы формулируем предсказания, и язык наблюдения, с помощью которого мы не только описываем, но и «видим», и регистрируем эмпирические факты.

1.3. Проблема «рефлексивного замыкания» в процедуре эмпирической проверки теории

Непосредственное чувственное восприятие «объективной реальности» невозможно — такое ограничение наших познавательных способностей обнаружил ещё Дж. Беркли [2]. Заслуга дальнейшего развития его субъективно-идеалистического тезиса об инструментально-опосредованном характере восприятия принадлежит Д. Юму [65] и И. Канту, разработавшему учение об априорных формах чувственности [7]. Человеческие чувства воспринимают явления в пространстве и во времени — но сами пространство и время даны им a priori. Поэтому наблюдатели, о которых идёт речь в теории относительности и квантовой механике, — это не живые люди с «настоящими» органами чувств, а особые теоретические идеализации. Восприятие подобных идеальных наблюдателей находится в строгой зависимости от принятой позиции и системы отсчёта ⁶.

Поскольку описание наблюдателя и средств измерения является элементом теории, язык наблюдения оказывается «теоретически нагруженным» [45]. Возникает проблема построения независимого от теории языка наблюдения — или, если это невозможно, хотя бы особой рефлексии, позволяющей в каждый данный момент отдавать себе отчёт в используемых теоретических средствах, языках наблюдения и их различии.

Но если интересующие нас эмпирические факты не являются самоочевидной феноменальной данностью ⁷, мы можем надеяться в лучшем случае на построение языка наблюдения, независимого от данной теории — то есть той, экспериментальная проверка которой производится ⁸. При этом наш язык наблюдения (и соответственно эмпирический «базис» проверяемой теории) оказывается зависим от другой теории, для которой в свою очередь потребуется проверка, а, следовательно, и независимый язык наблюдения ⁹. Вопрос о том, как завершить данное рассуждение, избежав «дурной бесконечности», и есть проблема «рефлексивного замыкания» в процедуре эмпирической проверки теории. Предельный случай данной проблемы возникает тогда, когда проверяемая теория претендует на то, чтобы задать некоторую модель мира — то есть когда уже не может быть никакого «объемлющего» объекта или класса объектов, описание свойств которых подкрепляло бы проверяемую теорию ¹⁰.

Можно выделить две основных стратегии (или установки) поиска пути решения данной проблемы: натуралистическую и конструктивистскую.

1.4. «Наивный» и рефлексивный уровни спора рационализма и эмпиризма

Предварительно следует отметить, что речь идёт о рефлексивных стратегиях. Конкуренция этих стратегий является продолжением на рефлексивном уровне старого спора эмпиризма и рационализма, первоначально происходившего «в лоб», то есть между «наивными» (нерефлексивными) вариантами этих методологических позиций.

Наивный натурализм — это эмпиризм, не различающий опыт и эксперимент, а поэтому «не замечающий» теоретической нагруженности языка наблюдения. В этом случае в качестве языка наблюдения считается вполне пригодным естественный язык, и проблемы «рефлексивного замыкания» в процедуре эмпирической проверки просто не существует. Наиболее последовательный вариант наивного натурализма — сенсуализм (см. прим. 6). В этом смысле работы Дж. Беркли и Д. Юма, поставившие под сомнение наивность сенсуализма (отсутствие рефлексии опосредованного характера восприятия в принципе tabula rasa), можно рассматривать как своего рода «пятую колонну» рационализма в стане эмпириков.

Неудивительно, что рационалистический характер юмовского скептицизма был подхвачен И. Кантом [7], который ввёл принцип наивного конструктивизма (чистый разум «может познать лишь то, что создал сам», он «законодательствует» и так далее), который можно рассматривать как противоположность принципу tabula rasa (подразумевающего, что человеческое сознание само ничего не создает) и продолжение конструктивизма галилеевской идеи эксперимента как материализации мысленного эксперимента (см. прим. 5).

Но если рационалистические ограничения наивного эмпиризма понятны, то какие пределы наивному конструктивизму может установить эмпиризм? И кантовский, и галилеевский конструктивизм исходили из самоограничения: первый — «несконструированной» вещью в себе, второй — возможностью расхождения результатов реального и мысленного экспериментов. Однако ни тот, ни другой варианты не дают эмпиризму шанса реабилитироваться. Вещь в себе есть ноумен — сущность принципиально неэмпирическая. А расхождение результатов реального и мысленного экспериментов, как показывает история науки, при желании всегда можно устранить введением гипотезы ad hoc [12].

Смысл такой гипотезы двоякий: с одной стороны, она уточняет условия, при которых верна теория («все тела падают с одинаковым ускорением при отсутствии сопротивления воздуха»), с другой стороны — казалось бы — указывает на новое явление (сопротивление воздуха). Можно ли наличие/отсутствие данного феномена в других наблюдениях считать эмпирическим критерием правомочности наших конструктивных построений? Оказывается, нет — поскольку феномен «сопротивления» определён не как «чистая» эмпирия, а лишь как «эффект разницы» между «идеальным» и «реальным» движением тела. В этом смысле введение гипотезы ad hoc — не проявление «интеллектуального жульничества», а вполне законный логический приём, демонстрирующий несовершенство нашего языка наблюдения и превращающий его дотоле скрытую теоретическую нагруженность в явную [12] ¹¹.

Таким образом, формулировка проблемы «рефлексивного замыкания» в процедуре эмпирической проверки теории есть результат осознания невозможности установления ограничений наивного рационалистического конструктивизма, исходящих из опыта, понимаемого в наивно-натуралистическом духе. Мы не можем описать опыт языком, не зависящим от теории — а следовательно, и осуществить опытную проверку наших теоретических конструкций, если не построим рефлексивную версию эмпиризма. Для этого необходимо свести все наши гипотезы ad hoc и выявленные моменты теоретической нагруженности языка наблюдения к некоторому одному «фундаментальному допущению», которое бы соответствовало особому опыту — нашему интуитивному представлению о том, что «есть на самом деле». Так как при этом мы отождествляем реальность и наши представления о ней, такой эмпиризм есть натурализм. Но, поскольку эта интеллектуальная операция совершается в ответ на постановку проблемы рефлексивного характера, и при этом мы отдаём себе отчёт в её смысле и назначении, подобный натурализм является рефлексивным.

1.5. Рефлексивно-натуралистическая стратегия решения проблемы «рефлексивного замыкания»

Рефлексивно-натуралистическая стратегия в самом общем виде состоит во введении онтологии (онтологической схемы) как модели мира, выступающей одновременно и языком наблюдения «самой реальности» ¹² Проблема «рефлексивного замыкания» здесь решается за счёт того, что в качестве языка наблюдения онтология «теоретически нагружена» не другой теорией, а сама собой. В качестве же модели мира онтология выступает как теория, не требующая дальнейшего обоснования — поскольку она сама является последним основанием всех других теорий. Наблюдатель, вооружённый онтологией, видит вещи «как они есть на самом деле» — а поэтому обладает «твёрдым» эмпирическим «базисом» для проверки теорий, «конкретизирующих» принятую модель мира.

Длительное время введение онтологии было единственной логически корректной возможностью обосновать язык наблюдения — несмотря на возражения «строгого» позитивизма, выступавшего формой самосознания естественных наук. ¹³ Правда, история позитивистских попыток построить «чисто эмпирицистский» (то есть «свободный от метафизических допущений») язык наблюдения («протокольные высказывания», описывающие «атомарные факты» и так далее) показала, что метафизика, изгоняемая с парадного крыльца, непременно пробирается с чёрного хода [3]. А в разработанной представителями Московского методологического кружка принципиальной схеме устройства «научного предмета» одним из обязательных элементов является так называемая «предметная онтология» [59]. Последовательный и рефлексивный вариант эмпиризма не только не отрицает возможность, но и предполагает необходимость введения онтологии.

Недостатком натуралистической стратегии решения проблемы «рефлексивного замыкания» является то, что по отношению к онтологии нельзя применить принцип фальсификации ¹⁴ Использование онтологии в качестве языка наблюдения обеспечивает её неопровержимость. Факту, который бы противоречил заложенной в онтологию модели мира, просто неоткуда взяться: устройство языка наблюдения не позволит его заметить. Вместо в и дения нового мы будем лишь узнавать давно знакомое. Вместо чаемых К. Поппером смелых гипотез и решительных опровержений [34] мы получим куновские парадигмы, отказ от которых возможен только при смене поколений в научном сообществе [11]. Немногим менее консервативны научно-исследовательские программы (И. Лакатос): на новые факты реагируют лишь их периферийные области, ядра же остаются неизменными [12].

Различные способы воспрепятствования действию механизма фальсификации научного знания мы будем называть схемами его самообоснования. Такие схемы обеспечивают устойчивость «фундаментальных» теорий, лежащих в основаниях науки. На базе этих теорий, используемых в функции «рабочей онтологии», в течение времени их жизни возможно функционирование «нормальной науки» [11], то есть прогрессирующий («кумулятивный») рост научного знания: «открытие» новых фактов на основе предсказаний «фундаментальных» теорий, создание частных теорий, конкретизирующих «фундаментальные», и построение «твёрдого» эмпирического «базиса» частных теорий. ¹⁵

1.6. Онтологические схемы самообоснования научного знания

Исторические описания циклов жизни парадигм и научно-исследовательских программ дают нам примеры действия онтологических схем самообоснования. Базовым элементом этих схем является онтология, а сутью — то, что проверяемая теория и язык наблюдения (а следовательно, и эмпирический «базис» проверяемой теории) «замыкаются» друг на друга через эту онтологию, образуя своего рода логический круг. Правомерность построения такого круга основывается на допущении, что при построении онтологии мы верно (хотя и в самых общих чертах, на уровне «принципиальной схемы») угадали, как устроен мир «на самом деле». Но такое онтологическое полагание — акт субъективный и трудно контролируемый.

В то же время, принимая определённую онтологию (и совершая рефлексивно-логическое «замыкание» круга самообоснования знания), мы должны сохранить за собой возможность обратного хода — на «размыкание», проблематизацию и отказ от «отжившей» онтологии. Однако из истории науки мы знаем другое: даже при наличии достойной альтернативы учёные склонны проявлять консерватизм, держаться за признанную парадигму, устранять «монстров» и строить гипотезы ad hoc [13]. Социально-психологические, институциональные и организационные условия действия схемы самообоснования превращаются в движущий механизм реализации этой схемы «по инерции», закрывающий возможности её «размыкания». Целенаправленное использование подобного механизма составляет суть рефлексивно-конструктивистской стратегии решения проблемы «рефлексивного замыкания».

Способ действия рефлексивно-конструктивистской стратегии основывается на позиционном характере научного знания. Наука существует не только для «чистого познания», но и — в полном соответствии с идеями Ф. Бэкона и К. Маркса — для «пользы человечества». А, значит учёный, занимающий консервативную (или, напротив, революционную) позицию, не просто «верит» (или соответственно «не верит») в онтологию — но и реализует в научной деятельности свои представления о должном, воплощая их в идеальные конструкции ¹⁶ Чтобы понять значение этих представлений и конструкций, рассмотрим, как построена схема самообоснования, пожалуй, наиболее известной преобразующей социальной теории — исторического материализма.

Вначале создаётся онтологическая схема философии истории (в историческом материализме схема такова: «социальная история осуществляется через разрешение противоречий путём классовой борьбы»), в которую уже заложены представления о должном (в случае марксизма: «победить должен наиболее прогрессивный класс — пролетариат»). Затем строится объект исторической реконструкции (в нашем примере это «социальный строй») и теория его исторического изменения, в основе которой лежит всё та же схема философии истории («разрешение исторических противоречий путём классовой борьбы»). На завершающем этапе построения схемы самообоснования исторический материал организуется так, что исходное представление о должном (победа пролетариата) выглядит как «предсказание» теории.

1.7. Рефлексивно-конструктивистская стратегия решения проблемы «рефлексивного замыкания»

Но как сделать так, чтобы предсказание теории сбылось, воплотив в действительность наши представления о должном и укрепив «научную веру» в онтологию? Ведь если этого не произойдёт, схема самообоснования будет разрушена. Спасение состоит в том, чтобы — в соответствии с представлениями К. Маркса о субъективно-деятельном отношении к миру — занять практическую позицию и «помочь» историческому процессу осуществиться согласно предсказаниям. Чисто мыслительные средства «замыкания» круга обоснования (онтологию) мы дополняем практическими действиями, осуществляя переход к конструктивистской стратегии рефлексивного «замыкания». Следует отметить, что практика, вопреки распространённым представлениям, выступает здесь не «критерием истины» (тогда она должна была бы быть чем-то самостоятельным), а элементом замкнутого на социальную теорию рефлексивного мышления. Практика полностью контролируется этим мышлением, служа цели обоснования теории, которая, в свою очередь, превращается в социально-преобразующую.

Для этого социальная теория употребляется уже в социально-инженерных целях (аналогично уже рассмотренной нами связке естественнонаучная теория — инженерия): нужно теоретически определить (то есть создать в мысли) условия, при которых социальные силы действуют «нужным» образом — то есть в соответствии с теорией, воплощающей наши представления о должном. Далее разрабатывается социально-инженерный проект (аналог мысленного эксперимента) практической реализации упомянутых выше условий: нужно создать пролетарскую партию, чтобы ничего не подозревающим рабочим было сподручнее действовать в качестве исторической силы. Если осуществление проекта удаётся (аналог реального эксперимента), теоретическая конструкция становится материальной силой, а учение классика — всесильным, ибо единственно верным.

Сходный смысл достройки онтологической схемы самообоснования знания социально-инженерным механизмом реализации имеет и приводимый Г. Г. Копыловым пример практического воплощения реинкарнационной картины мира [9, с. 17]. Специально подчеркнём роль онтологически нагруженного языка наблюдения: восприятие верующих организуется так, что они «проваливаются в онтологию» и действительно «видят» за происходящим переселение душ. Это осуществляется за счёт сакрализации представлений о душе, о высоком предназначении Далай-ламы и его Наставника, а также благодаря ритуальным действиям, утверждающим новых Далай-ламу и Наставника в их соответствии предназначению.

Точно так же вряд ли марксизм приобрел бы в России столько сторонников, если бы политические агитаторы не владели средствами интерпретации, которые позволяли их слушателям увидеть собственное тяжёлое положение как следствие эксплуатации, описанной в «Капитале» К. Маркса. А любой протест против этого тяжёлого положения — как предзнаменование грядущей победы пролетариата, то есть исполнение предсказаний теории. Коммунисты в Государственной Думе Российской Федерации рассматривают межпартийную борьбу и результаты голосований как проявление борьбы классовой, а центристы и правые — совершенно иначе.

Итак, переход к конструктивистской стратегии построения круга самообоснования теории означает, что рефлексивное «замыкание» связки «теория — язык наблюдения» опосредуется не только онтологией, но и особым образом организованной практикой, обеспечивающей подтверждение предсказаний теории. Практика строится в строгом соответствии с теорией. При этом язык наблюдения дополняется средствами интерпретации, позволяющими любой исход дела истолковать как подтверждение предсказаний. ¹⁷ Сделать это нетрудно: поскольку концептуальный каркас языка наблюдения выстроен в соответствии с онтологией (в рамках которой предсказания выполняются), достаточно придать этому концептуальному каркасу статус метаязыка по отношению к любому «естественному» языку описания происходящего, что позволит осуществить «нужную» переинтерпретацию событий.

Но применима ли подобная конструктивистская стратегия к «замыканию» процедур обоснования естественнонаучных теорий? И позволяет ли она объяснить устойчивость парадигм и исследовательских программ в естественных науках?

1.8. Конвенционализм принятия онтологии: сближение естественнонаучного знания с социальным и гуманитарным

Ранее (см. прим. 6) мы приняли представление Г. Г. Копылова о том, что «прибор, включённый в организационную схему лаборатории или демонстрации, «вырезает» в натуре ситуации, соответствующие привносимой (реализуемой) онтологии, стандартизует эффекты и вообще то, что может наблюдаться, запрещает наблюдаться иному (тому, что не положено)» [10, с. 47]. И с этой точки зрения в схеме самообоснования естественнонаучного знания дополнение онтологии экспериментальной практикой мало что меняет: экспериментальный прибор лишь помогает организовать восприятие наблюдателя в соответствии с онтолог ией. Исход эксперимента может быть «отрицательным» для одной из проверяемых теорий (теоретических моделей), сформулированных в рамках онтологии — но не для самой онтологии (которой соответствует принцип действия прибора и, следовательно, язык наблюдения). Наблюдая сквозь «очки» онтологии (реализованной в устройстве прибора и, говоря языком Г. Г. Копылова, организационной схеме лаборатории или демонстрации) нечто, не соответствующее предсказаниям теории, мы не можем «опровергнуть» сами очки.

«Признак зрелой науки по Куну, — пишет З. А. Сокулер, — это признание всем сообществом одной парадигмы… Кун подчёркивает важность того, что в нормальной науке каждый отдельный учёный принимает парадигму без доказательства… За этим стоят некие особые процессы. Кун говорит тут о «контроле со стороны парадигмы». Однако парадигма сама себя не контролирует. Контролируют одни люди других людей… (П) одобный контроль со стороны парадигмы возможен только тогда, когда складывается система подготовки к научной работе и устанавливаются обязательные условия для того, чтобы молодой человек был признан научным работником и мог приступить к самостоятельным исследованиям… Если он окажется не способен проявить должную степень доверия к парадигме, будет задавать непредусмотренные вопросы, не сможет увидеть в эксперименте того, что предполагается парадигмой, то, скорее всего, он будет признан неспособным к научной работе» [42, с. 148–151]. Результатом подобной подготовки является то, что «теперь он владеет способом в и дения, проверенным временем и разрешённым научной группой» [11, с. 238].

«Решающие эксперименты» возможны лишь «внутри» онтологии. В этом смысле по отношению к онтологии (но не частной теории, построенной на её основе) уместен скептицизм П. Дюгема [6]: принятие онтологии отдельным учёным является актом «научной веры», последствия которого зависят только от того, будет ли разделять эту веру научное сообщество. Но, признавая — вслед за П. Дюгемом, — что принятие онтологии и соответственно определение концептуального каркаса языка наблюдения является соглашением научного сообщества, не скатываемся ли мы к конвенционализму? Ведь тогда вместо поиска истины как соответствия наших представлений действительности нам останется лишь выяснять социальные, организационные и другие механизмы формирования конвенций.

От конвенционализма нас отделяет, во-первых, различение онтологий и частных теорий (последние не конвенциональны) и, во-вторых, то, что содержание конвенций мы не считаем чисто произвольным. Оно будет определяться личными позициями учёных, их представлениями о должном, культурой научного сообщества и устройством «института науки». Как заметил Г. Г. Копылов, в этом смысле речь идёт уже не о конвенциональном принятии онтологий, а об институционально-деятельностной детерминации. Хотя подобная детерминация и оставляет достаточно степеней свободы для проявления состязательности позиций разных школ, направлений и так далее, что признает и Г. Г. Копылов: «Разумеется, схема организации познания не предопределяет возникающих в её рамках онтологических представлений, однако довольно жёстко отбрасывает часть из них как попросту невозможные» [8, с. 56].

Такая трактовка естественнонаучного знания сближает его с социальным и гуманитарным. Однако при этом теряется «объективность» научного знания в её прежнем (натуралистическом) понимании: ведь и для частных теорий эмпирический «базис» в конечном счёте оказывается зависимым от онтологии, принимаемой исходя из субъективных соображений.

2. Научное знание и институт науки: против крайностей методологического индивидуализма и социально-институциональной теории развития науки

2.1. Конвенционализм и проблема объективности знания. Институт науки с позиции методологического индивидуализма

Путь спасения идеи объективности знания, предлагаемый К. Поппером, состоит в переосмыслении данной идеи: научное знание объективно в «третьем мире» — мире объективного знания, — отношения которого с «первым миром» (миром природы) опосредованы «вторым миром» (миром ментальных или психических состояний индивидуального сознания) [67]. Однако индивидуалистическая трактовка «второго» мира малопродуктивна: если конвенции по поводу языка наблюдения ещё можно с некоторой натяжкой отнести к «третьему» миру, то учёт схем организации восприятия требует рассмотрения коллективных представлений научного сообщества, а не состояний сознания отдельных учёных.

Понимая это, К. Поппер говорит об «институте науки» [36] и выдвигает определённые требования к его устройству. Проникнутость института науки духом критического рационализма подразумевает открытость научного сообщества к точкам зрения «инакомыслящих» и непредвзятое обсуждение оснований знания ¹⁸. Этот критицизм «рациональной дискуссии» во «втором мире» соответствует процедурам фальсификации знания в мире «третьем». В этом «третьем мире» объективным признается только знание, основания которого прошли (во «втором мире») через режим «рациональной дискуссии» (семинары, конференции, симпозиумы, обсуждение в научной периодике и так далее) и приняты научным сообществом.

Поэтому «второй мир» было бы логичнее интерпретировать скорее как мир коллективных представлений научного сообщества и схем его институциональной организации, конституирующих сообщество в качестве субъекта познания. Фактически и для К. Поппера отношения «первого мира» природы и «третьего мира» объективного знания опосредованы «институтом науки». Именно научные школы, кружки и другие социокультурные образования — коллективные субъекты познания имеет смысл рассматривать как обладателей определённого языка наблюдения и схем организации восприятия, а также приписывать им статус носителей парадигм, научно-исследовательских программ и прочих единиц содержания мира объективного знания. «Учёные выслушивают и фиксируют «голос самой природы», — подчёркивает З. А. Сокулер, — только участвуя в известных, исторически определённых формах социальной организации… То, как учёные улавливают этот голос, как они его понимают и в каких формах выражают услышанное, — все это осуществляется только на основе определённых социальных структур и пронизано ими» [42, с. 231].

Однако К. Поппер, стремясь сохранить характерный для англо-саксонского стиля философствования принцип методологического индивидуализма, сосредоточен прежде всего на когнитивно-институциональных аспектах науки («рациональные дискуссии»). При этом сам институт «рациональных дискуссий» рассматривается К. Поппером не субстанционально, а как состоящий из отдельных спорящих между собой «свободных» индивидов, каждый из которых по-своему стремится к познанию истины. При этом отрицается субъектность данного когнитивного института — а следовательно, и нормативная сила, придаваемая ему коллективной волей и «коммуналистским мышлением» научного сообщества ¹⁹. Что же касается социальной организации науки, то он лишь подчёркивает, что институты науки «подобны крепостям. Их конструкция должна быть хорошо обдумана, а персонал подобран самым тщательным образом» [35, с. 180]. Продолжая эту линию рассмотрения науки, М. Ноттурно уделяет основное внимание вопросу о том, как минимизировать влияние на науку социально-институциональных факторов, ведущее, по его мнению, к подмене рациональной аргументации верой в парадигму, что отбрасывает нас от идеалов критического рационализма и открытого общества «к закрытому или трайбалистскому обществу с его страхом перед могуществом магических сил» [32, с. 94] ²⁰.

2.2. Интеллектуальное значение социально-институциональных факторов развития науки представление об институционально-организованном коммуникационном мышлении

Альтернативой методологическому индивидуализму является «легализация» интеллектуального значения социально-институциональных факторов развития науки. Такую возможность признает и К. Поппер: «Даже сам научный метод имеет социальный аспект. Наука и научный прогресс существуют в результате не отдельных усилий, но свободной мыслительной конкуренции. Наука нуждается во всё большей конкуренции между гипотезами и во все более строгих проверках. А конкурирующие гипотезы нуждаются в своих персональных представителях, адвокатах, судьях и даже в публике. Персональное представительство должно быть институционально организовано [выделено нами. — Прим. авт.], чтобы его действенность была гарантирована. За институты следует платить, и их следует защищать в законном порядке. Наконец, в немалой степени прогресс зависит от политических факторов — от политических институтов, оберегающих свободу мышления, от демократии. Интересно, что и так называемая «объективность» в некоторой степени зависит от социальных институтов. Наивно было бы полагать, что она основана на умственной и психологической установке учёного и есть результат его подготовки, исследовательской тщательности и интеллектуальной отрешённости. Существует даже точка зрения, согласно которой учёные вообще не могут быть объективными» [35, С. 177–178].

Наука как институт (или «сфера науки» ²¹) тесно связана с другими институтами и сферами общественной жизни: образованием, инженерно-конструкторскими разработками, здравоохранением, государственными оборонными, мобилизационными или модернизационными программами и так далее (речь идёт о естественных науках). В этих институтах и сферах употребляется научное знание — а поэтому они задают функциональные требования на научное знание как «изделие», которое «производится» сферой науки. Эти требования влияют на онтологии, схемы организации экспериментов и когнитивно-институциональную организацию научного мышления и коммуникации не напрямую, а опосредованно — через социально-институциональную организацию сферы науки ²². Директивные требования к организации самой научной работы, идущие из других сфер общественной жизни, в теории ведут к подмене институциональных процедур механизмами социально-групповой борьбы, на практике же — к повторению лысенковщины. Именно стремлением предотвратить такую возможность вызван попперовский пафос борьбы не только за свободу индивидуального мышления, но и за свободу мыслительной конкуренции (см. цитату выше).

Однако конкурентную борьбу различных онтологий невозможно представить как чисто когнитивный процесс, поскольку никто из участников «рациональной дискуссии» не может обосновать свой акт «научной веры» только логическими аргументами и апелляцией к эксперименту ²³. С другой стороны, признать победу в такой «состязательной» дискуссии результатом действия прежде всего социальных (социально-организационных, социально-институциональных, социально-психологических и так далее) факторов — к чему склоняется Т. Кун — также означает погрешить против истины ²⁴. С нашей точки зрения, «рациональную дискуссию» следует понимать как особую разновидность коммуникационного разума — институционально-организованное коммуникационное мышление, форма которого задаётся принятыми в научном сообществе процедурами обсуждения (они задают своего рода «логику» такого мышления ²⁵), а содержание — сталкивающимися позициями научных школ.

Принципиально важно, что такое институционально-организованное коммуникационное мышление является коллективным процессом: так же, как и в случае состязательного процесса в суде, где приговор выносит суд, а не судья, здесь онтологию выбирает научное сообщество, а не отдельный учёный. Ибо смысл этого выбора — не только в индивидуальном когнитивном акте «научной веры», но и в поиске социально приемлемой конвенции. Именно научное сообщество выступает субъектом научного познания, не только несущим на себе определённую онтологию, язык наблюдения и схемы организации восприятия, но и осуществляющим описанное выше коммуникационное мышление — которое, в отличие от всего перечисленного, не может быть интериоризировано отдельным учёным. И которое — в отличие от состязательного процесса в суде — ввиду распределённости научных коммуникаций по всему земному шару не может быть локализовано в одном зале.

2.3. Методологический институционализм: научное сообщество как субъект познания

Критикуя концепцию «социологии знания», К. Поппер отмечает, что она «совершенно упускает из виду социальный, или институциональный характер научного знания», то есть «именно социологию знания — социальный, или публичный характер науки» [35, с. 178]. Но при этом, по его мнению, «методологический индивидуализм — это совершенно неопровержимая концепция, согласно которой коллективные феномены суть результат действий, взаимодействий, целей, надежд и мыслей отдельных людей, а также традиций, которые они создают и поддерживают». Подчёркивая, что «психология не может лежать в основе социальной науки», он тем не менее настаивает, что «можно быть индивидуалистом, и не придерживаясь точки зрения психологизма» — но, в то же время, и не признавая социальной детерминации человеческого фактора, то есть охраняя индивидуальные свободы (в частности, свободу мысли): «С нашей точки зрения, человеческий фактор — крайне неопределённый и изменчивый элемент социальной жизни и социальных институтов. По сути дела, этот элемент в конечном счёте не может находиться под полным контролем институтов (первым это увидел Спиноза); всякая попытка взять его под контроль приводит к тирании, то есть к всевластию этого же самого человеческого фактора, господству прихотей немногих людей или даже одного человека» [35, с. 180–182].

Получается довольно парадоксальная методологическая позиция: признавая институциональный характер научного знания, основанный на публичном характере науки, и отвергая психологизм, К. Поппер в то же время выступает как сторонник «деонтологического» либерализма, то есть такого, который основывается на признании приоритета права над любым благом (в том числе и благом обладания знанием) [43, с. 191]. Данный принцип выступает как императив безусловного стремления к отстаиванию автономии личности, защите индивидуальных прав и свобод, в том числе свободы мышления. Но как права и свободы человека могут быть безусловны, если само человеческое бытие оказывается «социально нагруженным», а реализация некоторых наиболее важных прав имеет «коммунитарный» характер, является социально и институционально опосредованным? Для деонтологической версии либерализма ответ на данный вопрос об условиях нашей свободы даёт «деонтологический проект освобождения человека», требующий от нас такого совершенствования социальных институтов, которое максимально приближает нас к достижению действительной автономии личности. Четверть века спустя после публикации попперовской «Нищеты историцизма» данный круг вопросов стал предметом так называемых «либерально-коммунитарных дебатов», в ходе которых атаке с коммунитаристских позиций подвергся базисный для либералов принцип методологического индивидуализма.

Анализируя ход дебатов, Ч. Тейлор констатировал, что реальные расхождения, конечно же, существуют, но ситуация их постоянного преувеличения обусловлена «смешением двух совершенно разных типов проблем» [44, с. 219]. К первой категории мы относим вопросы о том, какие фундаментальные факторы мы бы хотели включить в наше понимание социального порядка, личности, права — и, добавим мы, — их влияния на структуру науки, вторая категория касается нравственных принципов и приемлемой политики. Если принять различение Тейлора, то соответственно типология точек зрения, участвующих в дебатах, должна быть не одномерно-дихотомической (либерализм–коммунитаризм), а двухмерной. Взгляды на фундаментальные факторы Тейлор предлагает расположить на оси «атомизм-холизм», а нравственно-политические позиции — на оси «индивидуализм–коллективизм».Путаница же, по его мнению, возникает оттого, что выбор точки зрения по одной группе вопросов ошибочно считается предопределяющим и позицию по другой.

Так, методологический индивидуализм либералов порождает социальный атомизм в онтологии и индивидуализм как нравственно-политическую позицию. При этом любая критика социального атомизма в пользу холизма (например, утверждение о том, что автономный выбор учёным онтологии отягощён социальной и культурной обусловленностью) воспринимается либералами как сомнение в безусловности индивидуальных прав и свобод и так далее. «Существуют не только атомисты-индивидуалисты (Нозик) и холисты-коллективисты (Маркс), но также холисты-индивидуалисты, подобные Гумбольдту… Они представляют то направление мысли, которое вполне осознает социальную нагруженность людей, но в то же время высоко ценит свободу и индивидуальные различия» [44, с. 224]. Это направление мысли можно назвать «индивидуалистическим институционализмом», или, следуя Дж. Агасси, предложившему типологию, сходную с тейлоровской, «институциональным индивидуализмом» [66].

Казалось бы, именно такую точку зрения занимает К. Поппер. Но его подход отличается непоследовательностью: включая в число фундаментальных факторов развития науки его институциональную обусловленность, он сами институты трактует с позиций методологического индивидуализма, то есть социально-атомистически. Подлинным субъектом (в том числе субъектом научного мышления, познания) для К. Поппера — и, кстати, для его последователя Дж. Агасси, — остаётся индивид. Мы же — основываясь на аналогии «рациональных дискуссий» с состязательными институтами правоприменения (суды) и законотворчества (парламенты), обладающими специфической надындивидуальной «логикой мышления» (вынесения суждений), полагаем, что субъектом познания является научное сообщество, организованное в институт науки. Что же касается права учёного на свободу мысли, то его реализация имеет смешанный — индивидуально-коллективный — характер. Вне научного сообщества и «рациональных дискуссий» учёному — при всей свободе индивидуального творческого самовыражения — останется лишь работать «в стол».

Далее мы покажем (пп. 3.4–3.6), что наши представления об институте науки как коллективном субъекте основаны на особом методологическом принципе — принципе непараллелизма и формы и содержания мышления. С этой точки зрения приписывание субъектности институту как надындивидуальной форме не ведёт к его «диктатуре» и подавлению индивидуальной мысли: ведь содержательные прорывы в онтологическом в и дении совершенно свободно осуществляются как акты индивидуальной интуиции и «научной веры». То есть содержание может быть индивидуальным, форма его объективации — публично-коллективной. И наоборот, объективированное и парадигматизированное содержание может быть публично-коллективным, а формы понимания и интерпретации — индивидуальными. Право на индивидуальное свободомыслие существует, хотя его осуществление — как и любого права — ограничено институциональными рамками, выход за границы которых отбрасывает учёного на маргинальные позиции или в область паранауки.

С учётом сказанного нашу позицию можно охарактеризовать как методологический институционализм — в оппозицию методологическому индивидуализму в духе К. Поппера, с одной стороны, и социальному (или социально-психологическому) институционализм у в духе Т. Куна — с другой. От первого он отличается тем, что это методологический институционализм, а не индивидуализм. Источником новых научных идей мы, в отличие от К. Поппера, считаем институционально-организованное коммуникационное — то есть коллективное — мышление, а не индивидуальное. А позиции Т. Куна наша точка зрения противостоит в том, что это методологический, а не социальный институционализм. Мы признаем рациональный характер институционально-организованных коммуникаций — то есть рассматриваем их как особую форму коллективно-распределённого мышления, а не только социально-групповой борьбы.

Отвечая на вопрос о «правомочности» онтологии, мы должны — вслед за К. Марксом — принять в качестве критерия истины соответствие наших представлений действительности общественно-исторической практики — а не восприятию отдельного учёного, пусть и опосредованному экспериментальным прибором. По отношению к частной теоретической модели «действительностью» выступает конвенционально принимаемая онтология и факты, экспериментальным путём продуцируемые и наблюдаемые в её рамках. По отношению же к самой онтологии «действительностью» становится организационная схема лаборатории или демонстрации, обеспечивающая принятие данной онтологии (и соответствующего языка наблюдения) научным сообществом, действующим согласно определённым принципам когнитивно- и социально-институциональной организации сферы науки, занимающим, в свою очередь, исторически конкретное место в совокупной практике человечества.

2.4. Постановка вопроса об устойчивости научных парадигм и научно-исследовательских программ по отношению к попыткам введения новых онтологий

Встав на точку зрения методологического институционализма, мы признали значение социально-институциональных условий развития науки. Социальный статус учёного, его авторитет и представления о должном, видение перспективных направлений исследований и способов практического употребления научного знания являются теми факторами среды, которые воздействуют на характер «рациональных дискуссий», нарушая их «идеальность» (см. прим. 23). Кроме того, сама тема, постановка проблемы, предмет «рациональной дискуссии» далеко не всегда является имманентным порождением научного разума: выбор предмета зачастую обусловлен социальными и даже политическими факторами (соображениями актуальности, практической значимости, конкуренцией научных школ, борьбой за национальный престиж и так далее). Как и в экономике, где необходимость институционального анализа появляется вместе с ненулевыми трансакционными издержками, искажающими «идеальное» рыночное равновесие [31], учет социально-институциональных факторов развития науки позволяет сделать поправки на «неидеальность» научных коммуникаций. Случаю нулевых социально-институциональных издержек соответствует «рациональная дискуссия», которую можно рассматривать как чисто когнитивный институт ²⁶.

Рассматривая онтологические схемы самообоснования научного знания (п. 1.6) мы убедились, что если «фундаментальная» теория, лежащая в основании научной парадигмы, рассматривается в качестве рабочей онтологии, то такая парадигма достаточно устойчива по отношению к попыткам её эмпирического опровержения. Факты, не укладывающиеся в рамки онтологии, либо вообще не могут наблюдаться (поскольку язык наблюдения онтологически нагружен, а приборы построены в соответствии с онтологией), либо просто выводятся за границы науки как «монстры» ²⁷ (по принципу «раз этого нет в нашей модели мира, то его не может быть и в мире»). Примерно тот же механизм действует и для обеспечения устойчивости научно-исследовательских программ — с той разницей, что их онтологические ядра не столь жёстко ограничивают круг наблюдаемых фактов, но зато нестыковки с эмпирическим «базисом» могут быть устранены за счёт введения гипотез ad hoc ²⁸.

Ранее мы также убедились, что онтологии принимаются по соглашению научного сообщества (п. 1.8), и по отношению к уже принятой онтологии принцип фальсификации неприменим (см. п. 1.5). Следовательно, при неизменности онтологии научная парадигма или научно-исследовательская программа может «продержаться» сколь угодно долго. Но необходимо объяснить их устойчивость по отношению к попыткам введения новых онтологий. Ведь для науки как исследовательского поиска «естественны» именно изменения, а не постоянство. К тому же «фантастический темп изменений во всех областях современной жизни провоцирует отношение к науке как к тому, что тоже должно быть подвержено революционным изменениям» [8, с. 46]. На этом фоне академический консерватизм науки «выглядит странно и неоправданно»: ведь если «научные революции должны обеспечивать технологические, а значит и социально-хозяйственные прорывы» [8, с. 46], то следует ожидать и достаточно частой смены парадигм. В наше время вызывает удивление — и требует объяснения — скорее их устойчивость, обеспечиваемая постоянством онтологий, на которые они опираются. Что же мешает введению новых онтологий, если их принятие происходит по соглашению научного сообщества и не требует обоснования эмпирическим «базисом?»

2.5. Постоянство онтологии с точки зрения социального институционализма: прагматический, антропологический и социологический аргументы

Отталкиваясь от позиционного характера научного знания и оправдав влияние на развитие науки социально-институциональных факторов, мы можем объяснить консерватизм учёных практическими соображениями: зачем принимать новую онтологию, пока старая ещё работает? Ведь тогда потребуется не только менять язык наблюдения и переинтерпретировать принципы работы приборов, но и, возможно, перестраивать экспериментальные установки. Это неудобно и дорого. Кроме того, придётся отказаться от ряда теоретических моделей, противоречащих новой онтологии — а на них сделали свои научные карьеры ведущие учёные, обладающие весомым статусом и авторитетом.

Можно привести и антропологический аргумент: не так-то легко отказаться от своей «научной веры». Исследования религиозного и эзотерического сознания показывают, что человек, «верующий» в онтологию, «проваливается» в неё, «склеивая» мир и его онтологическую картину (модель). В результате эта картина оестествляется, различие между миром и его изображением перестаёт рефлектироваться, и учёный уже не может видеть мир иначе, возвращаясь к наивному натурализму и эмпиризму ²⁹.

Сказанное даёт нам социологический аргумент: вокруг общепризнанной, «парадигматизированной» онтологии формируется сплочённое сообщество «верующих», которое отодвигает «инакомыслящих» на маргинальные позиции, рассматривая, по сути, как «еретиков». И даже если научное сообщество в целом проникнуто духом терпимости, в нём действуют «двойные стандарты» аргументации. Суждения в поддержку «парадигматизированной» онтологии воспринимаются в контексте «да-стратегии», а попытки обоснования «ереси» — в контексте «нет-стратегии». И наоборот: критика «парадигматизированной» онтологии рассматривается под углом зрения «разумного сомнения», в то время как атаки на её возможную преемницу всячески приветствуются.

Получается, что если бы по поводу конвенционального принятия новой онтологии проводилось голосование, то в нём победили бы прагматизм, стереотипы и ортодоксия. Кроме того, по аналогии с опытом проведения многих предвыборных компаний в России 90-х годов можно сказать, что в этом голосовании большую роль играл бы «административный ресурс», влияющий на результат в направлении, выгодном «научному истеблишменту» ³⁰.

2.6. «Нормальная наука» как гитика

К счастью, научные споры решаются не голосованием — и новые онтологии имеют шанс утвердиться в науке. Но картина всё равно получается безотрадная: все описанные в п. 2.5 социально-институциональные механизмы влияют на когнитивный институт «рациональных дискуссий» в направлении искажения его рамочной ценностной идеи — познания истины ³¹. Приведённые выше аргументы черпают свою силу не в содержании мира объективного знания (когда ставится под сомнение онтология, здесь мы «по определению» не можем найти твёрдой опоры), а в факторах, внешних по отношению к науке в «истинном» смысле — хотя и целиком принадлежащих ей как социальному и человеческому явлению.

Можно, конечно, следуя Т. Куну, отнести эти аргументы к «нормальной науке», институциональной идеей которой является не «бескомпромиссное» (в смысле К. Поппера) познание истины, а «кумулятивное» накопление объективного знания. Ведь объективность, как мы показывали ранее, есть ничто иное, как онтологическая обоснованность — а поэтому стремление научного сообщества во что бы то ни стало (даже методами борьбы с инакомыслием) сохранить онтологию вполне соответствует ценностной идее «нормальной науки». Устойчивости парадигм способствует также описанный в п. 1.8 механизм «контроля со стороны парадигмы», основанный на привитии молодым учёным «правильного» с точки зрения парадигмы способа онтологического в и дения, что превращает их в сторонников парадигмы уже в процессе обучения. Данный механизм контроля усиливается приобретением академическими институтами властных полномочий по определению того, что признавать «подлинной» наукой (прим. 22).

В этом смысле социально-институциональное объяснение устойчивости парадигм состоит не в мистическом феномене коллективной веры, а в том, что институт «нормальной науки» есть гитика, то есть система, воспроизводящая устойчивые саморефлексивные состояния ³². В языке методологического институционализма гитика — это такой институт, рефлексия и даже критика парадигмальных оснований которого ведут лишь к повышению его устойчивости ³³.

Но такое институциональное обособление «нормальной науки», объясняя устойчивость парадигм (и соответственно неизменность онтологий), не позволяет рационально объяснить феномен научных революций — за что и критиковал Т. Куна И. Лакатос [12]. Гораздо продуктивнее трактовка науки как целостного института, обладающего механизмами обеспечения не только устойчивости, но и внутренней динамики. Кроме того, необходимо разобраться, в какой мере эти механизмы консервации/развития науки обусловлены структурой её когнитивно-институциональной организации. Ведь до сих пор все объяснения отталкивались скорее от её искажений, вызванных влиянием социально-институциональных факторов. Иными словами: можно ли сконструировать такой тип когнитивно-институциональной организации науки, который сохранял бы рамочную идею «рациональных дискуссий», направленных на поиск истины — и в то же время реализовывал бы обеспечивающий устойчивость принятой онтологии «двойной стандарт» аргументации?

2.7. Постоянство онтологий с точки зрения методологического институционализма: «суд науки» с «двойным стандартом» аргументации

Рассмотрим модель когнитивного института «рациональных дискуссий», обладающего «асимметрией» по отношению к выбору между «парадигматизированной» и новой онтологиями. Аргументы в поддержку первой обсуждаются в режиме «да-стратегии», а в защиту второй — в режиме «нет-стратегии». Воспользуемся метафорой «суда науки», применение которой основано на аналогии «истинности» (обоснованности, понимаемой в духе фальсификационизма как «не-опровергнутость») и «невиновности» ³⁴. Критике соответствует рассмотрение обвинения, обоснованию — защита (в институциональной организации современной науки данный термин сохранился в когнитивном институте защиты диссертаций).

На «суде науки» слушаются два дела (процесса): первый посвящён критике (то есть «обвинению») «парадигматизированной» онтологии, второй — обоснованию (то есть «защите») новой, предлагаемой в качестве альтернативы. Асимметрия правил обсуждения достигается за счёт того, что для этих двух случаев используются разные типы судебных процессов, основанных на различающихся презумпциях по поводу начального статуса обоснованности конкурирующих онтологий.

В первом случае мы имеем процесс, построенный на презумпции невиновности (обоснованности) «парадигматизированной» онтологии: она считается обоснованной, пока не доказано обратное. Её сторонникам достаточно отвести обвинения (то есть показать их недоказанность), противники же должны доказать свои обвинения (то есть осуществить проблематизацию — обоснованную критику). Если это не удаётся — значит, онтология (и соответственно парадигма) устояла, а научная революция не состоялась.

Во втором случае мы имеем процесс, построенный на презумпции виновности (необоснованности) альтернативной онтологии. Её сторонники должны выдвинуть «позитивное» обоснование (оправдание) и осуществить его защиту — то есть преодолеть возражения, «снять» их (в гегелевском смысле), а не просто отвести. Противникам же не нужно ничего доказывать — им достаточно лишь отвести доводы защиты, то есть выдвинуть возражения, которые она не сможет преодолеть. Если это удаётся — значит, парадигма устояла, и, опять-таки, научная революция не состоялась.

Первый тип процесса — состязательный, он подобен практикуемым в судах многих современных демократических государств. Второй тип процесса — (нео) инквизиционный — такой, который использовался инквизицией в делах против еретиков, а в советское время — ЧК, НКВД и КГБ для борьбы с «классовыми врагами», «врагами народа» и «идейно чуждыми элементами». Ясно, что отвести обвинения в состязательном процессе гораздо проще, чем оправдаться в инквизиционном. Ведь основная ценностная идея первого — осуществлять правосудие, защищая невиновного (даже если есть вероятность, что он «на самом деле» виновен: сомнения толкуются в пользу подсудимого), ценностная идея второго — десницей правосудия покарать виновного невзирая на сомнительность доказательств вины («лес рубят — щепки летят»).

Если бы суд был идеальным когнитивным институтом (то есть в конечном счёте всегда устанавливал бы истину по делу), то оба типа процессов, несмотря на разницу презумпций, при одних и тех же обстоятельствах дела приводили бы к одному и тому же результату. Но, поскольку реально суд подвержен действию различных социально-институциональных факторов (в том числе — воздействию идеологий), от которых зависит признание значимости аргументов сторон, достаточно высока вероятность судебной ошибки. Выбор презумпции и правила о том, в чью пользу толкуются сомнения — отражение нашего ценностного взгляда на то, какие последствия судебной ошибки приемлемы, а какие — недопустимы.

Для состязательного процесса этот ценностный взгляд таков: если есть сомнения, то лучше преступника оставить безнаказанным, чем покарать невиновного. Инквизиционный же процесс карает «с запасом»: лучше вместе с преступником «прихватить» невиновного, чем кто-то уйдёт от правосудия [19]. Применительно к «суду науки» соответствующие максимы (с учётом направленности их можно было бы назвать «максимами научного консерватизма») звучат так:

1. Лучше какое-то время сохранять сомнительную онтологию, чем преждевременно отказаться от «правильной».
2. Лучше какое-то время воздержаться от принятия многообещающей новой онтологии, чем преждевременно принять сомнительную.

Таким образом, институциональная организация, основанная на принципах научного консерватизма, предохраняет науку от «преждевременного» введения новых онтологий. В некоторых же случаях (например, когда онтология укоренилась как привычный способ научного мышления, стала традицией) осуществить научную революцию и заменить онтологию можно, лишь противопоставив данной институциональной организации какую-то иную — например, программную. Жёсткую версию подобного подхода отстаивает Г. Г. Копылов: онтология меняется только вместе с формой организации познания, замена онтологий является лишь следствием изменений в организации научной сферы, лишь «вторичным образом» отражает и оформляет эти изменения. Следующая часть работы посвящена полемике с Г. Г. Копыловым по поводу того, как соотносятся формы организации сферы науки и содержание онтологий (и методов познания), а также уточнению нашей собственной позиции, обозначенной ранее как «методологический институционализм».

3. Можно ли отслеживать движение науки за счёт анализа форм организации познания (методологический институционализм против организационно-методологического детерминизма)

3.1. Научные революции с организационно-методологической точки зрения (полемика с Г. Г. Копыловым)

Позиция методологического институционализма, исходя из которой мы объясняли условия устойчивости и механизмы внутренней динамики научного знания, является разновидностью организационно-методологической точки зрения. Помимо методологического институционализма существуют и другие варианты этой точки зрения — например, теоретико-деятельностное представление о мегамашинной организации научных предметов [59]. Но традиционно как в методологии науки, так и в массовом сознании «реперами, отмеряющими сдвижки в науке, служат различные эпистемы (знаниевые элементы), содержательные единицы внутри самой науки: новые знания, научные открытия, теории, проблемы, решающие эксперименты, парадигмы, линии ³⁵ и так далее» [8, с. 48]. В отличие от описанной организационно-методологическая точка зрения характеризуется поворотом внимания «от эпистем к схемам и формам организации», задающим «те условия, за счёт и в рамках которых они [эти эпистемы] имеют возможность вырабатываться» [8, с. 48].

Предлагая такой поворот внимания, Г. Г. Копылов подчёркивает, что речь идёт не о выявлении «психологии открытия» (эвристики). «Важно, с нашей точки зрения, другое, — пишет он, — то, как (за счёт каких средств мышления и в рамках каких институтов [выделено нами. — Прим. авт.]) происходит выдвижение теорий и программ исследований, как организуется их экспериментальная проверка, как новые результаты инкорпорируются в признанный корпус представлений и в систему образования, как выдвигаются и получают одобрение проекты, как организованы образование и научная карьера учёных и как научные знания влияют на технологическое развитие. Иными словами, нас интересует, каковы схемы организации научной сферы, внутри которой индивиды-учёные работают, и можно ли за счёт анализа схем отслеживать движение науки» [8, с. 48].

Основываясь на «креативном и продвигающем взгляде на историю формирования Новых наук, предложенном в работе Дм. Сапрыкина [41] и проанализированном и получившем продолжение в [17; 10]», Г. Г. Копылов полагает, «что и видоизменение «лица» науки, происходившее неоднократно за триста лет её жизни, может получить объяснение и толкование не как ряд открытий, или смен парадигм, или взаимного вытеснения программ, — а как серия трансформаций (или смен) форм (ы) организации сферы науки, схем (ы) организации деятельности и мышления по познанию/преобразованию природы». Такая постановка вопроса, по его мнению, «адекватна методу и подходу СМД-методологии». При этом он справедливо замечает, что «прежде чем производить указанный анализ, необходимо ограничить и специфицировать понятие «схема (форма) организации познания» [8, с. 49].

Понятие «схема (форма) организации познания» действительно даёт ответ на вопрос о том, за счёт каких средств мышления и в рамках каких институтов осуществляется научное познание. Но, на наш взгляд, специфицировать данное понятие Г. Г. Копылову пока не удалось, поскольку для этого требуется разделить поставленный вопрос на два разных и достаточно независимых. Один из них — об институтах — касается того, каковы формы нормативной организации научной сферы. Именно на него мы старались дать ответ выше, рассуждая о формах институциональной организации науки с позиций методологического институционализма. Другой — о средствах мышления — касается не столько научной сферы и её организации, сколько метода, пути познания. Если здесь и можно говорить об организации — то скорее об обеспечивающей методичное продвижение по пути познания соорганизации мыслительных средств, которую можно назвать подходом ³⁶

«Любому новому онтологическому представлению о природных процессах и сущностях должно предшествовать введение новой схемы организации мышления и деятельности по познанию (в рамках которой это представление только и приобретает смысл)», — весьма резонно полагает Г. Г. Копылов, настаивая на том, что образцы исследований нового типа всегда вначале появляются в оргдеятельностной функции — а только затем, уже в структурах подготовки, доводятся до состояния серии онтологических утверждений [10]. «Именно новые способы порождения/употребления знания «раздвигают» границы науки и позволяют вводить новые онтологические картины. Введение же новых онтологий иного типа («прорывных») внутрь существующих (реализованных) схем организации сферы науки автоматически превращает эти онтологии в «зародыши» или образчики «лженауки» [8, с. 56].

Эти рассуждения, на наш взгляд, непосредственно касаются метода познания (подхода), и лишь очень косвенно — форм организации научной сферы. Г. Г. Копылов пишет: «Прорыв каждый раз состоит в том, что предлагается определённый новый способ получить некоторое знание — разработав новое понятие или новый принцип мышления, приняв процедуру экспериментальной проверки или создав «Республику Ученых», или предложив новую программу исследований» [8, с. 56]. Но в его перечне объединены разнокачественные вещи: мыслительные и деятельностные средства и методы получения нового знания (понятия и принципы мышления, процедуры экспериментальной проверки и так далее), организационно-институциональные условия его получения (Республика Ученых) и синкретические образования, совмещающие в себе средства и некоторые из условий (программы исследований) ³⁷.

Именно схемы подхода выполняют организационно-деятельностную функцию по отношению к предметным онтологиям. Схемы же организации научной сферы если и онтологизируются, то не в онтологии данного научного предмета, а в концептуальных представлениях науковедения и методологии науки, понимаемых прежде всего как эпистемологические ³⁸. Если провести аналогию между ис-следователем, осуществляющим научный поиск, и следователем, пытающимся раскрыть преступление, то научное сообщество нужно уподобить суду (см. п. 2.7) : оно тоже выносит свой приговор, принимая или отвергая версию (гипотезу) того, как все было (есть) «на самом деле». Тогда схемы метода и подхода — это своего рода криминалистика, дисциплина о том, как вести научный поиск. Схемам организации научной сферы будет соответствовать процессуальная наука — в юриспруденции это нормативная дисциплина, определяющая правила и процедуры работы дознания, следствия и суда. В соответствии с этими процессуальными правилами, подразумевающими критику версии обвинения со стороны защиты, в конечном счёте и решается, что считать юридическими фактами, подлежащими правовой оценке.

В этом смысле эпистемология — аналог теории судебных доказательств, то есть логика «рассуждений» суда (научного сообщества), а не исследователя. Слово «рассуждение» взято в кавычки потому, что это не монологический дискурс (последовательность суждений и умозаключений одного субъекта, связанная в логическую цепочку доказательства факта или вины). Речь идёт о последовательности противостоящих друг другу суждений и умозаключений сторон обвинения и защиты, оценку основательности (доказанности) которых в рамках процессуальных норм даёт суд. Суд не вправе самостоятельно собирать материалы или искать свидетелей, не вправе он и доказывать что-либо, давать интерпретации или совершать иные действия в пользу одной из сторон, так как суд должен быть беспристрастен. Но суд должен иметь критерии (способы, методы) оценки доводов сторон, «взвешивания» их основательности. Одна из «модельных» проблем эпистемологии, раскрывающих её сущностное назначение — оценка результатов «решающего эксперимента» в ситуации конкуренции двух теорий.

Из сказанного следует, что эпистемологические схемы не должны зависеть от предметных теорий (и онтологий) — поскольку предназначены для их оценки. Но они непосредственно связаны с нормативными схемами организации научной сферы, «оборачивая» эти схемы на проблему выделения и оценки оснований научного знания. Если мы признаем эпистемологические схемы онтологическими, то это не научно-предметные, а методологические (или рефлексивные) онтологии. Их содержанием является не мир, который изучает наука, а сама научно-исследовательская деятельность, мышление и знание. То есть мы имеем не только два типа схем организации познания, но и два типа онтологических схем.

3.2. Четыре типа схем, задающих механизм развития науки (продолжение полемики с Г. Г. Копыловым)

Таким образом, при рассмотрении развития науки мы должны морфологически различать не два, а четыре типа схем:

1. Нормативно-организационные схемы научной сферы и институтов.
2. Концептуально-эпистемологические схемы, описывающие развитие науки в терминах устройства научного знания и механизмов его развития.
3. Направляющие схемы подхода (метода, пути познания) — в конкретном научном предмете или междисциплинарные.
4. Онтологические схемы, лежащие в основании предметных научных теорий ³⁹.

Функционально же используется различение организационно-деятельностного и онтологического употребления схем [57, с. 7], которое применяется дважды (см. таблицу 1). Первый раз — к связке (1)–(2), соответствующей сфере науки как форме социальной организации познания (то есть механизму институционально-опосредованного мышления научного сообщества, которое коллективно по самой своей сути — см. прим. 25). Второй раз — к связке (3)–(4), нормирующей метод (путь) исследования предмета каждым отдельным учёным (то есть эта связка относится к семиотически-опосредованному мышлению, приобретающему коллективно-объективированные формы «на доске» — при демонстрации результатов и доказательств).

Каждая из двух связок схем удерживается разными позициями. Вторая — учёным, обладающим «надпредметной» рефлексией средств и методов собственной работы, способным видеть границы применимости этих средств, ставить соответствующие проблемы и решать их, создавая новые средства и «переорганизуя» старые ⁴⁰. А связка (1)–(2) либо «оестествляется» в форме института, то есть нормативной организации деятельности, которую научное сообщество воспроизводит как бы «автоматически», «по умолчанию» — либо искусственно задаётся из методологической позиции ⁴¹. Г. Г. Копылов описывает это так: «Теории развития (методологические концепции) науки ухватывают в рефлексии те формы организации наук, которые являлись доминирующими во времена создания этих теорий» [8, с. 53]. И онтологизируют результаты этой рефлексии, — добавим к этому мы в духе сказанного выше о двух способах функционального употребления схем.

Но ведь создатели концептуальных схем развития науки (2) стремились не только к отражению схем организации научной сферы (1), но и — пожалуй, даже по преимуществу — к осмыслению структуры научного знания и механизмов его развития ⁴² для реконструкции (или создания?) более «правильных» направляющих схем познания (3). То есть к выполнению той функции, которая по отношению к мышлению традиционно числилась за логикой. Если рассмотреть научное исследование по аналогии с «предметной деятельностью» как вид «практики» [62], то «в собственно методологической части схемы мы будем иметь: а) выработку методических предписаний для научного исследования, б) описание исторически сменяющихся «норм» научно-исследовательской деятельности и в) научное исследование, обслуживающее своими продуктами методическую работу в области науки. Если полагать, что «логика» является наукой, обслуживающей методическую работу в сфере научного исследования, то таким образом мы определим как специфику науки логики и её объектов, так и место логического анализа в общей работе по методологии науки» [56, с. 117] ⁴³.

Соотношение четырёх типов схем, определяющих структуру и развитие науки с точки зрения методологического институционализма, и компонентов «методологической работы» в системе обеспечения практики научного исследования по Г. П. Щедровицкому, показано в таблице 2.

«Нормы» научно-исследовательской деятельности (б) — это форма рефлексии исторически сменяющихся схем организации научной сферы (1) в виде описаний «нормативно-правильной» организации работы. Но для изучения и конструирования в рамках методологии науки того, что мы назвали направляющими схемами научного исследования (3), а Г. П. Щедровицкий выделяет как «методические предписания» (а), нужны соединённые усилия «нормативно-организационного» компонента методологии науки (б или 1) и её «логико-эпистемологического» компонента (в или 2) ⁴⁴. Почему же тогда при выстраивании собственной концепции методологии науки (и ответа на вопрос: «Чем отмеряется движение науки?») Г. Г. Копылов призывает нас к повороту внимания «от эпистем к формам организации?»

3.3. Ещё раз о повороте внимания «от эпистем к формам организации» в истолковании механизма развития науки (продолжение полемики с Г. Г. Копыловым)

Два возможных мотива такого поворота лежат на поверхности. Во-первых, принцип «перегибания палки в обратную сторону»: методология науки была по большей части поглощена эпистемологическими размышлениями, забывая об формах организации институтов и сферы науки, — до тех пор, пока не выяснилось, что без внимания к формам организации онтологическое — «последнее» — обоснование знания остаётся вопросом личной «научной веры» и конвенции научного сообщества. Во-вторых, с организационно-методологической точки зрения так проще состыковывать «нормативно-организационный» и «логико-эпистемологический» компоненты методологии науки: «С точки зрения СМД-подхода любая из… эпистем есть определённая организованность (мысле) деятельности, есть «свернутая» в «продукт» форма организации мышления» [8, с. 49].

Но эта редукция эпистем к организованностям по большому счёту только подчёркивает «антиэпистемологические» установки автора: эпистемологические схемы метода познания оказываются лишь продуктом — то есть «свернутой», «превращённой», отраженной и вторичной формой схем организации. Приведём ещё одну цитату из [8, с. 56] с нашими комментариями: «Онтологические картины и представления являются вторичными по отношению и к структурам получения таких знаний [с чем можно было бы согласиться. — Прим. авт.], и к структурам их употребления [с чем согласиться никак нельзя, ибо структуры употребления задают лишь формально-типологические ограничения на содержание знания как «изделия» — но никак не само это содержание ⁴⁵. — Прим. авт.]. Возможный тип вырабатываемых онтологических представлений обусловлен вменённой схемой организации познания/реализации знаний [да, именно тип онтологических представлений, содержание же их достаточно независимо, можно даже сказать «ортогонально» схемам организации. — Прим. авт.]. Поэтому само по себе новое онтологическое видение не верифицируемо (и не фальсифицируемо) [да, хотя и не «поэтому». — Прим. авт.], а самое главное, почти незначимо [как показано в пп. 1.8 и 2.6, значимо — хотя бы для накопления и последующего восприятия эмпирического «базиса», для подготовки молодых учёных и так далее. — Прим. авт.].

На наш взгляд, примеры из истории науки, которые Г. Г. Копылов приводит в качестве иллюстрации к данному фрагменту (дискуссия Бертолле и Пру, заочный спор Галилея и Декарта), могут быть истолкованы как в его пользу, так и в пользу нашего комментария. Более наглядным представляется следующий пример: «Открытия Кеплера» заняли своё место внутри той схемы организации познания, которую предложил Ньютон. Но к Кеплеру они уже не имеют никакого отношения (имя является лишь данью признательности)! Таким образом, не Кеплер открыл законы Ньютона, как это утверждается в [4, с. 73–78; 5, с. 37], а Ньютон открыл законы Кеплера» [8, с. 56]. Приведённый пример хорош тем, что он сформулирован в фальсифицируемой форме, поэтому мы прокомментируем именно его.

Во-первых, открытия И. Кеплера заняли своё место не только внутри схемы организации познания, которую предложил И. Ньютон (нужно ещё разобраться, предложил ли), но — и даже в первую очередь — внутри ньютоновской онтологии физики (так называемой «механистической картины мира», включающей в качестве основных элементов абсолютное пространство-время, дальнодействие сил, три закона механики и закон всемирного тяготения). Во-вторых, И. Кеплер так и не достроил собственную онтологию — поэтому для последователей его «законы» были лишь эмпирическими закономерностями, добросовестно обобщавшими многолетние наблюдения и позволявшими делать точные астрономические предсказания местоположения планет. И лишь И. Ньютон, объяснив причины движения планет действием сил тяготения, научившись вычислять эти силы и вызываемое ими изменение направления и скорости движения, превратил эти закономерности в законы. То есть закономерности стали законами лишь в рамках онтологической модели мира ⁴⁶ именно её наличие позволяет увидеть значение наблюдаемых эмпирических закономерностей. Безусловно, усложнилась и организация познания ⁴⁷ — но сам по себе этот фактор вряд ли имел бы решающее влияние без того онтологического содержания, которое привнёс в физику И. Ньютон.

Подводя итог, можно зафиксировать, что, по нашему мнению, онтологическое видение не обусловлено организацией познания/реализации знаний. Соответствующие схемы достаточно независимы («ортогональны») ⁴⁸, что в рамках интеллектуальной традиции Московского методологического кружка (не сводимой, кстати, к СМД-методологии) можно трактовать как проявление непараллелизма формы и содержания научного мышления — если последнее понимать как коллективное, коммуникационное и институционально-организованное (см. пп. 2.2–2.3).

3.4. Принцип непараллелизма формы и содержания мышления в применении к истолкованию механизма развития науки (историко-методологическое введение)

Возможность применения принципа непараллелизма формы и содержания мышления к истолкованию механизма развития науки основана на предложенной в [18] идее о том, что существует отношение «рефлексивного оборачивания» между допущениями, используемыми в качестве предпосылок методологического исследования мышления, — и отрабатываемыми в самом методологическом мышлении принципами самоорганизации. Одной из наиболее важных предпосылок, используемых при исследовании мышления, является предположение о соотношении его форм (ы) и содержания, другой — допущение о его индивидуальности либо коллективности, третьей — о средствах (типе опосредования) его разворачивания.

В начальный период существования Московского методологического кружка его участники, занимаясь преимущественно логическими исследованиями, определили свой предмет изучения как языковое мышление, проявляющееся в научных текстах. Предполагалось, что такое мышление является семиотически-опосредованным, то есть его разворачивание происходит посредством замещения объекта мысли знаковой формой. Соответственно оперирование с объектом замещалось оперированием с этой знаковой формой, которое завершалось отнесением результата к объекту. Тем самым соотношение формы и содержания языкового научного мышления трактовалось как отношение его знаковой формы и объективного содержания [61; 55].

При этом было показано, что для традиционных логических и психологических исследований это отношение отвечает принципу параллелизма ⁴⁹. Попросту говоря, мы можем вообще не интересоваться объективным содержанием, ограничившись изучением знаковых форм — и, благодаря параллелизму, будем «знать все» и про содержание. В качестве альтернативы подобным исследованиям (и прежде всего подходу, характерному для формальной логики ⁵⁰) была выдвинута идея разработки содержательно-генетической логики, основанной на принципе непараллелизма формы и содержания мышления, то есть самостоятельности плоскостей знаковой формы и объективного содержания.

Построение новой логики должно было «исходить из следующих положений:

1. Мышление есть прежде всего деятельность, именно деятельность по выработке новых знаний.
2. Ядро, сердцевину этой деятельности образует выделение определённого содержания в общем «фоне» действительности и «движение» по этому содержанию.
3. Знаковые структуры, составляющие материал мышления, и техника оперирования ими зависят от того содержания, которое отражается в этих структурах.
4. Мышление представляет собой исторически развивающееся, или, как говорил Маркс, «органическое» целое. Новая логика должна быть, следовательно, содержательной и генетической» [55, с. 39] ⁵¹.

Первые практические результаты такой подход принёс тогда, когда появилась идея исследования мышления как деятельности. Это позволило применять к мышлению разработанные в рамках методологической теории деятельности схемы многопозиционного анализа, а кроме того, различить предмет и объект мышления [50] ⁵². В совокупности это дало возможность строить схемы многих знаний [59], опирающиеся на предположение о том, что знание образуется как предметная «проекция» объекта, полученная средствами одной из позиций, осуществляющих мышление-как-деятельность с данным объектом.

Фактически это означало, что 1) одно и то же объективное содержание в предметном мышлении-как-деятельности может существовать в нескольких знаковых формах «предметного знания»; 2) мышление-как-деятельность имеет коллективно-распределённый характер — что соответствовало рефлексии организационного устройства семинарской практики самого методологического кружка, в состав которого входили «разнопредметные» исследователи. Оборачивание этих представлений о мышлении-как-деятельности на изучение науки позволило создать её первую организационно-методологическую модель — схему научного предмета [59]. По своему типу это — схема мегамашинной организации деятельности. Но при этом совершенно выпали из внимания коммуникационный и социально-институциональный аспекты науки.

Следующим шагом стало целенаправленное организационное проектирование и проведение особых инновационных работ в режиме коллективно-распределённого мышления и деятельности — организационно-деятельностных игр (ОДИ) с участием полипрофессиональных коллективов «разнопредметных» исследователей, а затем и практиков [63; 38; 1]. Это дало возможность выделять и «распредмечивать» различные предметные знания, осуществлять на их основе синтез моделей-конфигураторов [59] и работать с ними в режиме многопозиционной организации по схемам многих знаний. Причём взаимодействие между представителями разных позиций строилось не только по принципам мегамашинной и кооперативной организации деятельности, но и по принципам интеллектуальной коммуникации на основе схемы коллективной мыследеятельности [60; 63; 1].

Многолетнее воспроизводство практики разработки и реализации организационных проектов ОДИ привело к тому, что формы организации коллективной мыследеятельности стали особым предметом рефлексии. Использование «ОДИ-образных» форм организации в режиме социального действия — в частности, для инициации общественных изменений (конкурсы, общественные экспертизы, сессии анализа ситуации, проектно-аналитические семинары, «штабные игры» и так далее) породило рефлексию по поводу организационно-институциональных условий и ограничений такого действия. Следующим логическим шагом стали попытки моделирования новых форм институциональной организации общественных процессов и их материализации в игровом режиме [38; 24; 28].

3.5. Социально-организационные и институциональные предпосылки исследования мышления

«Начинкой» подобных новых форм были прежде всего процессы интеллектуальной коммуникации, связанной с постановкой проблем общественного развития, разработкой и реализацией комплексных проектов и программ их решения. Но интеллектуальная коммуникация в формах институциональной организации — это уже не только коммуникация в рамках мыследеятельности (мыслекоммуникация), но и социальная коммуникация («коммуникационное действие» [48]). Например, состязательные процедуры экспертных слушаний ⁵³ нельзя рассматривать как чисто когнитивный институт — ведь они выносят социальные оценки событий, процессов, проектов, программ, позиций политических партий и государственных деятелей.

Соответственно новой практике изменились и предпосылки исследования мышления: к семиотическим, деятельностным и мыследеятельностным представлениям о нём добавились социально-организационные и институциональные. Было предложено понятие социально-организованного мышления [18, с. 11–12; 22, с. 132–133; 27, с. 18; 29, с. 445–449], частным случаем которого является рассмотренное в п. 2.2 институционально-организованное коммуникационное мышление. Разворачивание такого мышления опосредуется не операциями со знаковыми формами (семиотическое опосредование в языковом мышлении), не кооперацией в мегамашинах деятельности (мышление-как-деятельность) и не мыслекоммуникацией, а институциональными процедурами, выполняющими для него функцию «логики» (институциональное опосредование — см. прим. 25).

В пп. 2.2–2.3 мы показали, что институционально-организованное коммуникационное мышление обладает коллективно-распределённой субъектностью. Что же касается отношения его формы и содержания, то оно «обратно» тому, которое характерно для многопозиционного мышления-как-деятельности, разворачивающегося по схемам многих знаний. Это отношение также отвечает принципу непараллелизма, но в данном случае не одно и то же объективное содержание существует во многих формах, а, наоборот, общая для всех институциональная форма может «вбирать» в себя множество позиционных содержаний, в том числе и основывающихся на разных онтологиях.

Такое положение дел обусловлено методологическим пониманием институтов, подразумевающим независимость институциональной формы ⁵⁴ от того позиционного содержания, которое вносят люди, занимающие в рамках института те или иные формальные места. Культурный образец, «впечатанный» в институциональную форму, нормирует (то есть оформляет) содержание не конкретной социальной ситуации (оно меняется слишком быстро), а типа ситуаций. На этом основывается, в частности, возможность построения и применения правовых норм как формальных [27, с. 28, 32–33; 29, С. 506]. Методологическая реконструкция культурного смысла состязательных институтов суда и парламента показала, что подобное признание независимости институциональной формы от того содержания, которое будут вносить люди на соответствующих местах, связано с утверждением принципа непараллелизма формы и содержания в юридическом мышлении.

Традиционное юридическое мышление, как и логические исследования, именуемые «формальными», основано на принципе параллелизма формы и содержания, что проявляется в виде нормативизма, характерного для правопонимания большинства «юристов-законников» [27, с. 32–33; 29, с. 533–535]. Но изучение принципов правовой институционализации власти (то есть применения права властью и правового ограничения самой власти) позволяет выделить другой способ связи формы и содержания: институциональная форма власти определяет и ограничивает не конкретное содержание властных отношений, а тип содержания ⁵⁵ и принимаемого решения. Именно благодаря такому способу связи формы и содержания в процессе правовой институционализации становится возможным оформление ситуации взаимодействия множества субъектов, действующих исходя из своих собственных, несводимых друг к другу и часто антагонистических оснований [27, с. 28; 29, с. 471–473; 30, с. 12–13] ⁵⁶.

Принятие подобного подхода соответствует переходу от семиотически-опосредованного к институционально-опосредованному мышлению. В становлении юридического мышления такой переход произошёл при формировании римского права: отказавшись от метода решения вопроса о справедливости при конфликте «по Аристотелю» (то есть за счёт введения одного лишь понятийного разграничения ⁵⁷), римляне начали устанавливать формальные правила (типа «виновен, если доказана вина») и процедуры их реализации (в данном случае это сбор доказательств и предъявление их в суде, поиск и опрос свидетелей и иные способы доказывания). Именно такой сдвиг в функциях мышления, придающий ему характер институционально-организованного, приводит к формированию институтов права [18, с. 10; 27, с. 28–29; 29, с. 329–330, 445–447].

3.6. Истолкование механизма развития науки с точки зрения методологического институционализма: два типа научных революций

Можно ли описанный подход, сформированный в результате рефлексии опыта институциональной организации методологических общественных экспертиз и проверенный в исследованиях правовых институтов и юридического мышления, перенести на изучение института науки и естественнонаучного мышления? На наш взгляд, да — если помыслить институт «рациональных дискуссий» в науке по модели методологической экспертизы, в которой «соединяются методология, политика и право, и при этом все составляющие в ней обретают новые качества: методология получает институциональную форму работы с онтологическими разрывами; политика приобретает измерение глубины, необходимость коммуникации различных позиций с выходом к предельным основаниям; право оформляется состязательной процедурой, способной работать в условиях различия предельных оснований» [28, с. 122].

Таким образом, институт «рациональных дискуссий» помимо когнитивных (ориентированных на познание, методологических в узком смысле слова) функций дополнительно приобретает ещё функции политические и правовые. Именно они — в ситуации, когда чисто когнитивный институт, лишённый по отношению к онтологии процедур фальсификации, оказывается в положении буриданова осла — помогают научному сообществу принять «правильные» конвенции. «Онтологическая политика» позволяет удерживать связь с другими институтами и «вектор полезности» в употреблении ими научного знания. «Онтологическое право» даёт возможность общностям, объединённым верой в разные онтологии (своего рода «онтологическим конфессиям» научного сообщества) установить взаимно приемлемые границы применимости (зоны «юрисдикции») этих онтологий.

Специально следует подчеркнуть, что принцип непараллелизма формы и содержания мышления, в отличие от «плоского» принципа параллелизма, не заставляет выбрать одну из конкурирующих онтологий. Допускается онтологический плюрализм! В этом смысле институциональная организация не предопределяет, не детерминирует определённую онтологию, лишь ограничивая круг претенденток допустимым типом. Онтологические прорывы, соответствующие «лженаукам» (по Г. Г. Копылову) не попадут в тип «разрешённых» — их носителям придётся либо создать собственную институциональную организацию (паранаучную) — либо мириться с положением маргиналов. Что же касается носителей «разрешённых» онтологий, то для них «рациональная дискуссия» лишь восстанавливает пространство, в котором каждая может найти своё место, свою политическую нишу.

Итак, опираясь на представление об институционально-организованном коммуникационном мышлении, его коллективно-распределённом характере, а также на принцип непараллелизма его формы и содержания, мы проанализировали соотношение институционально-организационных и онтологических схем в структуре науки. В терминологии «четырёх типов схем» (п. 3.2) это отношение (1)–(4). Напомним, что ранее мы описали также связку (1)–(2) и отношение (3)–(2) — соответственно, отображения институционально-организационной схемы в нормативно-организационном (б) и направляющей схемы метода — в логико-эпистемологическом (в) компонентах методологии науки.

Меньше всего говорилось о связке (3)–(4), традиционно понимаемой как соответствие логики и онтологии, метода и объекта. С учётом всего сказанного ранее здесь следует отметить, что в случае онтологического плюрализма указанное «соответствие» может быть не таким уж жёстким: метод опирается не на онтологические, а на особые «направляющие» схемы подхода, пути познания. Помимо собственно методической функции задания способа получения нового знания, направляющие схемы обладают ещё антропологическим смыслом для познающего субъекта. Очищая его сознание для восприятия нового ⁵⁸, они «вводят его в реальность» [39] ранее непознанного — то есть обладают собственным содержанием, которое может и не соответствовать онтологической схеме (таковы, в частности, схемы всех успешных «решающих экспериментов» ⁵⁹). Но применительно к содержанию направляющих схем тогда можно построить рассуждение, аналогичное тому, которое проводилось по поводу отношения институционально-организационных и онтологических схем. Таким образом, в дополнение к отношению (1)–(4) мы получим отношение (1)–(3), компенсирующее «рыхлость» связки (3)–(4) ⁶⁰.

Получается, что «несущим» элементом всей конструкции из четырёх схем оказывается институционально-организационная схема (1) — что вполне соответствует стабилизирующей роли институтов. В состоянии, когда научное сообщество признает рамки данной схемы (это аналог «нормальной науки» Т. Куна, см. п. 2.6) для обоснования научного знания путём замыкания всех четырёх схем никакая дополнительная схема не нужна. Пятая схема (которую Г. Г. Копылов называет мирообразующей) требуется в тот момент, когда мы хотим трансформировать институт науки, осуществив радикальное организационное нововведение. В этот момент старая институционально-организационная схема «вынимается» и до «вживления» новой конструкция остаётся неустойчивой ⁶¹. Мирообразующая схема удерживает её в момент замены институционально-организационной схемы, а также обеспечивает переорганизацию связей между элементами. В этом смысле мирообразующая схема и новая организационная схема всегда появляются «парой» ⁶². В ситуации перестройки центральную роль играет мирообразующая схема, но затем эта роль переходит к институционально-организационной. На третьей фазе происходит замена онтологий, не удовлетворяющих новым типологическим требованиям со стороны институционально-организационной схемы ⁶³.

Подводя итог, следует констатировать, что, опираясь на принцип непараллелизма институционально-организационной формы и онтологического содержания научного мышления, можно выделить два типа научных революций, соответствующих «сдвижкам» в плоскости содержания и в плоскости формы мышления. Первый связан со сменой онтологий (и/или наиболее важных направляющих схем метода), достаточно подробно описан и в наше время быстрых изменений стал вполне обыденным, даже рутинным явлением ⁶⁴. Второй — более сложный и редкий — связан со сменой институционально-организационных схем при участии схем мирообразующих. К его пониманию мы только подходим, и это — задача последующей работы.