Фрэнсис Фукуяма:
Жизнь после истории.
Интервью

Вашингтонский офис аналитической RAND Corporation — удивительно несуетное место, более похожее на тесные коридоры университета, чем на престижный политический центр. Старший аналитик RAND Фрэнсис Фукуяма обманчиво скромен: его первая книга «Конец истории» ¹ в 1992 году наделала некоторого шуму, а самая последняя — «Доверие: социальная эффективность и создание процветания» — обнаруживает такую же способность следовать в русле массовых интересов. Фукуяму критиковали за триумфализм, поскольку он в своём «Конце истории» оспаривает утверждение, что история, как её определяли Гегель и Маркс, якобы закончилась Холодной войной. Его аргументы в том, что она закончилась не пролетарской революцией, но триумфом либеральной демократии и рыночной экономики. В «Доверии» Фукуяма разбирает некоторые противоречия этой системы, отмечает важность «унаследованной этической привычки» к экономическому благосостоянию, обсуждает тот факт, что культурные характеристики доверия порождают «социальный капитал», определяя меру человеческой способности работать вместе ради общей цели. Корреспондент журнала «World Link» Сьюзан Гринберг встретилась с Фукуямой в Вашингтоне, чтобы обсудить эти вопросы, вызывающие живой читательский интерес.

Вопрос: Вы жаловались на то, что вашу первую книгу неправильно поняли. Возникали ли в этой связи новые, более серьёзные проблемы?

Фрэнсис Фукуяма: Самая большая проблема в том, что люди неправильно истолковывают цель моих аргументов. Так, Джеймс Феллоуз из ежемесячника «Atlantic Monthly» был в этом отношении типичен: он сказал, что я представлял альтернативную макроэкономическую модель роста, хотя даже экономисты понимают источники роста, которые не являются культурными.

Я никогда не посягал на всю основу современной экономики. Полагаю, основа верна, существующие модели роста достаточно точны, а с предписаниями политики я в целом солидарен. Но даже как допущения в современной неоклассической экономике берутся в расчёт модели только из 70 процентов от наблюдаемого в мире роста, хотя имеется очень важный остаток… который они не объясняют. Этот остаток требует объяснений на культурном уровне, нельзя разработать теории, которые могут быть эмпирически проверенными в той же самой степени. Вот в чём значение конца истории. Мы понимаем важность принципов того, как организовать современное общество: урегулирование возможно, но сущность — либеральная демократия и регулируемые рынки — не поддаётся больше разумению. Это означает смещение интереса от данных важных факторов к остаточным, где важен социальный капитал.

Вторая общая ошибка — когда мою теорию объявляют не имеющей смысла, поскольку цифры показывают, что страны с низким доверием могут развиваться столь же быстро, сколь и страны с высоким доверием. Я же ясно указывал, что доверие не является важным фактором в смысле предсказания роста совокупности валового внутреннего продукта. Роль доверия — помочь понять глобальное разделение труда: например, почему государство должно приступить к созданию больших организаций в обществах с низким доверием наподобие французского, где частный сектор не способен выполнить эту роль.

Вопрос: Иллюстрирует ли последний кризис в Париже тезис вашей книги относительно пропасти между правителями и управляемыми во Франции?

Фрэнсис Фукуяма: Французская демократия всегда была несовершенна, и последний кризис наглядно показывает причины этого. Здесь, в Вашингтоне, правительство блокировало работу учреждений, потому что возник тупик по бюджету. Французские власти способны на ещё более жёсткие меры: ведь в тамошних законодательных органах ничего не обсуждают, а только набрасываются друг на друга. В результате все задаются вопросом: «А как же мы, те, кто выбрал вас?» Не мною подмечено, что вся французская история представляла собой шараханье из одной крайности — гиперцентрализация власти, в другую — чрезмерная децентрализация.

Вопрос: Меня заинтересовала показанная в книге на примере Италии и китайских общин связь между доминированием семейного бизнеса и коррупцией.

Фрэнсис Фукуяма: Мне позвонили несколько итальянских журналистов. Я ожидал враждебности, но они сказали, что книга даёт точное описание итальянской политики, где степень коррупции высока благодаря низкому значению общественной этики вне семьи: экономический успех зависит от семейного бизнеса, и это всё ещё используется государством. Такое положение характерно также для всей Латинской Америки. Имеются два отдельных свода моральных правил: для семьи и для «улицы», планка последнего гораздо ниже. Если вы оказываетесь избранным в общественное учреждение, то ваше первое моральное обязательство в известной мере состоит в том, чтобы красть для семьи.

Вопрос: Эта теория может применяться и к Восточной Европе, где даже есть поговорка, что если вы не украли у государства, то вы украли у вашей семьи. Люди там также склонны к большей пассивности в общественной сфере.

Фрэнсис Фукуяма: Будущее многих из этих бывших коммунистических стран, включая Россию, видится скорее как итальянская, нежели любая другая модель: слабое, неэффективное государство и плохо организованное гражданское общество, балансирующее между неустойчивыми правительствами и попытками навязать «порядок», при усилении в то же время криминальных структур.

Я предложил изучать бывший коммунистический мир согласно моей книге, поскольку мне кажется, что культурные факторы объясняют многие траектории переходного периода. Тоталитаризм подразумевал однородность этих обществ, но они все внутренне разнообразны. Наибольших успехов достигли те страны, которые, подобно Литве, сразу же и с самыми серьёзными намерениями призвали некоммунистических лидеров, людей «от сохи». Люди с задатками подобного рода лидеров имелись и на Украине, но всё же ни один из них не принял там участие в политической жизни после краха коммунизма.

В странах Балтии, например, ненависть к русским по крайней мере так же глубока, как этническая ненависть на Балканах, но всё же в процессе преобразований там фактически не было пролито ни капли крови. Когда вы спросите почему, обычно начинают ссылаться на культуру Северной Европы. Спорить здесь бессмысленно, но неясно, как передавалась эта культура: великодушие не является чем-то врождённым, а несколько поколений назад едва ли не все жители этих стран были крестьянами.

Вопрос: А объяснения относительно балканского конфликта, основываемые на «давних, столетних счётах»?

Фрэнсис Фукуяма: Ну разумеется, особенно когда эти давние, столетние счёты никак не проявлялись в течение столетий! Когда люди внезапно вспылят, они говорят: «О, да у нас давние счёты». Такие же турусы на колёсах разводили вокруг ирано-иракской войны: мол, это давние суннито-шиитские или арабо-персидские счёты.

Вопрос: В «Конце истории…» вы говорите, что либеральная демократия и капитализм «победили», но у вас дома с этим согласны далеко не все. Возможно, там это выражается не столь явно, но тем не менее нынешняя неопределённость может быть частью нового, всё ещё скрытого процесса. Как комментирует Алан Блум в «Закате американской мечты», экономика имеет дело только с буржуа, которые боятся насильственной смерти, вообще же люди суть создания извращённые и не всегда желают жить в комфорте.

Фрэнсис Фукуяма: Разумеется, не всё благополучно в демократическом мире, но никто не сомневается относительно основных принципов либерального выбора, альтернативой которым служат экономический национализм или социализм со всеми их «прелестями». Проблема в основном лежит на субинституциональном уровне: как решить вопросы культурной идентичности. В моём представлении капиталистический рынок во многом заменяет старые формы борьбы, но… вопрос о Человеке Прошлого (Last Man), который был идентифицирован Фридрихом Ницше ², в том, что люди достигают такого уровня, когда они не хотят рационального потребления. Но если опять вести речь о балканском кризисе, то, на мой взгляд, это к нему не относится: вряд ли в тех странах имелось рациональное потребление, которое потом надоело, в результате чего всё кончилось известными волнениями.

В вопросе либерализма имеется давняя теоретическая непоследовательность. Американская система основана на идее неотъемлемых прав, которые Джефферсон объявляет «самоочевидными». Но сегодня ни один серьёзный философ не станет рассматривать их подобным образом, потому что в двадцатом столетии традиция релятивизма категорий позволяет их расценивать скорее как определённые культурные нормы, нежели как нечто общечеловеческое.

Вопрос: Дискуссии по вашей книге могут вестись в двух направлениях. Одно — относительно опасностей в пределах американского общества, которое является для западного бизнеса путеводной звездой (например, панегирики авторитарным режимам). Другое — незападная защита тех обществ, которые ликуют: «У нас дела идут лучше, чем у вас!»

Фрэнсис Фукуяма: Да, здесь следует оговорится особо. Справедливо утверждение, что демократия является для современного общества превосходной универсальной системой управления, но справедливо и то, что некоторые параметры, скажем, сингапурского общества превосходят американские. Полагаю, весьма опасен ход мыслей сингапурского лидера Ли Куан Ю, который связывает крупные общественные учреждения с социальным разложением и заявляет: «Всеми проблемами своих городов Америка обязана демократии как таковой; если вы хотите избежать их, вам нужна авторитарная система наподобие нашей». По-моему, это нонсенс.

Основной аргумент в «Доверии…» тот, что крупные общественные учреждения заработают, если будут дополнены моральными рамками и установками досовременных ценностей. Алексис де Токвиль, который написал свой классический труд «О демократии в Америке» в первые годы республики, очень хорошо понял, что нельзя создать жизнеспособное общество, основанное лишь на взаимодействиях самозаинтересованных индивидуумов. Если же брать экономическую область, то в своей книге я доказываю, что рынок не может работать без известной моральной структуры. Современные учреждения должны сосуществовать с традиционными формами морального поведения, взаимности и доверия.

Бизнесмен, который восхищается Сингапуром, видит социальную дисциплину и авторитаризм и предполагает их изначально взаимосвязанными. Хотя многие трудности в США происходят от природы демократии, это не есть в любом случае необходимый продукт. Возьмите различие между США и Европой в вопросе интерпретации прав, объясняющее многие из наших проблем.

Каждая европейская демократия включает в себя множество индивидуальных прав, но также и перечисляет обязанности по отношению к сообществу, то есть ни одно из прав не интерпретируется как нечто абсолютное. В этом смысле американский Билль о правах уникален в том, что он не перечисляет никаких принципиальных обязанностей по отношению к обществу. Это наглядно видно на примере конституционного закона по отношению к контролю над оружием или порнографии. Право иметь оружие представляется таким абсолютным правом: те, кому оно по душе, полагают, что даже самые скромные ограничения будут означать конец права в целом. Что до порнографии, то, по моему разумению, контроль над ней вполне сочетается с демократией, хотя радикалы считают, что те, кто запрещает фильм категории ХXX ³, будут запрещать и Джеймса Джойса.

Многие американские проблемы могут и должны разрешаться с учётом нашей специфической истории. Движение за гражданские права 1960-х годов вызвало к жизни немало необходимых перемен, но установило образец для всех последующих действий, которые не принесли пользы. В США всегда имелось два образца для улучшающей подвижности (Upward Mobility): один, используемый евреями и выходцами из Азии, представлял собой подвижность через экономическую систему, самозанятость, образование и так далее; другой — впервые предложенный ирландцами и взятый на вооружение чернокожими — захватить политическую власть и использовать её, чтобы выдвинуться наверх. Ирландцы делали это через местные политические механизмы, чернокожие через суды, которые у нас сильнее, чем в Европе. Последний путь был очень успешным: каждая очередная группа требовала прав, сходных с имеющимся образцом.

В 1960-е годы проводилась кампания по борьбе с развращающими Tammany Halls ⁴. Тупик здесь в том, что после того, как уничтожены местные механизмы власти, те, кто использовал их для подъёма к вершинам карьеры, объединяются через суды или программы борьбы с бедностью. В этом плане вызывает интерес испанское ⁵ сообщество. В культурном отношении те, кого у нас называют испанцами, неотличимы от южных итальянцев, которые заставили о себе говорить в середине столетия и больше полагались на собственные силы, чем на суды. Все мексиканцы, прибывающие к нам теперь, могли бы следовать этому образцу, если не принимать во внимание, что их политические лидеры имеют стратегию прав на основе гражданства.

Вопрос: Ваша книга направлена против мультикультурного экстремизма. Вы пишете, что Америка должна продолжать навязывать круг основных ценностей, если это помогает избегать законотворчества для каждого аспекта жизни. Какова была реакция на это ваше высказывание?

Фрэнсис Фукуяма: Здесь, в США, постепенно подходят к пониманию того, что на пути к мультикультурализму и этнической балканизации мы зашли слишком далеко и должны хоть ненадолго остановиться. Чтобы произойти, культурной революции 1960-х потребовалось по крайней мере поколение, и ещё одно как минимум поколение потребуется для контрреволюции, которую порождают все революции. Это поколение не будет стремиться все вернуть к состоянию 1963 года (скорее, нас ждёт какой-то не самый лучший синтез), но, по-моему, перемены грядут, и пойдут они по тому же пути, что и движение, вызванное тем, что люди думают относительно своих родителей, правительства.

Причина моего оптимизма (хотя и сдержанного) в том, что в США большое количество этнических групп всё ещё довольно хорошо ассимилируется. Выходцы из Азии сейчас составляют 6 процентов населения. Испанские группы хотят изучить английский и стать американцами по традиционным причинам: ставка местного налога для брака с иностранцем настолько высока, что целые землячества могут исчезнуть, как это фактически произошло с немцами или шведами. Весьма настораживает афроамериканская группа, где надежды на ассимиляцию не оправдались и процесс принял прямо противоположный характер, причём с завидными темпами. Остаётся надеяться, что это послужит своего рода предостережением другим группам.

Вопрос: В своей книге вы стараетесь быть беспристрастным, однако у меня сложилось впечатление, что умонастроению американских левых, нападающих на гражданские права, вы придаёте большее значение, чем новой угрозе от крайне правых.

Фрэнсис Фукуяма: Я думаю, что критика революции гражданских прав не сводится лишь к критике левых. Давайте рассмотрим любопытную эволюцию правой культуры, которая мигрировала слева направо. В 1960-х правым нравились власти, ФБР и Пентагон, а левые бредили всевозможными заговорами. Теперь правые состоят в антифедеральных организациях и вынашивают заговоры относительно ФБР и так далее. Даже внешний облик — серьги и причёски «конский хвост» — перешёл от левых 1960-х годов к нынешним правым. Всегда существовал антистатический ⁶ экстремизм, который уходит корнями во времена основания страны: где новое — там и заговоры.

Вопрос: Не обречена ли на неудачу попытка консервативных политиков стереть грань между «маленьким правительством» и паранойей большинства групп экстремистов? В конце концов федеральное правительство есть только форма работы для общественного блага, которое вы рассматриваете как жизненно важное.

Фрэнсис Фукуяма: Я согласен, что из-за своего антистатизма люди оказываются за бортом. Есть вещи, постоянные на все времена, как права собственности и безопасности. Периоды, подобные нынешнему, были и раньше: маятник качнётся в другую сторону. Свежий пример тому — скандал с банком Daiwa ⁷ и связанные с ним радикальные предложения прекратить регулирование банковской деятельности.

Есть и более весомые аргументы в пользу чёткой границы между государством и гражданским обществом, общественным благосостоянием и различными путями его достижения. Более ортодоксальные республиканцы, вроде спикера Палаты представителей Ньюта Гинрича или Уильяма Кристела, видят это совершенно ясно. Они считают, что государство может отучить людей вместе работать для общих целей, и хотели бы ограничить его функции, но не в плане максимальной свободы для каждого индивидуума — здесь они не разделяют доктрину свободы воли, — а так, чтобы этот индивидуум мог отдать гражданскому обществу должное.

Однако такой подход грешит известной половинчатостью. Функции государства можно ограничить, но кто даст гарантию, что гражданское общество вот так запросто отойдет в тень? Здесь весьма показательна наша реформа социального обеспечения. Вне всякого сомнения, программа AFDC (программа помощи семьям с детьми) оказала бедным семьям дурную услугу. Она была разработана в период «великой депрессии», чтобы помочь вдовам преодолеть самый трудный для них период, но стала главным источником существования для одиноких матерей с детьми-подростками и играла явно дестабилизирующую роль, способствуя иждивенчеству. Конгресс голосовал за её отмену. Правда, это вряд ли поможет восстановить институт семьи в стране, где уже два поколения не знают, что такое «отец».

Вопрос: Вы говорите, что рынок — не панацея. Однако в Англии те, кто разделяет эту точку зрения, обычно имеют репутацию левых. Помнится, Маргарет Тэтчер однажды сказала, что такого понятия, как общество, не существует.

Фрэнсис Фукуяма: Есть разница между уже упомянутым мной спикером Гинричем и бывшим президентом Рейганом, политическим двойником Тэтчер, который никогда не ратовал за гражданское общество. Консерваторы пострейгановской поры (по крайней мере некоторые из них) признают наличие общественной прослойки — между семьёй и государством. Помимо Гинрича, Уильям Беннет также не согласен с тем, что чувство гражданского долга необходимо для функционирования общества, оставаясь при этом антистатистом.

Вопрос: Дебаты относительно доверия переместились в область теории управления ещё до появления вашей книги. С чем, по-вашему, это связано?

Фрэнсис Фукуяма: Это забавно, потому что теоретики управления намного больше сочувствовали моей книге, нежели экономисты. Имеется очень широкое движение от организаций с низким доверием к организациям с высоким доверием через коллегиальность, от иерархических организаций к горизонтальным ⁸. Такой процесс ведёт к передаче полномочий низам, и тогда нужно доверять людям, чтобы брать на себя ответственность и использовать их решения. Этот путь проверен временем, когда речь идёт об условиях неопределённости и недостатка информации, которая обычно существует на нижнем уровне и которая теряется, если она должна осуществлять двухстороннее движение вверх-вниз по иерархии.

Здесь, однако, тоже не все так гладко. Ничего не получится, если людям на нижнем уровне не предоставлены возможности брать на себя большую ответственность, если людей этому не учат. В Германии другая сложность — как обеспечить гарантию занятости. Эта же проблема является камнем преткновения и для США. У нас во многих фирмах проходит реорганизация, половина их сотрудников остаётся за бортом, те, кому удалось избежать этой участи, становятся деморализованными и подозрительными. Какая уж тут инициатива!

В Японии и в Германии существуют системы пожизненного найма — впрочем, это название достаточно условное. Зная, что они не могут уволить людей, руководители компании берут на себя ответственность за переобучение. Если вы администратор и ваш труд имеет фиксированную стоимость, то в ваших интересах, чтобы он оказался способным порождать справедливое возмещение. Для США эта система не годится, потому что если у нас одна компания станет переобучать своих сотрудников, другая начнёт их переманивать. В Германии все делают обязательные взносы на целевой счёт обучения ⁹, японское общество подвергает выскочек остракизму.

Вопрос: Термин «конец истории» стал широко используемым, но и столь же широко критикуемым. Что вы об этом думаете?

Фрэнсис Фукуяма: Мне очень жаль, что из этого вышло такое глобальное недоразумение. После шумихи по поводу моей изначальной статьи я решил написать на эту тему целую книгу, чтобы объяснить свою концепцию, которая, кстати, для гегельянца представляется весьма стройной. Но из моей затеи ничего не вышло: читатели так и не смогли оправиться от первого впечатления. Интересно, что наиболее благосклонно к моей работе отнеслись марксисты, в частности британские. В журнале «New Left Review» была напечатана серия критических эссе, в которых книга оценивалась положительно. Их авторы не собирались сбрасывать со счетов слово «история».

Вопрос: Главными хулителями вашей книги были люди, знакомые с весьма драматической историей восточноевропейских стран. Конец Холодной войны решил некоторые проблемы, но создал другие, ещё более сложные. Принимаете ли вы это во внимание?

Фрэнсис Фукуяма: Ничего из того, что произошло в Восточной Европе, не противоречило базисной идее конца истории. Все тамошние события опровергли бы мою гипотезу лишь в одном случае: если бы в результате была создана по-настоящему новая система, которой никогда прежде не существовало. Вместо этого я вижу множество взбаламученных обществ в нелёгкий период между старыми и новыми институтами. Но этот беспокойный переходный период не есть начало истории.