Коммуникационные стратегии культуры и гуманитарные технологии. О некоторых исследовательских и педагогических проблемах современных гуманитарных дисциплин. С. Ю. Неклюдов

I

Речь пойдёт о предметном поле культуры, конкретно — народной культуры, изучение которой относится к области фундаментальных фольклорно-антропологических дисциплин. Предметы, анализируемые данными дисциплинами, преимущественно относятся к разряду живых и устных, для определения которых доминантным является коммуникационный аспект рассмотрения. Данное обстоятельство диктует некоторые специфические формы их исследования и преподавания. В самом деле, обращаясь к актуальному, текучему культурному процессу, не имеющему жёстких, закреплённых форм, учёный вынужден вступать в особого рода партнёрские отношения с ним, обусловливающие постоянный диалог познающего и познаваемого. Положение принципиально не меняется, когда мы имеем дело с восстанавливаемыми формами уже умолкнувшей традиции, поскольку моделью для такой реконструкции всё равно остаются те же живые и пластичные тексты. Равным образом, передача знаний о подобном предмете (обычно — социально-коллективном и анонимном) предполагает особую педагогическую стратегию. Она накладывает свой отпечаток и на организацию создаваемого этим познавательным процессом сообщества, включающего разного рода групповые формы (экспедиции, лаборатории), в какой-то мере аналогичные исследовательским структурам в естественных науках.

«Поля» и «пути» нашего знания

Начнём, однако, с более общей проблемы — определения «фундаментальности» гуманитарной науки. Обычно науки «фундаментальные» противостоят «прикладным», то есть тем, чьи результаты имеют непосредственное практическое использование. Соответственно, термин фундаментальный характеризует не просто глубину и основательность знания (как следует из лексического значения данного слова), но скорее его ориентацию на решение теоретических задач. Имеется в виду создание познавательных матриц для систематизации разрозненных фактов и сущностей в той или иной предметной области, описание общих закономерностей и структур, а не достижение какихлибо практических целей, находящихся за пределами самого процесса познания.

Речь не идёт о противопоставлении чистых умозрений конкретным и частным разработкам — они тоже входят в комплекс фундаментальных наук, без них никакое знание, в том числе самое фундаментальное, вообще существовать не может. В свою очередь подобные конкретные разработки также не должны в обязательном порядке подчиняться принципу «зачем это нужно». Конкретная разработка сплошь и рядом оказывается необходимой для следующей разработки, уже «нужной», но немыслимой без предшествующей (непосредственно «не нужной»). Или двух предшествующих. Или трёх и так далее. В сущности, фундаментальная наука вся «прошита» цепочками подобных «предшествующих» фаз, без которых, однако, невозможна «полезная», используемая уже прикладными дисциплинами. Невозможна ровно в такой же степени, в какой без предшествующих усилий деда, бабки, внучки и Жучки нельзя вытащить репку с помощью одной мышки, полагаясь лишь на её решающее вмешательство. Поэтому, кстати, крайне нерасчётливо сокращать поле фундаментальных наук (в силу их «бесполезности») — в конечном счёте это неминуемо приводит и к оскудению прикладных областей. Вызывает также сомнение эффективность всякого производимого извне регулирования научных исследований, по части которого наша страна имеет уникальный, многообразный и весьма поучительный — если не сказать трагический — опыт. Вспомним соответствующую советскую практику, приведшую к значительным диспропорциям в науке, к «перепроизводству» в одних областях и дефицитам в других, к стимулированию обширных направлений, оказавшихся невостребованными в изменившейся общественно-политической и экономической обстановке, и к утеснению исследований, составивших впоследствии славу отечественной науки.

Вообще, если ещё можно как-то определять потребность в специалистах-прикладниках, то с фундаментальными исследованиями (особенно — гуманитарными) дело обстоит гораздо сложнее. Подобные исследования обязательно включают в себя свободный поиск (в том числе и во вполне конкретных областях), направленность которого никто, кроме самого сообщества учёных, квалифицированно определить не способен (как и оценить «приоритетность» тех или иных исследовательских направлений и научный вес той или иной школы). Трудно себе представить убедительные данные о потребностях нашей науки и высшего образования, например, в специалистах по аналитической философии или по классической филологии, по истории культуры Бразилии или Китая, по сравнительно-историческому языкознанию, фольклорно-мифологическим традициям Центральной Азии или Африки южнее Сахары и так далее. Можно посетовать на склонность учёных удовлетворять свою любознательность за государственный счёт, но, пожалуй, никакого компаса, кроме этой любознательности, здесь предложить не удаётся.

Сам исследовательский интерес практически всегда направлен на восполнение пустот, выявляемых в поле знания, или тех его участков, изученность которых на данном этапе развития науки оказывается недостаточной. Стремление к «объективному описанию» (в конечном счёте, к познанию истины — каким бы испытаниям не подвергались оба эти понятия) не является пустым звуком. Едва ли в нём можно видеть лишь «риторическую стратегию» и претензии на «корпоративный контроль над знанием», как это склонна утверждать постмодернистская критика ¹. Первичным и остающимся основным побуждением для учёного является вполне бескорыстное любопытство (почему бы в таком случае не признать «риторической стратегией» математику и кристаллографию, биологию и астрономию?). Гуманитарное знание — своего рода производительный труд, у которого есть своя цель и свой «конечный продукт», заключающий в себе постоянно увеличивающийся багаж накопленных знаний о человеке и человеческом обществе.

II

Культура — такая же объективная данность, как и предметы изучения естественных наук. В сущности, никто ещё не доказал, что с физиологической точки зрения человек может быть предметом точного исследования, а с культурной — нет. «Культурный текст», по крайней мере, столь же реален, как и предметы других «наук о человеке» — от анатомии до психологии. Более того, он вполне проницаем для анализа, в том числе методами, не без некоторого основания претендующими на определённую точность (структурно-семиотическими, статистическими и прочими) и дающими неплохие результаты ², а компьютерные технологии позволяют по-новому организовать и научную работу, и преподавание, создать синтезированные научнопедагогические формы. В этом плане науки «гуманитарные» принципиально не отличаются от «естественных», хотя вообще-то само по себе это разделение является и устаревшим, и неточным — «поле знания» сегментируется несравнимо сложнее, а составляющие его дисциплины имеют гораздо более причудливые соотношения, которые никак не исчерпываются данной дихотомией.

Впрочем, обсуждение вопроса — являются ли наукой гуманитарные занятия — вообще не имеет особого смысла, поскольку отсутствует отчётливость в понимании того, что такое наука. Так, согласно устойчивому мнению, разделяемому по крайней мере ещё с 1950-х годов) большой частью нашего общества, такой науки, как история (философия, филология и прочие), не существует и не может существовать в силу преимущественно ретроспективной ориентации подобных исследований, в то время как наука должна в обязательном порядке включать эксперимент, прогнозирование и проверку практикой (то есть перспективную направленность). Сама современная гуманитаристика соглашается с подобным мнением, приняв в последние десятилетия застенчивый псевдоним «гуманитарного знания», своего рода «не-до-науки». Однако легко убедиться, что и за пределами этого «знания» существуют обширные области, не отвечающие названным критериям. Скажем, отказав в «научности» истории, придётся, вероятно, лишить того же статуса геологию, палеонтологию, да и ряд других дисциплин.

Что же касается процедур верификации получаемых результатов, то значительное взаимонепонимание существует не только на междисциплинарном уровне, но и внутри самого гуманитарного цеха. Сюда, например, относится мнение специалистов по «книжной» культуре о неправомерности выводов, построенных на исследовании устных традиций (в силу отсутствия в них «твёрдо зафиксированных текстов») или полученных при анализе, опирающемся на типологические сопоставления (объяснение неявных элементов какой-либо структурно-семантической конфигурации в культуре A может быть получено при анализе сходной конфигурации в культуре B, не имеющей генетических, исторических, контактных связей с культурой A). Уместность подобного приёма (естественно, при его корректном использовании) хорошо проверяется в тех случаях, когда предположения о ещё мало известном предмете, сделанные исходя из типологических соображений, подтверждаются фактами, полученными позже, при более близком знакомстве с материалом.

Вообще «критерии научности» очень зависят от конкретной предметной области. В самом общем смысле они сводятся к возможности объективации изучаемого материала, к логически выверенным процедурам его анализа, к подтверждению выявленных закономерностей на достаточном количестве фактов, причём мера этой достаточности колеблется в огромных пределах (опять-таки в зависимости от объекта исследования). Особо надо упомянуть проблему конвенциональности в использовании языка описания. Очень часто договорится о словах — значит договорится и о предмете, и об инструментарии. Взаимопонимание внутри научного коллектива встречается реже, чем хотелось бы, а полное согласие, способность говорить на одном языке вырабатываются не сразу даже в относительно узких рабочих группах и представляют собой огромную ценность. С другой стороны, нередко встречается иллюзия использования одного и того же языка, когда обсуждающие не сразу понимают, что в одни и те же слова они вкладывают разные (подчас — радикально разные) смыслы. Наконец, надо отдавать себе отчёт в том, что в основе всех этих процедур лежит не выводимая логическим путём аксиоматика, набор убеждений, основанных на опыте — собственном опыте исследователя и опыте его предшественников.

III

Гуманитарные науки в целом заняты изучением «надприродной» («небиологической») деятельности человека и человеческого сообщества, которая выражается в «текстах культуры» (религии, искусства, литературы, философии и так далее), имеющих соответствующие коммуникационные задания. Речь идёт о текстах не только вербальных, но также акциональных, изобразительных, «вещных» и других, хотя именно слово, вероятно, надо считать организующей силой культурной традиции; в силу этого среди гуманитарных дисциплин лингвистика действительно является одной из основных. Кроме того, в роли «культурных текстов» оказываются «прагматические» продукты человеческой деятельности (архитектуры, производства, транспорта, быта и так далее), а также семиотически «означенные» нерукотворные объекты и их свойства, скажем, небесные светила, детали ландшафта, крики и расцветка животных и так далее, которые могут «прочитываться» как определённые фольклорно-мифологические тексты со своими культурными смыслами. Вообще в «гуманитарности» знания определяющим остаётся скорее ракурс исследования материала, чем его «онтологические» свойства, хотя одно, несомненно, бывает связано с другим.

В зависимости от того, как настроена «оптика» исследователя, изучается либо феноменальное, специфическое (масштаб бывает весьма различным — от индивидуального текста до национальной культуры), либо всеобщее, типовое (кстати, эта различная «оптика» рассмотрения также способна порождать методологическое взаимонепонимание). Брахман, дервиш и даос, взятые в контекстах соответствующих традиций (индийской, мусульманской, китайской), в социокультурном плане имеют мало общего, а поэтому корректность их сопоставления способна вызвать сомнения. Однако в фольклоре их функции могут совпасть — скажем, в роли сказочных чудесных советчиков или чудесных помощников, причём используется лишь одна черта, единственный признак, который приписывается данным категориям людей: обладание особым, не встречающимся у других знанием (тайным, сверхъестественным), что даёт основание народной традиции включать их в свои сюжеты в одинаковой роли. Это делает их сопоставление не только уместным, но и совершенно необходимым. Итак, особенный рисунок национальной традиции является оппозитом к общей типологии интернациональных форм. Частное специфично — всеобщее единообразно.

Соответственно, один и тот же факт может быть разным «изучаемым предметом» в зависимости от целей исследования. Например, согласно двум вариантам сказки из собрания Афанасьева ³, героем в первом случае является пахарь, во втором — солдат, а «антигероем», соответственно, генерал и некий «дежурный» (очевидно, человек из дворцовой прислуги). Таким образом, при неизменности сюжетной линии существенно различаются социальные роли персонажей (пахарь — солдат, генерал — «дежурный»). Тем не менее, сказке эти различия безразличны, ей важно, что один персонаж имеет низкий статус, а положение другого позволяет способствовать получению аудиенции у царской особы; нерелевантны эти различия и для исследования нарративных структур фольклора ⁴. Однако стоит только сделать шаг за пределы изучения сказочных сюжетов, как картина кардинально изменится, и социальные роли крестьянина («пахаря»), солдата, генерала, слуги окажутся для данных персонажей определяющими. Целями исследования (а также избранным «языком описания», или «метаязыком») обусловлена и адекватность представления о нём; вероятно, вне подобных целей никакого адекватного представления о предмете вообще не существует.

Культурно-антропологические дисциплины (включая фольклористику) обычно имеют дело с материалом, удалённым от исследователя исторической, этноязыковой или социальной дистанциями. Практически возникает проблема понимания исследователем любой изучаемой культуры, в том числе «другой культуры» — как «экзотической»; «своей патриархальной» — как «подлинно своей» (vs как «экзотической»); «своей городской» — как «испорченной чуждым влиянием». Болезненным остаётся вопрос получения объективного этнологического знания; соответственно, обсуждается и методика этого получения (включая отношения «субъект — объект наблюдения»). Соответственно, интерпретация исследователем «другой культуры» обязательно включает в себя диалогические механизмы, исторически обусловленные и изменяющие свой характер при смене научных парадигм.

Распространённое (еще в позапрошлом веке) использование для рассмотрения «чужого» материала матриц описания, полученных в результате анализа «своей» культуры, в ряде случаев наблюдается и в наше время. Такой подход не исключает возможности получения продуктивных результатов. При быстрой интернационализации гуманитарных дисциплин подобные матрицы универсализируются, перерастая рамки национальных традиций и становясь метаязыком науки. Этот процесс хорошо иллюстрируется некоторыми макроклассификациями (например, литературных жанров и сюжетов).

В минувшем столетии данный подход обнаруживает свою недостаточность. В антропологии (Б. Малиновский, А. Р. Радклифф-Браун) складывается концепция обязательного включения исследователя в изучаемую культуру, без чего получаемое знание о ней представляется неполноценным и искажённым. Речь идёт о жизни среди её представителей, о погружении в её знаковый мир, обретении общего с ней опыта и общего языка; адекватное понимание этой жизни невозможно без полного включения в неё. Наиболее значительные результаты на этом пути были, вероятно, достигнуты М. Мид и особенно — герменевтической (интерпретативной) антропологией К. Гирца.

Однако следует учитывать, что ресурсы подобного «включённого наблюдения» также ограничены, а глубина «погружения» имеет свои пределы. Субъект наблюдения не может полностью отождествиться с объектом — ни психологически, ни операционалистически. Более того, опыт изучения максимально близкой культуры (практически — «своей») скорее демонстрирует необходимость некоторого дистанцирования исследователя от материала, переход его на позицию «внешнего наблюдателя», без чего объективное изучение предмета становится малоэффективным. Таким образом, экстериоризация «своего» оказывается методологически не менее важной, чем интериоризация «чужого».

Надо также иметь в виду, что вмешательство антрополога в собираемый материал неизбежно искажает предмет и способно предоставить для исследования данные, не соответствующие реальному положению дел. Внедряясь в чужую культуру, учёный волей-неволей производит в ней какое-то возмущение, причём оно способно затронуть именно область его интересов (как раз благодаря проявленному интересу); в электронике подобный эффект назывался «влиянием руки оператора»: поднося щуп измерительного прибора к определённой точке схемы, оператор тем самым несколько меняет электрические параметры в измеряемой цепи. Кроме того, исследователь всегда остаётся «другим» для информанта (впрочем, взаимно), хотя эта «инаковость» совсем не обязательно должна разрушительно действовать на откровенность интервьюируемого. Иной раз постороннему больше расскажешь, чем своему. На самом деле полевые исследования включают весьма значительный диапазон вариантов: от различных способов принуждения информанта (или приобретения у него нужных сведений за плату) до солидарной (и даже дружеской) совместной работы.

Наконец, аутентичность специально продиктованных фольклористу похоронных плачей, заговоров и многих других устных текстов (даже имеющих гораздо менее жёсткую функциональную обусловленность) вызывает сомнения; любой собиратель должен отдавать (да обычно и отдает) себе в этом отчёт. В этом смысле фольклорные записи репрезентируют традицию лишь до некоторой степени, но их полнота и тщательность, как и учёт контекстуальных факторов, всё же делают эту репрезентацию более полной. Для этого, как и для учёта «влияния руки оператора», требуется выработка своеобразных «коэффициентов искажения», и подобные «коэффициенты» практически используются многими фольклористами при критике полевых материалов и их публикациях. Кроме того: препарируемая зоологом лягушка, срез живой ткани на предметном стеклышке микроскопа и тому подобное — все это находится в весьма сложных отношениях с нормальным состоянием и функционированием соответствующих организмов. Огромный объём данных естествоиспытатель получает в «стендовых» и экспериментальных условиях, но это, кажется, не ставит под сомнение объективность получаемых результатов.

IV

Традиционная культура относится к типу «холодных», ориентированных на воспроизведение предшествующих структур, а не на их модификацию или смену. При этом её тексты рассматриваются гуманитарной наукой по меньшей мере в четырёх аспектах: «субстанциальном» (содержательные характеристики традиции: её картина мира, концепты, символы, мотивы), «структурном» (морфологическая организация её текстов), «технологическом» (способ культурной коммуникации — их хранение, передача, воспроизводство), «прагматическом» (специфика их функционирования). С точки зрения субстанциальной (отчасти и прагматической), тексты народной культуры не столь специфичны, точнее специфичны лишь их группы, объединяемые по смежности в традиции или по морфологическому типу) на основании определённых дифференциальных признаков, сочетания которых у разных групп довольно сильно различаются. Подлинно специфическим является аспект «технологический», радикально отделяющий тексты устные от письменных, а коммуникацию «естественную», контактную, — от «технической», дистантной ⁵. Что же касается структурной организации текстов, то она в огромной степени зависит от их устной природы, о чём писалось достаточно — от А. Н. Веселовского до А. Лорда.

Фольклор — это совокупность текстов, заключающих в себе довольно большой (впрочем, не безграничный) диапазон «сообщений» и тяготеющих к изложению относительно устойчивого набора смыслов относительно устойчивыми (стереотипизированными) средствами. Это тексты поющиеся и рассказываемые, маленькие и большие, связанные с обрядом и бытовыми обстоятельствами или относительно независимые от них. Объединяет их то, что передаются они почти исключительно устным путём, представляют собой относительно устойчивые комбинации элементов традиции, возникающие при каждом отдельном исполнении, и воспроизводятся в варьируемых формах ⁶.

Начиная с рубежа XIX–XX веков, понятие народная культура быстро изменяется в плане содержательном. В конце XX века наряду с архаическими, сельскими традициями в орбиту изучения включается городской фольклор (постфольклор ⁷) со своим культурно-семиотическим пространством и субкультурными группами (социальными, профессиональными, половозрастными), обычаями и текстами; в поле зрения фольклористов попадает также современная мифология и «парафольклорная» письменность ⁸. Всё большее внимание привлекает к себе то, что лишь пару десятилетий назад не замечалось, не признавалось фольклором, вообще не считалось достойным исследовательской рефлексии. Таким образом, количество объектов фольклористики чрезвычайно умножается. Это приводит к расширению «предметного поля» науки, размыванию его внешних и внутренних границ, разрушению его предшествующей структуризации, к концентрации внимания на тех объектах исследования, которые раньше считались маргинальными. Практически одновременно всё большее количество текстов и артефактов «классического» фольклора отходит в разряд музейных экспонатов, памятников словесного и изобразительного искусства.

Трудно оценивать неизбежное как «положительное» или «отрицательное». Происходит то, что и должно было произойти в новой реальности; эта неизбежность относится не только к общественным условиям и институтам, в которых существует наука, но и к самому её предмету. Однако устоявшиеся, «закрытые», непродуктивные и, более того, уже умолкнувшие тексты остаются совершенно необходимым предметом научного знания (как, впрочем, и обязательным компонентом культуры). Гуманитарная наука может двигаться вперёд, только оглядываясь на прошлое — не в последнюю очередь для корректировки векторов своего развития, для отработки аналитических навыков и инструментов. Действительно, «без прошлого нет будущего». Культуролог всё-таки занимается традицией, то есть передачей культурного сообщения во времени и в пространстве — независимо от того, осознает он это или нет, а следовательно, свой предмет способен понимать только в исторической ретроспективе (включая прямую преемственность форм) и в обязательном типологическом контексте. В частности, большего успеха в исследовании постфольклора достигает тот, у кого за плечами есть опыт изучения «классических» устных традиций.

Между тем актуальная современность распределяет свои приоритеты исходя из сиюминутных интересов, отнюдь не всегда перспективно важных для будущего той или иной дисциплины. Фигурально выражаясь, желающих сидеть в пыльном подвале, в котором обретается «классический» и архаический фольклор, всё меньше, а на открытой веранде «современных форм» народу собирается всё больше. Сегодня гораздо легче найти специалиста по детским страшилкам, чем по былинам. Знания и опыт «традиционной» фольклористики отмирают вместе с самим предметом. Не исключено, что в скором времени этот подвал придётся закрыть на амбарный замок — до очередного пробуждения интереса к предмету, которое, несомненно, когда-нибудь наступит. Столь же несомненно, что навык исследования, скажем, больших эпических форм к тому времени окажется утраченным полностью: научная школа в огромной степени строится на непосредственном человеческом общении, включающем совместную работу, прямую передачу навыков и знаний, а это очень хрупкая связь.

V

Расширение границ понятия фольклор связано и с некоторым «переделом» предметного поля фольклористики и этнографии (точнее, с взаимным обогащением сфер их компетенции). Данный процесс начался в 1970-е годы, если не раньше, в трудах ленинградских фольклористов, прежде всего Б. Н. Путилова и К. В. Чистова, что вызывало возмущение блюстителей «эстетической чистоты» фольклористики (концепция «фольклор как искусство слова») ⁹. В последние полтора-два десятилетия подобное расширение весьма интенсифицировалось и под влиянием концепций западной науки, ставших гораздо более доступными. Вообще размежевание предметного поля в научных традициях разных стран может довольно сильно различаться ¹⁰. Не в последнюю очередь различия такого рода связаны с реальным обликом той или иной национальной культуры, типом интеллектуальных и исторических традиций, на которые она опирается. Например, имеет значение, осознает себя данная культура автохтонной или пришлой на нынешних местах обитания, в ком видит она своих близких и дальних родственников, присутствует ли в её сознании собственная «историческая древность», каково соотношение и характер в ней книжных и устных традиций и многое другое, от чего в значительной степени зависит разделение предметных областей гуманитаристики.

Инерцию размежевания предметного поля национальной науки неизбежно придётся преодолевать. Надо быть готовым к тому, что в определённых обстоятельствах, скажем, магистр филологии окажется «конвертирован» в качестве магистра культурологии. Велика вероятность того, что спустя непродолжительное время фольклористика не только фактически, но и номенклатурно перейдёт из дисциплин филологических в разряд дисциплин антропологических, что больше соответствует положению дел в мировой науке. Впрочем, надо заметить, что в известном смысле «мировая наука» — такая же абстракция, как «мировая культура» или «мировая литература»; с этой точки зрения и обобщённый образ науки «западной», которая противопоставлена «российской», достаточно неточен. Самый космополитически настроенный учёный не может принадлежать исключительно «мировому научному сообществу», у каждого есть свой дом со своими глубоко укоренёнными обыкновениями, в том числе — в умственной деятельности. Традиции национальной науки, будь то немецкая, французская, американская или русская, имеют свои особенности и не вполне совпадающие интересы. Читается, понимается, учитывается из «чужой» традиции прежде всего то, что в наибольшей степени соответствует «своим» предпочтениям и интересам, а пишущий на родном языке в первую очередь адресуется к «своей» аудитории, опираясь на эти предпочтения и отчасти — сознательно или неосознанно — формируя их. Все эти обстоятель ства необходимо иметь в виду при обсуждении проблем диалога научных традиций и их включения в широкий международный контекст.

Наконец, со второй половины 1980-х годов начинают меняться методы исследования народной культуры и, в частности, фольклора. Появляются новые ракурсы рассмотрения устных традиций, в центре внимания оказывается не только текст в качестве «имманентной структуры», но и авантекстовые формы, интертекстуальные и контекстные отношения и так далее, происходит «антропологизация» предмета, привлекаются приёмы и инструментарий из сопредельных областей (теории коммуникаций, когнитологии, психологии, социологии и других). Методологические приобретения последнего времени позволяют усовершенствовать аналитический аппарат науки о фольклоре, используя для данных целей и возможности междисциплинарных исследований, и компьютерные технологии.

Появление новой научной парадигмы и расширение предметного поля фольклористики — с опорой на её междисциплинарный характер — ставит данную дисциплину в ряд весьма актуальных для нашего времени областей гуманитарного знания. Понимание социальных процессов и форм общественного сознания невозможно без обращения к тем текстам, которые это общество продуцирует, и к режиму их бытования, а в изучении механизмов «естественной коммуникации» фольклористика имеет огромный и пока ещё мало востребованный опыт.

VI

Когда возникает вопрос о том, зачем вообще нужно людям гуманитарное знание, в первую очередь обычно упоминаются морально-этические нормы, регулирующие поведение человека в обществе и сохраняемые исключительно в гуманитарной сфере, в то время как мир «равнодушной природы» и математических абстракций к человеческой этике холоден и безразличен. Это в целом верно, хотя следует сделать две существенные оговорки. Во-первых, моральные нормы содержатся в самой гуманитарной деятельности, производящей и передающей духовные ценности (религия, литература, искусство и другое), а не в науке о данных предметах. Во-вторых, производятся и передаются подобным образом не только гармонизирующие «ценности», но и разрушительные «антиценности», чему примеров несть числа.

Вопреки иногда встречающемуся наивному представлению, гуманитарные дисциплины практически не оказывают влияния на изучаемые ими предметы, воспроизводство которых опирается на предшествующие тексты данной традиции или сопредельных традиций, а не на их анализ (вспомним рассуждение Ю. М. Лотмана о «культуре текстов» и «культуре грамматик» ¹¹). Наличие «инструктивных» текстов («грамматик») — поэтологических и иконометрических трактатов, кодифицирующих нормативные правила текстопорождения, — относится к предшествующей («традиционалистской») эпохе ¹². В этом смысле, кстати, появление текстов, претендующих на «инструктивность», в авангардизме («Как делать стихи» Маяковского) или «игры со структурами» («грамматиками») в постмодерне (Умберто Эко или Милорад Павич), можно расценивать как своего рода реархаизацию.

Существует устойчивый предрассудок: для общества жизненно необходимы знания об обслуживающей человека технике и об используемой им природе, а гуманитарное знание, за некоторым исключением, не имеет практического значения и вообще не является наукой в точном смысле слова. Это глубокое заблуждение.

Без самого гуманитарного из всех гуманитарных предметов, без языка, создавшего нас и нашу культуру, были бы невозможны ни естественные, ни точные науки; вероятно, гуманитарная составляющая вообще занимает достаточно много места в любой дисциплине, что не всегда осознается в должной мере. Без областей предметных (лингвистики, литературоведения, этнографии и других) не возникли бы «метанауки», в первую очередь структурносемиотического цикла, а без их инструментария нельзя представить себе поле современного знания — вопреки всем постструктуралистским реакциям. Без одной из самых гуманитарных среди гуманитарных наук — языкознания — не наступил бы компьютерный век. В известном смысле исследовательский процесс является единым, и невозможно делать изъятия в какой-либо его части, не рискуя получить неблагоприятные последствия в других, казалось бы, далёких областях.

Человек живёт в культуре и сформирован ей гораздо в большей степени, чем техникой. Гуманитарные дисциплины с их огромными знаниями о «человеке культурном» обладают в этом плане уникальными исследовательскими навыками. Понимание социальных процессов и форм общественного сознания имеет прямое отношение к каждому члену людского сообщества, поскольку только полная и достоверная информация о себе в культуре (и культуры о самой себе) даёт шанс воспитать социально ответственного гражданина, хотя бы отчасти свободного от мифологических фантомов и защищённого от идеологических манипуляций. Здесь же следует упомянуть предлагаемые историческими и антропологическими дисциплинами описания и обобщения коллективного опыта, заключающие в себе не только образовательное, но и нравственное значение: видя в многообразии форм исторической и духовной жизни разных народов общие черты, люди скорее способны излечиться от национального эгоцентризма и атавистической ксенофобии. Сравнительные исследования исходят из представления о единстве основ человеческой культуры, учат находить общее в её пёстрых проявлениях. Это назначение гуманитарных наук — быть инструментом самопознания для человека и человеческого общества — можно считать наиболее «прикладным».

Разумеется, надо избегать «просветительских» заблуждений: из того, что данный инструмент существует, отнюдь не следует, что он непременно будет востребован не говоря уж о том, что доступен он, как правило, лишь ограниченному кругу специально подготовленных людей), а оказавшись востребованным — будет правильно употреблён (ведь, скажем, псевдонаучные историософские концепции, вроде А. Т. Фоменко и его последователей, тоже вырастают на почве искажённо толкуемых научных фактов и теорий). Однако само существование подобного инструмента предопределяет хотя бы возможность его корректного использования.

VII

Преподавание является той коммуникационной ситуацией, которая диалогична по определению ¹³: именно тут учёный может получить подлинно живую реакцию на свои разыскания — в виде их развития, продолжения, даже отталкивания от них, но в любом случае для нового шага в той же области. Кроме того, учителю всегда есть чему поучиться у ученика (учу тому, что изучаю, и учусь, уча) — хотя бы потому, что молодой исследователь неминуемо должен стать компетентней наставника в избранной области, в противном случае его труд теряет всякий перспективный смысл, превращаясь в тренировочное упражнение с заранее известным концом, не предполагающее какого-либо продвижения на пути познания. Иное дело — студент, не собирающийся заниматься данным предметом в будущем. Здесь речь может идти только о передаче необходимого минимума знаний, и вполне уместны «тренировочные» упражнения.

Какая научно-педагогическая стратегия может быть предложена в рассматриваемой области, исходя из пятнадцатилетнего опыта фольклорно-мифологических разысканий в Институте высших гуманитарных исследований и далее — в специальном учебно-научном Центре типологии и семиотики фольклора РГГУ?

Как было сказано, специфические качества фольклорно-антропологического предмета предопределяют и некоторые особенности процесса их изучения, а также методы, которые желательно применять при преподавании. Прежде всего его синкретизм требует многоаспектного (даже междисциплинарного) рассмотрения, требующего согласованных усилий нескольких специалистов. Это весьма ощутимо в полевой работе, когда одному исследователю практически невозможно сразу учитывать разные ракурсы рассмотрения живой традиции — нужны параллельные наблюдения. В то же время полноценная презентация данного материала возможна только в условиях непосредственного наблюдения за ним, что происходит лишь в ходе «полевой» работы, причём «полем» могут оказаться самые разные области культурного пространства. Поэтому для преподавания, вероятно, эффективны небольшие фольклорно-антропологические этюды, базой для которых может стать «включённое наблюдение» в рамках своей микросоциальной ячейки. Вообще участие молодёжи в экспедициях естественно и желательно, соответственно, здесь, как нигде более, существует опыт привлечения к собирательской деятельности студентов и аспирантов.

К совместному труду побуждает не только синкретический характер материала, но и его реальные объёмы, чрезвычайно значительные и труднообозримые для одного человека, введение же сравнительно-типологического аспекта многократно увеличивает эти объёмы. При этом компаративный ракурс рассмотрения материала совершенно необходим в преподавании фольклорно-антропологических дисциплин. Надо «учить сравнению» фактов культуры и интерпретации получаемых результатов, интерпретации их различий и сходств, пониманию того, что уникальность предполагает разнообразие, множественность, несходство культурных манифестаций, тогда как за универсальностью стоит обобщённость и схематичность, исчислимость структурных конфигураций, повторяемость составляющих их единиц.

Идея интеграции академической и ВУЗовской науки была одной из исходных при самом основании ИВГИ (в 1992 году). Как известно, в России высшее образование и научные исследования традиционно разобщены — так сложилось исторически. Для академической науки в этом есть свои плюсы: учёный освобождён от трудоёмкой работы педагога. Однако есть и большие минусы: затруднено обновление научных кадров, с университетской скамьи вовлекаемых в исследовательский процесс. Для западной (в первую очередь американской) науки характернее другая модель: исследовательская деятельность осуществляется в университетах и тесно связана с педагогическим процессом. Этой модели соответствуют университетские научные центры, непосредственно взаимодействующие с учебным процессом. Подобная модель демонстрирует всё возрастающую результативность и в XXI веке имеет шансы стать универсальной; Россия, вероятно, не останется вне сферы её влияния.

Институт высших гуманитарных исследований изначально и задумывался как университетский исследовательский центр, который — едва ли не первым в нашей стране — был призван разрабатывать фундаментальные проблемы гуманитарных наук в непосредственной связи с учебным процессом от преподавания первокурсникам до руководства аспирантами и докторантами). Перенесение гуманитарных исследований в ВУЗ давало возможность восстановить утрачиваемую преемственность поколений в научной традиции.

Взаимодействие с учащейся молодёжью необходимо науке для её воспроизводства и развития: подготовку кадров можно начинать со студенческой скамьи (а не с аспирантуры, как в академических институтах, что бывает поздновато). Соответственно, «первичной ячейкой» интеграции академической и ВУЗовской наук может стать разновозрастная и разностатусная группа исследователей от студентов-старшекурсников до сложившихся учёных), которые объединены общими проектами и солидарны в методологических вопросах; для молодёжи в сообществе — и теплее, и интереснее. Существенно, чтобы все члены подобного коллектива (студент, аспирант, докторант и так далее) участвовали в исследовательском процессе на равных правах (но, естественно, посильно); лишь в этом случае обучение действительно не будет отделено от научной работы, а результаты исследований станут непосредственно использоваться в преподавании. Конечно, становясь частью учебного процесса, наука должна была оставаться наукой — только тогда такого рода интеграция благотворна и для исследовательских проектов, и для педагогики.

В результате подобного процесса, неизбежно нелёгкого и небыстрого, возникает активный, трудоспособный коллектив, к тому же имеющий определённый механизм для своего постоянного обновления. При этом надо помнить не только о налаживании «вертикальных» коммуникационных каналов (разные поколения учёных), весьма важны и «горизонтальные» связи: разветвлённая корреспондентская сеть, в которую входят активно сотрудничающие с данным коллективом исследователи из разных городов России (столичные и провинциальные), а также из зарубежных стран. Тем самым создаётся адекватная научная среда для территориально разобщённых молодых учёных, представителей университетов и научно-исследовательских институтов. Наконец, для полной реализации этих интеграционных установок весьма желательно обзавестись своим печатным периодическим изданием и совершенно необходимо — собственным веб-сайтом, через который устанавливались бы контакты с отечественными и зарубежными интернет-ресурсами, где открывались бы персональные страницы учёных, вывешивались объявления о конференциях и семинарах, публиковались исследования (в том числе редкие и малотиражные издания), учебные материалы и электронные хрестоматии.

Именно такая модель структуризации учебно-научного сообщества была разработана в семинаре ИВГИ РГГУ «Фольклор и постфольклор: структура, типология, семиотика» и в наследующем ему Центре типологии и семиотики фольклора ¹⁴. С самого момента своего создания он был ориентирован на сотрудничество молодых фольклористов (начиная со студенческого возраста), на расширение информационного поля и предметной области данной дисциплины, на внедрение новых исследовательских методов и технологий.

В основе его научных проектов лежит углублённое изучение определённой культурной или этнической традиции (а в рамках Центра рассматриваются, помимо русского фольклора, также монгольский, испанский, турецкий, якутский, мексиканский и некоторые другие) и её обязательное включение в широкий сравнительно-типологический контекст; презентация «живых культур» в их непосредственном бытовании; учёт специфических механизмов культурной коммуникации, а также знаковой природы и структурной организации анализируемых текстов; систематизация и классификация произведений фольклора (в том числе с использованием компьютерных технологий).

В научно-педагогической стратегии практически реализованы все вышеперечисленные принципы и установки: объединение академической и ВУЗовской науки, а также — через систему регулярных всесоюзных и международных Школ молодого фольклориста — проектов, осуществляемых в столице и в регионах; привлечение к научной работе студентов и аспирантов, образование на этой основе консолидированного учебно-научного коллектива; активное использование результатов исследования в преподавании и осуществление обучения в процессе самой научной работы; организация (через веб-сайт и печатные здания Центра) адекватной информационной среды; завершение образовательного цикла — от руководства студенческими дипломами до подготовки докторских диссертаций.