Льюис Мамфорд:
Миф машины.
Глава 2. Человек как существо, наделённое разумом

1. Потребность в упорядоченном теоретизировании

У современного человека интересным образом сложился искажённый взгляд на самого себя благодаря тому, что он толковал собственную древнейшую историю, отталкиваясь от своих нынешних интересов — производства машин и покорения природы. А затем, в свой черёд, он стал оправдывать свои нынешние заботы, называя своего доисторического предшественника животным, изготавливающим орудия и исходя из предположения, что материальные орудия производства господствовали над всей его прочей деятельностью. Пока палеоантропологи рассматривали материальные предметы (главным образом, кости и камни) как единственное научно допустимое свидетельство деятельности древнего человека, ничто не могло изменить этого стереотипа.

Мне же, как исследователю более общих вопросов, придётся бросить вызов такому узкому взгляду на вещи. У нас есть здравые основания полагать, что с самого начала мозг человека имел куда более важное значение, чем его руки, и размер мозга отнюдь не зависел от одного только изготовления или применения орудий труда; что обряды, язык и общественный строй, не оставившие после себя никаких материальных следов, — но неизменно присутствуя в любой культуре, — вероятно, являлись наиболее важными творениями человека уже с самых ранних стадий его развития; и что первейшей заботой первобытного человека было вовсе не покорение природы или изменение окружающего мира, а овладение собственной чрезмерно развитой и необычно активной нервной системой и формирование своего человеческого «я», отделившегося от исходного животного «я» изобретением символов — единственных орудий, которые можно было создать, исходя из возможностей лишь собственного тела: сновидений, зрительных образов и звуков.

Чрезмерное внимание, уделяемое производству орудий, явилось результатом нежелания рассматривать какие-либо иные свидетельства, кроме тех, что основаны на материальных находках, а также решения исключить из поля зрения гораздо более важные виды деятельности, которые были присущи всем человеческим группам в любой части мира и в любой из известных периодов. Хотя ни одну из сторон нашей нынешней культуры нельзя, не рискуя впасть в серьёзное заблуждение, воспринимать как ключ к прошлому, всё-таки наша культура в целом остаётся живой свидетельницей всего того, что довелось пережить человеку, — неважно, отражено ли это в каких-либо письменных свидетельствах или нет. А само существование уже на заре цивилизации, пять тысячелетий назад — когда орудия труда все ещё оставались крайне примитивными, — сложных в грамматическом отношении и чрезвычайно богатых смысловыми оттенками языков наводит на мысль, что у человеческого рода, вероятно, имелись более основательные потребности, нежели просто добыча пропитания, поскольку добывать его можно было бы и прежними способами, как это делали предки человека — гоминиды.

А если так, то что это были за потребности? Эти вопросы ещё ждут своего ответа, — вернее, для начала их следует поставить перед собой. Ответить же на них нельзя без желания по-новому взглянуть на имеющиеся свидетельства и применить разумное теоретизирование, подкреплённое тщательно подобранными аналогиями к обширным «белым пятнам» доисторической эпохи существования человека, когда впервые складывался его характер — как создания, уже отличного от простого животного. До сих пор и антропологи, и историки, занимающиеся изучением техники, оберегали себя от теоретических ошибок, допуская как самоочевидное слишком многое — в том числе, собственные предпосылки. И это привело к гораздо более серьёзным ошибкам истолкования, нежели те, которых они избегали.

Результатом явилось опирающееся на один-единственный фактор объяснение изначального развития человека, сосредоточенное вокруг каменного орудия: чрезмерное упрощение в методе, от которого в остальных областях уже отказались по причине его несоответствия общей теории эволюции, а также для истолкования других периодов человеческой истории, от которых сохранилось больше исторических свидетельств.

Разумеется, научное исследование неизбежно ограничивает тот факт, что обо всём, что касается не засвидетельствованного письменно начала эпохи человеческой жизни, (то есть подавляющей части всего периода его существования, за исключением последнего отрезка, составляющего всего 1–2 процента от целого), — по большей части можно только строить догадки. Это рискованное дело, причём имеющихся трудностей отнюдь не уменьшают разрозненные находки — обломков костей или каких-либо изделий, поскольку без проницательного анализа, подкреплённого воображением, участия проницательного воображения и интерпретации по аналогам эти материальные улики говорят слишком мало. Однако вовсе воздерживаться от теоретизирования было бы ещё менее разумно, поскольку тогда позднейшая, зафиксированная в письменных памятниках история человека представала бы исключительной и возникшей совершенно внезапно — как если бы на земле вдруг возник совершенно иной биологический вид. Говоря о «сельскохозяйственной революции» или «урбанистической революции», мы забываем, сколь великое множество малых холмов должно было одолеть человечество, прежде чем подняться к этим горным вершинам. А теперь позвольте мне изложить дальнейшие теоретические доводы, которые должны послужить необходимым инструментом для достижения адекватных знаний.

2. Дедукция и аналогии

Существует два способа частично пролить свет на эпоху раннего развития человека. Первый часто применяется во всех науках: из наблюдаемых фактов дедуктивно выводится невидимый или не отражённый в свидетельствах контекст. Так, откопав на поддающейся датировке стоянке древнего человека смастеренный из ракушки моллюска рыболовный крючок, можно сделать вывод — полагаясь единственно на эту крошечную улику — не только о наличии в данной местности воды (пусть даже русло реки или озеро давным-давно пересохли), но также о том, что здесь обитали люди, включавшие в свой рацион рыбу, выбиравшие определённую и изготавливавшие из этой ракушки крючки по некой модели, зародившейся только у них в голове, — люди, достаточно изобретательные, чтобы приспособить кишки животных или растительные волокна под леску, и достаточно терпеливые и ловкие, чтобы ловить рыбу данным способом. Хотя многие другие звери и птицы тоже питаются рыбой, ни один из видов животных, кроме человека, не пользуется рыболовным крючком.

Такие заключения будут вполне здравыми, хотя все прочие следы позитивных свидетельств, кроме этого крючка, исчезли — в том числе, и кости самого рыбака. Если при этом ещё помнить о вероятности того, что рыболовный крючок мог попасть сюда откуда-то издалека, то все эти выводы будут тверды и незыблемы. Со сходными же ограничениями и сходным риском впасть в заблуждение, антропологи восстанавливают облик всего человеческого тела по величине и форме разбитого черепа и обломку челюсти — хотя, случись им переоценить свои силы, на погибель им может восстать призрак «пилтдаунского человека» ².

Однажды Сэмюэль Батлер в своих «Записных книжках» решил пофантазировать, вообразив, будто бы «в Геркулануме раскопали груду старых фотографий, — и скорее всего оказалось бы, что они не представляют ни малейшего интереса». Но он упустил из виду, что такая исключительная находка уже сама по себе выявила бы множество интересных фактов, благодаря чему историю пришлось бы переписывать: ведь это означало бы, что римляне изобрели фотографию, а это, в свой черёд, говорило бы о том, что они обогнали греков и в химии, и в физике, что они знали особые химические свойства группы галогенов, возможно, пользовались линзами и проводили оптические опыты, а также имели в своём распоряжении металл, стекло или пластические массы с гладкими поверхностями, на которых крепилось полученное химическим образом изображение. То твёрдое знание, которое у нас имеется относительно доисторической эпохи, основывается именно на такого рода умозаключениях и предположениях, выведенных, как правило, из анализа обыденных, «неинтересных» находок вроде черепков, костей животных или растительной пыльцы.

Изучая доисторический мир, учёный, занимающийся общими вопросами, преследует особую цель: свести воедино весьма несходные сферы знания, благоразумно отгороженные от других областей узкими специалистами, превратив их в более обширную территорию, видимую глазу лишь с большой высоты. Лишь пренебрёгши деталями, можно охватить взором всю картину целиком, хотя, увидев наконец эту картину, порой мы тут же замечаем новые детали, ускользнувшие от внимания даже самых основательных и сведущих полевых исследователей, раскапывающих погребённые друг под другом пласты далёкого прошлого. Задача такого учёного состоит не в том, чтобы добывать новые свидетельства, а в том, чтобы связать в осмысленное целое те достоверные фрагменты, которые до той поры существовали порознь лишь по случайности, а иногда по недоразумению, — из-за того, что узкие специалисты излишне строго придерживаются «джентльменского соглашения» — не вторгаться на чужую территорию. Хотя такой подход гарантирует безопасность и общественную гармонию, он не учитывает того обстоятельства, что сами изучаемые явления отнюдь не исповедуют тех же принципов. Если бы и исследователь общих проблем тоже соблюдал подобные «запретительные» законы, это препятствовало бы его смелым вылазкам за границы отдельных областей и тем самым не позволяло бы ему выполнять свою собственную, особенную функцию — странным образом сходную с функцией тех полинезийских торговцев и толмачей, которым позволяется нарушать племенные табу и вольно странствовать по неограниченной территории.

Тем не менее, существуют определённые правила игры, которых должен придерживаться такой учёный, пытаясь выложить из разрозненных осколков исторических свидетельств некую цельную и осмысленную мозаику. Даже тогда, когда ему кажется, что вот-вот возникнет связная картина, ему не следует тайком «обстругивать» кусочки, чтобы те идеально заполняли оставшиеся пустоты — как на доске с головоломкой, — и уж тем более ему не подобает самому подделывать какие-нибудь кусочки, чтобы получался гладкий узор, — хотя, разумеется, он может просто искать их не там, где ищут другие. К тому же, он должен отвергнуть любое свидетельство — сколь бы он им ни дорожил, — как только кто-нибудь из его коллег-специалистов докажет, что оно сомнительно, или что оно не укладывается в определённый контекст или противоречит определённой временной последовательности, о которой идёт речь. Когда же имеются не все необходимые части для воссоздания целого, то учёному остаётся только ждать, пока сведущие авторитеты не найдут или не создадут их. С другой стороны, если восстановленная им картина не сможет вместить всех документальных свидетельств, собранных специалистами — то её нужно решительно отбрасывать как ошибочную. Учёному же после этого придётся начинать все заново, укладывая кусочки для своей мозаики в более подобающую раму.

Вместе с тем, даже учёные-специалисты, которые готовы опровергнуть зыбкую теорию, нередко соглашаются с ней, главным образом, подавая чисто спекулятивные заключения так, как если бы то были достоверно установленные факты, и не допуская при этом никаких альтернативных гипотез. Возьму в качестве примера случай, уже достаточно удалённый по времени, чтобы не задеть ничьих чувств. Основываясь на сделанной в пещерах Чжоукоудянь находке — треснутых бедренных костях пекинского человека, — многие антропологи поспешно пришли к выводу, что человек этот был каннибалом. Возможно, это так. Но всё, что нам в действительности известно, — это то, что кости каких-то загадочных человекообразных существ треснули, находясь в особых условиях, способствовавших их сохранности.

Кроме характерных отметин, оставшихся от ударов по черепу, которые, быть может, наносились уже после смерти, в тщетной попытке расколоть его, или же значительно раньше, но не привели к смерти, — мы не располагаем никакими свидетельствами относительно того, были ли эти существа убиты или умерли своей смертью. Если предположить, что их убили, то опять-таки мы не знаем, являлось ли человекоубийство заведённым обычаем в здешнем краю, или то был единичный случай: разумеется, невозможно делать сколько-нибудь серьёзные статистические выводы на основании немногочисленных образцов, найденных в пределах одной археологической стоянки. Не знаем мы и того, убили ли этих существ их же сородичи или чужаки, а быть может, какие-то гораздо более крупные хищные гоминиды, принадлежавшие к вымершей расе, чьи огромные зубы тоже найдены в Китае.

Далее, хотя найденные черепа указывают на то, что через их основание извлекали мозг, мы не знаем, съедалась ли остальная часть мяса и костный мозг; и наконец, даже если каннибализм и вправду был укоренённым обычаем, мы опять-таки не знаем, убивали ли жертв для пищи обычным чередом, или это делалось только под угрозой голодной смерти: ведь такое временами случалось и среди людей, кому каннибализм всегда был представлялся жутким делом, — например, среди американских первопроходцев в ущелье Доннер-Пасс. Или, может быть, такое извлечение костного и головного мозга было, как и у некоторых более поздних народов, частью священного, магически-религиозного обряда? И наконец, не использовали ли костный мозг для кормления младенцев, или для разжигания костра (засвидетельствованы оба случая такого применения костного мозга в первобытных условиях жизни)?

Рассуждая трезво, доводы против существования каннибализма, столь же весомы, как и доводы в его пользу. Очень немногие животные убивают собственных сородичей ради пищи — при любых обстоятельствах, и по всей вероятности, если бы такое извращение было столь же распространено среди древнейших людей, как среди многих живших позднее дикарей, это шло бы во вред выживанию групп, практиковавших его, так как человеческое население было в ту пору чрезвычайно рассеяно, и никто не мог уберечься от голода соседей. Из позднейших свидетельств мы знаем, что примитивные народы, живущие охотой, испытывают чувство вины из-за того, что отнимают жизнь у животных, которые нужны им для пропитания, и даже молят животное о прощении или представляют дело так, как будто животное само пожелало умереть. Тогда откуда же такая уверенность в том, что древний человек испытывал меньшее сочувствие по отношению к своим собратьям-людям — не считая приступов страха или гнева?

Даже многочисленные примеры каннибализма среди «современных» дикарей — а он длительное время процветал в Африке и Новой Гвинее — ещё не свидетельствуют о том, что этот обычай был распространён в древности. Точно так же, как первобытный человек был не способен на свойственные нам самим массовые проявления жестокости, пытки и взаимное истребление, он мог быть совершенно неповинен и в умертвлении себе подобных ради пищи. Расхожее мнение о том, что человек всегда был убийцей, и притом каннибалом, сразу пристрастившимся ко вкусу человеческого мяса, должно считаться с этими многочисленными альтернативными предположениями. Ни одно категорическое утверждение об исконном каннибализме человека не может представить на крепком основании более солидных доказательств чем противоположная гипотеза и его нельзя преподносить как нечто неоспоримое.

Подобные ловушки отнюдь не лишают ценности дедуктивный метод, если применять его с должной тщательностью. Я лишь хотел продемонстрировать, что когда имеются альтернативные объяснения, одинаково правдоподобные и, быть может, одинаково обоснованные, то следует оставлять вопрос открытым в надежде когда-нибудь напасть на следы позитивных свидетельств, которые позволят окончательно склониться в пользу той или иной гипотезы. Но если выведенные с помощью дедукции признаки наличествуют у родственного людям вида приматов — а о каннибализме этого сказать нельзя, — и если они появляются в более поздние эпохи в человеческих группах, как это обстоит с тесными и сравнительно устойчивыми супружескими связями, — то можно с уверенностью приписывать их и древнему человеку. Этому правилу я и предлагаю следовать. Однако тот факт, что вопрос, который стоит рассмотреть с общетеоретической точки зрения, может оставаться открытым в течение неопределённого времени, — ещё не служит достаточным основанием, чтобы вовсе этого вопроса не ставить. Это относится практически ко всей сфере знания, касающейся истоков существования человека.

Короче говоря, замечание Лесли Уайта весьма справедливо: «Учёные без малейших колебаний подступаются к таким проблемам, как происхождение галактик, звёзд, планетных систем, жизни вообще во многих её проявлениях… Если возникновение земли два миллиарда лет назад, или возникновение жизни невесть сколько миллионов лет назад может служить — и служит — серьёзным предметом научного рассмотрения, то почему таковым не могут служить истоки культуры, которая зародилась всего миллион лет тому назад?»

Второй метод, которым пользуются для исследования исконной природы древнего человека, имеет столь же серьёзные недостатки — настолько серьёзные, что многие этнологи последнего поколения часто вовсе отказывались от него как от не заслуживающего научного рассмотрения. Это метод аналогии, то есть поиска параллелей между уже известными обычаями и теми, на которые вроде бы указывают древние находки. В XIX веке многие примитивные племена, которые длительное время не вступали в прямые контакты с цивилизованными людьми, все ещё жили только вспахиванием земли и охотой, применяя каменные орудия и оружие, сходные с теми, что Буше де Перт впервые нашёл среди палеолитических останков в 1832 году. Это навело многих исследователей на предположение, что традиции таких современных первобытных племён, возможно, напрямую восходят к укладу жизни их далёких предков, и что различия в культурном развитии между социальными группами даже соответствуют различиям во времени.

Это было соблазнительное заблуждение. Ошибка же коренилась в забвении того факта, что сегодняшние «первобытные люди», пусть даже они давно заняли надёжную нишу, тем не менее на протяжении всего этого времени непрерывно совершали процесс культурного накопления, изменения и развития: они давным-давно перестали быть «нетронутыми» в культурном отношении, и возможно — как это было в случае с религией, по мнению отца Вильгельма Шмидта, — порой даже опускались ниже прежде достигнутого более высокого культурного уровня, пуская на самотёк позднейшие фантазии или изобретения. Между языком и обрядами австралийских аборигенов и языком и обрядами культуры мустье пролегает временной промежуток, наверное, в пятьдесят тысяч лет: это достаточно длительный срок, чтобы возникло множество существенных различий — даже притом, что некоторые специфические черты могли всё-таки сохраниться.

Вместе с тем, если допустить процессы расхождения и вырождения, то параллели становятся весьма убедительными и порой помогают пролить свет на многие вещи. Собственно, невозможно сделать никаких стоящих выводов относительно непонятных каменных орудий, не сопоставляя их со сходными позднейшими орудиями, предназначение которых известно. Так, пигмеи, или африканские бушмены, «открытые» европейцами век с лишним назад, охотились в основном на тех же животных и пользовались тем же оружием, что и человек эпохи палеолита в других частях света более пятнадцати тысяч лет назад. К тому же у бушмен в прошлом была даже мадленская наскальная живопись. Не снимая различий в климатических условиях и физическом облике, эти люди стояли гораздо ближе к культуре своих далёких предков, нежели к современным европейцам. Хотя У. Дж. Соллес зашёл чересчур далеко, рассматривая тасманийцев, бушменов и эскимосов как прямых наследников их палеолитических предков — соответственно, ранней, средней и поздней эпох, — их образ жизни тем не менее даёт важные сведения, служившие ключом к пониманию древних культур.

Пользуясь эскимосским масляным светильником из камня — предметом, по конструкции соответствующим палеолиту, — можно судить о том, при каком освещении работали художники в пещерах, где были найдены похожие палеолитические светильники. Благодаря эскимосам, очень эффективно использующим скудные природные ресурсы в климатических условиях, сходных с условиями ледникового периода, мы можем собрать множество сведений о том хозяйстве, которое позволяло людям выживать и даже оставляло им возможность для развития культуры. Точно так же и оружие, маски, костюмы и украшения, обряды и церемонии проливают некоторый свет на сходные изображения, обнаруженные в пещерах на территории Испании, Франции и Северной Африки, и наводят на определённые догадки. Однако, как настойчиво подчёркивал Андре Леруа-Гуран в своём недавнем монументальном исследовании «Западное искусство в доисторическую эпоху», эти намёки отнюдь не следует принимать за убедительные доказательства: так, например, если в некоторых палеолитических пещерах найдены отпечатки ног мальчиков и юношей, то это говорит лишь о том, что молодёжи разрешали туда входить или поощряли к этому, а не о том, что там совершались обряды инициации. Даже изображения стрел и нанесённых ран в наскальной живописи в десяти процентах случаев не лишены двусмысленности: возможно, они указывают на магический охотничий ритуал, а возможно, отмечает учёный, они символизируют мужское и женское начала: копье-пенис, воткнутое в рану-вульву.

Одна из причин, по которой важные идеи, ведущие к разгадке ранних стадий развития человека, так и остались незамеченными, — это то, что научная традиция в XIX веке была (независимо от методов отдельных учёных) рационалистической, утилитарной и чрезвычайно скептической по отношению к любым системам воззрений, которые молчаливо отрицали не подвергаемые критике утверждения самой науки. Если магию признавали как некий древний ритуал (возможно, поддающуюся истолкованию в терминах Джеймса Фрэзера») ³, как попытку взять под контроль природные силы, которая в конце концов уступила место научному методу, — то уже всякие более общие представления о космических силах, например, религия, не принимались в расчёт. Сама мысль о том, что древний человек мог рассматривать небо, как-то реагировать на присутствие солнца и луны и, быть может, даже узнавать кажущуюся неподвижной полярную звезду (как предположил Зелия Наттал более полувека назад), — казалась столь же далёкой от действительности, как и мысль о том, что этот человек мог создавать произведения искусства.

Вместе с тем, уже по крайней мере со времени появления Homo sapiens’a мы находим в его отношении к смерти, к духам предков, к будущему существованию, к солнцу и небу некоторые черты, свидетельствующие о том, что в сознании человека, тем не менее, присутствовали некие силы и существа, удалённые во времени и пространстве, и если даже зримые, то недосягаемые, — которые, возможно, и играли главенствующую роль в его жизни. Это была подлинная интуиция, хотя прошли, наверное, сотни тысяч лет, прежде чем человеческое мышление смогло в полной мере постигнуть важность этого прозрения и подкрепить его рациональными доказательствами — от существования невидимых частиц до столь же загадочных разлетающихся галактик.

Представляется вероятным, что древнейшие народы (возможно, ещё до возникновения языка) смутно сознавали тайну собственного бытия: это давало им больший стимул к размышлениям и саморазвитию, нежели любая прагматическая попытка приспособиться к своему более узкому окружению. Отголоски этого серьёзного религиозного отклика до сих пор дают о себе знать в мифах творения у многих выживших племенных культур, особенно среди американских индейцев.

Здесь мы опять-таки можем справедливо воспользоваться своими знаниями касательно современных первобытных людей, чтобы пролить новый свет на верования и поступки древнего человека. Возьмём, к примеру, загадочные отпечатки человеческих рук на стенах пещер в столь удалённых друг от друга краях света, как Африка и Австралия. Эти отпечатки ещё более озадачивают тем, что по ним явственно видно: на многих ладонях недостаёт одной или даже нескольких суставов пальцев. У нас бы не было никакого ключа к расшифровке такой загадки, если бы мы не знали, что до сих пор среди некоторых племён (разделённых не меньшим расстоянием) бытует обычай жертвовать в знак траура фалангу пальца: так личная физическая утрата подчёркивает утрату более важную.

Разве не будет справедливым заключить, что отпечаток искалеченной ладони на стене пещеры служил вторичным символом скорби — перенесённым от первичного символа из недолговечной плоти и кости на каменную поверхность для увековечения? Такое символическое изображение руки может считаться (даже с большим правом, нежели пирамиды из камней) самым ранним общественным памятником покойному. Но вполне возможно, что этот ритуал имел и более глубокий религиозный смысл; ибо Роберт Лоуи описывает сходный обычай, бытовавший у индейцев кроу: там он являлся частью истинного религиозного обряда: ухода от светской жизни человека, желавшего приобщиться к Божеству.

Во всех этих случаях сам ритуал обнаруживает чрезвычайную подверженность человека сильным чувствам по поводу очень серьёзных вещей, а также желание сохранить и передать это чувство другим. Должно быть, это укрепляло семейные связи и преданность общине, а тем самым способствовало выживанию не меньше, чем, скажем, усовершенствования в изготовлении кремневых орудий. Хотя среди представителей многих других биологических видов родители нередко жертвуют собственной жизнью, чтобы спасти своего партнёра или детёнышей, такое добровольное символическое пожертвование фаланги пальца — характерно именно для человека. А там, где подобные чувства отсутствуют — как это зачастую случается в сумасшедшей круговерти нашей механизированной, обезличенной культуры мегалополисов, — связывающие людей узы настолько ослабевают, что единство человеческого общества способна удержать лишь очень мощная внешняя регламентация. Вспомним тот классический пример эмоциональной холодности и нравственной испорченности, когда некие жители Нью-Йорка услышали ночью крики женщины о помощи, и потом равнодушно наблюдали, как её убивают у них на глазах, даже не позвонив в полицию, — как будто они просто смотрели телевизор.

Короче говоря, пренебрегать подобными аналогиями было бы столь же глупо, как и чрезмерно на них полагаться. Если обратиться к более поздним историческим стадиям, то, как указывал Грэм Кларк, именно современная месопотамская архитектура — дома из глины и тростника — помогла Леонарду Вулли истолковать найденные им следы доисторических сооружений в Шумере; а предназначение круглых глиняных дисков, найденных в местах раскопок минойской цивилизации, оставалось непонятным до тех пор, пока Стефанос Ксантудидис не узнал в них верхние диски гончарного круга, какой и до сих пор в ходу на Крите. То обстоятельство, что в Двуречье люди и в нынешнем веке пользуются примитивными лодками, смастеренными из связок камышей, на каких плавали их далёкие предки пять тысяч лет назад, как с удовольствием отметил Дж. Г. Брестед, позволяет укрепиться в предположении, что и прочие предметы и даже обычаи вполне могли сохраняться неизменными в течение периодов настолько продолжительных, что наш собственный переменчивый век находит это невероятным.

Таким образом, аналогия, если прибегать к ней осмотрительно и осторожно, совершенно незаменима в истолковании поведения других людей, принадлежащих иным эпохам и культурам: и в любой сомнительной ситуации будет разумным предположить, что Homo sapiens, живший пятьдесят тысяч лет назад, гораздо больше напоминал нас самих, нежели любой другой, более отдалённый, животный предок.

3. Камни, кости и мозги

Ошибочное представление о том, что человек есть прежде всего животное, производящее орудия и обязанное своим необычно высоким умственным развитием главным образом длительной практике в изготовлении орудий и оружия, вытеснить будет нелегко. Как и другие правдоподобные теоретические построения, оно ускользает от рациональной критики, в особенности ещё и потому, что льстит тщеславию современного «человека технического» — этого призрака, облачённого в железо.

На протяжении последнего полувека сам этот короткий промежуток времени как только не называли: век машин, век энергии, век стали, век бетона, век покорения воздуха, век электроники, ядерный век, век ракет, компьютерный век, космический век, век автоматизации. Исходя из подобных характеристик, едва ли догадаешься, что все эти недавние технические победы являются лишь крупицей в бесконечном количестве чрезвычайно разнообразных слагаемых, которые и входят в нынешнюю технологию, и составляют лишь ничтожнейшую часть всего наследия человеческой культуры. Если вычеркнуть хотя бы одну фазу далёкого человеческого прошлого — совокупность изобретений палеолитического человека, начиная с языка, — то все эти новейшие достижения оказались бы совершенно бесполезными. И то же самое можно сказать о культуре одного поколения.

Растущее освоение «внечеловеческой» энергии, которая характерна для недавнего периода, как и полное переустройство человеческого окружения, которое началось ещё пять тысяч лет назад, — явления сравнительно второстепенные с точки зрения начавшихся гораздо раньше преобразований человека. Главная причина, по которой мы переоцениваем важность орудий и машин, это то, что наиболее значимые ранние изобретения человека — будь то в области обрядов, общественного строя, нравственности или языка, — не оставили никаких материальных следов, тогда как каменные орудия, относимые к разным периодам от полумиллиона лет назад можно связать с опознаваемыми костями гоминидов тех же периодов.

Но если орудия действительно являлись наиболее важным фактором умственного развития, оторванного от сугубо животных потребностей, то как тогда объяснить, что те примитивные народы, вроде австралийских бушменов, у которых технология до сих пор пребывает на самом рудиментарном уровне, тем не менее обладают чрезвычайно изощрёнными религиозными обрядами, крайне разработанной системой родственных связей и сложным, богатым множеством смысловых нюансов языком? И далее, почему народы с высоко развитой культурой — такие, как майя, ацтеки и перуанцы, — по сей день пользуются лишь простейшим ремесленным оснащением, хотя они были способны возводить величественные сооружения, шедевры инженерного дела и зодчества, как, например, дорога, ведущая к Мачу-Пикчу, и сам Мачу-Пикчу? И наконец, чем объяснить, что майя, у которых не были ни машин, ни тягловых животных, были не только великими художниками, но и мастерами трудных для понимания математических вычислений?

Есть здравые основания полагать, что технический прогресс человечества начался лишь с появлением Homo sapiens’a после того, как он разработал более изощрённую систему средств выражения и общения, вместе с которой сложились и формы более сплочённой групповой жизни, так что отныне человеческие общины насчитывали большее число членов, нежели во времена первобытных предков. Но, если не считать найденных остатков угля с древних кострищ, единственными надёжными следами человеческого присутствия являются наименее «оживлённые» знаки его существования, то есть его кости и камни — разрозненные, немногочисленные и с трудом поддающиеся датировке, даже если они относятся к той поре, когда уже практиковались погребение в урнах, мумификация или делались надгробные надписи.

Пусть материальные рукотворные свидетельства бросают упрямый вызов времени, но то, что они способны поведать о человеческой истории, — это гораздо меньше, чем правда, только правда, и ничего, кроме правды. Если бы единственными следами, которые остались бы от Шекспира, оказались бы его колыбель, кружка елизаветинской эпохи, его нижняя челюсть да несколько гнилых досок от подмостков театра «Глобус», — то по ним даже и смутно нельзя было бы вообразить себе содержание его пьес, и уж тем более как-либо угадать, что он был за поэт, И, впрочем, хотя мы оставались бы весьма далеки от справедливой оценки Шекспира, мы могли бы составить более адекватное представление о его творчестве, изучая известные пьесы Шоу и Йейтса и благодаря прочитанному восстанавливая утраченное прошлое.

Так же обстоит и с древним человеком. Приближаясь к заре истории, мы сталкиваемся с такими свидетельствами, которые делают полное отождествление человека с его орудиями крайне сомнительным, ибо в ту эпоху многие другие стороны человеческой культуры уже достигли чрезвычайно высокого развития, тогда как орудия труда по-прежнему оставались грубыми. В ту пору, когда египтяне и жители Междуречья изобрели искусство письма, построенное на символах, они продолжали пользоваться палками-копалками и каменными топорами. Но задолго до этого их языки успели превратиться в сложные, грамматически упорядоченные, изощрённые инструменты, с помощью которых можно было высказать и записать практически любой из аспектов постоянно расширявшегося человеческого опыта. Такое высокое развитие языка в раннюю эпоху, как я покажу позже, говорит если не о намного большей, чем считается, продолжительности истории, то, во всяком случае, о более постоянном и плодотворном развитии.

Хотя отдаление человека от чисто животного состояния осуществлялось благодаря именно символам, а не орудиям, созданная им наиболее мощная форма символизма — язык — не оставляла зримых следов до тех пор, пока не достигла своего полнейшего развития. Но даже когда на костях погребённого в мустьерской пещере скелета обнаруживают раскраску красной охрой, то и этот цвет, и само погребение свидетельствуют о мышлении, освободившемся из-под гнёта грубой необходимости, уже движущемся к представлению мира с помощью символов, осознающем разницу между жизнью и смертью, способном вспоминать прошлое и обращаться к будущему и даже воспринимающем красный цвет крови как символ жизни: говоря коротко, это мышление, которому ведомы слезы и надежда. Само захоронение куда больше расскажет нам о человеческой природе, нежели то орудие, которым копали могилу.

Между тем, из-за того, что каменные орудия сохраняются лучше всего, прежние исследователи древнейшей культуры — Эдвард Тейлор составляет важное исключение, — обычно приписывали им неизмеримо большую важность, чем всем прочим проявлениям культуры, сопровождавшим их, — тем более потому, что сама эта культура остаётся для нас практически недосягаемой. Самой сохранности каменных предметов оказалось достаточно для утверждения об их преобладающей значимости. Но в том-то и дело, что эти якобы прочные свидетельства полны изъянов; а их несообразие прикрывалось теориями куда более легковесными, нежели те, которые отважусь выдвинуть я сам.

Тем не менее, остаются сомнения, — в некоторых случаях неразрешимые, — относительно того, являются ли груды почти бесформенных камней, получившие название эолитов, делом рук природы или человека; и не имеется никаких ощутимых указаний на то, для чего же в действительности использовался так называемый ручной топор — основное орудие раннепалеолитических народов на протяжении сотен тысяч лет. Разумеется, это был не топор в современном смысле слова — то есть, специальный инструмент для рубки деревьев. Даже в случае с таким более изящным по форме орудием или оружием, как загадочный инструмент, получивший название «baton de commandement», ⁴ — изначальное его предназначение всё равно вызывает сомнения, хотя в более поздние времена отверстие в этом коротком жезле использовали для выпрямления стрел.

В противовес таким вещественным, но весьма сложным для истолкования находкам, мы — отстаивая свой тезис о становлении сознания, — можем прибегнуть к другому столь же прочному, но одновременно столь же зыбкому свидетельству: это человеческий скелет, крайне редко доступный для исследователя целиком, а в частности, его черепная коробка. Имеются доводы (добытые благодаря изучению других животных, помимо человека, и приводимые у Бернхарда Ренша) в пользу того, что лобная доля, отвечающая за более специфические, тонкие и разумные реакции, растёт быстрее, чем остальные части мозга; и что у человека эта часть мозга всегда была более развитой, чем у ближайших к нему приматов.

Это развитие продолжалось у промежуточных человеческих типов, пока приблизительно пятьдесят или сто тысяч лет назад не возник Homo sapiens; к тому времени человеческий мозг в целом уже достиг своего нынешнего размера и структуры. К сожалению, размер и вес мозга — лишь весьма приблизительные индикаторы умственных способностей, показательные главным образом при сравнении родственных видов. Гораздо важнее количество активных слоёв, сложность нейронных связей, специализация и локализация функций; ведь если учитывать только чистую массу или вес, то вполне может оказаться, что у великого учёного мозг меньше, чем у какого-нибудь борца-чемпиона. Здесь снова свидетельства, кажущиеся достоверными, порождают ложное чувство уверенности.

Однако, чем бы ещё ни являлся человек, он уже с самого начала был преимущественно животным с высоко развитым интеллектом. Более того, он бесспорно стоит выше всех других позвоночных животных, так как имеет наиболее специализированную нервную систему, при развитии которой сначала появилась обонятельная луковица и мозговой ствол, а затем увеличилось количество и сложность нервной ткани в таламусе, или «старом мозге» (у предков человека этот участок, в котором локализовались эмоции). С мощным ростом лобной доли сложилась целая система, способная справиться с гораздо более обширными сведениями об окружающем мире, чем это было под силу любому другому животному: она фиксировала чувственные впечатления, блокировала ответные сигналы, соответствующие раздражителям, исправляла неудачные реакции, выносила быстрые суждения и генерировала связные сигналы, и, не менее успешно сохраняла полученные результаты в обширной кладовой памяти.

Наделенный этим вложенным в него природой снаряжением, человек «осознавал» окружавший его мир гораздо лучше, чем любое другое животное, и потому сделался доминирующим биологическим видом на планете. Но что, пожалуй, ещё важнее, — он стал «осознавать» самого себя. Та всеядность, которая дала ему преимущество перед другими, более разборчивыми в еде, животными, — так как он умел приноравливаться к переменам в климате и изобретал разные способы добывания пищи, — имела своё соответствие и в его умственной жизни: это сказывалось в непрестанных поисках, неутомимом любопытстве, безрассудно храбром экспериментаторстве человека. Поначалу всё это, несомненно, касалось еды, но вскоре затронуло и иные сферы, так как кремень и обсидиан, оказавшиеся лучшим материалом для орудий, можно было найти не везде, а на то, чтобы их разыскать и опробовать, требовалось время. Даже первобытные люди нередко проделывали для их добычи значительные расстояния. Это в изобилии наделённое интеллектом существо с высоко организованной нервной системой могло гораздо чаще идти на риск, чем прочие животные, потому что у человека для исправления неизбежных ошибок и заблуждений уже имелось нечто большее, нежели тупой животный инстинкт. А кроме того, в отличие от всех других животных, у него имелась потенциальная способность объединять частицы приобретённого опыта в куски связного целого — зримого или припоминаемого, воображаемого или предвосхищаемого. Позднее эта черта сделалась доминирующей у более высших человеческих типов.

Если бы мы захотели вкратце охарактеризовать первоначальное состояние человека в тот момент, когда он перестал быть просто животным, привязанным к извечному кругу кормления, сна, спаривания и выращивания молодняка, — нам бы, пожалуй, не удалось это сделать лучше, чем уже сделал Руссо в своём «Рассуждении о происхождении неравенства». Он описал человека как «животное, которое слабее одних и менее проворно, чем другие, но в целом организованное самым выгодным в сравнении с другими образом».

Перечислим вкратце эти преимущества: вертикальное положение тела, стереоскопическое цветовое зрение с широким спектром, способность ходить на двух ногах, так что руки освобождаются для иных целей, помимо передвижения и кормления. Сюда же можно отнести способность как производить постоянные двигательные манипуляции, так и выполнять повторяющиеся ритмичные телесные движения; умение издавать различные звуки и изготавливать орудия. Поскольку, как указывал д-р Эрнст Майр, даже примитивнейшие гоминиды, чей мозг был едва ли больше мозга антропоидов, уже умели производить орудия, последняя из перечисленных способностей составляла, вероятно, лишь второстепенный компонент во «влиянии естественного отбора на увеличение мозга». Позже я особо остановлюсь на этом вопросе и укажу ещё одну-две черты в специфическом умственном багаже человека, на которые почему-то никто не обращал внимания.

4. Мозг и разум

Развитие центральной нервной системы в значительной мере освободило человека от автоматически действующих инстинктов и рефлексов, избавив его от строгой привязанности к непосредственной пространственно-временной среде. Теперь он не просто реагировал на внешние раздражители или внутренние гормональные побуждения: он стал думать о прошлом и будущем. Вдобавок, он научился прекрасно стимулировать и регулировать действия и порождать идеи и так как его отделение от животного состояния ознаменовалось способностью строить планы — помимо тех, что были запрограммированы в генах для его биологического вида.

Пока что, исключительно удобства ради, я описывал особые преимущества человека единственно с точки зрения величины его мозга и сложной нервной организации, как если бы это были единственно важные факторы. Однако это ещё далеко не все, потому что радикальнейшим шагом в эволюции человека стал не просто рост самого мозга — частного органа с ограниченным сроком жизни, — но возникновение разума, каковой и придал чисто электрохимическим изменениям стойкий характер символической организации. Это породило общий для множества людей мир упорядоченных чувственных впечатлений и сверхчувственных значений что в конце концов вылилось в некую связную область понятных смыслов. Эти порождения мозговой деятельности невозможно определить с точки зрения массы или движения, электрохимических изменений, или информации, заключённой в ДНК и РНК, — ибо они существуют на совершенно ином уровне.

Если крупный мозг был органом, ответственным за поддержание динамичного равновесия между организмом и окружающей средой в непривычных ситуациях или при стрессах, то разум проявил себя как организующий центр, обеспечивавший приспособляемость и воспроизведение верных реакций, как в переделах человеческого организма, так и в среде обитания; ибо сознание нашло способ пережить породивший его мозг. На животном уровне, мозг и разум — это практически одно и то же, и на протяжении большей части человеческой жизни они остаются почти неразличимы, — хотя, следует отметить, о разуме уже было многое известно благодаря его направленной вовне деятельности и ставшими общим достоянием изобретениям, — задолго до того, как признали, что главным умственным органом является именно мозг, а не шишковидная железа или сердце.

Говоря о нервных реакциях человека, я прибегаю к понятиям «мозг» и «сознание» как тесно связанным, но отнюдь не взаимозаменяемым, терминам, чью природу в целом невозможно адекватно описать с точки зрения только одного из этих аспектов. Но я стараюсь избегать как традиционной ошибки — представлять сознание или душу как неосязаемую сущность, отделённую от мозга, — так и современной ошибки — отметать как субъективные (то есть, не заслуживающие серьёзного научного исследования) все типичные проявления сознания: иными словами, большую часть истории культуры человека. Ничто из того, что происходит в мозгу, невозможно описывать иначе, как посредством символов, созданных сознанием, которое является культурным порождением, а не мозгом, который является биологическим органом.

Разница между мозгом и сознанием в действительности столь же велика, как разница между фонографом и музыкой, которая льётся из него. Ни в дорожках пластинки, ни в усилителе не содержится и намёка на музыку, если не считать вибраций, производимых игрой при вращении пластинки: но и эти физические предметы и процессы не становятся музыкой до тех пор, пока их не распознает человеческое ухо и проинтерпретирует человеческий ум. Для этого содержательного конечного акта и интерпретации совершенно необходим весь аппарат, и физический и нервный, — и всё же мельчайший анализ мозговой ткани, наряду со всеми механическими тонкостями фонографа, всё же не прольют ни малейшего света на эмоциональное воздействие, на эстетическую форму и на назначение и смысл музыки. Электроэнцефалограмма, фиксирующая отклик мозга на музыку, абсолютно лишена каких-либо признаков, что хоть отдалённо напоминающих бы музыкальные фразы и звуки, — как лишена их и сама пластинка, помогающая воспроизвести звук.

Когда речь будет идти о смысле и символических средствах передачи смысла, я, соответственно, буду употреблять слово «ум». Когда же речь пойдёт о черепно-мозговом устройстве, которое первым получает, фиксирует, сочетает, передаёт и накапливает значения, я буду говорить о «мозге». Сознание не могло бы возникнуть без активного содействия мозга, или, вернее, без организма в целом и окружающего его мира. Однако, как только сознание сотворило из собственного потока образов и звуков некую систему символов, каждый из которых можно выделить и сохранить, оно обрело определённую независимость, которой другие, родственные человеку, животные обладают в гораздо меньшей степени, а большинство организмов, судя по внешним признакам, не обладают вовсе.

Множество имеющихся свидетельств указывает на то, что как чувственные впечатления, так и символы оставляют в мозге свои следы, и что без постоянного потока сознательной деятельности сами нервы сжимаются и разрушаются. Эти динамичные отношения контрастируют со статичным запечатлением музыкальных символов на пластинке фонографа, запись на которой скорее стирается от использования. Но взаимоотношения сознания и мозга представляют собой двусторонний процесс: так, прямое электронное воздействие на некоторые участки мозга может, как показал доктор Уайлдер Пенфилд, «вызвать в сознании» воспоминания прошлого; и это наводит на мысль о том, как сходные электрические токи, возникающие в мозгу без внешней стимуляции могут внезапно вызывать в сознании какие-то посторонние образы, как без особых усилий можно создавать новые сочетания символов, или как нарушения во внутренней электрической сети приводят к забывчивости или полной потере памяти.

Отношения между психикой и соматикой (psyche и soma), между сознанием и мозгом особенно близки и тесны; но, как и в браке, партнёры не неразлучны; по сути, их расставание и стало одним из условий для независимой истории разума и всех его достижений.

Однако у человеческого сознания имеется особое преимущество по сравнению с мозгом: ведь, сотворив осмысленные символы и накопив важные воспоминания, он способен передать эти продукты своей деятельности таким материалам, как камню или бумаге, которые переживут срок, отведённый физическому мозгу конкретного человека. Когда организм умирает, мозг — вместе со всем своим «содержимым», накопленным за целую жизнь, — тоже погибает. Сознание же воспроизводит себя, передавая свои символы другим посредникам, живым и механическим, обретая независимость от того самого мозга, который некогда и породил их. Так сознание, в силу одной только своей способности делать жизнь осмысленной, научился продлевать собственное существование и влиять на других людей, отдалённых от него во времени и пространстве, одушевляя и осваивая все более обширные области опыта и знания. Все живые организмы умирают, и лишь благодаря сознанию человеку удаётся в некоторой степени пережить смерть и продолжать функционировать.

Мозг как физический орган сегодня едва ли крупнее и не намного лучше, чем он был около тридцати или сорока тысяч лет назад, когда появилось первое пещерное искусство, — если только порождённые им символы в самом деле не запечатлелись в генетическом коде и не сделали мозг более предрасположенным к сознательной деятельности. Зато человеческое сознание невероятно увеличилось в размерах, области распространения, сфере приложения и силе; ибо теперь оно располагает огромнейшими и продолжающими свой рост запасами представленного в символах, опыта, который разделяют огромные массы населения. Изначально этот опыт передавался от поколения к поколению путём наглядного наставления — примера, подражания и устного рассказа. Но на протяжении последних пяти тысячелетий сознание оставило свой отпечаток на созданных зданиях, памятниках, книгах, картинах, городах, окультуренных ландшафтах, а в последнее время — и фотографиях, фонографических записях и фильмах. Таким образом человеческое сознание в значительной степени преодолело биологическую ограниченность мозга — его хрупкость, изолированность, замкнутость и отведённый ему недолгий срок жизни.

Такие замечания мне хотелось сделать для прояснения того подхода, который я вскоре применю ко всему развитию человеческой культуры. Однако остаётся подчеркнуть ещё один момент, чтобы мимо читателя не прошло главное моё утверждение, а именно, что мозг и сознание суть несопоставимые стороны единого органического процесса. Хотя сознание может существовать и функционировать используя многие другие носители, помимо мозга, сознанию всё-таки необходимо вновь пройти через живой мозг, чтобы перейти от потенциального к актуальному выражению или сообщению. Например, наделив компьютер некоторыми функциями мозга, мы отнюдь не отказываемся от человеческого мозга или сознания, а передаём их соответствующие функции внутреннему устройству компьютера, его программам и истолкованию результатов. Ведь компьютер — это большая модель мозга в его самом элементарном состоянии: гигантский осьминог, который вместо крабов питается символами. Никакой компьютер сам не может породить новых символов.

5. Свет сознания

Достигнув определённой ступени, внезапно или постепенно, человек, должно быть, пробудился от спячки той повседневной рутины, в которой пребывают прочие биологические виды, и оставив позади долгую ночь инстинктивных поисков и метаний, медленной, сугубо биологической приспособляемости, слишком хорошо выученных «сообщений», — чтобы встретить бледную зарю сознания. Это привело к обострённому осознанию прошлого опыта и принесло новые ожидания будущих возможностей. Поскольку вместе с древними останками пекинского человека были найдены и следы использования огня, то можно заключить, что, наверное, человек впервые шагнул за предел прежнего животного состояния отчасти благодаря своей отваге в обращении с огнём, которого благоразумно избегают или боятся все остальные животные.

Эта игра с огнём стала поворотной точкой в развитии как человека, так и техники; тем более, что огонь обладает тремя главными качествами — светом, энергией и теплом. Первое качество дало возможность искусственно преодолеть темноту, отгоняя ночных хищников; второе позволило человеку и кардинальным способом изменить лицо природы выжигая лес; третье же поддерживало в нём самом постоянную температуру тела, а мясо животных и крахмалистые растения превращало в легко усваиваемую пищу.

Да будет свет! Этими словами и начинается по-настоящему история человечества. Всякое органическое существование, и не в последнюю очередь человеческое, зависит от солнца и испытывает воздействие солнечных вспышек и пятен, циклических перемещений земли относительно солнца, а также всяческих погодных и сезонных изменений, которые сопровождают эти события. Если бы человек своевременно не научился добывать огонь, он едва ли смог бы пережить превратности ледникового периода. Возможно, его способность думать в столь суровых условиях зависела — как это было с Декартом, когда его посетили первые философские прозрения, — от способности подолгу оставаться в тишине и покое в теплом укромном месте. Первым убежищем и приютом человека стала пещера.

Но не в пламени горящей древесины следует искать источник силы нашего далёкого предка: источник формирования характерных признаков человека внутри его. Муравьи были намного трудолюбивей древнего человека, да и общественное устройство у них было намного сложней. Но ни одно другое живое существо не наделено человеческой способностью создавать в своём собственном представлении некий мир из символов, который и смутно отображает окружающую действительность, и в то же время выходит за её рамки. Впервые осознав себя самого, человек приступил к длительному процессу расширения границ вселенной; при этом он наделил немое зрелище космических пространств единственным атрибутом, которого ему недоставало, — знанием о том, что совершалось в нём на протяжении миллиардов лет.

Таким образом, свет человеческого сознания — величайшее чудо жизни и главное оправдание всех страданий и тягот, которые сопровождали развитие человека. В бережном хранении очага, в построении мира, в усилении света, в расширении любознательной и сочувственной дружбы человека со всякой тварью, — и таится смысл человеческой истории.

Давайте на минуту задумаемся, сколь иной сразу предстаёт вся вселенная, если за центральный факт существования мы возьмём не массу или энергию, а свет человеческого сознания.

Когда богословское понятие вечности без начала и конца было перенесено на астрономическое время, то оказалось, что человек — лишь новичок на Земле, и что сама Земля — всего лишь частица солнечной системы, которая существует вот уже многие миллиарды лет. Как только наши телескопы проникли в более дальние космические пространства, стало вдобавок ясно, что и Солнце наше — всего лишь одна из песчинок Млечного пути, который, в свою очередь, составляет часть гораздо более обширных галактик и звездных скоплений. С подобным расширением пространства и времени человек как физический объект, чей срок существования крайне ограничен, стал казаться незначительным до смешного. На первый взгляд, это колоссальное разрастание пространства и времени превращало в пустую и тщеславную похвальбу притязания человека на то, что он-то и есть самое главное существо в мире; даже могущественнейшие из его богов трепетали при виде этого грандиозного космического зрелища.

Вместе с тем, в целом эта картина космической эволюции, рассматриваемая с точки зрения количественного физического существования, с её неизмеримым временем и неизмеримым пространством, предстаёт совершенно иной, если обратиться к тому центру, где сложилась сама научная картина, — то есть, к человеческому сознанию. Если наблюдать космическую эволюцию не с точки зрения времени и пространства, а с точки зрения мышления и сознания, так что человек играет заглавную роль измерителя и интерпретатора, — то все предстаёт совершенно в ином свете.

Наделенные чувствами существа любого уровня организации, даже простейшие амёбы, по-видимому, представляют собой редчайший и драгоценнейший результат всего развития космоса: и точно так же, крошечный организм муравья, который остановился в своём развитии около шестидесяти миллионов лет назад, своей умственной организацией и своими специальными видами деятельности до сих пор воплощает более высокую ступень бытия, нежели те, что могли существовать на земле до зарождения жизни. Если мы станем рассматривать органические изменения не как простое движение, но как развитие органов чувств и расширение самоуправляющей деятельности, как удлинение памяти, расширение сознания и исследование органических возможностей, все более сложных и осмысленных объектов, — то отношения человека с космосом предстанут в перевёрнутом виде.

В свете человеческого сознания уже не человек, а вся вселенная по-прежнему «безжизненной» материи оказывается бессильной и незначительной. Эта физическая вселенная не способна созерцать самое себя иначе, как глазами человека, не способна говорить от своего лица иначе, как голосом человека, и не способна познавать себя иначе, как человеческим разумом: по сути, она была не способна осознать свои собственные возможности в ранний период развития до тех пор, пока наконец из кромешной тьмы и немоты доорганического существования не появился человек — или не появились бы другие наделённые чувствами существа со сходными умственными способностями.

Как вы, возможно, заметили, в предыдущем абзаце я поместил слово «безжизненная» в кавычки. То, что мы называем безжизненной материей, является заблуждением, или скорее устаревшим определением, основанным на недостаточном знании. Ибо среди основных свойств «материи», как нам теперь известно, имеется одно, которое длительное время ускользало от внимания физиков: это тенденция образовывать более сложные атомы из первоначального атома водорода, а из этих атомов — более сложные молекулы, и так до появления упорядоченной протоплазмы, способной расти и воспроизводиться, наделённой памятью и осознанным поведением: иными словами, до появления живых организмов. Всякий раз, принимаясь за еду, мы преобразуем «безжизненные» молекулы в живую ткань; а вслед за этим преобразованием появляются ощущения, восприятия, чувства, эмоции, мечты, физические реакции, идеи и самоуправляющиеся действия: то есть, всё больше проявлений жизни.

Все эти способности потенциально заложены, как указывал Лейбниц, в строении первоначальной монады, наряду со многими другими возможностями, которые ещё только предстоит открыть. Развитие и самопознание человека — тоже часть вселенского процесса: можно сказать, что человек и есть та мельчайшая, редкая, но бесконечно драгоценная частица вселенной, которая благодаря изобретению языка осознала собственное существование. Если помнить о таком достижении сознания в отдельном существе, то и огромнейшая звезда — не более чем слабоумный карлик.

Сегодня физики оценивают возраст земли приблизительно между четырьмя и пятью миллиардами лет; а самые ранние признаки, свидетельствующие о жизни, появляются примерно два миллиарда лет спустя, хотя живые или полуживые протоорганизмы, не оставившие никаких следов, должны были, без сомнения, возникнуть гораздо раньше. На этой абстрактной временной шкале все существование человека кажется невероятно коротким и эфемерным отрезком, почти не заслуживающим внимания. Однако принять эту шкалу означало бы проявить ложное смирение. Ведь сама временная шкала — изобретение человека: вселенная, помимо человека, не строит её, не понимает её и не повинуется ей.

С точки зрения развития сознания, эти первые три миллиарда лет, состоящее всё время из одной и той же пустоты можно сжать до одного-двух кратких подготовительных мгновений. С эволюцией низших организмов на протяжении следующих двух миллиардов лет, эти неразличимые секунды выросли, образно говоря, в минуты: это были первые проявления органической чувствительности и самостоятельного управления. Как только начались «вылазки на разведку» позвоночных животных, которым благоприятствовал быстро развивавшийся нервный аппарат, мозг совершил свои первые шаги в сторону сознания. А потом, по мере того, как один биологический вид за другим проделывал всё тот же путь, невзирая на многие отклонения, остановки и отступления вспять, секунды и минуты, наполненные биеньем сознания, постепенно перерастали в часы.

Здесь нет нужды подробно останавливаться на тех анатомических изменениях и той созидательной деятельности, которые сопровождали рост сознания у других видов — от пчел и птиц до дельфинов и слонов, — или у тех, от которых произошли и обезьяны, и гоминиды. Однако окончательный прорыв произошёл с появлением того существа, которое мы теперь называем человеком, — по нашим нынешним предположительным оценкам, около пятисот тысяч лет назад.

Благодаря исключительному развитию у человека сильных чувств, восприимчивости к впечатлениям, избирательного интеллекта, которые и породили в конце концов язык и сделали возможным обучение путём передачи знаний, часы сознания превратились в дни. Поначалу такая перемена опиралась главным образом на усовершенствования в нервной системе; но когда человек изобрёл средства запоминать прошлое, фиксировать новый опыт, обучать потомство, заглядывать в будущее, — сознание отвоевало себе века и тысячелетия: отныне оно выходило за временные рамки существования индивидуума.

В позднепалеолитическую эпоху некоторые охотничьи народы, названные впоследствии «ориньякскими» и «мадленскими», совершили ещё один скачок вперёд, запечатлев образы сознания в живописных и скульптурных творениях. Это проложило тропу, по которой пошли развившиеся позднее искусства зодчества, живописи, ваяния и письменности, — искусства, придуманные для того, чтобы усиливать и закреплять сознание в доступных для передачи и восприятия формах. Наконец, с изобретением письма (около пяти тысяч лет назад, или даже раньше), освоенная сознанием область ещё больше расширилась и увеличилась.

Когда же наконец начинается период документированной истории, то органическое, биологическое время словно опрокидывает то механическое, облечённое в материальную форму время, которое отмеряют календари и часы. Важно не сколько времени ты живешь, но насколько содержательно ты прожил; сколько смысла вобрала в себя и передала потомкам твоя жизнь. Самый скромный человеческий ум охватывает и преобразует больше сознательного опыта за один-единственный день, чем вся наша солнечная система способна была вместить за первые три миллиарда лет до возникновения жизни.

Для человека чувствовать себя умаленным (как это часто случается) при мысли о необъятных пространствах вселенной или о нескончаемых коридорах времени, — это всё равно, что пугаться собственной тени. Ведь лишь в свете человеческого сознания вселенная и становится видимой, а исчезни этот свет — и останется лишь ничто. Могущественный космос предстаёт таковым лишь на освещённой сцене человеческого сознания, вне её он окажется бессмысленной фикцией. Лишь благодаря человеческим словам и символам, фиксирующим человеческую мысль, ту вселенную, открытую астрономией, можно спасти от её извечной пустоты. Без этой освещённой сцены, без той человеческой драмы, что на ней разворачивается, весь театр величественных небес, столь глубоко трогающий человеческую душу, возвышающий её и приводящий в замешательство, — вновь ввергся бы в экзистенциальное ничто, словно выморочный мир кудесника Просперо.

Безграничность пространства и времени, устрашающая нас теперь, когда мы с помощью науки оказываемся с ней лицом к лицу, — на деле, лишь пустое понятие, если не соотносить его с человеком. Слово «год» становится бессмысленным в применении к самой физической системе: ведь звездам и планетам неведомо течение лет, и тем более не они измеряют годы, а только человек. Уже само это наблюдение есть результат внимания человека к повторяющимся движениям, сезонным изменениям, биологическим ритмам, измеримым последовательностям. Если же идею года спроецировать обратно на физическую вселенную, то мы узнаем нечто большее, важное для человека, в противном случае, это поэтический вымысел.

Любая попытка наделить объективной реальностью те миллиарды лет, которые предположительно просуществовал космос до появления человека, подспудно вовлекает в созерцание этого временного срока наблюдателя-человека, ибо именно людская способность проникать мыслью в прошлое и будущее порождает, подсчитывает и оценивает эти протекшие годы. Без деятельности человека, требующей подсчёта времени, вселенная лишена возраста, и точно так же, без придуманных им пространственных понятий, без обнаруженных им форм, структур и ритмов она останется бесчувственной, бесформенной, вневременной и бессмысленной пустотой. Смысл рождается и умирает вместе с человеком или, скорее, с тем созидательным процессом, который подарил ему существование и наделил его разумом.

Хотя сознание человека и играет главную роль, являясь основой всякой его творческой или созидательной деятельности, человек, тем не менее, не бог, ибо его духовные озарения и открытия лишь способствуют созидательности самой природы и усиливают её. Разум человека оповещает его о том, что даже в наиболее одухотворённые мгновенья он остаётся всего лишь участником-субъектом большого космического процесса, который не он породил и который он может лишь в весьма ограниченной степени контролировать. (?) Если не считать экспансии его сознания, человек по-прежнему остаётся маленьким и одиноким.

Постепенно человек обнаружил, что, как ни удивительно его сознание, он должен обуздывать те эгоистические и пагубные устремления, которые тот порождает; ибо высшие способности человека находятся в зависимости от его сосуществования со множеством других сил и организмов, с чьей жизнью и жизненными потребностями необходимо считаться.

Физические условия, управляющие любыми проявлениями жизни, со всех сторон ограничивают человека: температура его тела может колебаться в пределах всего нескольких градусов, а с кислотно-щелочным балансом его крови дело обстоит ещё сложнее; между тем, способность человека расходовать свою энергию или сопротивляться недугам зависит от времени суток, а его физиологическое или умственное состояние волей-неволей подвергаются воздействию фаз луны или погодных изменений. Лишь в одном отношении способности человека сравнялись с божественными: он сотворил из символов вселенную смысла, которая обнаруживает его изначальную природу и отражает его медленное культурное становление; и в известной степени это позволяет ему хотя бы мысленно преодолевать те многочисленные ограничения, что наложены на него как на создание природы. Вся повседневная деятельность человека — приём пищи, работа, половая жизнь — необходима и потому важна: но лишь в той степени, в какой она стимулирует его сознательное участие в созидательном процессе — том самом процессе, который любая религия признает имманентным и трансцендентным и называет божественным.

Теоретически, нынешние успехи в покорении времени и пространства могли бы предоставить возможность нескольким доблестным космонавтам облететь все планеты в пределах нашей солнечной системы, или — что ещё менее вероятно — даже добраться до одной из ближайших звёзд, отделённых от нас расстоянием в четыре или пять световых лет. Допустим, что оба таких полёта находятся в рамках пусть не биологической, но хотя бы механической возможности. Но даже если эти космические подвиги увенчаются чудесным успехом, всё-таки они — ничто в сравнении с тем углублением сознания и расширением осмысленности, к которому привела история существования одного-единственного первобытного племени.

Кометы перемещаются с такой скоростью, какой человек только может надеяться когда-либо достичь, и совершают более длительные полёты; однако их бесконечные странствия сквозь космические просторы не приносят никаких перемен, кроме изменений в распределении энергии. Самые отважные космические исследования человека окажутся гораздо ближе к ограниченным возможностям кометы, нежели к его собственному историческому развитию; между тем, его наиболее ранние попытки исследовать самого себя, заложившие основы для любого рода истолкований с помощью символов — и прежде всего, для языка, — и поныне остаются неистощимыми. Более того, именно эти внутренние исследования, которые восходят ещё к моменту отделения человека от животного, помогли расширить все измерения бытия и увенчать голое существование смыслом. В этом определённом отношении человеческая история во всей её целостности, путь, проделанный человеком с целью самопознания, в настоящий момент является вершинным достижением космической эволюции.

Теперь у нас имеются основания подозревать, что прорыв, связанный с зарождением сознания мог произойти более чем в одном месте во вселенной, а быть может, и сразу во многих, так что появились существа, которые могли раскрыть в себе какие-то ещё возможности или лучше, чем человек, справиться с теми задержаниями, извращениями и абсурдными обстоятельствами, которыми всегда пестрила человеческая история и которые теперь, с расширением возможностей человека, ставят под серьёзную угрозу его будущее. Но пусть даже органическая жизнь и наделённые чувствами создания где-то и существуют, хотя, цивилизации, подобные человеческой, вряд ли явление массовое — это всё равно не умаляет того факта, что достижения человека в области сформированной его разумом культуры остаются бесконечно важнее, чем его нынешние успехи в покорении природных сил или все его мыслимые космические полёты. Такой подвиг техники, как преодоление гравитационного поля земли, тривиален в сравнении с подвигом человека, сумевшего оторваться от грубой бессознательности материи и от замкнутого круга органической жизни.

Короче говоря, без совокупной способности человека облекать свой опыт в форму символов, размышлять о нём, переосмыслять его и проецировать его в будущее, физическая вселенная оставалась бы столь же лишённой смысла, как часы без стрелок, чьё тиканье ни о чём не говорит. Своей осмысленностью мир обязан наличием у человека сознания.

6. Свободная созидательность человека

Поскольку человек находится на вершине длительного и чрезвычайно разветвлённого эволюционного развития, присущие ему уникальные способности вобрали в себя весь накопленный органический опыт множества других биологических видов, предшествовавших ему. Хотя старинную поговорку о том, что «человек карабкается по своему родословному древу», и не стоит понимать чересчур буквально, тем не менее, данные, указывающие на присутствие в человеке этого богатого наследия — от одноклеточной бластулы или рыбьих плавников у эмбриона, до обезьяньей шерстки у семимесячного эмбриона, — не следует отбрасывать с полным пренебрежением. Каждый орган человеческого тела, начиная с крови, имеет свою историю, которая восходит к древнейшим формам существования жизни; так, солевой состав человеческой крови воспроизводит солевой состав самого моря, где некогда и зародились древнейшие организмы; человеческий хребет служит напоминанием о первых рыбах, а сходство со строением мышц человеческого живота можно заметить и у лягушки.

Естество самого человека постоянно подпитывалось и формировалось благодаря сложной деятельности, взаимообмену и самопреобразованиям, которые происходят во всех организмах; и ни его естество, ни его культуру нельзя отделить от огромного разнообразия сфер обитания, которые он освоил — с их несхожими типами геологического строения, с различным растительным покровом, с разными популяциями зверей, птиц, рыб, насекомых, бактерий, не говоря уж о постоянно менявшихся климатических условиях. Жизнь человека протекала бы совершенно иначе, если бы млекопитающие и растения не развивались вместе, если бы землю не покрывали деревья и травы, если бы цветущие растения и пернатые птицы, грозно движущиеся облака и пылающие закаты, громадные горы, безграничные океаны и небеса, полные звёзд, не пленили его воображение и не пробудили его сознание. Ни луна, ни космическая ракета не обнаруживают ни малейшего сходства с той средой, в которой человек привык жить и думать, в которой он пришёл к своему расцвету. Разве стал бы человек мечтать о полете в мире, где нет летающих существ?

Задолго до того, как у человека сложилась сколько-нибудь развитая культура, природа снабдила его собственной рабочей моделью неистощимой созидательности, благодаря которой хаотичность сменилась упорядоченностью, а упорядоченность постепенно привела к целеполаганию и осмысленности. Такая созидательность сама себе служит оправданием и наградой. Расширять область осмысленной созидательности и удлинять период её развития — вот единственно возможный отклик человека на осознание им собственной неизбежной смерти.

К сожалению, подобные идеи чужды нашей нынешней культуре, над которой господствует машина. Один современный географ, перенесясь воображением на искусственный астероид, заметил: «Ни в дереве, ни в травинке, ни в речке, ни в живописном клочке земли нет никаких присущих им самим достоинств; если спустя миллион лет наши потомки будут населять планету, где будут только скалы, воздух, океан и космические корабли, — то и тогда это будет мир природы». В свете естественной истории не может быть более нелепого утверждения. Достоинство всех первозданных природных компонентов, которое столь лихо отметает этот географ, как раз в том и состоит, что все они, в своём неизмеримом разнообразии, способствовали сотворению человека.

Как блестяще показал Лоренс Хендерсон в своей книге «Пригодность среды», даже физические свойства воздуха, воды и также соединения, содержащие углерод благоприятствовали возникновению жизни. Если бы жизнь зародилась на голой, бесплодной планете, о которой выше цитированный географ говорит как о возможном будущем уделе наших потомков, то человеку недоставало бы необходимых ресурсов для его собственного развития. Если потомки низведут нашу планету до того лишённого природных свойств состояния, к которому её уже сейчас толкают бульдозеры, химические средства уничтожения и ядерные бомбы с реакторами, — тогда, в свой черёд, и сам человек станет столь же лишённым природных свойств, — иначе говоря, своего человеческого лица.

Сами по себе человеческие свойства человека уже являются результатом особого расцвета, который состоялся в тех благоприятных условиях, в которых обрело форму и стало воспроизводиться бесчисленное множество других живых организмов. Более шестисот тысяч видов растений, свыше миллиона двухсот тысяч животных вошли в состав той окружающей среды, которая оказалась в распоряжении человека, — не говоря уже о бесчисленном количестве других организмов: всего около двух миллионов. По мере того, как человеческое население росло и появлялись региональные различия и культурные особенности, сам человек привносил в жизнь всё большее разнообразие. Сохранение этого разнообразия и стало одним из условий человеческого процветания; и хотя многое оказалось избыточным для простого физического выживания, именно эта избыточность послужила сильным стимулом для склонного к вечным поискам человеческого сознания.

Тот студент, который задал д-ру Лорену Эйсли вопрос: а почему человек, с его нынешним умением создавать автоматы и искусственную пищу, вовсе не расправится с природой, — не сознавал (подобно географу, которого я процитировал), что глупейшим образом выбивает опору из-под собственных же ног. Ибо способность усвоить и использовать для своих целей неисчерпаемую созидательность природы — одно из основополагающих условий человеческого развития. По-видимому, даже самые бесхитростные дикари понимают суть нерасторжимой связи человека с природой, а вот те «постисторические» умы, которые ныне собирают и пестуют под своими крышами разного рода «мультиверситеты», с их ненавистью ко всему, что сопротивляется вездесущему контролю машины или угрожает ему, так как выходит за его рамки — явно её не понимают.

7. Отсутствие специализации как наиболее важная особенность

Человеческая раса, как мы теперь, оглядываясь назад, можем заключить, обладала замечательным даром пользоваться изобильностью земли; и, пожалуй, самым важным здесь оказалось стремление покончить с ограничениями, налагаемыми специализированными, одноцелевыми органами, приспособленными к узкой среде.

Сложный аппарат, образующий органы речи человека, развивался из органов с крайне высокой специализацией: их функциями было пробовать, кусать и глотать пищу, вдыхать воздух, воспроизводить природные звуки; но, не переставая выполнять эти функции, человек нашёл этим органам новое применение — создавать голосовые сообщения, модулировать их и отвечать на них. Подчинясь отлаженному управлению ума, лёгкие, гортань, нёбо, язык, зубы, губы и щеки превратились в великолепный оркестр из духовых, ударных и струнных инструментов. Но даже ближайшие из наших выживших родичей так и не научились столь же блестящей игре. По случайности некоторые виды птиц умеют без труда подражать человеческому голосу, — однако трюк попугая имеет смысл лишь для человека.

Тем не менее, само освобождение человека от тяготевших над его предками функциональных стереотипов в определённой степени сопровождалось потерей надёжности и быстроты: так, ходить на двух ногах и говорить — а именно эти действия характерны для человека — каждому приходится учиться заново. Вне сомнения, великим фактором человека в освобождении от органической специализации послужил его высокоразвитый мозг. Такое сосредоточие деятельности в одном центре и подчиняла себе любую другую деятельность, и способствовала ей. Когда эти символически обусловленные действия человека становились все многочисленнее и усложнялись, то благодаря здравому разуму удавалось сохранять органическое равновесие.

По-видимому, мозг действительно начал развиваться как ограниченный одноцелевой орган получения информации и осуществления соответствующих моторных реакций. Древнейшая часть мозга, обонятельная луковица, отвечала главным образом за обоняние. И хотя чувство обоняния постепенно утратило свою важность в управлении человеческим поведением, оно сохраняет своё значение, например, для более полного наслаждения едой, суждения о её съедобности или для выявления невидимого огня; кроме того, обоняние бывает полезным даже для диагноза некоторых болезней вроде кори.

На следующей стадии роста мозга расширился спектр эмоциональных реакций; и ещё до того как мышление смогло обрести символическое выражение, достаточное для управления поведением, мозг уже обеспечивал быстрые и разнообразные моторные реакции: это могли быть нападение, бегство, съеживание, испуг, защита, объятье, совокупление. Однако главное достижение, отличающее человека от его возможных ближайших сородичей, произошло благодаря мощному увеличению в объёме и усложнению передней доли мозга, а вместе с ним и всей нервной системы. Эту мутацию или, вернее, последовательность изменений в одном направлении, до сих пор не может объяснить ни одна биологическая теория; хотя Ч. Г. Уоддингтон в своей «Природе жизни» ближе всего подошёл к новому определению органических изменений, способствующих формированию и закреплению «приобретённых свойств». Выражение, которое сейчас часто пускают в ход — «влияние естественного отбора», — объясняет не саму трансформацию, а всего лишь её результат.

Факты же сами по себе достаточно просты. Размер древнейшего черепа, опознаваемого как человеческий, на несколько сотен кубических сантиметров больше, чем череп любой обезьяны; тогда как череп человека более поздней эпохи (начиная уже с неандертальца) приблизительно в три раза крупнее, чем у древнейшего гоминида-австралопитека, останки которого обнаружены в Африке и который, согласно современным предположениям, являлся одним из непосредственных предшественников современного человека. Из этого можно заключить, что у наиболее высокоразвитых человеческих особей, помимо простого увеличения массы, при возрастании числа нейронов и дендритов, произошло и умножение числа возможных связей между ними.

Только применительно к целям абстрактного мышления мозг содержит в десять тысяч раз больше компонентов, чем сложнейшие из современных компьютеров. Столь подавляющее численное превосходство, несомненно, уменьшится с появлением миниатюризации в электронике. Но чисто количественное сравнение ещё никак не раскрывает качественной уникальности мозговых реакций — всего богатства запахов, вкуса, цвета, звуков, эмоций, эротических ощущений, — которое лежит в основе всех человеческих реакций, и изображений, возникающих в мозгу благодаря его деятельности, и которое наделяет их смыслом. Исчезни всё это — и творческие способности мозга сведутся к уровню компьютера, который точно и быстро справляется с чистыми абстракциями, но оказывается бессилен, когда сталкивается с теми конкретными проявлениями органической жизни, которые безвозвратно теряются, подвергаясь обособлению или абстракции.

Поскольку у человека большинство «эмоциональных» реакций на цвет, звук, запах, форму и данные осязания древнее, чем бурное корковое развитие, они-то и лежат в основе высших форм его мышления и обогащают их.

Ввиду чрезвычайно сложного строения крупного человеческого мозга, недостоверность, непредсказуемость, процессы, идущие вразрез с приспособляемостью и созидательностью (то есть, новая и содержательная, а не случайная деятельность мозга) — органические функции, часть сложной нервной системы человека. В своей готовности встретиться с неожиданностями, они превосходят более надёжные проявления инстинктов и лучшие приспособления к окружающей среде, присущие другим биологическим видам. Но уже сами эти возможности заставили человека создать независимую область устойчивого, предсказуемого порядка — внутреннего для человека и подчинённого его сознанию. В основе культурного развития человека лежал тот факт, что порядок и созидательность комплементарны по отношению друг к другу: ибо человеку приходится нутром усваивать порядок, чтобы придавать внешнюю форму своей созидательности. Иначе, как жаловался в своём дневнике художник Делакруа, его бурное воображение порождало бы больше образов, чем ему под силу запомнить или использовать, — как это, кстати, часто бывает в ночных сновидениях.

Однако следует заметить: гипертрофированный мозг у Homo sapiens’a, прежде всего, нельзя удовлетворительно трактовать как приспособительный механизм, который помогал выживанию человека и росту его господства над другими биологическими видами. Приспособительная функция была ценной, мозг мог обеспечивать лишь частичное приспособление: уже с давних пор, как и сейчас, при адап-тациях происходили сбои и отклонения. На протяжении приблизительно ста тысяч лет сам мозг оставался страшно непропорционален по отношению к той работе, которую он был призван совершать. Как уже давно указал Альфред Рассел Уоллес, потенциальные умственные способности, скажем, Аристотеля или Галилея анатомически и физиологически уже были заложены, в ожидании своего применения, у людей, которые ещё не научились считать по пальцам. И до сих пор значительная часть доставшегося нам «снаряжения» не используется, по-прежнему дожидаясь своего часа.

Вполне возможно, что гипертрофированный по объёму мозг в течение длительного промежутка доисторической эпохи столь же обременял предков Homo sapiens’a, сколь и помогал им; ибо он делал их до некоторой степени непригодными к чисто инстинктивному животному существованию, которое они вели, до того как развился культурный аппарат, соизмеримый с этими заложенными в мозгу способностями. Этот расцвет нервной деятельности, подобно цветению в растительном царстве, тем не менее, типичен и для многих других прогрессивных органических перемен; ибо сам рост обусловлен способностью организма производить излишек энергии и биологических возможностей, сверх того, что нужно единственно для выживания.

Здесь опять-таки нас ввёл в заблуждение необоснованный викторианский принцип бережливости, который неверно расценивает расточительность и избыточность природы. Доктор Уолтер Кэннон привёл логическое обоснование биологической избыточности, анализируя предназначение парных органов тела. У человеческих почек резервный фактор равняется четырём: чтобы поддерживать жизнь в организме, достаточно, чтобы функционировала хотя бы четверть почки. Что же касается нервной системы человека, то здесь весьма уместен известный афоризм Блейка: дорога излишеств ведёт ко дворцу мудрости.

Уильям Джеймс в своём раннем очерке, опубликованном в книге «Воля к вере» (хотя впоследствии он к нему практически не возвращался), изложил суть дела более ясно. «Главное отличие человека от животных, — указывал он, — состоит в крайней избыточности его субъективных склонностей: его превосходство над ними заключается единственно и исключительно в количестве и в фантастичности и ненужности его потребностей — физических, нравственных, эстетических и умственных. Если бы вся его жизнь не была поиском избыточного, он бы никогда не утвердился столь прочно в той области, которую можно назвать областью необходимого. Осознав это, он может извлечь следующий урок: своим потребностям следует доверяться, и даже когда кажется, что они не скоро будут удовлетворены, всё же порождаемое ими беспокойство — лучший жизненный ориентир человека, который в конце концов приведёт его к невероятным свершениям. Отнимите у человека все эти излишества, отрезвите его — и вы его уничтожите».

Можно в таких рассуждениях пойти и ещё дальше. Доставшееся человеку в дар сложное нервное устройство настолько превосходило его первоначальные потребности, что длительное время могло угрожать самому его выживанию. Сам избыток «интеллекта» ставил перед человеком задачу, сходную с той, что ему пришлось бы решать, если бы ему нужно было найти способ применения сильного взрывчатого вещества, изобретая некую оболочку, достаточно прочную, чтобы выдержать заряд и затем успешно справиться с взрывом; ограниченная сфера применения мощнейшего человеческого органа в ту пору, когда для результатов его работы ещё не имелось подобающего культурного вместилища, возможно, и служит объяснением для всех тех весьма заметных проявлений иррациональности, которыми были отмечены все зафиксированные или наблюдавшиеся формы человеческого поведения. Следует ли рассматривать эту иррациональность как ещё одну часть адаптивного механизма (что, на первый взгляд, представляется нелепостью), или, напротив, признать, что такой рост «мозговитости», хотя частично и адаптивный, многократно подрывался неадаптивными реакциями, исходившими из того же источника? Если бы не это свободное пространство, «отведённое» для неадекватного поведения, человеческий род едва ли смог бы выжить.

Благодаря длительным и тяжким усилиям человек выработал некий культурный порядок, который стал служить вместилищем для его созидательности, и уменьшил опасность, которой были чреваты многие её отрицательные проявления. Однако потребовалось ещё множество опытов, открытий и изобретений, занявших ещё сотни тысяч лет, и отнюдь не сводившихся к орудиям труда и материальному снаряжению, — прежде чем человек смог создать культуру достаточно исчерпывающую, чтобы использовать хотя бы часть неизмеримых возможностей мозга. А такое развитие, в свой черёд, обернулось новыми опасностями и подвохами. Порой, когда культурный комплекс обретал слишком усложнённую структуру, или слишком прочно основывался на сохранении прошлых приобретений, как это многократно происходило и у древних племенных общин, и у позднейших цивилизаций, — он не оставлял места для умственного роста в новых областях. Но, с другой стороны, если культурные построения ослабевали и распадались, или если почему-либо их компоненты не усваивались, — тогда неуёмный в своей деятельности, находящийся под высоким напряжением мозг начинал проявлять гиперактивность маниакального и разрушительного рода, — подобно работающему вхолостую мотору, который сжигает сам себя из-за отсутствия топлива. Сегодня, невзирая на колоссальный культурный багаж, накопленный западным человеком, мы слишком хорошо знакомы с обеими этими возможностями.

8. Разум в действии

Величина и сложность нервного устройства человеческого мозга порождает два хорошо известные следствия. При рождении ребёнка его голова уже настолько велика, что затрудняет роды, а потом, что ещё важнее, требует дополнительной опеки в течение всего того периода, когда черепная коробка только формируется. Это повлечёт за собой проявления особой материнской нежности, как правило, присущей всем млекопитающим. А поскольку человеку приходится путём подражания и упражнений заново учиться столь многим нормам поведения, уже оторванным от чисто автоматических внутренних инстинктов, то период детской зависимости удлинился. Медленное созревание ребёнка требовало непрерывного родительского внимания и деятельного соучастия, — чего отнюдь не происходит у других, менее общественных, биологических видов, чьи детёныши становятся самостоятельными в значительно более раннем возрасте. Залогом успешного обучения служит любовь: по сути дела, она является и основой всякой культурной преемственности и взаимообмена. Никакой обучающей машине подобное не под силу.

Возросшая продолжительность этой стадии активного материнского ухода и заботы сыграла решающую роль для развития культуры. Как правило, проходит целый год, прежде чем ребёнок начинает самостоятельно ходить, и ещё больше времени требуется для того, чтобы его лепет превратился в членораздельную речь, пригодную для общения. Если же ребёнок, достигнув четырёх лет, так и не научается говорить, то, как правило, ему не удаётся овладеть речью и в дальнейшем (разве что в совершенно неразработанной форме), как мы знаем на примере глухонемых, а также благодаря немногочисленным засвидетельствованным случаям с выросшими среди животных детьми. Без речи же все прочие формы символического и абстрактного мышления остаются неполноценными, какими бы богатыми ни были физиологические возможности самого мозга.

Как известно, длительный период тесной эмоциональной близости между родителями и ребёнком чрезвычайно важен для нормального человеческого роста: если с самого начала ребёнка не окружить любовью, то впоследствии это может отрицательно сказаться на других необходимых человеческих качествах, в том числе на умственных способностях и эмоциональной уравновешенности. Как показали опыты в Висконсинском университете, где учёные питали плохо скрытые надежды выявить дешёвую механическую замену для материнской заботы, даже у обезьян отсутствие материнской ласки и опеки — в том числе, и выговора за плохое поведение, — приводит к глубоким нервным расстройствам.

Из того факта, что таламус, изначальное вместилище эмоций, является гораздо более древней частью позвоночного мозга, чем передняя часть коры головного мозга, можно заключить, что эмоциональное развитие человека обрело отличительные человеческие черты (что сопровождалось углублением и расширением прежних, свойственных всем млекопитающим, ощущений) прежде, чем его разум успел вырасти до такой степени, чтобы породить адекватные средства выражения или коммуникаций на таком уровне, какой не доступен животным. Древнейшие проявления культуры, которые заложили основу для такого роста интеллекта, возможно, явились прямым результатом этого эмоционального развития (этот процесс я попытаюсь воссоздать в следующей главе).

Теперь деятельность мозга через разветвлённую нервную систему воздействует на все органы тела; в свою очередь, как давно доказал Клод Бернар в связи с печенью, органы тела воздействуют на функционирование мозга, так что малейший сбой вроде лёгкой инфекции или мышечного утомления может немедленно сказаться на работе мозга. Постоянно находясь в состоянии бодрствования, мозг не выполняет какого-то одного предназначения, какой-то одной цели: разумеется (как я надеюсь ещё показать), было бы неверно даже утверждать, что он специализируется на «информации» или «коммуникации», хотя с полным правом можно сказать, что благодаря мозгу любая внутренняя деятельность, любое действие, любое внешнее впечатление обретает связь с той целокупностью, которой разум управляет.

В отрыве от этой целокупности — области смысла, — человек чувствует себя бесприютно и потерянно, или, как сегодня принято говорить, «отчуждённо». Таким образом, человеческий мозг служит одновременно правительством, верховным судом, парламентом, рыночной площадью, полицейским участком, телефонной станцией, храмом, художественной галереей, библиотекой, театром, обсерваторией, главным архивом и компьютером: или, перефразируя Аристотеля, он есть не что иное, как целое государство с маленькой буквы.

Деятельность мозга так же непрерывна, как деятельность лёгких или сердца: мы мыслим большую часть жизни. В случае необходимости эта деятельность частично (но никогда — полностью) держится под контролем, хотя центр такого контроля может находиться просто в другой части мозга. Электроэнцефалограммы показывают, что даже когда от мозга не требуется никаких усилий, его пронизывают электрические импульсы, которые говорят о какой-то подспудной мыслительной активности. Такая предрасположенность, как указал физиолог У. Грей Уолтер, существует уже в момент рождения человека.

Пытаясь создать простейшую разновидность двухэлементной модели мозга, этот же учёный отметил, что она должна в некоторой степени обладать следующими характеристиками: «пытливость, любознательность, свобода воли в смысле непредсказуемости, целеустремлённость, самоуправляемость, стремление избегать дилемм, предвидение, память, обучаемость, умение забывать, связь идей, распознавание форм, а также элементы социальной приспособляемости». «Такова жизнь!», — мудро добавил он.

Вместо того, чтобы рассматривать рутинное производство орудий как обязательное условие формирования мозга, не лучше ли будет задаться дерзким вопросом: что же за орудие могло так сильно повлиять на мозг? Ответ практически заключён в самом вопросе: а именно, это орудие, имеющее прямое отношение к мышлению и изготовленное из его собственного «лишённого плоти» материала — из знаков и символов.

В настоящем обзоре человеческого прошлого, в связи с историей техники, нас занимает прежде всего следующее: очень вероятно, что большинство нынешних характеристик мозга уже имелись в распоряжении человека, в ещё не развитом состоянии, значительно раньше, чем тот был способен издавать членораздельные звуки или пользоваться специализированными орудиями. Дальнейшее же развитие, несомненно, происходило с расширением поля человеческой деятельности, с постепенным переключением высших функций со «старого мозга» на «новый мозг», где они попадали под управление сознания. Связь между таким возрастанием мыслительных способностей и запечатлением в генетической памяти, которое осуществляется посредством большего мозга со специализированными участками и более сложными нервными структурами, до сих пор остаётся неясной, и, вероятно, дальнейшую ясность удастся внести, лишь когда в современном подходе биологов к данной проблеме произойдут коренные перемены. До тех пор, пока человек не создал культуру, его мозг получал недостаточно пищи и оставался истощённым.

Очевидным, тем не менее, остаётся то, что человек уже в самом начале своего развития обладал необычайными дарованиями, но не мог воспользоваться ими сразу, потому что ещё не был к этому готов. Уже сам факт, что человеческий мозг «уникален, будучи непрерывно в состоянии размышления или ожидания», показывает, что рост человека не сводился лишь к тому, чтобы решать различные проблемы по мере их возникновения или приспосабливаться к требованиям внешних обстоятельств. У него был, так сказать, «собственный разум» — инструмент, ставивший перед ним ничем не мотивированные задачи, порождавший «мятежные», не соответствующие стимулам реакции и идеи, идущие в разрез с приспособляемостью, искавший и вырабатывавший осмысленные структуры. Тем самым, человек выказывал тягу к исследованию незнакомой территории, и альтернативных путей поведения, не довольствуясь каким-то одним, раз навсегда избранным образом жизни, сколь бы удачно он уже к нему ни «притерся».

Несмотря на способность мозга к усвоению информации, человек отнюдь не пребывает в бездействии, ожидая от внешнего мира «указаний». Как выразился Адельберт Эймс, «именно отталкиваясь от контекста ожидания, мы воспринимаем, судим, чувствуем, действуем и проживаем своё бытие».

Те, кто по-прежнему черпает свои биологические модели из физики, отказываются видеть эту существенную характеристику организмов — как объективов, отличных от неупорядоченной материи. Неупорядоченной материи не свойственно ни припоминать своё прошлое, ни предвидеть будущее; между тем, в каждый организм буквально «встроено» и его прошлое, и потенциальное будущее — с точки зрения жизненных циклов биологического вида в целом; а тело высшего организма устроено таким образом, что само делают обильные заготовки на будущее, — например, накапливая впрок жир и сахар. Кроме того, эта «прозорливость» сказывается в последовательном созревании половых органов задолго до той поры, когда они могут понадобиться для деторождения.

У человека такая склонность к предвидению и провидению будущего становилась всё более осознанной и преднамеренной, проявляясь в образах, являвшихся ему в сновидениях, и игривом предвкушении; а также в мысленном переборе открывающихся перед ним возможностей. В отличие от какого-нибудь подопытного животного, которое реагирует лишь на непосредственный вид или запах пищи, человек способен добывать её заранее — за много часов, дней или даже месяцев. Можно сказать, что человек — прирождённый разведчик и старатель, хотя зачастую труды его вознаграждает лишь фальшивое золото. Подобно актеру, он часто примеряет на себя новые роли, пусть даже пьеса ещё не написана, театр не выбран, а декорации не готовы.

Не последним по важности свойством необычного человеческого мозга была и эта повышенная забота о будущем. Главными стимулами, побуждавшими человека к творчеству, были беспокойство, пророческие чутье и художественное предвидение, которые, должно быть, возникли впервые, когда человек стал замечать смену времён года, космические явления и смерть. По мере того, как складывался более адекватный культурный аппарат, сознание человека все успешнее справлялось с большими кусками прошлого и будущего, связывая их в единую и осмысленную структуру.

Теперь тонкость и сложность нервного устройства человека делает его чрезвычайно уязвимым: поэтому он постоянно терпит неудачи и разочарования, ибо зачастую то, что кажется ему доступным, ускользает от него. Некоторые из самых серьёзных препятствий для его развития порождались отнюдь не суровой средой или угрозами со стороны плотоядных или ядовитых тварей, деливших с человеком среду обитания, но столкновениями и противоречиями внутри его собственного «я», введённого в заблуждение или само по себе сбившегося с пути; действительно, они часто проистекали из той повышенной чувствительности, того чрезмерного воображения и той чрезмерной чуткости, которые и отличали его от прочих биологических видов. Хотя все эти черты укоренены в гипертрофированном мозгу человека, об их косвенном влиянии на человеческую жизнь слишком часто забывали.

Потенциальные возможности, заложенные в человеке, всё же очень важны, бесконечно важнее, нежели все его нынешние достижения. Так было в начале, и так остаётся сегодня. Величайшая проблема человека состоит в том, чтобы достаточно чётко упорядочивать и сознательно направлять и внутренние, и внешние силы ума, так чтобы они составляли более связное и вразумительное целое.

Техника сыграла конструктивную роль в разрешении этой задачи; однако орудия из камня, дерева или волокна не могли найти применения на достаточно высоком уровне, пока человеку не удалось изобрести других — неосязаемых — инструментов, порождённых его собственным телом и не проявляющихся в каких-либо иных формах.

9. «Свободный и славный мастер»

Если бы для первобытного человека имело значение только лишь выживание, то ему удалось бы выжить, даже имея в своём распоряжении то же материальное оснащение, что имели и его непосредственные предки-гоминиды. Должно быть, человеком всё-таки двигала какая-то смутная потребность, какое-то внутреннее устремление, объяснить которое внешним давлением среды так же трудно — по сути, так же невозможно, — как и постепенное превращение ползающей рептилии в крылатую птицу. Значит, что-то ещё занимало его дни, помимо рутинной добычи пропитания. Сама оснащённость человека мощной нервной системой служила благоприятным условием для этого развития; но одновременно, в силу этого самого факта, человек слишком поддавался субъективным побуждениям, чтобы покорно закоснеть, полностью подчиняясь шаблону своего биологического вида, вновь впасть в круговорот животного существования и принять участие в плавном процессе органической эволюции.

Я думаю, критический перелом произошёл тогда, когда человек открыл в себе свой многогранный ум и поразился тому, что там обнаружил. Образы, независимые от тех, что видели его глаза, повторяющиеся ритмичные движения тела, которые не служили какой-то непосредственной цели, но приносили удовольствие, действия, которые он запоминал и в совершенстве воспроизводил в памяти, а затем, после многочисленных мысленных тренировок, совершал снова, — всё это служило сырым материалом, которому следовало придать некую форму. И с материалом этим — если учитывать, что изначально у человека не имелось иных орудий, кроме органов собственного тела, — было гораздо легче справиться, чем с внешней средой. Вернее сказать, сама человеческая природа являлась наиболее податливой и отзывчивой частью этой среды; и первейшей задачей человека стало выработать своё новое «я» — обогащённое разумом, отличное как обликом, так и поведением от его прежнего антропоидного естества.

Становление человеческой личности — проблема далеко не новая. Человеку пришлось учиться человечности точно так же, как ему пришлось учиться речи; и прыжок из животного состояния в людское — определённый, но постепенный и не поддающийся датировке (а возможно, ещё и не завершившийся), — произошёл благодаря непрерывным стремлениям человека придавать себе всё новые и новые формы. Ибо с тех пор, пока он не обрёл чётко обозначенной личности, он ещё не стал человеком, хотя уже и перестал быть животным. Такое самопреображение было, я полагаю, первой миссией человеческой культуры. Любое культурное достижение (в сущности, пусть и не по намерению) является попыткой переделать человеческую личность. Там, где природа перестала формировать человека, он со всей отвагой невежества взялся перекраивать себя сам.

Если прав Джулиан Хаксли, то большинство физиологических и анатомических возможностей органической жизни истощились уже около двух миллионов лет назад: «размер, сила, скорость, сенсорная и мускульная активность, химические соединения, регулирование температуры и всё прочее», а вдобавок ещё и почти бесконечное число изменений, малых и больших, были уже испробованы в области цвета, фактуры и формы. С точки зрения чистой органики уже едва ли возможны были радикальные инновации, которые имели бы практический смысл или важность, хотя всё-таки происходили многие усовершенствования — как, например, постоянный рост и развитие нервной системы у приматов. Человек открывал новую возможность эволюции, начав проводить опыты с самим собой: задолго до того, как он дерзнул покорять своё физическое окружение, он уже стремился преобразовать себя самого.

Этот подвиг самопреображения сопровождался и некоторыми переменами в строении тела, как свидетельствуют найденные фрагменты скелетов: однако культурная проекция человеческих «я» происходила гораздо быстрее, поскольку в период своего удлинившегося биологического детства человек находился в том пластичном, податливом состоянии, которое побуждало его всячески экспериментировать со всеми возможными органами своего тела, уже не думая об их сугубо функциональном предназначении, а изобретая для них новые цели — как для инструментов своего дотошного ума. Чрезвычайно суровые упражнения индуистской йоги, которая предусматривает сознательное контролирование дыхания, сердцебиения, деятельности мочевого пузыря и прямой кишки, нацеленное на высшее умственное сосредоточение, — это лишь доведённые до крайней степени первоначальные попытки человека или взять под контроль свои телесные органы, или найти им иное применение, помимо чисто физиологического.

Наверное, человека можно даже определить как существо, никогда не пребывающее в природном состоянии, ибо как только он становится опознаваем как человек, он уже оказывается в культурном состоянии. Редкими исключениями являются «одичавшие дети», уцелевшие лишь благодаря жалости животных: они не только не умели ходить прямо и разговаривать, но и по характеру больше напоминали тех животных, среди которых выросли, чем людей. Как правило, их так и не удавалось до конца очеловечить.

На протяжении минувшего столетия делалось множество попыток определить особенность человеческой природы, но мне ещё не встречалось более удачной характеристики, чем та, которую дал человеку гуманист эпохи Возрождения Пико делла Мирандола, хотя он и сформулировал её, используя ныне непривычный язык теологии.

«Тогда, — писал Пико, — согласился Бог с тем, что человек — творение неопределённой природы, и, поставив его в центре мира, обратился к нему: «Не даем мы тебе, о Адам, ни своего места, ни определённого образа, ни особой обязанности, чтобы и место, и лицо, и обязанность ты имел по собственному желанию, согласно своей воле и своему решению. Образ прочих творений определён в пределах установленных нами законов. Ты же, не стеснённый никакими пределами, определишь свой образ по своему решению, во власть которого я тебя предоставляю. Я ставлю тебя в центр мира, чтобы оттуда тебе было удобно обозревать всё, что есть в мире. Я не сделал тебя ни небесным, ни земным, ни смертным, ни бессмертным, чтобы ты сам, свободный и славный мастер, сформировал себя в образе, который ты предпочтёшь. Ты можешь переродиться в низшие, неразумные существа, но можешь переродиться по велению своей души и в высшие, божественные» ⁵. И на каждой ступени своего развития человек снова становился перед этим выбором.