Александр Александрович Богданов:
Тектология: всеобщая организационная наука.
Часть I.
Приложения

1. Труд и потребности работника ^{Прим. авт. 47}

I

Вопрос о взаимной связи труда и потребностей работника можно рассматривать с двух точек зрения — физиологической и социальной.

Первая такова. Труд есть затрата энергии работника, главным образом нервно-мускульной. Затрата же означает необходимость восстановления, без которого рабочая сила разрушается. Восстановление происходит путём удовлетворения потребностей работника. Поэтому работа и потребности жизненно соотносительны: изменяется одно, изменяется и другое.

Вторая точка зрения такова. Труд есть общественная функция работника — затрата энергии коллектива, для поддержания и развития жизни коллектива эта затрата возмещается, то есть потребности работника удовлетворяются за счёт общественного продукта, его доли, которую получает работник в системе распределения.

Решение вопроса об этой доле работника должно, очевидно, охватить обе точки зрения. Ключ к решению даёт идея организационного равновесия. Она чрезвычайно проста, — до такой степени, что в формулировке она кажется вещью само собой разумеющейся. Всякая организованная система, в том числе и организм работника, и организация коллектива, общества, сохраняется постольку, поскольку её затраты и потери энергии уравновешиваются усвоением энергии извне; а расти и развиваться может, естественно, лишь постольку, поскольку первые перевешиваются вторыми.

Применительно к социальной экономике эта мысль была сформулирована четверть века назад В. А. Базаровым. ^{Прим. авт. 48}

Каждый элемент общества, следовательно, в частности, каждый работник должен получать из общественного продукта столько, чтобы это давало ему возможность нормально выполнять свою общественную функцию, свою роль в системе производства. Это абстрактный закон распределения. Как всякий абстрактный закон, он вовсе не есть простое описание фактов, он не означает, что явления именно так вот на деле всегда и происходят. Нет, он выражает норму явлений. Действительность почти никогда точно не соответствует этой норме, чаще всего колеблется около неё в ту и другую сторону, иногда же резко отклоняется от неё. Предприятие может не получать от хозяйственного центра или через покупку на рынке достаточного количества сырья, орудий, и так далее, чтобы выполнять свои производственные задачи; но тогда оно и не может их выполнять, само расстраивается, а вместе с тем нарушаются функции других, связанных с ним предприятий, которые так или иначе должны применять его продукты: в системе происходит частичное разрушение, дезорганизация. Рабочий так же нередко не получает в виде заработной платы необходимого количества средств потребления, чтобы поддерживать свою работоспособность и жизнь членов своей семьи, ^{Прим. авт. 49} но тогда происходят растрата, частичное или полное разрушение рабочей силы, потеря общественно-трудовой энергии, ослабление общества в его борьбе с природой.

В учении Маркса о ценности рабочей силы, как определяемой стоимостью нормальных средств потребления работника, очевидно, подразумевается именно этот закон равновесия. Одно из главных противоречий капитализма заключается в том, что благодаря анархичности его общей организации элемецты наиболее трудовые часто не имеют возможности вполне восстанавливать свои жизненные затраты, между тем как другие пользуются несоответствующими затратам излишками, которые только ведут к их вырождению в сторону паразитизма: невознаграждаемая для общества, частичная растрата рабочих сил и общественного продукта. В других эксплуататорских системах бывало и так, что дезорганизация на этой основе не оставалась частичной, а переходила в распад и крушение всего общества. Таковы были восточные деспотии древности, античный рабовладельческий мир, где постоянно возраставшее и усложнявшееся потребление высших классов шло рядом с уменьшением и прекращением их социально-производственной функции, сводясь к бесплодной растрате общественного продукта, между тем как доля трудовых низов становилась всё более недостаточной для поддержания их жизненной энергии, так что они вырождались и гибли от истощения. Организационный закон, закон равновесия, обнаруживается в том, что его практическое нарушение несовместимо с сохранением системы, равносильно её частичной или полной дезорганизации.

При капитализме, в обычных его условиях, закон этот, как показывает опыт, практически соблюдается с точностью до нескольких процентов путём стихийных колебаний в ту и другую сторону от нормы. Поскольку эти нарушения, оставаясь частичными, более чем покрываются общим прогрессом производительных сил, постольку, несмотря на них, капиталистическое общество способно к развитию.

В маленьком организованном обществе прошлого, авторитарно-родовой общине, тот же закон выполнялся относительно планомерно: руководитель производства, патриарх, из общих запасов давал каждой группе работников, назначаемых на специальное дело, как технические средства для его выполнения, так и необходимые средства потребления для поддержания их рабочей силы. В обществе будущего то же будет делаться в гигантском масштабе, с научной планомерностью.

II

Затраты трудовой энергии работника можно рассматривать с двух точек зрения:

1. Со стороны количественной, когда дело идёт о сумме выполняемого труда вообще, в «абстрактном» смысле по Марксу, когда, следовательно, учитываются только продолжительность и напряжённость труда.
2. Со стороны качественной, когда дело идёт об особом, конкретном характере данной работы, как работы слесаря, наборщика, Шахтёра, носильщика, и так далее, когда учитывается специальная форма затрат энергии в разделении трудовых функций среди общества. Ясно, что удовлетворение потребностей работника должно соответствовать его затратам и с той, и с другой стороны, определяясь обоими одновременно.

Сумму потребностей работника учесть не так просто, они сложны и многообразны: питание в разных его видах, одежда, жилище, культурные потребности и прочее. Проследить связь их с работой в количественном смысле всего легче на основной их группе, относящейся к питанию. Начать всего удобнее с собственно мускульной работы. Она происходит за счёт энергии окисления, «сгорания» в организме углеродистых веществ, усваиваемых из пищи. Поэтому здесь роль пищи вполне подобна роли топлива для паровой машины; и совершенно так же, как это делается по отношению к топливу, значение пищи как источника энергии для работы измеряется калориями, то есть еди-ницами тепловой энергии. ^{Прим. авт. 50}

Года два назад профессор В. Г. Громан иллюстрировал связь между пищей как топливом и работой на очень живом и очень близком для нас примере. По данным Наркомата путей сообщения оказывалось, что на одинаковую сумму работы вместо одного довоенного работника в 1920–1921-х годах требовалось в среднем четыре человека. Значит ли это, что рабочие стали бездельниками, лентяями? Нет, отвечает Громан. А дело вот в чем. До войны средний работник индустриально-физического труда потреблял у нас в пище 3600 больших калорий в день. Разруха свела эту величину к 2700–2800 калориям. Но надо иметь в виду, что из того и другого числа 2200 калорий представляют только необходимый «балласт»: они служат лишь для поддержания жизни организма, помимо производительной работы. Значит, собственно на неё остаётся в первом случае 1400 калорий, во втором — 500–600, то есть раза в два с половиной меньше. Но сумма полезной работы упадёт не во столько же раз, а ещё больше. При пониженном питании большие напряжения становятся невозможны; а при малых напряжениях производительность ещё уменьшается; всякий знает, что, например, при раскалывании дров три слабых удара не заменят одного втрое более сильного. При такой работе на низшем уровне напряжения общий эффект и получался вполне нормально меньше в целых четыре раза.

Тут выступает очень важный закон: уклонение вниз от нормы даёт не пропорциональное, а большее, притом всё возрастающее, понижение рабочей силы: «рабочая ценность» человека падает гораздо быстрее, чем уровень удовлетворения потребностей.

Отсюда вытекают практические выводы, которые можно пояснить таким примерно расчетом. Пусть у нас имеются продовольствие на 22 тысячи калорий в день и восемь наличных работников. Распределим это количество между всеми поровну, каждый получит 2750 калорий и будет, как мы видели, работать в четверть нормы; вместе они дадут тогда восемь четвертей, то есть две единицы довоенной нормы. Теперь попробуем другое распределение того же самого продовольствия: трём работникам дадим полное, нормальное количество по 3600 калорий, и пусть они работают; а пять остальных освободим от работы и поделим между ними остаток: на каждого придётся по 2200 калорий с небольшим, то есть как раз то, что надо для поддержания жизни, достаточное «социальное обеспечение».

Тогда первые трое могут работать по довоенной норме, и получится не две, а три полные единицы труда: явный выигрыш на 50 процентов благодаря лишь иной организации распределения. А если бы ещё удалось человек четырёх из восьми сбыть в деревню, где они поначалу найдут хотя и недостаточный заработок, но такой, что поддержку им можно оказывать в половину нормы обеспечения, то остальные четыре могли бы все получать по настоящей рабочей норме и выполнять работу в четыре довоенные единицы — выигрыш ещё на одну единицу.

Приблизительно по таким путям, хотя, может быть, часть планомерно, а отчасти ощупью, и пошла новая экономическая политика, сокращающая во многих случаях число занятых рабочих вместе с повышением их заработка. ^{Прим. авт. 51} Планомерность же тут особенно нужна для того, чтобы не растерять навсегда рабочие силы, которые приходится временно, по недостатку средств, отстранять от активной роли в производстве. Растрата сил происходит и в чрезмерном труде, и в долгом безделье.

III

Надо заметить, что питание отнюдь не сводится всецело к калориям, то есть к одному топливу как источнику мускульной энергии организма. Для него требуются ещё разные другие материалы: вещества «пластические», которые служат для восстановления изнашивающихся тканей, для ремонта органов; таковы, особенно, белковые вещества, но также некоторые жировые, жироподобные и другие; затем вещества «передаточные», как вода — общий растворитель, без которого не могут идти почти все химические реакции жизни, или как железо для гемоглобина — передатчика кислорода в крови; наконец, разные «катализаторы», которые необходимы для ускорения химических процессов, как некоторые соли, ферменты и прочее. Всё это нужно и всё это должно быть в достаточном количестве. Иначе что получится?

Допустим, что в питании налицо большой избыток калорий, например много картофеля, в котором преобладают «горючие» углеводы; но не хватает «пластических» материалов — нет мяса и молока с их белками, мало и хлеба, в котором белков хотя меньше, всё же они имеются. Как тогда способен организм работать, в меру ли избытка одних элементов или в меру недостатка других? Не требуется долгого размышления, чтобы сообразить, что определяющим явится именно недостаток, а не избыток; ибо если работа будет превосходить восстановление изнашивающихся тканей, то организм явно должен непрерывно разрушаться. Это роковой закон наименьших. Во всякой системе, состоящей из ряда взаимно необходимых звеньев, решающее значение принадлежит наиболее слабому звену. Например, если в экономике общества все отрасли нуждаются в железе, а производство железа упало ниже нормы, то все они вместе могут работать лишь в таком масштабе, на какой хватает добываемого железа, не более того. ^{Прим. авт. 52}

Очевидно, что этот же закон относится не только к питанию, но и ко всем другим насущным, нормальным для работника потребностям. Пусть у него есть все, и в избытке, но нет обуви; как он будет зимой работать, сколько будет пропускать рабочих дней по болезни, это легко себе представить. Вообще, раз есть нехватка в каком-либо необходимом и незаменимом условии, вся рабочая сила человека падает соответственно наличности этого условия.

Разные «искусственные» и «культурные» потребности работника приобретают такой же насущный характер; а тогда рабочая сила зависит также и от них. Без чая, а для курильщика без табака работа совсем не та. И если грамотный, мыслящий рабочий лишается привычной уже для него газеты, чтения брошюр, книг, то падает его «настроение» и опять понижается рабочая сила. Поэтому даже малые уменьшения заработка, вынуждающие к сокращению таких потребностей, могут иметь серьёзное значение для работоспособности. Следовательно, основная хозяйственная задача состоит в том, чтобы довести удовлетворение потребностей всех занятых работников до полной нормы. Тогда и работа может идти с нормальной, наилучшей нагрузкой. А всякое сокращение здесь неэкономно.

IV

Специальное качество труда может быть связано со специальными потребностями, например работа на холоде требует повышенного калорийного питания, а также особой одежды. Работа по преимуществу умственная связана с усиленным фосфорным питанием (молоко, мясо, рыба); работа монотонная и скучная означает усиленную потребность в культурных развлечениях, и так далее. Полное удовлетворение таких потребностей является столь же необходимым, как и общих, основных; его недостаточность повлечёт уже известные нам результаты по закону наименьших и окажется неэкономной.

Здесь выступает на сцену трудный вопрос о «сложном» или «квалифицированном» труде. Согласно Марксу, он в социальной экономике учитывается как «умноженный простой труд», как увеличенная затрата энергии. Легко убедиться, что он на самом деле и является такой увеличенной, умноженной затратой энергии.

Труд есть функция всего организма как целого; но основной момент здесь — работа нервных центров, роль которых приблизительно такова, как роль машиниста при сложном механизме. И вот при усложнении труда возрастает, усиливается в особенности затрата энергии нервных центров.

Центральный нервный аппарат, состоящий из головного и спинного мозга и нервных узлов, заключает несколько сот миллиардов «нейронов», нервных клеток с их нервными волокнами; эти нейроны группируются во многие тысячи, если не миллионы частичных механизмов для специальных «двигательных реакций», рефлексов; каждый такой механизм есть сочетание нейронов «чувствительных», воспринимающих внешние раздражения определённых органов чувств, и нейронов «моторных», которые, получая импульсы от первых, посылают к определённым мускульным волокнам нервный ток, вызывающий их сокращение.

При труде простом действует небольшое число таких элементарных механизмов; при сложном работает гораздо большее их количество, во взаимной связи и под непрерывным взаимным контролем: каждый должен вступать в дело на определённой ступени трудового акта, при наличности определённых, устанавливаемых внешними чувствами условий, и так же должен при известном, происходящем от самого же труда изменением этих условий приостанавливаться, уступая место другим, сменяющим его механизмам, чтобы потом в соответственный момент опять прийти в действие, и так далее. Затраты энергии увеличиваются не только потому, что в работе участвует больше механизмов, но ещё и потому, что между ними всё время идёт общение, взаимодействие, что они, посылая друг другу импульсы, в разной мере возбуждают и задерживают друг друга; эти процессы, обозначаемые обычно как «внимание», «соображение», «инициатива», «регулирование», представляют при сложных формах труда, вероятно, наибольшую долю затрат. В общем же совершенно понятно, что величина этих затрат может значительно превосходить ту, какая требуется в простом труде; и если бы мы знали, во сколько раз, это и был бы точный коэффициент психофизиологической сложности, «квалификации» труда.

Больше и сложнее затраты энергии — больше и сложнее должно быть её возмещение. Именно в этом основа повышенного заработка квалифицированных рабочих, это простое и очевидное условие необходимого равновесия их жизненного баланса, без соблюдения которого рабочая сила начинает немедленно разрушаться. ^{Прим. авт. 53}

С этой точки зрения нет ничего непонятного в странных на первый взгляд фактах, отмеченных историей, например, английского рабочего движения: рабочие квалифицированного труда при уменьшении платы иногда предпочитали переход к простому труду чернорабочих, где плата, однако, ещё меньше. Да, но и затрата нервной энергии зато гораздо меньше, так что баланс не нарушается.

У нас пока нет ещё способов измерять, во сколько раз затраты энергии при таком-то сложном труде, физически квалифицированном или умственном, больше затрат при среднем «простом» труде. Но задача распределения как социально-практическая, к счастью, так и не ставится. Её постановка иная, а именно вот какая. Такой-то вид сложного труда нужен обществу; для поддержания (а в обществе экономически прогрессивном — и развития) соответственной рабочей силы в полном размере требуются такие-то предметы потребления в таком-то количестве; они стоят обществу в 2, 3, 5, 8 раз больше его трудовой энергии, чем сумма предметов потребления, достаточная для поддержания (и нормального, среднего развития) простой рабочей силы. Итак, стоимость этой сложной рабочей силы для общества в 2, 3, 5, 8 раз больше, чем стоимость простой; а следовательно, соответственный сложный труд социально равен во столько же раз умноженному простому труду; общество должно учитывать его как таковой. Оно, вообще говоря, это и делает. Но при капитализме такое учитывание производится стихийно, через рынок рабочей силы, с массой нарушений, а следовательно, жизненных противоречий, страданий, жертв. А при планомерной организации хозяйства это должно делаться социально сознательным путём, на основе точных физиологических и статистических данных о потребительных бюджетах разного рода рабочих сил.

V

Из всего изложенного ясно, насколько в основе своей ошибочны идеи механически-уравнительного распределения, наивные формы коммунизма по схеме «всем поровну». Дело в том, что действительной, жизненной уравнительности в них и нет. Если один тратит больше трудовой энергии, другой меньше, а получают они для её восстановления поровну, то ясно, что равенства реального тут нет: один из двух сравнительно эксплуатируется. Экономически-уравнительным можно считать только такое распределение, при котором уравнивается не величина самой платы, а отношение между затратами и усвоением энергии для каждого работника. К этому и должна стремиться всякая нормировка заработков.

Механическое уравнительство, однако, ещё нередко у нас встречается, и исходит оно не из научной, а из морально-аскетической точки зрения. Откуда оно? Чья это точка зрения? Пролетарий сознательный не может стоять на иной точке зрения, как объективно-экономическая; однако мы знаем, многие из рабочих ещё стоят за простое поравнение. Наш пролетариат вышел из среды крестьянства и частью мелкого городского мещанства. В этих слоях усложнение, квалификация труда выражены и теперь ещё слабо, а особенно были незначительны в прежние времена. Там поэтому идеология «поравнения» была вполне естественной; и вот теперь с её пережитками в рабочей среде часто приходится иметь дело.

Как иллюстрацию приведу реформу, проведённую в Орехове-Зуеве в самом конце 1920 года: перевод всех ответственных работников-коммунистов из их квартир в рабочие казармы. Один из горячих сторонников этой меры разъяснял её так: «… В силу целого ряда причин: необходимости нести непосильно тяжёлую работу, стремления сохранить силы ответственных работников, отчасти же и в силу неизжитой ещё обывательщины ответственные работники-коммунисты отделились от обычных условий жизни рабочих, выселившись в более удобные помещения — домики и квартиры, и тем самым оторвались от широких рабочих масс и от рядовых работников партии… Именно на почве такого отрыва пышно расцветает бюрократизм…» Переходя, далее, к оценке принятого решения, автор говорит: «Мы, ореховцы, ни на минуту не закрывали глаза на последствия сделанного шага и знаем, что в условиях казарменной жизни товарищам самим придётся затратить много лишних сил, а для некоторых такие условия окажутся, может быть, и смертельными. Но мы глубоко уверены, что выбывшие из строя будут скоро заменены, и наша цель будет достигнута. Нам думается, что Центр. Комитету необходимо потребовать обязательного проведения нашего решения во Всероссийском масштабе».

Иногда, разумеется, бывает, что политические потребности вынуждают поступать так или иначе, не считаясь с экономической целесообразностью. Поэтому не будем судить о том, правильно или ошибочно было мероприятие в тех конкретных условиях, при каких оно было выполнено. Нас теперь занимает только вопрос об условиях равновесия между трудом и удовлетворением жизненных потребностей. Как представляется дело с этой точки зрения?

Труд ответственных работников является не только сложным, но отчасти даже творческим, требует особенного нервного напряжения. Поэтому для его успешности необходимы такие специальные условия, как возможность сосредоточиваться в самом процессе работы, с одной стороны, и полный отдых нервной системы в промежутках — с другой. То и другое исключается в казарменно-каморочной обстановке. Тут опять выступает закон наименьших. Во всяком общежитии условия труда и отдыха «равняются по наихудшему». Все нарушения мира и порядка действуют на каждого обитателя: один нервный и беспокойный или больной человек лишает спокойствия и отдыха также всех прочих; один работающий по ночам подрывает дневную трудоспособность многих других и так далее. Жилищный «индивидуализм» англичан и американцев, которые строят дома так, чтобы каждая семья, каждый, даже комнатный, квартирант жили достаточно изолированно, — этот жилищный «индивидуализм», есть несомненно, одна из причин их особенно высокой работоспособности.

Не надо упускать из виду глубокого различия между процессами производства и распределения, с одной стороны, и потребления — с другой. Во-первых, коллективизм, коммунизм, социальное единение и регулирование означают увеличение силы, представляют путь к победе над природой; во-вторых, этого вовсе нет: потребление по самой природе своей индивидуально, тут один человек не может реально помогать другому. Правда, в старые времена совместный стол, пиршества, собутыльничество играли немалую роль в укреплении социальной связи между людьми; это зависело от того, что на низших ступенях развития удовлетворение таких потребностей являлось высшим наслаждением в жизни и объединение на его почве служило средством сближать людей, создавать у них взаимное расположение. На этом принципе и теперь основываются дипломатические банкеты и всякие официальные обеды, которыми открываются совещания дельцов. Но для современного трудового человека, мало сведущего в гастрономических наслаждениях, подобные пиры, которые тянутся часами, потому что все должны ждать каждого и каждый всех, только несносно скучны, а то и противны как пережитки варварства. А грядущим поколениям с их коллективно-трудовой эстетикой станет даже нелегко понимать, как это могли люди собираться вместе для выполнения таких неизящных и, пожалуй, неопрятных действий, как жевание, глотание, и так далее, которые всё равно каждый выполняет только индивидуально. Это будет восприниматься приблизительно так, как уже мы воспринимаем грубый коммунизм уборных, столь ещё распространённый, к сожалению, в нашей стране, но почти исчезнувший на Западе.

Коллективизм труда и коммунизм распределения не только не связаны с коммунизмом в удовлетворении личных потребностей, но скорее противоположны ему.

VI

Нам пришлось уже упоминать об «ответственной» работе. Что это за особый тип труда и какие специальные потребности ему соответствуют?

Это может быть труд сложный, квалифицированный, как чаще всего и бывает, но может быть и сравнительно простой, даже самый простой. Он социально характеризуется тем, что от его нормального хода зависят большие возможности общественной пользы или вреда. Успех или неуспех обширного предприятия, а с ним судьба тысяч работников и так далее зависят от действий его директора-руководителя: целесообразное функционирование большого административного механизма или бесплодная волокита с огромной растратой времени и сил лежит на «ответственности» заведующего этим механизмом; жизнь или гибель многих людей — на ответственности военного командира, но также и на ответственности часового при пороховом складе или даже стрелочника на железной дороге.

Ясно, что всякая ответственная работа требует прежде всего полного, ничем не отвлекаемого в стороны и непрерывного внимания к ней: достаточно, чтобы оно ослабело или рассеялось на самое короткое время, и этот момент по закону наименьших может определить неудачу важного дела, большое бедствие, и так далее. Поэтому здесь всякое урезывание заработка, всякое стеснение условий жизни, способное создавать для работника мелкие материальные заботы и тем ослаблять сосредоточение сил его на основном, является грубой организационной ошибкой. Соответственно большим или меньшим потребностям, смотря по уровню сложности труда, здесь должен проводиться принцип обеспеченности работника, достатка, освобождающего от мелочей и зацепок. Всякое отклонение от этого принципа неэкономно, скажется рано или поздно непропорционально большими потерями. Стоит сопоставить грошовые экономии на жалованье стрелочников с несколькими лишними крушениями поездов, которые от этого получатся, или хотя бы сокращение жалованья кассиров с опасностью вовлечь их в растраты и в расхищение доверенных им средств. Это один из случаев, где экономия широкоделовая, следовательно, и коллективная прямо противоположна экономии мелкосберегательской, индивидуалистически-мещанской.

VII

Работа «творческая» представляет особый, сверхквалифицированный тип сложного труда. Она выражается в «созидательной инициативе», «строительстве», «изобретательстве», «исследованиях», вообще в решении переменных задач — технических, художественных, научных, политических; тип самой работы остаётся всюду один и тот же. Психофизически она характеризуется тем, что в ней не только совместно участвует особенно большое число элементов нервной системы, но и должны постоянно вовлекаться ещё новые и новые, образуя не встречавшиеся раньше изменчивые комбинации.

Это не делается само собой. Требуются психофизические стимулы, которые выводили бы мозг из обычных равновесий его частичных механизмов. Такую роль играют новые и новые воздействия извне, вариации впечатлений, нарушающие шаблонный ход жизни. Чем сильнее и сложнее внешнее возбуждение, тем большее число чувствительно-двигательных механизмов оно затронет, создавая тем самым общение между ними; чем менее привычно это возбуждение, тем более необычные, оригинальные комбинации в мозгу в результате его могут получиться. Понятно, что такие стимулы должны входить в норму потребностей работников творческого типа.

Откуда же берутся эти стимулы? Первично человеку даёт их общение с природой, с её непрерывно-переменными стихийными комбинациями. Лес, поле, река, воздух, горы, небо — природа никогда не повторяет в точности раз возникшего сочетания своих условий. Живая связь с ней — это естественный источник творческих возбуждений, источник наиболее драгоценный и даровой.

Но город, нынешний центр культуры, где люди живут и работают в разгороженных каменных ящиках, оторван от жизни природы, чужд её могучих стимулов творчества и вынужден заменять их иными, искусственными. Таковы театры, музеи, книги, собрания, игра личных чувств и смена личных связей, а также временная перемена обстановки путешествиями и прочего. Эти замены обходятся большей частью дорого; а иные из них, как употребление алкоголя, наркотиков, азартные игры, разврат дорого стоят к самой рабочей силе как разрушители организма. Но для творческой работы нужны такие или иные возбудители, и часто простая случайность определяет их выбор: для большинства даже образованных людей чужда мысль регулировать свою жизнь психофизиологическими знаниями. А поскольку большинство подобных стимулов дорого стоят в смысле их трудовой ценности, они при капитализме требуют высокой оплаты творческой рабочей силы. И капитализм действительно весьма высоко, иногда даже колоссально, её оплачивает, но, конечно, только там, где рыночный спрос её признал и оценил.

Мы, однако, знаем, что это бывает далеко не всегда, что в целой массе случаев «непризнанные» творческие работники бьются в тяжёлой борьбе за существование на минимальных заработках, а то и без работы, но всё же делают своё дело и нередко после своей гибели обогащают капиталистов, эксплуатирующих сделанные ими изобретения, издающих написанные ими книги, и так далее. Да, это бывает, и здесь выступает ещё третий тип творческих стимулов — процессы разрушения как таковые. Когда организм теряет своё жизненное равновесие под ударами судьбы и в разных его частях происходят крушения сложившихся механизмов, то при этом также возникают новые и новые комбинации, на которых может основываться творческая работа. Разумеется, она тогда непродолжительна и не может достичь той наибольшей широты, какая свойственна творчеству в условиях роста и расцвета жизни. Машина работает на скорейшее изнашивание без ремонта происходящего в ней стирания частей, всякой порчи и поломок. Это один из случаев хищнического расточения капитализмом живых производительных сил. Неэкономность здесь огромная. Один какой-нибудь счастливец вроде Гёте, в течение долгой жизни работающий при благоприятной обстановке в достаточных внешних творческих стимулах, создаёт больше, чем десятки бедствующих гениев и талантов, из которых иные, может быть, от природы были не менее одарённы.

В общем же творческая ценность человека может очень резко изменяться при малых изменениях уровня жизни, ещё более резко, чем обычная рабочая сила. Это легко показать на примерно-численном расчёте, цифры которого, конечно, будут произвольны, но тенденцию явлений выразят достаточно верно. Пусть организм работника при полном удовлетворении как обычных потребностей, так и полной потребности в творческих стимулах способен развернуть активность в 1000 единиц энергии. Из них, положим, 500 идёт на простое поддержание организма — жизненный «балласт». Далее, так как творческая работа не состоит из сплошного «творчества», а имеет свою шаблонно-техническую сторону, соответствующую обычным видам труда, то на это пойдёт ещё известная доля, скажем 300 единиц. Собственно на творческую сторону дела тратится, значит 200 единиц. Сократим теперь возможность удовлетворения потребностей на одну десятую: общая сумма активности падает до 900. Балласт прежний, и обычно — техническая функция тоже — на творчество остаётся всего 100 единиц, половина прежнего. Но это будет творчество уже на низшем уровне напряжения, оно упадёт, следовательно, не в два раза, а больше, например в четыре раза. Сократим ещё на десятую часть от уменьшенной общей величины — вместо 900 единиц будет 810, из них на творчество уже только 10, понижение ещё в 10 раз. Но падение ценности будет, наверное, раз во 100, ибо в творчестве самое главное — именно максимум напряжения. Ничтожная экономия приводит к уменьшению творческой производительности в сотни раз.

В мировой борьбе и конкуренции нашей эпохи прямо безнадёжно было бы дело той страны, где проводилась бы мелочная экономия подобного рода на заработках инициативных руководителей производства, изобретателей, научных исследователей, писателей, организаторов мыслей и чувства масс, вообще квалифицированных строителей жизни.

Общество же грядущее позаботится о том, чтобы всем своим работникам дать естественные стимулы творчества — живую связь с матерью Природой.

Наш общий вывод таков. Работа и удовлетворение потребностей образуют организационный баланс жизни работника. Вопрос об этом балансе должен решаться и теоретически, и практически как задача научно-организационная.

2. Организационные принципы единого хозяйственного плана ^{Прим. авт. 54}

Вопрос о планомерности общественного хозяйства был с величайшей яркостью и глубиной поставлен Марксом в его критике капитализма. Маркс показал, что все противоречия капитализма, все неразлучные с ним бедствия и растрата сил с их жестокими обострениями в виде кризисов имеют одну общую основу: анархию производства, отсутствие планомерной организации производства и всего общественного хозяйства.

С тех пор эта анархия привела человечество к величайшему крушению, какое знает история. И в нашей стране оно проявилось всего сильнее. Теперь для нас вопрос о хозяйственной планомерности выступает как самый острый жизненный вопрос, от которого зависит наша историческая судьба.

Какое хозяйство может быть названо планомерным? Такое, в котором все части стройно согласованы на основе единого, методически выработанного хозяйственного плана.

Как же следует приступить к решению этой задачи, беспримерной и по масштабу, и по своим трудностям? Принципы решения могут быть установлены лишь с научно-организационной точки зрения. Сущность её может быть сведена к следующим двум положениям:

1. Всякое организованное целое есть система активностей, развёртывающихся в определённой среде в непрерывном взаимодействии с ней. Так, общество представляет систему человеческих активностей в природной среде в борьбе с её сопротивлениями.
2. Каждая часть организованной системы находится в определённом функциональном отношении к целому. Так, в обществе каждая отрасль его хозяйства, каждое предприятие, каждый работник выполняют свою определённую функцию.

Таковы два основных момента научно-организационной точки зрения, из которых надо обязательно исходить во всяком исследовании, во всяком построении, относящемся к вопросам организационного равновесия и развития. Равновесия, конечно, в первую очередь, развития — во вторую.

Первый из вопросов организации общественного хозяйства касается закономерности, связывающей производство и распределение. Рассматривая то и другое как функционально-необходимые части хозяйственного процесса и зная, что производство даёт все продукты для распределения, а распределение служит в свою очередь для поддержания производства, легко установить следующее условие равновесия: равновесие общественного хозяйства возможно тогда, когда каждый его элемент путём распределения получает все необходимые средства для выполнения своей социально-производительной функции. Так, работнику должны даваться средства потребления, достаточные для поддержания его нормальной рабочей силы, предприятию — материалы, топливо, орудия в надлежащем количестве для дальнейшего производства и так далее.

Приложим организационную точку зрения в вопросе о соотношении отраслей производства. Они функционально связаны между собой цепной связью: одни для других дают необходимые средства производства, в том числе и те, которые производят предметы потребления и тем самым доставляют для всех других средства восстановления рабочей силы. Конечно, это не простая линейная цепь: если, например, металлургическая промышленность даёт железо, сталь и прочее для машиностроительной и других отраслей, обрабатывающих металлы, то сама от них же получает машины и инструменты; угольная питает все другие топливом, а сама у многих из них берёт орудия и материалы. Таким образом, цепная связь не раз переплетается возвратными ветвями; но, очевидно, это только делает её ещё более тесной.

Из цепной связи прямо вытекает определённая пропорциональность отраслей как необходимое условие равновесия хозяйственной системы: все они должны быть взаимно достаточны, иначе равновесие нарушается и происходит в той или иной мере дезорганизация целого. Перед нами единый цепной механизм, первое звено которого — производство основных средств производства, а последнее — производство предметов потребления, поддерживающих жизнь и трудовую энергию общества; при данной определённой технике соотношения всех звеньев этого механизма должны быть вполне определённы.

По тем же основаниям объективная возможность расширения разных отраслей связана опять-таки пропорциональностью, конечно, поскольку не меняется техника и с ней само строение системы. Если, например, производство железа расширяется на 5 процентов, то все отрасли, зависящие от него по цепной связи, вместе могут расшириться не более как на 5 процентов, иначе для них не хватит потребляемого ими железа; а если они расширяются меньше этого, то часть производимого железа остаётся излишней, неиспользованной. Равным образом отрасли, дающие средства для производства железа, очевидно, должны были доставить их на 5 процентов больше прежнего, то есть должны были сами расшириться на 5 процентов.

Вследствие такой зависимости расширение хозяйственного процесса в целом, организован ли он стихийно-анархически или планомерно подчиняется закону наименьших; и ясно, что расширение хозяйственного целого зависит от наиболее отстающих его частей. Так, предположим, что для нового цикла производства какой-нибудь из необходимых его элементов может быть получен в количестве, увеличенном против прежнего только на 2 процента, между тем как другие элементы могли бы возрасти на 4, на 6, на 9 процентов и так далее. В таком случае и расширение других отраслей будет реально успешным лишь в пределах 2 процентов; а если оно и пойдёт дальше этого, то окажется бесплодным, или сменится соответственной задержкой.

Та же скрытая предпосылка составляет основу Марксовой теории кризисов. Именно Маркс установил, что одно звено общественного хозяйства — потребление рабочих масс — не может при рыночной системе капитализма расширяться с такой скоростью, как другие производственные звенья: рабочий может покупать только на свою заработную плату; а число занятых, и следовательно, покупающих рабочих растёт благодаря техническому прогрессу не так быстро, как производство. Между этим звеном и остальными получается противоречие; вследствие большой длины цепной связи отраслей и отсутствия общего планомерного учёта оно долго, остаётся скрытым и накопляется, пока не разразится кризисом.

Теперь выступает вопрос, какова должна быть постановка задачи в фазе перехода к научной планомерности общественного хозяйства?

Для распределения производительных сил требуется прежде всего научно-статистический расчёт пропорций разных звеньев экономического целого, который соответствовал бы его равновесию. Если бы переход совершался в спокойных условиях, без общей катастрофы хозяйства, то расчёт мог бы исходить из фактических отношений, какие наблюдались в производственной системе до переворота. Но при наличности катастрофы, глубоко изменяющей и сам состав общества, и его внутренние тенденции, а следовательно, также и характер, и сумму его потребностей, расчёт по необходимости должен делаться наново. Так как цель общественного хозяйства есть в первую очередь удовлетворение человеческих потребностей (а затем, конечно, и их развитие), то исходным пунктом расчёта должны явиться именно эти потребности — конечное звено цепного механизма, к которому должны приспособляться все прочие звенья.

Путь расчёта схематически таков. Налицо такое-то количество населения, а именно столько-то таких-то рабочих сил определённых степеней квалификации плюс такие-то нетрудоспособные элементы. На основе прежнего опыта, физиологии, статистики выясняются их нормальные жизненные бюджеты, устанавливается, что для намеченного периода производства восстановление всех этих рабочих сил и поддержание нерабочих элементов, считая тут и подготовку будущих работников, требуют в общей сумме таких-то и таких количеств определённых предметов потребления. Производство этих предметов предполагает такую-то вычисленную техниками затрату определённых материалов, топлива, орудий, вообще средств производства; а для их производства требуется в свою очередь наличность таких-то средств и так далее. Подведение итогов даёт в результате цепную схему типа А—В—С—D—Е… причём А обозначает, например, производство 100 миллионов тонн угля, В — производство 10 миллионов тонн чугуна, Е — производство 200 миллионов гектолитров зерна и прочее. Элементы, способные заменять друг друга, как, например, разные виды топлива, должны при этом рассматриваться как одно звено. Так будет определена норма равновесия, исходный пункт всех дальнейших научно-практических построений.

С ней надо тогда сравнить наличное состояние элементов производства. Если они более чем достаточны для выполнения схемы, то остаётся внести в неё расчёт возможного и желательного расширения, развития производства. Но если переход к планомерной организации совершается после глубокой хозяйственной катастрофы, тогда фактическая наличность условий производства может оказаться во многих частях ниже схемы и реальный её вид будет, положим, такой: 0.2А — 0, 3В — 0, 5С — 0,70 —… и так далее.

Тогда дело идёт, очевидно, прежде всего о восстановлении производства. Согласно закону наименьших наиболее задерживающую роль в деле восстановления будут играть отрасли наиболее отстающие, например в нашей схеме отрасль А. Это будут «ударные» отрасли по нынешней терминологии, их надо усиливать в первую очередь, направляя туда рабочие силы и подходящие средства труда из отраслей наименее отстающих. Так придётся повышать одну за другой, в порядке их минимальности величины, стоящие ниже нормы, пока не удастся достичь её по всей линии. Это порядок целесообразности; ибо, например, было бы ошибочно стараться поднять транспорт сразу до нормальной величины, если ему благодаря слабости других отраслей ещё долго не приходилось бы использовать всю свою провозоспособность.

Исключения из такой последовательности представляют, конечно, случаи, когда над задачей восстановления производства общество вынуждено поставить задачу своего непосредственного спасения; например, недопроизводство хлеба, хотя бы здесь и не было самого низкого минимума, угрожало бы скорой гибелью части рабочих сил общества, или, положим, стратегическая необходимость заставляет во что бы то ни стало поднимать транспорт и отрасли, связанные с войной, и так далее. Но это и будет уже вынужденным нарушением экономической планомерности.

Планомерная организация производства, пока она не станет мировой, может быть вынуждена прибегать к товарообмену с другими обществами, хотя бы ещё капиталистического типа. В фазе восстановления подорванного катастрофой хозяйства товарообмен может практически облегчить задачу. Но её теоретическая, то есть плановая, сторона усложняется. Для товарообмена нужен относительный излишек в некоторых отраслях, чтобы было чем расплачиваться; например, коэффициент С должен быть повышен, допустим, в полтора раза, Е — в два раза. Очевидно, что тогда по цепной связи придётся соответственно изменить и другие коэффициенты. При крайней разрухе получение относительного излишка в некоторых отраслях может оказаться недостижимым; тогда возможна его замена временной распродажей некоторой доли неэксплуатируемых естественных богатств — их отдача иностранному капиталу в аренду, на концессию, и так далее.

Специальную трудность в построении хозяйственного плана Советской России представляет связь её единого государственного, почти всецело промышленного хозяйства, с 20 миллионами мелких крестьянских хозяйств. Связь эта имеет характер частью реквизиции, а главным образом обмена. Вполне включить всю эту массу в хозяйственный план, то есть полностью учесть и урегулировать её, очевидно, немыслимо. Но и рассматривать её как нечто внешнее, как «иностранную» державу, с которой ведётся товарообмен, тоже невозможно: из неё огосу-дарственное хозяйство черпает наиболее важные жизненные соки — продовольствие, в значительной мере топливо, частью даже рабочую силу; и между тем крестьянское хозяйство также подорвано и тоже нуждается в восстановлении, ему необходимо давать нужные средства, чтобы могла поддерживаться его производительность. В этих пределах его насущные потребности должны быть учтены и включены в систему общего плана; иначе все расчёты могут быть на деле разрушены.

Здесь нам не приходится идти дальше самых общих, принципиальных соображений о методах научно-планомерной организации хозяйства. Но очевидно, что задача при всей её сложности и трудности тектологически вполне разрешима. И, очевидно, только тектологически.

3. Учение об аналогиях

Michel Petrovitch — Mecanismes Communs aux phenomenes disparates. Nouwelle Collection Scientifique. — Paris, 1921 Тектологическая, всеорганизационная точка зрения выражает определённый способ мышления; а различные способы мышления соответствуют различным социальным типам, в нашу эпоху — типам классовым. Всеорганизационная тенденция в мышлении, следовательно, имеет свою социальную базу в том классе, которому присуща всеорганизационная тенденция в развитии его жизни. Таков трудовой пролетариат, осуществляющий организацию вещей в производстве, людей и идей в своей коллективной борьбе за изменение условий и форм общественной жизни. Классам с частично-организаторскими тенденциями, классам, воспитанным на анархии производственных отношений, тектологическая точка зрения чужда. Однако организационные закономерности существуют, конечно, в их опыте и не могут вполне ускользать от исследования их учёных и мыслителей. Но их мышление не может понимать эти закономерности как структурно-организационные, а воспринимает их только как аналогии соотношений, формул, механизмов в разных областях явлений. Оно способно создать не тектологию, а только учение об аналогиях. Это учение теперь на самом деле и создаётся.

За последнее время начинается систематическое изучение аналогий как таковых в масштабе частичном или универсальном. Первое сосредоточивается главным образом на электромеханических параллелях; примером может служить книга J. В. Pomey «Analogies mecaniques de l’electricite».

Представителем второй, специально нас интересующей постановки задачи, является пока в европейской науке, насколько я знаю, профессор Михаил Петрович, сербский учёный, пишущий по-французски. Об его книге «Механизмы, общие для разнородных явлений» я постараюсь дать понятие русскому читателю: это не первая работа Петровича в данном направлении, но работы более ранние — «Механика явлений, основанная на аналогиях» и «Элементы математической феноменологии» — до нас ещё, к сожалению, не дошли. Но есть все основания полагать, что позднейшая книга представляет и более законченное выражение идей этого, несомненно, интересного и самостоятельного мыслителя.

Рецензия академической Revue Scientifique характеризует эту книгу как «очень интересную, очень богатую идеями, пожалуй, даже слишком богатую идеями, что делает её несколько тяжеловесной» и обращает внимание на «энциклопедическую культуру» её автора, «очень редкую в нашу эпоху крайней специализации» (1922, № 12). Действительно, нелегко среди современных европейских учёных указать другого, настолько же разностороннего. Его основной материал лежит в области физико-математических наук и математики. Иллюстрации, взятые из биологии, а также медицины, не очень многочисленны, но хорошо выбраны и корректно формулированы, вообще обнаруживают серьёзное ознакомление с этими науками.

Приблизительно то же можно сказать о материале из психологии. Хуже обстоит дело с политической экономией и вообще с социальными науками: автор и здесь проявляет известную образованность, но лишь в европейско-буржуазном смысле; с научным социализмом он явно не знаком. Трудно также предположить обстоятельную философскую подготовку: слишком неопределённо и частью некритически употребляет он термины вроде «силы», «причины», и так далее; например, в роли причин у него рядом выступают то реальные активности, то научные законы, или в классификации причин оказываются такие типы, как «causes brusques», «causes intantanees» причины, действующие внезапно, резко, причины мгновенные — без всякой попытки хотя бы пояснить эти явно не точные понятия.

Терминология, в общем, скорее материалистическая, но ни с каким определённым философским направлением автор себя в этой работе прямо не связывает, что едва ли вредит делу. Своим идеалом он выставляет «универсальную механику», но считает этот идеал «мечтой, никогда не достижимой», к которой только должны направляться все усилия человеческого ума; а свою задачу понимает как выработку своего рода «качественной феноменологии» (Phenomenologie Qualitative) как «первого предматематического этапа» к идеалу всеобъемлющих и всеопределяющих математических формул.

Исходным пунктом своего изложения автор взял известное положение Вильяма Томсона: «Понять явление, это значит быть в состоянии установить его механическую модель». Автор поясняет этот афоризм так: «… Великий физик имел в виду главным образом физические явления. Под механической моделью он понимал такую механическую систему, функционирование которой управлялось бы теми же математическими законами, как и самое явление, или, по крайней мере, такую, посредством которой можно было бы пояснить ход явлений, его механизм, сравнивая его с более знакомыми фактами равновесия или движения. Роли различных физических факторов изучаемого явления тогда как бы выполняются, «олицетворяются» ролью того или иного механического фактора в соответственной системе равновесия или движения: равным образом, и особенности первого явления, вытекающие из данного сочетания факторов и условий, поясняются параллельными особенностями второго. Например, действие гальванической батареи сравнивается с действием вращательного насоса, выходное отверстие которого было бы соединено с входным посредством трубы, которая выполняет роль проводника для тока, между тем как интенсивность самого тока изображается скоростью течения жидкости, а разность электрических потенциалов — разностью уровня двух бассейнов, связанных проводной трубой… Аналогично этому разряд электрического конденсатора поясняется движением маятника в сопротивляющейся среде… явление намагничивания — явлениями упругости и специально кручения»… и так далее (стр. 1–2).

Далеко не всегда возможно такое точное количественное сопоставление, как в этих иллюстрациях; напротив, оно удаётся только в меньшинстве случаев; тем не менее идею В. Томсона при надлежащем истолковании можно распространить на неограниченно широкие круги явлений. «Существуют, — говорит Петрович, — способы достигнуть понимания явлений и помимо безусловной необходимости знать их точные математические законы» (стр. 4). Основываясь на этом, он идёт следующим путём.

Прежде всего можно констатировать, что «среди бесконечного разнообразия естественных процессов встречаются явления различного порядка, которые представляют поразительное сходство между собой». Обычно это даёт повод к метафорам, которыми пользуются не только в разговорном языке, но и в специально-научном. Так, разнообразные процессы — механические, физические, физиологические, социальные, имеющие характер колебаний между двумя пределами, часто сравниваются с ритмическим движением маятника, с приливом и отливом, с перистальтическими движениями в организме; неопределённые движения среди широких народных масс уподобляются процессам брожения; вспышки темперамента — взрывам, электрическим разрядам; часто говорится о приливе и отливе страстей, о силе инерции народов и так далее. Среди бесчисленных подобных сходств очень многие далеко не так поверхностны и случайны, чтобы иметь только разговорное, литературное или субъективное значение; очень многие «вскрывают действительную аналогию, существование общих особенностей в ходе разнообразных явлений» (стр. 6).

Эти общие особенности Петрович группирует в два класса: с одной стороны, сходства самого течения разнородных процессов (ressemblances d’allure), с другой — сходства роли, которую играют различные факторы в этих процессах (ressemblances des roles). Систематизация, обобщение первых даст определённые «типы хода явлений» (types d’allure), вторых — «типы ролей» (types des roles). Например, колебательный характер бесчисленных процессов природы есть установленный type d’allure; разница уровней жидкости в гидродинамике, температур для тепловых явлений, потенциалов для электрических выполняет одну и ту же функцию определяющей причины перемещения энергии, что и представляет особый type de role.

Изучение тех и других типов составляет главное содержание книги.

Автор начинает со «схематического описания» явлений. Те стороны, черты, особенности явления, которые в ходе его изменяются, он обозначает как «описательные элементы» явления (elements descriptifs), их совокупность — как «описательную систему». В процессах, например, движения описательные элементы — расстояния, углы, скорости, ускорения; в тепловых — температуры, количество теплоты, разные термические коэффициенты; в химических — скорости реакций, количество продуктов реакций, степени кислотности, щелочности, и так далее. Каждый описательный элемент выражается определённым, соответственно изменяющимся параметром; этим способом изображается весь ход явлений.

Графически можно представить изменения определённого элемента посредством кривой на плоскости в прямоугольной системе координат, относя к одной из двух её осей меры времени, к другой — величины параметра данного элемента. Таковы, например, для описания климата кривые температуры, влажности, облачности, и так далее; для описания болезней — кривая также температуры, кривая пульса, кривые разных сторон обмена веществ.

Конечно, далеко не все описательные элементы поддаются точному измерению и могут быть выражены строго количественно; но и тогда, по мнению М. Петровича, их изменения допускают «качественное» описание. Под этим неточным термином автор, гораздо больше математик, чем философ, понимает неопределённо-количественные сравнительные характеристики. Сила чувства увеличивается или уменьшается, скорость развития общества бывает больше или меньше, течение болезни более или менее острое, важность одного события значительней, чем другого, уровень чувствительности одного организма к свету выше, чем другого, ощущение растёт медленнее, чем вызывающее его раздражение, и так далее. Таким образом можно «качественно» описать ход изменений всякого элемента, приблизительно определить даже форму соответствующей кривой, как, положим, колебательную или циклическую, как резко поднимающуюся или резко падающую в такой-то фазе, как представляющую какие-то максимум и минимум и так далее.

Математически схематизировать ход сложного явления в целом, когда описательных элементов принимается несколько или много, возможно следующим способом: строится прямоугольная система координат в воображаемом пространстве соответственно большого числа измерений; при двух описательных элементах достаточно нашего пространства трёх измерений, но при десяти элементах понадобилось бы 11 измерений, одно лишнее требуется для оси времени; и затем все явления символизируют одной точкой, координаты которой выражают параметры всех описываемых элементов; движение такой точки (point figuratif) в этом «сверхпространстве» (hyper-espace) представит тогда весь ход явления. Конечно, эта фикция может облегчить анализ только для человека со специально-математическим мышлением, связывая воедино ряд уравнений. Реальный же образ явления в целом должен затем быть восстановлен путём расшифровки каждого из этих уравнений, с конкретным указанием той стороны или черты явления, которая символизируется тем или иным отдельным параметром.

Пусть имеется для большого числа явлений достаточно выясненный количественно или «качественно» ход изменений как отдельных описательных элементов (images individuelles), так и их совокупности для каждого в целом (что Петрович называет images collectives). Тогда, сопоставляя эти «образы», мы можем найти общие особенности для нескольких или многих, иногда весьма разнородных, явлений — ressemblances d’allure, сходства частичные или интегральные. Это будут те «аналогии, которые послужат базой для учения об общих механизмах». Степень подобия может быть весьма различна; например, если три явления — электрическое, термическое, механическое — выражаются уравнением одной и той же формы, то в случае равенства и фактических коэффициентов каждое из них будет как бы математическим двойником обоих других. Но это, очевидно, частный случай; вообще же математическая аналогия выражается одинаковой формой уравнений или одинаковым типом графически символизирующих кривых. Когда же тип не одинаков, а только достаточно сходен, то аналогия будет только «качественная». Например, она очень значительна для всевозможных периодических и ритмических процессов. Она весьма заметна, положим, в ходе таких двух явлений, как прогрессивное намагничивание полосы железа и при одномолекулярной химической реакции накопление продукта этой реакции: в обоих случаях соответственная величина — интенсивность намагничивания и количество продукта — начинается с нуля, растёт сначала относительно быстро, потом все более медленно и тяготеет к предельной постоянной величине (стр. 39–44).

Сходства ролей, которые играют в ходе явлений различные факторы или факты, автор пытается воплотить в общей классификации, не гарантируя, впрочем, её полноты. Намечаемые им главные типы таковы:

1. Роль описательного элемента.
2. Роль причины.
3. Роль связи, которую могут играть и материальные элементы, например нить маятника, удерживающая его движение на определённой дуге круга, как связь с точкой привеса, и разные закономерности, например «факт существования закона Мариотта», связывающего изменения объёма и плотности совершенных газов, разные законы сохранения — материи, энергии; вообще всевозможные моменты, определяющие необходимую зависимость между изменениями разных сторон явления.
4. Роль препятствия, какую играют, например, непроницаемая стена для движения снаряда, непрозрачный экран для лучей, стенки сосуда для распространения жидкости, барьеры географические и физиологические для распространения видов и так далее.
5. Роль почвы, (terrain) — факторы, от которых зависит меньшая или большая «чувствительность» данного явления к определённым действующим на него причинам, например общее состояние организма, определяющее степень иммунитета или восприимчивости к заражению; характер поля битвы, определяющий лёгкость или трудность атаки, обороны; социальная среда как благоприятная или неблагоприятная почва для внедрения новых экономических форм, идей и прочее.
6. Роль действующих причин Петрович анализирует подробнее, разделяя этот тип на такие виды: причины прямые, причины косвенные.
7. Затем ещё более частные подразделения.
8. Причины «импульсивные», обусловливающие прогрессивное нарастание какого-нибудь момента в явлении, как сила тяжести в падении тел, ядовитость бактерий в инфекционной болезни, сила сокращений сердца в кровообращении, имеющая тенденцию увеличивать скорость и давление крови, и так далее.
9. Причины «депрессивные», имеющие тенденцию к уменьшению своего объекта, как сила тяжести в восходящем движении брошенного тела; пара сил, направленная в сторону, противоположную вращению, фагоцитарная роль микрофагов или макрофагов в развитии заразной болезни; подавляющее влияние света на развитие бацилл и прочее.
10. Причины, для которых известен количественный закон действия, как неизменная величина силы тяжести, трения определённой среды или периодически изменяющаяся величина электродвижущих сил в явлении переменного тока и так далее.
11. Причины, для которых известны «качественные» особенности их действия, то есть приблизительные закономерности, например возрастание разрушительной силы микробов в организме по мере их размножения, уменьшение задерживающего влияния света на развитие микробов с убыванием интенсивности этого света и так далее.
12. Причины противодействующие, возникающие при изменениях системы от других воздействий и исчезающие, когда прекращаются эти изменения. Такую роль играет, например, трение и вообще сопротивления среды при движениях материальных тел, электронов и так далее.
13. Причины реактивные — противодействия, возникающие из самих видоизменений системы, как индуктивные электродвижущие силы в электрических процессах, разные «реакции» в социальной жизни и так далее.
14. Причины внезапные (brusques) как грозы, катаклизмы и прочие.
15. Причины мгновенные (instantanees).
16. Агенты-возбудители (role excitateur ou provocateur); мы бы назвали их «поводами»: искра, ведущая к взрыву; мелкий casus belli, мотивирующий объявление войны, и так далее.
17. Агенты регулирующие (role regulateur ou compensateur), имеющие тенденцию удерживать явления в определённых рамках: роль разных регуляторов в машинах, роль минеральных солей по отношению к уровню осмотического давления в тканях организма, роль спроса-предложения по отношению к ценам и так далее.
18. Агенты координативные, вносящие в явление определённую ориентировку, координацию разных сторон или частей процесса в одном направлении, — как магнитное поле даёт ориентировку системе магнитных стрелок или массе железных опилок, как власть координированно направляет ряды человеческих действий — индивидуальных или коллективных
19. Инерция в разных её видах: механическая инерция масс в перемещениях, роль центробежной силы при вращении, роль некоторых электромагнитных сил в явлениях индукции, роль сложившихся привычек в социальных процессах и в обыденной жизни… (стр. 55–70).

Подобным же образом ближе рассматриваются и классифицируются типы «связи»: устойчивая, деформирующаяся, «цепная» (par enchainement), односторонняя; и к ним же присоединяется «роль препятствия», упомянутая раньше, как особый тип.

Слабость этих классификаций несомненна: неустойчивость и неопределённость принципов подразделения, случайность некоторых группировок, переплетение других, неразличимость третьих (например, причины «противодействующие» и «реактивные», также «инерция»). Но автор и даёт эту классификацию скорее как примерную, иллюстративную, чем как окончательную. Она нужна ему, чтобы перейти к вопросу о механизмах явлений.

Объяснить явление или установить его механизм — это для автора одно и то же. Вопрос сводится к совокупности фактов и условий явления, к характеру роли каждого из его слагаемых и к знанию того, каким образом такая комбинация их ролей необходимо определяет особенности явления. Например, механизм интерференции известен, когда мы знаем, что она зависит от «наложения» одних колебаний на другие, причём колебания обусловлены силами упругости, изменяющимися прямо пропорционально расстоянию, и когда выяснено, каким способом это наложение ведёт то к усилению феномена, то к его ослаблению и исчезновению.

Механизм уменьшения количества красного клевера в стране за данный период времени известен, когда мы знаем, что в эту эпоху эпидемия истребила много кошек, в результате чего увеличилось число полевых мышей, которые, уничтожая гнезда шмелей, необходимых для оплодотворение цветов красного клевера, тем самым обусловили его убыль. Весь механизм сводится к действию депрессивной причины и связи по сцеплению.

Знание механизма процессов лишь редко бывает полным и точным — слишком много факторов и условий принимают участие в конкретном ходе любого явления. Гораздо чаще это знание бывает приблизительным. Приходится выделять основу явления, отбрасывая второстепенные, усложняющие моменты; так получается упрощённое понятие о механизме; затем, вводя устранённые сначала факторы один за другим и исследуя их влияние, можно получать всё более точную картину механизма.

Так, феномены приливов-отливов зависят реально от совместного действия многих факторов: сил притяжения Солнца и Луны, местных и случайных условий, как, положим, конфигурация морского дна, сдавливание потока воды рельефом береговой суши, направление ветров и прочее. Однако лишь первые два фактора дают явлению его типическую форму и достаточны, чтобы объяснить то, что в нём существенно. Здесь Петрович, сам того, вероятно, не подозревая, говорит об абстрактном методе, посредством которого Рикардо и Маркс преодолевали сложность механизмов экономических явлений и который действительно свойствен не одним социальным, но всем общим наукам.

Сопоставление выясненных механизмов часто обнаруживает их сходство для самых разнородных явлений, причём глубоко несходные факторы и условия играют одинаковые роли в одинаковых сочетаниях. Вот один из очень многих примеров у Петровича. Постепенное охлаждение твёрдого тела в спокойной среде через обмен теплоты с ней, потеря электричества на поверхности электризованной жидкости через испарение, постепенное изменение состава химической смеси, в которой определённое соединение преобразуется действием постоянного физического агента или фермента: все эти три процесса имеют общий механизм, который можно выразить и одним уравнением; гомологичные роли в них играют, с одной стороны, столь несходные описательные элементы, как относительная температура, электрический заряд, остаточное количество преобразующегося соединения, с другой стороны — депрессивные причины (то есть уменьшающие агенты), которые сами непрерывно уменьшаются, будучи пропорциональны величинам первых трёх элементов (стр. 86–87).

С каждым типом механизма неизменно связываются вполне определённые особенности хода явлений. Поэтому, полагает Петрович, одна из основных задач «общей феноменологии» заключается в том, чтобы, «располагая количественными или качественными данными о механизме явления, предвидеть соответствующие им особенности его хода» (стр. 95). И он даёт целый ряд теоретических анализов такого рода связи — 15 схем, которых нам здесь приводить не приходится.

Затем он выясняет, что обратная связь вовсе не обязательна: по определённой особенности хода процесса нельзя ещё с уверенностью заключить об определённом механизме. Так, например, одинаковые движения могут быть порождены силами, имеющими разные законы изменений. Однако и тут создаётся возможность гипотетических заключений, которые затем допускают проверку. Дополнительные данные решают вопрос: из числа возможных механизмов отбрасываются те, которые им не соответствуют. Автор даёт иллюстрации того, как можно исследовать механизмы, зная те или иные особенности хода процессов. Интересна одна из иллюстраций: «Форма кривых, выступающая в разрезах различных частей растения — корня, ствола, зерна — указывает на распределение клеток, соответствующих одной и той же эпохе роста растения. Поскольку они представляют также формы линий силы и сечений поверхностей равного потенциала, характерных для поля действия центральных сил (вроде электрических или магнитных. — Прим. авт.), постольку они указывали на участие подобных сил в развитии клеточных полей в процессе роста растения» (стр. 116).

Вообще автор успешно выясняет научно-эвристическое значение исследования аналогий в особенностях хода явлений. При этом он обращает внимание на то, до какой степени могут быть разнородными, по внешности несравнимыми проявления этих особенностей. Например, уменьшение «описательного элемента» может выступить то как замедление в механическом движении, то как охлаждение тела, то как ослабление электрического тока, то как переход света в направлении от фиолетового к красному (уменьшение числа колебаний), то как замедление химической реакции и так далее. Переход процесса через нулевую величину выражается в остановке движущегося тела, в прекращении тока, в чёрных линиях или в полосах интерференции, и так далее. Надо уметь отвлечься от разнообразия этих внешних форм, чтобы найти за ними ядро научной аналогии.

Следующая глава — в чтении одна из наиболее интересных, рисует специфические формы механизмов и хода для некоторых конкретных групп явлений: механических, электрических, фотохимических, коллоидных, химических, физиологических, социальных. Мы можем, конечно, лишь бегло коснуться немногих.

В коллоидной смеси жидкого масла со щелочной водой капельки масла минимальных размеров остаются отдельными, несмотря на очень большую при столь же малых расстояниях силу молекулярного притяжения между ними. Перрен объяснил механизм явления: при разбалтывании масла с жидкостью его капельки все электризуются от трения, притом одинаково; отталкивание одинаковых зарядов уравновешивает силы, направленные к слипанию капелек. Равновесие может быть нарушено, например, электрическим разрядом, резко уменьшающим заряд капелек; тогда они сразу сливаются в более крупные, коллоид «коагулирует»… Из этого механизма можно сделать практические выводы: во-первых, общий метод «электрокоагуляции» коллоидов; затем например, обнаружив тот же механизм в явлениях тумана, где мельчайшие капельки воды взвешены среди воздуха, газово-жидкого тела, можно приложить тот же общий метод и посредством разряда противоположного электричества рассеивать туман. Такая машина для рассеивания тумана была устроена в Лондоне в 1905 году.

Интересен механизм изменения возбудимости нервных центров, который оказывается одинаков с «методом глушения сигналов» (methode des signaux brides) В. Томсона, применяемым в телеграфии кабелей для ускорения передачи, а также в гальванометрии для успокоения стрелки, без которого нельзя начать нового измерения. Автор указывает на возможные использования того же механизма или метода в лечении вакцинацией при некоторых заразных болезнях путём изучения кривой изменений действительности прививок в разных фазах болезни.

Интересен, далее, пример периодичности жизненных функций у прибрежных улиток, живущих в зоне морских приливов, с периодами 13 часов (промежуток для обычных приливов) и 15 дней (промежуток для наибольших приливов). От себя замечу, что прежние попытки объяснения биологического механизма сна животных не удавались именно потому, что не брали за основу его астрономическую периодичность, суточную или годовую.

Иллюстрации, взятые из социальной жизни, слабы, так как автор обладает лишь односторонне-буржуазным образованием в этой области. Берется, например, теория У. Джевонса, сопоставляющая цикл солнечных пятен с циклом сельскохозяйственных кризисов. Общие экономические кризисы сводятся к действию спекуляции, с одной стороны, и накоплению долговых обязательств — с другой, то есть всецело поверхностных моментов сферы обращения, а не глубоких процессов сферы производства (стр. 172–181).

У нас нет, к сожалению, возможности остановиться на интересных научно и практически механизмах синхронизации колебаний и их усиления под влиянием разнообразных факторов периодического характера. Здесь особенно важно то, как из неправильных воздействий могут получаться устойчиво правильные эффекты, а из минимальных, но правильных воздействий — неограниченно возрастающие эффекты (стр. 192–198).

Общие механизмы в разнородных явлениях приводят к понятию об аналогиях целых групп явлений. Общие черты в каждой такой группе образуют её «аналогическое» ядро, или просто «ядро группы». По отношению к этому ядру можно говорить о полном равенстве диспаратных явлений: например, уравнение одного из них может прямо прилагаться к другому лишь через замену описательных элементов одного соответственными («гомологичными») элементами другого. Обширные ряды явлений электрических, тепловых, механических объединяются в такие группы, подчинённые одним и тем же закономерностям — количественным и «качественным» (в том смысле, какой придаёт этому слову профессор Петрович). Так, в группе аналогий У. Липпманна, относящейся к принципам сохранения материи, сохранения электричества и принципу Карно со всеми их аналитическими последствиями, гомологичные элементы, играющие одну и ту же роль в уравнениях, таковы:

• потенциал Ньютоновского тяготения, потенциал электрический, абсолютная температура;
• количество вещества, количество электричества, энтропия;
• энергия тяготения, энергия электрическая, количество теплоты (стр. 204).

Среди множества интересных аналогий подобного рода автор приводит одну, которая вызывает у нас невольную улыбку: «По некоторым экономическим теориям существует будто бы (il у aurait) математическая аналогия между явлениями экономики и тепловыми явлениями в газах… Гомологичные элементы многочисленны; вот главные из них: … давлению газов соответствует предложение; температуре — спрос; объёму — ценность; количеству теплоты — капитал; энергии — богатство; механической работе — экономическая» (стр. 205).

Зато автор подробно останавливается на интереснейших аналогиях К. А. Бьеркнеса, который создал точные, в смысле свойств притяжения и отталкивания, модели электрических и магнитных полюсов из эластических шариков, наполненных воздухом и пульсирующих или колеблющихся, а также гидродинамические модели электрических токов; К. А. Бьеркнесу удалось показать полную аналогию расположения силовых линий гидродинамического поля его моделей с магнитными «спектрами» из железных опилок. Так же интересны аналогии, идущие вплоть до мелких деталей, между процессами намагничивания и эластическими изменениями в процессах кручения — поражающий параллелизм, указанный Г. Видеманом. Ещё больше, быть может, значения для будущего развития науки имеют многочисленные аналогии «возбудимости» и «утомляемости» неорганических веществ и организованных тканей, излагаемые автором по исследованиям Дж. Ч. Бозе. Отмечу ещё те широкие аналогии, неоднократно подчёркнутые в прежних работах и мною, которые вытекают-из распространения «закона равновесия» Гиббса и Ле-Шателье на процессы биологические и социальные (стр. 231–233).

Меньше научного значения при нынешнем уровне психологии приходится придавать аналогиям борьбы мотивов в сознании с правильным сражением (стр. 242–246). Здесь не может быть научной точности до тех пор, пока волевые процессы не сведены аналитически к сочетаниям рефлексов первичных и условных. Равным образом и аналогии бесчисленных явлений с «борьбой» вообще требовали бы научного исследования реальных фактов борьбы, которые привели бы к надлежащему оформлению самого понятия «борьбы».

Тут автор от научных иллюстраций переходит к бесчисленным аналогиям, выражаемым сравнениями, уподоблениями и метафорами в обыкновенной речи и в литературе. Из десятков его примеров приведём один, довольно банальный, но хорошо иллюстрирующий родство этих «образных» аналогий с научными: «Жизнь есть не что иное, как непрерывная борьба тенденций, импульсов, решений, которые сталкиваются в противоречиях, взаимно уничтожаются или смешиваются, сливаются, слагаются, координируются, порождая отзвуки одни в других». (стр. 251).

«Подобные сравнения, — говорит автор, — помимо возможного поэтического интереса и силы выражения, могут представлять также и положительный интерес на реальной основе — существования определённой суммы особенностей, образующих ядро групповой аналогии». В этом случае они способны стать исходным пунктом и для научного исследования. Нет надобности пояснять, что большинство таких «аналогий донауч-ного мышления», как я бы их назвал, в своей наивной поверхностности обречены оставаться разговорными и поэтическими. Но надо помнить, что и всякая научная аналогия зарождается в исследующем сознании первоначально лишь в виде донаучного сравнения, сопоставления, догадки, а потом уже развивается до высшего познавательного типа.

Вся философия по существу сводится к систематизированным догадкам — сопоставлениям подобного типа, которые могут тяготеть к переходу в научные аналогии — обобщения и схемы закономерностей, но не являются таковыми, пока не могут быть проверены в точном применении на практике.

Здесь граница. И учение об аналогиях может стать наукою постольку, поскольку оно перейдёт в живую практику исследования для творчески-трудового применения.

Петрович на ряде фактов из истории науки иллюстрирует реально-творческое значение аналогий, которые вели и к открытию новых фактов, и к объяснению прежних. Но если до сих пор применение аналогий было делом стихийно-случайных сопоставлений того, что по внешней разнородности раньше не сопоставлялось в мышлении людей, то теперь оно должно стать сознательно-планомерным. Надо, чтобы ньютонам не требовалось ждать падения яблок.

Петрович улавливает в общем и научно-эвристическое, и научно-монистическое значение теории аналогий. Но её развитие представляется ему всего только как накопление новых и новых аналогических групп и ядер плюс детальный их анализ до пределов возможного. Из этого должна получиться «общая феноменология» как особая отрасль «натурфилософии» (philosophic Naturelle). Чересчур скромная в сущности оценка всей задачи. И зависит она от того, что мысль учёного остановилась на полдороге.

Петрович потому и думает уместить учение об аналогиях в рамки «философии», да ещё всего только одной её отрасли, что в его представлении оно не вполне наука, а какая-то полунаука. Он не дошёл до идеи необходимости научного объяснения аналогий. Мало их собирать и анализировать, даже применять и проверять, — надо найти их основания.

Жизненные функции человека и микроба представляют огромные аналогии. Но эти аналогии не только констатируются и проверяются, они объясняются. Чем именно? Определённым строением живой протоплазмы, образующей основу тех или других функций, следовательно, основу и самой их аналогии. И если аналогиями связываются сами «диспаратные» явления, это указывает на единство строения различных объектов бытия. Научная теория аналогий ведёт к постановке вопроса об универсальных типах и закономерностях строения, о структурном единстве вселенной. И эта постановка вопроса должна быть научно-опытной, а не философски-гадательной. Выясненные закономерности строения должны давать возможность предвидения дальнейших аналогий, а предвидение подлежит проверке, и когда оно практически подтверждается, его основа становится прочным приобретением науки.

От частных аналогий к универсальным, от универсальных аналогий к общим законам мирового строения — такова эта линия научного монизма, начальные этапы которой намечает работа сербского профессора. Поставить задачу шире он не мог благодаря буржуазно-научному воспитанию, так ярко сказавшемуся на его иллюстрациях из социальной области. Мышление, воспитанное на анархичности социальных процессов капитализма, не может быть последовательно-организационным.

4. О критиках «Тектологии»

До сих пор «Тектология» вызвала очень немного критических откликов; я не буду говорить теперь о двух-трёх более или менее объективных рецензиях; а собственно полемическая литературa против неё за эти 11 лет умещается, насколько я знаю, на десятке страниц, если не меньше. Дело, однако, не в количестве: можно и немногими словами сказать многое. Поэтому я должен отозваться на известные мне образцы этой литературы.

Во-первых, тектологии посвящена часть статьи В. И. Невского «Диалектический материализм и философия мёртвой реакции» (в приложении кжниге «Материализм и эмпириокритицизм», 1920). Здесь выдвигаются три основных обвинения. Вот первое: «В чём заключаются законы ингрессии, знает, вероятно, только А. Богданов; но из двух частей его «Тектологии», кроме абстрактных, голых, ничего не говорящих схем, читатель выудить ничего не может» (стр. 379).

Возражать ли? Я думаю, читатель, хотя бы просмотревший эту книгу, уже может судить, насколько для него лестно утверждение В. И. Невского о неспособности его, читателя, «выудить» что-либо, кроме «голых» схем. Верно или неверно то, к чему привело моё исследование, но анализ способа решения множества задач, практических и познавательных, частью, притом, раньше нерешённых, пожалуй, покажется читателю менее «голым», чем заявление В. И. Невского.

Далее «… Впрочем, кроме этих схем в обеих книгах многое множество новых терминов, запутывающих и без того тёмное изложение метафизической системы. А. Богданов, любящий протестовать против варварской терминологии буржуазной науки, сам нагромождает десятки новых терминов. Каких только названий у него нет, откуда они только взяты: тут и копуляция, и конъюгация (термины, взятые из биологии), и ингрессия, и эгрессия, дегрессия и дезингрессия, и системная дифференциация, и каких только комбинаций всех этих символов, комплексов и элементов у него нет» (стр. 379–380).

«Метафизическая система!» По обычному философскому словоупотреблению это означает систему, оперирующую за пределами опыта, вне возможной проверки; по гегелевско-диалектическому — систему, чуждую идеи развития, исходящую из неподвижного, неизменного, абсолютного. Читатель сам оценит то… хладнокровие или, может быть, то незнакомство с терминологией, какие требуются, чтобы назвать так работу, которая вся посвящена методам решения практических и научно-теоретических задач.

«Многое множество терминов»… Приведено семь, и это около половины всех, на самом деле введённых мною. Что же, В. И. Невский полагает, что возможно было бы создать новую науку всеобъемлющего масштаба, общую методологию всякой практики и теории, не прибегая к новым терминам? Да как же тогда выражать новые понятия — новые настолько, что сам В. И. Невский не мог их уразуметь и что-либо из них «выудить?» Любая из частных наук насчитывает специальные термины сотнями и тысячами. Я не сомневаюсь, что с развитием тектологии в ней выработается немало ещё новых терминов, но зато её приёмы позволят отбросить тысячи старых терминов разных наук, потому что её задача — устанавливать то общее, что скрыто под многообразием «специальных» оболочек.

Третье главное обвинение — это «идеализм».

Чем оно обосновывается? Тем, что — страшно сказать — в «Тектологии» дело идёт о «различных комплексах, составленных из разного рода элементов» (стр. 378, ссылка на «Тектологию»), А у Маха тоже «комплексы» и «элементы!» А Мах по всем декретам — идеалист! Надо ли ещё доказывать?

Увы, до сих пор нет и не было такой науки, которая изучаемые явления не разлагала бы на те или иные элементы и не переходила бы затем к сочетаниям этих элементов, то есть к их комплексам. У химии элементы одни, скажем, атомы простых тел, у биологии — другие, скажем клетки, у социологии — третьи — человеческие существа и так далее; но все науки свои простейшие объекты называют «элементами»; их сочетания носят много разных названий; в химии — соединения, в биологии — организмы, колонии, виды и прочее. В социологии — группы, классы и так далее. Я употребил общий и нейтральный, понятный всякому европейцу термин «комплексы». И Мах тут ни причём: у него дело идёт о специальном разложении опыта на его чувственные элементы и о комплексах, соотносительных этим специальным элементам. Если В. И. Невский знает такую науку, у которой нет своих «элементов» и их «комплексов», пусть он её назовёт, это в высшей степени интересно.

В. И. Невский цитирует из моей статьи в «Социализме науки» положение: «Организующая деятельность всегда направлена к образованию каких-нибудь систем из каких-нибудь частей и элементов» и затем замечает: «Как видим, без этих знаменитых богдановских элементов шагу сделать нельзя» (стр. 381). Я думал, что это только констатация непреложного факта. Но, очевидно, В. И. Невскому известна и такая организующая деятельность, которая обходится без всяких элементов. Это опять-таки страшно интересно, и такое открытие В. И. Невский не имеет права держать под спудом, он должен опубликовать его со всей поспешностью!

Но есть ещё другая улика «идеализма».

Элементами, которые организуются, служат, как я указываю, всегда активности-сопротивления. И при этом я не объясняю, что является их «основой» — материя или дух. Дело идёт здесь, надо заметить, не о той материи, которую изучают физика и химия и которая есть только явление: дело идёт о материи как субстрате явлений, о материи как «вещи в себе». И если в «Тектологии», говоря об элементах-активно-стях, я не говорю о ней, то ясно, что я под ними подразумеваю «дух» и только скрываю это, чтобы уклониться от ответственности.

Я говорю в своей книге о материи-явлении, той, которую раньше представляли состоящей из твёрдых кусочков — атомов, а теперь физика разлагает на электрические заряды и их силовые поля, и не говорю о материи — вещи в себе, а также о духе.

Мой читатель, я думаю, уже успел понять, почему это так. Просто для них, тут не было и нет места. Наука ограничена научными рамками; а «вещи в себе» — понятия философские. Прав ли я, полагая, что тектология между прочим ликвидирует философию вообще, — это вопрос другой; но ясно, что если тектология есть наука, то она обязана изучать только явления, их связь и закономерность, а прочее предоставить философии. Она даже не опровергает этих философских понятий; но в решении её задач их некуда поместить.

И я не понимаю, кто или что мешает В. И. Невскому или всякому желающему сказать: «А за элементами-активностями скрывается вещь в себе, которая есть материя и которая, действуя на наши органы чувств, вызывает ощущения, относящиеся к этим активностям», — все, как полагается. Если это для вас что-нибудь прибавляет и вы находите, что так лучше, — пожалуйста. Но тектологии как учения об организационных закономерностях это просто не касается.

Такова критика В. И. Невского. Гораздо конкретнее таковая у П. М. Керженцева. Вот что он обо мне писал («Правда». 1923 год № 81). «Его реакционность в области организационных проблем достаточно иллюстрируется одним из наиболее излюбленных положений «организационной науки», которое гласит: «где тонко, там и рвется, — пункты наименьших сопротивлений определяют судьбу всякой системы как целого» (см. доклад А. Богданова на I конференции НОТ).

«Этот «закон» А. Богданов берёт из механики («прочность цепи определяется наиболее слабым из её звеньев») и переносит его целиком в область общественных наук, исходя из своей недоказанной теории, согласно которой существуют универсальные организационные принципы, одинаково правильные и в области техники, и в области экономики, и в области других научных дисциплин».

«Таким образом, произвольно применив один из законов механики к общественным отношениям, Богданов возводит в непреложный закон один из реакционнейших принципов, по которому человеческое общество призывается равняться по наиболее отсталому, слабому, неразвитому своему звену. Перенося это учение в область политики, мы должны будем, например, нашу экономическую работу строить, исходя из интересов наиболее отсталых крестьянских хозяйств, нашу партийную работу подчинять желаниям наименее выдержанных и устойчивых элементов партии и так далее».

А вот что я по этому поводу писал в не напечатанном до сих пор письме в редакцию: «Я подчеркнул в цитате слово «призывается» потому, что именно в нём сущность невероятного недоразумения: мне приписывается точка зрения, диаметрально противоположная действительной. И всё же, я должен признаться, не понимаю, как это недоразумение могло возникнуть. Разве кто-нибудь когда-нибудь считал пословицу «где тонко, там и рвется» — реакционной? Разве она — призыв выравнивать целое по наиболее тонкому, наиболее слабому его месту? Она констатирует факты, сводя бесчисленное их множество к одному образному обобщению. А её приложением, выводом из неё может быть только «призыв» выравнивать тонкое по прочному, слабое по крепкому, чтобы, не порвалось.

Я оперирую не пословицами, не образами, а формулами; но точная формула того, как происходят факты, конечно, ещё менее может быть «призывом» выравнивать эти факты по худшему. Либих открыл тот же «закон минимума» для агрономии: урожайность зависит от наиболее недостаточного из факторов, определяющих развитие растений. Что же это — призыв уравнивать все факторы урожая по наименьшему? К счастью, никто из агрономов так не понял Либиха, и его закон остаётся одной из основ агрономии — за последнее время он получил ещё новое развитие, вылился в более точные формулы Митчерлиха — Бауле. Если я, например, указываю, что прорыв фронта происходит на участке «наименьшего относительного сопротивления» (наименьшего по отношению к противостоящим силам врага), это значит — армия «призывается» выравнивать весь фронт по слабому пункту?

Если я напоминаю, что у нас иногда целые фабрики работали половинное время из-за недостатка ламповых стекол, — это «призыв» поддерживать такое положение?

В том самом докладе I конференции НОТ, о которой упоминает П. М. Керженцев, я ставил вопрос о том, какие отрасли производства должны считаться «ударными», то есть стоять на первой очереди в деле восстановления из разрухи, и отвечал так: отрасли, относительно наиболее подорванные, наиболее отстающие, неизбежно задерживают все прочие, а потому и подлежат наиболее энергичной поддержке. Это «призыв» равнять все отрасли по отсталым?»

Теперь я боюсь, что напрасно задерживаю внимание читателя. Надо ли, собственно, опровергать то понимание закона наименьших и пословицы «где тонко, там и рвется», какое обнаружил П. М. Керженцев? Не было ли вполне достаточно констатировать?

Перехожу к третьему критику — И. Вайнштейну (Тектология и тактика. // Под знаменем марксизма. 1924. № 6–7). Но здесь я нахожусь, должен сознаться, в гораздо более затруднительном положении. Дело в том, что… стыдно сознаться, но… я этой статьи не понял. Она написана тем необыкновенно учёным стилем, который можно иногда встретить разве только в семинарских докладах студентов первых курсов и который, будучи недостаточно популярен для самих профессоров, заставляет их недоуменно вопрошать: «Да что вы, собственно, хотели сказать?» Не имея официального права задать такой вопрос почтенному автору, я, разумеется, усиленно старался понять. То, что мне удалось уловить, сводится приблизительно к следующему.

Тектология реакционна. Почему? Потому что она мешает революционной тактике пролетариата. Чем? Каким образом? Тем, что она «гносеологически приводит к отрицанию политического переворота, провозглашая его тектологическое безразличие» (стр. 91–92). Где? Когда? Как? Откуда почтенный автор это вычитал? Как может тектология «гносеологически» приводить не только к такому безобразию, как «отрицание политического переворота», но к чему бы то ни было, когда она всякую «гносеологию» отрицает как схоластику? Где «провозглашается тектологическое безразличие переворота?» Непостижимо! Совершенно для меня ново! Или, может быть слишком непопулярно.

Тектология, далее, реакционна потому, что «тактика, вытекающая из организационной философии Богданова, не есть тактика революции. Тактика, вытекающая из организационных принципов теории Богданова, есть выработка «единства познавательных методов, разрывающего рамки специализации, дающего целостную, гармонически-стройную организацию общественного опыта»… Тактика пролетариата для Богданова заключается в выработке «мировой методологии», которая должна «охватить человеческую и мировую активность» (стр. 92, passium).

Разбери, господи! До сих пор я думал, что знаю, что значит слово «тактика». Очевидно, я ошибался. Согласно со всеми словарями я полагал, что тактика — это приёмы текущей борьбы: тактика, например, парламентская, экономически-забастовочная, террористическая, военно-боевая и так далее. Я думал, что выработка мировой методологии может представлять программу, огромную научно-культурную программу. Оказывается, это тактика, конкурирующая с забастовочной, партизанской, и так далее.

Ясно, что у нас с почтенным автором расхождение глубоко принципиальное. Из каких принципов я исхожу, читателю известно; почтенный же автор в своей критике исходит, по-видимому, из того принципа, который народная мудрость оформила пословицей: «В огороде бузина, а в Киеве дядя». О принципах не спорят. Воздержусь и я.

Критика тектологии, вероятно, нужна. Если она должна быть, то ей необходимо прежде всего решить вопрос: возможна ли всеобщая организационная наука? то есть возможно ли научно исследовать и установить закономерность организационных процессов? Если нет, то почему? Такой вывод, глубоко печальный для человечества, лишаемого им надежды научно организовать жизнь в целом, надо строго и точно обосновать. Если да, то, конечно, можно поставить вопрос: хорошб ли выполняется дело закладки основ этой науки мною, его инициатором. Если плохо, — критика должна указать, как же сделать это дело лучше.