Александр Иванович Неклесса:
Новый интеллектуальный класс.
Лекция

Лекция

Господа! Моё выступление обозначено в программе как лекция. Но лекция, как известно из истории предмета, есть некий преднаписанный текст, который читается в аудитории. В данном случае я чувствую себя несколько неуверенно, именно в связи с создавшейся коллизией, поскольку написанного текста как раз и нет (хотя, должен сознаться, со мной это нередко случается). Кроме того, кажется, в данной ситуации написанный заранее текст был бы, пожалуй, излишним. Запись, так или иначе, образуется потом.

Не буду лукавить, я ведь не столько собираюсь читать лекцию, обустраивая увесистый нарратив, сколько постараюсь прочертить некую лоцию, проведя пунктирный дискурс, смысловой коридор, свободный полёт, причём маршрут интеллектуального путешествия мне самому до конца не известен: ведь править путь буду в не слишком знакомом море, расположенном между настоящим и грядущим. Буду искать, определять, фиксировать предметы, релевантные поднятой теме и интеллектуально взыскуемые, ориентируясь на некий мыслительный горизонт, на искомую точку опоры (истину) и смутный фокус иной земли, причём с той мерой полноты и удачливости, которую смогу здесь обрести, руководствуясь — в значительной мере — выражением ваших лиц и поддержкой. Другими словами, той реакцией зала, которую сумею ощутить и понять. И, кроме того, это оставляет определённую свободу на полёт мысли за обозначенные её темой пределы…

«Новый интеллектуальный класс» — понятие само по себе содержательное, емкое, провокативное, но, если вдуматься, в чём-то ещё и энигматичное. Имеющее широкую перспективу и далёкий горизонт. Именно об этой интригующей социальной категории и хотелось бы сегодня вести речь в единой связке с не слишком обязывающими размышлениями о странной породе людей «четвёртого сословия», их содружествах и констелляциях, шаг за шагом населяющих разгосударствленную землю и транснациональное небо. Поговорить о новых «гражданах неба», о когорте энергичной, активной, перспективной, амбициозной, претендующей в этом мире на многое и уже обладающей здесь немалым. И создающей параллельно прежним земле и небу собственный медийный космос, предназначенный отнюдь не только для передачи информации.

Иначе говоря, в течение сегодняшнего вечера или, точнее, в рамках отведённого регламента, попытаться совершить «семь шагов за горизонт» столь милых и привычных структур повседневности.

Надо сказать, что новый интеллектуальный класс, или как я уже успел назвать его «четвёртое сословие», группа весьма неоднородная, эклектичная, двусмысленая (вспомним знаменитое «предательство клерков»), а потому требующая определённого пространственно-исторического декодирования, то есть социальной расшифровки, как в отношении своего запутанного генезиса, так и не вполне внятных перспектив.

I

В траектории сегодняшнего разговора у меня есть три опорные точки: первая из них — глобальная революция. Глобальная революция — на сегодняшний день весьма затёртый термин: ярлык, инициированный в своё время Первым докладом Римского клуба и успевший к марту 2005 года достаточно подувять, но, по моему разумению, так до конца в своей сущности и полноте не раскрытый.

Описывался он преимущественно с феноменологической, либо напротив — сугубо схематической, модельной точки зрения и почти исключительно в привязке к прежней системе координат. Иначе говоря, внимание фиксировалось в основном на отличиях новизны от прежних феноменов, концептов и конструкций, а не на её специфике, либо потенциале проникающих в нашу жизнь реалий. Что же касается внутреннего механизма, темпераментной органичной пружины перемен, и, главного, лидирующего субъекта действия — все эти материи оставались, на мой взгляд, полускрытыми под лексическими словоблудиями и полутенями разговора о постмодерне. Об этом, впрочем, мы также поговорим, но, если позволите, чуть позже.

Вторая точка опоры, которую хотелось бы заранее отметить, — новые системы управления. И даже шире, нежели просто системы управления, — скорее иные социальные конструкции, другие организованности. Как раз не организации (тем более не «учреждения» в современном понимании), а организованности, поскольку даже термин «организация» становится применительно к ним чересчур громоздким и не совсем уместным, то есть не вполне удобным для описания [пост]современного, динамичного социального текста. Именно инновационные гибкие организованности, которые не представляют собой ни учреждения, ни организации в прежнем смысле этих слов, являются поколением иной организационной культуры, видных представителей которой я порой называю «амбициозными корпорациями», определяются они также как «астероидные группы» и к которым сейчас можно, в сущности, прилагать массу языковых конструктов — это открытое поле действия. Театр лексических набегов и семантических войн.

Наконец, третье основание траектории моего рассуждения. Оно напрямую связано с темой нового интеллектуального класса, поскольку речь пойдёт, я надеюсь, не столько о предтечах и агентах (хотя и о них тоже), сколько о движителях, субъектах и социальных интенциях перемен.

Тут, однако, я вновь обнаруживаю себя находящимся на драматичной развилке. Первое сомнение посетило, когда делался выбор между лекцией или лоцией, и я склонился в сторону лоции. В чём суть очередного поворота пути? Пожалуй, в том, что энигматичную и смутную категорию новый интеллектуальный класс можно описывать и раскрывать различным образом.

К примеру, как социальную страту, которая имеет впечатляющий, древний, замысловатый генезис. Генезис настолько глубинный, что корни его могут быть протянуты невесть как далеко, а ограничивать их придётся разве что новомодной Большой Историей. Но вот в антропологическом ключе их, кажется, можно вытягивать уже на иной манер: до предметной бесконечности дробных мерностей Мандельбро: в любой, сколь угодно малой, исторической ситуации находя представителей изучаемого семейства. Позвольте ещё одну маргиналию: в своё время, меня поразил тот факт, что максимальное интеллектуальное усилие человек, его мозг делают где-то в двухлетнем возрасте — осваивая язык — это пик персонального интеллектуального могущества Homo sapiens'а. Возможно нечто подобное можно обнаружить и в истории… Но это так, к слову.

С другой стороны, новый интеллектуальный класс, как я, кажется, отмечал ранее, — яркое, актуальное, деятельное понятие, ворвавшееся и в мир, и в социологию где-то на пороге 70-х годов прошлого века. (Оставим пока за скобкой джиласовский «новый класс» и вообще тему «марксизма без пролетариата».) Ворвался, породив при этом массу ярких явлений, прежде всего в американской культуре. Феноменов и трендов, которые сейчас во многом определяют политический ландшафт не только США, но и Европы и Евразии… Данная категория, если пока и не является предметом острых дискуссий (хотя и является, вспомним, к примеру, о теме «революции элит») — подчас скрытых и, так сказать, «прикровено-подковерных», — то время её полновесного обсуждения, равно как и всей темы глобальной социальной революции, совершающейся ныне на планете Земля, уже не за горами.

Именно не постиндустриальной или информационной, а социальной революции идёт речь, о революции с большой буквы, со своими специфическими целями, предметными полями, интересами, субъектами и все теми же пресловутыми агентами перемен.

II

Чтобы слово «революция» не осталось лежать втуне и ещё, пожалуй, для того, чтобы придать выступлению некоторый «трепет и драматизм», я намеренно начну дискурс с одной дискуссии, использовав, в качестве примера, некий, как принято сейчас говорить, «кейс». Присутствуя недавно в этом же зале, я слушал лекцию одного весьма известного политолога, и записал некоторые высказанные им мысли. Теперь, несмотря на обозначенный ранее, скажем так, «академический подход к проблеме» начну выступление не столько «академично», сколько полемично.

Иными словами, прежде чем рассуждать о глобальной революции, о новых системах управления и о тех странных субъектах, которые инициируют перемены, мне хотелось бы сказать несколько слов об оппозиции революции. О соотношении прямого действия и социальной косности (нередко выдаваемой за стабильность, пока, простите, труха не просыпится), о контрреволюции, о природе смены политического курса, о множественных реформациях курса существующего. А также о праве на деятельную политическую позицию.

Вот публичная цитата из того свежего реестра: «Нельзя допустить в политику силы, сомневающиеся в том, полезна или не полезна революция». С явным отрицательным знаком произносилась эта сентенция, ведь теперь даже школьник знает, что «лимит на революции исчерпан» и наступило время стабильности, покоя и благодати. В общем «мир и безопасность» (причем, однажды мы уже эту максиму слышали). Или, говоря другими словами, так, как объясняют уже не в школе, а в детском саду: те силы, которые считают, что революция полезна, не должны быть допущены в политику.

Это было первое «мыслительное животное», которое вызвало у меня шевеление в бровях и некоторую контролируемую эмоцию. Тут я и зафиксировал данную мысль. Оказалось не напрасно. Другая, вскоре последовавшая сентенция, которую я также прилежно записал, гласила следующее: «Оппозиционная среда имеет сегодня возможности, ресурсы и время для того, чтобы провести люстрацию себя самой. Пока этого нет, власть не имеет права допускать непредсказуемых участников к какому бы то ни было влиянию в государственных делах. А при попытке прорваться в него обязана применить силу». (Вы бы видели, что подчеркнул в этих фразах мой автоматический редактор при правке текста выступления!)

Стуруа, присутствовавший на том действе, суммировал высказанную позицию следующим афористичным образом: «то есть власть обязана пресекать всякие попытки прорваться к власти». Особой дискуссии по этому поводу правда не получилась, разговор пошёл, скорее, по линии «кто что делал в 1917-м, до и после»…

Но вернёмся к речи докладчика, буквально для заключительного fortissimo: — вот оно: «Власть менее способна к стратегической инициативе, чем оппозиция». Для меня это было своего рода crescendo — завершение логического круга рассуждения. Хотя реально черта была подведена чуть позже постдемократической мыслью: «После того, как государство учреждено, говорить о народе означает переходить в какое-то другое пространство, сказочное, мифологическое». Вот такая «симпатичная» фраза, чем-то напоминающая архитектонику древнеегипетских пирамид, уж не скажу, принадлежит ли она докладчику или же кому-то иному, ушедшему с годами в историческую тень, и введена мною в настоящий текст в качестве, скажем так, шутки. Попробуйте угадать…

Почему же я привёл сегодня эти цитаты? Думаю, мессидж в данном случае ясен. Дело в том, что в последнее время — в 2005 году — у нас на слуху три «петушиных» слова.

Слово первое — деприватизация, которое никогда не уходило из социального подсознания, подспудно там варилось и, наконец, при помощи «померанчивой революции» вышло на поверхность. Хотя, я помню, недолгий взлёт этого понятия, ещё в самом начале 2000 года, когда о деприватизации примерно десяти российских объектов — тех самых, обретённых в обход закона о запрете на приватизацию стратегических объектов (с использованием технологии залоговых аукционов) — речь зашла не только в России, но и на страницах весьма влиятельного международного органа… И заставило это тогда задуматься, если не многих, то некоторых.

Второе слово, громкогласно произнесённое в этом, 2005 году на постсоветском пространстве — коррупция и судебная ответственность за неё самых высших должностных лиц.

И, наконец, третье слово, которое было произнесено… интересно, кстати, что произносилось оно также и докладчиком, которого я цитировал ранее, но, естественно, в ином смысле… слово не просто острое, а чрезвычайно, чрезвычайно острое — люстрация.

Все три слова — деприватизация, коррупция, включая реальную ответственность за неё, и люстрация — есть элементы политической борьбы, вошедшие в той или иной пропорции в ткань «бархатных революций», проходивших на рубеже 90-х годов в Центральной (тогда — Восточной) Европе. Но запрещённые к действию и оставленные лишь для вялого устного употребления — за исключением последнего, практически полностью исключённого из публичного оборота — на основной части постсоветского пространства.

Здесь новый постиндустриальный класс проиграл свой «Сталинград» — свою битву за будущее, и мы познали это сообщество не как социальную группу людей, связанных с постиндустриальным производством и бытием, но скорее как своего рода Frankenstein Unbound — джиласовский новый класс, сбросивший сковывавшие натруженные телеса идеологические путы. Правда, номенклатурный класс в новой упаковке и с целым сонмом новоявленных попутчиков.

III

В большинстве своём американские интеллектуалы не знали о существовании книги Милована Джиласа «Новый класс». Издавалась она преимущественно для Восточной Европы и России. Но когда происходили события 1960-1970-х годов — то, что впоследствии было названо «вступлением в фазу новой метаморфозы всей человеческой истории», «мировой революцией», «великим переломом», причём названо такими людьми, как Иммануил Валлерстайн, Збигнев Бжезинский, Рикардо Диес-Хохляйтнер (преемник Аурелио Печчеи в качестве президента Римского клуба) — термин «новый класс» вышел на поверхность. Однако уже в несколько ином качестве, хотя вновь звучали слова о «буржуазной скорлупе», социальной революции и было объявлено о становлении класса, глубоко враждебного прежнему порядку вещей. Всё это происходило на фоне речей о глобальном сдвиге, новом мировом порядке и третье сословие, пусть иными путями, уходило-таки в прошлое. Так вместе с культурой протестантизма, отменялся «старый, добрый веберовский капитализм».

Новый класс, действительно, выстраивался в несколько иных категориях. Если Джилас рассматривал его как класс-узурпатор, отнимающий революционные и социальные права у пролетариата, и описывал в категориях власти номенклатуры, причём рассматривая последнюю как явно консервативное сословие, то американский новый класс скорее выводился из революции в сфере управления, то есть из знаменитой «революции менеджеров». Акции нового класса взлетели в период вьетнамской войны, когда стала очевидной неэффективность прежней стратегии влияния на мировые события. Влияние его росло по мере взятия под контроль средств массовой информации, растущей популярности в студенческой и профессорской среде, с образованием генерации яппи… Другими словами с ростом числа людей, непосредственно занятых развитием предметных полей постиндустриального мира, держателей информационных ресурсов, а впоследствии — операторов ресурсов финансовых, авторов высоких геоэкономических и геополитических технологий, творцов Нового мира.

Позволю небольшую маргиналию. Социогуманитарные науки вообще-то науками в полном смысле этого слова не являются. Поэтому-то в своё время Нобель не оставлял никаких премий за эти дисциплины ума, включая, кстати, и экономику (которая также является социогуманитарной дисциплиной, ибо её предмет одна из форм общественных отношений). Поэтому, когда в октябре присуждается Нобелевская премия по экономике, знайте: вас немножко обманывают, Нобель такой премии не оставлял, премия утверждена и выдаётся другой организацией. Но не об этом у нас речь, а о том, что социогуманитарные науки, социогуманитарные действия, социогуманитарный переворот — стали во многом плотью, кровью и квинтэссенцией постиндустриальной революции.

Я не люблю слов, начинающихся с приставок «пост», «нео», «пара», «квази», «анти», потому что, когда мы говорим «постиндустриальный мир», мы, в сущности, тычем пальцем куда-то в небо — что там за горизонтом: «постистория», «постцивилизация» — что это такое? Вот здесь начинаются проблемы. С объяснений и определений. Раз мы говорим «постистория», «постцивилизация», то следует объясниться, ибо мы говорим о некоем новом состоянии общества и должны привести тому не только доказательства, но и сформулировать соответствующий категориальный аппарат. И, кроме того, приходится сознавать, что у этого состояния общества есть свои фундаментальные причины, свой могучий движитель.

А вот маргиналия уже иного, несколько фантазийного рода. Я так понимаю, когда Маркс сидел с Энгельсом за большим обеденным столом, и Фридрих жаловался ему на сложности, которые он имел на своей английской фабрике, то Маркс вполне проникся проблемой пролетариата и поставил его в оппозицию к буржуазии как некоторого докучливого и деятельного оппонента, источника всех свары, коллизий и опасений, которые высказывались и обсуждались за обеденным столом. Вот такой был повседневный фон, и из этих обстоятельств были сделаны далеко идущие выводы. Слишком далеко идущие.

Почему же слишком? Потому что не рабы сокрушили рабовладельческую Римскую империю, не крестьяне наследовали феодальному строю, и точно так же не пролетариат воспарит над капитализмом. Это хорошо поняли в XX веке разные люди: Антонио Грамши — гений XX века, в тюремной камере, а потом в тюремной больнице вынужденный изобретать собственный — оказавшийся, кстати, весьма плодотворным — социальный язык. Франкфуртская школа в лице многих, если, практически, не всех своих видных представителей — Макса Хоркхаймера, Юргена Хабермаса, Вильгельма Райха, Теодора Адорно, Герберта Маркузе… То, что объединяло этих различных мыслителей, была идея о марксизме «без пролетариата». Ее-то они и развивали.

Многие выводы и положения Маркса интересны, особенно знаменитый одиннадцатый тезис о Фейербахе — о переделке мира. Или, как выразил схожую идею уже в 60-е годы прошлого века австрийский астрофизик и один из основателей Римского клуба Эрих Янч, назвав её активное представление будущего. То активное представление будущего, которое составляет методологическое зерно марксизма и захватило умы XX века. Длительное время профессорско-преподавательский состав факультетов общественных наук находился под этим особым очарованием марксизма.

Но все же, кто является таинственным субъектом перемен, чей наследственный трон в умах и сердцах людей длительное время занимал в качестве узурпатора сокращавшийся как шагреневая кожа в индустриально развитых странах пролетариат? И ещё. Вебер объяснял (и его любили цитировать), что культурные истоки буржуазии коренятся в протестантизме. На чём же тогда основывается новая, неопознанная культура, которая противостоит буржуазной, «веберовской» системе ценностей? И которой удалось-таки переломить прежний ход истории?

IV

Более того, если вникнуть в суть проблемы, то обнаруживается, что между американской и югославской точкой зрения (я имею в виду Джиласа) принципиального расхождения, в общем-то, нет.

Милован Джилас говорил (с негативными коннотациями) о достаточно серьёзной вещи — миром правят не буржуазия и не пролетариат, а некто третий. О чём-то подобном говорили и Ленин, и Гитлер, и Муссолини. У них, кстати, встречаются резкие и поразительно схожие выражения касательно того самого ломания буржуазии об колено или, как, кажется, выразился Гитлер: «мы должны расколоть скорлупу буржуазного строя». Не отставал и Муссолини, писавший о презрении к «основе буржуазной жизни — эгоизму». Есть и у Ленина выражения, весьма современно звучащие, например, об установлении «нового общественного порядка». Во всех этих проекциях новой партийно-номенклатурной (управленческой) реальности была активная антибуржуазная посылка. Причём достаточно универсальная, раз прозвучала она и в коммунистическом мире, и в мире корпоративном (тут я имею в виду фашизм как корпоративное государство), и, наконец, была провозглашена на волне «революции менеджеров», «красного мая» в Париже и контркультурного движения в США. Движения, со временем сменившего пёстрые и красочные одежды, но переродившегося при этом в нечто гораздо более серьёзное.

Однако управленческая элита была далеко не однородной и постепенно она взращивала конфликт уже в себе самой. Да, управленец ставился над владельцем и начинал свою собственную игру, а владелец постепенно превращался в слабое звено — не наблюдаем ли мы сейчас и в России нечто подобное? Но процесс на этом не закончился: над управленцем прежнего типа — администратором, руководителем-бюрократом — возник как кошмар, как тень пришельца из будущего новый управленец. Человек, занимавшейся преимущественно иными субстанциями: финансами, информацией, нематериальными активами, особыми формами капитала: интеллектуального, символического, социального, культурного… Другими словами пребывал он в иной реальности, умело и уверенно распоряжаясь её активами.

Дальше всё было просто. Если прежний частный владелец управлял преимущественно процессом производства, то теперь возник профессиональный менеджнер, которому, в общем-то, было безразлично, что именно производит предприятие. Его интересы и лежали под другим углом, а эффективность мерялась иной мерой. Люди, занимавшиеся управлением в сфере политики, экономики, идеологии почувствовали некое особое родство, притягивавшее их друг к другу, особенно на уровне среднего звена. Чувствуя своё превосходство над прежним миром и его обитателями, новая элита в какой-то момент решила сбросить ярмо прежнего порядка вещей, поскольку управленцы прежнего номенклатурного типа и представители нового класса обладали, как выяснилось, различным целеполаганием, мировоззрением и даже образами будущего.

Новая власть пришла в виде нового идеократического класса, который оперирует смыслами и целеполаганием общества, занимается проектированием, управлением и воплощением инновационных схем и социальных конструкций и так далее. Номенклатура и новые управленцы оказались двумя внутренними, диалектически сопрягающимися/сопротивляющимися силами, которые внутри Старого мира выстраивали новое контробщество. Контробщество, которое взорвало прежний порядок вещей в ходе волны «бархатных революций», прокатившихся в своё время Восточной Европе, так оно взрывает и всю остальную Европу. Также оно подрывает прежнюю структуру общества в России или, скажем, в США — там мы наблюдаем круги, расплывающиеся по поверхности конфликта, скажем, в виде полемики и столкновений демократической и республиканской партий. И перекрашивает Украину, и другие части постсоветского пространства.

В чём разница, в чём горячий уголек, изюминка? Бархатная революция имеет две стадии. Бархатная революция, которая происходила на рубеже 1990-х годов в Восточной Европе, произвела двойную революцию: революцию, которая смела прежнюю высшую номенклатуру, но одновременно решила вопрос и со значительной частью второго эшалона прежней номенкулатуры. Решила его посредством люстрации. Здесь проходит грань, отделяющая первую фазу революции от второй. Что-то подобное мы уже, кажется, читали у Томаса Карлейля…

Но как можно было провести в России люстрацию, когда во главе страны стоял бывший кандидат в члены политбюро ЦК правившей партии и он же бывший секретарь областного (регионального) комитета КПСС? Поэтому если бархатные революции в одной части новообразовавшегося постсоветского пространства все же прошли некоторый путь (в Балтии), то в другой части прошли они лишь толику этого пути. В результате возник затянувшийся на годы (если не на десятилетия) социальный конфликт. И не то что бы важна была сейчас его, скажем так, стилистическая природа, вышедшая на поверхность. Речь идёт о том, что процесс приобретает универсальный характер, у него слишком мощные основания и субъекты.

V

Я сомневался, с какой исторической меркой подходить к теме нового интеллектуального класса, мыслящего сословия, да и сословности в целом (меритократия явно перекраивает прежнее понимание сословности, связывая его не с происхождением, а с персональным статусом).

Но нить повествования можно протянуть не только от [пост]современности, но и с другой стороны исторической шкалы. Хотя бы щепотку исторического перца вбросить в бульон нашей беседы. Такой концепт, как первое, второе, третье сословие зазубрен со времён школьных учебников, как таблица умножения, хотя появился он лишь в десятом веке. В сущности, систему трехсословного общества создали два епископа: Герард Камбрейский и Адальберон Ланский. Однако уже в те времена, то есть на пороге второго тысячелетия христианского мира, развернулась также дискуссия о сословии четвёртом. Кто же зачислялись схоластами-теоретиками того времени в соответствующую страту? Туда относили ростовщиков, клоунов, лицедеев (представителей шоу-бизнеса, говоря современным языком) — другими словами людей, преступавших определённые сословные и традиционные запреты, «выходящих за рамки».

Удивительным образом схема эта уводит нас в ещё более седую древность. Вспомним кастовую систему варн Древней Индии, точнее её изначальную тетраматрицу. Наверху — брамины, правители-раджи — чуть ниже (по крайней мере, в теории), затем следуют люди, связанные с материальным производством: купцы, крестьяне — вайшья. Вот и привычная трехсословная система. Но в отличие от Европы в этой системе устойчиво, а не дискуссионно присутствовало также четвёртое сословие — шудры.

Нередко шудры понимались у нас как «рабочие и крестьяне», то есть «угнетаемый индийский пролетариат» своего времени. Вайшья как купцы и землевладельцы, раджи, в качестве военачальников, брамины — священнослужителей… в общем вся эта пирамида эксплуатирует несчастных шудр. Однако исторические, а не мифические шудры — не пролетариат. Крестьяне, основной «пролетариат» того времени — это, повторю, вайшьи, производители материальных ценностей. А вот кто же такие шудры? Шудры — это те люди, которые на профессиональной основе оказывает услуги (в том числе развлекали, хлопотали по дому). В сущности, как это парадоксально не прозвучит, шудры — люди постиндустриального общества, в том числе и люди шоу-бизнеса, и прислужники, и писцы…

Древние индусы считали, что история движется от золотого века к Кали юге — веку железному. С определённым металлом ассоциировались у них и варны: шудры как раз и соответствовали железу. Здесь на ум приходит много ассоциаций, включая, скажем, видение пророка Даниила… Но если оторваться от слишком уж далёких времён, то можно припомнить времена зарождения современной «городской цивилизации» — грандиозный перелом между вторым и третьим тысячелетием после Рождества Христова, когда в европейской ойкумене, на территории Universum Christianum также разворачивалась колоссальная социальная революция.

Она по-разному называется — «феодальная революция» (раннем Средневековье не было феодализма), «городская революция» (к тому время и городов-то почти не оставалось, так, «форумные площадки», где собиралась небольшая городская община с епископом, а жизнь протекала на виллах, что, кстати, сохранила топонимика Западной Европы, где у ряда городов встречается характерное окончание «виль». А общее европейское пространство было скреплено единой религией и таким институтом как монашество. Монастыри играли в Раннем Средневековье совершенно особую роль хранителей генома будущей цивилизации: текстов, навыков гуманитарного, да и не только гуманитарного знания (образование, агрокультура и так далее).

Но с какого-то момента стала развиваться городская среда: восстанавливались и возникли города, люди переселились за городские стены, порой символические. Это были, однако, уже не те административные центры, которые знало древнее общество, а, скорее, развившиеся в новом качестве Portus — в прежнем небольшие анклавы, куда селили чужеземцев и где происходила торговля. Города нового типа стали аккумуляторами материального и интеллектуального спроса, развился рынок соответствующих услуг, чьи потребности уже не удовлетворялись прежней монастырской системой образования.

Естественным образом возникла новая система образования по типу цеховой. В современной системе образования мы видим её отголоски: студент, бакалавр, магистр. Это те же самые: ученик, подмастерье, мастер. От орденской (своего рода цеховой) структуры пришло понятие коллегии. От церковной — декан (дьякон). Кстати, преподаватели и были клириками, но особыми клириками (позже — клерками). Церковный люд вообще готовил в то время собственные революционные модели общественного устройства, наиболее известными из которых были клюнийская реформа, движение «божьего мира», наконец, многочисленные еретические схемы организации социума… Мир бурлил.

Социальная трансформация приобретала порой весьма острый политический и мировоззренческий (позже сказали бы — идеологический характер), и надо сказать, уже названные мной Герард Камбрейский и Адальберон Ланский активно соучаствовали в обоих процессах и когда выдвигали первое сословие наверх, и когда содействовали смене династии Каролингов на Капетингов. Со временем схожие в чём-то процессы вылилось в борьбу гвельфов и гибеллинов.

В общем, на рубеже столетий в условиях обозначившегося социального кризиса в Европе происходила ползучая политическая революция, породившая, в конечном счёте, иной мир с иной системой социальных взаимоотношений, где вполне определённое место стало принадлежать профессионалом умственного труда — Literati, (позже их назовут гуманистами), создавшими собственную институциональную систему — университеты.

VI

Вот, собственно говоря, краткий протокол «воспоминаний о будущем». Сейчас, в XXI веке, человек интеллектуального труда получил доступ к тому, чего никогда не имел прежде. Он может пользоваться инструментами, технологиям и информацией, которые не существовали никогда, общаться с людям и организациям, разбросанным по всей планете, припадая к источникам технического и гуманитарного знания и ко многому другому, что просто нет смысла перечислять.

Почему в начале беседы я говорил о том, что учреждения как тип организационной культуры отходят в прошлое? Назову всего пару ярких причин: сейчас, к примеру, нет смысла в штатном расписании, напротив — чрезвычайно важно персональное разделение рисков, зависящее не от должности, но от функции работника. Организация, работающая как традиционное учреждение — это бюрократично-номенклатурный динозавр. Здесь надо просто порыться в памяти и вспомнить, скажем, Кафку. Любое действие движется по штатным ниточкам, и никто, кроме, быть может, руководителя, ничем не рискует. Да и он чья-то креатура. Это крайне неэффективная форма организации.

Другой вид, казалось бы, явно более эффективный, — экономическая организация, корпорация. Корпорация заинтересована в прибыли, а если прибыли нет, надо менять Совет директоров, надо проводить какие-то изменения в рабочей силе, разрабатывать и реализовывать другие нововведения. Но обратите внимание: если вы работали в корпорации, вы могли вглядеться во внутреннюю механику — да, разделение рисков выше, но адекватно ли оно времени? Оказывается — не вполне, оказывается, что это своего рода локомотив — уже не динозавр, а локомотив — но который все заметнее упирается в какое-то препятствие. Это организация где действительно и быстро передаются бумаги исполнителям, где, случается, директоров снимают — но общий контур деятельности копирует в чём-то существенном предыдущую управленческую схему, просто уровень разделения рисков повысился и они стали четче. Что, однако же, не снимает основной порок данной организационно-управленческой схемы.

В результате появляются новые организации, основывающиеся не на штатной структуре, а на проектном принципе деятельности. Возникли они сперва на базе «аутсорсинга», то есть из тех рыбьих стай, которые сопровождали огромных корпоративных акул — в виде неформальных (не входящих в штатную структуру) отделов, цехов, и, прежде всего, которые обеспечивали движение нематериальных активов. Причём, подчас, сразу нескольких организаций одновременно.

Рост роли нематериальных активов и соответствующее повышение реального ранга лиц ответственных за данные процедуры ещё одна яркая черта современной оргдеятельностной культуры. С какого-то момента выявилась весьма интересная вещь. К сожалению, у меня нет с собой графика, составленного по достаточно консервативной схеме — росту капитализации организаций, на основании которых определяется индекс Dow Jones (Нью-Йоркской фондовой биржи, NYSE).

Что же там интересного? Если приблизительно до 1980-х годов динамика роста материальных и нематериальных активов корпораций носит достаточно спокойный характер, то к концу десятилетия происходит настоящий взрыв и разделение. Происходит драматичный разрыв между двумя позициями: материальными и нематериальными активами. Если до этого соотношение материальных и нематериальных активов более менее было сопоставимым, то к 2000-му году оно стало по весьма приблизительной оценке примерно 80-85% к 20-15%. И это по Dow Jones, а не по NASDAQ (то есть по индексу, рассчитываемому по данным традиционных отраслей хозяйства, а не «новой экономики»). Это означает, что промышленное производство — превращается в придаток, а основная стоимость создаётся уже в сфере нематериального производства, где действуют иные операторы.

Люди, управляющие нематериальным производством, определяют состоятельность, доходность, капитализацию и, главное — перспективность того или иного предприятия. Даже тот пузырь, который мы наблюдали в 1990-е годы, когда возникали информационные предприятия на пустом месте, и быстрыми темпами набирали миллионные капитализации — даже он, лопнув, оставил за собой и ряд устоявших предприятий и, самое важное, — сам базовый тренд.

Сегодня мы рассуждаем не об экономике, но уж слишком она пропитала нашу жизнь и наше сознание. И в то же время создание корпорации, создание организации перестало быть делом учрежденческой культуры, как бы её ни понимать — как бизнес-культуру или как культуру административную. Административный номенклатурный класс со всеми изгибами агонии, в целом, перерождается в нечто новое или уходит в прошлое. Точно так же, как уходит в прошлое традиционная буржуазия, которая владеет собственностью, владеет средствами производства, но вот распоряжается всем этим хозяйством уже другая структура (иногда обе функции совмещаются в одном физическом лице, но от этого они не перестают быть разными) — четвёртое сословие, новый интеллектуальный класс, который действительно строит будущее — от новаций в традиционных видах производства, до освоения новых предметных полей и возведения футуристических социальных конструкций.

Что такое новые предметные поля — этого не знает никто, кроме тех, кто их видит. А затем осваивает. Поэтому, если вы увидели подобную золотоносную делянку (неосвоенную нишу), позвали друзей на открывшийся вам Клондайк, то вы создаёте предприятие, которое как «денежное дерево» начинает осыпать компанию «денежками с неба», качая их «из воздуха». И чаще всего — подобные предприятия расположены как раз в «воздушной» или как её принято называть «виртуальной» сфере — в области нематериального производства, переживающей глобальную экспансию, в том числе в союзе с традиционными отраслями экономики.

Когда-то это называлось кастовостью. Затем сословностью, потом классовым чувством. Как это будет называться в дальнейшем — посмотрим, симпатией, скажем так. Сейчас некоторые эффективно действующие предприятия так и организуются по типу симпатии основных компаньонов и распадаются с разрушением этой гармноии, этого нематериального основания. Тип ресурсов, на которых строится подобная организованность и которые вносят её участники-партнеры — весьма многообразен. Конечно, финансовые ресурсы важны, но важны и социальные, и интеллектуальные, и человеческие, и символические, и культурные ресурсы. Все это учитывается единым интегралом — уровнем капитализации компании (наиболее важным компонентом которой постепенно становятся перспективы её роста).

И, прежде всего, это креативность, разрушающая дряхлую, изжившую своё время сословность. Не столь уж редка в мире ситуация, когда в организацию, причём с пиететом, приглашают человека, обладающего лишь даром, порой кроме самого этого дара не имеющего копейки за душой. Но дар его подчас уникален — это может быть непроросшее или прорастающее бобовое зернышко, дающее возможность достичь вожделенных небес, а там уж кто как себя поведёт: один потянет подвернувшиеся под руку сокровища на землю, другой приживётся на незнакомых делянках «воздушной Лапутании».

Тот, кто обладает в современном мире творческой потенцией, резервами духа, владеет отнюдь не мелким грошиком. А кроме того Head-Hunters ищут ведь не просто людей креативных, коих вроде бы пруд пруди (если бы так, ищут, конечно, причём с высокой степенью конкурентной борьбы), но, скорее, поводырей в будущее. Ибо есть особые точки, невидимые для мира, для мирских глаз, для функционального зрения, но которые современные Гомеры-слепцы каким-то образом ощущают, и тогда их слушают внимательно, поскольку мир находится в кризисной ситуации — я имею в виду, конечно, не только экономику.

VII

Впрочем, и в экономике далеко не всё обстоит благополучно. Скажу ещё буквально несколько слов, хотя, как я уже отметил, это не тема сегодняшнего разговора. Сейчас производительность капитала в ряде отраслей экономики США упала до уровня чуть ли не конца XIX века. Серьёзные проблемы с производительностью капитала в американской экономике наметились ещё где-то с конца 1960-х годов. При этом ВВП страны увеличивается. Но за счёт чего, если не капитала? Ответ выходит за рамки темы и не слишком прост: растёт ВВП преимущественно за счёт глобальной ренты и за счёт серьёзной, но отнюдь не всегда видимой миру сверхэксплуатации.

Несколько разрозненных наблюдений: в 1950-е годы я жил в США достаточно длительное время, поэтому мне памятна та протестантская Америка, та Америка с домиком и тремя детьми, с неработающей женой. Сейчас прежняя семья разбита физически и морально — сокрушен её образ и в результате на экранах телевизоров вы всё чаще видите другую страну… Тут многое можно было бы сказать, однако время нашего разговора, кажется, исчерпано. И всё же. Мир капитализма переживает системный кризис. Мы входим в новое социальное состояние, открываем новое пространство, для которого у нас нет пока ни адекватных ярлыков, ни ясных концептов (если не считать все эти «пост» и «нео»). Однако новая социальная эпоха явно обладает собственной системой ценностей, историческим целеполаганием, и, главное, доминирующим субъектом.

Моё выступление во многом содержало скорее вопросы, правда, вопросы, отобранные по некоторому принципу и выстроенные в определённой логике — хотя далеко не на все из них можно получить сегодня ясные ответы. Однако вкус перемен ощутим, он как песок перед бурей на губах. За более подробными рассуждениями и частично ответами (более подробными, но всё равно не полными) отсылаю к своей вышедшей недавно книге «Люди воздуха, или кто строит мир» — для чего-то же я её писал?

И последнее. Поскольку время беседы завершилось, хочется, напоследок рассказать что-то яркое. Поделюсь одной байкой, которую люблю и потому — увы! — рассказываю далеко не в первый раз. Кто слышал — пусть потерпит и простит. Итак, в середине девяностых годов, в Сан-Франциско, в знаменитом отеле «Фермонт» собирался Global World Forum, организация, объединяющая элиту современного мира. У этих встреч весьма жёсткий регламент — пять минут на выступление, независимо от персоны. Правда, в рамках форума проходили ещё и семинары. И вот об одном из таких мини-семинаров я хочу рассказать, буквально в нескольких словах (чужих).

Дискуссия происходила между Дэвидом Паккардом, одним из создателей компании Hewlett Paсkard, и Джоном Гейджем, основателем компании Sun Microsystems. Дэвид задет вопрос: «Джон, сколько человек тебе нужно для организации производства?» Джон, задумавшись секунд на 15, отвечает: «Шесть, может быть восемь». Тогда ведущий дискуссию Рустем Рой решает обострить дискуссию и спрашивает: «Джон, а сколько же людей реально работает в корпорации?» Следует мгновенный ответ, на котором я заканчиваю своё выступление: «Шестнадцать тысяч, но они, в основном, являются ресурсом для рационализации».

Благодарю за внимание.

Обсуждение

Лейбин: Первый вопрос задам я. Вопрос недоумения. Вроде понятно, что есть некий класс, так называемые «люди воздуха», который сейчас вроде должен быть правящим. У меня такой вопрос: что можно с этим утверждением делать? Какие дальше могут быть предложения с этими «людьми воздуха»? Как именно они будут править? Как они станут правящим классом? Как там быть или туда попасть? Или не надо там быть? И в каком смысле это класс? Ведь вы сами сказали, что не в том смысле, что пролетариат. У пролетариата же были идеологи, которые вроде работали головой. Но социальное движение произвели не они.

Неклесса: Видимо, история телеологична и имеет некоторый геном, иначе говоря, внутреннее целеполагание и динамическую организацию. Но, одновременно, она есть деятельное пространство — пространство свободы человека, жилище людей, то есть существ, которые обладают практически абсолютной свободой! Взлететь я, пожалуй, перед вами не смогу, но вот на многие другие вещи и я, и вы способны, мы ограничены, таким образом, своими способностями и социальными нормами.

Возможно, индусы ощущали нечто целостное, когда рисовали свою схему, некое подобие «лабиринта истории». Да, впрочем, «металлический счет» древних народов от «золотого века» к «железному» прямо говорит нам об этом. История имеет целостность, она имеет структурность, отражённую в карте сословий, точнее, в её эстафете, в пределах и переходах, которые мы преодолеваем, называя эти трансформации революциями. История напоминает мне ген, состоящий из двух совмещенных в единую структуру спиралей: инерции исторических событий и абсолютной свободы человеческой личности.

Приход нового класса к власти в каком-то смысле неизбежен. В каком-то смысле он уже произошёл, в каком-то смысле этот класс прикоснулся к рычагам власти ещё в прошлом веке. Боюсь, однако, у нас не вполне совпадающие представления о природе этого класса. Это, конечно, не пролетариат. В своём докладе — лекции — беседе, называйте, как хотите, я стремился показать, что в истории не угнетённые наследуют угнетателям, но одна социальная реальность, одна социальная страта, сменяет в качестве доминирующей другую.

Я пытался показать, что та номенклатура, которая пришла в к власти Советской России — это была своеобразная версия нового класса, который, как я выразился в лекции, «сломал буржуазию об колено». Я хотел показать, что происходившее в ХХ веке в корпоративных государствах Италии, Германии и ряде других — это тоже было ломание буржуазии об колено, тоже версия специфической управленческой культуры. И, наконец, то, что происходило в ходе «революции менеджеров» и «восстания элит» — также является управленческой (то есть имеющей непосредственное отношение к власти) революция, которая поставила собственников в крайне неудобное положение и передала карты истории в другие руки.

Борьба продолжается, она не закончилась в XX веке, конфликт идёт не только между старым и новым — третьим и четвёртым сословиями, классовый конфликт разгорается также внутри четвёртого сословия. Но конфликт этот, частично, тот о котором Вы говорите, ибо в новой социальной среде («постиндустриальной») есть, конечно же, свои эксплуататоры и свои эксплуатируемые. Но существует также иное, «онтологическое» измерение конфликта, как существовало оно между буржуазией, шедшей на конкордат с аристократией, и, напротив, резко и драматично противящейся подобному союзу, считая его «нечестивым». Видя в исторической дали свои собственные берега и горизонты. Второе дыхание буржуазии дал Новый свет. Второе дыхание новому классу даёт «воздушная Лапутания» — иное измерение, казалось бы, столь привычной реальности.

Ещё раз повторю: не пролетариат был историческим оппонентом буржуазии. Скорее он был её симбиотическим союзником, их отношения можно было утрясти в рамках одной социальной реальности. Это внутренние, по-своему семейные отношения со стрельбой и поножовщиной, такое случается. Аналогичный конфликт был и у Спартака с тем, кто владел Спартаком, и у крестьянина с феодалом. Но всё это были симбиотические отношения внутри системы — восстание Спартака, вопреки утверждениям Сталина, нисколько не пошатнуло состояние Римской империи. Не исключено, что даже укрепило. Да и феодал не выкачивал последние соки из крестьянина: он охранял его поля, и когда приходили внешние силы, то надевал на себя металлические бляшки, брал в руки острый предмет и платил за «праздную» жизнь кровью. («Праздная» жизнь, в которой дети определённого сословия с малых лет ходили в тяжёлых кольчугах, привыкая к бремени, быть может весьма короткой схватки.)

В древних языках, да и в русском тоже, есть разные слова для обозначения обременяющей деятельности, скажем, слова: «работать» и «трудиться». Вот одни работали, а другие занимались ратным трудом. Было разделение функций, которое есть в каждом обществе. Есть оно и у пролетариата с буржуазией. Когда буржуазия сильнее, пролетариат работает 24 часа в сутки. Когда пролетариат сильнее, образуется социальное государство.

Однако в какой-то момент в рамках общества возникает совершенно иное контробщество. Об этом писал Огюст Кошен — его очень неправильно читают и понимают. Об этом же писал Фернан Бродель, у которого есть очень яркая цитата, я, по-моему, привожу её в «Культуре смерти». Рассуждение о том, что выбраться из ада, в общем-то, можно, но никогда в одиночку. Должна создаться группа — и, если не слишком перегибать палку, то можно было бы определить эту метафору как «философию великолепной семёрки» (вспомним тут, кстати, слова Джона Гейджа).

Итак, прежде чем на поверхность выходит социальная революция — будь это в бархатном или стальном обличье — создаётся контробщество, которое, упрощая реальность, можно разделить на две подгруппы и которое на практике реализует два типа отношений с обществом предыдущим. Одна заключает компромисс и создаёт симбиоз — в нашем случае с третьим сословием. Такой конкордат был в своё время действительно был создан и породил масштабную финансовую и информационную, «новую экономику», как своеобразную химеру, наполненную внутренними, плохо разрешимыми, если вообще разрешимыми, противоречиями. Но, одновременно, есть «авангард класса», который несёт новый исторический месседж, постигая собственную миссию, имея своё видение будущего, свой исторический горизонт. Реализуя это предназначение он формирует новое общество.

Любое «новое общество» мы, конечно, знаем весьма плохо: как модель, как схему, как проект, как образ. Всякая истинная новизна к тому же неполиткорректна, поскольку переворачивает прежний порядок вещей, а вовсе не улучшает его. Она — если позволите парадокс — есть проекция из будущего, а не из прошлого. Но люди не слишком любят вскрывать по настоящему острые вопросы, а власти и того менее… К тому же — такая маленькая деталь — люди, занимающиеся интеллектуальным трудом, принадлежат к той или иной существующей корпорации, работают на эту корпорацию, преследуют цели этой корпорации, и поэтому связаны определёнными обязательствами.

Вопрос из зала: Я один из постоянных участников клуба «Постмодерн и современная история» в Сахаровском центре. Мне представляется, что административные и номенклатурные структуры всё-таки остаются крепостью, пусть и архаичной. Тем не менее, я исповедую идею глобальной интеллектуальной концентрации. Вытекает ли из той социокультурной картины, которую вы нам сегодня представили, что новый интеллектуальный класс, наконец, вырвется из административно-номенклатурных пут, и приобретет самостоятельное значение, свою собственную культуру, и, может, превратится даже в принципиально новый этнос?

Неклесса: Очень уж сильное утверждение, хотя, надо сказать, встречаются время от времени определённые его обертоны, когда говорят об антропологической и симпатической принадлежности к тому или иному сословию, и, в частности, об узнавании представителями нового класса друг друга по каким-то невидимым миру признакам…

У нас перед глазами живой мир, 3 марта 2005 года. Только что прошла война в Ираке, затем мы наблюдали борьбу демократической и республиканской партий в США, как развивалась и побеждала «оранжевая» революция в Украине… Одновременно на планете происходит масса других социальных явлений. Мир, безусловно, меняется. Мы наблюдаем, как выстраивается новая социальная структура при соучастии весьма различных сил, преследующих разные цели и руководствующихся противоречивыми интересами.

Мы любим модели: очень интересно было смотреть, какие CNN рисовала кружочки, гистограммы пожертвований в избирательные фонды — кто и как финансирует ту или иную партии, какие группы: ВПК, нефтяные компании, хай-тек, финансовые магнаты. Из этого множества сведений что-то прочитывалось… но так ли творится будущее. Да, и так тоже, но это его оперативно-тактическое пространство. Стратегия постигается иначе.

Помню фильм «Начало», где героиня Чуриковой — Жанна д'Арк отвечает на вопрос инквизитора, который убедительно доказывает, что человек гнусен и гадок. Да, гнусен, гадок, отвечает Жанна. Но этот самый насильник в латах, в какой-то момент, когда повозка несётся на ребёнка, выталкивает дитя, полагая своё тело под колеса, и либо умирает — что в те века, скорее, благо — либо становится калекой, что, наверное, было гораздо хуже.

Идеальное общество вряд ли появится на земле, поэтому новый интеллектуальный класс — это просто новый влиятельный, возможно со временем чрезвычайно влиятельный социальный фактор. Но и в «воздушной Лапутании» будут обретаться свои хищники и эксплуататоры, хотя, быть может, это будут, со временем, совсем не собственники средств производства, а владельцы или умельцы чего-то иного. Но это эмпиреи.

А пока что, я бы скромно указал на проблему охраны интеллектуальных и шире — нематериальных — прав, которая очень остро стоит сейчас, и от того или иного решения которой (не формального, хотя и формального тоже) зависит многое в будущей судьбе общества. Во всём мире творится умелое безобразие с интеллектуальными правами, но такого безобразия, как в России, возможно, нет нигде. Я ещё вернусь к Вашему вопросу, но где-то ближе к концу этого вечера.

Лейбин: В каком смысле это класс? Я хочу понять, не находимся ли мы в некоторой логической ловушке? Допустим, что мы в XIX веке, или в конце XVIII, в результате наблюдения поняли, что очень большое влияние на мировую историю оказывают люди типа Руссо, а потом ещё Маркс. И говорим, что они придут к власти и являются единым классом. Но это утверждение имеет налёт банальности, потому что, конечно, всякие настоящие силы во все времена имеют внутри себя каких-то управленцев или каких-то идеологов, тех кто возглавляет движение.Но из фразы управленцы есть упрвленцы ещё не следует знания о социуме. Почему это один класс? Что делает их одним классом?

Можно, конечно, обсуждать постмодернизм в «оранжевой» революции, но тогда я должен понять, что мне даёт это обсуждение для её понимания? Потому что если я возьму исторический раскол в качестве рамки, то я уже начну что-то понимать. Потом я возьму рамку демократизации — буду что-то понимать. Про бандеровцев узнаю — начну что-то другое понимать. А что я пойму про Украину, пользуясь инструментом «людей воздуха»?

Неклесса: Виталий, я лучше от Руссо, чем от Украины. Если я правильно уловил логику, то вопрос в том, что именно объединяет постиндустриальный класс, утверждая его властное единство, делая из него единое влиятельное целое, в том числе и экономическое. И как это сообщество влияет на происходящие в мире события. Не в качестве отдельных гениальных личностей, а именно как сообщество? В общем, нужно прочитать ещё одну лекцию, но более последовательно и с обязательной привязкой к текущей реальности.

Знание, конечно, это ещё и инструмент, используемый в прикладных, в том числе и социальных целях. Новизну нам хочется применить к максимално широкому кругу проблем, ибо везде она высвечивает нечто новое. Вопрос лишь в том: новизна ли это или искусственная схема, второпях сшитая на живую нитку. Когда называются такие фигуры, как Руссо, Маркс — да, мы видим, что процесс восхождения четвёртого сословия происходил одновременно с процессом восхождения третьего сословия, просто третье сословие уже пришло к власти ещё до событий Великой Французской революции. Великая Французская революция как бы сертифицировала и официализировала новое положение третьего сословия, причём в символической форме. Когда шли Генеральные Штаты, то часть депутатов шагала в деревянных башмаках, подчёркивая тем самым свой статус. Там даже натуральный крестьянин был. Тем не менее, власть уже была и не у крестьян, и не у аристократии. Поэтому и собирались Генеральные штаты ибо было материальное производство, были мануфактуры, были ресурсы, которыми тот класс распоряжался, а у класса прежнего ничего этого не было, кроме символики власти и некоторого её инструментария.

Сейчас происходит нечто похожее. Материальные ресурсы сами по себе, вне сетей и систем обесцениваются. Приведу разговор с одним известным московским экономистом. Я сказал, что капитализация некоторой фирмы составляет 28 млрд долларов. Он ответил: «Как же так? Эта компания стоит несколько сот млрд долларов!» И был по-своему прав. Точнее, определённая правота была у нас обоих. Только я говорил о капитализации, а он говорил о стоимости основных фондов. Но кого волнуют основные фонды, если они лишены ликвидности и не поддаются залогу (либо уже заложены и не один раз)? Возможно их даже не примут в металлолом — за это придётся платить отдельно. Ну а месяца через три после разговора я залез в интернет и увидел, что капитализация той фирмы составляла уже 24 млрд долларов.

Физический активы и нематериальные ресурсы — вот поле схватки двух сил в экономике, хотя они, конечно же, будучи разумными людьми, действуют симбиотически. И тем не менее разделение нарастает. Интеллектуальный класс сейчас создаёт не романы и поэзию, а высокие геоэкономические технологии. Но здесь я несколько упрощаю картину. Зато она становится более внятной.

Существует в экономической практике на сегодняшний день весьма экстремистская точка зрения: капитализация предприятия зависит от критической суммы контрактов с основными креативными сотрудниками. В общем, та же модель Гейджа и образ «семерых самураев». Если у корпорации есть эти критические пять-восемь сотрудников, то у неё есть будущее. Если таковых нет, то и будущее проблематично.

Но это, повторю, экстремистская форма оценки капитализации, потому что сейчас, несмотря на то, что понятие капитализации поплыло и его крайне трудно оценить, все же работают прежние схемы. Ну конечно уже не по формуле «сумма стоимости акций, котирующихся на рынке» (ибо при этом не учитывается ни блокирующий пакет, ни контрольный, ни интегральность предприятия). Арифметика сейчас не работает. Но сложности возникают и с алгеброй, к примеру, с таким устойчивым показателем, как чистый доход предприятия за вычетом разных обременений. Сейчас успешно капитализируются и продаются предприятия с нулевой и даже отрицательной доходностью. Например, в сфере СМИ. Ибо помимо финансового капитала, заметную роль приобретают другие активы, называвшиеся ранее: человеческий капитал, кадровый капитал, интеллектуальный капитал, социальный капитал… Для России это столь очевидная ситуация! Социальный капитал — это, скажем так (неизбежно упрощая ситуацию), — сумма связей, которыми обладает корпорация. Капитал символический — это тот авторитет, которым она обладает и который также выражается в нематериальных актиах: бренде, доверии клиентов, устойчивом будущем, и так далее…

Но и это только пролегомены — всего лишь подход к проблеме. По настоящему же большие деньги придумываются или крадутся: это и есть «высокие геоэкономические технологии». Для того, чтобы создать их требуется весьма непростой интеллект: все эти «новые деньги», глобальный долг, страхование национальных, региональных и планетарных рисков, деструктивная экономика и так далее. И всё это лишь реализация новых возможностей, новой энергии, нового комплекса социальных устремлений в компромиссной сфере экономики, от которой мы по привычке все оторваться не можем. А современная политика, а социальное и культурное проектирование, а цивилизационные и мировоззренческие «высотные границы»… здесь я умолкаю.

Перейду лучше к байкам. Так постепенно основная прибыль начинает поступать из совершенно других источников, а это всё дымящее — в Китай. Постепенно Китай начнёт делать все материальное для всех. Делает Китай, а продаёт потребителю — не Китай. Я побывал в таких разных странах, как Киргизия и Западное побережье США. Купил дочке и там и там куклу Барби: в США она стоила 12 долларов, а в Киргизии — 1 доллар, хотя и та, и другая были Made in China и упакованы в одинаковые коробочки.

А реальный инновационный ресурс — это всё-таки креативный дар, открывающий новые поля деятельности. Даже управленческое умение — уже устаревший ресурс (правда здесь открылось совершенно новое поле деятельности, связанное с действиями в условиях неопределённости или, иначе, управлением хаосом). В мире, переживающем столь могучий сдвиг, неизбежно возникает конфликт между профессионализмом и компетенцией, порождая вокруг себя необъятное море проблем. Вы хороший профессионал, но вы можете оказаться абсолютно некомпетентным в этом [пост]современном мире. «Как так, я же закончил всё высшее, что можно было закончить, а Вы мне говорите, что я некомпетентен!» А руководитель отвечает: «Да, Вы очень хороший профессионал, но лучше бы Вам заняться преподаванием».

Пётр Иванов: У меня несколько вопросов. Во-первых, не совсем понятно, почему именно в наше время важно выделять данный класс, неужели не существовало абсолютных аналогов в любые прошлые периоды. И второй вопрос: чем этот класс принципиально отличается от интеллигенции? Почему это важно выделять именно как класс, а не как межклассовую прослойку по Марксу?

Неклесса: Существовал действительно во все времена. Сейчас даже вышел журнал под названием «Политический класс» или «Новый политический класс». То есть всегда, конечно, власть была сопряжена с интеллектом. Вопрос лишь в формах, соподчинённостях и эффективности подобной связи. Но сам факт — это, конечно, трюизм…

Иванов: Извините, а почему именно «новый политический класс», если он существовал во все времена?

Неклесса: Это не мой термин. Говорят, у меня гротескное чувство юмора, сейчас оно, кажется, проявилось. «Сервилизм» интеллектуала по отношению к некоторой правящей структуре существовал всегда. Сейчас, однако, наступает время, когда люди, обладающие определённым набором качеств, не сводимых к интеллекту (тут и амбициозность, и креативность, и ещё ряд качеств, которые составляют некоторую интегральную целостность), перестают обслуживать иную страту. То есть обслуживание сохраняется, но оно происходит уже внутри этой новой социальной среды, вот, пожалуй, в чём уголек.

Когда-то интеллектуалы обслуживали, допустим, фараонов, или императоров. Сейчас они, с одной стороны, всё чаще чувствуют интегральность собственных целей. И начинают выступать, как некая целостность, в которой, однако же, начинаются внутренние нестроения. Они обостряться, когда данный класс почувствует, наконец, себя властью. Быть может в том новом мире, где основной станет «власть без государств» (или «поверх государств»). И тогда класс видимым образом раздвоится: он создаст собственную симбиотическую структуру и будет обречён обслуживать не столько буржуазию, сколько себя (часть себя). И сражаться ему придётся с какого-то момента не с буржуазией, а с самим собой (частью себя). Да и что такое была когда-то буржуазия? Совокупность жителей города, бюргеров. А третье сословия, как уже вспоминалось, включало в себя, пусть символически, даже крестьян и «козыряло» — если так можно выразиться — деревянными башмаками. Впрочем, у них, если не ошибаюсь, была особая манера носить шляпы — с опущенными полями.

Итак, с какого-то момента новый класс обречён сражаться внутри себя. В банальной форме, как конфликт между старой номенклатурной стратой и новой управленческой культурой это борьба протекает уже не один год.

Теперь о втором Вашем вопросе. Интеллигенция — российское понятие. Она выросла, как та часть общества, которая имела низкое происхождение (являясь преимущественно не дворянами, а «разночинцами», и не допускалась к верховной власти). Другими словами отдельно существовало высшее чиновничество, и где-то на социальных задворках ютилась интеллигенция. Сейчас многое забылось, например, в России в прошлом веке сильно изменилось отношение к данному слову. В советское время привыкли к слову «интеллигент» как к уважительному званию. А в предыдущий исторический период оно было не то чтобы оскорбительным, но слегка пренебрежительным. Я думаю, если бы к некоторым из признанных (сейчас) интеллигентов того времени так обратились бы, то они, возможно, немножко бы обиделись. Интеллигент — это был человек, находящийся на распутье, не нашедший настоящего пути в жизни, и потому занимающийся не вполне настоящим делом. Тут есть легкая параллель с актёрским сословием, это люди, которые занимались специфическим обслуживанием и которых чиновник время от времени вызывает на ковер. В России это плавно перешло в советскую действительность, но данная реальность — это уже другая, отдельная тема.

А вот интеллектуал — это совсем иное понятие, имеющее иное происхождение. Оно не советское и не российское. Это слово имеет совершенно другой генезис. Интеллектуал происходит от того особого средневекового городского клирика, которое я уже упоминал.

Клирик-интеллектуал уже тогда составлял определённое «цеховое» сословие. Студент — было достаточно высоким званием, а обучение весьма дорогим процессом. Кроме того, студент, приходя в университет, был уже по-своему образованным человеком: например, он владел латынью (иначе бы просто не смог учиться). Это, кстати, способствовало транснационализации данного сословия — и даже само слово университет происходит от понятия «сумма землячеств», ибо все университеты были интернациональными, и везде преподавание велось на одном и том же языке.

Чему обучался человек в университете на факультете свободных искусств (то есть не медик, не юрист, не теолог)? Всего двум вещам: тривиуму и квадриуму. Тривиум — это грамматика, диалектика (логика), риторика. Иначе говоря, искусство ведения диспута, культура мышления, политичность и политесс. Если человек умел вести диспут, он входил в определённое сословие, ибо становился своим — знал, как поддержать разговор. Помимо этого изучались ещё четыре науки (квадриум): арифметика, геометрия, астрономия, музыка. Таким образом, выращивалась страта, которая занимала впоследствии управленческие, хотя далеко не всегда властные позиции.

Когда мы разбираем события и деятелей Великой Французской революции, мы видим, сколь неоднозначна была ситуация. Ну неужели действительно люди в деревянных башмаках или владельцы мануфактур проектировали Генеральные Штаты и плели политическую интригу, скажем, по обезглавливанию Людовика XVI? Не они, а судейские и журналисты. Уже тогда слой этот выступал не просто как прослойка, хотя и являлся ей на тот момент. Но у него уже проявлялась амбиция класса — в том-то и был драматизм ряда коллизий революции. Эти амбиции были смяты новым императором. Когда пришёл Наполеон, он восстановил прежнюю сословную структуру общества. Но та структура общества, которая выстраивалась до Наполеона, или до Термидора, — была по-своему футуристической. Недаром её опыт изучался вновь и вновь при каждом очередном социальном потрясении. В том числе и те её элементы, которые впоследствии неизменно проглядывали в антиутопиях, и которые постепенно возвращаются в наш мир… Но, наверное, достаточно о генезисе?

Что такое интеллектуал в современной корпорации? Это, к примеру, президент по вопросам стратегии, который получает максимальную зарплату, определяет предметное поле деятельности на ближайшие лет десять и от правильности решений которого в значительной мере зависит судьба корпорации. И постепенно эти люди осознают свою классовую солидарность, свою особую общность.

Если у вас есть некая немалая сумма денег, то в какой-то момент вы понимаете, что, конечно, распорядиться этой суммой вы можете, но в очень ограниченных масштабах, если не идёте на стратегический союз этой новой стратой. Тут вопрос, скорее, о траектории социальной доминантности и исторической динамики. Я ведь не говорю о том, что свершилось, я говорю о том, что происходит.

Лейбин: Мы понимаем, чем ценно описание новых управленцев. А вот фраза «появился новый класс». Не является ли она банальной? «Появился управляющий класс, который управляет». Что могло бы сделать эту фразу не банальной? Содержание? Что делает этот класс классом? В том смысле, в котором классом является пролетариат. Почему с этим можно и нужно работать как с классом?

Неклесса: Если уж так говорить, то для меня сомнительно, являлся ли пролетариат классом… Какой же это класс? Группа людей, занимающихся физическим трудом в самых разных формах, в современном обществе составляющая явное меньшинство, а в обществе традиционном — принадлежащая в значительной мере к какому-то иному (крестьянскому) сословию. Разве революцию творили рабочие, скорее крестьяне в шинелях, городские люмпены, прочий революционный люд, профессиональные революционеры, ну и рабочие тоже, однако они не являлись ни движущей силой (революционная интеллигенция), ни большинством бунтующих масс. Но это так, к слову, я об этом не хочу ни спорить, ни говорить. Сейчас это не столь актуально, хотя и весьма спорно.

А вот что касается классового единства новой страты, у которой нет чётко сформулированного названия — здесь есть, о чём говорить. У них есть своё предметное поле деятельности — постиндустриальное производство, нематериальные активы. Этого вида деятельности не было у их предшественников, поэтому они проиграли битву за будущее. Скажем, если бы во времена Великой Французской революции были постиндустриальные форматы деятельности (причем в доминирующем качестве) и соответствующие орудия производства (нередко неотчуждаемые по своему характеру), а не только газеты и системы юридических актов, то, возможно у тех людей уже в тот период было бы более стремительное будущее.

Я что хочу подчеркнуть: финансовый ресурс, который ассоциируется с буржуазией, постепенно перекочевывает из одного кармана в другой и становится, если позволите так выразиться, виртуальной величиной. Что я имею в виду? Все самые крупные экономические проекты нашего времени изменили природу денег. Появились «новые деньги». Старые были монетками, банкнотами, обеспеченными банками или государством. А посмотрите на современную американскую банкноту — она-то чем обеспечена? Ни сокровищами Форта Нокса, ни собственностью США, да и вообще это не продукт американского казначейства. Обеспечена она определённым символическим капиталом, мощью США. Это и есть постиндустриальное производство. Людей, которые создали это постиндустриальное производство вы назовёте буржуазией? Ну, назовите! Но я вижу здесь сильное различие. На мой взгляд, Федеральная резервная система США — это, пожалуй, первое мощное постиндустриальное производство XX века.

Или возьмём систему глобального долга. Я мог бы подробно описать, как она создавалась, выстраивалась, как был единственный человек, который выпрыгнул из этой системы и вместе со своей семьёй расписался кровью на стене, а все остальные так и живут в долговой системе, выплачивая перманентную ренту. Иначе говоря, глобальный долг превратился в рутинную систему квазирентных отношений — вот только не из земли, как в классической политэкономии — «из воздуха». Ровно так же и новые деньги приносят доход «из воздуха». Или система управления рисками (а не только их страхования), которая шаг за шагом развивается. Восемь лет назад, когда разразился восточноазиатский кризис, возникли разговоры о том, что нужно создать систему регионального страхования рисков. Представьте, о каких суммах идёт речь. Все эти суммы — это что, заводики? Все это буржуазия создает? А Киотский протокол — традиционная буржуазия от него в ужасе: это уже глобальное страхование рисков. Вы, возможно, просто узко понимаете, что такое «новый интеллектуальный класс», в таком случае, это, видимо, моя вина — в России сложилось особое отношение к слову интеллектуальный. (Вспоминается в этой связи древний анекдот о «централизованном бюро по оказанию интеллектуальных услуг») Вы, возможно, восприняли интеллектуальный класс как собрание людей, которые пишут интеллектуальные эссе или творят художественные тексты.

Лейбин: Нет, я не воспринял так.

Неклесса: Новый интеллектуальный класс — это… Я, знаете ли, отвечу по-марксистски: наука, а соответственно и интеллектуалы, сейчас «являются непосредственной производительной силой». Но всё-таки далеко не только наука. И не знание даже. И не всуе поминаемая креативность. А вот наука, знание и творческий прорыв в едином «пакете» — всё это превратилось в некое деятельное пространство, куда переселяются люди, и где часть из них чувствует себя уютно, а для других это просто удобное комплементарное условие для жизни, либо заключения особого рода сделок. Для прочих же данное пространство может оказаться крайне неуютным, кроме того, на нём постепенно разворачивается колоссальная битва — здесь столкнулись не только две номенклатурные страты: традиционные управленцы, которые работали по административной схеме (помните — «ломали буржуазию об колено»), и новая интеллектуальная страта. И не только совокупное четвёртое сословие с третьим. Здесь идёт борьба за будущий проект всего человечества. И если не прозвучит чересчур уж патетично — за его судьбу.

Богословский Николай: Можно ли говорить, что новый интеллектуальный класс приходит к власти по всему миру? Или вот эта вот система «производители-управленцы-держатели капитала» просто распространяется по всей земле таким образом, что в какой-то одной стране оказываются управленцы, этот интеллектуальный класс, а в другой, как вот вы говорили о Китае, оказываются просто производители?

Неклесса: Человек — существо несовершенное, и я совершил ошибку. Виталий меня спросил перед началом лекции, нужна ли будет доска. Я ответил — нет, и сейчас об этом пожалел. Потому что вопрос «в десятку», но ответ на него требует некоторого инструментария. Дело в том, что мир на сегодняшний день не является гомогенным. Он представляет собой выраженную Гетерогенную структуру. Это очевидно. Состоит социальный космос, примерно, из шести слоёв. Поэтому то, что не могу изобразить на доске, я постараюсь объяснить «на пальцах». Или, может, кто из вас был в Китае, или сталкивался иным образом с таким объектом, как китайский шар — пять шаров, один в другом. Это идеальная модель того, что я сейчас хочу вам представить.

Внешняя оболочка такого шара — транснациональный мир, о котором всё чаще идёт речь. Когда мы говорим о буржуазии или о феодальном мире, мы же не говорим, что феодальный мир существовал на всей планете. Да феодализма на Востоке и не было никогда. А в Новой Гвинее до сих пор живут людоеды, а кто живёт в глубинах Амазонии — мы вообще не очень хорошо себе представляем… Конечно, есть некая часть совокупного человечества, которая живёт в условиях современной цивилизации, кого-то мы воспринимаем как экстравагантный [пост]современный мир, а есть периферийные районы и глубокий юг — и всё это мир, который построил человек на планете Земля.

Итак, первый, внешний ареал я назвал бы Новый Север — это транснациональное пространство конвергенции элит, та самая штабная экономика, где создаётся новая среда, которая оперирует смыслами, создаёт вьюкие геоэкономические и геополитические технологии, не производя конкретной продукции. И её населяет новый интеллектуальный класс в конкордате с третьим сословием, но это поскольку мы переживаем транзитный момент истории.

Второе пространство (второй, внутренний шар) — назовём его Запад. Это североатлантический мир высокотехнологичного производства, мир, который создаёт образцы и лекала, своего рода «высокотехнологичное Версаче», распространяемые затем по миру, правда порой с некоторой задержкой, а иногда очень быстро, и другие страны ставят эти образцы на поток массового производства — причём речь идёт не о низкотехнологичной продукции, хотя и о ней тоже. Это и куклы Барби, и коммуникационное оборудование. Итак, Запад создаёт «лекало», а производство сбрасывает в тот регион, который можно совокупно назвать Новый Восток.

Но есть в этой механике определённые исключения: это, во-первых, сама индустрия открытий со своими секретами, а во-вторых, продукция военно-технологической области, проходящая систему изощрённых фильтров. С какого-то момента передовые военные технологии, возможно, перестанут распространяться по миру, они станут закрытыми технологиями, закрытыми для всего остального мира. Технологии же гражданские будут подвергаться сложной диверсификации с целью получения максимальной технологической ренты.

Следующее пространство или шар я уже назвал — промышленное производство, расположенное в зоне Большого Тихоокеанского Кольца — включающего диагональ от Индостана до Латинской Америки, а также конгломерат стран бывшей Восточной Европы.

Ещё один геоэкономический регион: Юг, который производит природное сырье, причём, рента получаемая от него срезается в пространстве промышленного производства срезается «ножницами цен», но которое, в свою очередь, подпадает под пресс выплаты технологической ренты, платящей свою дань непосредственно в авуары штабной экономики.

Существуют ещё два пространства: одно потенциальное, другое актуальное. Потенциальное — это хорошо организованный рынок и производство интеллектуальных ресурсов — о его неудовлетворительном состоянии я обмолвился в начале разговора. И, наконец, изнанку всей этой конструкции до последнего времени можно было называть криминальной экономикой, но на сегодняшний день, сегмент глобального рынка, оперирующий сотнями миллиардов, если не триллионами долларов, трудно было бы охарактеризовать столь односложно и однозначно.

Трансгеографические пространства съедают государства, правительства, создают свои собственные «астероидные» группы, питают совершенно новые организационные схемы, и вообще переходит некую грань, вступая в Новый мир, выходящий за рамки сегодняшнего разговора, но которую я обозначил, как одну из важных реперных точек — это новые управленческие системы, куда, в том числе, входит и такая экстравагантная система управления, которая называется «новый терроризм». Тут я бы ещё раз сослался на собственную статью «Культура смерти», опубликованную в № 1 журнала «Интеллектуальная Россия» за 2005 год, где этот непростой вопрос разобран гораздо глубже и подробнее.

Вопрос из зала: Представляется несколько ограниченным исторический анализ. Почему у вас история начинается с 476 года и имеет какую-то линейную направленность. Не кажется ли вам, что каждый раз, при рождении общества нового типа, возникает в переходный момент новый интеллектуальный класс, который управляет смыслами, полагает эти смыслы в основу нового типа общества, чем ставит людей, не адекватных этим новым смыслам, в неудобное положение, а себя в положение удобное. А подвопрос в том, почему ведётся речь о том, что появилась некая новая система? Не является ли это просто переходным периодом, после которого все эти новые смыслу стабилизируются, «устаканятся», распространятся на всех, будут всеми усвоены, и опять наступит некая стабильность?

Неклесса: В каком-то смысле, наверное, так и произойдёт. Происходит переход, в новое качество, преодолевается постиндустриальный барьер, появляется новая форма социальной организации, которая сначала «турбулентна» и сильно дымит, потом то ли «устаканивается», то ли люди привыкают к этой новой реальности, она растекается по миру, и возникает какая-то новая глобальная конструкция. Вопрос только в том, что же это за конструкция?

Вы провели некую пограничную линию — 476-й год. Вот, был античный мир, а затем появился мир совершенно другой, который резко отличается от предыдущего (античного). Можно провести несколько таких линий: скажем, 1453 год — крушение Византии и одновременно окончание Столетней войны, или 1638-й год, конец Тридцатилетней войны, установление Вестфальской системы международных отношений…

Действительно, у человечества постоянно возникают новые социальные конструкции, у которых есть авторы, энтузиасты, строители, собственно, об этом и идёт речь: о том, что происходит сейчас в мире. И я уже сказал в начале своего выступления, повторю ещё раз: «не все слова одинаково полезны». Меня, простите, порой тошнит от некоторых слов. Когда я правлю свои работы, я стараюсь, например, вычеркнуть слово «новое», хотя далеко не всегда это удаётся. У Маркеса есть хорошая машинка: если в одном абзаце какое-то слово повторяется, она его подчёркивает, и тут же даёт десять синонимов, поэтому у Маркеса такая богатая в романах лексика. Поймите меня правильно — это шутка. Так вот, приставки типа «нео», «анти», «пост», «квази», «транс» и им подобные — мы ими вынужденно пользуемся, но по нашей интеллектуальной и лексической нищете, ибо они определяют нечто, но ничего нам не говорят о его природе.

Да, действительно, регулярно обновляется организация общества. Но важен даже не сам факт этой социальной тектоники, а то, какая форма социальной организации возникает, кто её инициирует, кто является главным субъектом перемен, где истоки этих изменений? Только не надо при этом уходить в конспирологию. Не потому что конспирология сама по себе плоха (хотя часто именно так) — нет, там есть место для интересного, но дальше вы уйдёте в мифологию, а потом начнёте про Красную Шапочку рассказывать. Если рациональность плоха, надо искать иную рациональность, а не уходить в иррационализм. Новая рациональность итак переполнена интеллектуальными вызовами: нелинейная логика, превосходство конкретного над общим, негативная диалектика, хаососложность, фрактали, рефлексивное управление, сетевые иерархии, социовирусные атаки и так далее.

Поэтому мне интересен тот социальный анализ, который можно верифицировать, можно наблюдать — мы и наблюдаем его в разных странах: я имею в виду становление нового класса. Да, действительно, в разных местах он происходит по-разному. В США — одним образом, в Западной Европе — другим. Но я веду речь о фундаментальном процессе, на который наслаиваются политические проекты, которые, сталкиваясь между собой, руководствуются этими и другими тенденциями наших дней в тех или иных интересах, выстраивая в итоге могучие конструкции. Я бы суммировал этот невнятный пассаж ещё более невнятным образом: если вы занимаетесь, к примеру, виндсерфингом, то не сможете заняться им там, где нет прибоя. А когда идёт необычно большая волна, вы используете момент, чтобы реализовать достаточно, дерзновенный, амбициозный, быстрый проход в будущее. И если вы владеете этим искусством — не один вы, а некая группа — то занимаете ячейку в этом будущем. А остальные ждут следующей волны или изобретают пароход.

Владимир Хрустов: Александр Иванович, я хочу лучше понять, кто есть объект обсуждения и изучения сегодня? Есть два разномасштабных субъекта. Первый — это та часть политического управляющего, сословия, класса, страты, которую называют меритократия. О ней вы говорили в первую очередь? Или о том, что связано с трансформацией цивилизационной, трансформацией системы культурных ценностей, которые образуют специфику постмодерна? Если мы говорим про культурную элиту этого слоя, наверное, она к меритократии не сводится. Вот для вас субъектом или объектом исследования является культурная элита постмодерна, или, собственно, меритократия, которая в этих новых условиях хочет новыми средствами осуществлять политическое руководство этим новым постмодерновым миром?

Неклесса: Большая часть споров, как мне представляется, носит «семантический» характер: отсутствует общее понимание категориального аппарата. Постмодерн — слово как раз из той категории, которую я обозначил как безразмерную. По сути это просто констатация того факта, что возникает новая социальная общность, новая социальная структура, которая идёт на смену модерну. Модерн же стремительно погружается в прошлое, уходя в небытие. Возникает новая структура, которую мы называем постмодерном. Мы так её называем, не слишком понимая, что она собой представляет, но пытаемся разобраться, хотя высказываемые мнения о природе данного эона порою прямо противоположные.

В моём выступлении пока что не было выраженной моральной подоплёки. Я различаю, скорее, инициаторов и агентов перемен. Потому что субъекты-инициаторы — они знают и планируют, а агенты — они действуют, но не всегда знают. А меритократия — в таком случае просто обобщающий ярлык. Мы ведь не говорили о той системе ценностей, которая будет господствовать в Новом мире, скорее, о природе его социальных механизмов, да и то как-то вскользь… Темы ценностей и мирополагания грядущей генерации я касался, в сущности, лишь в одной работе: «Неопознанная культура» (опубликованной также в «Новом мире» под заглавием «Трансмутация истории»), связывая эту систему с гностицизмом.

Лейбин: Я позволю себе задать последний вопрос. Я, наверное, не принадлежу к интеллектуальному классе, потому что не понял, что это за субъект такой? Почему это класс, я так и не понял. И что за смысл есть у этого определения? «Люди воздуха», вроде, управляют смыслами, а какой смысл у них самих? Что они сами собой представляют? В чём их субъектность, их цели? И, главное, какое отношение ко всему этому имела прозвучавшая в начале лекции критика одного из наших прошлых лекторов?

Неклесса: Что касается первой части вопроса, то за совершенной скудостью регламента я отвечу любимой фразой братьев Стругацких — «это уже совсем другая история». А поскольку полемичное слово в начале выступления, действительно, было произнесено, то скажу следующее: я, конечно же, хотел обозначить актуальность темы, о которой собирался говорить. Одновременно мне было важно отметить ту остроту конфликта, который происходит не просто между держателями ресурсов, но и внутри различных страт в столкновениях старого и нового класса. Но, прежде всего, мне, конечно, хотелось показать процесс вечного борения человечества, его полемики и схватки с собой, с собственным естеством, продемонстрировать истоки перманентной революции, вечного обновления в условиях которого, в сущности, и живёт человечество, колеблемое собственными страстями между добром и злом.

Поймите меня правильно, истинная глобальная революция не есть что-то, что происходит «везде и нигде», а то, что творится каждодневно и глубоко лично, персонально. Зайдите, кстати, и на наш сайт — Интеллектуальная Россия, там люди сейчас играют в российскую национальную игру, которая банально так называется «Бархатный пасьянс», выбирая и раскладывая нечто из чего-то. Есть там «масти» «Путин и его команда», «Преемники гнезда», «Разноцветная оппозиция», «Другая власть». Какое отношение ко всему этому имеет обозначенная выше критика? Цинизм порой хуже самого преступленья. Нельзя политическую силу или тем более население страны понимать и воспринимать как детский сад, а оппозицию как инкубатор идей и кадров для власти предержащих. Сколь наивно это не прозвучит, но базовые человеческие ценности: справедливость, добро, честь, сострадание есть эманации могучего существа, которое рано ли, поздно, но выходит на историческую арену и порой сурово расправляется с предыдущей культурой и властной генерацией.

В Декларации независимости США записаны удивительные слова совсем не о лимите на революции, но напротив — не только о праве, но и об обязанности граждан при определённых условиях на таковую. Не примите мои слова за призыв к оной, но задумайтесь о фундаментальных основаниях и внутренних обоснованиях этого права. И вспомните о тех людях, которые создавали историю, вполне осознавая свою ответственность за неё.

Ещё раз благодарю за внимание.